Преступление ученика маруськина

               
                "ПРЕСТУПЛЕНИЕ УЧЕНИКА МАРУСЬКИНА"

…На Новый год Саша Маруськин вызвался сделать декорации к детскому спектаклю, решил таким образом помочь и тем самым искупить свою вину передо мной. Уроки музыки своими выходками он, если не срывал, то изрядно портил. Саша любил хриплым басом выводить: «Ля-ля-ля». На мое недовольство реагировал просто, поясняя: «Это я под Высоцкого. Вы же ничего против Высоцкого не имеете?»

Против выдающегося поэта я, конечно, ничего не имела. Но, если в хоре завелся Высоцкий, дело – труба.

– Саша, – сказала я Маруськину однажды. – Тебе, скорей всего, нельзя напрягать голосовые связки. Не пой, пожалуйста.

– Ну? – изумился он. – Запрещаете?

– Нет-нет! – спохватилась я. – Только советую. Ты взрослый мальчик.

– Ну! – расправил он гордо плечи.

– У тебя уже мутация началась.

– У-у?

На следующий день меня вызвала на ковер Татьяна Николаевна.

– Что такое вы вчера сказали Маруськину, что он ушел с уроков и второй день не появляется в школе?

– Ничего такого я ему не говорила. Предложила поберечь голосовые связки, и все.

– Чем он болеет?

– Не знаю.

– Но он сообщил ребятам в классе, что вы сказали ему, что у него заразная болезнь.

– Болезнь?! – я даже подскочила на стуле. – Воспаление хитрости у него!

Тотчас же я отправилась к Маруськиным. Они жили далеко, на самом краю села. И я успела четырежды ругнуться про себя, перепрыгивая через палки и канавки, пока нашла, наконец, их дом.

Стучать мне не пришлось. Сразу при моем появлении около стен Маруськинской крепости, в ее самом большом окне показался счастливый Саша и приветливо помахал мне рукой.

Отчитывать я принялась его тотчас же, без всяких «здравствуйте», едва распахнулись ворота.

– Не заразно? Не болезнь? – поднял он треугольные бровки. – Оно и к лучшему! Мне болезни ни к чему. Да вы пройдите в дом, так ругаться сподручнее, в тепле ж как-никак.

– Чтобы завтра был в школе! – категорично распорядилась я.

Саша лихо козырнул и приставил руку к голове.

– К пустой голове руку не прикладывают!

– И откуда ж вы все знаете? – укоризненно покачал головой Маруськин. – И про армию, и про мутации? А то зашли б в дом, еще чего другого рассказали бы?

Я развернулась и гордо ушла, не удостоив его ответом. Знаю, он не сразу скрылся в воротах, еще долго стоял и смотрел мне вслед,  весело улыбаясь. Ничуть не боится меня, поганец!

Через неделю я устроила в восьмом классе самостоятельную работу. Мелом на доске написала вопросы, и ребята, положив на колени портфели с пристроившимися на них листами бумаги, сосредоточенно писали ответы. Маруськин кусал губы и пытался вступить со мной в диалог:

– Петь не будем?

Я показала ему кулак.

– Понял, понял.

Минута прошла спокойно.

– А оценки пойдут в журнал? – неестественно пробасил Саша.

– И повлияют на четвертную оценку! – величественно уточнила я.

– Правда? – якобы страшно испугался Саша.

– Еще. Одно. Слово.

– Усек! – его голос дал петуха. – Я это…

Восьмой класс дружно грохнул: «Ха!»

– Что со мной? – послышался Маруськинский писк.

 Я видела, как вытянуло у него лицо от неожиданности, и покраснели глаза.

– Представляется, – фыркнула отличница Мельникова.

  Но Саша натурально растерялся.

– Мутация! – развела я руками. – Ломка голоса. Это бывает у мальчиков в переходном возрасте.

У Саши увлажнились глаза.

– Пройдет, – улыбнулась я.

Но он от неожиданности никак не мог прийти в себя.

– Этот урок у вас последний? – обратилась я к восьмиклассникам.

– Последний, – хором подтвердили они.

– Саша, иди домой.

Он робко взглянул на меня.

– Иди, Саша.

Долговязый Маруськин поплелся, стыдливо опустив голову, как нашкодивший карапуз.

– Я приду к тебе домой, Саша, и дам возможность исправить наклевывающуюся «музыкальную» тройку в четверти.

Восьмиклассники захихикали.

