Глава 5

Странно, но следующие дни прошли нормально. За день до Рождества, после занятий, Кристофер попросил Рене держать телефон заряженным и как-то при этом загадочно улыбнулся. Рене выполнила его просьбу, хотя на Рождество совсем забыла обо всем, безвылазно просидев до вечера за книгами. После небольшого, устроенного детдомом скромного праздника все разошлись по комнатам раньше обычного, и Рене собиралась сделать то же самое. Она потянулась погасить лампу и замерла, привлеченная тихой вибрацией телефона на прикроватном столике.

«Выгляни в окно» — гласило сообщение от контакта, названного «Мистер Каннигем». Пробыв в тревожном ступоре около минуты, пришлось уговорить себя не верить всевозможным картинкам, которые подбрасывал мозг, работая на опережение. Во-первых, странно было получить смс подобного, казалось бы, обманчиво-простецкого содержания, во-вторых, странно было получить его в такое время суток, ну и в-третьих, было странно получить его от мистера Каннигема, не любившего смс априори. Обычно на номер Рене приходили сообщения только от оператора связи. Когда версии перешли от ужасных к очень ужасным, Рене решила больше не томить себя и распахнула штору. Ничего ужасного там не было. Просто Кристофер стоял на пустой дороге напротив детдома. Он позвонил Рене, увидев ее озадаченный взгляд в окне. Рене осторожно приложила к уху телефон, словно тот мог его укусить.

— Что-то случилось?

— Случилось, — сказал резонно Кристофер. — Рождество случилось. В этот вечер я ознаменовал себя похитителем. Не Рождества, конечно — Рождество оставим Гринчу, — но вот похитить тебя, я думаю, смогу.

С секунду поколебавшись, Рене в растерянности провела ладонью по волосам. Этот жест был заметен с дороги.

— Вы же несерьезно.

— Я серьезен как никогда, — Кристофер был в приподнятом настроении. — Я хотел показать тебе кое-что.

— В… десять вечера?

Незамедлительно тот ответил вопросом на вопрос:

— Ты мне доверяешь? — в этот момент глаза его сделались строгими. Но строгими не в недовольстве, а в какой-то сварливой ласке.

«Абсолютно. Безоговорочно. Всегда». Так и не достигнув губ, слова умерли на языке. Не хотелось казаться слишком уж сентиментальной.

— Доверяю.

— Тогда идем со мной.

— Ребята спят, они могут проснуться.

В динамике раздался раздосадованный вздох.

— Смотри, — сказал Кристофер. — Проведу для тебя небольшой инструктаж, как правильно и незаметно улизнуть из дома, когда остальные спят. Инструктаж от эксперта, поэтому слушай внимательно.

Под экспертом он, очевидно, подразумевал самого себя, и Рене отчетливо представила себе шкодливую подростковую версию Кристофера, тайком выбирающуюся из родительских апартаментов.

— У здания есть два преимущества: большие окна и массивный выступ снаружи между первым и вторым этажами. Смекаешь?

— Вы сошли с ума, — еле шевеля губами, пробормотала Рене.

— Возможно, — не стал отрицать тот. — Ну так что?

— Подождите, не отключайтесь.

Из общего шкафа со своей полки аккуратно, чтобы никого не разбудить, Рене достала свернутую куртку, джинсы и старые сапоги.

— Вы подбиваете меня на преступление, мистер Каннигем, — еле сдерживая смешинки в голосе, наконец сказала Рене. — Где ваше благоразумие?

Сейчас они не видели друг друга, но веселость чувствовалось даже через разделявшее их расстояние.

— Забудь об этой самой скучной черте моего характера. Сегодня слишком хорошая ночь для нее.

— Дайте мне пару минут, ладно?

За эти пару минут в задачу входило окончательно не тронуться головой от осознания того, что она собиралась сбежать на ночь из детдома, максимально быстро переодеться и помолиться. Она мысленно помолилась — только потому, что в случае краха уповать на себя она точно не сможет и от гнева воспитательницы ее спасет только чудо.

Скрипучую оконную раму она поднимала осторожно, нервно поглядывая через плечо на плотно закрытую дверь. Внутри все переворачивалось от сильнейшего в ее жизни адреналина, проникающего в каждый уголок сознания и тела. Ей было боязно, но до чего эта боязнь отличалась от всего того, что она привыкла испытывать. Учитывая скудный, если не нулевой опыт в шалостях, побег из детдома был самым что ни на есть настоящим экстремальным видом… спорта? Чтобы перелезть через окно и наступить ногами на подобие маленькой крыши, тоже, знаете ли, требуется немало усилий и смелости.
Крыша была покатая и рифленая и оттого неустойчивая для того, чтобы выпрямиться в полный рост. Рене согнула ноги в коленях, понимая, что не знает, как осуществить план спуска.

Кристофер заметил ее метания.

— Не бойся, здесь невысоко, — он подошел ближе. — Свесь ноги и начинай спрыгивать. Я поймаю тебя.

Нагнись Рене чуть ниже и протяни Кристофер руку вверх — и они бы точно коснулись друг друга кончиками пальцев. Это говорило о ничтожной высоте.

— А если не получится? — пискнула она.

— Если не получится, я лично оплачу тебе лечение перелома конечностей, — с серьезным видом уведомил Кристофер. — Господи, это просто шутка. Я клянусь, что поймаю тебя. Ты сказала, что доверяешь мне, помнишь?

В ответ хотелось отметить, что это немного другое и что дело не в доверии, а в воле случая, вполне могущего стать несчастным. Затем память услужливо подкинула то, как ловко Кристофер поймал ее на гранд жете, и от сердца немного отлегло.

— Хорошо. Сейчас.

