Жерар Депардье со сломанной ногой летит в Ереван

Первое лето после развала СССР  - 1992 года- мой отец решил провести с семьей на Японском море. …Мы садились в купе с мамой в полной темноте, был час ночи. Пришлось включить свет, и вдруг мы увидели, что на нижней полке сидит симпатичный молодой человек, заговоривший с нами по-английски с какой-то оторопью, потому что спросонок. Оказалось, это был француз Ален Шанезон, лингвист лет двадцати пяти, владевший не только своим родным, но и немецким, английским, японским, практиковаться в последнем он ехал в Японию, проехав насквозь всю Россию. В купе заглянул отец, он ехал в другом, и был очень удивлен, что через Сибирь едет молодой француз.
Ален, как и подобает всем его соплеменником, был очень жив и разговорчив, и даже простосердечен. Он быстро стал сыном нашего полка, точнее, всего вагона, который подкармливал его. Ко времени подхода поезда к Ачинску, где мы и сели, приготовив запасы на четыре дня,  его же провиант истощился. И на перроне часто ничего не продавали, а если и продавали, то Ален с опаской относился к привокзальным товарам. Было в этой истории что-то щемящее душу, вспоминались французы армии Наполеона, обмотанные в одеяла, идущие в суровый русский мороз где-то в районе Можайска.
Он быстро освоил нашу копченую колбасу, предварительно ее обнюхав, потом расслабившись и улыбнувшись, и мило щебетал то по-английски, то по-немецки, влюбляя в себя всех женщин и девушек вагона. Надо сказать, что поезд был каким-то интернациональным. В других вагонах ехали китайцы, немцы, которые напивались в вагоне-ресторане так, что назад к себе они возвращались бегом, чтобы предательски не шататься в глазах бывших  врагов и союзников по социалистическому лагерю.
Ален был красив, но какой-то хрупкой, субтильной красотой, но с характерной горбинкой носа. Я изнывала от ревности, когда его заприметили две довольно разбитные сибирские девахи, ехавшие через пару купе от нас и они стали приглашать Алена к себе. Скоро наш француз пал. Он стал выходить с одной из них, у которых весь рот был в золотых зубах, в тамбур, чтобы покурить ее сигареты и флиртовать в этой не подходящей для утонченного европейца обстановке. Вскоре он где-то в Иркутской области сошел, сетуя, что Байкал проезжали ночью, и исчез на перекрестке дорог, одна из которых вела его в Токио.
Вторым фееричным французом моей жизни стал великий Жерар Депардье.  В 2010 году Армения и Арцах готовились к фестивалю армянской культуры «Карот». И его художественный руководитель Мецо Игитян, имевший кроме московской и армянской еще и парижскую жизнь, пригласил в Ереван своего друга Жерара, актера, винодела и мотогонщика.
Надо сказать, что Жерар к тому времени уже устойчиво пребывал в своем рок-н-рольном периоде. И накануне «Карота» он в хорошем таком божоле упал с мотоцикла и сломал себе голеностоп. Приезд Жерара оставался под вопросом, когда мы огромным международным табором – от России, Ливана, Индии и США- въехали в Степанакерт. Жерар как великий актер выдерживал паузу.
Он держал ее и тогда, когда мы уже завершили нашу программу в Арцахе и выезжали в Ереван.
И тут мы, наконец, узнали, что да, Жерар со сломанной ногой летит в Ереван. Его единственного поселили в гостинице «Золотой тюльпан», хотя и других гостей селили неплохо – даже скульптора Давида Ереванци из того же Парижа поселили в «Ани-плазе», как и Алексея Васильевича Петренко. Жила здесь и я, в этом неплохом месте на улице Саят-Нова, в советское время единственной гостинице высокого класса, где живал сам Андрей Тарковский.
Скоро пришла благая вестъ, что Жерар всем доволен, хоть и болит нога, и журналистов пригласили на пресс-конференцию Депардье в здание, которое с бархатной революции 2018 года станет известно всему миру. На Баграмяна, 26, в сам армянский парламент. Было очень много суеты, и меня в списки по ошибке не включили. Я летела сюда ради Жерара, и рисковала не попасть на его конференцию. Время поджимало и тут на проходную зачем-то вышел Григор Эмин-Терьян, как оказалось, сын поэта и внук  другого поэта, которого с Парижем связывала не только любовь к гостю, но и то обстоятельство, что его дочь училась в Сорбонне.  Благодаря ему я и вошла в парламент, и поскольку была здесь единственным журналистом, прилетевшим из России, служащие парламента, когда я бежала по его широким коридорам, не замечая табличек на армянском языке, придирчиво меня спрашивали, почему я не читаю по-армянски.
Мне приходилось объяснять, что я из Москвы. Но больше всего меня поражало то, что приход в эти стены великого Депардье не смягчил их чиновничьи сердца, и они грубили, как в будни.
Я зашла в зал, битком набитый народу, с камерами и диктофонами. И меня пропустили за первый стол по просьбе Мецо Игитяна. Жерар и Мецо с переводчиком сидели в президиуме аккурат под гербом с изображением орла и льва, и это смотрелось очень державно и кинематографично, как кадр из ленты «Дантон», снятый в Законодательном собрании молодой Французской республики.
Жерар был в ударе, с покрасневшим от сентябрьского солнца лицом, огромный, как будто занимавший уж точно половину этого пространства так, что журналистская толпа подобострастно жалась к задней стене, во всяком случае так казалось.
И потом, люди шептались, что сломанная нога у Жерара на жаре стала преть под лангетой, и он ее сорвал. Вся эта встреча с Депардье имела исключительно исторический характер. Депардье был мил и отвечал на вопросы армянских журналистов, говорил о том, что намеревается снять фильм про геноцид. И так время текло рывками, потому что ему было не просто обнадеживать армян своей погруженностью в армянскую тему, хотя он и дружил с армянами там, у себя в Париже. И я снова стала опасаться, что не успею задать ему свой вопрос.
И тут Мецо остановил поток армянского словоблудия, и я спросила господина Депардье о Парижских сезонах.
И тут Жерар, как будто облегченно внутренне вздохнув, так как мало что знал об армянском искусстве и истории, заговорил о русском художественном модернизме, Дягилеве и чем-то еще. Он отвечал на мой вопрос пятнадцать минут и хозяева площадки, почти с ненавистью смотрели на меня, потому что именно ко мне обращался Депардье вот уже четверть часа. Охотно верилось, что он, простолюдин, блестяще образован и эрудирован, что в свое время легко парировал в эпистолярном жанре аристократу Пьеру Ришару, вместе с ним издав книгу.
И тут пресс-конференция подошла к концу. И Депардье предложил всем журналистам сфотографироваться вместе с ним, но я не встала в этот кадр. Не потому что меня охватила великодержавная спесь, а потому что мой отец с детства мне внушал отвращение к фотографиям в семейном альбоме, где стоят совершенно незнакомые люди. Я не сделала исключения даже для Жерара Депардье.