Глава 70, О сигарах, Достоевском и Петербурге

                Посвящается Петербургу



Всему узкому кругу близких автора, а также значительному числу его биографов известно, что он не курит. Однако, каким-то весенним погожим деньком, после легкого, но довольно интересного обеда, в виде исключения, автор взял из большой деревянной коробки привезенную старинным другом из Англии отборную кубинскую сигару. Настоящий «Боливар». Темная, как южная ночь, туго скрученная редкость, поблескивала в по-прежнему изящной руке автора, отражая игру света в хрустальном бокале с послеобеденным коньяком. 
Автор начал священнодействовать с тяжелой, ручной работы, гильотинкой и итальянской зажигалкой «Колибри». Надо было правильно подготовить сигару к курению, не понаделав мальчишеских ошибок. Тут, конечно, торопливость неуместна, но и передержать, перегреть табачный лист, стыдясь потом нераскрытого внутреннего мира «Боливара», просто преступно.
После всех этих хлопот автор сделал первую, самую важную затяжку, и, повременив с коньяком, чтобы не нарушить формирующийся глубокий вкус кубинского чуда, подошел к своему любимому восточному окну кабинета. На подоконнике лежала оставленная вчера, дореволюционного издания, со всеми ятями и фитами, работа господина Ф.М. Достоевского «БЪСЫ» («ВЪ ТРЕХЪ ЧАСТЯХЪ»).
Автор припомнил к случаю, что Федор Михайлович много курил, отпугивая девиц в борделях крошками дешевого табака, застрявшими в бороде, не любил родственников, играл в азартные игры, бесконечно был всем должен, а спасался пиявками, пьянками и плохо сочетающимися с алкоголем поездками на воды.
Да, - подумал автор, сделав осторожную затяжку (с «Боливаром» лучше быть поосторожнее), - а ведь интересно пожил Федор Михайлович.
Вот папа его, Михал Андреич, крепостник, бытие вел тихое и богобоязненное, в свободное от эксплуатации простого народа время трудился дамским врачом в больнице для бедных. Поехал папа как-то к себе в имение, да и обнаружил, что крестьяне лес воруют, выследил, как положено, поймал, что называется, «на кармане». А крестьяне взяли, да и забили эксплуататора насмерть. Неблагодарные.
Федя, судя по всему, тогда народ всем сердцем и полюбил. Особенно крестьянство. Что и отражал в своих произведениях. По молодости, да и в зрелости, гению нравилось с утра читать в газетках уголовную хронику, а по вечерам посещать молодых дам со сложной судьбой.
Некий нетерпеливый читатель, незнакомый с глубинами созерцательной позиции автора, начнет сейчас зевать в предвкушении очередного рассказа об увлечении Феди малолетними девочками, которым и десяти то не исполнилось. Отнюдь. Во-первых, великим многое позволено. Во-вторых, каждая вторая сводня в Петербурге предлагала тогда это развлечение также активно, как сейчас, предлагают чистить зубы пастой «Colgate» и пользоваться шампунем «Head and Shoulders». Так что автор воспринимает Достоевского, в этом контексте, скорее, как жертву маркетинга того времени. Возможно, великий писатель и не видел в этом ничего плохого, в отличие от своего героя Ставрогина, также увлеченного десятилетними девочками.
Хотя, например, Софью Ковалевскую (в девицах - Корвин-Круковскую) это пристрастие очень возмущало, она писала об этом в девичьем дневничке, но может, будущая математичка была и ханжа. Самой еще четырнадцать не исполнилась, а в полный рост стреляла глазками в пожилого дядьку Достоевского, решившего тогда жениться на ее сестре, Анюте Корвин-Круковской.
Софья, когда выросла, вообще-то, не только математикой увлекалась, как многие думают, но еще и всей семьей Ковалевских. Вместе с мужем, Володей, Соня занималась строительством доходных домов и общественных бань. Но что-то там Володя, хоть и был учеником Чарльза Дарвина, не посчитал, прогорел и покончил с собой. Что можно частично объяснить странными представлениями о чести в те, отдалившиеся от нас времена, наложенными на доступность огнестрельного оружия. Сегодня в таких случаях застройщики всего лишь нехорошо улыбаются кредиторам, намекая на идиотизм последних.
После этой неприятности с супругом, интегралы Соне глаза вовсе не застили, она закрутила мощный роман с родственником покойного мужа, юристом Максом Ковалевским. Это было удобно – не надо привыкать к новой фамилии, правда изводила его ревностью и истериками. Максима это все страшно достало, он бегал от математички по всей Европе, крутил интрижки со всеми подряд, правда, при этом зачем-то таскал за собой какую-то служанку, об исключительных свойствах которой высоко отзывался даже Карл Маркс.
