Червона рута Повесть

               

                Валерий  Марро 

               

                ЧЕРВОНА  РУТА
               
                /Прерванный  полёт/
               
                ПОВЕСТЬ

               
                Для  тех,  кто  хочет  знать  правду.
                Валерий Марро

          C  Володей  Ивасюком  я  познакомился  в 1978,  во Львовской  консерватории,   где  мы вместе  проходили курс   обучения.    Я  наполнял себя  знаниями на  факультете  оперно-симфонического дирижирования,  в классе чудесного  педагога  и  непревзойденного   мастера  своего дела, профессора  Колессы Николая Филаретовича.   Володя  обучался   на композиторском  факультете,  вернувшись  в консерваторию   после  небольшого   перерыва. 

Ему  необходимо было   посещать  лекции  ещё пару лет,  чтобы сдать экстерном  пропущенный 3-й курс, защитить дипломную работу  и  получить  документ  об окончании высшего музыкального ВУЗа  страны.  Однако  композитора, близкого Володе по творческому  направлению,  в  составе преподавателей  ВУЗа  не нашлось, и ему   пришлось совершенствовать своё мастерство   у  малоизвестного  композитора  Лешка Мазепы, который, не смотря на  хорошее отношение к  Володе,  мало что мог дать,  в смысле профессионализма,  пытливому  уму  гениального  самородка.

В связи с этим Володя  решил активно  самообучаться  сам,  покупая, где только можно, альбомы  эстрадной  музыки  современных, всемирно известных,  композиторов  и штудируя  их днём и ночью.  В этих, красиво оформленных ,   изданиях    он  пытался,   по его словам,   находить близкие  его  дарованию    и стилю  гармонические  и мелодические   элементы,   ритмические особенности,  формы  и приёмы  изложения  музыкального  материала    что позволяло  ему  обогащать   свою, композиторскую  технику,  а так же  чувствовать  себя  причастным  к современным  течениям  и стилям, модным  среди молодёжи.
 
Любил посматривать он, так же,   партитуры  знаменитых опер,  симфоний,  балетов,  готовясь  перейти, со временем,  в своей  композиторской  технике,   с эстрадного  стиля  на классический.   Иногда  он приносил на лекцию    нотные  тетради  с записями  своих новых,  музыкальных,   творений.  /По его признанию,  трудился   он   над ними, в основном, по ночам, отчего  глаза его  утром всегда были сонными,   а  припухшие веки - в красных прожилках/. Мы  потихоньку, незаметно   от преподавателей,  открывали   принесённые пьесы,   и  немедленно  погружались  в  их  детальное  изучение,  пользуясь   хорошо развитым, внутренним  слухом  и умением слышать музыку   без проигрывания  нот  на  инструменте.
 
Иногда   он  останавливал  меня,   и  указав на  какой-либо фрагмент своего труда,   кивком головы  и  вопросительным взглядом   как бы спрашивал  меня:  "Ну как,  маэстро /именно так  он,  чаще всего,  называл меня/ …  ничего?  Может быть? ".     Я,  как  правило,   выразительно  поднимал большой  палец, хвалил    его   интересные, гармонические и стилевые,  находки в его самобытных,    инструментальных в основном,   сочинений.  Но  просил, всё же, не забывать о своём  удивительном,  мелодическом даре   композитора-песенника, что  и принесло ему всемирную  славу.
 
После  такого, активного, творческого взаимообмена  у Володи заметно  улучшалось настроение,   исчезала   куда-то  сонливость,   в глазах  загорались   живые, весёлые  искорки  желания  творить  с  ещё  большей  энергией,   что всегда радовало меня.   Иногда  такие беседы  продолжались  и после  окончания  лекций, когда мы  покидали уже  стены  консерватории.   В этих случаях  Володя  делал, как правило, щедрый,   джентльменский    жест и приглашал меня, вечно безденежного  студента,    на  "чашечку кавы"   в кофейню,  что находилась   метрах  в 100  от консерватории.         

И вот  однажды,  снедаемый любопытством,  я  не   удержался  и, преодолев  стеснение,   спросил своего,  щедрого  визави:  "Скажи,  Володя...  а  как тебе  пришла  идея создания твоей, знаменитой "Червоной руты"? В каком порядке  это произошло:  музыка  вначале... а потом слова?  Или наоборот - слова... а потом музыка?  И  как вообще зародилась эта, счастливая  идея?".

Володя  вначале   слегка  замялся, сделал паузу,  а потом сказал  тихо-тихо,  приблизившись ко мне:  "Да как-то так, Валера... само  собой  всё  и  случилось. Мне тогда девушка нравилась одна... Вот я  и представил  её... в горах,  на карпатских   равнинах,  среди цветов.  А  там  встречается  иногда   очень редкая по  цвету,   волшебная  по народному поверью,  красная       рута,  приносящая  влюблённым  счастье.   Червена… если  по-чешски,    Червона  - если     по-украински, а в древнерусском варианте – черлена!  Красивые  названия…  не правда  ли? Долго  работал над   текстом,  изучал  карпатские   коломыйки,   посвящённые руте,  наслаждался  их  удивительной    напевностью,     разнообразием   ритмов. 
 
И,   как бы сами по себе, возникли,  наконец,   две, известные уже всем,   первые строчки...  затем  третья,  четвёртая...  А вскоре  и  музыка   зазвучала... и  пульс   наш, карпатский, гуцульский,    запросился в музыку!  Я его  приблизил  к   современному,   сделал  с  синкопами   острыми...  чтобы  он ближе к танцевальному,  живому  и радостному,  был!  Вот так, примерно, всё это  и было...  Я    никому не расказывал  ещё... про  тайну рождениея Руты… и  не расскажу больше! Тебе…  первому  вот  решил признаться,  потому что  уверен:   ты  спросил   меня с добрыми  мыслями,    а не с подвохом, как это у нас,  чаще  всего,  бывает...".
   
Подобную настороженность  и нежелание  пускать людей  в свой,  крайне   ранимый,   внутренний мир  я замечал в   Володе  и  раньше.   На  лекциях   он бывал  редко,   часто  пропускал их,   считая, видимо,  ненужными для  своего образования.   А когда  приходил,  то    садился   за стол не сразу,  а  долго  выбирал,  просматривая  аудиторию,  как  бы  решая  для  себя  вопрос:  "С  кем бы,  более-менее достойным,  мне  провести  этот,   учебный  час?".

  И  такое  поведение  Володи мне было,  в общем-то,    понятно – он  избегал  сближаться,  даже временно,  со случайными  людьми,  тем более – своими коллегами, среди которых  было  много  завистников  и просто низких,  обделённых природой,  юнцов,  которые  иногда  не упускали  случая  поиздеваться, унизить или даже  публично оскорбить Володю.
 
Ещё до того, как мы  стали дружить,  я  был свидетелем того, как  в зале  филармонии,  перед  симфоническим концертом,  произошёл омерзительный случай  травли и  прилюдного  поношения  достоинств  Володи, как композитора,  молодым  человеком,  сидевшим  в партере  сзади  него.  Володя  был  с девушкой,  они о чем-то  тихонько разговаривали,  просматривая  программку  концерта.  Зал был полон,  музыканты  уже заняли на сцене  свои места, зрители   ждали  с нетерпением выхода  дирижёра.  И вдруг  громко,   на весь зал,  раздается  мужской  голос:

-   Да… это действительно  он,  Ивасюк! Композитор  одной песни "Червона  рута".  Ну… и ещё  парочку чего-то  накропал… что в деревнях поют!  И больше ничего   уже  не   напишет!
 
Я  был  на балконе,  и мне было хорошо видно,  кто  затеял этот дебош.  В  ряду, что был за  Володей,  разместилась  компания  юношей и девушек.  И один из молодых людей,   якобы  отвечая на вопрос своей спутницы – действительно ли  она  видит   перед  собой   знаменитого Ивасюка /эти подробности  я  узнал  позднее, пообщавшись  с сокурсниками,  сидевшими  в партере неподалеку от  компании/,    и произнёс эту,  заранее заготовленную,  крамольную тираду.  Ставшую достоянием не только  Володи и девушки,  сидевшей возле него,  но  и  всего зала.
 
 Все повернули  голову  в  сторону говорившего, а  так же  Володи,  который,  резко поднявшись,   замахнулся, чтобы  ударить обидчика  по лицу.  Но  руку  его  успели перехватить. Подбежали  возмущенные  люди,  билетеры, другие  работники филармонии,  и  провокатора,  вытянув  из  ряда,  быстро  вывели, крепко держа под руки,  из зала. /Как выяснилось позднее, это был коллега Володи по профессии,  студент консерватории/.
 
Естественно,  зная об этом случае и  других  попытках унизить любым путём знаменитого  студента /шептали  иногда  исподтишка,  но так, чтобы услышал Во-лодя: "Ивасюк… самодеятельный композитор!"  Или:  "Плагиатор! Содрал у поляков "Червону руту"… один к одному!" И даже такое: "Он… этот хвастун, мечтает в Канаду  свалить… за большими деньгами!"/, я  с  повышенным интересом  всегда наблюдал за ним, когда  он появлялся на наших, общих, лекциях. 

И  вот,   где-то   перед второй  или  третьей лекцией по истории  украинской  музыки,  Володя,  постояв у входной двери,  вдруг направился  ко мне,    подошел  и спросил:   "Можно,   я сяду…    с тобой?"    Я, конечно же,   охотно согласился, мы познакомились.   И с тех пор  проводили  часы   обучения  вместе,   посвящая   их  тщательному,   незаметному  для преподавателей,   разбору  принесенных  Володей, ночных   творений.
 
Однако эти,     дружеские,  отношения между нами  однажды едва не закончились  крупной  ссорой.  Как-то я  вышел  после  лекции из  аудитории  раньше,  а Володя  остался  выяснять с преподавателем  какие-то, нужные ему,   вопросы!  Ожидание затянулось.   А когда  Володя появился,  я,  в шутливом  тоне,  поприветствовал  его, сделав широкий жест  рукой:  "И   вот… наконец-то,     увидел  я   тебя   вновь,   мой  звёздный  мальчик!".   Реакция Володи  на  эти, весёлые и радостные, как мне казалось,   слова  меня поразила. 

-  Ты  назвал  меня… мальчиком? – спросил  он, через паузу,   негромко.  Низко наклоненная голова и злой взгляд  исподлобья  не обещали ничего хорошего.   
– Да.  Володя,  назвал, продолжал  я,   сохраняя  по инерции    весёлый  тон  общения.  -   А  что…  нельзя  было? 
-  Я – Ивасюк…  Меня  знает сегодня…  весь  мир!  А  ты… ты назвал меня…  мальчиком? – продолжил он  медленно,   твёрдо выговаривая каждое слово. – Как ты  мог?  Как ты…  мог это сделать?".

  Понимая, что дело может кончиться  скорой  дракой,  я решил  действовать активно,  на опережение.

-  Володя… что с тобой? -  стараясь  сохранять   спокойствие,  спросил  я. -  Тебя обидело  слово  "мальчик"?  Какая глупость…  ей богу!  Назови и ты  меня  так …  или даже  пацаном - я не обижусь!  Ни грамма!  Потому  что   приму всё… за  добрую шутку!  Да, да…  именно  так – за добрую  шутку!   Мы же  с тобой  друзья,  Володя…   или нет?  Сидим вместе на лекциях,  обсуждаем столько…   всего  интересного,   а ты…  что ты  надумал?   Опустись на землю,  не  напрягайся   так… веди себя проще!

  - Я никому  не разрешал ещё…  вот  так,   примитивно,   относиться  к себе…  понимаешь?  Никому! Никогда!  -  продолжал  все  так же,  медленно,  сквозь  зубы,   цедить   Володя  каждое слово.   Я видел, как бледнело   его  лицо   и всё круче сжимались  кулаки.  –  Да…  никому!  Столько  лет!    А тут   ты…  у всех на виду,  назвал меня…   мальчиком!   Зачем… зачем ты это сделал? 
 
   - Совсем не затем,  чтобы тебя обидеть,  Володя! -  спокойно парировал я  очередной  упрёк. – А затем,  чтобы высказать тебе  по-свойски,   дружески,   своё  признание…  твоего   удивительного,   божьего  дара!
– Божьего дара? –взорвался  Володя, взмахнув руками.   -  Таким  вот    образом!  Назвав  меня  мальчиком?!  - Покрытое  багровыми  пятнами   лицо  Володи   и плотно сжатые,  побелевшие,  губы  маячили   передо мной    уже совсем  близко!
   
-  А вот и неправда, Володя!  - быстро  выпалил  я,   обрадовавшись  подвер-нувшейся  внезапно возможности  перевести  всё  в шутку.    -     Я  назвал тебя,  Володя,    не  просто  мальчиком,  а…  звёздным  мальчиком!   Да только   ты,  почему-то,  не обратил на это…   абсолютно   никакого  внимания!  -  И,  не  дав  оппоненту опомниться,    завершил свою  мысль,  перейдя вновь на спокойный тон   и   пожав  равнодушно   плечами:    - Хотя… впрочем,  если  ты так…  болезненно   реагируешь на это  дружеское…   доброе   по сути,  слово,  я  могу  сейчас  перед тобой… извиниться.   Да, да… я могу  это сделать,  Володя!   Совершенно спокойно!    Но  только ты  должен  знать:  после этого   я не смогу  быть с тобой, как раньше,  рядом. Никогда… тебя это устраивает?

 – Нет… я не хочу этого!  Совсем не хочу!"–   решительно   выкинув передо мной  ладонь руки,     активно  прервал мой,  затянувшийся,  монолог  Володя.
 - Тогда объясни  мне  - чего ты хочешь? –  увидев   с радостью  смену  в настроении  Володи,      задал  я     прямой  вопрос. -  Ведь ты    же считаешь,    что  я повёл себя   с тобой,  знаменитым  композитором  Ивасюком,     как-то  не  так, как должен был себя вести?  Что  я чуть ли   не специально  унизил  тебя  этим?

-  Нет…  это не  так! -  резко возразил  Володя, мотнув головой.  -  Это  совсем  не  то, о  чём  я  сейчас думаю…  что хотел  бы   тебе сказать!  - Волнуясь, Володя   уже  с  трудом  подбирал  слова. -   Просто  я…   сейчас…  хочу  для себя…   кое-что понять!  Вот…  вот  это  я хочу тебе сказать,  а совсем не то,  что   ты вдруг  подумал!
 
 Я увидел, как  постепенно  стали  раз разжиматься   кулаки  Володи,    заметно светлело  лицо,  исчезали  багровые пятна,  выступившие  перед этим  на щеках.
– Ну… и что же  ты  хочешь  понять – говори?  - продолжил  я,   своё   наступление,  стараясь  не упустить  инициативу.   – Говори, говори…   признавайся – что там  у тебя  внутри?  И  не  волнуйся так -  я пойму тебя!
 
-  Да…  я  волнуюсь…  и не хочу скрывать этого!  - подтверждая  свои слова   активным   взмахом руки,  -  быстро заговорил  вдруг Володя.   -  Потому  что   хочу  теперь  для себя  понять…   как же нам  с тобой  дальше быть… после этого?   Я хочу   понять именно   это!  Ведь это  будет, по-моему…  так   глупо,  а…  не  правда ли? – как-то неуверенно  задал он не до конца понятный  мне  вопрос  и замер, в ожидании ответа.

-  Что  ты  имеешь в виду…  уточни? -  по-прежнему сохраняя  спокойствие,  попросил я.

- Ну…  вот это… то, что было! Только что!  Если мы с тобой… сейчас,  вдруг  возьмём… и   разойдемся… кто куда!   Из-за  какой-то ерунды…   глупо ведь это будет - как ты считаешь?"
   
–  Считаю,  что да – глупей не бывает! – ответил я  уверенно.   – Потому что   причин   для   такого, не нужного для нас обоих  решения,    явно не было.   И  если ты ставишь вопрос именно  так – я  рад,   Володя,  что  ты,   наконец-то, это понял.    Но все же хочу спросить тебя… для  окончательного  прояснения ситуации…  на будущее:   как  мы будем  теперь…  общаться  с тобой:  по новым правилам, которые  ты  мне вдруг  предложил…   минут пять назад…  или  по старым,    друг  мой  Моцарт?

  Наступила  долгая   пауза.  Я  уже подумал  было  – не сказал ли  я  вновь  что-то лишнее,   обидное  для друга.    Но   Володя   вдруг  сделал шаг ко мне,   крепко  взял  меня за  локоть. 
- Давай…  попробуем   упростить   ситуацию,  Валера…  хорошо?   -  сказал он, пытливо вглядываясь  в мои глаза.
 
-  Хорошо…  я  не  против! – в некоторой растерянности ответил я,  сбитый   с толку  неожиданным  предложением   Володи. -  Но…  каким  образом мы  это сделаем… объясни?
 
-  Да  очень  просто! -  быстро    ответил  Володя. -  Вначале  давай  сделаем так! – Он решительно  протянул мне свою,   широко  раскрытую,   ладонь.  Я  с удовольствием, крепко  пожал её.  -  Затем  вдохнем   оба  поглубже…  вот  так!
Мы оба  глубоко, как  могли,  вздохнули.

- А  теперь  давай…  с  силой  выдохнем!

Мы оба  дружно  выдохнули.
 
-   Ну… а   теперь пойдем пить…  нашу,   любимую   каву…  идёт?! -     На лице недавнего,   отчаянного  забияки
играла уже  весёлая улыбка. 

- Идет! – с готовностью   и облегчением    согласился  я,  радуясь счастливому выходу  из внезапно возникшей  вдруг,   непростой  ситуации…
               
                *  *  *
Как-то  утром,  вначале  марта 1979  года,    я  встретил  Володю возле консерватории.  Он  был   в весёлом,  приподнятом настроении,   и  это  сразу бросилось  мне в глаза.   
-  Что  случилось,  Володя? -  поздоровавшись,  спросил   я его.  -  Откуда ты  такой  счастливый?   Никак,  родил  миру… ещё один  шедевр?
 -  Не угадал,  Валера,  - засмеялся, мотнув головой,  Володя. -  У меня сегодня…  другой  праздник!

-  Какой? Колись… не  жадничай! -  стал приставать я  к знаменитости. -    Давай… выкладывай:  почему ты утром оказался  здесь, в этом сквере… такой  счастливый?
-  Я  сегодня…  был у нее!  До самого  утра! – сказал он, приблизившись  ко  мне,  таинственным полушёпотом. 
-  У  кого  у неё? – спросил я, осмотревшись, на всякий  случай, по сторонам.

-  У  Тани… Тани  Жуковой…  понял?

-  Нет… не понял! – удивлённо мотнул головой  уже   я.  -   Ты же… вроде бы…   говорил  совсем  недавно…    что расстался  с ней?
- Да… говорил… и не только тебе,  -  согласился Володя. 
-  Ну… и как же теперь  расценивать вот этот… ночной  визит?  - стал выяснять  ситуацию  я.  -   Значит вновь…
всё по новой?

-   А  я  с ней  вот так…  уже  пять   лет! – засмеялся Володя. – То  сходимся,  то расходимся...

-  Странно… очень странно, Володя! – пожав, в недоумении плечами, сказал я. -  Пять лет - это  уже срок! Причем очень  большой… для таких отношений!  А  почему… почему  так,  а не по-другому?  -  возбудился вдруг я, не  в состоянии   понять  причины  Володиного непостоянства. – Что тебе  мешает быть с ней… любимой  своей,     вместе?  Не временно…  урывками,   а  каждый день? Ведь ты говорил мне как-то,  что… любишь  ее!  И давно хочешь на ней жениться…   

-  Да… говорил! - вновь  согласился со мной Володя. - И что  люблю, говорил,  и  что хочу  жениться…   тоже  говорил!   Но есть, маэстро, одно  "но", через которое я никак не могу переступить...

-  И  что же это за "но"…  можешь  поделиться… по большому  секрету? -  спросил  осторожно  я  вновь  Володю,   стараясь  всё  же  вытянуть из него,  до конца,  всю  правду.
               
-  Могу…   Тебе я  могу  сказать!  - с грустью    ответил    Володя, помолчав.    - Надоело  мне  всё это скрывать…  Прятать свою любовь от  людей  и друзей…  всё это мне давно уже надоело! Да… были у меня и другие  девушки! Я, по натуре, влюбчивый… То глаза мне понравятся,   то  фигура… то походка!   Но, по-настоящему,    я  люблю… только   одну  -  Таню Жукову!   Уже  много лет!  А  мама твердит  мне  без конца:  "Не  смей   даже   и думать о браке  с ней!  Не примем  её  мы в нашу  семью!  Помни всегда, что ты – Ивасюк!   А она – Жукова!  Россиянка! Да ещё  выше  тебя… на полголовы!"  -  Вот  и приходится  всем говорить, что  я уже не встречаюсь  с Таней, что  расстались мы с ней.  Не  хочу  я маму свою    расстраивать! Да   и папу тоже… он вообще поставил вопрос  ребром:  "Не смей!  Прекрати!".

