Глава 2

Рене часто встречала гуляющих на улице парочек и всякие шумные компании. Смотря на них, можно восхититься тому, как ловко и умело люди умеют выстраивать друг с другом диалог. Влюблённые — вообще отдельная история; любовь — это не только выстраивание диалога, но и умение сохранять друг в друге частичку души, холить ее, беречь и обращаться к ней в тяжёлые времена разлуки или недопониманий.

Рене никогда не влюблялась по-серьёзному и об отношениях она слышала только со стороны. Друзей у неё не было тоже, за исключением соседок по комнате, с которыми она общалась крайне редко, да и те за ее спиной говорили довольно-таки нелицеприятные вещи. Не то чтобы они кидались в ее адрес оскорбительными словами, но обсуждать ее внешность просто обожали, используя уродство как некий фактор, на фоне которого остальные несимпатичные девочки начинали ощущать себя вполне привлекательными. Они шептались: «Посмотри на неё и успокойся» и так далее в том же духе. Раньше, первое время, это вызывало в Рене целую палитру негативных эмоций, среди которых главенствовала горькая обида, и, как правило, после этого она плакала где-нибудь в уединённом месте вроде туалета или пустого актового зала. С возрастом обида никуда не ушла, а просто оделась в наряд привитой самой себе сдержанности, и если вдруг слезы готовы были пролиться в три реки, она говорила себе: «оставь слезы на потом, когда они действительно будут нужны». Рене не представляла, что должно было произойти, но точно знала, что жизнь еще не раз обойдется с ней жестоко, и это не пессимизм, а трезвая оценка реальности, в которой она занимала «особую» нишу из-за своего некрасивого лица.

Кажется, единственный, кто не обращал на ее уродство внимание от слова совсем, был Леон. Однажды воспитанники детского дома, в котором и жила Рене, с благотворительной акцией отправились в фонд помощи людям с инвалидностью. Тогда еще будучи детьми, они подарили им фирменные футболки, накупили сладкого и устроили полноценное чаепитие. Рене никогда не забудет этот день, потому что именно в этом фонде ее приняли такой, какая она есть, и потому она часто стала ездить туда и по итогу стала его неотъемлемой частью.

Леон — парень с особенностями опорно-двигательного аппарата и особенностями психики. Таких называли и «колясочниками», и «ментальщиками», но обозначение не столь важно. Важным являлось то, что участники этого фонда все как один обладали очень чуткой, ранимой душой. Рене познакомилась с Леоном, когда при упоминании своей почившей подруги он расплакался. Она подошла к нему и предложила последнюю конфету, которая осталась после чаепития, и тот, успокоившись, благодарно принял из ее рук сладость и назвал свое имя.

Удивительно, но базе фонда учредители создали инклюзивный волонтерский центр, где люди с особенностями здоровья были призваны помогать самым обычным людям. Рене не сильно разбиралась в добровольчестве, но своими глазами видела, как инвалиды помогают в организации всяких мероприятий, как проводят мастер-классы по прикладному творчеству для детей, как активно они вовлечены в своё дело. Леон больше всего любил указывать дорогу и провожать гостей мероприятия — неважно спортивное оно, или это просто чей-то день рождения. Он нашёл себя в этом и вполне спокойно совмещал свои особенности с добрым делом.

На выходных Рене встретилась с Леоном в парке вне фонда, чтобы просто прогуляться и подышать свежим воздухом. Леон, как обычно, добрался сам, что первое время сильно удивляло Рене. Возможно, все дело в том, что занятия волонтерством искореняют своего рода иждевенческую позицию, мол, я инвалид, и мне все должны. Нет, такого не было ни в Леоне, ни в других ребятах из центра. Рене искренне восхищалась ими.

— Привет! Рене! — поздоровался Леон, улыбаясь.

— Здравствуй, Леон, — улыбнулась ему Рене, наконец, чувствуя себя собой.

Вообще улыбаться Рене начала именно с того момента, как попала в фонд. Находясь там, она не смущалась своих сильно больших передних зубов и кривоватого рта.

Они с Леоном целый час гуляли по парку.

Обычно Леон говорил то, что думал, и этот день не был исключением. Рене давно научилась понимать его: и речь, когда его язык не поспевал за потоком мыслей, и внезапные перемены эмоций, которые сразу же отражались на его пухлом лице.

— …лезу на стены, но никто не видит… никто кроме тебя… — ломанно напевал Леон, смотря по сторонам.

Рене остановилась.

— Что? Что ты сейчас сказал?

Леон словно не понял вопроса и принялся напевать дальше:

— …ты всегда любил… странных птиц… сейчас я хочу улететь… в твой мир.