Рене села на самый край и начала медленно съезжать. Кристофер и правда поймал ее — перехватил обеими руками и медленно опустил на землю, поправив ее задравшуюся куртку.

Рене пыталась отдышаться, склонив голову к груди напротив, и спустя мгновение посмотрела Кристоферу в глаза.

— Здравствуйте, — смущенно проговорила она.

Тот ответил ей таинственной улыбкой.

— Привет.

Вблизи Рене рассмотрела, как сильно покраснела его кожа от мороза за проведенное на улице время.

— У нас сегодня два пункта назначения, поэтому предлагаю не стоять на месте.

— Куда мы пойдем? — спросила она, что было наивно с ее стороны, учитывая загадочные с самого начала условия встречи.

Они не спеша двинулись с места по направлению к перекрестку.

— Скажи, ты когда-нибудь гуляла по рождественскому городу с закрытыми глазами?

Вопрос немного сбил с толку. Словно гулять с закрытыми глазами по рождественскому городу было в порядке вещей, как традиция.

— Было бы странно, если бы я делала это.

— Было бы волшебно, — поправил Кристофер. — То место, куда я тебя веду, требует… скажем, свежего взгляда в буквальном смысле. Чтобы прочувствовать, понимаешь?

— Не совсем, — призналась Рене.

— Ничего страшного. Впрочем, так даже лучше. Давай, закрывай глаза, а я буду направлять тебя. Только не жульничай.

Быть совсем дезориентированной Рене не привлекало, поэтому она быстро запомнила этот перекресток и все его направления, чтобы иногда утешать себя хотя бы примерным местоположением. Никогда раньше она не ощущала себя такой трусишкой.

Смиренно выдохнув, она закрыла глаза и тут же услышала удовлетворенное короткое сопение.

— По сути, можно считать это прогулкой. По-моему, кощунственно сидеть дома на Рождество, когда есть не самая худшая компания для ночной вылазки.

— Прибедняетесь?

— Если только чуть-чуть, — Кристофер уверенно обхватил ее сзади за плечи, а потом, видимо, передумав, взял ее под локоть, чтобы удобнее было направлять. — Просто наслаждайся. Серьезно. Иногда приятно побыть ничего не видящим и просто слушать, что происходит вокруг. Что ты слышишь, Рене?

Пока что они шли прямо.

— Только ваш голос.

Кристофер замолчал. Совсем не этого Рене хотела добиться ответом. Стало неуютно.

— Мистер Каннигем, — позвала она тихо.

— Я здесь, все хорошо, — словно в доказательство, пальцы сжались на локте сильнее. — Ни о чем не думай.

Это оказалось проще, чем представлялось. Через несколько метров, которые они прошли спокойным прогулочным шагом, Рене наконец начала слышать. За неимением другого варианта она впитывал мир ушами, и уже через несколько минут была под сильнейшим впечатлением: где-то вдалеке слышался чей-то громкий смех — кто-то искренне оценил какую-то шутку; совсем рядом бибикнула машина, а следом гудок подхватили и другие, что натолкнуло на мысль о том, что сейчас они проходили по одному из оживленных районов города — возможно, рядом с шоссе, где образовалась пробка. Все спешили домой, поспеть к празднику, и нетерпеливо сигналили от бессилия, совсем не помогая этим пробке рассредоточиться. Рядом с ними кто-то прошел. Девушка, судя по торопливому стуку каблучков и развеявшемуся в воздухе запаху сладких духов. Каждый звук, близкий или далекий, помогал воображению рисовать действительность. Наличие у Рене хорошей фантазии не позволяло просто выдумывать дополнение к шуму на дороге или свисту ветра, а являло иллюзорный сюр. В этот момент Рене поклялась, что смогла бы стать художником, если бы ее сердце не было занято уже другим искусством, потому что, опираясь только на то, что она слышала, сотни картин сменялись под веками, нарисованные будто широкими мазками и лишенные микроскопических деталей. Но так даже интереснее. Волшебнее, как говорил Кристофер.
За этими размышлениями Рене потеряла счет всем тем поворотам, что они совершили. Минут пятнадцать они точно шли по освещенным дорогам, а потом через закрытые веки совсем перестал поступать свет, сменившись темнотой — они свернули на безлюдную улицу, где даже фонарей не было. Чуть позже они снова вышли на свет, и тогда Кристофер предупредил:

— Осторожнее, здесь ступенька.

Рене едва не споткнулась, но Кристофер крепко держал ее.

— Говорю же, — сказал он, — осторожнее.

Начиналось самое интригующее. Несколько ступенек вверх, звон связки ключей, скрипнувшая металлическая дверь и теплый душный воздух, когда Рене ступила внутрь. Их шаги эхом пронеслись в помещении, чувствительностью акустики похожем на голые подъездные стены, вторившие каждому маленькому шороху.

— Пока не открывай, — сказал Кристофер ровно тогда, когда томление неизвестностью достигло критического уровня. — Мы почти пришли. Только… немного правее. Да, вот так.

Внезапно они остановились, и под ногами у них словно сработал какой-то приглушенный механизм, плавно дернувший помещение наверх. Они ехали в лифте.

— Еще немного, — пообещал Кристофер, видя, как Рене в волнении поддевает зубами тонкую кожицу на губах. — Прекрати так нервничать. Мы здесь совсем не за этим.

— Но это очень волнительно. Волнительно даже несмотря на то, что за этим не стоит ничего плохого. Не стоит же?..

Тот тихо и хрипло рассмеялся.

— Можешь быть спокойна, — заверил он. — Это своего рода сюрприз. Не совсем оригинальный, но все же готов поспорить, что тебе понравится.

Начиная с этого момента Рене вообще перестала что-либо понимать. Они сделали несколько шагов, и холод внезапным порывом окатил все тело. Это была улица? Громадная морозильная камера?