Но как  я  могу  приказать любви? Как? Нет у меня  таких сил!  Иногда…  среди ночи, вскакиваю,  как безумный…  чувствуя, что не могу  больше без неё!  Что  мне нужно срочно её увидеть…  иначе    помру!   И  тогда…  посылаю всё к чертям,  выбегаю на улицу, хватаю такси…  и мчусь  к ней…   к  Тане  своей! В    комнату общежития!  И вот  там наступает рай…  и больше ничего  мне в этой жизни не нужно!  Вот так и было  со  мной…   сегодня  ночью…   А теперь…  иду по улице… и переживаю вновь… каждую минутку…  того  блаженства… в её объятьях!  Счастливый… улыбаюсь,  как последний   дурак…  пока  ты меня не  встретил!

-  Да…   счастливым таким я тебя  ещё    не  видел – это правда! – согласился  я. -   Но  скажи мне:   а почему же так  поступает отец?  -   спросил  я  ночного   донжуана,  пытаясь  всё  же  понять -  почему всемирно известный   композитор,  молодой ещё совсем человек,    не может сам,  самостоятельно,    решить очень важный,   сугубо  личный    вопрос – вопрос   выбора  спутницы  жизни?   – Ведь он, как мужчина, должен  понимать  тебя?  Поддерживать…  хотя  бы  в чем-то?

-  Да… я пытался  … и по-мужски  говорить  с ним, и по-разному – ни в какую! Нет – и всё! Категорически! Слово с меня даже взял!
-  Слово? – удивился  я.  -  О  чем? 
-  О  том… что не буду  я  с ней… вот о чём!  - выкрикнул  зло  Володя!  - Что ни встреч ни  любви  у меня  с  Таней  больше не будет!

-  Ужас какой-то… - схватился я за голову. – Как  можно  вот так… безжалостно  всё разрушать? И не что-нибудь, а  самое  светлое  чувство  в мире – любовь! А о тебе… судьбе  сына своего,    они подумали?    О  твоём,   душевном спокойствии,   когда на тебя свалилась такая слава! Как могут они…   не понимать этого?  И  во имя чего  они так  упорно,  так грубо  стремятся убить твою любовь? Почему  без конца  внушают   тебе невозможность твоего  брака  с  любимой девушкой?   

Ведь только     тогда… и музыка польётся  вновь,    легко и свободно,  как  раньше,    и  появится   желание  жить и творить…

- Да,  Валера,  все верно:   семейный уют – это  то,   о чём я мечтал… ещё  в школе! –  внезапно  резко   остановил   мой  пылкий монолог  Володя.  -  Но…  нет у меня,  видать,  нужной  воли, не могу я  пройти…  сквозь этот запрет.  Так заведено у нас,  в семье:    авторитет  родителей должен быть для  нас,   детей… непреклонным! А слово их – равно закону!  Во всём! В поведении, быту, учёбе,  выборе профессии.  И, как оказалось,  в выборе  спутницы  жизни – тоже… 
к  моему несчастью… 

                *  *  *
      Прошло  ещё несколько дней.  С   Володей  мы  встречались  лишь мельком, на бегу,  ограничиваясь  при  встече стандартным набором фраз:
-  Привет! Как дела?
-  Привет!  Всё о'кей!
-  Ты  куда? 
-  На лекцию!  А ты куда?
-  К профессору Колессе!  На пополнение  своих  скудных, дирижёрских  знаний!
И тут же  спешили дальше, каждый по   по  своим делам. Чаще  всего  Володя уезжал  на несколько дней в Киев.  Там он заказывал "классным ребятам" /выражение Володи/ аранжировки своих новых,  инструментальных в основном, пьес.  А когда возвращался, то всегда находил меня и приглашал, со  счастливым лицом, прослушать в студии звукозаписи  привезённые из Киева магнитофонные  бобины.

Я,   вместе с другими  работниками студии,   добросовестно прослушивал до конца все  труды  Володи, поддерживая, как правило,   громкие  восклицания восторгов по поводу того или иного,  прозвучавшего фрагмента,  видя, как это приятно волнует создавшего эти фрагменты  творца. Но  меня   постоянно   не покидало  ощущение,  что  это уже   не  тот  путь, по которому  должен  идти  дальше    Володя.  Что писать   без  конца  только эстрадные  песни – это уже  мелко  и недостойно  его,  всемирно  известного,   имени. Что  ему уже  давно  пора  всерьёз  обратиться  к  классике  и создавать  крупные  формы – оперы,  балеты, писать  концерты  для  фортепиано,  струнных  и других инструментов.
То есть  нужно срочно начать  развивать  дальше  свой  могучий, заложенный  природой,  потенциал,  перейдя  с эстрадного, легкого  жанра, принесшего ему   быструю, всемирную  славу,  на  более солидный  и престижный в музыкальном  мире,  классический    жанр. 

Тогда проснется новый  азарт, появится ясная  цель, к которой нужно будет  стремиться: достичь  широкой  известности  уже на  более высоком,   творческом  уровне, – в классике! Где царствуют  уже много  веков, принося  людям радость,  великие Бах,  Моцарт, Бетховен, Чайковский,  Мусоргский,  Шуберт,  Глинка,   Прокофьев, Стравинский,  Лисенко!  Чтоб уже в ближайшее время,  прославляя  свою любимую  родину – Украину,  гордо поставить  своё  имя - Владимир Ивасюк - в  один ряд с этими,   всемирно    известными,   корифеями!
 
И  вот однажды, возвращаясь из студии в консу,  я, после некоторых колебаний,    набрался всё же смелости,  и спросил Володю в  обычной для  меня,  полушутливой манере:
- А когда я дождусь, друг мой Моцарт,  приглашения  на прослушивание  твоей…  классической  симфонии?
Володя  внезапно остановился,  долго и внимательно  посмотрел мне в глаза, а потом спросил:
       -  Серьёзно? Ты  действительно хочешь услышать мою, классическую  симфо-нию? 
-  Ну  да! – простодушно подтвердил я  своё желание.  – И не только прослушать  в записи, но  и продирижировать её  когда-нибудь  самому!
-  Спасибо, маэстро! – не отрывая взгляда от моего лица,  произнёс Володя. – Постараюсь завтра же взяться  за дело! Хотя не совсем уверен – возьмёшь ли  ты мой труд… в свой репертуар?
-  Почему? – удивился  я. –Почему  вдруг такой, непонятный для меня,  пессимизм  смутил  душу гения?
-  А это нужно спросить… не  у гения! – парировал мой вопрос неожиданным  ответом Володя.
-  А  у кого? – крайне насторожился  я.
-  У того, кто его, этого гения, учил… пару лет назад… да не доучил.
  - ответил Володя.
 
В глазах его я увидел боль…

Здесь  необходимо  сделать   небольшой  экскурс в  прошлое…

                *  *  *

Думаю, не последнюю роль в упорном  отторжении  искусства Володи и его самого, как творческой  личности,  львовским  музыкальным бомондом,  сыграл  широко известный тогда на Украине композитор, лауреат Сталинской премии "за вклад в  развитие советского  искусства", ректор  консерватории   А.  Кос-Анатольский.  Именно ему Володя, находясь в зените  славы,  высказал  однажды,  прямо  в лицо,  несколько  нелицеприятных слов упрёка  по поводу его недостаточной компетентности, как педагога, не умеющего дать своему  ученику  нужные для его, творческого роста,   знания.

И произошло  это,  как  мне  признался  однажды  Володя,  отвечая на   мой вопрос - почему, по какой причине он  был  исключён из консерватории? -  следующим образом.  После очередной, бесполезной попытки добиться   от  своего,  музыкального,  шефа   желаемых знаний   в области  крупной формы,  приемов  развития  симфонических тем  и -  особенно -  тайн   полифонического письма,  он сказал  ему    в сердцах:    "С  таким   обучением   студентов  Вам не  в консерватории  преподавать  надо,  а в деревнях быкам хвосты  крутить!"

И это было сказано в 1976  году ректору  консерватории,  профессору,  Народному Артисту Украины, лауреату Государственной премии  им.Т.Г. Шевченко,  компози-
тору,   признанному уже про жизни классиком,  автору  известных  песен, балетов, лауреату  Сталинской премии, кавалеру ордена Ленина,  депутату  ВС СССР   /1971г./,  председателю правления, с 1952 года,  Львовского отделения  Союза композиторов УССР.

/ Я,  лично,  всегда  с удовольствием  слушал   его,  часто  звучащий  в то время по радио, "Незабутний вальс". Впервые  этот,  вокальный, шедевр  я  услыхал в 1964 году,   проснувшись утром в общежитии  Киевского  музыкального училища  им. Р.М. Глиэра, где  я  обучался  игре на  гобое.  Песня   настолько впечатлила  меня  своей яркой  образностью,  обнаженностью  чувств и красотой  мелодии,  что  я мгновенно  запомнил и  музыку,   и слова,  и помню  их до сих пор! /Такое  свойство памяти  позволяло  мне позднее, в бытность работы  дирижёром,  обходиться на своих,  симфонических,  концертах  без партитур/.
               
По внешнему виду это был  высокий, сухопарый,  с сединой в волосах  и приятной улыбкой,  мужчина.   Иногда  он,  будучи уде на пенсии,  заходил  в консерваторию. Но чаще я  видел его  в  филармонии, на концертах   симфонической  музыки,  где он  неизменно  бывал   вместе  со  своей молодой,  красивой  женой,  бывшей ученицей. Именно  ей  и был посвящён  пленительный,   полный  страстной влюблённости,   "Незабутний  вальс".  С ними всегда  были  так же   два,    очаровательных,  сына /видимо, погодки/,       6-7  лет.

 Я  обо всех творческих  достижениях,  почестях и  заслугах перед страной   А.Кос-Анатольского, конечно же, знал, поскольку,    перед   поступлением  во  Львовскую  консерваторию,   закончил,  как  музыковед,  Киевскую   консерваторию.  Поэтому,   выслушав  признание  Володи,    я  спросил  его:
-   А ты не думаешь,   отважный боец,  что  не  простит     тебе никогда  такой,  тяжёлой,  обиды этот…  обласканный  партией и правительством,     именитый   творец?  Ведь ты… этим бычьим  хвостом,  нанес  удар по всей  его многолетней,     заслуженной,  в общем-то,  славе!

– Да…   думаю об этом…  как же… и  жалею  даже  иногда,  что  выдал   такое…  шефу  своему! -  проговорил медленно,  с паузами,  Володя.  -  Хотя… если  честно,  других  слов  у  меня  тогда  для него…  не нашлось! Достал он меня… понимаешь – достал!  До самых печёнок!
-  А   на чём вы с ним…  так разошлись?   Конкретно… можешь сказать? – спросил я  Володю  уже   в упор, не отпуская  далеко  взволновавшую  меня  чрезвычайно  тему.

-  На    правилах  композиции, основе моего мастерства – вот на  чём! – быстро ответил  Володя. – Современные  формы, гармонии  и ритмы,  что постоянно возникали в моём мозгу,    его не интересовали!  Абсолютно!  О них он и слышать не хотел!  Высмеивал… издевался над ними даже…  И пытался навязывать  мне   постоянно  что-то  своё, чужое  для меня… моих    внутренних ощущений!    А время шло,  я  уже  заканчивал…   третий курс. И  все  просьбы  мои  о  том,  чтобы заняться  серьёзно  классикой,    полифонией…  и другими,  нужными  мне, жанрами  и стилями,  вызывали у него  одни  раздражения...

Так случилось, например, с оперой-концертом "Дарья", что   предложил    я  ему, как будущую дипломную.   И вдруг  услышал  от него через пару  дней:  "Я  не  советую вам  так глубоко влезать в  эту опасную,    запорожскую тему".  Представляешь – так   мне  и сказал:  не советую!  Конечно  же,  я возмутился, стал  горячо  доказывать своё, в  чём был, как композитор и автор идеи,   абсолютно   уверен!  Но   в ответ  получил,  словно обухом  по  голове,   то,  что лишило  меня  на время  дара  речи: "Сюжет  и  замысел интересны - не возражаю! – негромко  похвалил  он  вначале  меня,  хотя   я  уже  видел…  я  чувствовал,   как  с трудом  сдерживал  он   закипавшую  в нём  ярость. -  Но  если  вы не откажетесь от этого…  дерзкого  новаторства,    то  ваше  странное  сочинение,  оскорбляющее классику,   всё  равно никогда не увидит  свет. Оно навсегда будет  похоронено    в вашем,  рабочем,  столе".


И это была реакция моего учителя, профессора,  на  сюжет, над которым я  работал столько  дней и ночей!   Где казаки-патриоты и их верная подруга Дарья  спасают от врага свою любимую, запорожскую вольницу!  И где  они   должны были петь вместо долгих, малоподвижных  классических  арий, много новых, стилизованных под старину, песен! Какое  пиршество  украинской  музыки могло  бы на сцене быть, Валера!  Какой  высокий,  священный  дух любви  к своим, древним, давно  забытым уже,  корням  пробуждало бы это, священное,  зрелище! 

Но... увы: всё это  было уничтожено  одной  сухой... канцелярской  фразой - не  советую! Вот и не сдержался я после этого... Хотя ... в общем-то, сказал я тогда ему…  этому  инквизитору,  правду.  Ученику,  я  считаю,   нужно дать именно то, что может помочь развиться органически его, Божьему дару!  То есть моему дару ... с чем я ... или кто-либо другой, пришел в этот мир!   А он... он, скорее всего, не мог мне этого дать! Даже если бы очень захотел! Потому что умел, как профессионал, очень мало! По крайней мере, мне этого... не хватало, чтобы стать настоящим профи в классической музыке!

/Слушая  тогда эти  страстные,  с примесью горчайшей  обиды, признания Володи, я  поневоли  сравнивал  атмосферу, в какой проходили    пару лет назад  его  уроки по композиции,  с той,  полного доверия и взаимного  уважения  атмосферой,  в которой  проходило  ныне  моё обучение  у всемирно  известного  профессора  Николая Филаретовича  Колессы, человека высочайшей, духовной культуры,   имевшего  дипломы Высшего  музыкального  института Н. Лысенка /1924г./ и Пражской консерватории по классу композиции и дирижирования /1928г./.               

 Каждый урок по  мастерству у любимого профессора   был  для  меня  праздником,  каждый совет и замечание глубоко западали мне  в душу,  помогали семимильными  шагами познавать тайны  любимой профессии,  в результате чего мне удалось прекрасно освоить положенный объем знаний  всего за 3 года /вместо 5-ти/,  и с блеском защитить свой  диплом симфонического и оперного дирижёра.
 
Поэтому  мне,   к тому же ещё и музыковеду по первой консерватории,  была абсолютно  понятна   подспудная, тщательно скрываемая от всех,   причина  такого  странного  отношения  А. Кос-Анатольского к  своему ученику. И  заключалась  эта причина  в том,  что  профессор,  даже  при   всем его желании,  был действительно не  в силах  удовлетворить  запрос  своего  пытливого,  талантливого,   уже всемирно известного  самородка,   стремившегося   поскорее  узнать  твердые  азы  знаний,  в  связи с отсутствием  у  самого  профессора…  полноценного  музыкального  образования.   

Он,  еще в ранней  юности,  лишь недолго  проучился в филиале Львовского  Высшего  музыкального  института им.  Н.В.Лысенка.  Но  уже в 1927 году, в возрасте 18 лет,  по настоянию отца,  поступил  во Львовский  университет,  на юридический  факультет. Окончив его,   долгое время работал юристом, затем концертмейстером  в муз. училище,  писал музыку к кукольным  спектаклям,  песни для детей.

 И лишь в  1952 году   стал    преподавать  во Львовской  консерватории, дослужившись до профессора /1973г./,  выпустив  в свет многих своих учеников.   Правда,  я до сих пор не могу понять: какие знания по мастерству композиции мог давать  своим  чадам профессор А.Кос-Анатольский, не имеющий,  как композитор,   фундаментального,  классического  образования   не  только в объёме консерватории, но даже  музыкального  училища?/.

Но  что  сделано,  то сделано – обида  профессору  была нанесена. Жестокая, непоправимая обида!  И не  кем-нибудь,    а  молодым, зарвавшимся  от  свалившейся на него  славы,  юнцом!  Учеником,   усомнившемся  в  самом святом,  что есть у  каждого  творца   -  его, профессора,   истинной ценности,  как профессионала…  И  первое,   что сделал   могучий, уязвлённый  в самое сердце,  босс, - Володя был немедленно  отчислен из числа  студентов  консерватории… за прогулы!  Удобная  причина, не правда ли! Но другой  причины,  видимо,  тогда   найти не смогли!   И  в самом деле:  смешно и глупо было бы отчислить Володю,  например… за профнепригодность!  Любой суд, конечно же,   немедленно  вернул   бы такую, всемирно  известную,  жертву чиновничьего  произвола  в  число студентов! 

                *  *  *
 А  вскоре, в конце  марта  1979 года,  мы  с Володей были направлены  руководством   консерватории     на  Всесоюзную   студенческую  конференцию  по научному коммунизму,  в  город  Харьков.  Я не был предупрежден об этом,  двойном  направлении,  поэтому   мы добирались    в бывшую  столицу Украины, видимо,   одним   и тем же поездом,  но в разных вагонах.   Прямо с вокзала    я  направился в городской отдел культуры  для  регистрации  и  устройства   своего  ночлега.   

Поднявшись  на второй   этаж  и  подойдя  к   нужному    мне   отделу,    я  сразу  увидел… Володю!   Он  стоял,  с  чёрным  портфелем  в руке,  и что-то  громко,  на повышенных тонах,   пытался  объяснить  высокому,  с  неприятной,  внешностью,  парню.  Но  тот,  находясь в  плотном  кругу  студентов,  с  ехидной ухмылкой  периодически  выпаливал  ему прямо  в лицо:

- Да, да... так я тебе и поверил... не пил ты,  Ивасюк...  конечно,  ага…  капли  в рот  даже  не брал...  святоша мне нашелся!

И вдруг   заорал,  нагнувшись  к Володе и размахивая перед его лицом руками:
-    Приехал ты сюда... на семинар… пьяный,    композитор "Червоной руты"!  И все это  видят!  Все!!  Покажи   им свои глаза   -   они  же  у  тебя  красные...  как у рака!
 
И  тут же нагло рассмеялся  Володе  прямо  в лицо.  Его  поддержали   несколько,    стоявших   поблизости  от него,   молодых  людей.   Увидев,  с какой  яростью,  сжав кулаки, Володя двинулся  на  юродствующего    верзилу,  я  бросился  между  ними,  пытаясь  отвести   Володю   в сторону.

-  Пусти... я набью ему  морду! - рвался  из моих объятий  Володя. – Я  три ночи не  спал...  писал музыку…   А  он...  идиот,  кретин…  решил   меня...   здесь… при всех…   алкоголиком  сделать?
Уже  зарегистрировавшись  у секретарши  слёта   и выйдя на улицу,  я   стал упрекать  Володю:   

-  Ну  зачем… зачем ты  ввязался  в  этот  скандал… Володя?  Ты,   с твоей  известностью,   должен  всячески  избегать  таких… грязных,   подлых   сцен…   да  ещё  неизвестно  с кем! 
- Так он  же,  урод,  сразу,    как только   я   подошёл  туда,  стал  тыкать в  мою сторону   пальцем   и  противно   хихикать.   А потом  вдруг  громко,   на весь коридор, заорал: "Вот…  вот он,  знаменитый  Ивасюк,  автор  "Червоной  руты"!  Гляньте…  гляньте  на его лицо…  он же    пьяный  в стельку! ".

        - Ты должен  понять, Володя, - стал  я    убеждать   друга,    идя  уже   с ним по улице.  - Он,  этот   бездарный  урод,   специально  устроил тебе  скандал! Специально… и  сделал это  с большой  охотой!
-  Ты думаешь?  - удивился Володя, остановившись.-  Что… прямо  так… при всех… не разобравшись ни в чём?

-  Да…  именно  так:  специально и не  разобравшись! – подтвердил я.  –  Скажу даже больше: вполне возможно,   узнав о  твоем участии в конференции,  он, этот  отпетый дебил,  специально  готовился  к  такой вот…  скандальной,   встрече  с тобой! 
- То есть… как это – специально? – расширил глаза  Володя, остановившись. – Зачем… зачем   ему, этому верзиле,   было  нужно?
 
  -  Затем,  Володя, - взяв Володю под руку  и продолжив движение по  харьковскому подзесному  переходу,   сказал я, -   что у него… этого    троглодита,    больше   нет другой  возможности  так  громко  заявить  о  своей,  бездарной  персоне.     И ты,  со своей, всемирной  славой,  стал для него   желанной  целью! Путеводной звездой к  своей,  скандальной славе!  Затевая  с тобой эту, грязную сцену,   он  как бы  возвышал  себя  перед  всеми…   до небывалых высот,   а тебя,  любимого  народом  Владимира   Ивасюка,     наоборот -  опускал  до   своей примитивной, убогой сущности.   "Ага… вот он, мой звёздный  час!  -  с радостью  думал он   в этот  момент. – Завтра  не только  Харьков  и Львов… но и вся  Украина… а, возможно,  и  весь, белый,  свет   будет  знать -    какой    я   хороший, примерный  студент!  Как  смело я   ставил на  место этого…  знаменитого  пьяницу,  прибывшего  на  всесоюзную конференцию в  таком  безобразном…  непристойном   для  советского   студента,     виде!"
 