Однако мы сильно отвлеклись от Федор Михайловича на Софью Ковалевскую, а речь-то шла даже не о ней, а о ее сестре Анюте, кстати, оказавшейся совершенно не дурой, хоть и лет ей было тогда семнадцать, или что-то в этом роде. Во всяком случае, Достоевскому, нервно пощипывающему рыжую бородку на диване, она категорически отказала. Мало того, уехала в Париж, начала там участвовать в товарищеских недоразумениях (их потом назовут Парижской коммуной), вышла замуж за революционера товарища Виктора Жаклара, и боролась, не поверите, за закрытие в Париже публичных домов. Это вообще анекдот. Закрытие в Париже публичных домов! Прекращение продажи пряников в Туле. Кстати, сновала между Бакуниным и Марксом, которые терпеть друг друга не могли, успокаивала их, как могла, по-своему, по-женски. А у Маркса встречалась с сестрицей Аленушкой, тьфу, Сонечкой.
Клеился Достоевский к Анюте Корвин-Круковской очень серьезно, бегал делать предложения, словно на работу устраивался, но при этом просто смертельно надоел своими вздохами и нытьем из-за Поленьки Сусловой, с которой у него крутился многолетний фоновый роман.
Поленька, как и Анюта, была моложе гения больше чем на двадцать лет, но к моменту знакомства Достоевского с Анютой, Поленьке уже исполнилось двадцать четыре, а это было ни в какие ворота. Годы берут свое, двадцать четыре – это вам не шутки. Нет уже той свежести чувств и упругости тела.  А Поленька Суслова к своему четвертаку еще и распустилась донельзя, флиртовала со студентами, выводя Федю из состояния равновесия. А Анюта была в самый раз – семнадцать, они и есть семнадцать. Но. Как уже упоминалось, отказала и уехала, или уехала и отказала, автор немного запамятовал.
В защиту Поленьки Сусловой с ее испанским студентом, следует заметить, что великий писатель много лет морочил ей голову, обещая развестись с женой Машей.
Мы как-то забыли в ходе повествования, что классик был, вообще-то, женат. Супруга Достоевского им была найдена не в капусте, а изначально являлась женой довольно высокопоставленного таможенника Александра Исаева. Тот, что вообще характерно для сотрудников этой отрасли экономики, крепко пил, не мешая роману жены Маши с рыженьким писателем, а потом как-то тихо умер, оставив ребятам дом и сына Павлика.
Как говорил один знакомый  профессор, «не надо усложнять, и не будем упрощать».
Классику литературы просто ничего не оставалось, как, получив обидный отказ от Анюты, вступить в отношения со своей стенографисткой, у которой было два серьезных преимущества. Не надо было запоминать нового имени, ее тоже звали Анечка, и возраст, как любил Достоевский – двадцать один (игрок Федор Михайлович, ох игрок, что сказать).
Стенографистка Анечка пережила множество загулов супруга с проигрышами в картишки всего и вся. Один раз Федор Михайловичу не шла карта, и он даже проиграл Анечкино платье, поставил ее нижнее белье, но девушке повезло – ставку не приняли.
Девушка оказалась – золото. Против посещения супругом борделей и других дам не возражала, к проигрышам всего и вся привыкла, дома установила порядок, все особенности сексуальности гения русской словесности удовлетворяла без капризов, к тому же еще и литературным наследием занималась, разбиралась в его залежах.
Достоевский, бывало, с игры придет, или борделя, к примеру, да обыск Анне Григорьевне учинит на предмет профилактики измены, письма ищет, подарки какие-нибудь, записки. И его можно понять. Жена молоденькая, то ли дочка, то ли внучка. В интиме – искусница, сам девушку всему научил. А сокровище беречь надо. Да и потом, если что, опять кого-то искать… Доверяй, как говорится, но проверяй.
А Аня только царю верноподданнические письма строчила, очень любила помазанника, просто всей душой. Веру Засулич просила повесить, хотелось ей как-то вот со всеми так, в едином порыве, как говорится, чтоб душа пела и плясала в монархическом экстазе.
Да! Так к чему это все. Автор сделал третью, самую сладкую затяжку «Боливара», позволив себе глоток великолепного коньяка, взял с подоконника книжку, пролистал пожелтевшие страницы, задумался.
