50 лет в социологии. Факты и немного почти мистики

Этот рассказ был записан в 2018 году. Сегодня, там, где излагается фактическая сторона всего происходившего, я ничего не хотел бы изменить. Но за прошедшие четыре года я заметно погрузился в историю Петербурга, так что последний раздел я мог бы заметно развить. Однако, в соответствии со своим правилом – не вмешиваться в ранее написанное (http://proza.ru/2021/07/10/214), я воздержусь от какой-либо коррекции текста.

                ******
Траектория моего вхождения в социологию в целом не очень отличается от того, как в 1960-е входили в социологию другие математики, но подобно другим она содержит в себе и особые «точки».
Забыл, пропустил важное событие в моей жизни: «Полвека в социологии». Открываю мою «Трудовую книжку». Она начинается 12 февраля 1968 года, до этого дня я все время учился, и первая запись такова: «Ленинградская Высшая партийная школа. Зачислен ассистентом кафедры максистско-ленинской философии». Значит 12 февраля 2018 года исполнилось 50 лет моей работы в социологии. Первые пять с половиной лет – в ЛВПШ, и последующие 21 год – в Институте социологических исследований АН СССР и в социологических академических организациях Ленинграда / Петербурга, в которые всех нас неоднократно переводили. 18 апреля 1994 года меня уволили по собственному желанию, а реальна причина – отъезд с семьей в Америку. 30 апреля того же года мы приземлились в Сан-Франциско, с тех пор прошло свыше 23 лет.


Я не служу по социологической части, но продолжаю исследовательскую и немного преподавательскую деятельность. Так вот и набралось полвека. Однако, официально я не был и уже не буду признан социологом. Сначала в моей Трудовой книжке было указано - «механик». Действительно, на математико-механическом ф-те ЛГУ моим major (главной профессией) была «теоретическая механика», а minor (дополнительная профессия) – математическая статистика. Когда в сентябре 1984 года в Трудовую вклеили вкладыш, в графе «профессия» указали «психолог», ибо к тому времени я почти полтора десятилетия был кандидатом психологических наук. В 1985 году я стал доктором философии по прикладной социологии, но эта смена профессии не отражена в моих документах.
Я многое о рассказывал о своей жизни в биографических интервью и автобиографических заметках, сейчас остановлюсь лишь на двух моментах, характеризующих начало моей социологической карьеры. Первый момент – люди, которых я встретил в первые годы и с которыми я навсегда оказался связанным жизнепитающими связями. Второй – это книги, определившие мое видение социологии и мои научные интересы.


Телефон Андрея Григорьевича Здравомыслова мне дала Галина Саганенко, с которой я учился на мат-мехе и которая работала в первой в стране социологической лаборатории В.А. Ядова. Позвонил ему, встретились. Через несколько дней Здравомыслов, видевший меня не более 2-3 часов, сделал меня социологом. После завершения математической аспирантуры у меня возникли сложности с трудоустройством в Ленинграде: все тормозил мой «пятый пункт». Прошло почти сорок лет, и в ходе интервью со Здравомысловым я спросил его: «Один вопрос совсем личного плана: как тебе удалось взять в Высшую партийную школу меня – беспартийного еврея, без философского образования и далекого от всякой политики, к тому же по распределению обязанного уехать из Ленинграда?». Вот его ответ: «Еврей ты или не еврей, это для меня ни тогда, ни потом не имело никакого значения. По-моему, я тебя рекомендовал в ряды КПСС, так что недостаток “отсутствия партийности” был устранен. Я на тебя посмотрел и понял, что из тебя может получиться неплохой сотрудник, который как раз был мне нужен. ... Что касается высших инстанций, то мне был дан, как говорится, “карт-бланш”, которым я и воспользовался».