И долго ещё  я   объяснял  Володе,  что  таких, как этот,   бездарный  муфлон,  вокруг  нас   слишком много.  Что не нужно тратить на них  свою энергию и время.  Что   они постоянно будут  пытаться  унизить его,  оскорбить,   пытаясь  заработать на  этом  свои мерзкие   балы   известности.  И  что  лучший  способ  защиты  от этих,  убогих,   прилипал  – это  не драка  с ними   и  мордобой,   а  создание  новых,  удивительных песен!  Которые  и  будут его  верными,  самыми надёжными,  защитниками  от всей этой  ушлой, расплодившейся вокруг  в невероятном количестве,   совковой  нечисти.
 
Володя слушал меня  внимательно,  не  перебивая и  не вступая со мною в спор,  и только изредка  вставлял  негромко:
 
- Надо же…  Ты  смотри,   чем занимаются…   уроды  эти… а?  А я и не думал,  что они… специально… Да, да… ты прав:  нужна  песня… она –   наш  самый  верный друг!.. Ты прав - не должен был  я…  там, в коридоре…  с  дебилом  этим  спорить…

А  поздно вечером,  в  многоэтажном общежитии ХИИ,  куда  нас с Володей  определили  на проживание,   мне пришлось  убедиться  – как вовремя  я  оказался  в коридоре  Управления культуры  и  увел  Володю   от скандала  с  дракой,  приведя  его,  затем,  в  более-менее спокойное,   душевное    состояние.   Зайдя  перед этим в ресторан  и   утолив слегка голод,    мы,  взяв  у дежурной   ключ от  предназначенного для нас  номера,     поднялись  с Володей  лифтом  на  9 этаж. Пройдя по коридору,    отыскали  нужный нам номер  901.  Открыв  дверь,      вошли  в комнату,  включили  свет.
 
В комнате было несколько  узких,  с низкими спинками,  деревянных  кроватей.  На двоих  из  них,  ближе  от нас,   виднелись уже  разостланные,  толстые, прошитые многократно   насквозь  точечными крепежами,  ватные  матрасы,  сверху   которых  лежали  комплекты  постельного  белья   /их мы   с Володей занесли  сюда, получив   от кастелянши под расписку, ещё днем/. Это были  кровати,  выбранные  нами  с Володей для проживания. Рядом с ними стояли   стандартные,  невысокие  тумбочки.  На одной из них,  на  круглом,  темном  подносе,  стоял гранёный  графин с водой  и   два, гранёных  стакана.  В   дальнем  от  нас  углу  виднелось  нечто,  напоминающее  гардероб,  и  два  стула.    Там же стоял  узкий стол без  скатерти.  На двух, больших по размерам,  окнах висели белые,  ситцевые видимо,  занавески. В одном окне  створка   была  слегка приоткрыта.
 
-  Мда…  условия,  скажем прямо – не  аховые,  но  жить,  я  думаю… всё-таки  можно  - произнёс, наконец,    с усмешкой  я, -  как ты  думаешь… Володя?
 Но  Володя   не  ответил  мне.  Он   стоял  посреди   комнаты, не двигаясь, смотрел  на приоткрытое окно…  и  молчал.   Молчал и я, лишенный вдруг возможности  что-то делать и говорить.    Затем,  словно  очнувшись и преодолев  какой-то  внутренний,  сковавший его   внезапно,  барьер,    Володя вдруг обмяк,  опустил глаза,  и,  в  следующий  миг,      решительно  направился к окну.  Я  интуитивно двинулся  за ним,  стараясь быть  готовым  ко  всему.  Но  Володя, подойдя к окну,  резко   остановился,  повернулся  ко мне и сказал:
 
-  На  дворе  у нас   март,   снега вокруг ещё  полно,   а они…  разгильдяи,  смотри -  уже   все  окна…  настежь!  - И  с  силой захлопнул  створку, резко   задвинув внизу   шпингалет.
    
  То, что  было дальше, я  плохо помню.  Видимо потрясение, вызванное  странным  поведением  Володи,  сказалось на мне, вытеснив из памяти всё  второстепенное,   проходное.  Но я хорошо помню  мысль,  которая  неотступно преследовала  меня    в тот день,  с  самого  утра, как  только я увидел его, побелевшего от гнева,   готового  кинуться  в драку  с  оскорбившим его  верзилой:  "Володе  нужно  срочно выспаться!  В нём погас огонь жизни,  и этот огонь    нужно  срочно  зажечь вновь!  Срочно! Во что бы то ни стало!  Иначе может случиться беда… ".  Видимо   поэтому  память   возвращает  меня  уже к  тому  моменту,  когда  мы  стали готовится  с Володей  ко  сну.

 После того, как освежив после  дневных хлопот лица   и почистив зубы,  мы  вернулись в комнату,  я  постарался быстрее  юркнуть в кровать,  едва  расстелив на матрасе  простынь  и  натянув на подушку    наволочку.    Конечно же,  я  рассчитывал,      что Володя   тут же последует моему примеру.   Но  моя  маленькая хитрость была оставлена Володей без  малейшего   внимания.  Наоборот:  он  стал, как мне показалось,    нарочито  медленно   разбирать  нехитрое,  много раз  отданное   кастеляншами  в  стирку,  "общаговское"  постельное  бельё.
   
Вначале  он  снял    текстильное,  явно не новое покрывало, и,  сложив  его не-сколько раз,  положил   на  тумбочку.   Затем,    не  спеша, заправил  байковое одеяло    в  пододеяльник,    распрямил  старательно   простынь на  матрасе,  натянул на     подушку   наволочку,    взбив  её на лету    несколькими,  сильными  ударами  рук.  Затем, так же не спеша,  стянул с себя, чёрную,   плотно облегавшую его тело,    водолазку с высоким, узким  воротом . /Серый,   с  голубым отливом,   элегантно сидевший на    нем,  твидовый  пиджак с накладными   карманами  он повесил,  ещё ранее, на  спинку  рядом стоявшего  стула/.

  И,  наконец,    всё  с той же,  настораживающей  меня  медлительностью,  сняв  с себя   джинсы,  туфли, носки   и  оставшись   лишь в  белых  плавках  и  белой  майке,   он  запрыгнул   наконец,  совсем по-ребячьи,   на    узкую, деревянную кровать,  издав при этом  что-то  вроде " Тоб…  тиби-дох… ох!".

-  Ну  что… Хоттабыч,  приземлился,  наконец? –  спросил я  оказавшегося  вдруг  таким  дурашливым,  утреннего бузотёра. -  Я уже  почти  всю симфонию выучил,  пока дождался  тебя… капуша! /По давней привычке,  я  любил,  перед сном,  прослушивать  внутренним слухом  чудесные мелодии и гармонии  симфоний,  накапливая, таким образом,  свой  будущий  репертуар. На этот раз я держал открытой перед собой 4-ю  симфонию П. Чайковского,   которой  мне  предстояло  защищать вскоре,     с  филармоническим  оркестром  Львова,   свой  диплом  симфонического дирижёра/.
 
 -  Виноват… исправлюсь! – весело  пообещал  Володя,  продолжая  осваивать непривычный, видимо,  для  него  ночлег, то натягивая на себя одеяло, то  вновь  освобождаясь от  его объятий,  смешно  дрыгая при этом  ногами. -  Извини,  если слега  отвлёк тебя от полезного  дела.   Просто  я   никогда не  думал,  Валера,  что    мне  когда-то  вновь придётся  оказаться   в такой вот  убогой…   общаговской    конуре.     И ради  чего?  Ради чего я сюда примчался…  скажи?  Ради моей  музыки?  Нет!  Совсем нет!  О  музыке    со мной здесь никто не говорит! Забыли совсем о ней,  моей  музыке! И о том, что я – Ивасюк,  тоже забыли! 

Только  идиот  один вспомнил… и то не потому,  что любит мою  музыку!  Скорее – наоборот – хотел  опозорить   меня  прилюдно!  Да  и тебя… Ради чего  тебя  сюда, вместе со мой,   пригнали? Ради  твоих симфоний и опер, которые ты с таким прилежанием учишь?   Нет!  Конечно же  нет!  Плевать они хотели на наши таланты!  Нас прислали  сюда ради  своих, далёких от музыки,   партийных делишек – вот для  чего! Как  школяров  каких-то,  чтобы  потом… поиметь что-то… от этих дел партийных,   если удачно  у  нас,   здесь,   всё будет!   Для себя поиметь -  не для нас!   Вот в чём  наша с тобой беда,  маэстро.  Беда и большая печаль.   От которой  не   скроешься,   как ни натягивай  на себя… под себя… сверху,  снизу,  сбоку…  вот это…  совковое   хламьё!
       -
  И  выдав,  с болью  в голосе,   всю эту  яркую,  антисовковую тираду,  он вдруг  надолго  замолк.  Я  тоже  молчал, пораженный внезапным  откровением   человека,  искусство которого, уже долгие годы, так близко,  так  понятно и дорого было мне своей,  удивительно  глубокой  связью  с  народным искусством.   Своей,  покорявшей  повсюду   сердца  людей,    напевностью   и новизной  мелодий и ритмов, так органично  сочетавшимися  с  его,  как бы выхвачеными  из  народного быта  и  самой  природы,  породившей  его,   стихами.   
Наконец, молчание прервалось.     Володя  вдруг  повернулся  ко мне,  и, как-то  не сразу,   колеблясь  и не решаясь,  спросил. – Скажи мне, Валера:    ты… долго  будешь  лежать…  вот так?

-    Как – " так"? – не понял я.

-    Изучая  свою  партитуру?

-   Да, Володя…  долго,   я так привык, - ответил  я.  – А  что… тебе  свет мешает?  Так я сейчас  его выключу… и пойду,  посижу на кухне!

-  Нет, нет… не  надо, не уходи! – быстро   и как-то испугано  остановил меня, приподнявшись в кровати,    Володя.  – Я хочу попросить тебя…  совсем  о другом!

-  Хорошо…  говори! Говори  же… не стесняйся! Я слушаю тебя!  – уже  более настойчиво   стал требовать я,  видя,  как   неуверенно,  постоянно уходя в себя, пытается  Володя  изложить свою  просьбу.

-  Дело в том,   что там… во Львове,  я    последние  три ночи…  совсем не    спал!   Глаз даже не сомкнул!

-  Ты  что …  музыку  писал?   -  спросил я.

- Да…  пытался… и  музыку  сочинять… и  с докладом  этим…  долбанным,  провозился немало…   - медленно, с  перерывами,   стал  объяснять  Володя.  – Но… ничего  путного   в голову  не приходило…  Это у  меня уже давно…  погасло что-то  внутри,  не светит, как раньше… - Здесь он  вновь   замолк,  взглянул   на  меня  своими голубыми,  безнадёжно  уставшими  от  долгой бессонницы  глазами,  и  негромко, совершенно  спокойно, без эмоций,  произнёс:  -   Словом… я хочу сказать тебе,  Валера:    если   я   сейчас…  не усну,  то   могу ночью…  -   выпрыгнуть в окно.  А здесь…  девятый  этаж…

Я  молчал,  пораженный  неожиданным,    жутким  признанием  Володи и  спокойным   тоном,  каким он это сказал.
 
Володя тоже  какое-то время молчал,  пристально  глядя на меня.   Наконец,  по-прежнему  не  отрывая  взгляда от моего лица,  он, все так же  монотонно, без эмоций, продолжил:  -  Поэтому  я  хочу попросить тебя,  Валера:   полежи  вот  так…   с партитурой  своей,  как можно дольше… хорошо?  При  свете…   А  я  сейчас лягу… закрою глаза…  и буду лежать…  тихонько  возле  тебя…  и постараюсь уснуть!    И  когда ты  увидишь,  что  я уже  сплю…  ты по глазам моим и дыханию  поймёшь, что я уже сплю…   и  вот только тогда… и  свет выключай…  и сам   засыпай богатырским сном… хорошо?

- Да, Володя… хорошо!  -   собрав  с трудом  в  единый комок  свои, напрягшиеся  внезапно   нервы,   сказал я как можно спокойней,  пытаясь  не  выдать  охватившей меня всего,    внутренней  дрожи.   – Не волнуйся…  я подожду…  обязательно подожду!    А ты…  ты  не  волнуйся…   засыпай…   Я…  с партитурой  своей…  вот  так… долго ещё  лежать…  буду…   и ждать… пока  ты не уснёшь!
 
-  Спасибо,  Валера, - негромко поблагодарил Володя,  - я знал, что ты…   именно  так  и скажешь. Что поймёшь  меня…  и поможешь.   А к другому  бы   я… и   не обратился  никогда!

-  А того… другого,  здесь  и нет  вовсе! –стараясь  как можно скорей  разрядить  возникшую,  крайне напряжённую обстановку,  попытался пошутить  я. – Здесь  же… видишь -  только  мы  вдвоём!  И  ещё  - музыка  наша!  Твоя  и моя!  Она  тоже придёт к  нам на помощь! Так что давай…  отбрось прочь все заботы, что накопились!  Закрывай  свои  красивые, голубые, глазки… и отправляйся  скорей…   в  объятия  Морфея – он уже давно ждет тебя…  к себе  в гости!

Володя  усмехнулся  на   мою, небесную шутку,  высвободил из-под  одеяла   правую  руку,  протянул мне – я крепко пожал её.
 
 -  Согласен...       задержался  я  слегка…  с этим  визитом.   Постараюсь  не опоздать… на сей  раз!    - сказал он с улыбкой,  ответив мне тоже крепким пожатием.  Затем  повернулся  на правый  бок,  лицом ко  мне,  натянул на  себя  одеяло до самого  подбородка  и,   задержав   на мгновение  взгляд,  вдруг   подмигнул  мне   озорно.  – Спокойной  ночи   маэстро! -   почти  весело пожелал он.   – До встречи    у бородатого деда,  любителя  красных маков! 

-  Спокойной ночи, Володя!  До встречи! – бодро   пообещал   я.   И,  подождав,  пока Володя,   плотно  закроет   глаза,  незаметно,  трижды  перекрестил его. 
И  только  теперь,  периодически поглядывая  на спящего, гениального      творца,    сумевшего   уже  в   юные  годы,  добиться всемирной  славы,   я  разрядил,  наконец,  свою, натянутую  до предела,   нервную  систему.

    "Почему… почему  так   всё  устроено в этом мире?  -  в отчаянии  задавал  я  вопрос неизвестно кому.  -  Почему  вместо того,   чтобы  наслаждаться   ежедневно  своей  всемирной,  так рано пришедшей к нему   славой,  этот,  совсем ещё  молодой  человек,   юноша ещё, по  сути,    этот, любимый  миллионами,   творец волшебных звуков,   оказался,  в  свои  30  лет,     на краю  пропасти,  готовой  в любой момент поглотить его.    Кто в этом виноват?  И кто  так упорно, целенаправленно   создает  вокруг него  эту ужасную, непереносимую  им,  атмосферу   злобного  неприятия избранного  им,  творческого  пути?  Атмосферу  тайной  зависти,  унижения  его,  несомненных  музыкальных и поэтических достоинств,    приводящую  его  постоянно  к  бессоннице,  к тяжёлым,    нервным  срывам,    к страху  совершить  однажды  роковой  шаг  в  зловещую пустоту,  из которой  уже нет возврата?.. 

Слёзы  заливали   моё лицо,  но я  не находил ответа.   Близкий  к  моему,   глубинный  вопрос  о  коварстве  судьбы  человеческой   задавал  себе   и   гениальный  П. И. Чайковский,   когда  создавал  свою  четвёртую, программную   симфонию,  лежавшую в эту  ночь  передо  мной,  поверх одеяла.    В   партитуру   эту   заглянул   с любопытством и Володя.   Это произошло тогда,  когда  я, вынув   из  портфеля,  положил   раритетное, дореволюционное,  сильно  потрёпанное со временем,     издание      П. Юргенсона   на  кровать, рядом с подушкой, сказав  при этом: 

 - Вот, Володя,   здесь - плод гениальных  мучений,  преодолений  сил злого рока…  и   могучий  порыв к радостям жизни!   Мне  предстоит  вскоре  выразить всё  это  богатство чувств и желаний  в звуках… перед строгой  госкомиссией!  Буду  дирижировать без партитуры,  наизусть… чтобы  поверили и  мне, как дирижёру,    и  Чайковскому,  как гениальному творцу,  сотворившему это чудо!

  Открыв  титульную страницу, Володя внимательно   прочёл  программу,  изложенную  древним шрифтом с ятями,  и нотными примерами   основных,  музыкальных  тем. Затем  просмотрел  ещё  несколько  нотных страниц,   пропел негромко  пару фрагментов  записи,    и   сказал,  вздохнув:  -  Да…  стоящая  вещь!  Поздравляю!   Но  если б  и  в  жизни было  все  так, как  здесь…  вот  в этой   симфонии! -  После чего  аккуратно   положил  партитуру  на место,  и какое-то время  стоял,    задумавшись,    глядя   в  ночное окно.
 
 Возможно,  этот   краткий  экскурс  в мир музыки  гениального,  русского  коллеги  и  помог ему  тогда,    в тот  вечер,    отказаться  от  задуманного,  наверняка,    рокового шага,  и заставил обратиться  ко мне со  своей, необычной, просьбой.   Да,  возможно… вполне возможно,   по крайней мере,   мне  хотелось бы    так думать.  Ведь я  совсем  не случайно, ощущая  каждую минуту  внутренний,  психологический   разлад,  в котором Володя приехал в  Харьков,    произнес  тогда  свою  тираду    о  могучем  порыве   "к радостям жизни", говоря о симфонии  великого классика.

 В   своей  программе    композитор,  переживший перед этим глубокий,  душевный  кризис,   писал:   "Это та роковая  сила, которая  мешает  порыву к счастью…   Безотрадное и   безнадёжное  чувство…"  А затем,  вдруг следуют строки:   "Вот оно, вот оно, счастье!!!!  Есть простые, но сильные радости.  Жить  всё-таки можно…"

                *  *  *
 Утром   я  проснулся оттого,  что  кто-то  периодически  освежал моё лицо каплями холодной  воды.    С трудом  раздвинув сонные веки,  а  увидел перед  собой…    Володю.  Он,  в одних плавках  и комнатных  тапочках,  активно растирал  своё  упругое,  мускулистое  тело  большим, махровым полотенцем  и   вдохновенно  читал  при этом,     широко улыбаясь,   знаменитый стих Афанасия  Фета:

Я пришёл к тебе с приветом
Рассказать,  что  солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало... 
 
Я  не верил своим глазам:  передо мной  был  совсем другой  Ивасюк – энергичный,  улыбчивый,  с  живым огоньком в глазах.
-  Ты  откуда  явился… в  таком  виде,   знаток    российских шедевров? – поинтересовался  я,  поднимаясь  и облачаясь  в  джинсы.  – Никак… в душевой  был?

-   Да… представь себе,  маэстро, -  закончив обтирание,  согласно мотнул головой   преображённый  автор  всемирно известных  хитов,       -  пока ты здесь  дрыхнул,   сладко  посапывая в подушку,   я решил  освежиться!  Впервые… за много дней!   Но  поскольку  горячей  воды не было – сегодня не банный день,  пришлось  окатить себя холодной…  пару  раз! Отлично поднимает тонус,    приводит в рабочее  состояние  мозг, призывает к активным  действиям! Советую  попробовать!
 
-  Спасибо за  добрый совет…   профессор!  Попробую… как - нибудь! – поблагодарил   я  Володю,   наблюдая,как он,  всё  так же энергично, натягивает на себя  майку,  облачается  в  брюки  костюма. – А откуда у  тебя, дружок…  мышцы  такие,   классные… как у  атлета  заправского?   Штанга?.. бокс?..  фехтование?..
- Не угадал... Тосканини! – засмеялся Володя.  Я впервые с тех пор, как познакомился с ним, увидел на его лице эту красивую, широкую голливудскую улыбку, что покоряла  своей искренностью, открытостью и добротой.    - Плавать я люблю!  С детства!  Подводным восхищаюсь!  И вообще вода – моя стихия!   Я хорошо   чувствую ее, эту природную стихию, отношусь к ней, как к живому существу.   Особенно, когда смотрю на бурные потоки, что текут с карпатских гор. Когда они, преодолев очередную преграду, стремятся, играя на солнце, мчаться все дальше и дальше, ни минуты не задерживаясь на месте…

- Да  ты поэт не только в звуках музыки, но и в слове! - поражен образной тирадой Володи, в восторге зааплодировал я. -Поздравляю!  Это впечатляет! - Я крепко пожал руку слегка   смутившемуся от такой похвалы певцу карпатских красот. – Теперь мне понятно, откуда берутся твои, волшебные, покорившие весь мир, мелодии?
 
- Ну. .. и где же они берутся?  - улыбнулся Володя. Он вынул из своего черного достаточно объемного портфеля с перекидным ремнем, электробритву и начал энергично массировать кругами щеки, стараясь  снять  с лица  появившуюся    за    сутки  поросль..– Может... и мне поможешь зайти   поглубже в тайны, скрытые от непосвященных?