Кристофер продолжал вести ее, и наконец они остановились, завершая семенящий шаг. Холодный воздух лизал лицо Рене, и создавалось впечатление, что сейчас их не окружала ни единая стена. Открытую местность всегда можно если не увидеть, то ощутить через слившиеся в единую песню звуки и растворившуюся в круговороте запахов свободу. Так бывает, когда выходишь в открытое поле и ничто не сковывает ни внутри, ни снаружи. Только мерное благоговение.

Кристофер встал сзади, придерживая Рене.

— Еще один маленький шаг, — не размыкая рук, мыском он подтолкнул ее в пятку ботинка. — Сейчас ты откроешь глаза, но прежде настоятельно рекомендую тебе не совершать резких движений, когда ты это сделаешь.

Теперь Рене не была уверена, что хочет открывать глаза.

Кристофер все еще удерживал ее на месте.

— Давай же, — мягко уговаривал он. — Открывай.

И Рене открыла. Открыла — и замерла, приросла к месту, точно громом пораженная, издала задушенное сипение и бегло посмотрела вниз. Голова закружилась. Она не шевелилась, как и просил Кристофер, но только потому, что была напугана и почти не дышала. Они стояли над бездной, прекрасной и захватывающей дух бездной, переливающейся сотнями огней, фотографической перспективой вдалеке сливающейся в точечный расплывчатый рисунок. Каждое виднеющееся здание украшено гирляндами, всякими завораживающими светодиодными штуками; вывески, казалось, горели еще ярче, чем обычно. Снег хлопьями валил с черного неба, и одна снежинка упала Рене на нос, мгновенно растаяв.

Внизу распростерлись дороги со снующими в спешке людьми и машинами. Перед Рене не было совершенно ничего, только низкий парапет, едва достающий до колен, и держаться было не за что. Вот почему Кристофер держал ее — чтобы она банально не свалилась с края.

— Боже, — прошептала Рене, задохнувшись в восхищении.

Облачная даль, в которую устремлялись их взоры, манила.

За плечом раздался смешок.

— Я не был голословен? — спросил Кристофер тихо, соответствуя таинственной магии момента.

Рене покачала головой, не в силах выразить свои эмоции.

— Нет, — она не могла понять, почему так щиплет в глазах: от ветра, бьющего в лицо, или от чего-то дико сентиментального, как и ее натура. — Я никогда еще… Никогда такого не видела. Это так красиво.

Ее голос был высоким и сбивчивым, и половина слов проглатывалась от перенасыщения всем этим великолепием. Весь словарный запас, нажитый бессчетным множеством книг, забыл дорогу до речевого аппарата, когда вместо банального и скупого «красиво» она бы могла употребить «великолепно», «чудесно», «до дрожи», «эффектно» и много других эпитетов. Вместо этого она приоткрывала рот, вдыхая морозный зимний воздух, и смотрела-смотрела-смотрела, впитывала-впитывала-впитывала-впитывала.

— Я рад, что тебе нравится.

— Очень, — с чувством подтвердила Рене.

Вопреки страху она склонила голову — и тут же отказалась от затеи вглядываться вниз с такой высоты. Не Эверест, конечно, но внутри все сжималось при мысли, что может случиться с человеком, сорвись он вдруг.

До Рене только сейчас дошло, где они находились: совсем рядом виднелся парк, чуть подальше — знаменитый городской отель.

— Поверить не могу, — негромко заговорила она. — Откуда у вас ключи от академии?

— У всех преподавателей есть копии, и я подумал — почему бы не воспользоваться положением? К тому же охрана не дежурит у черного входа.

Где-то вдалеке желтые огоньки сменились на красные, а потом на зеленые, и так несколько раз, чередуя разную частоту. Кристофер позволил себе упереться подбородком в ее плечо. Было так волнительно и спокойно, так незначительно и одновременно значимо, так тихо и при этом громко.

Удивительно представить эту темную ночь полотном, людей внизу — маленькими штришками, нанесенными на холст множества дорог, а две их фигуры на крыше — маленькой, но важной деталью, без которой картина не была бы средоточием всего самого прекрасного и неземного в мире. Сердце у Рене замирало от мгновения тишины, говорящей больше, чем все слова.

— Мистер Каннигем, — все же позвала она. — Что вы подумали, когда увидели меня в первый раз?

На самом деле это был самый дурацкий вопрос из всех самых дурацких вопросов, но любопытство предсказуемо оказалось сильнее. Кристофер шумно выдохнул со смешком.

— Я подумал, что обнаглевший подросток совсем не следит за дорогой.

Рене позабыла, что их первая встреча началась с негативных тональностей, и потому сперва удивилась ответу.

Выдержав задумчивую паузу, тот продолжил:

— Потом я присмотрелся и подумал: «Этой девочке, которая больше всех молчит, определенно есть что сказать». Ты выглядела несчастной. Я смотрел на тебя и гадал, умеешь ли ты улыбаться, и в ответ ты смотрела на меня с иконописной мукой на лице.

В какой-то момент его голос слился с шумным порывистым вихрем.

— Мы замерзнем так. Нужно идти.

Рене покидала это место с сожалением и тоскливой оглядкой. Однако Кристофер был прав — погода суровая и беспощадная, и никакие воспоминания о красивом пейзаже потом не вылечат воспаления легких.

Следующий «пункт назначения» был неизвестен, но это должно было быть что-то теплое и уютное. На обратном пути уже никто не закрывал глаза. Они шли через тихие улицы, по привычке сворачивая на заснеженные знакомые дороги. Рене испытала глубочайшее разочарование, когда они вернулись к его дому, но Кристофер поманил ее рукой к своему порогу, вызвав у Рене умилительное удивление.