В начале 1971 года после трех лет работы в ЛВПШ закончился первый этап моего вхождения в социологию. К тому времени я был знаком с рядом работ отечественных социологов, но имел крайне ограниченный опыт участия в полевых исследованиях. Поэтому в апреле 1971 года я с интересом воспринял мое включение Здравомысловым во временную группу, созданную Обкомом КПСС, для изучения (в лексике того времени) участия рабочих в управлении делами коллективов. Во истину то была «звездная команда», собранная из ученых разных институций: Леонид Бляхман, Андрей Здравомыслов, Борис Фирсов, Овсей Шкаратан и Владимир Ядов. Я отвечал за обработку информации на ЭВМ. Успешное осуществление этого проекта привело Ленинградский обком партии к решению о создании системы по изучению общественного мнения работающего населения города и поручили выполнение этого никому не понятного дела Борису Максимовичу Фирсову.


О феерическом организационном опыте и огромной трудоспособности Фирсова я слышал и раньше, многие сотрудники ЛВПШ работали с ним, как тогда говорили, «в комсомоле» и в «партии». Но познакомились мы с ним в ходе проведения названного исследования. По-видимому, он пригляделся ко мне и, уже зная меня в работе, договорился с ЛВПШ о включении меня в его группу (вместе с ним это было три человека). Вспоминая прошедшие десятилетия, могу с уверенностью сказать, что это событие имело принципиальное значение для всей моей жизни. Во-первых, методология, технология изучения общественного мнения на долгие годы стали стержневой темой моих исследований; во-вторых, работа и дружба с Фирсовым стали одной из главных составляющих всей моей жизни. Я был откомандирован к нему под конкретное дело и уверен, если бы мы не сработались, никакая партийная дисциплина не могла бы принудить нас к сотрудничеству, тем более, что временами наша работа была сложной и крайне напряженной. Фирсов никогда не подчеркивал своего «начальственного» статуса. И поскольку мы работали вместе до моего отъезда в США, я могу сказать, что у меня никогда не было «начальников» в общепринятом смысле этого слова.


В 1971 году мне исполнилось 30 лет, Фирсову – 42. Но нас разделяли не просто 12 лет, критически несопоставим был наш жизненный опыт. Как я понимаю сегодня, мне тогда нужен был контакт с человеком старше меня с целью уточнения своих политико-идеологических и жизненных ориентиров. В ЛВПШ я встречал и убежденных ленинцев-сталинистов, и людей, принявших идеалы политической «оттепели»; среди последних я назову, конечно же, А.Г. Здравомыслова. Только человек с такими установками, анализируя процесс возникновения социологии в СССР, мог сказать: «... Булат Окуджава имел для нас гораздо большее значение, чем Питирим Сорокин, которого мы знали в начале 1960-х годов лишь по трем упоминаниям Ленина».
Ярким, убежденным «шестидесятникам» был и Фирсов, воззрения которого на политическую систему стали итогом его глубокого анализа реальности и были отполированы Борисом Борисовичем Вахтиным – ученым-китаистом, писателем, переводчиком, сценаристом. В 1960-е годы он был фактически неформальным лидером молодых ленинградских писателей, и в воспоминаниях о том времени Вахтина называют самым свободным человеком в Ленинграде.


Мы и сейчас с БМ, я называю его так с незапамятных времен, - в постоянном контакте.
Так формировалось мое мировоззрение. Прошло много лет после описываемых событий, и в 2005 году, продумывая план интервью с Владимиром Александровичем Ядовым, я почувствовал некий дискомфорт, вызванный тем, что в вопросах интервью буду обращаться к нему по имени и отчеству. Поэтому я написал ему: «Дорогой В.А., Вы подписываете Ваши письма добрым Володя, можно мне так к Вам и обращаться? Мне было бы это очень дорого». В его ответе было даже большее. Предложение обращаться к нему на «ты», и здесь крайне интересна и важна приведенная им аргументация: «О, само собой. Разница в возрасте 15–30 лет огромна. В наше время это разные поколения. Но мы по сути в одном поколении “шестидесятников”. Уже этого достаточно чтобы обращаться на “ты”». От таких слов, конечно, стало тепло на душе. Шапочно я был знаком с Ядовым до знакомства со Здравомысловым, но тогда я не мог понять, кто такие социология, да и сам он считал себя психологом. Наша совместная работа началась в названной выше «звездной команде», а наше общение прекратилось незадолго до смерти Ядова, когда ему уже было тяжело пользоваться электронной почтой.


