Глава 3

В детском доме Рене знали все. Не потому, что ее некрасивое лицо очень запоминающееся, а по той причине, что там она провела всю свою жизнь. Она была примерной воспитанницей, поэтому ей многое прощалось: и поздние возвращения домой после академии, и прогулы всяческих «протокольных» мероприятий.

Из соседок по комнате она редко с кем общалась — короткие, брошенные по делу фразы не в счет.

Сам детский дом считался не самым лучшим в штате. Состояние здания было критическим, не говоря про то, какие жуткие порядки были внутри, и все средства, которые выделяло государство, отправлялись точно в карманы вышестоящей инстанции. Об этом все знали, но не привыкли говорить вслух. Благо, Рене выплачивали пособие, на которое ей была куплена нормальная кровать и обеспечено обучение в академии.
За все время пребывания в этом месте Рене неоднократно видела, как других детей — мальчишек и девчонок — забирают в семьи. Да, такие чудеса здесь случались, но не сказать, что слишком часто. К Рене ни разу не приходили. Ни просто поговорить, ни для того, чтобы наладить контакт для дальнейшего опекунства. Даже здесь она умудрялась вызывать отторжение добрых сердцем, сострадательных людей. В прошлом месяце милая пара удочерила тринадцатилетнюю девочку, у которой было заикание, но заикание — наименьший дефект в отличие от уродства и к тому же поправимый. Внешность Рене уже ничто не исправит. Она просто жила и стремилась к обретению если не внешней красоты, то красоты внутренней, поэтому она занималась балетом и много читала. Казнимая пыткой одиночества, Рене по праву могла себе позволить искать отклик в лирике. Она сама как лирический герой, только не принадлежащий ни одному писателю; да и вряд ли уважающий себя писатель возьмется за столь заведомо безнадежное произведение. Чернил на него уйдет больше, чем на прочие, а суть останется неясной, потому что если Рене не могла себя понять, то и самый талантливый автор тем более не сможет.
Словом, выходные она провела за литературными сборниками, а в понедельник уже была готова вернуться на занятия отдохнувшей и полной сил.

В академии в раздевалке ее ждал «сюрприз» — почти на всех шкафчиках и стенах были развешены копии фотографии, изображавшие момент прогулки Рене с Леоном.

Сэм и ее «стая» очутились тут как тут.

— Давайте поздравим Рене! — громко сказала она, так, чтобы остальные в раздевалке слышали и обратили внимание на происходящее. — Она нашла достойного себе ухажера. Мне интересно, Рене, какие у вас будут дети? Или вы не планируете плодить уродцев?

Повернутая лицом к своему открытому шкафчику, Рене только сжала кулаки.

— О, да она еще и накрасилась ярко, — заметила Адалия. — Пойми, Рене, в твоем случае косметика тебя не спасет. Только пластическая операция, но ты не отпрыск богатых родителей, поэтому смирись.

Рене взяла все необходимые из шкафчика вещи и, игнорируя выпады в свою сторону, ушла в зал.

Она не видела мистера Каннигема два дня, а когда увидела его, сосредоточено растягивающимся на станке, почему-то ощутила себя на порядок спокойнее.

Почти под конец утомительного занятия Каннигем сделал объявление:

— Скоро у вас промежуточный экзамен, и мы, помимо прочего, будем ставить отрывок из «Жизели» на сцене нашей академии. Начнем с распределения для кардебалета.

— Поставьте Рене в первую линию, — кто-то насмешливо сказал позади, — ведь она <i>накрасилась.</i>

Рене тут же вспыхнула и невольно опустила взгляд в пол. Ей хотелось провалиться сквозь землю, но она, увы, так и не разверзлась под ее ногами. Она не знала, услышал ли брошенную ядовитую фразу мистер Канннигем, но знала, что если сейчас простоит тут еще минуту, то случиться неизбежный водопад соплей и слез.

Рене слышала шепотки и смешки со всех сторон и просто не выдержала этого, сорвавшись с места и убежав в раздевалку. Она ненавидела себя за свою ранимость, за неумение постоять за себя и за невозможность отвечать на чужие выпады достойно и твердо.

Она с горечью плюнула на все оставшиеся занятия, переоделась и отправилась в детский дом. Ее настроение, бывшее утром более чем нормальным, превратилось в труху, и в глазах стыли слезы.

Не помня дороги, Рене на «автопилоте» добралась до детского дома и провела там в своей кровати около нескольких часов, решившись только вечером сходить в магазин за обезжиренным йогуртом и галетами — любимым лакомством, которое она позволяла себе крайне редко.

