Как я была звездой... отрывок

               

               
                "КАК Я БЫЛА ЗВЕЗДОЙ"


Однажды, когда я работала учительницей в селе, со мной приключилось… нечто.
         
       …Встала как-то  раным-рано. Возможно, повалялась бы с наслаждением минут этак «цать», но по полу бегала здоровенная крыса

   Упитанная серая тварь так бойко и громко топала лапами, что создавалось впечатление, будто она обута.

– Кыш, кыш, – шептала я.

Крикнуть не рискнула. Вдруг зверь неправильно поймет и запрыгнет на кровать?

А крыса вовсю разошлась и сновала туда-сюда без остановки. Настоящий крысиный марафон! Очевидно, побегать ей негде, вот она и притащилась ко мне. Жрать у меня нечего, зато места для тренировок хоть отбавляй.

– Кыш, кыш.

Придется сосуществовать с мышами и крысами? Нет, мы так не договаривались.

В области зоологии мои познания оставляли желать лучшего. Интересно, если я встану, то… как поведет себя крыса? По идее, должна испугаться. А если нет?.. И почему меня не предупредили заранее, что в местных домах водятся крысы?

     Я пулей вылетела из избы! Тугая дверь открылась на удивление легко. Адреналин явно придал богатырской силы. На улице мои руки крепко схватили первое попавшееся под руку полено.

– У-р-р-ра!

Я остолбенела.

– Ур-р-ра!

Возле моего дома стояло человек десять чиршан и аплодировало. О, моя смелость и находчивость заслуживают награды.

Неожиданно как током ударило! Боже! Я же стою в одной комбинации!!! Она, конечно, ужас, какая красивая: нежно-розовая, вся в рюшах и замысловатых узорах. Однако прозрачная. И даже если и не прозрачная – в комбинациях по улице не ходят.

Я проворно залетела обратно домой. И – так же резво вновь оказалась во дворе.

– Там… это, – я закусила губу, – крыса…

– Ур-ра-а!

Обняв, как родное, полено, я уставилась на чиршан. Тут один сообразительный дед отделился из общей массы и, улыбаясь, вразвалку пошел в дом. Уже на пороге он стал широко размахивать руками и басить:

– Кыш! Кыш!

Через минуту победоносно заявился во двор с радостным сообщением:

– Прогнал заразу.

Я даже полено опустила:

– Куда? Во двор крыса не выбегала.

– Конечно. Крысы не собаки, чтобы по двору шастать. Под пол убежала.

Я ошарашено пробубнила:

– Так она же вернется.

– Если не приваживать, то реже будет навещать.

После столь обескураживающего ответа я в сердцах бросила полено на землю (самообладание, господа, самообладание). Чиршане вновь зааплодировали. Ненормальные какие-то.

Геройской поступью я зашагала в хибару, уже в спину мне полетело:

– Кошку! Кошку заведи, артистка!

 На артистку я обиделась. И я сделала бы свою обиду глубже и проникновенней, если бы располагала временем. Но его съела крыса.

      

      Моросил нежный легкомысленный дождик. Я бежала на урок. Так и говорила про себя: «Бегу на урок». Тороплюсь на работу. Рабочий человек!

Зонтик кокетливо распростерся надо мной, прикрывая прическу. Полусапожки осторожно скользят по рыжей глине. Лужи, лужи кругом. Перебравшись на асфальтовый тротуарчик, расположенный возле главной чиршинской дороги, я семенила в сторону школы. Чтобы не оступиться, глаза мои шарили внизу. Осторожно, лу… Ну, что это такое? Целый Байкал!!! Чтобы перейти, мост нужен. Не путь в школу, а какой-то бег с препятствиями.

Я стояла и смотрела на чиршинскую дорогу, тупо соображая, что можно предпринять, оказавшись в моем положении. («Почему люди не летают?»)

Весело брызжа грязью во все стороны, промчался КАМАЗ. Останавливать его не стоит, ибо забраться на его подножку я не смогу (юбка, хоть и с разрезами, а все равно узкая). Проковылял чумазый комбайн. Потом, лязгая гусеницами, прополз трактор. А я все стою. («Переправа, переправа. Берег левый – берег правый».)

Внезапно глаза нащупали кирзовые сапоги. Именно их мне и не хватало! Кирзачи, как катера, размашисто преодолели «байкал». Ух, ты-ы-ы!

– Вам помочь?

Он спросил очень строго. И я смутилась.

– Нет.

И он уверенной, размашистой походкой ушел. Я даже не успела рассмотреть, как он выглядел. Запомнила лишь очень высокий рост, подтянутость и светлый кучерявый чуб. Отметила про себя: «Немолодой, лет двадцать семь, наверное».