- Ну. .. тебе, хитруну,  помогать не нужно - ты сам себе бог, которому в мире музики  все   дозволено! - отверг я с ходу предложение о помощи, поддержав тем самым боевое настроение отдохнувшего и совсем другого уже Володи. - А вот для непосвящённой массы  любителей  волшебных красот  могу  сказать:  все  звуки, краски, слова  и  рифмы,  достойные  жизни в  веках,  нужно искать там,  где  ищет  их  гениальный сын Земли, посланец небес… Владимир Ивасюк! То есть в природе,  его породившей… ну как я сказал?

- Гениально! Поздравляю! – Володя  отложил брит- ву,  подошел ко мне и торжественно, крепко   пожал мне руку. -  Только вот  вставить  в   свой,  философский  доклад   фамилию    Ивасюк  ты  явно  поспешил! Рано   ещё  ему,  твоему любимцу,  претендовать на то  место,  куда  ты его  так торжественно  и поспешно   вставил!

-  Хорошо…  допустим,  что рано, - согласился  я через паузу. – Тогда скажи… сам скажи – кого  бы  ты  водрузил туда,  на этот  святой, самый  дорогой  для  любого  композитора,  пьедестал?               

  Моцарта! -  без паузы,  уверенно и чётко,   произнес Володя.  – Он,  только он, единственный,  может  возвышаться   над остальными.  Но это совсем не значит,   что  среди тех,  кто  пониже,   не  должен быть свой    Моцарт!    Есть он… у многих народов!  Тот  гений,  что  выразил  в звуках  музики   свою эпоху! Красоту природы и нравы  людей!     И о них,  этих  меньших  Моцартах,  тоже   знает  весь мир.  И поклоняется их таланту! Просто каждый из тех, кто помельче,    должен  знать:  до того…  главного  Моцарта…   им очень тяжело  дотянуться! 

Если  вообще возможно…  когда-нибудь!   А… в общем-то,  маэстро, - он взял с тумбочки  наручные часы  Ориент, хорошо знакомые  мне,  натянул браслет на левое запястье,     -  пора  бы  нам  спуститься   уже  в   буфет… на  чашечку кавы?   Ведь мы с тобой  присланы  в  Харьков  не  Моцарта  возносить  на пьедестал -  он давно уже там стоит,  а  защищать    верный  курс  нашего  победоносного,  партийного  совка – или я  не  прав?

- Думаю, что да...  пора заняться серьёзными, государственными делами! – поспешил согласился я, обрадовавшись шутливому тону Володи   и его ясному,   четкому ответу  на специально подкинутый мной, непростой вопрос о претенденте на мировой музыкальный Олимп.  А, также, неожиданной для меня, внезапной готовности принять активное участие в баталиях на Всесоюзной, студенческой конфере-нции 27, 28 марта  1979  года,  посвященной научному коммунизму.
 
Вся абсурдность нашого с Володей  пребывания в Харькове  заключалась в том,  что каждый  из нас   должен  был выступить    с   особым,   специально  подготовленным докладом  не на свою  личную,   музыкальную  тему,  а  совсем другую,  сугубо  партийную,    что должно  было   подчеркнуть   нашу  с  Володей   политическую  зрелость.  Мы должны были  заверить, тем самым,   руководство консерватории,    города  Львова  и всей   страны  в целом  о  поддержке   нами, студентами,    избранного   партией   курса   по идеологическому воспитанию советской  молодёжи   на основе   достойных,   всемирно  известных,   образцов  тогдашнего,  соцреалистического  искусства. 

Могли мы  с Володей  отказаться  от  данной поездки,   напрямую никак не связанной  с  нашими, будущими,      профессиями - композитора и  дирижёра?   Конечно же – нет! Тогда,  в годы  брежневского правления,    это могло  стоить  нам  не  только  не  выданных   дипломов  об окончании  ВУЗ-а,  как идеологически незрелым,  опасным    для общества,  деклассированным  элементам,  но  и   перечёркнутой   навсегда  творческой карьеры в будущем.
 
Возможно, именно поэтому  память моя  не  сохранила  ничего существенного  из того   отрезка времени – каким же образом  мы  с Володей  готовились  взойти на  трибуну  конференции  со своими, приготовленными заранее,  идейными докладами?  /Тем более,  что  мне  исход этих,  насквозь  фальшивых,   баталий  был абсолютно  безразличен и даже  смешон,   Володе, думаю,  тоже/.
   
Но,  возможно,  этот  провал  в памяти произошёл  и   по другой причине.  После  внезапной,   ночной просьбы    Володи ко мне о  желании    победить,  наконец,  свою  многодневную, измучившую  его  вконец,   бессонницу,  я  стал  больше думать   совсем не о предстоящем  докладе.  Я стал усиленно думать о том, что  отпускать далеко от себя   данный  момент внезапного преображения Володи   нельзя!  Что нужно  срочно,    каким-то действенным  образом,   закрепить  в  Володе   этот  светлый   просвет  в сознании,   с которым  он  проснулся  сегодня  утром! 
 
 И,  не придумав  ничего  лучшего,   я  решил,  что  весьма полезной  терапией,  способной  окончательно   вывести  Володю  из   этого узкого,   крайне опасного  круга  внутреннего   самоедства,  может быть…  новый  круг общения. То есть круг встреч  и  знакомств   с новыми, незнакомыми  ему,  людьми.     Придя к такому  выводу,  я  и стал  действовать,  считая,  что  учстницами этого,  спасительного для Володи,   плана  должны  стать, конечно же,  девушки - наши  коллеги  по учёбе, живущие  в  том же  общежитии. И, не откладывая дела в долгий  ящик,  я приступил к  осуществлению  своего  плана. 

Но здесь  я  вынужден буду сделать небольшое  отступление…   
 
Дело в том,   что,  войдя  активно в процесс  создания  повести,    я,  напрягая  свою  память,   старался  выудить из неё  сохранившиеся  эпизоды   наших с Володей  встреч  с девушками, о которых  только что упомянул.  Заглянул я  даже,   на всякий  случай,   и в   интернет:   проверить - нет ли там, случайно, каких-либо сведений  об  этом,  важном,   периоде   жизни  Володи?   

И  неожиданно  нашел там  неоконченный ещё,  но  чрезвычайно насторожиыший  меня, сюрприз -  книгу   известного  российского писателя Алексея Ракитина  "Смерть  композитора".  Прочитав быстренько  вступление,    я узнал,  что книга эта  посвящена  расследованию    обстоятельств  гибели Володи,  и  тут же принялся  читать её.  Конечно же,   погрузившись  в  хорошо  знакомые мне,  изложенные при  помощи  материалов   многочисленных следствий,  эпизоды  жизни Володи,     я втайне  надеялся  найти   в  тексте    эпизод,  посвящённый нашей с Володей поездке    в Харьков. 

И ожидание  не обмануло меня:  открыв  VIII-й, предаоследний   фрагмент  книги,    я  сразу   увидел,  среди  действующих  лиц,  себя,  причём  под  своим    именем  и фамилией – Валерий  Безрук.
 
Это был   раздел,  посвященный  именно  Харьковской конференции,  тщательно  изученный, вскоре после гибели Володи,   местным следователем.  Работа эта была проведена им по просьбе  своих,  львовских  коллег. В  разделе  были размещены, в большом количестве,  подлинные  показания   свидетелей.   Прочитав  залпом эти,  подробно описанные,  удивительно правдивые    факты  нашего, совместного  с Володей,  пребывания  в Харькове,   я понял,  что  часть   событий  уже  успела  выветриться из моей  памяти.
   
И сделал для себя   вывод:     следуя  абсолютной  правде, заявленной  в начале  повести,      я  не смогу  с  такой  же  точностью  изложить  свою версию  об этих,  действительно  происходивших  в  те,   далёкие уже дни,   совместных  знакомствах  и  общениях. Поэтому считаю,   что   лучшим  и более  интересным  для читателя  вариантом дальнейшего  развития  событий   будет   перенос   моих  воспоминаний в чреду  событий,   что   не вошли и не могли войти   в поле зрения  следователя,   описанные, буквально  поминутно,   в текста  моего, российского,  коллеги А. Ракитина.
 
Существенным   уточнением  к  моему   плану  "нового круга общения"  может быть   лишь только  то,    что    смог  я  осуществить  его, насколько я помню, лишь  частично.  А именно:  наш   с Володей  визит   к девушкам состоялся  27 марта  марта, где-то   в  начале  одиннадцатого   вечера, в  комнату 904,  на девятом этаже.   В комнате  этой   жили  2  девушки  - Оля  и Таня,  студентки  Харьковского   института  искусств,   с дирижёрско-хорового  факультета.     С собой   мы   прихватили  красивый,  купленный  ещё  днем,    кулёк   с  набором  разных сладостей.  Пили кофе, веселились,  как могли,  шутили,   пели песни. Всё это время я с удовольствием наблюдал,  как   Володя, фамилии которого я  при знакомстве с девушками, конечно же,   не назвал,  быстро  приняв  весёлый,  дурашливый  тон  беседы, с удовольствием  входит  в  лёгкую,    непринужденную атмосферу   обмена  смешными репликами, остроумными, придуманными на ходу,   репризами и  словесными каламбурами... 
               
                *  *  *

Хорошо  помню так же,  что  еще раньше,   в день приезда,  26  марта,  знакомил    Володю   с Викторией  Корниенко – студенткой   старшекурсницей   того же  института.   Эта стройная, красивая  девушка,  активистка/занимала  какую-то должность в  студенческом комитете комсомола/,   должна была,  по поручению  оргкомитета  конференции, проводить экскурсии  с   прибывшими на конференцию  гостями.
 
В  процессе  экскурсии,  в которой  принял   участие  и Володя  /она началась во второй половине дня/,   я    познакомился  с Викторией поближе,  подходя  иногда к ней  и задавая  ей уточняющие вопросы относительно того или иного объекта  обозрения.    Володя, находясь постоянно  где-то рядом  с нами,   всё время внимательно слушал  Викторию,  её,  содержащие много   интересных, исторических фактов,  пояснения,  но к ней,  в отличие от меня,  близко не  подходил и  вопросов не  задавал.

 Но уже после экскурсии,  где-то  вначале пятого,  когда мы стояли  с Викторией   возле консерватории  /так студенты,  для большей значимости, видимо,  называли свой  ХИИ/ и о чем-то   тихо   беседовали,   к нам подошел, стоявший до этого  скромно в стороне,  Володя.   Я  представил его  Виктории,    как  своего друга  и  однокурсника, назвав   только  по  имени. /Фамилию  Володи   после  ужасной,  утренней,  стычки  с верзилой  и провокатором,  я  старался   при разговоре с кем-либо  не  называть,  держал  её   в тайне.
 С  такой,   оберегающей его от любопытных глаз,  условностью  был полностью    согласен    и Володя/.   
Правда,  вскоре я  убедился,  что   этот подход  Володи  к  нам  с Викторией был   далеко  не  случайным  -  его явно заинтересовала эта девушка! И в  будущем  старался  делать всё  для того,  чтобы  они,  за  время  пребывания  на конференции,  сблизились.   Например, хорошо помню  долгую беседу  с Викторией.  Но во время   общения с нею  в ночном коридоре,  у подоконника,  я  всё же сообщил ей - кто есть Володя на самом деле,  стараясь этим  самым  подчеркнуть  достоинства  друга/он должен   был завтра, 28  марта,  выступить с докладом/,         


Расчет был на то,  что это придаст большую уверенность  докладчику /Виктория  была  членом  оргкомиссии/,  30-летнему, неженатому  автору  знаменитой   "Червоной  руты",  но  слишком робкому в проявлении своих  чувств  к  Виктории.   Когда  я вернулся /было уже начало третьего/, Володя не  спал – он явно ждал меня. Как только я зашел,  и, наспех почистив зубы,  впрыгнул в  постель,  он  довольно долго, с явным  нетерпением,  стал расспрашивать меня о подробностях нашего  с Викторией, ночного раута.

Естественно,  я  передал ему  все  в самых лучших, самых радужных тонах.   Заверил,  что разговор был,  как я и обещал, в основном о нём, о Володе.  И что   он, Володя, очень понравился  Виктории   своей скромностью  и щедростью. /Володя  охотно оплачивал  всегда   такси,  наши,  общие,  обеды в ресторане/.   Но особенно  впечатлило  Вкторию  моё признание,  что Володя – это и есть тот самый, знаменитый  композитор  Ивасюк!  Что после этого  она  ещё   долго не могла прийти в себя  от восторга и удивления.  После такого, обильного,  потока новостей,  усладив себя вдоволь  приятным, мужским  откровением,  мы  выключили свет и дружно погрузились  в счастливый,  для каждого  из нас,  сон!

 Замечу только, что это было уже не в  многоместной/от греха подальше/, заселенной уже полностью прибывшими на конференцию  студентами,  901-й  комнате,   что находилась  на  9-м этаже, а в узкой   комнатке  на двоих, на нижнем этаже.  Сюда переселили  нас с Володей 27 марта,  днём, по моей просьбе.  Причина  срочной  смены  места жительства,  сообщённая    при этом  мною  комендантше,  была простой:  для большего уюта и спокойствия двух,   творческих,   людей – выпускников дирижёрского  и композиторского  факультетов Львовской консерватории…
                *  *  *

А вот  ещё один,   никому не известный,   эпизод  нашей,   совместной  с  Володей,  харьковской  жизни.

Мы вышли из ресторана после  плотного обеда, который,  уже  не в первый  раз,  оплатил  Володя. Я, чувствуя  определённую  неловкость  своего,  иждивенческого,  положения, сказал ему:

-  Спасибо, Володя,  ты  очень добр  по отношению ко  мне. Я  бы так же очень хотел, хотя бы  раз,  пригласить тебя  в ресторан,  но, к сожалению,   не смогу  пока  этого  сделать.  Так  что  придется  тебе  чуть-чуть  подождать,  пока   захрустят  в  моём кармане  тугие кредитки.
 
-  Ничего, Валера… не переживай!  И не считай  себя  быть чем-то  обязанным мне, -  спокойно развеял  мои угрызения  совести  Володя. – Когда-нибудь  и  ты, если будет желание,  пригласишь меня… на чашечку  кавы.

После  этого  он куда-то  заторопился  вдруг,  сказав  мне:
-  Я  сейчас  тебя  оставлю,  маэстро!  Мне нужно решить… кое-какие дела…
Меня  это несколько насторожило, и я спросил  его: -  А  что за дела у  тебя… если не секрет?  Ты же, вроде бы, никуда не  спешил с утра?

-  Да  мне  тут…  сестричкам нужно…  кое-что купить, - стал неохотно как-то объяснять Володя,  - не  привык  без подарков… домой  возвращаться. Так что  пойду,  поищу…  эти заказы.

Володя ушел.   А  я,  используя свободные от конференции  минутки, тоже  решил, по   давней  своей привычке,   пробежаться по  книжным  магазинам,  в надежде  найти там  для себя  что-нибудь  интересненькое!  Обычно я покупал, если позволял карман,  что-то  из поэзии,  а так же репродукции   картин знаменитых художников,  скульпторов,  карманные партитуры  музыкальных знаменитостей, жизнеописания гениев.  Быстро заглянул  в один  магазин,  второй,    третий.   И зайдя,  наконец,    в самый нужный мне тогда  - "Магазин нот",    я   вдруг  там,   в  секции "Эстрадная  музыка"…  увидел  Володю.
 
 Он стоял в полоборота  ко мне,   перед раскладкой  нотных сборников и журналов,  и перебирал их.  Некоторые   он  открывал  и внимательно  просматривал.  Но некоторые сборники,  не  открывая,   быстро перекладывал с одного места на  другое.  Было ощущение,  что  в этой куче  нот он ищет   что-то,   что   очень нужно  ему!

Понимая,  что  наша встреча  с Володей  сейчас будет крайне неуместной,   я тихонько  вышел из магазина  и постарался быстрее  раствориться в потоке  людей.  Не знаю почему,  но   я остро  ощутил,   что   невольно  оказался  свидетелем  тайной,   тщательно  скрытой  от всех, глубокой  душевной  трагедии   творца.   Что искал он   на популярной  среди музыкантов раскладке  не только   и не столько  ноты всемирно  известных хитов.   Он   лихорадочно пытался  найти там,   в этой большой,  бесформенной  кипе нот, издания своих,  знаменитых   ещё недавно   песен,  инструментальных  пьес,  других композиций…  и не находил  их.
 
Даю  сноску на фрагмент VIII книги Алексея Ракитина "Смерть композитора": 

http://murders.ru/lenta_282.html               
   
                *  *  *

Поезд из Харькова  отошел  без задержки -  ровно в  18:50.               

 Меня,  в мой  вагон,  провожала,  как и сказано в книге Алексея Ракитина,  Корниенко  Лена,  а  Володю  в  вагон, расположенный от моего  довольно далеко,  где-то в хвосте  поезда,  провожала  её однофамилица - Виктория.   Я  не помню – почему  так получилось,  что  нам с Володей пришлось  садиться  в  разные  вагоны?  То ли  не было  больше  свободных  мест  в одном  вагоне  при покупке  билетов,  то  ли  билеты   нам были вручены  организаторами  конференции,  но  факт такой  действительно  был.
   
Поезд набирал  уже  ход,  но  я не заходил в  своё, плацкартное,  купе – я ждал Володю. Прошло   5   минут,  10… 15,     но   Володя  не появлялся.   Стоя у  окна вагона,  я  стал  прикидывать – сколько времени понадобится,  чтобы  из  вагона,  расположенного где-то в конце  поезда,   перебраться,  переходя из тамбура в тамбур,  в мой вагон?  И  по времени получалось,  что Володя  уже давно должен  быть здесь, в  моём  вагоне,  рядом со мной.  Может быть, пойти… поискать его?  Но как…  где,   заглядывая  в  каждый вагон,  каждое купе? Я даже не знаю – в какой  именно  вагон он  сел?  Мы  просто  договорились,  что  он  придёт ко  мне,  как только тронется поезд!
 
 Какая-то  смутная  тревога   стала  овладевать   мною. В голову стали  вползать, одна за другой,  чёрные  мысли.  Но  чаще всего  появлялась  одна,  самая  жуткая:  неужели он  решил, всё-таки,  довести  задуманное… до конца?  Здесь…  в  Харькове?  Или, где-нибудь,    в его окрестностях? Чтобы  не возвращаться  больше  в  опостылевший  ему,    не  ласковый, не желающий  признавать его  своим,  город    Львов? 
      
Неужели  отважится, выйдя где-то…   на  промежуточной   станции, раствориться в ночной  неизвестности? Был знаменитый Ивасюк – и нет его  больше!   Нигде!   Сколько не ищи и не расспрашивай людей?   Красивый уход из  ставшго ему вдруг    чужим,  земного  мира! И, возможно  лишь тогда,  спохватятся  и  воздадут  ему посмертную славу,  поймут – кого  потерял музыкальный мир?
 
Какая глупость!  Какое ужасное неверие в себя,  свои  силы, талант?  И откуда  всё  это  к нему пришло?  И  когда?  Из каких  таких,  экстрасенсорных,  каналов  поникла к нему страсть  загонять  себя  постоянным, ночным измором в смертельный, безысходный  тупик?   "В  моём конце моё начало" -  шептала  перед  казнью  гордая,  несгибаемая  шотландская  королева  Мария Стюарт.  Она  не  пожелала  просить прощения  у  своей  родственницы,  английской королевы  Елизаветы,  за   тайные  деяния против неё.  И предпочла  красивую   казнь  на эшафоте  позору    унижения  перед народом Англии, которой она мечтала  когда-то править.

 "Только  трагическая  смерть  может принести  истинную  славу" -  считала  облысевшая  за  много лет  тюрьмы преступница,   и поэтому  спокойно шла на   встречу с вечностью.  Неужели и  Володя,  большой книголюб,  нашел когда-то там,  в романе  Стефана Цвейга,  эти,   губительные  для  своей,  впечатлительной,  натуры  слова?  И  носил  их  потом  у себя,   под сердцем,  все эти годы? Чтобы,  выждав  удобный  момент,   уже  самому   повторить   такой же,  гордый, смелый    уход  в мир иной…  ради   вечной  славы?

Наконец, дверь,  ведущая из тамбура в вагон,  с шумом  открылась…  и вошел Володя. В  правой руке он держал свой  чёрный портфель.  Вздохнув  с облегчением  и радостью, я пошел ему навстречу. Вот он… Володя Ивасюк,  идет  ко мне…  живой, настоящий, правда… сумрачный какой-то, но   идет… махнул мне даже  издалека рукой! Не  выдержав, я подбежал к нему.
 
-  Ты где был… чекист? -  набросился  я на  нарушителя дисциплины? – Уже двадцать минут почти жду  тебя,  с ума схожу? А  тебя всё нет и нет! Где ты был… бродяга,  что делал?  Знакомых встретил?  В ресторан  заглянул?  Красавицей  соблазнился?