Вернувшись домой, Рене увидела как машет ей рукой вахтерша.

— Да, миссис Блум?

Женщина протянула ей яркую маленькую коробочку, на которой размашистым почерком было выведено две буквы «К. К.», а еще ниже — «для Р. Х.».

— Тебе передали. Ты извини, мне пришлось немного вскрыть коробку на всякий случай, сама понимаешь.

Рене заторможенно кивнула. Она взяла из рук миссис Блум переданную ей вещицу и поняла, что она настолько морально выгорела, что не могла выразить никаких эмоций на этот счет. К «презенту» она отнеслась равнодушно и ровно, не в силах реагировать на что-либо во внешнем мире, однако коробку она все же распотрошила и увидела нечто любопытное.

В специальной «ванночке» на дне коробки лежал серебристого цвета плеер и такие же наушники.

«Послушай меня», — гласила вложенная в коробку записка.

Рене отнеслась к этому сомнительно, но осознав, что «К.К.» — это инициалы Кристофера Каннигема, немало удивилась, все же преодолев выросший за сегодня эмоциональный барьер.

Рене вставила наушники в уши и нажала на кнопку.

<i>«Маленький призрак, ты слушаешь.
В отличие от многих ты не упускаешь ни детали…»</i>

Рене широко распахнула глаза, вслушиваясь в слова.

<i>«…я хожу по коридорам незаметно,
я лезу на стены, но никто не видит меня.
Никто, кроме тебя.
Ты всегда любил странных птиц,
и сейчас я хочу улететь в твой мир…»</i>

Льющаяся из наушников песня была спокойной и невероятно грустной в своем спокойствии, учитывая смысл фраз. Рене внимала, впитывала каждое слово, и в ней внезапно что-то болезненно вскрылось — так вскрывается душа, не имевшая голоса на протяжении многих лет и наконец вырвавшаяся на свободу, одаривая смыслом каждую строчку.

<i>«…мои израненные крылья все еще бьются,
ты всегда любил странника во мне, такой уродливо-привлекательной…»</i>*

Именно эту песню напевал Леон на прогулке, а Рене сначала и не поняла.

Понимающий голос исполнительницы звучал красивыми драматичными переливами. Своей простотой и смыслом песня хватала за живое настолько сильно, что сначала Рене стало просто трудно дышать от собирающихся в груди чувств.

Исполнительница пела «маленькому призраку», который способен был видеть боль. Видел ли кто-нибудь боль Рене? Конечно, нет. Она была страшной серой мышкой с невозможной мечтой о театре, к ней никогда не относились серьезно и не видели в ней серьезного конкурента. Да и какой из нее конкурент, если она лила слезы от любой мелочи, включая эту дурацкую песню, задевшую ее за живое?

Самым паршивым являлся тот факт, что этот плеер ей подарил мистер Каннигем, решив таким образом поиздеваться над ней.

Глаза нещадно щипало от слез. Рене не хотела верить, что Каннигем — воспитанный, любезный, чуткий — мог позволить себе так оскорблять людей. Ладонь сжала злополучный подарок в приступе бессильного гнева. Рене быстро упаковала ее обратно, закрыла крышкой и, толком не одевшись, выбежала из здания с наконец-то обусловленной хоть какой-то конкретикой целью. При первых же ударах кулака в чужую дверь Рене пообещала себе, что не прекратит стучать, пока ей не откроют. Но ей открыли слишком быстро, быстрее, чем она ожидала, и поэтому она не успела перевести дух.

Каннигем смотрел на нее как раз взглядом человека, к которому в дом ломится другой человек — весь всклокоченный и запыхавшийся, словно бежал не через дорогу, а целый спринтерский забег.

— Эм… Привет? — он явно не ожидал визита. Судя по лужице рядом с ботинками в небольшом коридоре, он вернулся из академии совсем недавно, чуть позднее Рене, которая сейчас хотела сказать столько всего, но при этом не могла выдавить ни слова.
— Я как раз готовлю ужин, — сказал Каннигем зачем-то, закинув на плечо кухонное полотенце. — Проходи.

До неприличия невозмутимо он повернулся и пошел на звук шипящей на кухне сковороды, будто не заметил застывшего выражения недоверия на лице Рене и коробку в ее руках.

— Вы… — задохнувшись в возмущении, Рене последовала за ним и остановилась у стола, на котором были разложены зелень и овощи. — Вы поиздевались надо мной.

— Как так?

Рене дождалась, пока тот не повернулся, и остервенело — быть может, резче, чем следовало, — положила на стол коробочку с плеером.