— Ты сам это придумал? — спросила Рене мягко.

— Смотри! — радостно воскликнул Леон, мгновенно переключившись. — Мороженое!

Следующий день обещал быть напряженным. Рене не была готова к «поединку» ни морально, ни физически. Может быть, она отлично умела исполнять пируэты чисто с технической точки зрения, но она сомневалась, что завтра проявит необходимый артистизм, потому что сам факт «поединка» ей претил. Да, Рене мечтала когда-то в будущем стать прима-балериной Нью-Йоркского театра и, исходя из этого, нужно было начинать с малого. «Малое» — это грядущий конкурс сольного танца, а для него нужно было проявить себя в этом дурацком «поединке». Все замыкалось в круг, и разрушить его можно было, либо сдавшись с концами, либо проявив волю и недюжинные усилия для того, чтобы победить.

На следующий день с неспокойной душой Рене шла в академию. Общеобразовательные занятия вроде истории танца и музыки тянулись бесконечно долго, словно время специально издевалось, чтобы заставить Рене потомиться на медленном огне ожидания неизбежного.

Уже в раздевалке Рене надела боди, юбку и любимые тронутые шероховатостью пуанты. Все как обычно. И тут она почувствовала неладное. Слишком много любопытно-дотошных взглядов в ее сторону, словно раздевающих догола и бьющих спесивой надменностью. В углу образовался стайный слет пяти стервятниц, и самый, пожалуй, лишенный всякой перспективности факт — они уже выбрали себе жертву. Жертве трудно уйти, когда рядом с дверью ее поджидает орава хищных зверей.

Но Рене все же рискнула. Натянула вторую чешку и благополучно прошла к двери, возрадовавшись, что избежала нежелательного; но едва она коснулась ручки, как рука Адалии впечаталась в шкафчик напротив, преграждая дорогу.

— Рене, фиалка, — Сэм склонила голову набок, скользя по Рене изучающим взглядом, — Твои лепесточки не вынесут тяжести славы, поэтому, будь добра, не переходи мне дорогу.

Честно говоря, Сэм выглядела полнейшей дурой, когда пыталась что-либо доказать, неизменно скатываясь в показуху перед подругами. Рене оторопела.

— Дай пройти, — она сделала уверенный шаг вперед и грудью наткнулась на твердую руку.

Остальные девчонки засмеялись.

— Ничего не поняла из твоего шелеста, — ухмылка Сэм обнажила ряд идеально ровных зубов. — Вот что я тебе скажу, — буднично, как бы между делом сообщил она. — Я тебя сделаю, Хэммет. Можешь не сомневаться.

Сэм, по всей видимости, все же оказалась не настолько туга умом и любезно освободила дорогу. Рене до последнего ждала толчок в спину и любую другую демонстрацию превосходства, но без неприятностей миновала шайку и направился к залу.

На разминке мистер Каннигем уделял им двоим пристальное внимание. Он использовал тот самый свой взгляд, от которого хотелось спрятаться, а так как спрятаться получалось только лицом в пол во время растяжки тазобедренных суставов, это производило положительный эффект на добросовестное выполнение привычных требований. Более тщательно и кропотливо Каннигем попросил подойти к работе у станка.

Мистер Хоук пришел за пятнадцать минут до окончания тренировки, и Каннигем распустил всех пораньше, заявив, что желающие остаться и посмотреть могут занять коврики. Группа поддержки Сэм Уоррен вела себя на удивление тихо.

— От вас требуется всего ничего, — Каннигем встал перед Сэм и Рене в центре зала. — Продемонстрировать кое-что из того, чему вас учили. Но одним базовым уровнем, разумеется, мы не обойдемся. Мистер Хоук, вы вольны назвать три любых движения.

Хоук согласно кивнул, играя полузагадочной улыбкой. Его хорошее настроение — залог возможной легкости протекания их профессиональной баталии.

— Первый арабеск, двойной кабриоль* и небольшая импровизация. Думаю, этого будет достаточно.

Чтобы убедиться в качестве подготовки, достаточно было бы дать лишь задание на выворотность и координацию, а приукрашенная высокохудожественными пируэтами основа больше подошла бы как раз для настоящего конкурса. И вообще не нравился Рене этот глупый поединок.

Сэм вышла первой. В ее арабеске видна была механическая отточенность, даром что роботизированный «вжик» не был слышен при точном заведении ноги назад. На это и делался расчет: на умение быстро скоординироваться и принять нужное положение, не шатаясь при этом как соломинка на ветру. Сложена Сэм идеально, одним словом, скульптурный стан. Она долго держала апломб*, пока ее не попросили вернуться на место.