— Это вторая часть сюрприза, — пояснил он, когда они зашли в уже в знакомую прихожую и принялись снимать верхнюю одежду.

У себя дома Кристофер выглядел очень привлекательным — взгляд Рене без зазрения совести впитывала его воздушную грациозность, прослеживающуюся в каждом движении: от легкого жеста руки, которым он повесил пальто на вешалку, до уверенного кошачьего шага по гладкому дощатому полу.

Тем временем Рене парализовало нелепостью собственного присутствия в доме этого человека.

— Можешь подождать у меня в кабинете, — выдернул ее из раздумий Кристофер. — Прямо и направо. Я только возьму кое-что.

Рене кивнула. Она прошла мимо гостиной, где они сидели в прошлый раз, и теперь в полной мере оценила масштабы. Дом был огромным, не говоря уже о том, что едва ли не единственным трехэтажным в округе. Кабинет встретил ее светом настольной лампы и легкой захламленностью, какая обычно возникает при длительной возне с бумагами. Напротив стола стоял диван, обитый коричневой кожей, а рядом с ним — винтажный бежевый торшер. Кабинет небольшой по размеру, примерно пять на пять, выполненный в палитре традиционных спокойных цветов.

Пребывая в ожидании, Рене позволила себе каплю самовольства, отрегулировав светильник на более яркий режим, и, блуждая взглядом, нависла над столом, упершись о края руками. Совсем не намеренно она зацепилась за единственные цветные пятнышки на фоне однотонной бумаги — кислотно-зеленые стикеры. Верхний был исписан крупным и как будто торопливым почерком: «Не забыть позвонить в Н.Й.». Рене перечитала еще раз и еще, пока не узнала в сокращении Нью-Йорк.

— Освоилась?

Вздрогнув, она обернулась, чуть не впечатавшись в стоящего почти впритык Кристофера.

— Прости, не хотел тебя пугать.

— Ничего, — увиденное на столе тут же вылетело из головы. — У вас очень уютно. Работаете здесь?

— Больше, чем хотелось бы, — признался тот. — Работа преподавателя тоже включает в себя кучу бюрократии, поэтому не удивляйся беспорядку.

— Не буду, — пообещала Рене, и они замолчали: один в ожидании чего-то неизвестного, другой — в несвойственном ему волнении.

— У меня есть кое-что для тебя, — наконец не выдержал Кристофер. — Я долго думал, но потом вспомнил, что ты ценишь все прекрасное… В общем, вот.

В его руках, которые он до этого прятал за спиной, была увесистая книга, «одетая» словно в античный переплет с характерными узорами.

Это уже слишком.

— Не могу, — упрямо Рене покачала головой, с сожалением подняв на него глаза. — Мистер Каннигем, что бы это ни было… я не могу. Просто не могу.

— Рене… — Кристофер собирался разразиться убедительной речью, но Рене, зная, как сладка она может быть, пресекла ее до того, как смогла бы поддаться уговорам.

— Пожалуйста, не заставляйте меня. Вы всегда очень щедры ко мне, но не нужно. Не нужно, потому что мне совершенно нечем отплатить.

— Просто прими это, и это послужит для меня ответной щедростью. К тому же, это «Книга песен» Петрарки. Кто откажется от такого удовольствия?

Очевидно, что это коллекционное, редкое издание, какого не найдешь в обыкновенных книжных магазинах. Книга манила своей новизной: качественной картинкой на твердой обложке, на совесть выполненным переплетом, громким завораживающим шелестом бумаги, к которой Рене не преминула притронуться, заглянув внутрь. Корочка была еще твердой и неподатливой, приходилось крепко держать пальцами, чтобы книга не закрылась.

Подумать только, раньше она брала книги из библиотеки, потом с долей грусти расставаясь с ними. Да и те были истрепавшимися, с уязвимыми мягкими обложками и пожухлыми, как осенний лист, страницами. В крайнем случае Рене читала в Интернете с телефона или общего компьютера в детдоме и жутко не любила это дело — вовсе не по причине быстрой усталости глаз, а из-за отсутствия буквального контакта с написанной историей, когда под рукой не материальная составляющая книги со всеми ее прелестями, а компьютерная мышка, издающая глупые «щелк-щелк-щелк». Теперь у Рене была своя, собственная книга, и она любовно поднесла ее к лицу, глубоко вдохнув запах свежей краски, залегший между страниц, совсем недавно вышедших из-под печатного станка. С этим глубоким вдохом наполнились не только легкие, но и глаза как будто налились влажным блеском.

Она благодарно посмотрела на Кристофера, который улыбнулся ей.

— Я разжег камин, пошли.

Пространство в гостиной наполнилось жаром — это особенно чувствовалось после прохладного кабинета, — и стало немного душновато. Живой огонь только начинал лизать поленья за покрытой слоем сажи старой решеткой. Перед камином, на безопасном расстоянии, лежал ковер, уходящий под диван, и пока Кристофер на пару секунд скрылся в коридоре, Рене села на пол, тут же зарывшись пальцами в гладкий длинный ворс. Немного подумав, она вовсе легла на него, ощущая прилив непонятной свободы, укутавший ее с макушки до пят.

Вернувшийся Кристофер, не тратя времени на раздумья, тоже прилег, только ногами в противоположную сторону. Так они и лежали, разделяя чудесный рождественский миг.
По потолку поползли блики, крупно изображающие языки пламени в виде теней. Один из дергавшихся язычков темным очертанием то и дело доходил почти до середины комнаты, а затем быстро уменьшался, когда в камине громко потрескивало. Эта игра увлекала взор, заставляла поверить, что мир — никакой не огромный и не жестокий, а совсем маленький — сосредоточился в пределах этой комнаты и теплился над ними двумя невесомым облаком, сотканным из обыкновенного человеческого счастья и безмятежности.