— Это, — указал она. — Я знаю, это ваше.

Каннигем отчего-то нашел повод повеселиться и улыбнулся, помотав головой.

— По-моему, это как раз твое. Прости, что не передал лично, но… Тебе не нравится? — от готовки отвлекаться он явно не собирался и развернулся обратно к плите, продолжая говорить через плечо: — Мне казалось, я не мог ошибиться с моделью. Сейчас молодежь только такими и пользуется.

— Не притворяйтесь, будто не понимаете, — тише сказала Рене, сглотнув распирающий ком непомерной обиды. — Это низко, это отвратительно… Играть на том, что я… — она не смогла договорить этого вслух.

Каннигем видел, как рьяна была Рене в своих попытках понять, чувствовал спиной все мыслимые и немыслимые посылы негативной энергии. Он устало вздохнул и развернулся.

— Ты злишься, — констатировал он. — Это хорошо.

— Хорошо? — тело Рене вмиг ослабело, словно ее накрыло сокрушительной волной разочарования. — Хорошо?.. Я не подопытная зверушка… не лабораторная крыса!..
— Ты осознаешь это, и это главное.

Прямо сейчас Рене честно пыталась превращать в безразличие все то, что касалось Каннигема, потому что этот человек — бессовестный, бестактный и наглый нахал, пользующийся минутой чужого слепого доверия, чтобы потом пробраться в душу еще глубже, туда, где смертельно больно и горячо.

— Вы просто… просто поиздевались надо мной, — промолвила Рене еще раз, и тут же почувствовала свое бессилие.

— Вот что, — Каннигем выдал утешительную полуулыбку, — тебе нужно прийти в себя.
Из огромного шкафа-стенки Каннигем достал клетчатый плед и, усадив себя и Рене на диван, передал его ей.

— Накинь. Ты сюда чуть ли не босиком прибежала, — по-доброму усмехнулся он.

Смутившись, Рене укуталась в плед.

— Я подарил тебе плеер с этими песнями не потому, что хотел поиздеваться, а за тем, чтобы ты наконец выпустила всю свою горечь через гнев, и буквально пять минут назад у тебя это получилось.

Рене немного успокоилась и уютно закуталась в плед еще сильнее, пряча свое некрасивое от натуги слез лицо.

— Ты понимаешь, какой нелегкий путь ты себе выбрала, но тебе нужно научиться давать отпор. В том числе, тебе нужно научиться принимать себя.

Они оба понимали, что речь идет о самой главное проблеме Рене, о которой она ни с кем никогда не разговаривала.

Сейчас, в данный момент времени, ей стало хорошо настолько, насколько может быть хорошо после произошедшего «катаклизма». Внезапно она осознала себя в поддерживающих легких объятиях мужчины, который вовсе никакой не «нахал». Потом Рене обязательно отругает себя за такие мысли, особенно за ту, которая была обращена к рядом сидящему человеку: «Вы можете обнять меня сильнее, вы можете прижать меня к себе чуть ближе, и я клянусь, что никому не скажу об этом. Это станет нашей тайной. Меня никто никогда не обнимал вот так. Меня вообще никто никогда не обнимал».

— Я не смогу расплатиться с вами за этот подарок, — Рене издала полусмешок-полувсхлип. — Даже если устроюсь на две работы одновременно.

— Брось эти глупости, — отмахнулся Каннигем. — За подарки не требуют платы. На то он и подарок. От чистого сердца. Кстати, ты слушала вторую песню?

Рене помотала головой.

— А она была?

— Была, — Каннигем кивнул. — Но тебе лучше послушать ее одной. Чужой человек будет лишним.

Рене больше не могла пользоваться чужим гостеприимством и ушла, когда стрелка на настенных часах дошла до восьми. Было неловко разбивать умиротворенное единение заученным «мне нужно идти» — а ведь действительно было нужно. Нужно заставить себя выпутаться из согревающих полуобъятий, скинуть с себя пахнущий лимонным стиральным порошком плед, встать на ватные ноги и, наконец, покинуть чужой дом, сжимая коробку, настойчиво вложенную Каннигемом ей в руки.

Рене было неловко перед ним за устроенную у него дома сцену, хотя, по его словам, именно разыгравшейся ярости он и ожидал.

Впервые в жизни она поговорила с кем-то о своей главной проблеме, при этом избежав прямых названий и фраз. Просто Кристофер Каннигем был хорошим человеком. Просто он, в отличие от некоторых, видел в Рене талант, а не ее ужасное лицо. Или все же им двигала жалость по отношению к ней? Вот этого Рене точно не хотела, более того — она боялась этого всем сердцем, иначе это означало бы, что вся проявленная Каннигемом доброта - не больше чем попытка утереть сопли, лишь бы она не ходила вечно с кислой миной.