-  Да нет… задержался  просто  слегка… извини! -  неловко  как-то стал  оправдываться Володя.  -  Стоял…   смотрел, как   берёзки и клены  бегут за окном…  красотой вечерних  лесов и полей любовался.  Ну… и забылся  слегка… Потом  вспомнил, что ты там… один,  переживать будешь!  И  вот,  видишь…  пришел!
-  Да,  вижу… но с каким опозданием! – взорвался притворно  я. -  Жду… бегаю  по вагону,  волнуюсь.. места не нахожу! А он… на берёзки да клёны, видите ли, загляделся! Мог бы  и здесь,  вместе со мной, этим приятным делом заняться! Я  ведь тоже, как-никак,  музыкант,  и даже немножко  поэт -  стихами   люблю    отражать  иногда то, что вижу!  Могу  даже прочесть, если не веришь!

- Давай! – оживился Володя.  – как раз в тему будет!
 
Естественно, я только  этого и ждал:  ничто не может  так    отвлечь от грусти и   хандры,   как светлый, наполненный  романтикой любви,  стих.
 
Мне  рисует дальний плёс
Дым от папироски!
Хорошо под стук колёс
Размечтаться в  доску!
Торопливый  бег осин,
Ты со мною рядом,
В неразгаданную синь
Смотришь грустным  взглядом.
Что-то хочет там узнать
И  спросить про что-то?
А вокруг лишь тишь да гладь,
Да колёсный шёпот…

- "Да  колёсный  шёпот… " - красивая  метафора,  -  сказал  задумчиво   Володя,  с  явным  интересом   прослушав моё, юношеское  творение. -  Песня могла бы получиться, между прочим… попробуй! – обратился он  вдруг ко мне.

-  Да нет, Володя…  на песню это не тянет!  - стал отнекиваться я,  довольный тем,  что очередная моя, маленькая хитрость   удалась. - Не каждый стих, даже очень красивый – ты это знаешь не хуже меня,   может стать песней, которая   пойдёт  затем   в народ, как твоя "Червона рута" и  "Водограй"!  Ну… и,  конечно,  песни  других композиторов, которым  бог  подарил  этот,  редкий  талант создавать такие вот…  шедевры, что  на века!  А ерунду  писать – зачем?  Не вижу ни смысла, ни желания!

-  Молодец! -  похвалит вдруг меня  Володя,  хитро улыбнувшись, Володя. – Тебя так  просто   не купишь... за  пятак!

- Да уж… тёртый калач! – согласился  я,  радуясь  переходу на  юмор  ожившего на моих глазах  гения.  – Волоку  кое-что в этом, звёздном,  деле.  Мечтал даже когда-то пойти на композиторский... к профессору Штогаренко. Но передумал... увлекся другими, не менее интересными, делами.  Ну… да  хватит лирики,  Орфей! Пойдем в купе, застоялись мы здесь,  у окна! – предложил я  Володе,  видя,  что  состояние  его  перешло  уже в   более спокойное,   ровное  русло.  -  Пора   нам с тобой  и  отдохнуть немного… от всех волнений,  да  и  чаёк   заказать   не мешало  бы… с бутербродом!
 
Мы зашли в купе.  Там, кроме нас, никого не было.  Помню, что  я сходил к проводнице  и  поросил  принести нам  горячий  чай, заплатив  так же  за два  комплекта  постелей. Бутербродов не оказалось, пришлось обойтись   печеньем "Юбилейное".   Когда я вернулся, Володя, сдвинув  занавеску,  смотрел  на последние отблески уходящего, мартовского дня.   Повернувшись ко мне, он сказал:

  - Люблю наблюдать вечерний закат.   В  нем столько  красок…   они  меняется одна за другой,  постепенно уходя в никуда…  словно прощаясь с  нами…   Я  чувствую это…  ощущаю… каждый  цвет… каждую  линию…   Хочется выразить  всё  это… в  музыке.
 
  Володя  говорил мне  всё это каким-то  особым – тихим,   задумчивым голосом,    и на лице у него…   видна  была  грусть.  Я  сел на  соседнюю полку, напротив него,  и  спросил, неотрывно глядя  ему в глаза:
 
- Что с тобой… Володя?  Почему ты опять какой-то... другой? Совсем не  тот,  что был  ещё пару  минут назад? Скажи мне… поделись -  что  тебя постоянно... так угнетает?

-  Да вот…  думаю всё, Валера,  что оба мы с тобой… уже опоздали,  - медленно,  без  интонаций,  проговорил Володя.
 
- То есть…  как опоздали?  Куда? – Я почувствовал,  как в груди  у  меня заше-велилось  что-то неприятное, холодное,  уже хорошо знакомое мне по харьковской, бессонной  ночи.  – Вот… мы  же   едем  с тобой… во Львов!  Сидим, беседуем…   о том,  о сём…не знаю о чём! -попробовал я, как всегда,   перевести всё в шутку.

-  Я не о том, Валера, - всё  так же  монотонно, бесцветно  ответил Володя.  -  Я… о другом.  Есенину было… тридцать,  Лермонтову… и того  меньше,  Шуберту… тридцать один.  А  они… уже успели  всё  сказать. Всё, что  хотели, к чему стремились!   А я что? Ни опер… ни симфоний… ни концертов для скрипки... ни сонат…  Каких-то  две-три песенки… и всё! Ничего у  меня  больше  стоящего за душой  нет… и не будет уже, я думаю!
 
Здесь Володя замолк, отвернулся от меня  и вновь  стал  смотреть в окно.   Но   это  был  уже    совсем другой взгляд -  отрешённый,  потухший, ушедший в себя  взгляд  отсутствующего  в купе  человека.
 
Понимая,   с содроганием,  что  вновь  присутствую  при  акте  редкого,  болезненного  углубления  в  свой  собственный, закрытый  для всех  мир,   я молчал, стараясь  выждать  момент,   когда  схлынет  накатившая не меня волна  внутренней дрожи. Она   мешал мне  ясно,  осмысленно  думать,  тем более излагать какие-либо аргументы,  которые могли бы   отвлечь  Владимира  от  вновь вернувшегося  к нему  неверия   в своё  будущее, как творца.   Помню  ясно лишь одно:    после   слов  Володи "Ничего у меня больше  нет… и не будет"  в сознании моём   мгновенно  всплыли   строки   моего,  написанного когда-то давно,    стиха,   посвящённого  Сергею  Есенину:

Только нет… не могу,
Далеко до земли,
Не доплыть…
Слишком поздно!
Пора… тебя ждут
Корабли!

Эти  трагические  строки,  которые мне удалось  найти,  когда  я  думал о судьбе   рано ушедшего  в  мир иной  гения прошлого,  вдруг  так  тесно переплелись - через  столько лет  -   с   такой же, глубокой,    душевной болью другого человека,  тоже тридцатилетнего,   сидящего  сейчас передо мной.  Ушедшего вновь  в  свой  особый, закрытый для  других,  мир.  В  мир  абсолютной   беспомощности  перед роком судьбы,  отнявшего  у него  веру в мощь  своего  таланта,  в своё,  обещавшее  ещё совсем недавно быть таким счастливым,  будущее!

 Мне  вдруг захотелось  взять его за руку, как ребёнка,   и вывести немедленно к свету, навстречу жизни,  солнцу!  Где много добра!  Где живут совсем другие люди!  А не те,  что завели его в этот  враждебный, холодный,  трагический бор! И там… в кромешной  мгле, бросили!  Одного!  Не указав обратного выхода… 
И  я стал действовать!  Я не помню дословно,  что говорил  Володе  тогда, но  говорил  я много и страстно! 

 И главная мысль, на которую нанизаны были  те  слова,  что осталась ещё  в  моей  памяти – это  были  слова о том,  что  много  шедев-ров в мире  было создано  отнюдь не в юном возрасте! Что 30 лет – это лишь только начало! Прелюдия к будущим трудам! К   тем,  зрелым уже,  доведенным до абсолютного совершенства  трудам,  которые могут прославить творца на весь  мир! 
Что великий коллега   его – Джузеппе  Верди  - создал  свой, лучший шедевр -  оперу "Отелло, когда ему было уже… почти  80  лет!  Что и Бах,  и Стравинский,  и Глюк, и Пуччини… и много других гениев   писали свои шедевры,  достигнув  почтенного возраста,  как и  Микеланджело,   Рембрандт, Клод Моне,  Леонардо  да Винчи!  А великий Тосканини  перестал  появляться    за дирижёрским  пультом  лишь в  90 лет, когда ему  впервые отказала гениальная,  зрительная  память!

И таких примеров – тысячи!  Десятки тысяч!  Во  всех жанрах  и видах  искусств:  в музыке, литературе, живописи,  скульптуре, стихах! И ты  должен… ты обязан  брать с них пример,  а не  сдаваться и раскисать при первой же, временной неудаче!  Приводил  в пример даже  себя!  Сказал, что хотя  я старше   его,  а  планирую   освоить ещё  серьёзно    профессию живописца, а так же  драматурга, поэта,  композитора!   /Чем и занимаюсь  успешно  уже  многие  годы - мои пьесы, с моей музыкой и стихами,  ставят  иногда  профессиональные театры/.  Убеждал,  что каждый талантливый человек  не   должен   замыкаться    только на  одной  профессии, что   в искусстве всё взаимосвязано,  неизменно переходит   из одного вида  в  другой,  обогащая друг друга…

Возможно,  мои,  солидные,  аргументы   всё же подействовали  на  Володю.  Отвернув,   наконец,  свой взор от  окна, он сказал мне  негромко:

 - Это хорошо, что есть такие примеры,  Валера. Но  людские таланты, как и плоды на деревьях,  зреют по-разному.  Одному нужны долгие годы, а другому хватит… и тридцати лет.   И  тогда  нужно  успеть отдать людям  всё, что у  тебя есть.   Здесь просто очень  важно  понять  -  к какой категории относишься  ты?  По  моим ощущениям,   мне  ближе… вторая.

Помню отчётливо,  что  после этих, спокойно сказанных Володей слов, я, не  смотря  на их  трагический   оттенок,  уловил  всё же  в  его  настроении   кое-какой  сдвиг в лучшую сторону!  Ухватившись за  этот просвет,  как   за спасательный  круг,  я  тут же  заявил  ему,  что  хватит  изрекать  нам  заумные  вещи,  изображая  из  себя  великих философов!   Что  не лучше ли нам  сбросить  с себя  на время… маски мудрецов  и…  слегка расслабиться!  И,   бесцеремонно  взяв  Володю   за руку,  я   потащил  его  в присмотренное заранее  купе,  где поселилась  стайка  молодых,  весёлых   девчат! 

 Даю  сноску  на  упомянутый  мною  стих "Сергей  Есенин":

     https://www.stihi.ru/2019/10/03/130
               
                *  *  *
Однако, в компании  весёлых щебетунь мы пробыли недолго. Получив разрешение  войти,  мы  с Володей  представились, как студенты,  назвав свои  имена.    Девушек было четверо, все они тоже оказлись студентками  разных, харьковских  вузов.  Увидев в купе гитару,  я, после нескольких,  шутливых фраз,   спросил   прекрасных  хозяек:

-  Если я не ошибаюсь,  в  этом,  чудесном,  дворце  разместился… знаменитый  вокальный ансамбль… "АББА"? /Был популярный в те годы/.
-  Ну…  до  "АББА"  мы ещё  не  доросли! – дружным хором  рассмеялись девушки  - Но кое-что, всё же,    умеем!
-  И что же вы умеете?  - стал  приставать я. -  Мы  вот с Володей большие лю-бители  песен,  да  только  не дал нам  бог…  пристойных голосов! Не могли бы   вы нас…  порадовать?

-  А  что бы вы хтели?  -  лукаво  улыбаясь,  спросила миловидная, синеглазая блондинка,  беря  в руки  гитару!
-  Спойте  то,  что  вам нравится! – предложил я. 
-  Ну…  нам нравятся многие  песни!  -  затараторили, перебивая друг друга ,   девушки,  называя  разные,  популярные в те годы,  песни.  Но  "Червоной  руты",  на что я  рассчитывал,  среди них не было. 
 
-   Да… хороший набор – не отрицаю!  Но назовите  ещё! – продолжал  тормошить я настойчиво   девушек,  добиваясь своей цели.  -  Какая бы  песня… к примеру,  из  вашей концертно-дорожной  программы,  могла  хорошо  звучать… под стук колёс?

-  А...  я знаю… знаю такую! – захлопала вдруг в ладошки черноглазая,  пухленькая девушка,   лежавшая на верхней полке.  – Правда,  Ивасюк  давно   уже её  написал… лет десять  тому назад,  когда ещё  совсем молодым был!  Но  она  как раз такая, как вы хотите:  живая,  радостная…
 
-  Ну, вот и хорошо…  вот и ладненько! – обрадовался  я,  наконец,  удаче! – Давай… спускайся скорей, черноглазая,  и покажи  нам  свои таланты!  А  мы с  по-дружками и  Володей… тебе  поможем,  чем  сможем… если,  конечно,  вы не возражаете?
 
- Нет, нет… ну что вы – конечно же  нет!  Мы  все  только  за! – рассмеялись  девушки.  После  чего, таким же, дружным, хором  принялись нас укорять:

– Только… пожалуйста,   не притворяйтесь,  ребята!  Есть у вас голоса…  не хуже  наших…  если не лучше! Мы же  знаем:  это вы специально… в шутку, вроде бы,  нас… раззадориваете!   Ну  вот… Наташа уже готова,  мы – тоже!   Поехали!!!
И  зазвучала  до боли знакомая  всем  нам мелодия,  наполненная  купе   звонкой, летящей  мелодией  и упругим, синкопированным    ритмом. 

Я піду в далекі гори, на широкі полонини
І попрошу вітру зворів, аби він не спав до днини.
Щоб летів на вільних крилах на кичери і діброви
І дізнавсь, де моя мила - карі очі, чорні брови.

Приспів:

Мила моя, люба моя, світе ясен цвіт.
Я несу в очах для тебе весь блакитний світ.
Я несу любов-зажуру, мрію молоду,
І сади цвітуть для мене, як до тебе йду…

Я  краем глаза посматривал на Володю,  пытаясь понять -   какие  чувства  испытывает он сейчас,  слушая свой, всемирно известный,  хит  в  исполнении  группой малознакомых,  случайно  встреченных  им, девушек?  Но,  не найдя  на  застывшем,  непроницаемом  выражении лица Володи  никаких, положительных эмоций,  я, что-бы как-то расшевелить  его,    решил поддержать  самозабвенное  исполнение  квартетом  легендарной  песни, активным  взмахом руки предлагая  Володе сделать то же  самое.
 
Но, к моему удивлению,  Володя  петь не стал.  И  чем азартнее    пел наш,  унисонный   квинтет,  поддержанный  четким, гитарным ритмом,  тем  мрачнее  становилось  выражение  лица Володи.  Песня  кончилась,  замолкли уже  громкие  крики "браво!",  затихли азартные, шумные аплодисменты… и наступила тишина.  Долгая,  напряжённая тишина, разбавленная  лишь перестуком колёс.  Ничего не понимая,  девушки  смотрели  на меня, а  я – на Володю.  Чувствуя, что  пауза может затянуться до неприличия,  я  поднялся,  поблагодарил  девушек  за  гостеприимство, поднял  Володю… и мы  вышли   с ним  из купе,  плотно задвинув за собой дверь.      

                *  *  *

Покинув  компанию  весёлых, гостеприимных   певиц,   мы долго  молчали. Володя стоял у окна  вагона и   смотрел на  стремително убегающий от  нас придорожный,  ночной  ландшафт.  Я  скромно примостился  рядом,  считая неуместным  затевать, после случившегося,  какой-либо разговор. Было уже совсем темно.  Мелькали изредка  где-то вдали мерцающие точки огней,   то пропадая, то появляясь вновь из-за невидимых  в темноте  преград,  да стучали  ритмично на  стыках колёса.

Что было любимо - все мимо, мимо...
Впереди - неизвестность пути...
Благословенно, неизгладимо,
Невозвратимо... прости!

Мне казалось,  что  это,   удивительное  по своей грустной обнажённости,   прощание с прекрасным прошлым Александра Блока  соответствует  состоянию,   в котором   мог находиться сейчас  Володя.  Прошло ещё несколько  минут. Из купе уже почти никто не выходил.   Лишь   редкие пассажиры  открывали  иногда,    со скрипом,   ведущую в тамбур дверь.  Наконец Володя  повернулся ко мне,  выждал, пока я  взгляну  на  него,   и спросил:

-  Ты, наверное,  хочешь   знать,  Валера, что поисходит сейчас со мной?

-  Мог бы и не спрашивать,  мечтатель! – быстро ответил я. – Конечно… конечно хочу! Давай… выкладывай всё… до самого  дна! Поверь – легче станет!

-  Хорошо…  выложу, - спокойно пообещал Володя.  -  А  ты  постарайся запомнить всё то, что я тебе сейчас скажу!  Поймёшь это – значит поймешь   всё то,  что было  со мною  когда-то,  и  что будет, возможно,    потом? - Сказав  это,  он  принялся вновь смотреть в окно.  И, лишь   спустя мгновение, продолжил.
 
-  Я  давно,  ещё  в  юности, понял:  каждое время имеет свою энергию.  Это невидимые потоки,  которые нужно уметь почувствовать… и не упустить!  Поймал хотя бы один  поток – создал шедевр!  Не  сумел – значит  не дано! Займись другим делом и не смеши народ!  И так во всех видах искусства:  своя энергия, свои потоки.  Но  для того, чтобы эти потоки, работали, нужна  любовь. И она у меня  тогда была – самая чистая, самая светлая  любовь,  какая только  может быть на этой земле. 

Это была любовь  матери,  любовь отца, сестёр,   затем…   любовь девушки.   Она впервые  разбудила во мне  этот   первый,  мощный  поток  вдохновения,  привела его в  движение.   Я почувствовал его  всем телом,  всем своим существом.  Я   ощутил тогда себя частью природы,  которой дано разговаривать с  этим  миром… звуками музыки!  Передавать свои чувства,  мечты, свою  любовь к  той,  кто был тогда моим идеалом! 
 
 Это случилось  на Говерле, куда  я  поднялся  однажды… и родилась песня!   В ней  было  всё,  что   бурлило  тогда  во мне,  что  искало  настойчиво  выхода.  И я нашел его! Я просто  сел и записал  то, что зазвучало во мне… и в словах,  и в музыке!  И когда вы пели её,   я думал именно об этом!    Я думал о том,  что  слишком коротким оказалось  то,  первое,    счастье!  Слишком быстро  ушло от меня  всё то,  что  было  когда-то!   

Я давно уже всё растерял – и любовь, и эти  потоки, и звуки новых мелодий, что так легко прилетали  когда-то  ко мне!  Всё… всё ушло от меня…  и мне  стало страшно!  Почему  и ночами не сплю!  Душит  меня эта злость… на самого себя! Что,  как ни стараюсь,  не  могу  я  вернуться  к  себе…  себе прежнему!  И никто… понимаешь – никто  не может мне в этом помочь, пока  крутится  возле  меня… всё то,  мерзкое, что  прилипло  ко  мне… и никак не отстанет!

-  Ты  имеешь в виду… зависть коллег? – осторожно, чтоб не нарваться на    нервный  срыв,  спросил я.

-  Не только…  не только  её! -   злобно выкрикнул Володя! – Я к этой сволоте   бездарной  давно   привык!  Они  травят   меня уже много лет… с   самых  первых  минут моей  славы!  Здесь  что-то   совсем  другое, Валера! Здесь  -  то,   чего  я понять никак не  могу! И вот это ...  тайное, чего я не могу понять, оказалось самым страшным для меня!   Ты  как-то  сказал  мне:  тебя  не приняли  в консе… твои коллеги!  Писали кляузы, пытались даже  отчислить!  Это я могу  ещё  понять:  ты для них чужой…   ты  приехал  из   Киева!

Но  я-то… Валера,  я-то  для них  должен быть свой!  Я же приехал  к ним, во  Львов,    из  наших   Карпат… из  Черновцов!   По  их,  настойчивой,   просьбе!  Они соблазняли меня,  дали  двухкомнатную  квартиру… в  самом центре!  Разрешили и  в мединституте  диплом защитить,  и в консу, на подготовительный,  взяли!  То есть,   как  золотая  рыбка в сказке у Пушкина:  всё дала,   что  обещала,  и на трон  ещё возвела!   Живи,  Ивасюк, твори – и прославляй себя,  наш  Львов   и свою  отчизну!  И  я  поверил  им,  я   начал  творить!  Я  включился в работу,   как бешеный, не жалея себя!  Не досыпая, не доедая!  Стремясь  быстрей узнать все  тайны   своей  профессии!

 Но  вот  что  случилось потом,  Валера!  Вот   что  стало  потом  трагедией всей  моей,  будущей жизни во Львове!  Чем  стремительней  я поднимался  ввысь  в  моём творчестве,     тем  больше  сужалось   былое кольцо  внимания,  поддержки    и доброты! Пока не исчезло совсем! И… началось! По всем  направлениям, кабинетам  и  издательствам!  Всем я плох, всем мешаю,  пишу не о том,  воплощаю  совсем  не те  идеи, использую    странные  формы  и стили!