– А когда придете? – тревожно выпрямился Маруськин. – Сегодня вечером у нас семейное мероприятие.

Восьмиклассники захихикали погромче. Они ржали бы в полный голос, но я в целях профилактики устраивала периодически с ними разборки, привлекая к процессу всемогущего классного руководителя, при упоминании одного имени которого душа и у учеников и их родителей уходила в пятки. Учительница не была страшной. Она была до такой степени последовательной и педантичной, что никогда не бросала слов на ветер, все угрозы доводила до конца. Письмо на работу? – значит, письмо обязательно прилетит на работу. Она регулярно, из года в год, заставляла чиршан убеждаться, что побеждает не тот, у кого громкий голос.

– Приду рано утром, – я спокойно скрестила руки на груди.

– А! – облегченно вздохнул Саша. – В шесть утра, стало быть?

– В пять.




В пять утра следующих суток я стояла возле Маруськинского особняка и собиралась брать его штурмом. Стучу – и тишина. Ничего, еще раз постучу. Себя я несказанно уважала в эту минуту. Встать в пять утра ради одной-единственной самостоятельной работы? Где, где скульптор? Надо срочно заказать памятник.

– Кто здеся? – послышался бас. – Щас тебе поминки устрою.

Ну, вот. Проблема с памятником решится сама собой.

– Кого надо? – дверь в воротах распахнулась, и я увидела перед собой здоровенного мужика в трусах и спортивной футболке.

– Здравствуйте, – важно прошептала я.

Сейчас этот бугай как шандарахнет меня по голове, и поминай, как звали.

– Я Сашина учительница, пришла заниматься, – скороговоркой пояснила я.

 – О, господи! – мелко потряс головой мужчина, Сашин отец, по-видимому, и рукой приказал следовать за ним.

В темном коридоре я натолкнулась на большую пушистую собаку, почему-то даже не пытающуюся лаять.

– Дружок! – я ласково успела коснуться его густой шерсти, и пес в ответ дружелюбно лизнул мне руку.

– Сашка-а! – развязно заорал мужчина.

Он скрылся в комнате, и оттуда слышалось частое сопение.

– Чего ты, батя?

– Вставай, пострел. К тебе тут баба какая-то пришла.

– Проспись, батя!

– Как с отцом разговариваешь?! Вставай, говорю. А я пока печь затоплю.

В прихожую вошел Саша и включил свет.

– О, господи! – Саша схватился за голову. – Что же вам не спится?

– Я обещала, – мой голос звучал твердо и бесстрастно. – Не стой в трусах, все-таки женщина перед тобой, это неприлично. Оденься и садись писать самостоятельную работу.

– За что мне такое наказанье? – проныл он и распростер руки к небу.

Я сняла сапоги и осторожно, на цыпочках, пошла за Сашей в его комнату.

Он поплелся за мной.

– Тетрадь доставать?

– Доставай.

– А если нет тетради, на листке писать можно?

– Можно.

– А если листка нет?

– Знаешь что?!

– Все, все. Понял. Не дурак ведь!

Он уселся за очень красивый письменный стол орехового цвета, подвинул к себе поближе включенную настольную лампу с классическим абажуром из матового стекла и протяжно вздохнул.

– Готов?

Было слышно, как Саша хрустнул резко опустившейся вниз шеей.

– Ну и ладушки. Итак. На повестке сегодняшнего утра – жизнь и творчество Сергея Прокофьева. Пиши все, что знаешь.

– А…

– А если не знаешь, не пиши.

– А…

– В журнал единицу поставлю.

– А можно я спрошу?

– Валяй. Ой! Конечно, спрашивай.

– Прокофьев – это тот, который после концерта кланялся?

– Чего?

– Ну, тот, который сочинил свой первый концерт для пианины с оркестром, а концерт этот музыкальным тузам не понравился. Неправильная музыка. Парень играл, старался, а все уходили потихоньку из зала. Вот гады! После никто даже не похлопал. А он – гордо так – вышел на край сцены, во фраке, красивый (зараза) и низко поклонился. 

– М-да. В общем, так все и было.

– А! Попал! Сдал. Рассказал ведь. Зачем писать теперь, бумагу переводить?

– И это все, что ты знаешь о Прокофьеве?

– Нет! Он же, это, ну, как его…

– Новатор.

– Точно! Написал, это, оперу такую классную, э…

– «Война и мир».

– Точно! И у Чайковского Прокофьев там, это, слямзил что-то.

– Ничего он у Чайковского не лямзил.