Оставив эти непростые размышления на потом, Рене включила вторую песню. Мужской голос запел после небольшого вступления, и она прикрыла глаза.

<i>«Мне знакомо это чувство,
когда находишь себя стоящей над обрывом,
и в том нет исцеления,
если резать себя зазубренным острием…»</i>

Рене не собиралась снова плакать, нет, к тому же она чувствовала, что эта песня, хоть и отдающая болью, более жизнеутверждающая и написанная, скорее, для тех, кто хочет идти дальше, несмотря ни на что.

«…и если ты слышишь меня сейчас,
я обращаюсь к тебе,
чтобы дать тебе понять, что ты не одна».

Второй куплет поразил Рене еще сильнее. В каждой строчке она видела себя, себя, карабкающуюся из темноты к свету и понимающую, что история еще не закончена, что она слишком молода, и лучшее — еще впереди.

«…поэтому если ты где-то там едва держишься,
дай шанс этой колыбельной
и послушай ее по радио…»*.

Рене переслушала эти две песни по нескольку раз, теперь находя в них не жалостливые настроения, а спокойствие. Все приобрело иной смысл. И все благодаря мистеру Каннигему.

Вспоминая о нем, она чувствовала как от сердца поднимается вверх ощущение наполненности и вместе с тем ощущение пустоты. Парадоксальное явление. Засыпая, Рене думала только о нем и, представляя себе ценность завязавшейся дружбы, провалилась в сон.

<center>***</center>

— Ну, а как, по-вашему, поступают друзья? — спросила Рене.

Ее неуемный интерес к чужому мнению можно было бы назвать проявлением смелой любознательности, если бы причина вопроса на самом деле не заключалась в замерзшем лице, которое срочно нужно было согреть хотя бы слабым шевелением мышц. В такой почти арктический мороз, особенно принимая во внимание безбожно раннее утро, нормальные люди сидят по домам, кутаются в пледы, литрами поглощают горячий чай и плюют на все дела. Рене была рада, что Каннигем такой же ненормальный, как и она, иначе утро выдалось бы одиноким, утопленным в пасмурной серой завесе и колючим-колючим.

— Для начала друзья не пытаются как можно быстрее улизнуть, когда видят друг друга, — шутливо напомнил Каннигем о попытке Рене сделать ноги десять минут назад, стоило им столкнуться на пересечении двух центральных улиц города, что было неудивительно, учитывая совсем близкое друг к другу место проживания.

Рене позорно струсила, еще когда едва завидела его в поле зрения, и поспешила ретироваться сразу после зеленого сигнала светофора. Лучше помахать рукой и уйти, чем потом сухо перекидываться фразами или вовсе молчать, но вот потрясшее Рене до глубины души открытие: Каннигем молчать не собирался, более того — вытянул из нее пару слов с легкостью щелкавшей орешки белки после того, как нагнал. Даже те самые «клещи» не понадобились, а ведь Рене была почти уверена в своей безнадежности в качестве хорошего собеседника.

Пока что Каннигем шел рядом, по левую сторону, и был предельно открыт даже для чужих ужимок и стеснительных бормотаний, хоть Рене на удивление не так часто в них скатывалась.

Сейчас они медленно шли, не зная куда, но, кажется, ноги вели их по Н-ной улице к парку. Неторопливо, слегка пошаркивая каблуками ботинок по снежному настилу, и с неподвластной объяснению легкостью.

— Буду знать, — румянец смущения слился с потревоженной морозом покрасневшей кожей. — Куда мы идем?

— Просто гуляем, — пожал Каннигем плечами. — Или у тебя есть конкретные предложения?

— Не думаю.

Еще одного подхода в кафе сердце Рене просто-напросто не выдержит. Оно до сих пор заполошно билось всякий раз, когда она вспоминала, насколько щедр оказался его спутник, заплативший за кофе — а главное, потративший свое время на далеко не самую разговорчивую компанию. И это не беря во внимание тот самый подарок, что лежал у Рене в рюкзаке.

