О вчитывании

    Многие авторы, из тех, что ещё остались, стараются, изо всех сил, сочинить шедевр. Литературоведы же работают, в основном, с тем, что написано давно. Литературные критики держат руку на пульсе живого литературного процесса. То есть для того, чтобы критиковать, вынуждены читать то, что только-что написано и опубликовано. Часто литературными критиками до сих пор становятся те, которые читают и критикуют тексты своих конкурентов.

     Беззаветных и  бескорыстных критиков, то есть тех, которые сами ничего другого, кроме критики, не пишут, а вчитываются только в чужие тексты, осталось крайне мало. Таких критиков почти нет.

      Те же бескорыстные критики вчитываются в чужие тексты так, чтобы помочь потом, когда напишут критический текст, разобраться читателям в том,  что они, читатели, прочитали. Даже тогда, когда было огромное количество читателей, многие из них, из обыкновенных читателей, не любили читать тексты литературной критики. Тогда для кого же критики всегда писали свои отзывы, рецензии, критические статьи и составляли из всего этого сборники?

     В основном, критики писали свои, критические, тексты и составляли из них сборники, для литературоведов. Литературоведы - это историки литературы, в основном, - художественной. Историю деловой литературы могли бы писать архивариусы. Но, признаюсь, следить за текстами по истории деловой литературы, которые, может быть, и пишут архивариусы, - довольно мне скучно.

      Есть, наверное, среди читателей те, которые с удовольствие прочитали бы книгу того литературоведа, который написал бы труд по истории документальной, мемуарной литературы, которую с лёгкой руки Запада, мы ещё называем "факшен" (фактической) или "нон-фикшен" (непридуманной) литературой. Но вернёмся к одним из тех, которые для того, чтобы написать своё, вынуждены вчитываться в чужое. Вернёмся к литературоведам.

     Злые языки утверждают, что значительную часть труда литературоведов составляет навешивание ярлыков на авторов и созданные ими тексты. Какие ярлыки мы все знаем? А вот какие: "античники", декаденты, классицисты, модернисты, натуристы, как Э.Золя, постмодернисты, постпостмодернисты, реалисты, романтики, сентименталисты, как Лоренс Стерн, например. Это, если по алфавиту, а в действительности литературного процесса и, вроде бы, после классицистов следовали романтики с их "Бурей и натиском", сентименталисты с их "Тристрамом Шенди, джентльменом" (Л Стерна) и "Бедной Лизой" (Н.Карамзина), и уже после романтиков и сентименталистов возникают реалисты.

     Реалистов среди писателей так много, что их разделяли, традиционно, между критическим, магическим,  советским и фантастическим реализмами. Извините, читатели, если мною забыт какой-то из видов реализма. Все не упомнишь. Ведь их, видов реализма, как уже сказано мною, было и, до сих пор остаётся, много. Например, можно предложить фактический, непридуманной реализм. Постомодернистский реализм. Постпостмодернистский реализм, а лучше плюнуть на ярлыки, и подумать о том, что тексты делятся на те, которые читатели быстро "проглатывают", на те, которые, начав читать, они, читатели, не дочитывают до их, текстов, завершения, и на те, в которые хочется вчитываться.

     Хорошие стихи прочитываются залпом, как отправляется в горло хорошо идущий туда лёгкий напиток.  Прекрасно написанные стихи напоминают напиток, который идёт именно в то горло, которому он предназначен, и не мешает человеческому дыханию. Наоборот, хорошие стихи создают читателю новое здоровое и лёгкое дыхание, а вот с прозой дело обстоит иначе.

     Именно прозаические тексты, в первую очередь,  делятся на легко "проглатываемые", непроглатываемые вообще и возбуждающие желание в них вчитываться. Что же такое, это самое, - "вчитываться"?  Вполне возможно, что "вчитываться" означает, - выявлять в тексте, "привязываться", "цепляться", глазами или ушами, к каким-то предложениям, фразам текста, чтобы потом на основе них сделать и о тексте,  и с помощью текста, какие-то ВЫВОДЫ.