Четвертый человек, с которым я познакомился в начальной точке моего движения в социологию и общение с которым оказалось для меня в высшей степени значимым, был Игорь Семенович Кон. Я никогда не работал совместно с Коном , у нас не было с ним частых, регулярных встреч, но его книги и редкие беседы с ним всегда были радостью для меня. Когда я, уже живя в Америке, начал мои историко-социологические поиски, лучшим консультантом для меня стал Кон. Я старался не дергать его часто, так знал, как он ценит возможность сосредоточенной работы. Я не провел интервью с ним, поскольку в ответ на мое приглашение побеседовать он ответил, что пишет мемуары и непременно подарит их мне. Кон знал, что я приеду на социологический конгресс в Москве в 2008 году и принес мне только-только вышедшую из печати книгу «80 лет одиночества» с теплым автографом. Трудно планировать написание книги об Игоре Семеновиче после всего того, что он уже сказал себе. Но в моем архиве хранится немалая переписка с ним, хотелось бы продолжить публикацию его писем, а пока приведу письмо, которое никогда не публиковал. Оно было написано Коном 5 марта 2011 года:
«Рад Вашим успехам, Боря!
... У меня таких достижений нет. Тем не менее книгу "Бить или не бить?" закончил и сдал в издательство. Получилось забавно. Политически книга вышла еще более подрывной, чем все, что я писал о сексуальности, а придраться будет трудно. Если у Вас есть время и желание читать - могу прислать рукопись. Сроки издания пока не ясны, но думаю, что тянуть они не станут.


Сразу же взялся за "Инаколюбящих". Там есть трудные разделы, не знаю, как пойдет.
У меня уже давно нет ни западных грантов, ни приглашений, ни приличных командировок. Я одинокий волк. Но свобода меня устраивает. Жаль, конечно, что нет профессиональных читателей, но с этим ничего не поделаешь. Я и сам читаю очень избирательно, а моя тематика выглядит боковой и второстепенной.
Главное – удовольствие от процесса. Весной это проблематично.
Успехов Вам!
Игорь»
Перечитайте это письмо медленно, как много оно говорит о Коне, и разве можно сказать, что через несколько недель (27 апреля) его не станет? За пару дней до плановой поездки в Москву я узнал о смерти Кона... у гроба и на скромных поминках я был с Ядовым...


Теперь – о литературе, чтение которой вводило меня в социологию, здесь следует принять во внимание несколько обстоятельств. Во-первых, все происходило на рубеже 1960-х - 70-х, когда лишь появились первые отечественные книги: «Человек и его работа» (Здравомыслов и Ядов, 1967 г.), «Социология личности» (Кон, 1967), «Мир мнений и мнения о мире» (Грушин, 1967 г.), «Методология и процедуры социологических исследований» (Ядов, Тарту, 1968 г.), «Социологическое исследование. Методология. Программа. Методы». (Ядов, 1972 г.), «Человек после работы» (Гордон, Клопов, 1972 г.), «Телевидение глазами социолога» (Фирсов, 1972). Сегодня все они включены в списки литературы, рекомендуемой студентам. Тогда надо было быть достаточно включенным в социологическую жизнь, чтобы знать об их выходе в свет. Очевидно, я в этот круг не входил. Во-вторых, в коллективе Здравомыслова я отвечал за обработку больших массив бланков самотофотографии времени, а в проекте Фирсова – за обработку анкетной информации. Я был неплохо подготовлен к этому обучением на мат-мехе ЛГУ и несколькими годами – в студенческо-аспирантскую пору – сотрудничества с университетскими психологами. В-третьих, в те годы я считал себя математиком и не был уверен в том, что буду работать в социологии; потому не торопился с погружением в социологическую литературу. В четвертых, в период аспирантуры я не закончил диссертацию по многомерному статистическому анализу и планировал завершить ее. Опуская детали, отмечу, что в конце 1970 года я ее защитил, но не по математике, а по психологии. Так что мне приходилось читать много математической и психологической литературы.