  Потом приплели  сюда  ещё  и мораль:  распутничаю… пьянствую день и ночь… в Канаду хочу сбежать - на большие деньги позарился… давно кгбистам продался!
И  так… непрерывно,  изо дня  в день  запускают они - то слева, то справа, то по разным,   партийным,  каналам эти подлые  сплетни,  лишая  меня  спокойствия…  сна… возможности думать о новой музыке! Словом,  так  всё началось,  Валера,   что   если б не ты…  не знаю – чем бы закончился  весь  этот… гнусный  спектакль тайных иуд, что  крутится   возле  меня… уже  много лет!   Возможно…   ехал  бы ты  сейчас во Львов… один.  И  не было бы у нас с тобой… этой теплой, задушевной   беседы.  Вот…  высказал тебе всё, как ты хотел, ничего не тая!  А  теперь ты  скажи  мне...  только честно скажи:    может   ли в такой обстановке   творить…  нормальный, наделённый талантом,  человек?

-  Скажу,  Володя! – без паузы выпалил я,  глядя в глаза возбужденного до крайности, гениального   творца,   понимая  -  какое значение может иметь для него  сейчас   мой ответ. – Скажу  прямо, откровенно… не юля – не может! Не  может  никто не  только  творить,  но  и  просто жить  в такой  атмосфере! Но  для того, чтобы   не быть  постоянно… вот  такой,  беззащитной,    мишенью для этих… тайных иуд,  тебе  нужно  срочно  уехать  из Львова!  Срочно… и стать другим! Совсем другим!  Таким, каким  тебя  ещё никто  не знал! 

Уехать – и сменить абсолютно всё:  жилье, обстановку,  театры, заказы на  музыку… и весь этот гибельный  для души твоей,  тайный круг недругов  на другой, который спасёт тебя, вольет в тебя новые  силы! Сменить на какое-то время…  не навсегда! Перебраться, например,  жить… в  Киев! Или  в Черновцы, где все тебя любят!  Найти там новых друзей, окрепнуть, отвлечься от всего,  что так раздражает  тебя...   жениться… быть может,  завести семью… деток родить!

И создать, в счастье и любви, то,  что ты  сам  мечтаешь давно  создать:   оперу, балет…  симфонию!  Концерт для  скрипки с  оркестром, которую ты так любишь!   И когда все оркестры мира начнут исполнять   твой новый  труд,  совершенный  по  форме  и стилю,   когда  твоя   опера покорит знаменитые  сцены  Гранд-Опера  и Метрополитен-Опера,  а  балет – всемирно  известный  лондонский  Ковент-Гарден, когда  имя  твоё   разойдётся по свету  в  ряду   самых  первых,  звёздных  имён  - вот   только тогда   ты вернёшься   вновь  туда,  в  невзлюбивший   тебя почему-то,   Львов!  Вернёшься для того,   чтобы, выйдя  на сцену театра  оперы и балета, сказать  всему    залу, прижав  руку  к сердцу:
 - Спасибо вам, друзья  мои!  Спасибо, любимые  мои   львовяне! За всё то, что вы   мне  дали! За то,  что помогли  мне  когда-то  встать  на ноги  и обрести  затем  звёздные   крылья! Очень хочу надеяться,  что любовь наша  будет взаимной!  Что продлится  она  долгие годы,  пока  звучать будет  для вас…  моя  музыка!

Сказав все  эти, патетические  слова,  я остановился, перевёл дух, и спросил  молча  слушавшего  меня, притихшего Володю:

 - Ну как… звёздный мальчик Моцарт  -  может быть такой вариант? Принимаешь  ты мой, грандиозный,  прожект на будущее?

Володя хмыкнул как-то неопределённо,  выждал паузу,  затем улыбнулся  и сказал:
 
 -  Да…  хороший план - стать  другим! Я  и сам…  уже  много  лет,   мечтаю  стать другим, то есть  классиком! Нужно только поймать… новый поток! Волшебный поток  чувства времени, который я так легко ловил когда-то! Не  знаю…  смогу  ли  сейчас?  Но  можно попробовать… Спасибо! – И крепко пожал  мне   руку.

После этого мы вернулись  в купе,  выпили  уже  давно остывший чай  в прикуску  с печеньем "Юбилейный".  Достали   затем  с верхней полки  матрасы,   застелили  постели  и улеглись спать до утра.  Ночь прошла спокойно,  без происшествий… 

                *  *  *
Поезд  наш прибыл   во Львов рано  утром,  где-то  часам к восьми. Мы  с Володей уже  давно  поднялись,  умылись,  побрились, привели себя в порядок.   Володя  был в хорошем настроении, всё время  напевал тихонько  весёлую,   незнакомую  мне,  мелодию.  На мой вопрос :  "Что это…   новый  шедевр?" – ответил уклончиво:    "Да нет…  пробую кое-что.   Привычка у меня такая:  поймал вдруг мотив – и  кручу-верчу, в разных ритмах… разны темпах! Пока не пойму – стоящее что-то… или нет?"
 
Выйдя  из вагона,  мы сразу направились  к  остановке  такси. Володя подвёз меня к консерватории,    мы вышли из  машины.   
Заметив, что  у него  вновь ухудшилось настроение, я  спросил: 
-    Ты  что  такой мрачный, Володя?    Ещё  минуту  назад ты   был  совсем   другим?
-  Да вот…   вспомнил… мне в Хмельницкий  надо  будет  съездить.  На пару недель,  - неохотно  ответил  Володя.
-  И что  там за дела… в том Хмельницком?  Ещё одна… партийная конференция? – попытался   пошутить  я.
-  Да  нет… какая там конференция! – мотнул головой Володя. –Фестиваль  комсомольской  песни  они придумали!  А меня  туда…  членом  жюри!

-  Тебя - в  жюри?   Зачем  тебе  это   жюри?    Тебе  же дипломную  скоро  защищать! - возмутился  я.  -  А  там,  как минимум, 2-3  недели торчать нужно будет!

-  Вот именно!    - решительно поддержал меня  Володя. -   Когда я писать её буду… эту  дипломную?  Там… в Шепетовке? Слушая этих мальцов?    Хотел  свою новую песню  послать…  или сюиту  какую -  наотрез отказали!  Слишком  известный я, видите ли? Другим закрою  путь к славе!  Сиди, говорят, в жюри,  и помогай  молодым выйти в люди!  Словно  не молодой  уже  я, а старик!

-  Да…  ситуация – не позавидуешь! – развел я  руками . -  Что же они   к тебе…  так неласково?  Ведь тебе – всего тридцать!  Самое время  на конкурсах   да фестивалях   труды  свои заявлять!
-  Так и я  им – о том же! Столько нервов потратил! Так неохота ехать туда…  но деваться некуда!  Надо же консу как-то закончить!
-  Да… это верно – надо!  -  согласился я.   Мы, студенты,  народ подневольный!    Ну  что… отпускай такси, нам же с тобой в деканат зайти надо. Отчитаться… о поездке.

-    Не пойду я туда! Ты отчитайся…за себя и меня!  - отмахнулся решительно  от  предложения  Володя. – А я  домой  хочу!  Четыре дня   потерял… с  этим Харьковом,   а у меня…  заказов  полно! Радио…  телевидение  просят прислать … для  эстрады  что-то! Ну… и дипломная… для оркестра пишу!   Хочу успеть...  хоть что-нибудь…перед Хмельницком!
- Понял, Володя!  Давай…  твори!    И удачи  тебе… в  Хмельницком! Приедешь – расскажешь!
-  Если будет о чем! Пока! 
-  Бывай!

Володя вернулся  к такси, и через минуту  машина исчезла  за углом ближайшего  дома.
               
                *  *  *
Вскоре я узнал,  что  на  фестивале не была исполнена ни одна  песня Владимира  Ивасюка.   Не  был он  так же  удостоин  никакой  награды  за  заслуги в развитии эстрадного,  песенного  искусства  в  УССР.  В последний момент  его фамилия  была вычеркнута  из списка претендентов на звание лауреата премии  им. Н. Островского, которую он  надеялся  получить.
   
Смертельно обидевшись на   орг. комиссию фестиваля,  состоявшую в основном  из представителей  Львовсой  консерватории   и  партноменклатуры  города Львова,    Володя отказался  возвращаться  домой  в одном автобусе с ними,  заказав 23  апреля,  в оргкомитете  фестиваля,   билет  на  ночной поезд …  

                *  *  *
24  апреля 1979 года,  утром,  где-то в начале  одиннадцатого,    я  решил  спуститься с 4-го  этажа  консерватории  вниз,   намериваясь  отправиться затем  в  ближайшую,  "общепитовскую"  столовую,  где  обычно  утолял свой  голод, заказывая привычные,  недорогие   шницеля и борщи,   стараясь растянуть на  месяц  свои   скудные  40 рублей  стипендии. 

 Но,  открыв  массивную,  входную  дверь,  я  увидел вдруг  перед собой  Воло-дю.  Он был  в  светло сером,  с накладными карманами,  короткополом плаще,  стянутым   в поясе  узким,  однотонным  пояском,  завязанным  спереди  бантом.   Вверху,  из-под  расстёгнутого,  широкого ворота  виднелась, контрастируя с  цветом плаща,  темная  водолазка – та самая,  в ней  он бы ещё недавно в Харькове..   В  левой руке Володя держал свой  черный, хорошо знакомый мне,  портфель с перекидным ремнём. 

Он  собирался  войти в здание.   Произошла небольшая  заминка:  я  не  решался  первым, отстранив его,   выйти,  а он не решался,  отстранив меня,   войти. Поэтому  здесь же, на пороге  входа,    произошёл наш, краткий  диалог.
-  Привет, Володя! –первым произнес   я, 
- Привет,  маэстро! - ответил  Володя.

Я почувствовал, что пожатие Володи было каким-то  вялым,  не энергичным и  сильным, как всегда. 

-  Входи  же … не стой! – улыбнулся я,  отступив назад.   

Володя вошел.

-  Ты…  в порядке? – спросил   я.
- Да  так…  ничего, в общем! – ответил неопределённо  как-то Володя. 
-  Ты  сюда… по делу? – вновь  спросил  я,  глядя  ему в глаза и пытаясь  понять – надолго ли он зашёл?  И что привело его вдруг сюда, в это  апрельское  утро, после долгого  отсутствия в  связи с поездкой   в Хмельницкий?
-  Да…  мне тут…  кое  что  нужно  выяснить, - ответил  Володя  уклончиво. – Мне – туда! - указал он   рукой вверх. 

-  Ну…  иди! – сказал я.   – Если что -  буду в сквере.  Расскажешь – что и как  там было…  в  том Хмельницком?

-   Хорошо…  Ну, я пошел!  - ответил Володя  и,  торопливо минув  небольших размеров   парадный вестибюль,  стал  быстро подниматься по  мраморным ступенькам  лестницы  куда-то  на верхний этаж.   
 
                *  *  *               

Выйдя  примерно через  час  из  консерватории,   Володя   подошел ко мне, находящемуся  в небольшом  скверике,  крайне  расстроенный,    и,  поставив на  скамейку свой  чёрный портфель,  в котором обычно носил учебники и ноты,    с грустью сказал: 
-   Знаешь, куда  меня…    направят   на работу? 

-  Что значит - направят? – не понял я.  – Кто тебя, композитора Ивасюка,  может   куда-нибудь  направить?   И главное -  за  что?
-  За то, что  я не такой,  как все! – почти крикнул он. – За то, что я  слишком  долго кончаю эту  консу! И  направят  не  куда-нибудь… в приличное место,  а  в   глухое  село… учителем пения!  Представляешь: меня…  Ивасюка  – в село!  Ребяток, сказали,  учить будешь маленьких, как нотки правильно петь и на  трембите  гудеть!  Вот… вот что они придумали… церберы  эти,  партийные!  - Выпалив всё это,  Володя  надолго  замолк.
 
-  Варвары!  - только и смог  проговорить  я  негромко.  И стоял затем, оглушённый фактом  чиновничьего  произвола,   не в силах поверить  в реальность происходящего.   Но тут Володя  неожиданно  заговорил вновь –  то  обращаясь ко мне, то яростно вдруг обвиняя    кого-то.

 - Понять  не могу, Валера,  -   за что…  за  что  они все так…  ненавидят меня?..   Я  же  столько  сделал… для Украины… для Львова… для  нашей  эстрады!  Мои песни любит народ,  моё имя известно во всём мире.  А они...  так  опускают  меня… уже не первый раз!   Заявление написал,  чтобы  в союз  композиторов     приняли – отказали!   Рано,  мол,  ещё…  не созрел! Диплом  сначала   получи да   оперу… балет  напиши! И про симфонию не забудь…  В   партию   хотел вступить…  еще  раньше - в  горкоме   комсомола   не  дали  рекомендацию…

-  Но  почему…  почему  они  с  тобой так  ведут  себя, Володя! -  пытаясь хоть как-то  помочь  попавшему  в очередную переделку  другу,  воскликнул  я  с негодованием,  прервав его? -   Как они  могли  поступать   с тобой…  так бездушно?    Кому  же… кому  давать рекомендации, как не  тебе… любимцу  народа… и не только в Украине – в России,  Канаде… да  и  во всем,  я  считаю,   мире?  Они что… вообще  не соображают, что творят? 

-  Это  ты  так  думаешь!  -   резко  ткнул в мою  сторону рукой   Володя,  - по-тому  что ты – другой  человек!   Думающий…  с душой и сердцем!   А они… эти  сявки,  – зло ткнул  Володя    рукой куда-то  в  сторону, -  они   не думают!      Они  бубнят  лишь… готовые фразы!  Вычитанные  из своих,  идейных,  книжек – других  они не читают!   И  ещё  они…  сочиняют злобные,  мелкие пакости… в угоду  своим,    партийным  боссам!  "Пьянчужки    и сумасшедшие нам   в партии не нужны!" – вот что  сказали  они  мне… эти  комсомольские  лизоблюды!  Прямо в лицо! 

Надуваясь  при этом  и  выпячивая грудь…  как индюки!  А  теперь вот…     и  работы достойной  для  меня не нашлось... И что… что теперь мне делать?  Позориться… на весь мир? В  село… учителем  пения?!..  Как только  мысль…   иезуитская   такая,   в голову  им  пришла?
Видя,  как тяжело переносит   Володя  все,  навалившиеся  на него со всех сторон унижения  и обиды /тогда  я  не знал еще, что в  Хмельницком   Володя – уже в который раз – не стал  лауреатом  почётной, комсомольской  премии  им. Н. Ос-тровского, о которой давно  мечтал/,    я,  как мог,  бросился утешить его. 

Торопливо  и несвязно   стал  говорить  о том,  что всё  равно,  не  смотря  ни  на  что,   нельзя падать духом!   Ни в коем  случае!  Наоборот -   нужно  собраться…  и дать бой!  Пережить, вопреки всему,   этот, чудовищно  несправедливый,    момент  судьбы!  Говорил,  что  у каждого  человека…  у  меня, в  том числе,    может  тоже  случиться  в  жизни…  нечто  подобное!   Когда   кажется  - выхода    нет!  Что всё уже кончено  и впереди - ни надежд,   ни просвета! 

 Но именно  в этот момент нужно   суметь…   не  отступить!  Суметь собрать всю свою волю, всю свою,   молодую силу, чтобы побороть подлые обстоятельства... и продолжить свою яркую, достойную жизнь,   наслаждаясь  своими,  будущими,   успехами  и  растущей, всемирной  славой!

Володя, не отрываясь, смотрел на меня, не перебивая и не пытаясь возразить.  Но в глазах его проглядывала... такая глубокая, безнадежная тоска человека, загнанного в безысходный,  чёрный  угол   жизни человеческой жестокостью,  неблагодарностью и необузданной,   тайной  злобой,  что я... постепенно замолк.  Возникла  пауза, которая показалась мне вечностью. 

- Да, Валера, ты все верно сказал-надо, -  произнёс,  наконец,    негромко Володя. - Надо... конечно же, надо бы мне собраться, ты прав.  Но  попробуй…  попробуй вернуть  вновь  ту…  могучую  волю, что была  у меня…  ещё  совсем недавно. И   желание  жить и творить  достойно,  как ты  советуешь,   когда    с тобой  поступают  вот  так…  мерзко,  бесчеловечно… едва ли не каждый день!
 
  После этого  он весь внезапно обмяк,  опустил глаза и стоял   какое-то время  молча,  смотря  себе  под ноги,    заложив большие  пальцы  рук  за  завязанный впереди  узлом  пояс  своего  короткополого,   польского  плаща, в котором стал появляться  в консе  лишь этой  весной.   Затем вдруг   вынул левую руку, взглянул на  циферблат  своего  Ориента,  и  сказал  негромко, поспешно:
- Да…  извини,  Валера…   мне нужно забежать домой,  взять кое-какие ноты… У  меня  сегодня ещё… вечерняя  пара. Так что…  бывай!  До встречи! 

Мы крепко пожали друг другу руки, и Володя, взяв со  скамейки  свой портфель, быстро направился в сторону жилого массива.  Подойдя к  проходу,   что вел вглубь квартала, он обернулся, махнул издалека  мне рукой... и вскоре исчез из виду. Я  долго    стоял,  не двигаясь, глядя  на угол  скрывшего  Володю  дома,    стараясь  осмыслить   до конца   предыдущий   с ним  разговор. Мне хотелось, проведя  тщательный  анализ,    во что бы то ни стало найти  новые, более сильные  аргументы,  способные  вечером,  при   нашей  встрече,  если она состоится,   вывести  Володю  из этой   мучительной,   вновь  охватившей его,   депрессии.  Депрессии,  которая  стала посещать  его последнее время… слишком часто.   Однако  ни вечером  этого  дня,  ни на  следующий   день  мы  с Володей   уже  не увиделись…
               
                *  *  *
Где-то  в  марте, ещё до поездки  в Харьков,  в консерватории,  а затем и  во всём городе,   широко стал известен  шокировавший  всех  случай  с Володей. В окружении  двух, красивых девушек,  он  шёл  по улице   Львова. Одной из девушек  была подруга  Володи – Таня Жукова,  другая  была  её  близкой  подругой.  Поравнявшись  с  детской площадкой,  Володя  заметилл,  что там,  в присутствии играющих детей,   трое   молодых мужчин  распивают  спиртное.
 
Извинившись  перед спутницами,  Володя  подошёл  к  выпивохам  и,   в  веж-ливой форме,  попросил их прекратить  безобразие.  В ответ  один из  собутыльников,  посчитав себя оскорблённым,  схватил  пустую  бутылку за горлышко,  разбил её о   бетон,  и,  угрожая  оставшейся  в  руке  частью,  бросился на  Володю.  Понимая,  что будет сейчас  смертельно изранен,  Володя, преследуемый  тремя  хулиганами, едва  успел вскочить в  стоявший неподалеку, трамвайный вагон.
 В  результате   остался  цел. Но пострадала  частично сзади любимая его, бежевая,   кожаная куртка и оторвано было несколько  пуговиц, когда  бандиты,  ухватившись за полы куртки и воротник,  пытались  стащить Володю из вагона  на улицу. Вполне возможно,   что   этот   бандитский налет, свидетелями  которого было много людей, любивших  петь  "Червоную руту",   так же  был в ряду  тех,  больно ранивших   душу Володи   фактов,  ускоривших   его решение свести  счёты  с жизнью.

                *  *  *
После  внезапного  исчезновения Володи  24  апреля  1989 года  прошло  уже несколько  дней. 27  апреля  был  объявлен  всесоюзный розыск.  Во  многих  газетах     была  размещена  фотография   Володи  с кратким сообщением  о данных пропавшего, его  особых приметах. 

Странно и больно   было  видеть  мне своего, пристально взирающего  на меня  с фотографии,   недавнего  сокурсника  в  хорошо знакомом  мне,   синем пиджаке   и  темной  водолазке.  /Именно  так   он  был одет   и  в Харькове,  куда  прибыл   на всесоюз-ную   конференцию,   где мы  провели с ним  четыре, наполненных столькими событиями, дня/. Расклеены  были так же повсюду  небольшого формата листочки  всё  с той же    фотографией  Володи  и  кратким сообщением о личности  пропавшего и  его приметах.
   
Ко мне,  в эти печальные дни розыска,  в   общежитие  консерватории посто-янно приходил невысокий, светловолосый, улыбчивый  паренёк лет 24-25. /Как  выяснил я вскоре -  следователь КГБ,   имя его, к сожалению,  точно не помню, назовем его Сергей/.   Он  подолгу  расспрашивал меня о Володе:  его  привычках, образе жизни,   отношении его к алкоголю,  наркотикам,  друзьям  и женщинам.  А я, понимая,  что он,  отрабатывая   полученное  сверху,  "особое   задание",   пытается  собрать  нужное кому-то, неверное досье,   постоянно твердил ему:
 
 -  Вы  зря  тратите время,  Сергей...  Это не могло быть так, как   вы подумали...  И этим он не занимался…  и тем не грешил…  и с теми не дружил! Я вообще  не понимаю – зачем милиция объявила этот  дурацкий…  позорящий  Володю, розыск?   Это   явно  неверный план,  ложный  ход  всей операции  по  розыску  Ивасюка!  Нельзя  было так безобразно поступать  по отношению к автору  всемирно  известных  песен!..
 
