Глава 1

Детство — запев самых нежных и добрых начал в человеке. Оно течет стремительно, быстро, как бушующая река, и, как правило, заканчивается на светлой, тоскливой ноте.

Рене с любовью вспоминала детство не потому, что тогда ее отражение в зеркале было более сносным, чем сейчас, а потому, что тогда, именно тогда в этом хрупком возрасте узнала, что люди способны летать. Не в прямом смысле, конечно. Метафора полета была даже лучше, ведь когда ты умеешь полноценно летать, высота уже не воодушевляет тебя, она становится привычным делом, а полет в гранд жете* дарит невесомость всего на пару секунд, и этот короткий пик именно то, чему могли бы позавидовать даже птицы.

В детстве Рене засматривалась трансляциями соревнований по художественной гимнастике; облегающие боди, яркие костюмы, грация и легкость движений как магнитом притягивали ее восхищенный взгляд, гимнастки — а потом и балерины — казались ей перышками, что вздымает вверх легкое дуновение ветра. Но все это — второстепенное. В подготовительной группе преподавательница учила, что на первых порах моральная основа важнее нагрузок, и Рене терпеливо внимала, а чуть позже уже в полной мере познала привычную боль в ногах, граничащую с удовольствием, особенно когда освобождала напряженные ступни и пальцы от пуантов. Сотни крошечных звездочек взрывались в ноющих руках и бедрах, пронизывали до самых костей, чтобы потом вспышками расслабленного утомления умереть в суставах, деревенеющих после изнурительных занятий. Многие бы назвали это проявлениями мазохизма, впрочем, как все балетные реалии, но Рене считала, что мазохизм — это упорно подбирать для себя косметику, которая все равно не скроет твоих слишком больших глаз со впалым веком, квадратных скул и большой верхней губы, выглядевшей на фоне нижней несоразмерно огромной. Рене, конечно, красилась, как и все девочки, но легче ей от этого не становилось. Лет в одиннадцать она была просто некрасивым ребенком, но с возрастом она стала совсем гадким-прегадким утенком. В семнадцать лет быть страшной девочкой означало безотрадную юность. Но у Рене был балет, а это — как спасательный сигнал маяка, который позволял двигаться дальше.

В очередной будний день, перед выходом Рене закинула на плечо рюкзак, в который поверх пакета с формой положила пачку галет, которыми в случае чего можно было полакомиться в перерыве, и непременную бутылку смузи. Набитый рюкзак привычно грузно шумел за ее спиной от каждого шага, и именно поэтому — а может, по невнимательности, Рене так и не поняла — она позорно пискнула, впечатавшись в чужое плечо. Она боялась поднимать взгляд и какое-то время гипнотизировала едва заметный волосок, прилипший к пальто у воротника незнакомца, словно именно это было достойно внимания больше, чем сорвавшееся с языка мужчины ругательство. Последствие столкновения — кофе, растекшийся большой жирной кляксой по выглядывающей из-под пальто рубашки. Рене уловила запах молока, отчаянно цепляясь за сущие мелочи, которым обычно не придавала значения. Запах молока, шум машин, громкий мотор, запах молока и гари выхлопной трубы, волосок на грубой ткани чужого пальто, чей-то стучащий по асфальту каблук, запах молока, нет, сигарет тоже, запах молока и сигарет, молока и сигарет, сигарет, сигарет, сигарет… Уже опустевший и теперь точно ненужный стаканчик превратился в бесформенный кусок картона в сдержанно сжавшейся мужской ладони. Пострадавший даже головы не повернул, наградив Рене прицелом скосившегося в ее сторону сквернейшего взгляда. Кажется, Рене за всю жизнь не произносила столько «простите», сколько произнесла тогда в совестливо-удушливом порыве. И «простите», и «извините», и «я не хотела», когда единственное, чего она не хотела — быть подрезанной на перекрестке двух дорожек почти возле детского дома и после этого пялиться на чужую гладко выбритую щеку, не находя сил встать хотя бы напротив, потому что незнакомец явно был слишком «с высока», чтобы сделать это самому.

Уже в академии Рене об этом не думала, благополучно выкинув случившееся из головы. В раздевалке она быстро сменила джинсы с футболкой на светлые колготки, черное боди с юбкой и пуанты. Миссис Мерритт обещала уделить разминке чуть меньше внимания и, наконец, сделать акцент на коротких, но беспроигрышных вариациях. Перед каждым конкурсом она уделяла внимание тщательной подготовке учениц, даже с учетом того, что далеко не каждой будет позволено участвовать. Никто еще не знал, чьи имена попадут в короткий список, но все жаждали узнать, поэтому раздевалка опустела быстро, и зал наполнился гулом и предвкушающими шепотками. В резво выстроившейся линии Рене заняла свое место. После морозных улиц зал казался средоточием вселенского тепла — немного душным. Густота воздуха щипала за лицо, но далеко не поэтому Рене вдруг стало трудно дышать.