Безусловно, к началу 1970-х вся указанная литература и масса статей прежде всего по методам и методологии социологии были мне известны, к тому же я прослушал курс, который Здравомыслов читал в ЛВПШ; в 1969 году на его основе он опубликовал книгу «Методология и процедура социологических исследований». Эта книги сыграла важную роль в ознакомлении начинающих социологов с основными теоретическими положениям науки и важнейшими методами, но, конечно, она не имела такого успеха, как тартуская книга Ядова. На мой взгляд, объясняется это тем, что Здравомыслов обращался к аудитории зажатых и сильно идеологизированных слушателей партийной школа, а Ядов читал раскованным и стремившимся свободно мыслить студентам Тартуского университета. Кроме того, Ядов прошел стажировку в Англии и в книге делился своим опытом.
Но должен заметить, что лекции Здравомыслов читал виртуозно, они были – по тем временам – весьма информативны и приглашали аудиторию к размышлениям. В начале 2000-х Здравомыслов спросил меня, что мне запомнилось из его лекций по социологии. Я ответил: «Твоя активная жестикуляция левой рукой». Поясню: на языке жестов это означает, что человек не просто рассказывает нечто окружающим, но размышляет вслух об очень важных для него вещах. Думаю, если бы не это убеждающее общение, я остался бы равнодушен к новой для меня науке – социологии, но что-то меня задело, и я стал задумываться...


Есть еще одно принципиальное обстоятельство, детерминировавшее мое отношение к лекциям Здравомыслова и к названным выше книгам. До них я обстоятельно знакомился с математическими и биологическими работами Карла Пирсона и его книгой «Грамматика науки». Кроме того, меня увлекали построения Имре Лакатоса, Марио Бунге и другие работы по логике науки и философии физики. И когда я знакомился с первыми советскими социологическими книгами, я, еще не зная работ Конта, вывел для себя, что имею дело с некоей проекцией методологии естественных наук на мир социальных отношений. Лишь позже я узнал о работах Парсонса и об особом интересе к ним Здравомыслова.
Забавно получилось с чтением книги «Мир мнений и мнения о мире». Я не предполагал, что вскоре буду участвовать в опросах общественного мнения, не знал Б.А. Грушина, тем более о том, что он начинал как логик. Меня мало интересовала феноменология общественного мнения, но по стилю изложения я почувствовал, что Грушин – мой автор. Позже я понял и принял его подход к природе массового сознания, но познакомились мы лишь в 1985 году.


В конце 1960-х или начале 1970-х я случайно открыл для себя и другую социологию. В богатейшей библиотеке ЛВПШ я очень скоро стал своим человеком, и мне было разрешено бродить между стеллажей и просматривать приглянувшиеся мне книги. По-моему, именно так я наткнулся на сборник статей «Физиология Петербурга», изданный в Петербурге в 1845 под редакцией Н. А. Некрасова. В 1984 году книга была переиздана, я и сейчас нередко ее перечитываю.
В книге собраны очерки В. Г. Белинского, В. И. Даля, Д. В. Григоровича и других писателей о петербургской жизни. В первую очередь, это реалистические, натуралистические рассказы о работе, быте, нравах представителей низших слоев населения города: ремесленников, торговцев, актеров, дворников, шарманщиков, начинающих литераторов, извозчиков, солдат и офицеров низких чинов, мелких чиновников. Но есть там и попытки дать картины отдельных районов города, например, Васильевского острова, Петербургской стороны, есть описания улиц, домов, квартир, подвалов, чердаков, углов, в которых жили люди.