— Что ты планируешь делать дальше? — вдруг поинтересовался Кристофер. — Я имею в виду, в будущем.

Отчего-то порхающий в воздушном облаке разум Рене не сразу воспринял вопрос, потому что непонятно откуда взявшаяся легкость окрыляла, и Рене была словно за пределами сознания и вообще этой гостиной.

— Честно говоря, я еще не думала над этим основательно. Да и не думаю, что есть смысл заглядывать в будущее. Это же… будущее.

— Может, заглядывать и не имеет смысла, потому что это невозможно, но планирование имеет смысл, — с явственной сентенциозностью произнес он. — Тебе скоро выпускаться из академии. Пожалуй, лучшее время для того, чтобы начать задумываться.

— Ну, я не знаю, — Рене озадаченно замерла. — Буду продолжать заниматься балетом, пробоваться куда-нибудь… Это самое осуществимое.

— Есть что-то, в чем ты так же хороша, как в балете?

— Не думаю. Почему вы спрашиваете?

— Потому что на балете не заканчиваются человеческие возможности и перспективы. В твоей жизни должно быть еще что-то, на что можно опереться в случае неудачи на одном поприще. — Кристофер говорил уверенно, но при этом осторожничая в выборе слов, словно прощупывал почву или старался подготовить к чему-либо.

— Вы сомневаетесь во мне, — поняла Рене, сглотнув вязкую слюну.

— Не в тебе, нет. Просто… Я спрошу тебя еще раз — Рене, ты точно уверена, что хочешь заниматься балетом? В мире есть более щадящие профессии. Ты просто не даешь себе шанса рассмотреть что-то другое.

— Не даю шанса? — переспросила Рене тихо, чтобы тут же преисполниться возникшей обидой. — Конечно, я не даю себе шанса, потому что мне не нужно ничего другого. Я поверить не могу, что мы вообще об этом разговариваем.

Видя, как она начинает распаляться, что свойственно упрямому уму, Кристофер поднял руки вверх в примирительном жесте.

— Да, ты права. Не будем об этом.

— Хотя, — подумала Рене. — Есть то, чем я планирую заниматься и дальше. Это помощь благотворительному фонду инклюзивных волонтеров.

— Инклю… каких?

— Инклюзивных, — повторила Рене. — Это означает, что ребята с инвалидностью являются волонтерами в разных направлениях социальной деятельности.

Кристофер оценил.

— По-моему, это замечательно.

— Иногда я смотрю на них, таких открытых, стремящихся, полных жизни… Я завидую им, мистер Каннигем, — Рене отвернула лицо к камину, чтобы было не видно, как откровенность заставляла ее переживать. — С самого детства… с самого детства я не знала, каково это — жить спокойно, нормально. Это невозможно, когда все смотрят на тебя и говорят, что ты сама ненормальна. Я уродина. Была такой и ей же останусь.
Кристофер слушал ее внимательно, не упуская из виду ни одной пророненной в тишину фразы.

— Иногда я не верю, что вы смогли убедить совет допустить меня до конкурса, — она сглотнула ком горечи, поведав эту мысль. — Не верю, потому что как бы артистично не было мое лицо во время танца, само оно останется все таким же несуразным и некрасивым, и когда я думаю о величии, я чувствую себя невероятно глупой и наивной.

— Все по-настоящему великие люди, прежде чем создать что-то прекрасное, в самом начале шли незавидным путем, — сказал Кристофер. — Они выстрадали это. Выстрадали свое счастье, потому что боль — движущая сила для создания прекрасных вещей. Когда-нибудь ты тоже создашь нечто прекрасное.

— Вы верите в это? — Рене нахмурилась.

— Конечно, — уверенно ответил Кристофер. — Преврати боль в свою движущую силу. Потому что ты, Рене Хэммет, красива в этой боли, как никто другой.

Те благодарность и обожание, что отразились в глубине ее глаз, не получилось бы скрыть даже самым умелым притворством. В этот миг у Рене произошло какое-то преломление — она внезапно поняла, что безвозвратно сгинет, если Кристофер когда-нибудь оставит ее. От осознания этого ее глаза широко распахнулись, точно в изумлении, и налились мутной поволокой, рот приоткрылся, словно какая-то созревшая мысль ускользнула в самый последний момент.

Где-то там, далеко, на улице, раздался торжественный свист и треск фейерверков. В окна попал отсвет, на целую минуту расцветив гостиную игрой разноцветных вспышек, ложащихся на пол, стены и потолок неравномерной теневой дрожью, будто гладь воды, по которой пошла рябь.

Уютный сумрак укрывал их собой, как мягким плюшевым одеялом.

— С Рождеством, — произнес Кристофер.

Казалось, что Рене почти постигла бесконечность; в каком-то смелом спонтанном порыве она нашла его руку и сжала ее.

— С Рождеством.

Ближе к утру, когда Рене решила воспользоваться раковиной, чтобы умыть лицо, Кристофер оповестил ее о трезвонившем телефоне.

Рене вышла и посмотрела на пропущенные вызовы.

— Мерритт звонила. Не знал, что вы… общаетесь.

— Мы не… — начала было Рене и вовремя себя заткнула. — Наверное, хотела спросить, как дела у группы. Иногда она интересуется. Перезвоню ей позже.

Рене сделала вид, что не заметила раскусившего ее увиливания взгляда Кристофера. Впрочем, он всегда так смотрел, когда получал какую-то новую информацию, словно пытаясь ее сразу проанализировать, и уже через пару секунд Рене не думала об этом.
Чуть позже им пришлось возвращать ее туда, откуда она пару часов сбежала — в детдом. Кристофер подсадил ее, и та беспрепятственно пролезла в приоткрытое окно.
Все всё еще спали.

