Зеленая папка - 2. Проект Ведьма

Иркутский спал плохо. И кошмары, и былые воспоминания не способствовали нормальному сну. Хоть и не терпели в их кругах людей впечатлительных, мнительных, малохольных, это было самым большим секретом Иркутского. Скрывал он его, как только мог… И ведь догадывались многие, и говорили шепотом, что, мол, рано или поздно станет ясно, что непрофпригоден ты, Николай Сигизмундович, ну вот ни на полпальца! А там сам знаешь – у нас бывших не бывает, а мертвых – очень даже. Мораль: пиши рапорт, езжай в Зимбабве, действуй по принципу «Родина прикажет – и негром станешь». Далеко, трудно там, желающих очередь не стоит перед дверью – авось, отсидишься. Опять же пользу принесешь родному государству и всему народу.
Иркутский только пожимал плечами и отворачивался. Ему было стыдно и неудобно – достойные люди рядом с ним, получают столько же, делами занимаются посерьезнее его проектов, а выдержки и воли им вообще не занимать!
Еще прикрывал его Китайский, Федор Соломонович, то ли еврей, то ли ассириец – но этот действовал в угоду конъюнктурным своим интересам, то ли подсидеть кого стремился, то ли нужен был ему Н. С. Для каких-то своих дел не особо, скажем так, светлых (шутка ли – сам начальник Отдела оружия, работающего на иных физических принципах!), однако нет-нет, да вспоминал Иркутского, на собраниях за него горой был, в списки на премию всегда первым писал. Не любил Иркутский Китайского, чувствовал, что неспроста это все, но виду не подавал и терзался молча, один, дома, под одеялом. Шутка ли – 70 с небольшим хвостиком, иные уж правнуков почти что в школу провожают, а у него – шаром покати, что в жизни личной, что за пазухой. Н-да. По молодости тешил себя мыслью, что человек государственный, каковым безусловно считал себя Иркутский, на подобные мелочи отвлекаться не должен, любовный горизонт должен быть чист (не считать же изменой Родине случайные половые связи!), когда Родина одну за одной свою позиции про…т, тьфу ты, тлетворное влияние Китайского, сдает!
А годам что? Отдел времени разогнали, Влада Одоевича куда-то дели (да куда его дели, утром пришел такой вот китайский, в штатском, конечно, сам-то Николай Сигизмундович форму свою надевал, может, раза два, а уж Китайский подлинный так вообще, наверное ,ни разу не надевал… написал на салфетке пару слов. Покашлял для приличия и удалился. «Памяти товарища», короче, этюд называется…) не вынес, не смог, ошибся, но остался верным, не позволим… закрытые похороны и всякое такое подобное прочее. А Влад Одоевич не зеленый пацан был, он вплотную подошел к проблеме времени, но не времени вообще, а к Теории личностного времени, которое у каждого свое. И все собирался зайти к нему Иркутский, попросить, что ли, чтобы ему маленько лет отмотал, или хотя бы лысину не такой заметной сделал – да вот, поди ж ты, и нету ничего больше.
Тут Иркутский закурил свой «Житан», спать не предвиделось. Сел на кровати и стал соображать: а кто еще может? Курево всегда было у Иркутского не просто так, а средством прочищения мозгов, активизации процессов мыслительных. После третьей Иркутского осенило – баба Маша! Никакая она, конечно, не баба Маша, а Манефа Мануйловна Манулова, в простеречии бабка Манулиха, но уж больно лень ее было величать по имени-отчеству, да еще такому замысловатому. (Тут Иркутский невольно вздрогнул – чай, сам-то тоже далеко не Иванович).
Звонить бабке было никак нельзя. По причине отсутствия у нее, у бабки, всякого намека на телефон.
Но адрес Иркутский помнил точно, и что-то ему подсказывало, что бабка никуда не съехала и даже не померла, хотя лет ей 90 где-то, наверное. Манулиха как будто всегда была бабкой, ее все так и называли; словно на свет появилась уже сморщенная, седая и сильно старая. Именно такой ее помнили все, но не Иркутский. Сигизмундычу тогда было 22, а Манефе, стало быть, лет 30-ть с чем-то, и Иркутскому она сильно нравилась, настолько сильно, что дальше и некуда. Но было куда – дальше сухого делового разговора дело не пошло, и Иркутский Манефу не тронул даже пальцем. Он пальцы свои берег, словно пианист какой, и мог за них ручаться. И плохо ему потом было, и подушку кусал, что такая фемина мимо него уплыла, клял на чем свет стоит застенчивость и робость свою несусветную, работу проклятую и необходимость участвовать в проекте «Ведьма».
Выдержка.
«Особой важности.
/Как – особой важности?! У Иркутского тогда и первой формы допуска-то не было. Или была? Надо у Китайского спросить. Старый хрен не спит, позвоню и спрошу. Иркутский снял трубку проводного телефона и после 25-го гудка просто сказал:
– Гражданин, скажите – какая форма допуска была у гражданина Иркутского, когда ему было 22 года?
– А, все прикалываешься, Сигизмундыч? – Китайский был весел и, по-видимому, чуть пьян. – Она у тебя всегда была, та самая форма, ты допуск ко всему имел, черт старый… Не спрашивай, кто оформлял – тебя когда к нам привели, она у тебя на лбу была написана! Не серчай, Сигизмундыч, шеф нынче в хорошем настроении и мы с ним выпили малость. Спи давай! – добавил непечатное.
… «Проект «Ведьма».