Мистер Каннигем, очевидно, питал чрезвычайный интерес к текущей ситуации. Когда Рене вышла в центр, чтобы проделать все то же самое, он сменил положение, как-то нервно-скованно складывая руки на груди и наблюдая из-под густых подвижных бровей. О, кажется, эти брови выдавали все его эмоции. Например, когда Рене плавно приняла стойку, они свелись к переносице. Потом лоб мистера Каннигема разгладился, словно первый нервный импульс прошел вместе с долгой минутой, пока Рене показывала высокотехничный арабеск, не лишенный при этом чувственной невесомости. Самый пик всеобщего волнения пришелся на тот самый двойной кабриоль, на который они целой группой потратили несколько занятий, не считая дополнительно затраченного на закрепление результата времени. Дышать — ровно, прыгать — высоко, ударять ногой — четко, снизу, два раза. Главное — не думать и полностью довериться мышечной памяти, а она уже рассчитает вплоть до миллиметров и миллисекунд. Так Рене и сделала, считая, что лучше быть птицей в полете, чем бездушным мячом с заранее продуманной линией траектории. Почти бесшумно она приземлилась на носочки, сохранив в груди щекочущее трепетание после высокого прыжка.

Мистер Хоук шепнул что-то мистеру Каннигему на ухо, и в этот момент тот вдумчиво, с прищуром, задержался взором на Рене.

— Импровизируем, — коротко велел он, кивнув.

Рене почти не смотрела на Сэм, а скромная аудитория, замерев, жадно впитывала происходящее, на всех лицах застыло нетерпеливое ожидание подведения итогов. Виртуозно исполненное Сэм глиссад антурнан* после игривого амбуате* завершилось пятой позицией.

Настала очередь Рене.

Носок плавно заскользил по опорной ноге. Пока Сэм демонстрировала импровизированную вариацию, Рене успела подумать над своими дальнейшими действиями, и теперь вытягивала ногу через любимое девелоппе*. Вся размеренная пластичность этого приема одновременно позволяла настроиться на волну грациозной артистичности, артистичности всегда такой нужной, что вместе с легкостью исполнения она требовала замершей на губах улыбки. Сколько Рене себя помнила, она редко обращала внимание на застывшие на лицах эмоции. Кажется, сейчас она слегка прикрыла глаза, вскакивая на пуанты и выбрасывая ногу в сторону. Спонтанной картиной Рене вспомнила сцену «Сон» из «Раймонды», где, ведомая духом призрачной эйфории, героиня пускается в неспешную красивую вариацию. Она повторяла ее, забыв про всех и про то, что такое гравитация. И все бы хорошо, но…

— Уродина.

Рене четко услышала этот шепоток, пронесшийся по залу. Она едва не растерялась в движениях, но снова услышала уже громче:

— Уродина.

Рене словно укололи в сердце тупой иглой. Казалось, секунду-другую — и все будут скандировать это слово. Рене доделывала импровизированный пируэт, и под очередное донесшееся из зала «уродина» ее обернутые в пуанты мыски с обманчивой устойчивостью коснулись пола. А потом Рене упала.

Сомнительной эстетичности стук колена об пол породил шушуканье зрителей после секундного замешательства.

Сладкий плод, который Рене по всем параметрам могла заполучить, был передан сопернице.

Рене подобрала колени под себя, понуро склонив голову. Она ненавидел себя. Ненавидела.

Сэм не преминула кинуть в ее сторону гаденькую ухмылочку. Едва она со своими подругами покинула зал, мистер Каннигем, глядя на Рене, в задумчивости и словно в разочаровании кратко покачал головой и, простояв с секунд десять, отправился в преподавательскую.

***

В тот же день Рене провела в академии допоздна — она сидела в одном из свободных кабинетов и делала домашнее задание, пока не поняла, что скоро академия закрывается и что пора перебираться на улицу. Ее очень волновал тот факт, что теперь, в такое позднее время, ее точно не пустят в детский дом и в назидание отчитают так, что ей и не снилось, поэтому иного выхода, кроме как остаться на улице, она не видела. Рене крайне не хотела выслушивать сегодня какие-либо выговоры.

Исхолмленные сугробами дороги расчищались по два раза в день, но либо недобросовестно, либо просто не хватало рук, потому что к вечеру улицы заметало до неузнаваемости. На зимнюю сказку мало похоже. Да и не бывает в сказках непроходимых луж грязи и такой же грязно-белой мокрой массы, которую и снегом-то можно назвать с натяжкой. По утрам морозный воздух поддерживал его в нормальном состоянии, но стоило только ушедшему ноябрю напомнить о себе тусклым лучом солнца, как резиновые сапоги оказывались на каждом, кто жил на открытой и уязвимой для нападок погоды местности.