– Лямзил! Вы сами говорили.

– Я?! Когда?

– В октябре еще.

– Ты что-то путаешь, Саша.

– Ничего я не путаю. Вы говорили, что… Что-то вы такое интересное говорили. А! Прокофьев детские подарки спер.

– Да?

– Слово пацана!

– А Чайковский здесь при чем?

– А он раньше их стырил. Затем уже Прокофьев ободрал Чайковского.

– Да с чего ты взял?

– Вы говорили.

– Не могла я такого сказать! Я сама в первый раз от тебя подобный бред слышу.

– Вот врете, а потом забываете.

– Подбирай выражения!

– Я и подбираю.

– А хамить не нужно.

В комнату ввалился папаша Маруськин. Он, в отличие от сынули, не надел штанов и вольготно рассекал по дому в превосходных семейных трусах, усыпанных мелкими розочками. Глава семейства немного пришел в себя, очевидно, что узнавал сидящих в комнате, но застывшее выражение его отекшего лица явно говорило, что мозговые процессы в папашиной голове несколько затруднены. Старший Маруськин тяжело дышал. И после его лошадиных вздохов – хоть закусывай!

– Сашка, признавайся, кто виноват?

– Батя! – укоризненно взглянул Саша на отца.

Старший Маруськин не отступал. Он присел на диван и продолжал принимать участие в самостоятельной работе.

– Отвечай, стервец! Кто из них двоих виноват?

– Прокофьев, – буркнул, надувшись, Саша.

Старший Маруськин встрепенулся:

– Сергей?

– Да, – удивленно пролепетал сынуля и взглянул на меня: – Сергей?

– Сергей! – уверенно кивнула я.

– От! – старший Маруськин даже присвистнул от негодования. – Что ты скажешь! Говорил же я ему.

– Кому? – хором выдохнули мы с Сашей.

– Сер-р-реге, – раскатисто громыхнул папаша. – Пить надо меньше! По пьяни стырил.

У Саши округлились глаза:

– Ты с ним знаком, что ли?

– Росли вместе.

– Чудеса! А я и не знал.

Я осторожно усомнилась в праведности услышанного:

– Вы, наверное, что-то путаете. Сергей Сергеевич Прокофьев умер в пятьдесят третьем году, его хоронили в один день со Сталиным.

– Умер? – взревел старший Маруськин. – Осиротил меня, несчастного.

Он принялся раскачиваться из стороны в сторону, визуально отображая горечь утраты. В чувство его привел низкий женский голос:

– Не страдай, сиротка.

В дверном проеме возвышалась громоздкая женщина в распахнутой кроличьей шубе.

– Мамка! – заискивающе обрадовался Саша.

Она без лишних разговоров ввалилась непосредственно на середину комнаты, не утруждая себя скинуть замшевые серые сапожки.

– Что за бабу привели? – мамаша Маруськина грозно ткнула пальцем в меня.

Песцовая папаха у нее съехала на затылок. Однозначно она была ей мала, на что хозяйке было глубоко плевать. Из-под папахи выбились непрокрашенные рыжие волосья, кокетливо контрастирующие с распушившейся белой паутинкой на шее.    

– Какая же это баба? – неподдельно изумился папаша. – Ну, Дуся, ты даешь! Учительница это нашего Саньки. Вот.

– Угу, – с готовностью подтвердил Саша.

– Музыке его обучать пришла, – он погладил сына по голове. – На дом. Дополнительно. Что делать, немузыкальный наш Санька.

– Самостоятельную пишем сейчас, – серьезно произнес младший Маруськин.

– Угу, – мамаша уперла руки-батоны в бока, – в шесть утра.

Я сочла нужным вмешаться:

– Я пришла бы вчера вечером, но у вас дома намечалось мероприятие.

– Вижу, – процедила хранительница семейного очага. – Наметили и отметили. Мамка – за порог, а они и рады покуролесить. Что, ожидали, что завтра приеду из командировки? А это вы не видели?

 Она показала всем присутствующим здоровенный кукиш.

– Дуся-а-а, – ласково пропел папанька. –  Я так рад тебе! А ты в чем-то нехорошем меня подозреваешь. Зря! Ты же знаешь мои вкусы. Я люблю таких, как ты, в теле, ядреных, сочных. А худые, как велосипед, меня не прельщают! Подержаться не за что. Одно слово – «учительница».

   Мамашу не устроили доводы разлюбезного супруга, и она продолжила потасовку.