Все это обозначалось термином «социальная беллетристика», это был литературный жанр, котором социальное доминировало над художественным. В очерках, представленных в «Физиологии Петербурга», мы встречаем описание тех же сторон жизни Петербурга и представителей тех же социальных образований, что и в произведениях Гоголя и Достоевского. Но в сборнике общее, статистическое, научное, рационалистическое преобладает над индивидуальным, психологическим, эмоциональным. Использование «физиологического метода» (различных форм наблюдений, разговоры с участниками действий и пр.) указывает на движение в сторону естественнонаучного анализа и описания социальной реальности, но вместе с тем – это конечно же не наука, но литература.
Мой интерес к этой книге поддерживался не только желанием больше узнать о Петербурге и жизни петербуржцев, но и тем, что я постоянно стремился «наложить» текст на известное мне о городе. Ведь тогда в Ленинграде оставалось многое от «того» Петербурга: бесконечные проходные дворы, дома с окнами нередко выходившими на глухие стены соседних построек, какие-то пристройки, это были дворницкие, парадные и черные лестницы, подоконные ниши, в которых летом хранили скоропортящиеся продукты, лепные потолки в комнатах, длиннющие коридоры коммунальных квартир, в которых просматривались бывшие анфилады комнат, балконы и окна старой конфигурации. Для меня все это было одновременно и реальностью, и новым социологическим дискурсом. К сожалению, в течение многих лет мне не удавалось работать в парадигматике мягкой социологии. Все это – прежде всего, биографический метод, произошло уже в Америке.


А совсем недавно история моего общения с «Физиологией Петербурга» получила продолжение и приобрела личностную, почти неправдоподобную окрашенность. Мистика?
В годы вхождения в социологию я жил центре Ленинграда, в районе Владимирского Собора, по адресу: Поварской переулок 13, квартира 7, на четвертом этаже. Этажом ниже жил мой коллега и друг Андрей Николаевич Алексеев, но тогда мы еще не были знакомы. В 2014 году дочь Алексеева Ольга Новиковская провела большую исследовательскую работу и опубликовала два интереснейших очерка. Оказывается, этот дом является одним из самых выдающихся историко-литературных памятников Петербурга. Ему – почти 180 лет и он помнит живших в одной из его квартир, последовательно (в разное время) Н.А. Некрасова, И. С. Тургенева, Н. Г. Чернышевского и тех, кто навещал их там.
А теперь вслед за Ольгой Новиковской процитирую результаты изысканий экскурсовода-волонтера Н. В. Гаврис о доме №13 по Поварскому переулку: «Дом навсегда связан с именем Николая Алексеевича Некрасова и многими событиями отечественной культуры. Поэт жил здесь с октября 1845 г. до осени 1846 г. (4 этаж). Некрасов – один из самых петербургских поэтов, но в эти годы он ещё и мастер прозы, фельетона. В этот период творчества у него вырабатываются качества, характерные для будущего редактора и журналиста, - отзывчивость на людское горе, внимание к социальным явлениям, острая наблюдательность. Здесь он схватывал разнообразные явления петербургской жизни, типы и характеры людей, быт различных слоёв населения, социальные контрасты. Впечатления от множества наблюдений легли в своеобразный манифест новой литературной школы - «Физиологию Петербурга», коллективный сборник, созданный с участием Некрасова в 1845 г. ».


Итак, когда я открыл для себя «Физиологию Петербурга», я жил напротив квартиры Некрасова, в которой он создавал эту книгу. Конечно, ничего этого я не мог знать, но теперь думаю: «А что, если бы знал?».
Вот так я входил в социологию полвека назад