Носочки и стрелы

Я уже где-то до этого писала, что одним из потрясших меня писателей был Чинуа Ачебе. Его «Стрела бога» – это откровение, но не то, которое открывает духовное видение, а то, которое неожиданно раскрывает истину, делает что-то совершенно ясным и понятным, например принципы жизни одного юго-восточного нигерийского народа –ибо. Предками этого народа были ква-люди, расселившиеся в северной части Нсукка-Аука-Орлу около пяти тысяч лет до нашей эры и породившие кроме ибо ещё и другие народы – йгала, йдома и йоруба.
Так вот, «Стрела бога» – это о времени колонизации. Колонизации социальной – физической и духовной. Там много всего рассказано о том, как люди не могут понять друг друга. Но поразило не это. Поразило то, с какой трезвой рассудительностью Ачебе пишет о ментальных недостатках своего народа. Ленивые пьяницы, ищущие выгоду… И каждый из них претендует на то, чтобы быть правым. Это, в общем-то, применимо ко многим народам, но только многие из этих многих такое скрывают.
Откровенность же в этой книге неосудима. Поведение людей в ней подано не как на суд, а как необратимый факт – есть и будет, и поэтому не надо никого изменять, надо просто научиться сосуществовать.
Со-существовать…
Приставка со- в русском языке имеет огромное социальное значение. Она обозначает совместность действия, состояния, положения. Сотрудник, сослуживец, солагерник, соучастник, сокурсник – это всё люди, их легко понять и интерпретировать. Гораздо сложнее осознать вещи абстрактные, такие, например, как сосуществование и сострадание. Сострадание – это чувство чужой боли, страдание вместе с другим человеком за него самого. Это далеко не то же самое, что милосердие или человечность. Чаще всего это слово произносят впустую, полагая, что жалеть – это уже сострадать. А это, нет, далеко не так. Можно жалеть и оставлять умирать. Если же это сострадать, то это умирать вместе.
Трудно понимаются и понятия отвлечённые, такие как совместность, совокупность, созвездие, сообщество или союз, например. Само слово союз произошло от слов съвузъ, или съв;зъ, что значит «связь», и съузъ, или соузъ (съ;зъ), то есть «путы, узы, узел, союз, общество». Считается также, что древнерусское слово съ;зъ заимствовано из церковно-славянского съ;;зъ, но это уже не суть важно, потому что главное мы уже получили: союз – это совместные путы и узы.
Чтобы сосуществовать, не надо соединяться. Сосуществование прежде всего предполагает разделение людьми в первую очередь единого онтологического пространства, и только во вторую – социального. При этом никто нигде не говорит, что они должны представлять собой соединение или союз.
А вот научное сообщество, например, на то и сообщество, что представляет собой людей, выполняющих совместные действия, порождающих науку. Но по конференциям об этом сказать сложно.
Москва, ведущий центральный университет. Выступает дама с лингвистической кафедры. Посередине её доклада заведующий этой же кафедры бросает ей прямо с места:
– Я бы на вашем месте бросил заниматься лингвистикой.
Она поднимает голову и невозмутимо ему отвечает:
– Сейчас брошу, только доклад дочитаю.
То же самое касается и брачных союзов.
– Что такое брак? – спрашивает преподаватель по праву студентов и сама же отвечает. – Брак – это свободный и добровольный союз мужчины и женщины, заключённый с соблюдением условий и порядка, установленных в законе, направленный на создание семьи и порождающий у них личные имущественные и неимущественные супружеские права и обязанности. Нигде, обратите внимание, нигде не сказано, что если два человека любят друг друга, то они должны заключать брак. Лю;бите – вот и люби;те.
Человеку, чтобы быть счастливым, надо, чтобы мир подчинялся требованиям, которые он ему приписывает, и стандартам, которые он по отношению к нему устанавливает. Но так никогда не работает. Это как средняя температура по больнице. Все больны своей идеей.
Я однажды, сидя в самолёте перед взлётом видела, как техники что-то клеят скотчем на крыле самолёта. Было как-то трепетно очень... Стюардесса на мой вопрос, что за ерунда, ответила: «А, так... Обычное дело». Ещё одно слово – сомнение.
Мне немного трудно писать обо всём этом, потому что при всех ментальных неполадках люди для меня – люди, а люди, которые живут рядом, – люди близкие. И всё же…
Три раза в жизни я чётко, конкретно и глобально ощущала то, что финны называют my;t;h;pe; – стыдом за чужие слова или поступки. Конечно же, у них есть и h;pe;, то есть, собственно говоря, стыд сам по себе, но my;t;h;pe; – это более показательно. В русском языке есть только стыд, но стыд этот может быть грамматическим – как за себя, так и за другого человека. Так что грамматика позволяет русским выразить одним словом то, что финны выражают двумя.