Это было ее лучшее Рождество.

***

Для артистов балета — будущих тем более — каникул и выходных вообще не должно существовать. В городской балетной академии ученикам было отведено только шесть дней на зимние каникулы только потому, что вся программа сама по себе была щадящей.
Первое занятие в наступившем новом году пришлось на морозный день. Укутавшись шарфом по самый нос, Рене шла по расчищенным дорогам, поддевая мысками оставшиеся снежные комья. Она не сразу поняла, почему рядом с ним вдруг остановилась какая-то глянцево-антрацитовая машина с опущенным окном.

— Куда-то спешите, юная леди? — спросили серьезным тоном.

Когда из окна показался улыбающийся Кристофер, от сердца отлегло. Он был одет совсем легко. На смену строгому черному пальто пришла легкая расстегнутая куртка, но элегантность заключалась больше не в манере одеваться, а в идеальной выправке, с которой он сидел в водительском кресле, расслабленно держа одну руку на руле. Тут впору было бы присвистнуть.

— У вас есть машина, — утвердительно-вопросительно сказала Рене, приятно пораженная открывшейся новостью.

— В ремонте была, — пояснил он. — Залезай. Подвезу тебя.

Рене неуверенно переступила с ноги на ногу.

— Боюсь, люди подумают что-то не то, если увидят.

— О, не переживай, я высажу тебя на квартал раньше.

Пригласительно он потянулся открыть дверцу, потому что Рене откровенно притормаживала. Внутри салона пахло новой обивкой, мелодично поскрипывавшей при давлении на нее. Бежевая кожа с коричневыми вставками обтягивала сиденья и смотрелась очень просто, но элегантно — как и все, чем обладал и что делал Кристофер.

Они не виделись с Рождества, и это только усилило восхищение: за это время у Кристофера словно прибавилось статности, сексуальной строгости, сквозившей в каждом жесте, и Рене добавила бы и еще массу слов, которые детально охарактеризовали бы весь его благородный вид, если бы она могла хоть немного соображать в первые проведенные в машине минуты.

— Расскажешь, как провела каникулы? Я не писал тебе слишком часто, уезжал по делам, извини.

— Не извиняйтесь. Я сама была занята, — Рене заметила, с какой сосредоточенностью он следит за дорогой, умудряясь при этом непринужденно вести беседу. — Читала вашу книгу.

— Твою книгу, — поправил Кристофер и хмыкнул. — Возврату не подлежит.

Кристофер повернул направо. Рене обратила внимание на его руки и смотрела так пристально, будто ей впервые представилась возможность увидеть их вблизи. На левом запястье красовались стильные часы с нешироким ремешком. Кристофер был левшой; Рене иногда замечала, как он писал в преподавательской или отмечал присутствующих в журнале, однако не придавала этому факту большого значения. Разветвление тонких вен четче выделялось под кожей, когда костяшки пальцев шевелились при вращении руля; короткие, почти незаметные волоски покрывали руки. Эти руки — одно из самых завораживающих зрелищ, которые Рене когда-либо видела.

— Вы не туда повернули, — она проворонила момент, когда они начали ехать не по той дороге.

— Нет, все правильно. Самый короткий путь до больницы лежит через эту улицу. Поправь меня, если я ошибаюсь.

— Больницы? — Рене нервно встрепенулась.

— Ох, черт возьми, — как будто опомнившись, Кристофер шлепнул по рулю. — Я предупредил всех ребят по телефону и при этом забыл предупредить тебя. Мы со всеми условились, что коллективный медосмотр состоится именно сегодня.

— Слишком рано… — пробормотала Рене, не удержав язык за зубами. Впрочем, Кристофер воспринял ее смятение по-своему.

— В самый раз. Это куда лучше, чем назначать осмотр после завершения официальных выходных. Ничего страшного, что ты не узнала вовремя — кроме рентгена и кардиограммы ничего проходить не требуется.

Паника сдавила ее, словно тиски. Рене не придумала ничего лучше, чем промолчать, потому что вопросы наподобие «а можно перенести?» вызовут ответные вопросы, на которые она не ответит. Не в этой жизни.

Кристофер остановился за поворотом.

— Думаю, не заблудишься, — сказал он. — Тут два шага дойти.

— Встретимся там, — резковато бросила Рене, вылезая из машины. Она тут же пожалела о своих интонациях, вызванных бессильным осознанием безысходности.

О, это был отличный шанс поменять свой маршрут и пойти домой. Да куда угодно, лишь бы избежать того, к чему она не была готова. Почему она не подумала об этом раньше, не учла риск заранее, прекрасно зная о таком важном пункте, как ежегодный медосмотр?
Совесть волокла ее ноги, ужас же оказывал сопротивление, так что каждый шаг давался с непомерным трудом, будто идти в больницу приходилось против ветра при штормовом предупреждении. Несколько лет она посещала ее с непреложной уверенностью в безопасности своей маленькой тайны. Тогда за ее плечами была поддержка, а без нее осталась только ничем и никем не покрываемая ложь. Когда Рене доплелась, все уже собрались у лифта. Кристофер встретил ее так, будто бы они не сидели вместе в машине и вообще не встречали вместе Рождество. В отличие от него Рене так себе актриса: ей поплохело, и покраснение на лице от мороза не скрывало истинный цвет ее души — бледный, на грани с мертвенным почернением. Она не знала, что делать.

— Все хорошо? — Кристофер заметил отсутствующий взгляд, когда все расселись на диванчиках возле рентгеновского кабинета.

— Да, — недрогнувшим голосом ответила она.

— Непохоже. Ты волнуешься или неважно себя чувствуешь?

— Просто не люблю больницы.