Должно быть, зашедший в зал мужчина перепутал помещения, хотя его шаги в сторону покоящегося на одиноком стуле журнала были слишком уверенными для «извините, я ошибся дверью». Осанистый, неширокий в плечах; в брюках-стрейч и облегающей белой рубашке — одетый слишком винтажно и по-домашнему, чтобы не оценить еще и вписывающуюся в стиль немного зализанную назад прическу. Мужчина кинул на всех взгляд — слегка небрежный, как и его одежда — и открыл журнал, сверяясь со списком.

— Я так понимаю, все здесь, — он нахмурил выразительные брови, еще раз пробегаясь по списку. — Меня зовут Кристофер Каннигем, — сказал он чуть громче, захлопнув журнал. — С этого дня я буду проводить у вас занятия. Временно, разумеется.

А рубашку-то все-таки поменял.

Рене, отбеленная ужасом и стыдом, совсем перестала дышать, наивно помечтав превратиться в монумент или хотя бы провалиться сквозь землю, лишь бы терзания обернулись ее собственным милосердным исчезновением. Конечно, мужчина — Кристофер Каннигем — заметил ее и, следуя традиционному в подобных ситуациях способу дать это понять, еле заметно — и… самодовольно?.. — хмыкнул.

Единственным, кто не набрал в рот воды, оказалась Престон, поспешившая осведомиться:

— А миссис Мерритт сегодня нет?

— Вы ее видите? — в уголках губ мистера Каннигема залегла полуулыбка. — Я тоже не вижу. Поэтому предлагаю не терять время попусту и заняться насущным. У вас впереди конкурс сольного танца. Надо сказать, Нью-Йорк за последние несколько лет никто не обошел.

Из уст бывшей преподавательницы подобные вести звучали, конечно, печально, но с толикой мотивации, а теперь совсем иной голос, в котором бесстрастности больше, чем мягкости, обескураживал.

— Нам говорили, что на сегодняшнем занятии огласят список. Тех, кто будет представлять нашу академию.

Мужчина перехватил пытливый взгляд светловолосой девчонки.

— Мисс…

— Уоррен, — Сэм хоть и была новенькой, недавно переведенной в их группу, но постоянно проявляла ужасную нетерпеливость, если дело касалось всего того, что могло принести грамоты и медали.

— Мисс Уоррен, если вас не окажется в списке, вы узнаете об этом первой. Но не сегодня.

— Но ведь нам обещали…

— Обещал не я, мисс Уоррен, — вежливое обращение меркло на фоне безапелляционности тона. — Раз вы так целеустремленны, то после разминки именно вы продемонстрируете нам идеальный третий арабеск*.

Хоть Сэм и прикусила язык, этот Каннигем от своих слов не отказался. Экзерсис* под его пристальным наблюдением проходил сносно, но, как подытожили девчонки после тренировки, шушукаясь в раздевалке, лучше бы не проходил вообще. Его остро-впивающийся взгляд пронизывал до самых нещадно тянущихся мышц, медленно, слой за слоем, вскрывая сначала эпидермис, а затем и прочие покровы, и Рене чувствовала себя насквозь и против воли пропальпированной, особенно на сложной части растяжки, когда выработанная годами гибкость вдруг обращалась в облитую азотом твердь. Или это просто придирчивость группы после никак не объясненного ухода любимой преподавательницы возросла вплоть до мнительного «он-постоянно-на-всех-смотрит-так».

Благо, Каннигем не имел ничего против тихих разговоров во время упражнений на ковриках. Только прошелся вдоль туда и обратно, оценивая физическую подготовку каждого. Рене делала растяжку бицепсов бедер, постепенно ложась грудью на ногу и склонив голову вниз. Она сразу заметила вставшую над ней тень и опасливо-робко подняла голову.

— Что с коленом? — Каннигем кивнул на перетянутую эластичным бинтом левую ногу.

— Ничего, сэр, — ответила Рене. — Просто потянула.