Звонок надрывался, когда я влетела в школу.

– Купите себе будильник! – раздраженно сказала мне в дверях директор.

Обязательно! Будильник – обязательно. Вот получу зарплату и первым делом куплю будильник. Деньги легки и призрачны, как эфир, испаряются с невиданной скоростью. Не помню, чтобы мне когда-либо хватало денег.

Сменная обувь… мои любимые туфли, на которые я копила денег целых полгода. Я захватила их или нет? Если нет – то лучше умереть. Первый урок в восьмом классе. Эти «оголтелые товарищи», как их охарактеризовала завуч, «острые на язык и зоркие на глаза», будут обозревать мои полусапожки, напомаженные глиной цвета детской несуразности и обсуждать сапожкины достоинства и недостатки. Понятно, чего больше.

Ну-ка, посмотрим… Взяла!!! Какая же я замечательная! Как же я себя люблю!

В моей большой модной большой сумке с синим пластмассовым бантом  лежал полиэтиленовый пакет со сменкой. Ура! Вот они, мои дорогие, родные (один с облупившимся носиком, увы) туфельки!

– Из какого класса? Переобуваться нужно у входа, а не на лестнице! Как твоя фамилия? Мы дежурные и…

– Чего-о-о? Глаза протри! Не узнал, что ли? Нашел школьницу!

– За неподчинение дежурному…

– А ну посторонись! Там восьмой класс, наверное, на уши встал и все стулья переломал, а он мне тут морали читает!

– Музыкантша?

– Представь себе.

– А-а-а! Музыкантша-а-а…

– Повторяй, повторяй. На коленях, шепотом и почаще.

     В свой кабинет я вошла бодрой, многообещающей походкой.

– Здравствуйте!

Ребята, до этого орущие во все свои двадцать крепких глоток, вмиг затихли. О, я умею останавливать взглядом. (Как Кашпировский!)

– Итак, – мои брови сгрудились в кучу.

Итак. Следуя советам наимудрейших, надо купить кошку и взять у кого-нибудь будильник. Ой, все наоборот.

– Садитесь.

Пианино открыто. Ноты на пюпитре. Часики на столе. Проигрыватель следует включать в…

– Чего стоите, дурачки? Са-ди-тесь.

Грохот разъезжающихся стульев.

– Потише, пожалуйста.

          В дебютный, самый первый год работы в школе, мне с трудом удавалось уложить материал урока в положенные сорок пять минут. Сначала все, что приготовила заранее, я выкладывала в каких-то двадцать минут! Потом мне стало недоставать положенных сорока пяти, и я недрогнувшей рукой настоятельно забирала драгоценные минуты у перемены. Мне никто никогда не доказал бы, что музыка моя – развлечение. Та система воспитания, куда в свое время меня поместили свыше, буквально выжгла в моем милом и не обремененном извилинами мозге, что музыка – это очень серьезно и крайне важно, а этюды Скрябина – это святое.

Программы уроков музыки, составленной некогда Кабалевским, я не придерживалась, перекраивая ее по своему усмотрению. Но понимание его методики потом пришло. И чувство времени со временем развилось. И я научилась укладываться в необходимый выделенный отрезок …э-э – в этом месте вновь назревает речевая ошибка, и если, дорогие мои, у вас есть в руках красные чернила – сделайте одолжение, исправьте ее или подчеркните – … времени. И уроки перестали восприниматься как бесконечное испытание на прочность.

Не привыкнешь – подохнешь, не подохнешь – привыкнешь.

– Тема урока: «Творчество Иоганна Себастьяна Баха». Записывать не на чем. Парт нет. Есть только стулья. Значит, запоминаем.

Я прикрепила к стене портрет Баха, который тут же упал.

– Бах! – послышался довольный смех.

Не обращая на это внимания, я упрямо поставила «на ноги» великого немца, попросив мысленно его дух быть посерьезнее. Известно, каким веселым характером обладал Иоганнушка, несмотря на то, что сочинял такие сложные и дико умные полифонические пьесы, разучивая которые, уши заворачиваются и руки заплетаются. Когда я играла в школе (в детстве, то есть) Баха, всегда брюзжала: «Чего навертел-то, Себастьяныч? Попроще не мог, что ли? А мне сиди теперь, разбирай».
– Фуга.

Секунду спустя ребята зашлись в гомерическом хохоте.

– Как? Фугаска? Нет, не так. Ф-фу! Га-га-га.

Я обратилась к сидящему в первом ряду мальчишке:

– Будьте любезны, молодой человек, подержите портрет, пожалуйста.