     Когда на основе какого-то текста, в который вчиталась, делают ВЫВОДЫ об окружающей нас действительности, текст называют, обычно литературные критики, АКТУАЛЬНЫМ. Получение ВЫВОДОВ о самом тексте, да ещё написанным не сейчас, а достаточно давно, называют ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКИМ процессом.

     Недавно "нацеплялись" мною, не литературоведчески, а сугубо по-читательски, из одного, достаточно давно написанного, текста, следующие фразы:

     "Убегают рельсы назад, и поезд увозит его...не туда, куда бы ему хотелось, а туда, где его ждёт неизвестность, неустроенность, одиночество, уничтожение, - всё дальше и дальше..."

     "Его деревянные сандалии щёлкали по гранитной брусчатке. Редкие прохожие испытывали, глядя на него, не сочувствие, а скорее ужас".

     "Они поднимались всё выше и выше мимо мёртвого лифта, повисшего между этажами на заржавленном тросе".

     "Сладко пахнет белый керосин".

     "Она только ещё слегка попробовала силу своей женской власти, а уж он был готов".

     "Она была трудовой пчелой. Он был трутень. Она его уничтожила".

     "...и уже не слабый отпечаток пальца на мокром акварельной небе сопровождал его, а полная луна на прозрачном небе".

     "Всеми силами души он упрашивал её воскреснуть".

     Как вам, читатели,  фразы, к которым можно прицепиться, вчитываясь в этот текст? По- моему , потрясающие и красивые, не менее красивые, чем у немного мрачного немецкого гения Германа Гессе в его знаменитом романе "Игра в бисер". Хорошо ещё, что Г.Гессе не Г.Брох. Брох, - очень хороший писатель, но у него такие фразы, которые растягиваются не то, что в огромные абзацы, а в целые страницы. А фразы чужого текста, "зацепленные" приведённые мною, и содержательные, и достаточно короткие, лаконичные, одновременно.

    В этом тексте мне ещё понравилось упоминание о супе, который подавался во время званых обедов в загородном доме одного одесского адвоката. О супе-креме д`асперж, то есть со спаржей, к которому подавались крохотные, но из слоёного теста и с мясом, жирные пирожки. Жир пирожков с пальцев  можно было, правда тайком, стирать о свои гимназические или "реалистские" брюки.

     Сын хозяев загородного дома, Ларисы Германовны и знаменитого одесского юриста, был именно реалистом. Сын Дима готовил себя стать художником, и его отцу показалось, что художнику ближе, чем изучение греческого или латинского языка, черчение, которое так славно преподавали в реальном училище города Одессы.

    А вообще история, из которой "нацеплялись", вчитыванием, приведённые выше фрразы, очень мрачная, трагедийная. Большевистское губчека Одессы внедряет в белогвардейский заговор женщину-агента, которая называет себя Ингой. Инга, для выполнения задания, готова, хотя и не венчаться  в церкви, но оформить брак с бывшим юнкером, теперь художником Изогита (Изобразительной агитации) Димой, сыном Ларисы Германовны. Диму, как и других участников заговора, арестовывают, чтобы допросить и расстрелять. Мать, Лариса Германовна, желая спасти своего сына от смерти, просит бывшего, знакомого ей по довоенной  жизни, эсера Серафима Лося (Глузмана) пойти к его коллеге по каторге. Коллега по каторге, председатель губчека Одессы, хитро спасает Диму от смерти. В газетах объявляют, что Дима расстрелян, но его выпускают на белый свет, из расстрельного гаража, живым.

     Дима, живым, является к своей молодой жене Инге. Та, до появления, сильно переживавшая смерть своего мужа, увидев его живым, разочарована в революционной справедливости и непреклонности чекистов, идёт к Науму Бесстрашному. Наум Бесстрашный приказывает расстрелять четверых: саму Ингу, Серафима Лося, бывшего эсера, коллегу Лося по сидению на каторге и коменданта, который не выполнил постановление судебно-трибунальной тройки. В голом виде всех четверых расстреливают в гараже при семиэтажном здании губчека Одессы. Мать Димы, Лариса Германовна, так и не узнав, что сын живой, по причине того, что живой сын побежал сначала не к ней, а к своей молодой, из бывших горничных, жене, принимает, в огромном количестве, какие-то таблетки, кажется, веронала.