Мысли автора ушли в далекое прошлое, он припомнил одну прогулку в районе Кузнечного рынка, аккурат в любимых местах Федор Михайловича. Там было, как и положено в Питере, грязно, шумно, холодно и темно. А еще стояла слякоть, моросил мелкий и вечный местный дождь, который привычные к нему жители ласково именуют «дождик».
Юного автора сопровождала в той прогулке тоже вполне юная дама, взявшаяся за неблагодарную, но вполне распространенную в те времена заботу «показать город». Звали девушку Лера. Молодой автор, будучи большим поклонником творчества Достоевского, после стандартного маршрута («Стрелка Васильевского Острова», «Зимний», «Исаакий», «Казанский», и все такое), попросился, разумеется, пройтись по «Петербургу Достоевского».  Короткое осеннее солнце, как и положено, не вполне появившись, исчезло, и наступила мрачная, как произведения Федор Михайловича, вторая половина дня, именуемая в здешних местах «вечер».
Лера, училась на истфаке университета, тогда еще имени Жданова, всегда, как и Достоевский, страдавшего антисемитизмом.
Девушка, свернув неожиданно за угол Гребецкой улицы, где дом купчихи Кучиной, высказала мысль, к которой ваш любимый автор, оторвавшись от изучения древних манускриптов, возвращается до сих пор.
Лера сказала, что Ленинград (так называлось тогда Петра творенье) – некрасивый город. И пояснила следующим образом этот тезис.
Красота не есть сочетание пропорций зданий и мостов на фоне плещущейся воды. Красота - это гармония. И есть города гармоничные, возникшие и существующие во времени, как понятное, принятое, естественно возникшее место жизни многих поколений людей. Иногда сотен поколений.
А Петербург родился в насилии. Над людьми и природой. И жил в насилии. И строился не потому, что был призван дарить радость, а потому, что вызывали во дворец очередного итальянского архитектора и золотом с угрозами повелевали строить соборы, памятники, мосты. И всем и всегда было плевать на то, сколько и на какой стройке погибло народу, что стоило заковать в гранит десятки тысячи метров заледенелой местной воды, и на судьбу мрущих чахоточных людишек.
Что Достоевский со всем своим творчеством, своей жизнью и судьбой, тоже является частью этого насилия. Потому Достоевский страшен. Потому его и читают во всем мире.  А люди, живущие здесь, разрываются как-то между историей и современностью, насилием и красотой, находящихся в вечном конфликте, лишь припудренном сверху Мариинским театром, консерваторией и еврейскими подвижниками из Дома Пионеров.
Этот город, говорила тогда Лера, всегда возглавлялся мерзавцами и трусами, они ели пирожные в блокаду, предавали и уничтожали его культуру, как могли пользовались им, и не любили его. Потому что любовь, как и красота, это тоже гармония. А это чувство было и остается им незнакомо, хотя бы из-за их убогости.
Любит этот город лишь тот, кто не знает, не понимает его, точнее, думает, что любит.
Или тот, кто сам в своей сущности является проекцией разрыва между оправданием насилия и внутренней потребностью делать добро, хотя бы даже тем, что писать гениальные книги, будучи носителем зла.
Совсем молодой автор, внимательно выслушав это удивительное для того времени суждение, проводил Леру до дома, жила девушка на набережной Фонтанки, в весьма отдаленной от Невского части. А потом совсем уже замерзший, голодный, вернулся в нанятую им на несколько дней комнату в коммуналке, лег на подломанную синюю раскладушку. Город, его дворцы, улицы, мосты, невская вода, соборы и парки, словно нахлынули не него. Мелькали памятники, тусклые фонари, бледное красивое лицо Леры, ангел на Александрийском столпе, Арка Генерального штаба с Дворцовой площадью, словно олицетворявшие уходящее могущество Великой Империи.
Лера не стала известным историком, или филологом, не уехала в Израиль, не родила детишек и не превратилась из молодой максималистки во взвешенную в своей мудрости еврейскую тетеньку. Она очень рано ушла из жизни, не успев оставить значимого следа на земле.
Автор сделал последнюю затяжку «Боливара», допил коньяк, и в очередной раз осознал, что в его отношениях с Петербургом точка так и не поставлена.
«Надо вернуться в город, побродить по улицам, дойти до того дома на Фонтанке», - сказал себе автор и аккуратно переложил работу г-на Достоевского с подоконника на причитающееся место за стеклом, в книжной полке.
Слово «город» без названия автор почему-то использует в отношении только одного места на Земле.