Судя по какому-то скорбному молчанию, повисшему между ними, Кристофер был солидарен с ее мнением. Никто в здравом уме не любит больницы, даже если брать во внимание современную обстановку и информационные плакаты о здоровье с радостно улыбающимися лицами. Чаще всего плакаты — лишнее напоминание о том, как не стоит делать, когда уже поздно для всяких напоминаний, и многие их ненавидели. Рене в том числе.

Персонал сновал по бело-розовым коридорам, в которых кроме мягких диванчиков и стоящих рядом исполинских растений в горшках ничего приятного не было.

— Это обязательно делать именно сегодня? — тихо спросила Рене.

— Я уже объяснял, почему удобнее делать это всем вместе. В любом случае ты думала, что шла на занятия, поэтому какая разница?

— Просто… — она запнулась, когда Сэм Уоррен вышла из кабинета и уставилась на нее.

— Твоя очередь, Хэммет, — в присутствии преподавателя она старалась говорить как можно вежливее.

Рене словно прилипла пятой точкой к дивану. Тело протестовало, разум бунтовал. Земная твердь перестала существовать, лишив опоры, и она сидела, свесив ноги над пропастью. Вот так это ощущалось.

— Я не пойду, — выдала она хрипло. — Точнее… Потом. Я пойду потом, да. После кого-нибудь еще.

Сэм равнодушно пожала плечами и с личным делом в руках направилась к лестнице — кардиология располагалась этажом выше. Казалось, еще чуть-чуть — и Рене придется обращаться туда за таблетками.

— Рене… — начал было Кристофер.

— Мне нужно в уборную. Голова болит. Тошнит, — тут же исправилась она. — Очень сильно. Я скоро вернусь.

Прежде, чем Кристофер успел что-либо ответить, она уже припустила по коридорам.
Миновав два лестничных пролета, она оказалась возле уборной. В уборной было холодно, но это не остужало жар лица. Из зеркала над раковинами на Рене испуганными глазами смотрело до предела взвинченное существо.

Рене брызнула себе на лицо холодной воды из-под крана.

Кристофер нашел ее почти сразу, и от того, как захлопнулась за ним дверь, Рене вздрогнула. Она откровенно дрожала даже тогда, когда тот быстрым шагом проходил вдоль кабинок, убеждаясь, что там никого нет. Потом он встал напротив Рене, скрестив руки на груди.

— Сначала ты говоришь, что тебя ничего не беспокоит, потом «внезапно» тебя стало тошнить. Это превращается в какое-то клише. Так что в итоге?

— Мне правда не очень хорошо…

— Лгунья, — он всматривался в нее мягко и без осуждения, и Рене стало совестно. — Тебе нельзя оказываться под воздействием излучения? У тебя аллергия на рентген-кабинеты?

Кристофер умел выпытывать одним только взглядом и спокойной интонацией. Господи, если Рене сдастся под натиском допроса, если посмеет сказать…

— Сейчас ты прекратишь беспричинно упрямиться и пойдешь в кабинет. Я зайду туда вместе с тобой, — сохраняя завидное терпение, он приблизился, всем своим видом упрашивая прекратить создавать проблему из ничего. — Возьми себя в руки. Я уверен, врач не ест своих клиентов и не проводит над ними опыты.

Совсем неожиданно Рене издала горестный смешок. Выбора не оставалось. Если продолжать изображать великомученицу, «беспричинное упрямство» перестанет казаться обыкновенным капризом, и что-то обязательно испортится в их отношениях, переломится с досадливым хрустом. Рене так боялась этого и стыдилась того, что не могла рассказать Кристоферу всего. Как же тошно ей было от своей лжи. Рене требовалась одна минута, чтобы перестать бояться, когда она стояла с ним на краю крыши, и целая вечность, чтобы связать слова в правду.

Обратно она шла как на казнь.

Последний ученик покинул кабинет, и коридор опустел. Отговорки наподобие «я пойду через одного» априори потеряли свой смысл и уже не сработали бы.

— Вам разве не надо быть с остальными? — предприняла Рене последнюю попытку.

— Остальные не страдают острым приступом волнения перед посещением врачей, — ворчливо ответил тот и легонько подтолкнул ее к двери.

Того, что там неукоснительно соблюдали санитарные нормы, стоило ожидать: запахом идеальной стерильности была пропитана каждая мелочь, каждая педантично ровно выставленная вещь. Даже огромное стекло, разделяющее помещение на две части, было таким прозрачным от чистоты, словно его и не было.

— Мисс Хэммет, я полагаю, — пожилой мужчина в белом халате с интересом вскинул бровь. — Вы последняя. Снимайте обувь и проходите к рентген-аппарату.

— Моя ученица может не снимать с себя футболку? — предусмотрительно поинтересовался Кристофер.

— Как пожелает, — ответил мужчина. — Все равно нужны только снимки конечностей. Я посмотрел ваше личное дело, мисс Хэммет, и, надо сказать, функционирование и состояние ваших костей и тканей в идеальном состоянии. Это приятно знать, а то приходят сюда порой ваши «коллеги» с целым набором повреждений… Издержки профессии, говорят!

Отсмеявшись и завершив мало кому интересный монолог, врач отметил что-то в широкоформатной тетради.

— Попрошу вас поторопиться. У меня обед через десять минут.

На непослушных ногах Рене прошла через вторую дверь. Огромный рентгеновский аппарат вселял в нее ужас. С этого момента все начало превращаться в густой и зыбкий туман, окутавший ее, Рене, безутешные мысли. Они все сгущались и сгущались, пока не стали непробиваемой стеной, которая гуталиновой плотностью отгородила мало-мальски оптимистичный настрой, не позволяя ему возобладать даже на секунду. В той же прострации Рене сняла с себя одежду, оставшись в трусах и футболке, и легла на высокую холодную лежанку, над которой возвышались освещение и прочие габаритные приборы.