Рене снова забыла шарф. Тот не спас бы ее от зубодробительного холода, но подобие защищенности от ледяных ветров — тоже своего рода тепло. В академии погасла последняя лампочка, и квадрат света перестал падать на скамейку, к которой Рене, пряча руки в тонкие карманы, примерзла. Один час она благополучно пережила, отвлекаясь на проезжающие мимо машины и фантасмагорические образы, возникающие перед глазами, если мысли уносили совсем уж далеко; еще один он тоже переживет. И все-таки в следующий раз она обязательно поставит чернильный крестик на руке как напоминание о том, что нужно надевать шарф, а еще брать с собой термос — на случай, если столбик термометра покажет запредельную отметку.

— Хэммет?

Пришлось не без усилия обернуться на зов, переборов сопротивление заледеневшего тела. Хорошо было мистеру Каннигему: в перчатках, в пальто, которое, судя по распахнутым полам, было максимально утеплено, и небрежно перекинутом через плечо шарфе.

— Мистер Каннигем, — непроизвольно Рене клацнула зубами.

— Сколько ты здесь сидишь? Все давно разошлись.

— Долго, — честно призналась Рене, впадая в смущение.

Каннигем безапелляционно поманил ее протянутой рукой.

— Пошли, ты совсем замерзла. Тебя нужно срочно отогреть.

Изголодавшееся по теплу сознание подкинуло пару воспоминаний о горячей ванне, впиваясь в кожу фантомными иголочками жара. Ванна — просто замечательно, а баня — еще лучше. Так, чтобы сердце заходилось от бесконечного согревающего пара и взмокшие только от этого волосы прилипали ко лбу. А сейчас у Рене слипались, примораживались друг к другу губы, покрытые замерзшей слюной.

— Не стоит, сэр. Я скоро ухожу, — соврала она. Чего бы там заманчивого Каннигем ни предлагал, Рене не прельщало быть обузой.

— И почему я не верю тебе? — риторически вопросил тот. — Потом очень сложно будет нагнать остальных по программе, если заболеешь.

Рассудив, что он прав, Рене встала на ноги, вконец промерзшие и обездвиженные болезненным параличом.

— Почему ты не пошла домой? — поинтересовался мистер Каннигем, подстраиваясь под его медленный шаг.

— Не могу, — старательно она гипнотизировала ползущие по асфальту отблески фар машин.

— В твоем возрасте я не мог пойти домой только из-за того, что дискотека заканчивалась не раньше полуночи, — хмыканье прозвучало очень ностальгически.

Рене невольно прикинула, сколько ему лет, и перевела попытки ненавязчивого допроса в другое русло.

— Куда мы идем?

— В одно очень хорошее место, — тоном, каким дают горячие обещания, сказал мистер Каннигем. — Оно недалеко.

Мерцающая стробоскопами вывеска кафе притягивала к себе взор еще издалека. Когда до него оставалась пара метров, покрывшиеся гусиной кожей руки начало покалывать в предвкушении тепла. Пик безрассудства Рене пришелся на тот момент, когда она согласилась пойти куда-то с человеком, чей взгляд напоминал рентген, а улыбка — ловушку, мягко выпытывавшую всякие откровения, но протестующие доводы меркли на фоне предстоящего погружения в уютную атмосферу. То, что она была уютной, она заметила еще в окне, а неуверенно шагнув внутрь, попала в пустынное жаркое марево, созданное несколькими обдувающими прямо с порога кондиционерами, множеством людей и их дыханием.

Тело Рене оттаяло почти мгновенно. Потерянным щенком она поплелась за Каннигемом к свободному высокому столику в центре. Только когда рядом она увидела такие же высокие стулья, поняла, что это больше похоже на стойку бара, наподобие тех, какие показывают в гангстерских фильмах. Только это заведение отличалось от баров какой-то совершенно домашней атмосферой и запахом душистых булочек. Рене села напротив Каннигема. Она вдруг ощутила себя такой маленькой.

— Что ты будешь? — вежливо спросил мистер Каннигем.

Это было неожиданно, потому что буквально минуту назад Рене думала, что зашла сюда только погреться.

— Ничего, сэр, — смутившись, она переключила внимание на гладкий лакированный стол. — У меня нет с собой денег.

