Спящая половина дома. Проторассказ

Посвящаю поэту Саре Зельцер

И когда мы сошли с этих деревянных помостов (напоминающих скорее средневековую театральную сцену, стихи Юрия Живаго, эшафот, палача, чем нашу вчерашнюю станционную платформу), мне захотелось пройти мимо одного странного дома, к которому я мысленно подступалась много раз. Я знаю, я должна туда попасть и забрать его навсегда, чтобы годами обживать это пространство. У меня так было уже один раз в Ереване, где меня в дождливый майский день поселили на улице Езника Кохбаци* в нежилую квартиру, купленную для гостей. Я знаю точно, что там был битком набит холодильник, но спустя неделю я помнила только то, что у раковины на кухне стояли блюдце с сушёной вишней и  пакет кофе, который нужно варить в джазве.
Когда хозяин уходил, я садилась за огромный вытянутый стол, на один из двенадцати стульев, и так сидела напротив, но всё же поодаль, раскрытого окна, смотрела на ереванский дождь и понимала, что я не хочу возвращаться домой. Потом я вставала, варила кофе, брала блюдце с сушёной вишней, закуривала и перебирала листки с записями. Я никогда в командировках не писала с места событий, всегда было время после разложить впечатления по ящикам. Но в этой квартире, на улице Езника Кохбаци, я чувствовала, что теперь у меня и вправду есть кабинет, и я всегда смогу возвращаться в дом страшного советского образца, заходить в обшарпанный подъезд, подниматься на лифте, обклеенном рекламами пиццерий и джазовых клубов, и попадать в квартиру.
Может быть, раньше из окон домов на этой улице вывешивались ковры, чтобы дать им просохнуть, набраться солнца. Тогда я пришла от Завена из дома, который был построен для художника (правда, он в нем никогда не жил), я сидела и вспоминала, как Завен был напряжён: он через пару часов уезжал в Тбилиси на выставку своих фотографий. Но мы всё же долго говорили в его рабочем кабинете, где он подарил мне один старый буклет.
Его я и рассматривала, сидя за пустым столом в квартире, и дождь уже, вроде бы, не шёл. Я села и написала ручкой, чего со мной уже давно не случалось, начало своей зарисовки… Мне кажется теперь, что мою прежнюю жизнь эта чужая квартира в Ереване и приговорила. Я вернулась домой и стала понимать, что это не мой дом, а дом, где живут мои дети и муж.
По вечерам перед сном я представляла квартиру, вновь брала блюдце с вишней, кофе и сигареты и обдумывала хорошие мысли, потому что для плохих мыслей у меня был свой дом. Потом через очень короткое время я снова приехала в Ереван, и так случилось, что моя  новая подруга жила здесь неподалёку. Это было невероятно, потому что её дом располагался напротив того дома, где была моя квартира. Однажды мне назначили встречу где-то в кафе неподалёку, а в это время пыльная буря ворвалась в город. Люди всегда вспоминают при этом лютые зимы девяностых, когда уже случилось страшное спитакское землетрясение и шла карабахская война, как вырубали деревья Норкских и Канакерских склонов, защищавших Ереван от пыли. Я смотрела в окно и видела, как раскачиваются высокие мачты тополей (странно, что их не спилили до сих пор --однажды они рухнут …), и тут пришла смс-ка, что встреча не состоится.
Я огорчилась, кажется, но вдруг какой-то вихреобразный поток стал втягивать и меня, подбрасывая по обычному двору, где граффити на стенах, футбольная площадка и лавки торговцев. И так меня швыряло из стороны в сторону (так я летала во время наркозной передозировки, когда впервые рожала), пока не оказалась перед окном той самой квартиры, располагающейся на четвёртом этаже. Я увидела себя, сидящую за всё тем же большим столом, только вот одиннадцати стульев больше не было. Я сидела одна, и вместо бумаг с записями лежала груда голубых камней, трава, пахнущая урцем* и мятой, и почерневшие ягоды вишни. Я сидела и смотрела на себя ту, что была вне дома… Словом, я смотрела на себя ту, что была в доме, ведь рассказ же шёл от лица той женщины, что была вне дома…, и на голубые тбилисские камни, с которыми художник шёл прощаться, когда их закатывали в асфальт… В конце концов, почему нам должно быть жаль голубых камней? У многих нас хорошее воображение, и мы можем их себе вообразить!.. Это ведь не партитуры Баха, в которые после его смерти мясники заворачивали свинину!..
Так получилось, что тот дом в Ереване, что строился для художника, и он вот-вот должен был туда въехать, стал музеем, а тот дом в Тбилиси на улице Коте Месхи* продали. Художник чувствует, что потеряет после своего ухода старый, а новый так и не обживёт. Наверное, это тоже было для него невыносимо: смотреть, как возводятся стены, забиваются гвозди в его будущий музей.
Я понимаю, что нельзя писать этот рассказ так путано и избыточно, я сейчас… я вдруг вспомнила, что мой отец рассказывал свой сон, как однажды в шахтёрском уральском городе один мужик ушёл в лес за грибами, сел под дерево и умер. А потом, через несколько дней он пришёл во сне к его отцу и сказал: «Я тебе твой дом приготовил». Мой дед пошёл и увидел, что этот дом полностью заколочен. Он не собирался умирать: «знаешь ли, он был в неладах со своей женой, но через несколько дней он выпил в гараже кислоты из водочной бутылки (конечно, не перепутав), и всё же за минуту до смерти ворвался в дом, где бабушка смотрела телевизор, и только прошептал вздувшимися губами: «Я умираю».
Так и лежал в гробу мой дед, работавший в забое, страдавший силикозом, с чёрными обугленными губами…