Моя просьба эхом откликнулась в классе.

– Колька, иди Баха держи. Только осторожно, чтобы он тебе не бабахнул по башке.

– Спокойно, – невозмутимо отозвалась я. («Спокойно, Маша, я Дубровский!»)

Колька с улыбкой Моны Лизы держал портрет Баха, точнее, поддерживал, а я самоотверженно убеждала восьмиклассников в том, как потрясающе интересна музыка Баха и как ее увлекательно слушать! Эффект от моего страстного монолога был тот же, как от монолога врача-нарколога, убеждающего своего пациента: «Алкоголь вреден, сударь, не пейте больше».   

   Звуки органа, нехотя выползшие из динамика проигрывателя, необычайно развеселили ребят. Перминов Мишка, сидящий в последнем ряду на ядовито-зеленом стуле, выпадавшем по цвету из общей обоймы кабинетной мебели, с деланным испугом перекрестился и закрыл глаза. На него учащенно заоглядывались одноклассники, отчетливо помня, кто в классе главный клоун.

– Веди себя хорошо, мальчик, – интеллигентно произнесла я.

– Вы это мне? – дурашливо скорчил ничегонепонимание на рожице Мишка.

– Тебе.

– А я разве плохо себя веду? – пропел тоненьким голоском он, и все засмеялись.

Я мигом подскочила к нему.

– Ещ-щ-ще р-р-раз, – прошипела я ему непосредственно в ухо, – перекроешь своими идиотскими воплями орган…

И, прищурившись, посмотрела бедному Мишке в глаза. Он не ожидал нападения с моей стороны и был несколько обескуражен. Мишка открыл  рот, чтобы достойно ответить, но мое лицо грозно побагровело («Если сегодня этот негодник позволит себе шалить в баховском присутствии – будет позволять всегда! И в присутствии Глинковском. И Прокофьевском»).

– Дикая какая-то артисточка, – прошептал Мишка, – шуток не понимает.

          Пока я строила страшные гримасы, орган утробно мычал и настырно залезал в уши, ноздри и другие отверстия.

– Какой ужас, – прошептала в первом ряду девочка с тонюсенькой косой. Я бы отреагировала. И весьма резко. Но к счастью, музыка свернулась, и я торжественно сняла иглу с пластинки.

– С баяном лучше было, – раздалось с середины рядов.

     Раньше вся чиршинская школа музыканилась благодаря литератору Илье Сергеевичу. Он умел играть на баяне, поэтому прослыл заправским маэстро, аккомпанируя на всех светских школьных вечеринках. Уроки музыки заслуженно достались ему же. Своим приездом в Чирши я перетасовала карты. Илья Сергеевич без сожаления отдал мне дополнительные «музыкальные» часы (не часики!), хотя ему они, наверное, ох, как пригодились бы, помогая худо-бедно размножаться его скромной учительской зарплате. Ребятам же произошедшие изменения, очевидно, не понравились. Бах в их планы не входил.

– А теперь.

Я обвела мудрым оком проблемный восьмой класс и села за пианино.

– Споем? – предположил кто-то.

– А-а… Да!

Молниеносно выяснили, какие песни предпочитают ребята и даже готовы исполнить на первом в четверти уроке музыки. Как только моя нога привычно опустилась на педаль пианино, послышалось искрометное:

– Газу-уй!

Полперемены я читала восьмому классу лекцию о хорошем поведении. Все сводилось к одному: «газуй» кричать было не нужно».

В коридоре в это время стоял непомерный шум. То и дело дверь кабинета открывалась и в нее просовывалась чья-нибудь любопытная мордашка, которая, увидев меня, визжала: «О-о-о!» и опять исчезала в чехарде перемены.

Сколько ни пыжилась я придать себе солидности и строгости, ничего не получалось. Восьмиклассники меня не боялись ничуть, что, признаться, очень меня злило. «Учителя должны бояться!» – внушали нам, когда мы еще под стол пешком ходили. Но я, как педагог, получилась нестрашная.

– Отбой!

В сельской школе первый месяц я побаивалась зайти в учительскую. Там такие все важные. Но идти все равно приходилось, поводом служил классный журнал, который имел право взять в учительской только тот учитель, чей урок посещал класс.
Прежде чем открыть потайную дверь очень взрослого помещения, я предварительно скреблась и спрашивала: «Можно?» В учительской мое поведение настораживало: вроде музыкантша уже имела опыт преподавания?
– Можно?
Я тихонько прошмыгнула и поставила журнал в ячейку под номером «8». Звонок взвыл, прямо как сирена.
      Учительница физики Алина Тимофеевна энергично поднялась и направилась к двери, но прежде чем ретироваться, властно бросила в пространство:

– Невозможно уроки вести! Не там поставили пианино!