— Они тебе не нужны, — тренер отмахнулся, как будто смел назойливую муху. — Будьте добры, два американо, — мистер Каннигем моментально сделал заказ проходящей мимо столиков официантке. Положив перчатки рядом с собой, он вновь посмотрел на Рене. — И все-таки, — без всякого перехода вернулся он к допросу, — что ты делала на улице в двадцатиградусный мороз?

Кофе принесли быстро, и ладони тут же обхватили обжигающую чашку как единственный объект оправданного отвлечения.

— Я имею право не отвечать на этот вопрос?

— Если хочешь, — мистер Каннигем на секунду нахмурился. — Я просто пытаюсь быть дружелюбным.

Укол совести побуждал быть честной.

— Я не могу идти домой, — повторила Рене. — Меня сильно отругают.

— Кто? Родители? — уточнил мистер Каннигем.

— У меня нет родителей. Я живу в детском доме.

Мистер Каннигем удивил Рене тем, что он не выразил этой тошной, припудренной слоем сожаления жалости.

— Ты не думаешь о том, что завтра тебя так или иначе отругают? И вообще, — произнес он, придя к выводу. — Тебя разве не должны позвонить оттуда?

— Должны, но по большей части им все равно. А ругаются там потому, что им лишь бы поругаться.

Рене чувствовала себя неловко, сидя за одним столом со взрослым, красивым мужчиной. Она казалась самой себе несуразной, нелепой, просто отвратительной, поэтому в процессе разговора часто прикрывала свое лицо чашкой, маленькими глотками скромно поглощая американо. Мистер Каннигем, конечно, заметил это, но ничего говорить не стал. Ровно как и о проваленном поединке с Сэм, словно сегодня на этой теме стояло железное табу.

— Кстати, я думаю, что знаю, как решить проблему с твоим рвением заниматься после уроков.

Рене внимательно слушала.

— Раньше ты занималась самостоятельно, и так как я все еще против самодеятельности, теперь будешь заниматься строго под моим присмотром. Считай это индивидуальными занятиями. Проработаем некоторые твои па, устраним кое-что по мелочи…

— Мистер Каннигем, — хрипло позвала Рене, — я думала, все уже решено, ведь… Я провалила поединок.

— От Сэм не убудет, если она не получит еще одну медаль в свою коллекцию. К тому же я взял на себя ответственность перед попечительским советом. Они долго не соглашались, но теперь… — он взял паузу, словно раздумывая продолжать ли фразу, — твоя победа или твой проигрыш — следствие моего преподавания. Теперь этот факт будут брать во внимание со всей строгостью.

Рене не находилась с вразумительным ответом, только осторожно отстранила от влажных губ чашку и положила руки на стол.

— Спасибо, сэр, — она сама не знала, за что благодарила: за кофе или за подаренный шанс.

— Кстати, — мистер Каннигем залез во внутренний карман и достал плитку в красивой черно-фиолетовой обертке. — Возьми. Меня угостили, а я все равно не люблю молочный шоколад.

Рене посмотрела на предложенный презент, но брать не торопилась.

— Ну же, — вытянув руку, мягко понукал ее мистер Каннигем. — Я не кусаюсь, забыла?

Из двух не самых приятных чувств — наглости и неблагодарности — Рене выбрала первое.

— Только по пятницам и воскресеньям, — слегка улыбаясь, она взяла шоколадку, — я помню, сэр.

— Вот и чудно. К слову, — произнес он, — все же советую тебе отправиться домой. Лучше сразу перетерпеть, когда тебя ругают, чем переносить это на завтрашний день.

— Да, вы правы.

Сейчас было что-то такое в глазах мистера Каннигема, что располагало к себе и внушало доверие, и Рене не удержалась от вопроса.

— Вы из Нью-Йорка, да?

С аристократическим изяществом мистер Каннигем отпил из своей чашки и параллельно учтиво кивнул официантке, прося принести счет.

— Из Бронкса, — подтвердил он. — Правда, по большей части жил на Манхэттене. Из-за работы.

— Почему вы оттуда… — Рене запнулась, поняв, что лезет в чужие дебри. — Простите, если задаю слишком много вопросов. Мне правда интересно.

Отчего-то ей хотелось, чтобы мистер Каннигем сейчас рассмеялся. Так бы она чувствовала себя менее неловко и знала, что ее расспросы не граничат с бестактностью.

— Все в порядке, — тот как-то посерьезнел, а потом уклончиво ответил: — Просто больше не мог там оставаться.

— А вы… вы приехали сюда один?

Вот теперь мистер Каннигем засмеялся, и от его смеха в груди потеплело.

— Я так похож на семьянина?