 Видимо,  мои  доводы  человека, хорошо знавшего  личность пропавшего,  всё же оказали влияние  на прилежного  служаку   из   секретной конторы.  Где-то на третьей  нашей встрече,    когда мы стояли   на кухне,  спрятавшись  подальше от глаз людских,  паренек  сказал мне, приблизившись  вплотную,  тайным полушёпотом:
 
- Милиция,  Валерий,   не хотела давать объявление  на  всесоюзный  розыск.  Да, да… не удивляйтесь - это было именно так! И  на этом, как ни странно, настоял ни кто-нибудь,  а  его мама,  Софья Ивановна. Да  и отец,   насколько мне известно,   тоже был не против  такого  решения.  В общем,  это они… родители  Владимира,   так захотели,  чтобы   розыск  этот  был  объявлен… как можно  скорее! Причем  склонны  были оба… к  версии  убийства!

Почему…  на основании  каких фактов   они так поступили – до сих пор   понять не могу.  Я тоже  внутренне  склонен  думать, что это… не тот путь. Что  зря   было  поднято  на ноги… так много опер  работников  всей  страны.  Всё-таки… вы здесь  правы - не рядовой  он человек,   а  известный композитор!  И не только в Украине, в СССР, но и за границей!  Что   лучше было бы  разобраться  вначале   нам… самим,  своими  силами,   а уж потом…–  Тут он замолк,   и  затем,   через большую паузу, спросил  меня,  так же тихо: - А где… по-вашему,  нужно  искать Володю? Есть у  вас… своё  мнение?

 - Есть!  Безусловно,  есть!- быстро ответил  я!  И   стал    негромко, но страстно,   объяснять  этому  парню в сером,  что все  эти, криминальные, любовные,  социальные… . и прочие версии,  мгновенно  расплодившиеся  по  Львову,  неверны!    Что  его никто  никуда не увозил  на машине,  чтобы взять потом за него большой  выкуп! И,  уж тем более, не пытал, не ломал ему  пальцы, не душил в петле   и не убивал!  Что это не может быть    так  же  местью,  вызванной    ревностью, или  тщательно разработанным  планом  секретных  служб  по устранению  неугодного элемента  общества!   

Что  всё это – чушь!.. глупые…злобные   сплетни завистников и  тайных  врагов, которых   у  Володи   всегда было…  так  много! Что   именно  поэтому   искать его  надо   не  на Дальнем Востоке,  на  Сахалине  или   где-то  в  кавказских  республиках  или в  Средней  Азии,  а  здесь,  в районе  Львова и его окрестностях,  среди природы,  которую он так любил!  И  в которую он, скорее всего, и решил  уйти,  чтобы  растворить   в ней навсегда  себя  и  свой, редчайший  дар творца,    который,  вместе с радостью,  принес ему    столько   душевных  страданий и мук…
 
Изложить  на  листе бумаги  всё это,  сказанное  мною в каком-то  внезапном,  нервном порыве,   я наотрез отказался.
 
– Вам,   Серёжа,   не уговаривать меня  сейчас  надо  писать что-то  на бумаге…  и  поставить затем свою подпись,  -  спокойно  объяснил я  прилежному  работнику  спецслужб,   решительно отодвинув от себя   белый   лист бумаги,  - а  начать поиски  Володи в ближайших лесах.  Этим вы поможете всем:    родителям Володи,  его сестрам, которых он очень любил,   друзьям, коллегам  Володи,  всем поклонникам его таланта,   тяжело переживающим  сейчас эту, трагическую  весть.   И… конечно же,  поможете   так же  себе, как инициативному  работнику  ваших, секретных  служб,  сумевшему  предложить  руководству  единственно  верный  вариант поиска.    Уверяю   вас ещё  раз, как человек, хорошо  знавший  Володю:   он  может быть только  где-то здесь,   в  лесных  трущобах древнего Львова… и  больше  нигде!
                *  *  *
Володю,  висевшего   на пояске   плаща, 18    мая 1979 года нашёл в  Брюховичском  лесу,  неподалеку  от Львова,  какой-то  солдат  сверхсрочник,  во время  прочёсывания  леса  военной  частью  с  целью   обнаружению сбежавших  из  колонии  заключенных.  Одна нога  Володи, полусогнутая,   была выставлена  вперёд,  коленом другой  ноги он упирался  в землю.

 На нём был тот же, спортивного покроя,  синий  пиджак,  в кармане которого  следователи   найдут потом  четыре  рубля. /Хотя  взял он с собой в тот день, выходя  из дома, как показала  его мама  на следствии,  десять  рублей. Возможно,  шесть  рублей,  судя по ценам того времени,    были  потрачены им на такси и любимую "чашечку  кавы"  по пути  к  своей  заветной,  выстраданной  бессонными  ночами, лесной  Голгофе/.  И был  он  в той же,   чёрной  водолазке, в которой  приезжал  он, недавно,   на конференцию  в  Харьков. Обут он  был в те  же, чёрные  туфли на шнурках,  с удлиненным   каблуком.  На  руке  у него  были  те же, японские   часы Ориент,  остановившиеся  в 12:50, 27 апреля 1979 года.

Во внутреннем  кармане пиджака  следователи  нашли листочек  с   адресом    Виктории  Корниенко.   /Он был  написан,   когда  перед отъездом  из  Харькова,  мы  зашли в  привокзальный ресторан, и,  по  моему  предложению,   решили    вчетвером  обменяться  своими  контактами:  Лена   Корниенко /однофамилица Виктории/,  Володя,  Виктория  и я.  Об этом подробно  изложено  в книге  Алексея  Ракитина "Смерть композитора",  эпизод VIII/.
 
Видимо,  довольно  серьёзно успел   Володя  увлечься  этой,   привлекательной,  девушкой за  те, насыщенные событиями,  три    харьковских  дня    и  ночи.  И,  оставив  при себе этот,    сложенный  вдвое,   листочек с  адресами однофамильных  девушек,  он  вполне  сознательно,   я думаю,   стремился к  одному:   чтобы,  после свершения  им   печального    события,   факт  его серьёзных намерений  по отношению к   Виктории Корниенко  стал  достоянием не только  дотошных следователей,  но,  прежде всего,   фактом  последнего  в  его  жизни,    любовного   влечения.

Чёрный  портфель Володи,  с перекидным ремнём,  застёгнутый на замок,  стоял  слева  от него,  возле тонкого  дерева,  на ветке которого  он повесился. На  портфеле лежал,  аккуратно  сложенный вчетверо,  светло-серый, из плотного трикотажа  в "елочку", подаренный когда-то отцом  на день рождения,  польский плащ.

Как обнаружилось позднее,  нот в  портфеле  не было – он   был пуст.  Хотя,  согласно показаниям матери,  уходя  из дому  24 апреля   Володя  собрал и положил  в портфель,  в добавок  к бывшим уже  там    своим, нотным  сборникам, еще  много рукописей. /Осмелюсь  высказать своё предположение.  Думаю,   обида на  окружавших   его  тогда,  со всех сторон,  жестоких и бессердечных,    людей была  слишком велика.  И Володя   решил  забрать с  собой, в  мир  иной /разбросал по лесу, закопал где-либо, утопил  или  сжёг/, все  свои, последние, труды. 

Проделал он этот, печальный,  протестный  ритуал, скорее всего,   по  пути,  блуждая по лесу в  поисках своего  последнего, скорбного,  пристанища…/.   
Но более подробно, конечно же, читатели могут узнать об этом, трагическом моменте, происшедшем в конце жизни Володи, а так же  проследить за всеми вариантами давних, иногда диаметрально противоположных,   расследований, когда  прочтут   IX эпизод книги Алексея Ракитина.

Однако,  предварительно,    я  считаю  необходимым  высказать   своё  видение того – каким именно  способом мог быть осуществлен Володей  суицид.  Объясню,  почему я это делаю. Ни  в   прошлых,  ни  в  более современных материалах  следствия,  ни  в  аналитических  размышлениях  Алексея  Ракитина  - нигде   я  даже намеёка не встретил  на возможность совсем другого  способа,  который, как мне кажется,  и был применён   Володей  при  расставании  с жизнью

В Харькове, во время  совместного проживания с ним в общежитии,   я видел,  как   прекрасно,  атлетически  был сложён  мой друг.  Он  имел упругие,  развитые мышцы  рук и ног,   занимался, по  его словам,  систематически  плаванием.   Поэтому  к способу  добровольного ухода  из  жизни    он  мог  подойти  совсем не так  громоздко и неуклюже, как  пытались  предположить  многочисленные следователи,  которым поручали  это,  крайне важное  для выяснения истины, дело. 
Здесь важно вспомнить о  первой  профессии Володи. 

Он  был    дипломированным  врачом,   поэтому  хорошо знал - какое    значение  для полноценного функционирования  человеческого мозга  имеет  сонная артерия. Именно через неё   к главному  мыслительному  центру - мозгу - подаётся  беспрерывный,  мощный  поток крови. Стоит лишь на время  перекрыть этот  источник  питания/кто не проходил  через эти опасные, детские,  шалости?/,  как человек  мгновенно  теряет сознание и погружается в  темноту.  И  если не  освободить  артерию  от зажима и не  возобновить  вновь этот,  живительный  поток,   исход может  быть катастрофическим: остановится  сердце, перестанут  функционировать все органы  и наступит  смерть.

Готовясь долгое время до суицида, Володя выбрал, я думаю, именно этот, самый безболезненный и быстрый вариант. И, безусловно, самый достойный!  Это должен быть великий ритуал прощания с земным миром Непокоренного человека!  И  Величество духа  творца, положившего на алтарь истины свою жизнь, должно быть понятным для следующих поколений!
 
В лесу он, скорее всего, не сразу нашёл нужное  дерево  с отходящей  в сторону  веткой,   расположенной  на нужной  ему  высоте.   По его замыслу   ноги, после суицида, должны были  касаться  земли, его породившей, и  в которую он захотел теперь вернуться.  А муравьи и наступившая вскоре, майская жара смогут  помочь  ускорить этот естественный процесс перехода живой материи, что была когда-то телом, в разложенную на множество  органических  элементов, потерявших уже  свою прежнюю,  чёткую  форму,   неживую.

Продуман был, я думаю,   тщательно  и   предсмертный  процесс  подготовки  к  суициду.  Найдя наконец  дерево,  Володя   снял вначале  плащ – недавний подарок  отца  на день  рождения:  во избежание всевозможных кривотолков,  он не должен был попасть  в объектив  фотоаппаратов  будущих  следователей.  Затем примерил  взглядом  длину  пояска – её    должно  было хватить,  чтобы  сделать две  петли:   внизу,  вокруг шеи, и  вверху - вокруг ветки.
 
Завязав  первый,    надежный  тройной   узел, Володя  быстро  влез на  дерево. Устроился в расщелине  поудобней,    и надежно завязал  второй узел - уже на ветке,  сдвинув  затем  его   чуть  в сторону  от ствола.  Взглянул в последний раз на  лес,  где он  часто любил бывать,   вслушался в его спокойную, вечернюю   тишину, попрощался   с земным   миром, давшим ему  жизнь.    И, обхватив  ветку  двумя руками,     повис на  ней,  как на  перекладине.  Убедившись, что ветка не  сломалась,   он  разжал пальцы.  Расчёт оказался точным – ноги  его  твёрдо упёрлись в землю. 
Но  для  достижения конечной   цели  Володя  не  прогнулся  и не  встал на колени – он создал  символ!  Могучий, задуманный  давно,  символ  Протеста! Словно  беглец из Ада,   он  резко  выкинул вперёд  левую ногу,  одновременно   откинув   назад правую,  чем  мгновенно увеличил  вес  тела.  На  этот раз сонная артерия   была  надежно перекрыта,  и тьма, сулящая  вечность,  поглотила его… 

                *  *  *
Не смотря на все, чрезвычайно строгие, запреты и предостережения  руководства  консерватории,  мы,  трое  студентов,      решили   принять  участие   в  по-хоронах  Володи   во что бы то ни стало.   Мы, это  я  и двое  студентов  с младших курсов:   вечно весёлый,  смешливый  Игорь и  рыжеватый,  высокий,  слегка полно-ватый добряк  Толя.
      
Скинувшись со своих, скудных  стипендий  по 5  рублей,  мы  купили  цветы,  что-то  из  спиртного,  и  утром  22 мая 1979 года  отправились  на  улицу  Маяков-ского,  где  жил,  с 1973 года,   Володя  в  своей, 2-х комнатной, квартире. Вместе с ним жила  в этой квартире старшая  сестра Галя.  У   Толи  с Галей,  насколько я помню, были   какие-то /не знаю точно – какие именно/  родственные отношения. 
Это давало ему право  принимать довольно активное   участие  как  в организации  похорон, так   и в  приглашении  наиболее  близких  к Володе  людей   к  поминальному  столу  после  его  погребения.
 
У  дома  Володи  уже  собралось довольно значительное количество людей.  Войдя в подъезд,  мы поднялись,  по  ступенькам лестницы, к Володиной,  двухкомнатной  квартире /кажется, это был  второй этаж/.     Входная  дверь была открыта.  Взглянув  через прихожую внутрь,  я  сразу  увидел  гроб -  большой,  высокий,   наглухо закрытый,   дубовый  гроб,  на котором лежало много  цветов. 
 
 Он стоял на  столе,   более узким  торцом к  входу.  Напротив  другого, более широкого торца,  у  стены,  стоял  большой венок  с  большими,  белыми  цветами.  Войдя  с ребятами  в комнату,  я  увидел  там  несколько  человек.  Ребята тихонько сообщили  мне, кто  из них  родители Володи,  а кто  друзья  и  коллеги.
 
Запомнил хорошо  молодого,  высокого, с длинными,  рыжеватыми волосами  поэта  Юрия  Рыбчинского,  талантливые стихи которого  были у меня на слуху.  Рядом с ним,  неотрывно   глядя на гроб,  стояла  молодая,  светловолосая,  хрупкая  девушка.   Неподалеку от них   стоял так же  Назарий  Яремчук,  знакомый мне как  чудесный  исполнитель  песен  Володи,  особенно  в дуэте  с Василием Зинкевичем. 
Других, присутствующих  в  церемониальной  комнате,     я  не знал,  да и не старался особо высматривать,  так  как все  мысли мои  и внимание  были обращены на  гроб, стоявший на  столе.

 Роем нахлынули   мысли,  сцены,  весёлые  и грустные минуты,  проведенные ещё недавно  с тем,  останки которого  лежат теперь  здесь,  в этом дорогом  гробу,  спрятанные надежно от всех    под   массивной, плотно прижатой  к  краям,  дубовой крышкой. И не будет  больше звучать никогда его новая,  чудесная  песня,    радуя миллионы  людей!  И не  возрадуется он  больше  никогда  солнечным брызгам  быстрых, карпатских  вод!  И не  переведет, охваченный внезапным вдохновением,  этот стремительный, радостный, горный  поток и шум  лесных  дубрав  в  волшебные  звуки  музыки   так, как умел это делать  только он!  Один! Во всём мире!!..
 
 Слезы  наворачивались на мои глаза,  я с большим трудом  пытался  сдержать  их, но они появлялись вновь и вновь…
 
Ко  мне подошел  Толя и  сказал: 

– Сейчас…  минуты  через  две-три,   нужно будет сменить почетный  караул.  Я хочу, чтобы  ты  встал  здесь,  с   правой  стороны.  С той, другой стороны, встанет  Назарий  Яремчук.   Приготовься… приведи себя в  порядок.
 
 Я  не помню  точно – долго ли я стоял,  не шелохнувшись,  отдавая  последнюю  дань и почесть   тому, кто уже никогда не сможет быть среди нас, живых,  здоровых,   переполненных  звёздными    планами и мечтами. Но  хорошо  помню,  как  взглянув   случайно  влево  и увидев профиль  Яремчука,  был  поражен его удивительным,  совершенным по красоте,  лицом.               

 И  я  подумал  тогда: как  хорошо,  что именно он поёт Володины  песни!  Значит, они  в надёжных руках! Значит,  Бог   подарил людям не  только  украинского  Моцарта, но и этого, вдохновенного  певца,   кто своим, волшебным,  голосом   и телесной,   дарованной Богом   красой,  донес звуки   Володиных песен до сердца  каждого!  И это  будет теперь долгое,  счастливое  продолжение  звездной,   счастливой  легенды,   рождённой однажды в карпатских горах!  Володиной легенды!

  Увы…  не мог я знать   тогда,  что  стоявшему  со  мной в почетном  карауле,   златкоголосому  украинскому  Орфею,   так же  была уготована  слишком короткая  судьба…          
                *  *  *
Когда гроб    Володи  вынесли  из квартиры  во двор,  там, у  самого входа, уже  стоял,  присланный властями,  старый  грузовой  ЗИЛ  с  от кинутым уже  задним  бортом    В  толпе прибывших на  похорон людей   начался  глухой  ропот. Он всё   усиливался,   охватывая  огромную  массу  прибывших  отовсюду львовян  и жителей ближайших городов и сёл, толпившихся как возле  подъезда,   так и  далеко за его  пределами.
 
Затем  поднялся   невероятный  шум,  раздались  крики:  "Не  надо грузить Володю   в  этот  хлам!  Мы хотим видеть его… Володю!   Несите  гроб   на руках, мы поможем!".   Тут же  возникли, словно из под земли,   люди  с однотипным, крайне  встревоженным,  выражением    лиц.    Обращаясь к родителям  покойного,   они  стали негромко,  но  настоятельно  рекомендовать  им, намекая на неминуемые,  негативные последствия,    не нарушать   предложенный  властями порядок  погребения  покойного.
 
Но   это  только  ещё больше  раззадорило  толпу. Шум  усилился. Люди,  со-провождая свои действия   нелицеприятными,  крепкими  словцами,     вплотную   придвинулись   к   обнаружившим  себя чиновникам и,  активно работая  руками,  стали   довольно грубо выталкивать их подальше    от подъезда.
 
Воспользовавшись  ситуацией,    мы,    студенты консерватории,     вместе  с поэтом Юрием Рыбчинским, певцом Назарием  Яремчуком  и  музыкантами  из ансамбля "Смеричка"/Софии Ротару среди них  не было/, а так же  подоспевшими на помощь  мужчинами  из толпы,    сдвинули,  с большим трудом,   в сторону от   подъезда,   громоздкий,   предназначенный  для перевоза совсем  других грузов,  транспорт,     наводящий   уныние своим, убогим,  видом.
 
Затем  подняли  на руки,   под  аплодисменты    и одобрительные  возгласы  толпы,   гроб   Володи.  И,  меняясь поочередно,   понесли  его  на  своих плечах. /В  интернете  можно найти  несколько  любительских   фотографий  этой, траурной  процессии.   Помещаю  одну  их,  я  на ней – третий в ряду несущих Володю,  в светлой  рубашке/.
 
Часть людей, сдерживая желающих быть поближе к нам, а также оберегая    шествие   от возможных провокаций, стояли по  бокам  цепочками, взявшись за руки.               

Ступали мы, при этом,   по цветам, которыми была усыпана дорога до самого места захоронения. И все  это происходило  в окружении огромного числа пришедших  и приехавших отовсюду  людей,  которые всё подходили и подходили сплошным потоком,   со всех сторон.  Хотя официально  о времени и месте погребения  всенародного  любимца ни в СМИ, ни по радио,  ни в газетах объявлено не было.

/Власти города  делали всё для того,  чтобы  людей на похоронах Володи было как можно меньше.  Разослано было по всем  высшим и средним,  учебным заведениям  строжайшее  предписание:   не  отпускать   на  похороны   Ивасюка  студентов  с лекций!    Всем   партийным,   комсомольским  и профсоюзным  организациям  было дано  указание -    назначить на время  похорон   срочные совещания  и неотложные  заседания различных   комиссий!   А  всем  директорам  промышленных  предприятий и   заводов   было   приказано, под строгую партийную ответственность,      не  отпускать   на  прощание  с  Володей  рабочих,  не предоставлять  им  в этот день  выходных и отгулов!   Словом,  властями была  предпринята  отчаянная  попытка   скрыть  от народа  дату и время погребения  всемирно известного  музыканта,   с целью не допустить ненужных  волнений,  тем более – социальных протестов  и бунтов./. 

Но, тем не менее,  на прощание с любимым композитором,   подарившим   людям  своим,  лучезарным,   творчеством   давно желанный   глоток  свободы,  прибыло не менее 10  тысяч человек.    И это  не смотря  ни на какие  угрозы  увольнений,  исключения их рядов ВЛКСМ  и  членов КПСС/. Впереди   процессии студенты  Львовского  мединститута, где  учился  когда-то  Володя,   несли  его  портрет в  миртовом венке.   Вслед за ними   несли  большой,     свадебный,  венок из белых  цветов  Лев Дутковский - худ.  руководитель  вокально-инструментального  ансамбля  "Смеричка", композитор  и  друг  Володи,  и  солист  ансамбля  Назарий  Яремчук. /Как я узнал от сокурсников,   так хоронят, по народному  обычаю,  на Западной Украине   молодых,  неженатых, рано умерших  мужчин/.   