– Агнесса тоже была кожа да кости, а ты за ней, как собачонка, бегал.

– Ну, ведь не изменил же тебе! – оправдательно выкрикнул папанька.

– Потому что мента побоялся, – отрезала супруга.

– Вот еще! – фыркнул он. – Просто тебя люблю больше.

– Зато я тебя меньше. Зачем Прокофьев из Могилева приезжал?

Тут я сообразила, что к чему, и все встало на свои места.

– Вы не поняли! – резво запротестовала я. – Прокофьев – фамилия распространенная. Но мы, то есть я… Я говорила исключительно о великом русском композиторе Сергее Прокофьеве.

– Чушь! – холодно бросила мамаша. – Нет такого композитора. Уж я-то всех наперечет знаю.

– Есть, мама, правда есть, – вытаращив глаза, заверил Саша.

– Да? И что он сочинил?

Саша выпалил как на духу:

– Оперу «Война и мир»!

– Нет такой оперы, – хладнокровно подытожила Маруськина. – Книжка есть, а оперы нету. Уж я-то все оперы знаю.  Что еще он сочинил?

 Я с обидой в голосе выдала:

– Много произведений он создал. Мы изучаем лишь самые известные. Разве можно все перечислить за раз?  Прокофьев, например, написал замечательный цикл фортепианных пьес для детей. Так и назвал «Детский альбом».

– Нету никакого «Детского альбома», – проскрежетала мамаша.

– Нет есть! – я вскочила и от негодования даже топнула ножкой. – Стыдно не знать таких простых вещей. В музыкальной школе дети, как правило, знакомятся сначала с «Детским альбомом» Петра Ильича Чайковского.

– Ну, знаю, слышала про такого, – вскинула голову хозяйка.

 – Самая популярная и доступная для юных пианистов пьеса – это «Сладкая греза».

– Или «Болезнь куклы», – вставил Саша.

– Правильно. Молодец! – радостно воскликнула я. – «Детский альбом» Прокофьева, во многом, навеян идеями «Детского альбома» Чайковского.

– Прокофьев позднее Чайковского родился, – вновь вставил Саша.

– Ну, да, – уверенно пробасила мамаша. – Если он в одном классе с нашим папкой учился! А Чайковский когда жил-то? Э-эх! Я была в детстве в театре и балет «Жизель» Чайковского видела. И это так давно бы-ы-ыло!

  Она самодовольно скинула разжарившую ее папаху, распахнула пошире длинную черную шубейку и воинственно поинтересовалась у меня:

– И ты, дорогая, решила, что раз я в годах, можно меня ногой подвигать?

       Внезапно Саша вскочил, подбежал к матери и крепко схватил ее сзади за руки.

– Тикайте, скорейше! – неожиданно на украинском наречии завопил, обращаясь ко мне, Саша. – Тикайте, пока мамку держу!

Меня не нужно было долго упрашивать. Оделась и обулась я по-солдатски и вихрем понеслась вон из маруськинского дома, решив про себя, что никогда больше не буду самостоятельные работы проводить  у учеников на дому.

 

    Неделю Саша Маруськин не появлялся в школе. К директору пришел его отец и сказал, что «мать строго наказала сына за неуважение к родителям».

– Преступление должно быть наказано! – категорично заявил он.




В школе Саша появился понурый и избегал встреч со мной. Но к Новому году ситуация изменилась, Саша повеселел и оправился от депрессии. Он по собственному почину смастерил великолепные декорации к детскому музыкальному спектаклю: плоскую русскую печь из фанеры, несколько деревянных шпаг, большие картонные фигуры елей и зайцев.

– Раскрашу их, совсем красота будет. Не надо мне ваших красок. Что думаете, у нас красок нет?

В каникулы Саша пришел ко мне в кабинет и попросил еще раз показать портрет Прокофьева. Я порылась в шкафу и достала то, что он просил.

– Так вот какой этот Сергей Сергеевич!

Саша пробежался по портрету глазами, повертел его в руках и заметил залохматившиеся уголки.

– У нас дома клейкая бумага есть! Я все исправлю.

– Пожалуйста.

– И вот эти два портрета возьму на переделку. И корешки у этих вот нот прошью.

– Ноты прошивать не нужно. На пюпитр неудобно будет ставить.

– А я так прошью, что будет удобно.

– Идет!

– Только… Это… На мамку не сердитесь.




Той ночью милая, нелающая собака Маруськиных сгрызла в лохмотья отреставрированные ноты и портреты…

 

…