— Ну, вы очень красивый, — Рене трусовато спрятала румянец смущения за стеклом давно опустевшей чашки. Она ляпнула, не подумав, как всегда, когда в горячке сотни мыслей обгоняли одна другую, и теперь неконтролируемо то бледнела, то краснела, осознав собственную глупость. Всего-навсего она имела в виду, что вряд ли возможно оставаться холостяком при такой яркой внешности и такой же яркой харизме, но волей недостатка общения с другими людьми молчаливо продуманные фразы, проходя через фильтр ее социальной неловкости, оказывались на выходе полной чушью.

Что ж, по крайней мере мистер Каннигем оказался достаточно воспитан, чтобы не высмеивать ее вслух.

— Спасибо, Рене, — сказал он. — Спасибо.

Рене стало вдвойне неловко, потому что готова была поспорить, что на язык Каннигема так и просилось вежливое «ты тоже», но в таком случае он просто бы соврал из жалости. Они оба это понимали и теперь неловко молчали. Хуже всего было то, что мистер Каннигем смотрел впритык, не отводя взгляд, а изучая им каждую черточку лица своей собеседницы. Еще немного и Рене посчитала бы это издевательством.

— Уже поздно, — промолвила она. — Мне пора идти.

— Тебя проводить? Мне по пути, — мистер Каннигем покосился на непроглядную темень в окне.

— Не стоит, все в порядке.

Говоря о том, что им «по пути», мистер Каннигем значительно преуменьшил. Это объясняло их первое буквальное столкновение неподалеку от детского дома, потому что, вернувшись туда (ее все-таки отругали, но пустили), из окна своей комнаты Рене совершенно случайно увидела, как мужчина в пальто, воротник которого едва скрывал знакомый затылок, ключом открывал дверь дома на противоположной стороне улицы. На зрение Рене никогда не жаловалась, а на свое «везение» — даже отчаянно.

Рене снова проявила детскую наивность, думая, что завтра, обычно не отличающееся от всех предыдущих, будет иным. В академии, проходя по коридору, она была почти умиротворена предстоящими тремя часами в зале. Так было до того, как ее взгляд встретился со взглядом Сэм Уоррен. Та и четверо ее подруг стояли у информационного стенда. Хотя «стояли» — не слишком подходящее слово. Они выжидали.

Рене пора было запомнить, что, встретившись с ними вне зала, лучше развернуться и уйти. Но лестничный пролет, ведущий к раздевалкам, был один.

— Рене, не хочешь объяснить?

Рене надеялась просто пройти мимо, но Сэм дернула ее за руку, оскорбившись, что ее игнорируют.

— Ты оглохла? Я спрашиваю, — она подтолкнула невольно съежившуюся Рене в спину к самому стенду, — что это?

Глаза Рене судорожно попытались выцепить из множества прикрепленных листов причину, по которой ее сейчас готовы были размазать по стенке. Внизу она увидела смехотворно короткий список из фамилий «Пейдж» и «Хэммет» и поняла — от коллективного нападения его могло спасти только чудо.

— Что, думаешь, подлизала где надо, и тебе сойдет это с рук? Как тебе, уродине, вообще удалось это сделать? Ты себя в зеркале видела? А всё тянешься к высокому, даже смешно.

Рене не могла даже моргнуть. Ее губы слабо зашевелились и смогли произнести хоть что-то только со второй попытки.

— Это не мое решение.

— Конечно, не твое, — фыркнула Адалия. — Но с твоей подачи. Нет, скажешь?

— Нет, — как можно тверже ответил она. Ей определенно не хватало стали в голосе.
— Она не признается, — самодовольно, будто стояла у истока творившегося правосудия, сказала Сэм. — Она слишком труслива. Лепесточки поджались, Хэммет? Я тебе их расправлю.

Мир перед глазами смазался из-за резкого грубого поворота — Сэм развернула ее к себе и толкнула к стенду. В спину больно вонзились головки булавок, а в плечи вцепились чужие пальцы, неприятно прихватывая вместе с футболкой кожу. Все, что Рене могла — скривиться, зажмуриваясь.

— Нехорошо отнимать у людей заслуженные возможности, — процедила Сэм, вжимая ее в стену сильнее.

— Нехорошо, если ты вылетишь из этой академии как пробка, — раздалось в конце коридора. — Отойди от нее. Живо.

Рене успела смириться за секунду до.

Мистер Каннигем был пугающе спокоен в своем гневе. Рене знала, сколько на самом деле нерастраченной злобы у людей, лица которых в подобных ситуациях — вершина бесстрастности. Радовало то, что Сэм сегодня проиграла. Она отступила на шаг назад.

— Переодевайтесь, — коротко бросил мистер Каннигем. — Я никого не намерен ждать.