«С целью дальнейшего изучения паранормальных явлений… приказываю… наиболее подходящих лиц женского пола… законсервировать… строжайший контроль… головой отвечаете, сволочи!» (Это уже не из документа).
Кое-как Иркутский дождался утра. Оделся так же, как и в первой части, (см.) и степенно пошел на остановку общественного транспорта. Никуда он не торопился. Утро было шикарное, без подробностей.
Без подробностей же добрался Иркутский до окраины города, без труда нашел зеленый забор. Толкнул калитку. На дворе не отозвалась собака, не произошло вообще ничего. Смутные предчувствия стали терзать Иркутского и он поскорее проделал недалекий путь от калитки до входной двери. Дверь покосилась; нельзя было сказать, когда ее последний раз не то что смазывали, а даже и называли дверью. Внутри обнаружилось довольно просторное помещение с русской печкой посередине, но чистое и опрятное.
Прямо посреди комнаты сидела Манефа Мануйловна Манулова собственной персоной, в роскошном красном платье и новых туфлях. Кругом все было завалено атрибутами ведьминского ремесла: стеклянными шарами, свечами, всякими книгами и зеркалами. Под толстым слоем рассмотреть предметы более мелкие не представлялось возможным.
Иркутский оторопел и стоял как вкопанный – такого увидеть он никак не ожидал – бабке за 90-то время, казалось, было нипочем – такая же, какой была она больше 50-ти лет назад, разве что чуть сморщенная и совсем седая.
– Что встал-то, Коля? Я ить ведьма, давно знала, что придешь. И с чем придешь, давно знала. Садись, отдохни с дороги. – И бабка ногой в лакированной туфле пододвинула Иркутскому табурет.
Совсем потерявшийся Иркутский тяжело плюхнулся на предложенное место. А бабка, казалось, не замечает его затруднительного положения, улыбалась, что-то мурлыкала под нос, точно колдовала.
– Ну вот что, голубь, некогда мне с тобой разговаривать и чаи распивать. Скоро народ потянется, судьбу узнавать да от хворей избавляться. На контору вашу я уже и дуться перестала – в 30 лет всего лишилась, три операции перенесла! Ни замуж не вышла, ни денег не скопила. Только и умею, что колдовать! Кому я нужна такая? А ты все эти пятьдесят лет и носу не казал, не проведал… Молчи! Изверги вы и креста на вас нету!
Бабка сердилась, шипела, но оставалась какой-то другой, оттуда, из далеких забытых времен.
– Коля-Николай, сиди дома, не гуляй! Я ж первейшая волшебница теперь стала, у меня все в руках горит… а денег не беру. Не вложила контора ваша в меня корысть-то ни в одну из операций! – бабка нехорошо засмеялась. – Время тебе вернуть? А это не хочешь? – костлявая здоровенная фига почти уткнулась в нос Иркутскому. – А я ведь могу, еще как могу. Вашим многим вернула, кто старую не забывал да харчишек подкидывал.
Иркутский окаменел. Его как будто выпотрошили и сделали из него чучело. Надо было немедленно уходить, однако возможности не было. Ноги не слушались, язык присох, голова начала наливаться свинцовой тяжестью.
– Не боись, Коленька, отпущу сейчас! Чую, люди уже идут… у меня запись на годы вперед… Что, совсем ничего не помнищь?
Иркутский молчал. Его словно парализовало. Мысли сгорели, слова утонули в звенящем голосе бабки.
– И как ты меня в ванной тогда поимел по пьяни, тоже не помнишь? Да какая я тебе бабка Манулиха! Свиньи несчастные! Ольга Петровна я с рождения, вы же все у меня отобрали! Смотри, ирод!
С этими словами бабка проворно вытащила из кучи хлама самое большое зеркало, плюнула на него и протерла рукавом платья.
– Смотри, второй раз не покажу!
В зеркале, мутном, грязном, засиженном мухами, треснутом, вдруг необычно четко стала проступать картинка. Звука не было, но Иркутский уже явно видел и слышал себя, какие-то голоса.
«Вечеринка у наших, что ли… Вот она (в зеркале проплыла красивая женщина)… когда это, где это мы? Ничего не помню… или помню?»
Все показало зеркало. И даже интимную сцену Иркутского с Ольгой Петровной (Николай Сигизмундович пытался не смотреть, но глаза не закрывались, в них словно вставили стеклянные шарики, из тех, что повсюду валялись у бабки).
– Я тебя специально приманила. Знала, что после третьей операции уже бабой-ягой стану, и ничто мне не поможет. И напился ты, и мной овладел с моей подачи. И день рождения у друга твоего тоже я передвинула – он сентябрьский, а дело в марте происходит. Короче, не держу я на тебя зла, Коленька, телефончик дам тебе, позвони дочери-то, первый раз за пятьдесят лет! Время ему отмотай, щас, только разуюсь! Я ж теперь ведьма второго класса!
Старуха протянула ему листок бумаги и засмеялась.
– Хоть на тебя я зла и не держу, а козлы вы там все, как есть козлы! И Андропов ваш козел!
… Иркутский очнулся дома, на кровати, с сигаретой в одной руке и листком бумаги в другой. Его трясло.
Дрожащей рукой он набрал номер, написанный на листке.
Ответили сразу же. Ответил женский голос.
И тут Иркутский опять проявил малодушие. Язык присох к небу, заветное «Привет, доченька» так и не сорвалось с языка.
«Завтра, завтра позвоню обязательно!» – думал Иркутский, тщетно пытаясь уснуть.
Не давала покоя одна мысль: Юрий Владимирович-то тут при чем?!
07.09.2016 г.