Ей вполне было хорошо и так: идти в каком угодно направлении рядом с Каннигемом, едва поспевая за его быстрой поступью и встречая лицом колючий ветер, не думая ни о каком тепле, если возвращение в тепло означало, что придется завершить на редкость прекрасное утро. Идти плечом к плечу куда лучше, чем одной ежиться от холода. Их локти почти соприкасались, и соприкасались довольно часто, естественно и невзначай. Рене было бы невообразимо стыдно, ищи она точек соприкосновения специально, нечестность по отношению к Каннигему сквозила бы в этом эгоистичном жесте, поэтому она ругала себя уже за то, что просто допускала такую мысль. «Естественно и невзначай» и так случалось довольно часто: когда спиной приходилось ложиться на грудь Каннигема во время некоторых растяжек у станка; когда тот контролировал ее апломбы, проводя ладонями по вытянутому в струнку корпусу и проверяя, все ли в порядке с технической частью исполнения; когда они просто перекидывались фразами, стоя близко друг к другу.

За время индивидуальных занятий они сблизились настолько, насколько могла позволить Рене ее зажатость, а Каннигему — почти незримая скрытность: он был способен разговаривать о чем угодно, только не о своей жизни в Нью-Йорке. Но даже такой контакт — тоже своего рода сближение, и теперь Рене все с меньшим смущением старалась реагировать на проскальзывающие вопросы и пыталась приучить себя говорить не так тихо в его присутствии, потому что после первого «ты не могла бы разговаривать чуть громче?» она не хотел повторения просьбы. Перед Каннигемом не хотелось ударить в грязь лицом, не хотелось выставлять себя беспомощным ребенком, но и прыгнуть выше своей головы Рене не могла — она все еще была той нелюдимой девчонкой с прочно засевшей в голове привычкой оглядываться назад и корить себя за каждое не до конца продуманное действие или слово. У подобных негативных качеств есть одно общее название, но она не хотела применять к себе этот термин.

— Ты сутулишься, — Каннигем словно вознамерился подтвердить ее очередной недостаток, но в противовес замечанию интонация была где-то на грани беспокойства и вопроса.

— Наверное. Я просто не думаю об этом.

— На занятиях твоя спина ровная. Вне стен академии что-то меняется?

Она не думала и об этом, прекрасно зная, к чему обычно приводят долгие размышления.

— Может быть, просто устаю, — пожала Рене плечами и тут же спохватилась, как это выглядит со стороны.

— Комплексы есть у всех, — озвучил Каннигем то слово, от которого Рене старалась отгораживаться по мере своих сил. — Очень важно проследить момент, когда они становятся твоей неотъемлемой частью, иначе потом будет поздно что-либо менять. Ты понимаешь, о чем я?

— Вполне, мистер Каннигем, — отчужденно отозвалась Рене, задетая хорошо завуалированным замечанием.

— Люди пугают тебя?

Пока она, кусая губы, думала над ответом, Каннигем положил ладонь на ее спину, с улыбкой выправляя осанку. Тело Рене потянулось за его ладонью и непривычно распрямилось, да так ровно, что пришлось подавить в себе желание вновь сгорбиться, стать маленькой и скрыться от всего мира.

— Они пугают, когда смотрят на меня. Но я не параноик и не мнительная. Просто это…. некомфортно.

— На тебя всегда будут смотреть, — заметил Каннигем. — На тебя будут смотреть зрители в театре, на тебя будут смотреть судьи, а это, надо сказать, не самое приятное. Тебе нужно перебороть себя. Начни с осанки.

— Вы очень заботливы, мистер Каннигем.

— Вовсе нет, я просто… Погоди, — тот сощурился, взяв паузу на осмысление. — Ты что, только что поиздевалась?

Раз уж шагать в пропасть, то красиво, не отказываясь от своей, пускай даже спонтанной, выходки.

— Учусь у лучших, сэр, — кивнула Рене гордо, внезапно найдя что-то интересное в единственном облаке на небе. Сарказму, конечно, ее никто не учил — это все надуманный фарс.

— Вот, значит, как, — проговорил Каннигем.

— Именно, — подтвердила Рене, продолжая надуманно-сосредоточенно искать фигуры в сером облаке. Краем глаза она видела, с каким бесстрастным лицом вышагивал рядом Каннигем, являя собой копию рыцаря, только что поднявшего брошенную врагом перчатку. Каннигем посмотрел на нее, и Рене не успела отвести взгляд, обрекая себя тем самым на поражение, потому что губы против воли растянулись в улыбке в ответ на раздавшийся теплый смех.

— Тебе понравилось, признайся.

— Понравилось что? — Рене чувствовала себя невероятно шкодливой в этот момент. Новое и действительно захватывающее чувство.