Смотря перед собой и одновременно не замечая ничего, Рене продолжала разогревать мышцы, с облегчением на душе дождавшись, пока мужчина не пошел дальше. В группе восемь человек, и Рене не могла назвать приятным то, что тот одарил вниманием именно ее. С миссис Мерритт у нее не было каких-то особо теплых отношений, но однажды она помогла Рене в одном важном, невероятно важном деле. Миссис Мерритт была близка к преклонному возрасту, да и взяли ее на работу в городскую балетную академию только потому, что уважающие себя профессионалы воротили от этого места нос, но Мерритт передавала своим ученицам опыт не из «протокольного» чувства долга, подкрепленного энной суммой денег, а потому, что искренно желала каждому грандиозных успехов. Даже Рене, хоть и ставила ее постоянно в кардебалет во время выступлений и экзаменов. Перед тем как уйти, она заложила в них незаменимый фундамент. Хотя бы поэтому Рене должна была выяснить, почему та оставила свою группу незадолго до выпуска. Просто так не бросают любимую работу, просто так не заменяют педагога с большим стажем на человека, которому и тридцати пяти-то наверняка нет. В конце концов, просто так, не попрощавшись, не уходят.

На середине* Сэм-таки показала арабеск. Ее сестрица, Адалия, не отводила восхищенно-пораженного взгляда от крепкой сбалансированной стойки на пуантах. Все и правда казалось идеальным. Пока Каннигем не развеял победоносную ухмылку Уоррен фразой о недостаточно вытянутой маховой ноге.

Вместо обычных трех часов прошло три с половиной, и непонятно, оттачивал ли Каннигем их навыки или свое без того совершенное владение грамотными, но жесткими намеками на ошибки. По окончании занятий все разбежались с такой скоростью, словно кто-то собирался кого-то покарать за лишнее время, проведенное здесь. Рене же спокойно перекусила двумя пластинами галет, запив смузи, и вернулась в погрузившийся во мрак зал. Так даже лучше — в тишине и темноте, немного рассеиваемой лишь светом уличных фонарей, и наедине с гармонией своего «я». Когда никто не смотрел, ей легче дышалось, движения становились более плавными, казалось, что ступни не касались пола, точно открывались какие-то внутренние резервы уверенности и силы.

Она встала напротив зеркала, взявшись за станок, и глубоко вдохнула.

Ее пятая позиция считалась лучшей в классе, но вслух это, конечно, мало кто признавал. Она быстро принимала ее, пятую позицию, с легкостью изворачивая лодыжки. Пространство вокруг виделось плавным и эфирным, на озябшую кожу ложились легкие дуновения ветра из оставленного на ночь приоткрытым окна, паркет под ногами обернулся облаком. Кутаясь в эту невесомость, Рене отвела свободную руку перед собой и в сторону, вместе с тем принимаясь за усиленный гранд батман*. Сегодня они уже проводили экзерсис у станка, но Рене нравилось это ощущение, когда при разминке чувствовалось шевеление и натяжение каждой мышцы.

Как и все, Рене долго шла к тому, чтобы научиться делать хоть что-то. Еще в юном возрасте романтика хореографического искусства разбивается о суровые, зачастую болезненные реалии и о слово «работать». Работать над собой, работать каждый день, каждую свободную минуту и не мечтать о большем, пока не научишься филигранно делать хотя бы две главных составляющих классического танца — плие и батман. Пожалуй, для Рене романтика не разбилась, а, скорее, из расплывчатого ви;дения приобрела более четкие очертания, потому как она знала, чего хотела и почему именно так необходимо было с юных лет предварительно обрекать себя на боли, которые застанут ее на закате жизни, и на детство, проведенное в залах до седьмого пота, когда другие дети гуляли, играли, понятия не имея о том, как вынужденная и немилосердная боль заставляет взрываться черные дыры под закрытыми веками до опустошенного беспамятства.

Этот начальный этап Рене благополучно пережила. В отличие от других учениц, гибкость далась ей с трудом, с п;том и скрываемыми в ладонях слезами, если она особенно сильно упорствовала в достижении результата. Впрочем, это было давно, а теперь ее силы уходили на оттачивание мастерства.

Один фонарь на улице погас. Рене совсем не заметила этого, пускаясь в неистовые планомерные движения уже на середине. Она делала все, что умела и о чем хотя бы знала. В ушах шумело. С завершением бесхитростной вариации по венам пронесся пожар, утихомирить который удалось только после пары глубоких вдохов.

— Адажио*, — заключил голос из темноты.

Рене пошатнулась в своей позиции, едва не потеряв равновесие. Мистер Каннигем вышел на свет неторопливой поступью.

— Мистер Каннигем, — она ощутила укол смущения пополам со страхом.

— Ты, верно, Рене Хэммет, — увидев секундное замешательство, тот кивнул в подтверждение своей догадки. — Ты упорна, Рене, и это похвально.

— Спасибо, сэр.

— Только отныне я прошу тебя проявлять упорство на занятиях.