Так вот, три раза я переживала то самое чувство, которые финны называют мёотахапеа, два раза это было в Японии: мне было стыдно принадлежать к культуре бескультурных людей, при том что ничего стыдного в самой культуре никогда не было. В общем, мне было стыдно, что я оттуда, где люди не знают личных и социальных границ. Все мы здесь такие, и таковыми нам следует оставаться между собой, когда всё понятно, приемлемо и объяснимо. В иных же случаях… Хаос есть хаос, а космос есть космос.
Это произошло во время праздничного ужина в одном из дорогих центральных районов Киото, куда были приглашены приезжие – участники конференции и только несколько японцев.
Я увидела студентку старших курсов, стоящую в дверях банкетного зала, коренную японку, она помогала нам разобраться с гостиницами и прочим, и подошла к ней:
– Добрый вечер.
– Здравствуйте, – ответила она почему-то очень тихо.
– Почему вы не проходите внутрь?
– Это же гейко…
Для информации: гейко – это несозревшие гейши четырнадцати-пятнадцати лет, они старше майко – девушек ещё более младшего возраста.
– И что с того?
– Я смотрю на них. Знаете… Дело в том, что вы можете родиться в Японии, прожить здесь всю жизнь и умереть, так и не увидев ни одной гейши. Гейши – это безумно дорого и безумно престижно.
Так вот: университет, который проводил конференцию, действительно оплатила нам гейко. Две девушки, как и положено, были одеты в традиционные яркие шёлковые кимоно, на ногах у них были сабо и носочки – просто белые носочки. Они не говорили ни по-русски, ни по-английски, только на родном языке – японском, близко подходить к ним и трогать их было нельзя ни при каких обстоятельствах, разговаривать, в общем-то, тоже не стоило, потому что они всё равно ни по-каковски не понимали, а мы не изъяснялись по-японски.
Все сели за столы, и начался концерт. Гейко пели что-то прекрасно национальное и танцевали – тоже прекрасно национальное. Это было потрясающе. Я сидела ближе остальных и смотрела, не отрываясь, на это великолепное волшебное зрелище. Волшебное ещё и потому, что я, не родившись в Японии, не живя в ней и не собираясь в этой стране умирать, всё-таки была посвящена Вселенной в это культурное таинство. Я с трепетным восторгом наблюдала за мелодичными движениями тел японок с белыми лицами и смоляными волосами, за их остекленевшей мимикой, за их пустыми и одновременно очень глубокими, будто отрешёнными от жизни глазами. Мне кажется, что при взмахе их рук я переставала дышать.
А потом началось…
Организаторы конференции разрешили нам сфотографироваться с гейко, и, пока я возвращалась к обычной жизни, народ повскакивал с мест и понёсся к сцене. Одна дама, трогая волосы гейко послюнявленными пальцами, кричала через весь зал:
– А они настоящие?
Люди толпились, шумели, им непременно, позируя для снимков, хотелось девушек обнять, положить руки им на талии, схватить их за рукава. Невысокие и субтильные против громоздких и дородных русских мужчин и в основном женщин японские девушки стояли, напряжённо выпрямив спины, и если бы не грим, то, наверное, было бы видно, как их лица по-настоящему бледнеют от культурного ужаса.
Один бодрый профессор из центрального вуза так интенсивно позировал и крутился вокруг японок, что, заболтавшись, пролил из бокала вино. Малиновые пятна окрасили шёлковое кимоно и белые носочки одной из гейко. Девушка заплакала…
Было в той же самой Японии и несколько иных случаев более мелкого позора, о которых и вовсе упоминать не стоит: достаточно уже сказанного.
Я помню, что, когда я смотрела на танцующих гейко, мне думалось о том, что культура – это трепетное и трепещущее пространство, хрупкое очарование которого не позволяет идти быстро и говорить громко. По его краю, едва ступая внутрь, нужно идти на цыпочках и лучше всего босиком, чтобы не наследить. И каждый из нас является носителем какой-то общей культуры и какого-то своего индивидуального бескультурья, при этом культура в нас измеряется наполненностью, а бескультурье – пустотой, находящейся на уровне городской канализации. И столкновение культур – это всегда притяжение, столкновение же бескультурий – отторжение.
Культура – это земля под ногами, традиции, уклад и порядок, это определённый способ мышления, это космос. И если война суть разрушение космоса, то колонизация – только хаос двух встретившихся космосов. Двух структур, несопоставимых и не переключаемых одну на другую, как два языка, один в другой непереводимых. Два человека – это тоже два культуроориентированных космоса, встретившихся в пространстве межкультурного хаоса их взаимодействия.
Мы склонны обсуждать мир и осуждать людей. Нам хочется многое перекроить, мы радеем за ложную справедливость. Нам есть чего бояться и о чём поговорить с собой в одинокой комнате. Но мы боимся этого, потому что понимаем, что «с самим собой наедине побыть полезно, если знаешь, что сам себе не помешаешь побыть с собой наедине». Нам страшно оставаться в темноте, потому что если есть свет, то ещё пойдёт: мы видим лицо зла, и от этого становится не так страшно. Если же света нет… Весь мир становится беспросветным.
Нам нужен свет, чтобы не жить во тьме.
И потому, как только на город опускается ночь, на кухнях зажигается свет.