— То, что ты продолжаешь делать даже сейчас, — уточнил Каннигем с весельем
.
— Не понимаю, о чем вы, сэр, — пряча предательскую игривую улыбку за шарфом, Рене сравнила все это с глупым кокетством, которое вовсе не было ей присуще.

Улыбка медленно угасла на губах Рене. Обычно она могла улыбнуться чему-то своему, но не кому-то — наверное, потому что считала такое выражение эмоций чем-то сокровенным и предназначенным для кого-то особенного; и теперь она смутилась, осознав, что с Каннигемом вовсе не контролировала это.

Они свернули направо, на едва различимый шум воды. Погодная неустойчивость, которая преобладала в последнее время, расколола слой льда на озере. До Рождества оставалось совсем немного, а погода на улице была схожа с ранней весной, только-только пришедшей после получившей «расчет» зимы: в воздухе застыла влажность, снег под ногами моментально превращался в лужи. Проще говоря, наступал тот самый период красных носов, мерзкого кашля и скачущей температуры.

Встретившиеся на пути лавочки оказались заняты: на одной сидела молодая пара, на другой — три девчонки в расстегнутых куртках. Рене и Каннигем остановились прямо на мосту. Лед на озере и правда треснул, и небольшие глыбы — если хорошенько присмотреться — легонько сталкивались, словно в озере каким-то образом зародилось течение. Если вглядываться вдаль, сосредоточиться на голых беззащитных деревьях, чьи ветки выглядели слишком уж жалкими под тяжестью навалившегося на них снега, и не обращать внимания на шум машин, проезжающих под мостом вдоль озера, можно вообразить, что вокруг — ни души, только звон ветра в ушах, как единственный шепот чего-то живого.

— Здесь красиво, — поделилась Рене мыслями.

Каннигем не выглядел так, словно был впечатлен.

— Ты раньше никогда не была здесь?

— Раньше мне не доводилось бывать в этом парке. Если и проходила неподалеку, то всегда мимо. Не знаю почему.

— Я переехал совсем недавно и уже успел изучить каждый уголок города. Странно, что ты не сделала это раньше меня.

— В Нью-Йорке ведь тоже есть парк? — Рене посмотрела на него взглядом заядлого любителя рассказов. — Центральный. Вы бывали там?

— Конечно. Порой даже слишком часто.

— Расскажите, — с пылом попросила Рене, никогда не бывавшая в Нью-Йорке. — Пожалуйста.

За жаром своей просьбы она не заметила, что энтузиазм Каннигема вести беседу о Нью-Йорке исчерпал себя.

— Ну, — Каннигем оперся о мост локтями и слегка отстраненно посмотрел в сторону. — Самый обычный, только огромный парк. Летом люди расстилают на траве пледы и проводят так весь день, хотя и зимой там есть чем заняться. Больше рассказывать нечего.

— Но у вас же должны быть любимые места, — как бы возражая такому безрадостному посылу, неуверенно пробормотала Рене. — У всех есть.

Каннигем усмехнулся ее настойчивости.

— Ну хорошо. Была пара мест.

«Была» заставило Рене нахмуриться.

— Я любил гулять вдоль Гудзона, — начал Каннигем неторопливо. — Там постоянно ощущалась какая-то странная успокаивающая прохлада. Весь шумный Нью-Йорк оставался где-то позади со своими толпами людей, бесконечными дорогами и пробками. В близлежащих к порту кафе я всегда занимал столик у окна и заказывал блюда из морепродуктов. Но не потому, что в детстве я мечтал стать моряком, — на секунду он прервался, чтобы наконец посмотреть на впитывающую его слова Рене, — а потому, что правда нравится такого рода экзотика.

Наделенная особой образностью мышления, Рене представила все это в красках.

— Звучит вкусно.

— На вкус еще лучше, — заверил ее Каннигем. Несмотря на звучащую в голосе почти азартную ностальгию, в его глазах была и тоска. — Шумные части города тоже любил, конечно. Особенно Таймс-сквер. Не то чтобы у меня там были частые дела. Просто иногда стоит бывать в таких местах, когда чувствуешь себя каким-то безжизненно-аморфным. Там постоянное быстрое течение жизни, все такое яркое и стремительное, и это не дает тебе замыкаться в себе. Тебе бы понравилось. Вообще, такие места нужно посещать с хорошей компанией.

— У вас она была? — спросила Рене. — Хорошая компания.

Только после тревожной продолжительной паузы Каннигем ответил.

— Была, — он сказал это так, как будто сухость в горле мешала ему говорить. — Что насчет тебя? Не вечно же ты у станка стоишь.