Рене хотела соответствовать похвале, даже непроизвольно выпрямила спину, по привычке встав в пятую позицию, только это оказалось вовсе ни к чему. Каннигем собирался проронить что-то неутешительное.

— Заканчивай свой кружок самодеятельности. Уже поздно.

— Но я только начала…

— И сейчас ты закончишь.

В голове это, вкупе с обманчивой бархатистостью чужой интонации, преобразовалось в не что иное, как «ты плохо закончишь».

— Но миссис Мерритт сама разрешала мне…

— Я не миссис Мерритт и не собираюсь нести за тебя ответственность во внеурочное время. Собирай вещи.

Клокочущая, вставшая поперек горла обида несла в себе больше протеста ради протеста, нежели действительно оскорбленного чувства, но Рене искренне полагала, что имеет полное право находиться там, где обычно находилась после занятий. С другой же стороны, если мистер Каннигем несговорчив, то точно не Рене убеждать его в чем-либо. Пока что лишняя минута, проведенная в его компании, — перспектива далеко не радостная. Рене догадывалась, что обычно проходит много времени, прежде чем люди притираются друг к другу, привыкают, особенно после не самой удачной первой встречи.
Рене вернулась в детский дом около десяти вечера, когда уже был объявлен отбой. Она провела здесь всю жизнь и следящая за порядком вахтерша всегда только махала рукой на ее столь поздние появления.

Матери и отца Рене не знала, да и не то чтобы сильно страдала от этого. Просто иногда думала, что неплохо было бы хоть раз посмотреть им в глаза и спросить: «почему?». Она бы успокоилась, получив ответ, какой бы он ни был, но мерзкий внутренний голосок гадливо дразнился: «Твои родители просто знали, в кого ты превратишься, когда вырастешь, взгляни в зеркало и все поймешь».

С тех пор, как к Рене пришла эта мысль, она перестала любить зеркала.

В раздевалке тоже было зеркало. Такое большое, на всю стену, что аж делалось тошно от постоянно мелькающего в нем собственного отражения. То ли зеркало было кривое, то ли восприятие у Рене — как неспокойная гладь воды; иначе никак не объяснить, почему она казалась себе такой нескладной, помимо явных проблем с лицом. С другой стороны, вот мощные бедра и икры, вот утонченная худоба, какой многие девчонки не могут достичь даже в спортивном зале — но вот темная призма самокритичности, обращающая прелесть в симфонию диссонансных «посмотри на себя», «уродина», «костлявая шпала», «неудивительно, что ты вечно одна».

Нередко случалось так, что другие девчонки из показательной брезгливости не заходили в раздевалку, пока Рене была там, после чего непременно шушукались, не заботясь о том, что, уходя, она все слышала.

На следующий день она пришла в академию раньше. Скоро должен был начаться урок истории балета, и Рене сидела на скамейке с книгой в руках, когда к ней подошел мистер Каннигем.

— Рене, зайди в преподавательскую.

Покрывшиеся гусиной кожей голые руки будто обдало холодком, и Рене подавила желание обхватить себя. В сочетании с ломаным кивком головы жест выглядел бы без надобности ущемленным.

В последний раз ей доводилось бывать в преподавательской пару недель назад — миссис Мерритт вызвала учеников к себе и за разговорами угостила их теплым молоком с печеньем. Это маленькое помещение всегда было олицетворением уюта, созданного рассказами Мерритт о высоком искусстве, о том, какие они все молодцы, и приглушенным звучанием каждого пророненного слова. Теперь же мебель осталась прежней, а вот витающие в воздухе ярко выраженные официозные настроения пришлись Рене не по душе.

Мистер Каннигем сидел за столом, раскрыв перед собой журнал. На стул Рене садиться не стала, чувствуя себя несколько загнанно.

— Я хотел поговорить с тобой, — с мягким шелестом мистер Каннигем перевернул страницу. — Присаживайся.

У Рене язык прилип к небу.

— Мне и так удобно, сэр.

— Сядь, Рене, — словно утомившись, Каннигем раздраженно пригладил волосы. — Я кусаюсь только по пятницам и воскресеньям. Сегодня не тот день, — заметив, какими большими стали глаза напротив, он растопил мрачную шутку полуулыбкой. — Расслабься.

Стул казался жестче, чем обычно, и Рене, чувствуя себя некомфортно, поерзала, пока не застыла под внимательным взглядом.

— Знаешь, отзывы миссис Мерритт о тебе впечатляют, хоть и достаточно сдержанны. Мистер Хоук тоже не остался равнодушным. Кажется, вы ставили номер с одним из его учеников?