         

 На  кладбище  прощальных речей было мало,   брали слово,  в основном,  друзья и соратники Володи.  Одним  из первых   выступил  с  яркой,  проникновенной речью  близкий   друг  Володи, поэт  Ростислав Братунь,   председатель Львовской  организации  Союза  писателей /был  снят вскоре с должности и предан на долгие годы опале/.   Выступил  так же  коллега и соратник Володи  Левко Дутковский. Он особо    подчеркнул  яркий,  самобытный  композиторский и поэтический  дар  Володи,   говорил о  заслуженной, всемирной   славе  и любви    миллионов  людей к   созданным  Володей,  песенным   шедеврам. 
 
 Помню еще, как была спета давняя, казацкая песня " Слышишь, мой брат...".  Это свободное, могучее пение усиливало, с каждым куплетом, рыдание людей, которые плотным кольцом окружали гроб, стоявший на краю вырытой  ямы.  Запомнил также хорошо, что, начиная панихиду прощания, первым сказал несколько осторожных, малозначительных слов о творчестве Володи, заметно нервничая, проректор консерватории, произнеся в конце бессмысленное "пусть будет прахом ему земля". Но  тут же, услышав подсказку  стоявших рядом людей, извинился,  быстро  поправился  и повторил  поспешно  вновь:  "Пусть будет пухом ему земля!".               

И  эту  нервозность,  эту  боязнь  государственного чиновника  от культуры  сказать  что-то не  то и не так,   как было,  наверняка,   согласовано  предварительно  где-то  там… наверху,     мне,   как    и  друзьям Володи,  да и всему  народу, была  понятна:   похорон пошёл совсем по другому  сценарию!  Ещё бы:   уже  в самом начале  мы,  друзья и коллеги  Володи,  понесли  его  гроб, осыпаемый  со всех сторон  цветами,     на  своих плечах,  а  не дали повезти  в   унизительном,  совковом     транспорте,   надёжно  укрывшем  бы  покойного своими, высокими,  бортами  от людских глаз.
 
 К тому же,   шествие двигалось не по  голому, с выбоинами и трещинами,   асфальту,  а по   живым   цветам, которые  непрерывно  бросал под ноги траурной процессии  люди.  Слышно  было  так же, как  непрерывно  щёлкали    со всех сторон затворы  любительских   фотоаппаратов  и включались  моторы  ручных кинокамер.  А  это    заметно   раздражало  шустрых   парней   в  серых  костюмах,      снующих повсюду  и    старательно,   кадр за кадром,  снимавших   всю    процессию   и лица   смельчаков,   участвовавших   в ней.    

Раздражало потому,   что каждый из них знал:  за такие  вольности   при организации  социально опасных,  массовых  мероприятий   и попустительстве  в  поведении  людей,  в  те   годы  брежневского  правления могли последовать  весьма  серьёзные  оргвыводы. В  результате чего   можно  было   остаться   не только без   высокой   должности,  но и  без  партбилета, что означало   крах   всей    дальнейшей,  жизненной   карьеры.

 Вот почему, чтобы  избежать  опасных  эксцессов столкновения  народа   с  блюстителями   порядка,  городские  власти  предусмотрительно  решили  не  возбуждать    траурную процессию своим присутствием:  ни на  улицах,  ни по пути  движения  траурного шествия,  ни на самом   Лычаковском  кладбище не было видно,   до конца похорон,  ни одной  милицейской формы.
 
Опустили Володю в наспех вырытую  могилу,   расположенную, как мне пока-залось тогда,   в не совсем удобном для обозрения  месте,    22  мая, днём.  Покрыли  могильный холм  огромной горой  венков  и цветов /среди  которых  находили потом много прощальных записок, написанных  иногда  стихами/.    У  провожающих  Володю в последний путь  людей,  самых  разных возрастов,    в  глазах      стояли  слезы. Некоторые  рыдали,  не  желая смириться  с  внезапной   потерей кумира,  которому  еще совсем недавно -    четвёртого марта  1979,   исполнилось  всего лишь  30  лет… 

                *  *  *

После погребения   Володи,  наиболее  близкие родственники,  прибывшие на похороны,  а так же коллеги по творческому цеху,   поэты,  режиссёры, друзья, среди которых  оказался и я,    были приглашены родителями Володи   к поминальному  столу.   Пока  выставлялась  кутья,  напитки, расставлялись стулья, скамейки    и шли другие приготовления   к  заключительному ритуалу  похоронного дня,  приглашённые   находились  во дворе. 

 Я   с  младшим сокурсником  Игорем  стоял  несколько в стороне,  так как большинство  из оставшихся  мне были незнакомы.   Разговаривая  с  Игорем,   я  иногда посматривал на  стоявших   у входа в  подъезд  дома  Рыбчинского  и   стройную  девушку,   тесно прижавшуюся к нему.   
Они о чем-то тихонько переговаривались   с людьми, среди которых  были  знакомые мне,  по  внешности,   Дутковский  и  Яремчук.    Мой интерес  к  Рыбчинскому был понятен – мне нравились его смелые, образные стихи, напоненные  яркой метафорой,  которые я  иногда  встречал  в  журналах "Молодая  гвардия"  и "Юность".  Сам я тоже  пробовал себя в этом виде литературы,    печатая иногда свои стихи в газетах.

 Мы  с Игорем  стояли  чуть  в  стороне  от  всех  и,  беседуя, пытаясь понять – почему на похорон не прибыла  многолетний друг и соратник Володи  София  Ротару?  Её  долго,  до последней минуты,   ждали все, особенно родители Володи.               

По  всем, человеческим и моральным  законам,  она должна  была непременно  быть здесь,  в этот скорбный  день прощания  с  Володей,  подарившем  ей  своими песнями  билет в счастливое, безбедное  будущее. Но  она  так и не появилась.  Ни я, ни Игорь  ответы  на   эти вопросы,  как ни старались,  не находили.  Как, думаю,  не нашли  его и  все, оставшиеся  на  последний,  поминальный  обряд,   коллеги и друзья  Володи. 

Вскоре    мы  увидели, как  из подъезда вышел  Толя. Он подошёл  к  группке людей,  стоявших  слева  от подъезда,  и  о чем-то переговорил с ними.  Вслед за этим,    в нашу с Игорем  сторону,   направилась,  вместе  с   Толей,   женщина  невысокого  роста,  слегка полноватая, в  черном платье и черном   платке,   закрывавшем полностью её волосы.     Я  уже знал, что это  мама  Володи,  и невольно,  интуитивно,  сделал шаг  навстречу.  Толя  остановился  и сказал:

-  Это,  Валера,  София  Ивановна,  мама Володи.   Она хочет познакомиться с тобой. Представься…

-  Валерий  Безрук, - сказал я, чувствуя, как  внезапное волнение стало охватывать  меня. -  Мы  учились на одном курсе  с Володей.

- Я  знаю  об этом, -  сказала  негромко   женщина,   пристально глядя мне в глаза. -  Володя  рассказывал  мне о вас… Что вы  вместе  ездили  в Харьков… на конференцию… что вы хорошо  там дружили… 
 
-  Да… это  было совсем  недавно,  - подтвердил я,  чувствуя, как пронзает  меня насквозь этот пристальный взгляд в упор  чёрных, немигающих глаз. -   Нас послало  руководство  консерватории…

-  И это мне  известно…  вы  читали    там   свои доклады,  - сказала  мама  покойного. -  Только вам   дали  вторую премию…  а    Володя не получил ничего. 
Помню, как после этих  слов  вся  кожа   у  меня…   вдруг словно  съёжилась,   а   по спине пробежали мурашки. 

Наступила долгая, мучительная   пауза.  Черные глаза   смотрели на меня  в упор,    сковав всё  тело, лишив  воли.  Я  не  знал - как вести себя,  что говорить?  Мне казалось, что эта немая сцена  упрёка  будет  длиться  вечно.

-  Володя  очень  переживал  своё поражение! – наконец продолжила  мать.  -  У него был хороший доклад, я читала  его…  - И,  через паузу,  всё  так же пристально глядя на меня,  продолжила  монотонным,  тихим голосом, чуть приблизившись ко мне. -    Володя  мой   был    очень  воспитанным  сыном...  аккуратным во  всем. Он даже  там… в  лесу,   поставил  сначала  портфель,  потом   снял    свой   белый,  польский   плащ, свернул его   вчетверо… и положил  сверху  портфеля.  Так,   чтобы  он не  касался  земли.    Он  сделал  всё  так, как я его учила,  даже  там… в лесу.

Мне   показалось  тогда,  что  моё тело оторвалось от земли  и   я теряю ощущение реальности.   Что  эти гордые   слова  о  воспитанности   сына,  вспомнившем   её  наставления  даже в  свои  последние,  предсмертные  минуты  жизни,      говорит мне  совсем  не мать. Не давшая  сыну  жизнь  женщина,  переживающая в эти  дни   страшную  потерю,  а  совершенно другой – посторонний  человек,  случайно  попавший  когда-то  на  место трагедии.  И сейчас, подойдя ко мне,   этот человек решил  передать  своё впечатление   об   этом,   необычном по  своей алогичности,  происшествии.
 
/Впоследствии  я часто  прокручивал в сознании  эту  сцену,  стараясь понять – почему были произнесены эти  слова?   Что  заставило  мать Володи  подойти ко мне   и сказать  эту   странную, приведшую меня в оцепенение,    фразу о  воспитанности сына?  В  такой  момент… в день похорон?  Перед святым, поминальным столом?!..  И только  теперь, прочтя внимательно начальные  эпизоды  книги  Алексея Ракитина "Смерть композитора",  где подробно  изложены  материалы  всех,  проведённых за эти 40 лет,  следствий,  я  могу, наконец,  изложить  свою версию  такого    немыслимого, на   первый взгляд,  поведения  мамы  Володи. 
Скорее всего,   зная,  со  слов Володи,  о  моём  скором отъезде  из Львова, как выпускника,    она  решила  успеть сказать мне, практически наедине,  о  том,  о чем   не могла,  не  имела права  никому говорить.   То есть о самоубийстве  сына.  Слова эти были  сказаны  всего через 4 дня после обнаружения Володи.   А  следствие   по делу было открыто  значительно позже.    И, конечно же,   София  Ивановна,  как и отец   Володи,  были уже  строго предупреждены о  том,  чтобы  никаких,    своих,  версий  о случившейся  с сыном трагедии они  не  распространяли.  Что  нужно  дождаться  окончания  следствия,  после чего и будет объявлено  официально  - что   же   на  самом деле  произошло в  Брюховичском лесу:  был Володя убит или  это  был  добровольный акт ухода  из жизни? 
 И если первый  вывод  следствия,  опубликованный 4 июня официально /газеты, радио, телевидение/,   решительно  подтвердил  акт суицида,  то  все  последующие, многочисленные расследования, старались,  как правило,   упорно доказывать что угодно, только не  суицид! Только не добровольный  уход! 
 Конечно же,  в  такой  обстановке  неправды и самых нелепых домыслов,  звучавших со всех сторон,   как   мать  /учитель  русского  языка и литературы/, так  и  отец  Володи  /известный,  детский писатель/,  пытаясь  сохранить  возможность  дальнейшего,  благополучного   существования   семьи в тогдашнем обществе  повсеместного, партийного  и  силового диктата,   вынуждены были соблюдать  необходимую осторожность,  говоря  о своей  версии случившегося.
 
 И,  как показали  материалы многочисленных следствий  и допросов,  факт суицида   сына   родителями, особенно отцом, позднее  упорно отрицался,  замененный  на более реальную, по  их  мнению,  версию  насильственной  смерти  сына.
 Но это была  явно  не  правдивая, не  родительская версия. Это была  версия,  навязанная  им  в угоду какими-то  тайными,  могучими силам  того, бывшего,  а,  затем,    и  пришедшего  на смену ему,   нового  времени!
   
И  единственный  раз    страдающая  мать Володи  сказала  правду,  когда  подошла  ко мне  и  в такой необычной, но абсолютно понятной  мне теперь,  форме  поведала  о  предсмертном  ритуале  сына  перед уходом в мир иной.   Пристально  глядя мне в глаза,   она   как бы внушала  мне,  чтобы  я  сохранил  эту, сказанную ею, правду.   Чтобы я правильно понял её  и передал,    со временем,  эту правду людям.
  Что я  и делаю сейчас,    помогая  своим  современникам   понять – насколько противоречивой и сложной   была  ушедшая от нас ещё совсем недавно  советская,  коммунистическая  эпоха,  то возносившая  вдруг  кого-то до самых небес,  то сбрасывающая  его  оттуда безжалостно    вниз, заменяя  немедленно  новым, более послушным,  кумиром… /.
 
Вывел    всех   из  оцепенения  Анатолий.  Быстро оценив   крайнюю  ненормальность   ситуации,  он подошел к   неподвижно стоявшей передо  мной  матери,    прикоснулся  слегка  к  её плечу  и сказал: - Там…   у  нас…  уже  всё  готово,    София Ивановна! Можно  приглашать к столу…

-  Ах…  да, да…  -  вздрогнув и  словно очнувшись от  внезапного  наваждения,  быстро   и   суетливо заговорила   вдруг мать,  - это хорошо,   что  готово! Сейчас…  сейчас  пойдем! Все  пойдем! - И, повернувшись, направилась  торопливо  к подъезду,   приглашая  попутно  жестами   всех,   стоявших у подъезда людей,  идти за ней.  -    Заходите… заходите, прошу  вас  … все заходите!  Все! -  И вдруг, обернувшись, добавила:  -  И вы, Валерий, тоже… побудьте с нами…  Вы  хорошо дружили с Володей,  я знаю… Затем вновь продолжила  путь, повторяя:   - Заходите, заходите… не стесняйтесь... он пока  ещё  здесь… среди нас… Давайте, посидим……  вспомним всё…  хорошее,  светлое… скажем  сыночку… несколько  добрых слов…  пусть он услышит  их…  пусть побудет ещё  немного… с нами… Идемте… идемте…

  Слов, произнесённых  за поминальным столом,  я  не помню. Как не помню  и  лиц  тех, кто их  говорил.  Как-то  выпало всё это из моей памяти.   Сохранилось  лишь ощущение  жгучей тоски и   неизбывной  боли,  что  никогда  больше  не зазвенит  волшебная лира  Володи.   И никогда  не родится уже  его  новая,   светлая, зовущая к жизни и любви,  песня.  Которая непременно бы родилась,  если бы все эти,   возвышенные, красивые  слова  о его  чуткой душе и  уникальном таланте    были  сказаны  Володе  не  тогда, когда его уже нет.  Не  тогда,   когда они  уже ничем не смогут ему помочь.  А тогда,   когда он ещё  был. Когда он так хотел услышать их!  Немного  раньше…     хотя бы… месяц  назад! 

               
                *  *  *

За  40,  прошедших, лет возле могилы Володи побывали  тысячи поклонников  его таланта.   Но  было  так же  много   всевозможных,   политических  спекуляций.  Бесконечное  число раз  собирались  митинги  его противников, где  распространялись ложные,  самые  невероятные,    версии   о  причине внезапного     ухода Володи   в мир иной  и клеймилось его, доброе  имя.
 Акции  эти были настолько  частыми и шумными,    что городским  властям приходилось принимать  иногда  экстренные меры по  наведению порядка на  кладбище.   Трижды могила  была  сожжена  неизвестными вандалами   /памятник  Володе родственникам  разрешили поставить только  к  его  50-летнему юбилею  рождения,  в 1999 году/.            

Распространялись  даже  слухи,  что вскоре  после серии  таких,  далеко не  мирных  событий /требовали  удалить  останки Володи  с   древнего, Лычаковского кладбища,   грозились даже взорвать могилу/, ночью, во избежание дальнейших, скандальных  манифестаций  и угроз посмертного  надругательства  над  славным именем сына, отец  Володи   выкопал ночью,   втайне от всех,  его дубовый  гроб  и  перевез в  Черновцы,     на  родину.
 
Однако  утверждать  доподлинно этот  факт  переноса  праха  Володи   в  другое, более спокойное  место,   не   могу:   после  успешной  защиты  своего,   дирижёрского  диплома,    я,  в  начале  июня,  отбыл  из  Львова.  И  только  в  марте 2009 году  я  с радостью узнал,  что  указом  президента  Виктора Ющенка,  "за  самоотверженное служение Украине  на  ниве  национального  музыкального  искусства и создание  вершинных образцов украинского песенного искусства", Володе было присвоено  звание Героя  Украины  с вручением ордена "Золотая звезда" /посмертно/.
 
Я был на  том,  торжественном, юбилейном  вечере  чествования  национального героя  в Октябрьском  дворце  Киева.  Видел  всеобщую, неподдельную радость  людей, заполнивших до конца  огромный зал.  С волнением слушал  патетические,  возвышенные речи множества выступавших,  прославлявших  высокие,  исторические  заслуги  Володи перед  украинским,  музыкальным  искусством. Гордился  вместе со всеми  и думал о  том, что пришло, наконец,  время  давно ожидаемого  в народе  признания  властями   заслуг  Володи и справедливой, высокой  их оценки!И  с большим  нетерпением ждал – когда же прозвучат  слова  истинной правды о причинах  преждевременной гибели  виновника  столь  запоздалого,  всеукраинского  торжества? 

И не дождался: такие слова  в тот, юбилейный,   вечер   сказаны  не были. Всеми, выходящими на сцену дворца,  ораторами  повторялись,  словно под копирку,  давно  известные  мне нелепости  о  злодейском, бытовом или политическом,   убийстве  Володи.  А  ведь   это был уже не  совковый,  давно уже канувший  в лету,  1979 год,  а  новый–демократический, навеянный  европейскими,   моральными и духовными,    ценностями,    2009  год. И...    "не  вынесла душа поэта"  такого надругательства  над Правдой!  Слушая  с омерзением  все эти   лживые,   конъюнктурные  россказни  о гибели Володи,  я  вынул тихонько  небольшую  записную книжку  и занёс   в неё  родившийся, поневоле,  стих:

           Вбитая  в  плаху  кувалдой,  как гвоздь,
           Свобода ,  связки   натужив,   хрипела:
           -  Вырви…  вырви   меня,  толпа  и вождь,
           Я  Правду  людям сказать не успела!
           Ведь без неё нельзя никак –
           Ни в небесах,  ни на грешной суше!
           Прорвёт  она    сатанинский  мрак –
           И  будет  вновь   Карфаген  разрушен!

                *  *  *
Трагическая тема судьбы  талантливого,  не понятого  обществом, человека,   жила  во  мне  все  эти  годы,  не  оставляла в покое душу, требовала воплощения в слове и музыке. Через много лет, серьезно занявшись драматургией, я осуществил, наконец, свой замысел, написав пьесу "Последняя роль Арлекина". /Была поставлена Курским драм. театром им. А. С. Пушкина, в декабре 2016 года/.  Главный герой в ней, талантливый, щедро одаренный Природой, мужчина, известный ученый, познав предательство любимой и жесткое бездушие  близких людей, тоже не захотел оставаться больше в этом мире, где он стал вдруг чужим на окружившем его со всех сторон,  опостылевшем ему давно,  празднике жизни.

Сноска на пьесу "Последняя роль Арлекина":
http://www.proza.ru/2015/10/24/1725
               
P.S.  Четыре  года  спустя после гибели Володи,  30 ноября  1983 года, ушёл в мир иной и А. Кос /Кос-Анатольский/.  Погребён   был на том же  престижном,  Лычаковском  кладбище.  И уже много лет  они покоятся рядом:   популярный когда-то в народе учитель,  и знаменитый, не понятый им, ученик. 
               
Им нечего уже между собою  делить,   и нечего  доказывать что-то друг  другу.  Всё  успокоилось, все страсти   давно  улеглись. Неизменным остался  лишь вопрос:  почему   случилось всё  именно  так,  а  не  иначе? И  кто  так упорно  подрезал  крылья тому, кто так  нуждался  тогда  в  помощи,   не дав ему,  тем  самым,   подняться  в  дарованную  богом,  звёздную  высь? 
Много тайн хранит этот,  древний  погост. Хранит он надёжно  пока и эту  тайну.  Но  слово   взяла уже   история.  Неумолимо  и бесстрастно она находит ответ  на любой вопрос.   Рано  или поздно.   Во имя  высшей справедливости на этой  Земле. Будем надеяться,  что  найдёт  она  вскоре ответ и на  этот вопрос.  И воздаст   каждому по делам  его:  и гению… и злодеям.

10.10.2012

P.S. Информация  для  читателей!

Повесть уже  издана.  Для получения  ссылки на заказ книги обращаться по адресу: sale@booksnonstop.ru, либо позвонить по  телефону 8-800-302-19-92

Валерий  Марро -
Драматург,  писатель,   поэт, композитор,
номинант национальных литературных
премий "Писатель года 2020" и
"Писатель года 2021", награждён
Президиумом СПР медалями  Бунина
и Достоевского