— В основном, — Рене подышала горячим воздухом на свои замерзшие пальцы. — Занятия почти каждый день, сами знаете. В свободное время читаю. Я бы сказала — слишком много читаю.

— Например?

— Всякое. Но самое любимое — Конан Дойл и Шекспир. Знаю, это немного старомодно… — тут же она замолчала, преследуемая мыслью, что Каннигем спрашивает не искренне, а из должного любопытства. — Простите. Я вовсе не хочу нагружать вас.

— Нет, Рене, продолжай, все в порядке. Мне интересно.

Язык Рене опередил мысль не наседать слишком сильно.

— Правда?

— Всегда интересно, что думает человек, который бо;льшую часть времени молчит, — заметив, как та смутилась, Каннигем унял ее тревогу теплым прищуром. — Давай же.

Собиратель всевозможных книжных историй в Рене уже был готов высказаться на век вперед. Может, она не впитала мудрость с молоком матери, но если и была в Рене какая-то мудрость, то только та, что черпалась из детских книг, а с возрастом — и из сложных для восприятия произведений.

— На самом деле я больше люблю простую литературу, — все еще не переборов неуверенность, она начала без того пыла, с каким просил Каннигема рассказывать о Нью-Йорке. — За нагромождением иногда не видно главной мысли.

— Истина всегда проста или что-то вроде?

— Гремит лишь то, что пусто изнутри, — процитировала Рене смущенно.

— Шекспир, — угадал Каннигем.

— «Король Лир». Вы читали?

— Пару пьес. Ту, откуда эта фраза, не читал, но узнал, кому она принадлежит, по пафосной манере изложения мысли.

На пару секунд Рене даже забыла, что не чувствует пальцев рук.

— Вы путаете пафос с высокохудожественностью, — возразила она тверже, чем когда-либо до этого. — Шекспир один из немногих, кто открыл даже самые скверные истины, пользуясь одной лишь только тонкой чувственностью в каждой своей строчке! В этом его гениальность. Как давно вы читали Шекспира?

Немного выведенный из равновесия таким многословием, Каннигем изогнул бровь.

— Мне было лет пятнадцать, когда по школьной программе нас заставили читать все его пьесы, — не стал он кривить душой. — Я прочел три, и мне хватило.

— Вам уже не пятнадцать, а вы судите мыслями пятнадцатилетнего. Неужели у вас никогда не возникало желания перечитать? Ну… хотя бы из уважения к поэзии, — закончила Рене неуклюже.

— Не думал об этом. Хотя один человек настоятельно рекомендовал мне перечитать «Гамлета». Или «Отелло». Не помню.

— Значит, этот человек умеет ценить прекрасное.

Тут Каннигем как-то нехорошо нахмурился, но Рене была слишком увлечена, чтобы заметить закономерность прямо здесь и сейчас. Или, по крайней мере, чтобы придать этому большое значение.

— Так или иначе, я не прочел, — произнес Каннигем, расслабившись. — Плохой из меня ценитель прекрасного.

— Это можно исправить, — на мгновение Рене оживилась, а потом как-то растеряла весь запал. — Скажите, вы… любите любовную лирику?

— Смотря чью. У Шекспира я знаком только с «Ромео и Джульеттой».

— Это не совсем то. Я говорю про сонеты. В них больше глубины и чувств, — должно быть, она выглядела нелепо, рассуждая о высоком с невысокого уровня своего опыта.

— Ты только что назвала «Ромео и Джульетту» лишенным глубины и чувств произведением. Уверена, что не ошиблась?

Рене мотнула головой.

— Не ошиблась. Это классика, и я люблю ее, но это как обычная красивая картинка, в которой мало правдоподобности. К тому же отголоски комедии слишком бросаются в глаза.

— Всегда относился к пьесе только как к трагедии, — признался Каннигем, с интересом разглядывая ее. — По крайней мере, в кинематографе и в театре так.

Рене сто раз думала об этом, но ни разу не проговаривала вслух, поэтому мысли сейчас разбегались в разные стороны, не оставляя шанса нормалью ухватиться хотя бы за одну.

— Ну… — пришлось переждать момент, когда привычка издавать разного рода междометия в момент растерянности не утихнет. — Все действие укладывается в пять дней, и за это время герои успели встретиться, влюбиться, договориться сбежать… провести вместе ночь, — тут она смущенно отвела взгляд, — и умереть. Они всего лишь дети. И как назвать то, что Джульетта даже не усомнилась в своем желании бежать с тем, кто убил ее брата? Такого не бывает. Это явный абсурд.