Стоявшие поблизости учителя с готовностью подхватили:

– Громко! Музыка мешает! Надо поставить пианино в спортзал. Или вынести его на крышу!

Я потеряла дар речи. Что тут скажешь, и учителям Бах поперек горла!

– Не место в школе отдельным явлениям, – прилетело мне в лицо.

– А мне нравится под музыку работать, – примирительно произнесла Татьяна Николаевна, и все как-то сразу успокоились. Вспомнили про работу и ускакали по кабинетам.

В учительскую ввалился Игнатий Африканович с амбарной книгой:

– Расписывайся за инвентарь. Вот тута черкай, артисточка.

– Автограф на память школе оставите, – улыбнулась Татьяна Николаевна.

   Нет, все-таки я квашня. И это великое благо для чиршан! Другой на моем месте так ответил бы – все оставшиеся годы от заикания лечиться бы пришлось. А я кротко расписалась в положенном месте и пошла своей дорогой, туда, к себе, в баховское логово «на пианине трындеть».

   …Мне отнюдь не снилась с младенчества пианистическая карьера. Театр, кино! Вот без чего я не представляла себе своего существования. Скажу, что все девочки млеют от волшебного слова «актриса». Но несколько осмысленную страсть к актерству пробудила во мне наша соседка по подъезду тетя Вера. Почти двадцать лет она прослужила в драматическом театре, где играла преимущественно женщин легкого поведения. Я видела все спектакли с ее участием, поэтому могу смело утверждать, что жрицы любви в исполнении тети Веры получились убедительные. Какие непристойные, соблазнительные манеры, какие потрясающие, подчеркивающие осиную талию платья, какой кричащий грим!

В жизни же все обстояло иначе. Более загнанную женщину, чем тетя Вера, замученную бытом, невзрачную, в безликой одежде, я, пожалуй, никогда впоследствии не встречала. Когда у человека откровенно низкий социальный статус, внешняя потрепанность становится, как бы необходимым дополнением к нему. Но дама с помятым лицом, без тени косметики, с мертвенно бледными губами, тусклыми волосами, равнодушно забранными в узел, и при этом принадлежащая к театральной богеме вызывает а) удивление; б) разочарование; в) сочувствие; г) презрение. И никогда не вызывает уважения, ни тем более восхищения!

Получи тетя Вера ордер на квартиру в другой дом, я никогда не узнала бы изнанку жизни актрисы-домработницы и изнанку театрального мира. Однако квартиру ей дали именно в нашем доме.

К тете Вере по-соседски я бежала за щепотью соли, если той не находилось в хозяйстве, за отводками комнатных цветов, за рецептами пирогов, выкройками, за редкими книгами.

У нее была не квартира, а игрушка! Так уютно было кругом. Вдобавок ко всему – пищащие дети по углам. Продолжительное время я не сомневалась, что у тети Веры трое детей, так как многократно лицезрела в ее пенатах трех смешных карапузов. Оказалось, что собственный ее ребенок всего один, а двое других – племянники.         

 Тетя Вера бесконечно хлопотала по хозяйству, стараясь угодить всем. Муж в ее ведомстве был самым тщательным образом ухожен: вычищен до блеска, одет-обут, вкусно и сытно накормлен. Следовало предположить, что тетя Вера поет ему еще на сон грядущий колыбельные.

И тут – бах – известие! Муж ушел к другой!

Бабушка послала меня к тете Вере за уксусом (якобы) и наказала, чтобы я подсмотрела, «как ведет себя Верунчик», и, если что, – сразу звать на помощь соседей! «Господи, горе-то какое!» – причитала бабушка.

  Тетя Вера открыла мне дверь с юродивой улыбочкой и перепачканными мукой руками.

– Пельмени! – радостно сообщила она мне.

Через минуту я с тремя малышами, обжигаясь, ела упругие дымящиеся пельмени, круглые, ладненькие, ровненькие как на подбор, укомплектованные настоящим сочным мясом и посыпанные сверху мелко рубленой петрушкой, заботливо выращенной в одной кадке с фикусом.

Тетя Вера быстро жевала и, между тем, зорко смотрела на стол, подкладывая едокам пельменей, хлеба, домашнего соуса. Она что-то без конца жужжала и напоминала со стороны пчелку-труженицу.

 – А у меня новая роль! – гордо шепнула мне тетя Вера, выпроводив обожравшихся дитятей из-за стола. Ей очень хотелось поделиться радостью и то, что я, не маленькая уже, пятнадцатилетняя, попалась под руку, стало настоящей отдушиной.