Кристофер стоял за стеклом, рядом с врачом.

— Выверните кисти ладонями кверху, — склонившись над микрофоном, обеспечивающим подачу звука из одной части помещения в другую, попросил тот. — И выверните лодыжки.

Грудь у Рене ходила ходуном. Она всматривалась в лампы над собой, пока еще не приведенные в действие, дыхание сперло, страх буквально взял ее за глотку стальными клешнями. Через процедуру рентгена проходит каждый человек, это самая обыденная обыденность, а ей казалось, что этот агрегат — настоящая клетка, с каждой секундой сужающаяся все больше и больше. Рене часто задышала, и волосы у корней взмокли от выступившего пота. Лампы над ней включились.

— Постарайтесь не шевелиться.

Мелкая дрожь прошибла все тело, когда аппарат загудел. Ей конец. Конец всему, что она когда-либо из себя представляла, что она хотела из себя представлять. Она повернула голову, и их с Кристофером взгляды встретились. Это был один из тех случаев, когда глаза говорят, передают эмоции эмпатическим выбросом почти на физическом уровне, когда они умоляют и молятся. В Кристофера хлесткой волной ударил немой крик о помощи, с которым Рене смотрела на него, и он дернулся, словно опомнившись.

— Стойте, — сказал он. — Отключите аппарат.

Врач оглянулся на него через плечо.

— Вы просите меня остановиться?..

— Прошу, — нервно бросил Кристофер. — Прямо сейчас.

Разговор передавался через все еще включенный микрофон с потрясающей четкостью.

— Я даже еще не начал…

— Все равно, — его голос был тверд. — Отключите.

Приборы над Рене загудели… а потом все прекратилось. Лампы погасли, и тишина накрыла помещение. Именно этот момент всеобщего колебания она восприняла как отличную возможность подорваться с лежанки и начать как можно быстрее натягивать на себя одежду и обувь. Второпях кофта поверх футболки была надета наизнанку, а шнурки на кроссовках завязаны кое-как.

Врач выглядел недоумевающим, но Рене уже не думала ни о нем, ни даже о Кристофере, когда выбегала из кабинета. Верхнюю одежду она чуть не забыла на диванчике. Ей было так жарко, что она не застегнула куртку, даже выскочив на улицу, а шарф так и остался зажатым в руке. На всклокоченного и почти сорвавшегося на бег подростка прохожие смотрели опасливо. Еще бы, она выглядела не лучше сбежавшей из дурки сумасшедшей. Телефон в кармане настойчиво звонил, а Рене его будто не слышала, пребывая в каком-то формалиновом вакууме.

Пока знакомая машина не нагнала ее на повороте, она шла вперед, не разбирая дороги.

— Остановись, — окликнул ее Кристофер. — Рене, слышишь меня?

Она эгоистично хотела не слышать — так у нее не было бы повода действительно замедлить шаг и остановиться.

— Да стой же ты, — почти проскрежетал он.

И Рене остановилась. Внезапно даже для самой себя. У нее закончились силы не столько физические, сколько моральные. Кристофер сверлил ее затылок взглядом, когда Рене, в свою очередь, не имела храбрости обернуться и посмотреть в ответ.

— Садись в машину.

Ей пришлось послушаться. Она села на переднее сиденье рядом с водительским и бесцельно уставилась в лобовое стекло.

— Я видел в больницах всякое, — терпеливо заговорил Кристофер, тщательно подбирая слова. — Я могу понять десятилетнего ребенка, который боится уколов, но ты — взрослый человек, и тебе нужно было всего лишь провести там пару секунд. Пару секунд подождать, пока эта штуковина тебя не отсканирует. Теперь черта с два я поверю, что это был просто выброс подросткового максимализма.

— Простите, — нервно ответила Рене, спрятав лицо в ладонях. — Простите, простите, простите.

— Если ты извиняешься, то этому должна быть причина. И я говорю не о факте твоего побега, а о его источнике.

— Я просто…

— «Неважно себя чувствую»? — как-то нехорошо усмехнувшись, подсказал Кристофер. — Или «я устала»? Быть может, ты скажешь, что мне все вовсе показалось? — тогда как Рене все еще избегала зрительного контакта, Кристофер пытался поймать ее взгляд. — Я не поверю ни во что из этого. Потому что когда у людей «все в порядке», они не выглядят так, будто их собираются оперировать наживую.

Рене нечего было ответить. Ее руки подрагивали.

— Когда-нибудь, когда-нибудь я скажу вам, но, пожалуйста, — она посмотрела на него своими большими мокрыми глазами, — не заставляйте меня делать это сейчас, не заставляйте.

— Господи, — произнес Кристофер вымученно, и теперь была его очередь закрывать лицо руками. Они были оба в равной мере растеряны, а искать компромиссы, когда неизвестны первоисточники — гиблое дело. Но Кристофер попытался: — Не стоило мне давить на тебя. Прости. Просто я не представляю, почему мы пришли к этому.

Рене посмотрела на него виновато.

— Обещаю, я расскажу вам, когда придет время.

— Я хочу, чтобы ты доверяла мне.

— И я доверяю, — с пылом ответила Рене. — И хочу, чтобы вы тоже доверяли мне. Я пообещала, что расскажу вам, и я правда расскажу. Когда-нибудь, — на последних словах она заметно стушевалась.

Мимо них проехала, наверное, уже пятнадцатая по счету машина. В этом салоне они были как будто окружены толщей ватных стен, а все прочее, за ними — мимо-мимо-мимо.
Рене отвлек телефонный звонок.

Достав мобильный из кармана, она увидела имя абонента.

Миссис Мерритт в очередной раз пыталась до нее дозвониться.