… Так вот, когда мы пошли от этих деревянных помостов(спустились вниз к рельсам, как актёры или как двое, удравших с эшафота), я захотела показать тебе то место, где рассказ должен быть завершён.
Но мы ещё должны пройти мимо того дома. Половина его жилая, в окнах кое-где горит свет…А вот и он, смотри!.. А другая половина нежилая, с заколоченными окнами. Может, там и лестницы есть, ведущие из жилой части в другую… или… вот есть, например, комната в жилой части, и она соприкасается со стеной из неживой…точнее, нежилой части. Что думает человек, засыпая на своей жилой половине? Он что, благодарит Господа, что жизнь удалась, и нет за стеной никакого плачущего ребёнка? Или как хорошо, что там никто громко не любит друг друга? Что может чувствовать человек, засыпая, елозя пальцами по обоям, по ту сторону которых ничего нет, кроме разросшегося грибка? Где могильная тишина, темнота преисподней, как та ванна грязи из анекдота, к которой должен привыкнуть смертельно больной?!..
О чём нужно жалеть: о случайных лишних людях, захламляющих наше жизненное пространство. О том, что часто не бывает ни желания, ни мужества исправить это.
А отец мой, когда уходил, много шутил, как Меркуцио. Однажды сказал, что наша вечность – это шесть квадратных метров, честно украденных в неравной схватке у земли. Не находишь, что в этой квадратуре есть высшее сбалансированное житие по принципу разумной достаточности?..
Похоже, это будет очередной никому не нужный рассказ, но с хорошим финалом. Кстати, мы и дошли до этого места. Я год назад шла к станции, и была счастлива, как когда-то в Сибири, когда мы в сорокоградусный мороз все были на улице. Вечно мокрый возле губ шарф…
Между рельсами, вот здесь, я увидела освещённую белым фонарем площадку, выхваченную из темноты… Хороший кадр мог бы получиться: мимо разнонаправленных дорог – призрачная остановка…
Езник Кохбаци -- армянский богослов и философ IV века.
Урц -- тимьян, чабрец.
Улица Коте Месхи – улица в Тбилиси, где родился и жил кинорежиссер Сергей Параджанов.