Когда они в шеренге стояли в зале, то уже чувствовали, о чем сейчас пойдет разговор, и мистер Каннигем предсказуемо не собирался оставлять увиденное без комментария.

— Я хочу, чтобы вы знали, — он встал напротив группы, сцепив руки за спиной. — Чтобы знала каждая из вас. Если у кого-то возникают какие-либо вопросы, нужно обращаться к вышестоящей инстанции, а не лезть с кулаками, не выяснив, в чем дело. Вы будущие балерины, а не асоциальные элементы.

Конечно, он не стал публично называть имена провинившихся, только проявленная им тактичность все равно не спасла тех от излишне строгого внимания. Мистер Каннигем умел быть разным, Рене заметила это. Она раньше не очень пристально присматривалась к другим людям, и не могла себе объяснить, почему, закрыв глаза, иногда видела, как мистер Каннигем смеется, откидывая голову назад, и как кадык его при этом дергается на напряженной, с четкими очертаниями вен, шее; видела, насколько очаровательны две родинки у левой ключицы; видела неброские лучики морщинок у глаз; словно наяву слышала, как понижается его голос, когда он рассказывает что-то, будто доверяя Рене большую тайну. А еще неизменный стиль одежды. Мистер Каннигем всегда одевался с элегантной сдержанностью: чаще всего облегающие брюки, рубашки с одной полой навыпуск и короткий жакет без рукавов. Работа не позволяла ему носить джинсы, потому что, как минимум, это неудобно, но и в повседневной одежде, вне всякого сомнения, он придерживался какой-то своей концептуальности.

Была еще одна данность, и Рене относилась к ней с опасливым восхищением. То, насколько мистер Каннигем был холодным, когда того хотел. Его брови сводились к переносице, руки вдоль тела были обязательно расслаблены в гангстерской манере, словно за секунду до выстрела, не хватало только сбоку кольта в кобуре, а ровная выправка демонстрировала очертания лопаток под рубашкой. Даже при всем желании Рене не могла не замечать и не впитывать все это. Образ впечатался в ее память, врос корнями, и собственная внезапно проснувшаяся и срабатывающая только на мистере Каннигеме наблюдательность пугала.

Точно с таким же хмурым видом Каннигем подошел к ней после тренировки. Последний ученик уже вышел из зала, но тот все равно предпочел говорить тихо и с расстановкой, когда Рене привычно вознамерилась пойти в раздевалку:

— Не уходи. Сегодня у нас первое индивидуальное.

— Хорошо, — немного заторможенно отозвалась Рене.

— Проведем несколько минут у станка. Хочу еще раз посмотреть кое-что.

Покрепче обвязав ногу ленточкой, Рене развернулась к зеркалу, положив руки на гладкое дерево, и выжидающе замерла. В отражении Каннигем позади нее выглядел сосредоточенным. Рене наконец увидела, что мужчина ненамного выше ее ростом.

— Сделай мах в сторону, как можно выше. Вот так, — он кивнул, проследив за тем, как Рене из первой позиции послушно подняла левую ногу вверх, идеально держа осанку. Каннигем обошел ее со стороны. — Я только недавно заметил небольшую заминку на гранд батмане.

Рене хотела обернуться, но правой щекой встретилась со своей голенью.

— Твое колено недостаточно прогибается, — губы мистера Каннигема сложились в тонкую задумчивую линию. — Нет ничего непоправимого, но исправлять будет не очень приятно. Почему не занялась этим раньше?

Разговор протекал спокойно, а в душе необъяснимо щипалось разрастающееся стихийное бедствие.

— Я пыталась, — не соврав, но и не сказав правду до конца, Рене занервничала.

— Сколько сможешь простоять так?

Ничего некомфортного в натяжении суставов она не чувствовала.

— Сколько скажете, мистер Каннигем.

На губах мужчины мелькнула улыбка, и он произнес:

— Я спрашиваю о твоем собственном «лимите». О твоих возможностях, — сделал он уточнение. — Потому что сейчас стоит запастись терпением. Постарайся сильнее выпрямить ногу.

В отражении стойка выглядела ровной. Если смотреть на картину в целом. Если же внимательно посмотреть на колено, можно заметить в его округлости недостаток. При подобных упражнениях оно должно быть ровным, а Рене до этого не хватало пусть пары, но все-таки важных миллиметров. Она знала, почему так происходит, но не собиралась выдавать строжайшую тайну.