    Пять грубо прерванных жизней за спасение не очень талантливого художника Димы, который, убежав от большевиков на Запад, стал там довольно востребованным театральным художником, а потом, вернувшись на Родину, узником ГУЛАГа, не много ли? Автор этой повести не отвечает на этот вопрос. Он добавляет смерть ещё и шестого человека, самого Наума Бесстрашного, который целует сапоги энкавэдэшников, наверное, в тридцать седьмом году, чтобы спастись от расстрела. "Но всё было бесполезно, потому что его взяли с поличным на границе с письмом, которое он вёз от изгнанного Троцкого к Радеку".  Наума Бесстрашного тоже, - расстреляли, не в двадцатом году, лет на семнадцать позже, но в качестве и возмездия за то, что он творил и в Одессе, и в Монголии, где собирал, в виде  отрезанных кос, урожай антифеодальной реформы.

     Вот такая трагическая история, предствленная автором в виде сновидения,  приснившегося старому писателю, которого нельзя, наверное, назвать советским реалистом, в Переделкино, ещё тогда, когда повсюду в СССР, в конце семидесятых годов двадцатого века, якобы, "свирепстововал" советский реализм.

     Название для этой своей повести, об этом есть в самом её тексте, старый писатель подбирал, в своей разрушающейся памяти, очень долго. И подобрал, всё-таки: "Уже написан Вертер". А писатель, - Валентин Катаев, брат одного из соавторов "Двенадцати стульев" и "Золотого телёнка".

     Валентин Катаев, как Б. Житков, Л  Кассиль и Даниил Хармс, "ходил по рукам" по разделу "детская литература". Все помнят его "Белеет парус одинокий", вещь, хотя и написанную для детей, но входящую во вполне взрослую четырёхчастную эпопею "Волны Черного моря". Валентин Катаев и Даниил Хармс, детские писатели, далёкие друг от друга, как небо от земли. Кто из них "небо", а кто "земля", - не мне судить, хотя мне очень нравится Даниил Хармс, а в "Уже написан Вертер" удалось мне вчитаться с удовольствием.

     Интересно, а в начале восьмидесятых годов двадцатого века, в Советском Союзе, кому-нибудь удалось хорошо вчитаться в "Уже написан Вертер"? Вряд ли! Потому что после восемьдесят седьмого, до девяносто первого года, столько написали и наговорили глупостей, которых можно было бы избежать, если бы уже в начале восьмидесятых годов кто-то из нас вчитался бы в эзопов язык "Уже написан Вертер". Хотя так думать, - наивно. Нет в истории примеров, чтобы люди, во что-то вчитавшись, пришли бы именно к тем выводам, которые бы позволили им избежать совершения самых серьёзных ошибок.

     Не согласен и с молодым писателем Сергеем Шаргуновым, назвавшим повесть "Уже написан Вертер" В.Катаева, по-настоящему белогвардейской. По-моему, в этой своей повести, Катаев не занимает какую-то одну идеологически-политическую сторону, а находится "над схваткой", анализирует отношения власти и народа, между собой. Любая власть, по разным причинам, может стать подозрительной. А подозрительность любой власти может породить ее, власти, жестокость. А жестокость, - это не только расстрелы, это ещё и перелом отдельной человеческой жизни. Вот такой нелитературоведческий вывод можно сделать, вчитавшись в "Уже написан Вертер".

    Талантливый, но всё же остающийся шаловливым, молодой писатель С Шаргунов, написал также, что на многих своих фотопортретах Валентин Катаев выглядит вампиром. Не знаю, зачем именно С. Шаргунов это заметил, сам замечу, что многие вчитываются в тексты художественной литературы, чтобы получить именно литературоведческие выводы или чтобы поучиться сочинять тексты у таких Мастеров, как Валентин Катаев.

      И ещё: парадоксально, противоречиво, неясно, но факт, - все ещё встречаются люди, назовём их счастливчиками, которые могут получать нелитературоведческие выводы, вчитываясь не в деловые, документальные, научные, а, именно, - в художественные тексты, например, в такой, не очень длинный текст, "Уже написан Вертер" Валентина Катаева.