Каннигем пожевал губу, выглядя всерьез размышляющим.

— Итальянцы достаточно эмоциональные и темпераментные люди. Просто представь, на что способен этот темперамент вкупе с юношеским максимализмом, — он лукаво покосился на Рене, словно говоря «да-да, у тебя он тоже проявляется во всей красе». — Возможно, непонимание этого факта и вызывает скептическое отношение многих людей.

— Это не скептическое отношение. Просто я мыслю рационально. Во всяком случае, пытаюсь, — добавила Рене, чтобы не казаться такой самоуверенной, что ей вовсе не шло. — Так или иначе с точки зрения трагедии это малоправдоподобно. Еще там нет слишком длинных и глубокомысленных монологов, как в остальных четырех трагедиях, и за счет этого «Ромео и Джульетта» читается намного легче. Еще один повод считать, что Шекспир изначально планировал в этой пьесе сделать комедию ведущим жанром.

— Очень похвально, что ты знаток Шекспира, — выдал Каннигем полуулыбку. — Но попробуй посмотреть на все это с другой, более чувственной стороны. Как ты сказала, они просто дети враждующих домов. Дети, за которых решают, что делать и как жить. Про родственников Ромео ничего сказать не могу, но Капулетти знатно насели на свою дочь, когда та отказалась выходить замуж за Париса. Это должно внести толику ясности.

— Так вы читали? — Рене приятно удивилась.

— Говорю же, я был тогда мальчишкой. Хотя, признаться, я видел в героях больше банальной усталости, чем чувств. С такой семьей совсем неудивительно ощутить себя одиноким сиротой. Это как кричать без надежды быть услышанным или понятым.

Они еще долго разговаривали на разные темы, а потом Рене пришлось вернуться домой, потому что уж слишком сильно она замерзла.

После такого замечательного утра стены детского дома встретили Рене сквозящим в воздухе неуютом и напоминанием о том, что все хорошее когда-нибудь заканчивается. Наверное, это глупо, но она предпочла бы померзнуть еще немного, чем ощущать сомнительное тепло места, где она выросла и которое парадоксально ассоциировалось у нее с серостью и тупиком для всех тех устремлений, о которых она, наивная и недалекая, смела мечтать. Вся ее жизнь — путь от детского дома до академии, иногда разбавляемая походами в магазин и посещениями фонда, и другой жизни она не знала. Но теперь, отведав что-то новое, продолжая ощущать послевкусие от прогулки с человеком, который так до пугающего приятен ей, нельзя было просто так, по щелчку пальцев, выкинуть из головы факт, что по-другому жить можно и даже нужно, чтобы хоть иногда чувствовать себя целой.

Завтрашний день казался таким далеким. Подумать только, от завтра ее отделяло только сегодня, а в этом сегодня еще куча часов, несколько сотен минут и тысячи секунд, и каждая из них — словно проведенная в лихорадочном ожидании. Если перестать подсчитывать время, то ожидание перестанет быть таким утомительным или перестанет быть вовсе.

Настроение было вроде как хорошее. Если копнуть глубже, становилось стыдно. Стыдно было самой себе признаться, но если бы миссис Мерритт продолжала преподавать у них, собственной инициативы было бы меньше. Каннигем, сам того не зная, был для Рене рычажком давления, внутренним голосом, который говорил «надо». Правда, для чего оно, это «надо», Рене пока не понимала. Она просто хотела быть лучше если не для себя, то хотя бы для него. Просто Каннигем заслуживает оправданного результата своих стараний.

«Нет — Кристофер, — тут же самовольно исправила себя Рене. — <i>Кристофер</i> заслуживает».

Следующим утром Рене чуть ли не пулей вылетела из дома, но ей суждено было остановиться и внимательнее приглядеться к брошенной на дороге газете, первая страница которой демонстрировала фотографию миссис Мерритт.

Выше, в заголовке, было подписано: «Мать умершей от сердечной недостаточности девочки призвала к закону распространительницу липовых справок».

Сердце Рене пропустило удар.

Она вчитывалась в заголовок еще раз и еще, пока медленно, но верно не осознала, что если ее, Рене, позовут в суд в качестве некогда бывшей ученицы Мерритт, то обязательно будет задан вопрос, тот вопрос, на который она не знала, как будет отвечать, ведь правда могла стать концом всему.

В полной растерянности Рене дошла до академии, про себя отмечая, какой опасный гололед застлал дорогу.

Опять.

Прямо как тогда.

_______________

*Строки песни "Strange birds" исполнительницы Birdy
*Строки песни "Lullaby" группы Nickelback