Мистер Каннигем подошел к ней сзади. Положил одну руку чуть ниже колена, а другую — предусмотрительно на внутреннюю сторону бедра, вывернутого наружу. А затем он надавил. Сперва легонько, потом — сильнее и увереннее, создавая эффект качелей.
Под давлением ладони нога распрямлялась, и Рене задерживала дыхание при особенно нещадящих толчках.

— Все в порядке? — мистер Каннигем обеспокоенно поймал в зеркале ее взгляд, который Рене сразу же отвела в сторону.

— Да, кажется, — она прислушалась к себе. Не в порядке вдруг стало с ее цветом лица, который можно было бы оправдать натугой. Дыхание мужчины щекотало волоски на ее шее, там, где собранные волосы обнажали ее, короткими прядками выбиваясь из-под захвата резинки.

Рене сглотнула вязкую слюну, когда мистер Каннигем милосердно отстранился, продолжая удерживать ее двумя руками.

— Почему ты не защищалась?

Изумленно моргнув, Рене подавила желание отшатнуться от чужого напора.

— Сэр?

— Ты могла проявить больше… сопротивления, — произнес мистер Каннигем мрачно. — Оттолкнуть ее, например. Ты даже голоса не повысила.

Впервые Рене столкнулась с тем, что кто-то из взрослых намекал ему, что нужно лезть на рожон.

— Я не хочу проблем.

— Ты должна понимать, на что ты подписалась, Рене, — продолжал говорить Каннигем между делом. — В детстве мало задумываешься о серьезности выбора, но сейчас самое время осознать, что старый добрый дух соперничества не такой уж и добрый и что нужно уметь постоять за себя. Подними другую ногу, — он отпустил ее ровно на пару секунд, чтобы потом взяться за правую ногу — на этот раз, как казалось, с большей силой, смыкая пальцы на напряженном бедре. — Единственное, что поможет тебе в итоге не сломаться — чувство собственного достоинства.

— Оно у меня есть, — слабо оправдалась Рене.

— Да ну? — с лишним, по мнению Рене, усилием мистер Каннигем надавил на ее икры. — В таком случае тебе нужно работать над ним. Собственно, — непринужденно заключил он, — как и над твоей растяжкой.

Плавно он опустил ногу Рене вниз.

— На первых нескольких занятиях остановимся только на экзерсисах, — немного подумав, известил он, словно до этого не делал акцент на чужой беззащитности. — Послушай, Рене… — в растерянном жесте мистер Каннигем провел по своим волосам. — Я хочу быть хорошим преподавателем, который готов брать во внимание все те проблемы, которые мешают тебе развиваться. Ты понимаешь, о чем я?

— Боюсь, не совсем.

Хмурое лицо Рене заставило мистера Каннигема понимающе улыбнуться.

— Если у тебя есть какие-то проблемы, то ты всегда можешь рассказать о них мне. Любые проблемы, — зачем-то уточнил он, и Рене сразу поняла.

Речь шла о проваленном поединке, до которого они наконец-таки добрались. Точнее, о причине проваленного поединка. Раздававшееся со всех сторон «уродина» до сих пор звенело в ушах, и сейчас Рене настолько достоверно воспроизвела это в памяти, что слезы невольно собрались в глазах.

— Я понимаю, как тебе тяжело, Рене.

— Нет, не понимаете, — всхлипнула она, сломавшись. — Никто не понимает.

Какое-то время Каннигем молчал, будто решал что-то для себя.

— Вот что, Рене, — сказал он. — Увидимся завтра. На сегодня можешь быть свободна.

— Но…

Тот мягко выставил ладонь вперед, обозначая завершение разговора.

— До завтра, Рене, — повторил он и ушел по направлению к преподавательской.

Рене не знала, что теперь делать и как дальше быть. Смотреть Каннигему в глаза после того, как они же обнажили всю ее душу вместе с жалкой ущербностью — невыносимая пытка. Что она могла ответить ему? Что ее уродство — причина всех бед? Что на самом деле, будь она посмелее, давно бы наложила на себя руки? Что она частенько плакала, заглушая всхлипы подушкой?

Ей незачем это было говорить. Каннигем догадывался об этом и без нее.

Злая на себя и на весь мир, Рене забрала свои вещи и отправилась в детский дом. Одно радовало — в этот раз ее никто не будет ругать.

______________

*Кабриоль - прыжок, при котором нижняя нога ударяется о другую (подбивает)
*Апломб - удерживание позы/пируэта в статике, зависящее от умения сохранять равновесие.
*Глиссад антурнан - *Амбуате - поочередное выбрасывание согнутых в коленях ног вперед или назад.
*Девелоппе - скольжение рабочей ноге по опорной снизу вверх с открытием ее вперед, назад или в сторону