— Да, — Рене пожалела, что под руками нет чего-то, во что можно было бы вцепиться. — Мистер Каннигем, у меня проблемы?

Очевидно, она ляпнула нечто невероятно глупое, раз Каннигем рассмеялся. Рассмеялся на удивление мягко, как будто извне, переливистым шелестом тронутой ветром травы.

— Вовсе нет, — ответил он наконец, и Рене заметила лучики морщинок у его глаз. — Ты талантлива, Рене. Мне непонятно одно. За все эти годы ты ни разу не участвовала в конкурсах. Я должен — не любопытства ради — знать причины такого бездарного игнорирования твоих умений.

Рене застыла камнем. Он реально не понимал?..

Каннигем продолжал сверлить ее взглядом.

— Я не могу, — тихо и сдавленно выдохнула она.

— Позволишь узнать почему? — и прежде, чем Рене выдала бы оправдание, пресек: — Только не говори мне, что не уверена в своих силах.

— Но я правда не уверена, — Рене стушевалась, озвучив ложь. Не скажет же она, что, мол, простите тренер, но увидеть мое лицо в соло — смешно и нелепо, неужели вы не видите?

— Как бы там ни было, близится конкурс. Помимо прочих, я рассматриваю две кандидатуры — твоя и Сэм, поэтому в четверг проведем между вами внеплановый «поединок». У нас в Нью-Йорке делалось именно так.

— В Нью-Йорке? — тупо переспросила Рене, когда, по-хорошему, стоило заострить внимание далеко не на этом.

Каннигем свел брови к переносице.

— Забудь. Сейчас о другом, — взмахнув рукой, он отмел ненужные мысли. — В качестве наблюдателя пригласим других преподавателей, соберём зал. Что скажешь?

Уставившись в одну точку, Рене сказала:

— Нет.

— Нет?

— Пускай Сэм едет вместо меня, — наверняка она выглядела так, будто вымаливала участие для себя, а не для девчонки, с которой ее никаких дружеских отношений не связывало. — Она принесет академии золото.

Склонившаяся набок голова Каннигема внушала трепет — тот не верил ни единому ее слову. В силах Сэм Рене не сомневалась, а в своем умении лгать — еще как.

— Вот что, — мистер Каннигем выдохнул. — У тебя прекрасные данные. Ленишься на некоторых пируэтах, но лень и неуверенность — дела поправимые. Можешь считать, я не спрашивал у тебя разрешения. В четверг будь готова.

— Мистер Каннигем, — за все время Рене впервые посмотрела ему в глаза с утонувшей в собственных зрачках каплей бессильного осуждения, и выглядело это так, словно она не решила посмотреть, а дерзнула. Она задала вопрос, который не могла откладывать на потом: — Миссис Мерритт больше не вернется к нам?

— Я ваш преподаватель, и пора бы уже с этим смириться, — сухо поправил тот. — Я вижу, ты не из болтливых, поэтому скажу тебе. Мерритт нажила себе проблем своей «сердобольностью». Ее привлекли к ответственности за липовую справку о здоровье одной из учениц. Больше тебе знать не обязательно. И, кстати, если снова будешь просить меня разрешить тебе заниматься после занятий, то всегда будешь слышать один ответ.

— Но вы не понимаете, — пробормотала Рене без особого пыла.

— Я понимаю только принятый устав, — мистер Каннигем с большей силой, чем требовалось, захлопнул журнал и встал из-за стола. — Ступай, Рене. Увидимся позже в зале.

Рене окончательно уверовала в свою никчемность, и дело вовсе не в правильном или неправильном подходе к проблеме. Нельзя разобраться с проблемой, если ты сама — ходячая проблема без надежды на разумное решение.

Рене закрыла дверь в преподавательскую с другой стороны и пошла на урок. Пройдя мимо зеркала, она увидела все ту же некрасивую, отчужденную мину и подумала о том, как чудесно было бы обратиться в ласточку и, сложив в полете крылья, стремительно, бесповоротно…

Разбиться.

_____________
*Гран жете - высокий прыжок, "шпагат" в воздухе.
*Под "серединой" подразумевается середина зала.
*Арабеск — одна из основных поз классического танца, при выполнении которой опорная нога стоит на целой ступне, на полупальцах или на пальцах (пуантах), а рабочая нога поднята на 30°, 45°, 90° или 120° вверх с вытянутым коленом.
*Экзерсис — комплекс всевозможных тренировочных упражнений, составляющих основу урока классического танца.
*Гранд батман — движение одной ноги вперед или назад с большим броском.
*Адажио — медленная часть танца в сопровождении музыки спокойного темпа (не обязательно адажио в музыкальном смысле)