– Вот.

И она, накинув платок, начала длинный задумчивый монолог из новой пьесы. Как озарилось ее лицо! «Глаза, наполненные светом». Эта фраза стала штампом? Да. Но неспроста. Светло-карие глаза тети Веры сияли. И сама она трепетала нежно, как отблеск горящей свечи. (Хм, тоже штамп.)

– Тут реплика. А здесь… Эх, слова подучить надо!

Тетя Вера быстрым движением сдернула платок и удовлетворенно вздохнула.

– Премьера скоро, – расплылась она в улыбке.

В дверь позвонили. Тетя Вера шустренько выскочила, впустила кого-то и вновь прибежала в комнату, продолжив любовную песнь о театре. Из прихожей слышалось недовольное шебуршание.

– Где мои тапочки? – спросил низкий мужской голос.

– Чего? – повернула голову тетя Вера. – Петь, за тумбочкой посмотри!

Неожиданно я с детской бестактностью выдала:

– А в подъезде говорили, что Петр Николаевич ушел к другой женщине.

Тетя Вера с готовностью подтвердила:

– А он и ушел.

Оглянулась на звуки из прихожей и прошептала:

– А сейчас опять пришел. Хи-хи. За вещами.

Хлопнула дверь. Тетя Вера всплакнула. Как-то неожиданно.

– Любила ведь. Все ведь для него! Денег всю жизнь не хватало. Гуляка! Бабник! И ребенка из-за его прихотей поздно родила. Предатель, предатель, предатель. Сынулю осиротил, козел!

Так же неожиданно она успокоилась.

– Позавчера я навзрыд рыдала, – просто констатировала факт тетя Вера. – А вчера в театре на главную роль назначили!

Она хлопнула в ладоши.

– Мужики, а, ну их! – беззаботно махнула она рукой. – Любить их, конечно, надо, что говорить зря. Но дети-и-и! Но теа-а-атр!

Она покачала головой, соскочила с дивана и сунула мне в руки книгу Бориса Захавы. Первый шаг к загадочному миру аплодисментов и кулис был мною сделан. А потом были занятия актерским мастерством, сценической речью. И я осознала смысл слов: «Любят не за, а несмотря на». Не любить тетю Веру, выяснилось, невозможно. Столько внутреннего огня, столько нерасплесканной нежной жизненности!

А театр – это болезнь. Там невозможно работать вполсилы. Лишь полная самоотдача!

…На съемочную площадку я пришла сама. Никто меня не приглашал. Но я полагала, что это все по незнанию. А как же? Такую талантливую, трудолюбивую, настырную, во всех смыслах индивидуальную, как я, отыскать трудно. Я родилась только для того, чтобы стать звездой.

Снимали фильм о пресной правильной жизни советских старшеклассников.

– Вы? – снял очки режиссер. – Что вы хотели?

Узнав причину, он брезгливо окинул меня взглядом и распорядился: «Сделайте пробы». Позднее, рассматривая в моем присутствии фотоснимки с моей физиономией, режиссер охал и устало комментировал: «Что за нос? А щеки? Природа, видимо, истратила все свои силы».

Я всегда считала себя симпатичной. И, если не симпатичной, то уж смазливенькой-то точно. И – здрасте! Охарактеризовали меня профессионалы-киношники жутко. Как в песне про Сильву: «Один глаз фанерой заколочен…» и т. д.

– Читаете вы хорошо. Даже очень, – подумав, сказал режиссер. – Проза идет лучше, чем стихи. У вас поставленный голос. Но остальное… У вас мелкие черты лица!

Нетелегеничность, нефотогеничность – понятия рядовые. Но, услышав их в нелестной форме в свой адрес, я восприняла это как намеки на свое уродство.                Моя скрытность меня подвела. Стоило мне поделиться леденящими душу домыслами с тетей Верой, то она сию секунду расставила бы все точки над «I», разъяснив особенности кино и театра, какова в жизни актера роль оператора и гримера, как пропускать мимо ушей сказанные режиссером мысли вслух, как проявлять настойчивость, как не сразу пошла кинокарьера у Анни Жирардо, что такое играть героинь и играть характерные роли. Но я промолчала, уверовав, что мне предательски не сказали всю правду относительно моего призрачного дарования и внешности и хвалили исключительно из баловства и жалости.

– С театром покончено! – жестко объявила я тете Вере.

– Как же? – растерялась она. – А в нашем театре тебя ждут. Ты же такая…

– Буду жить по-цветаевски, – отрезала я.

– В смысле?

Цветаева в то время еще не получила признания. Вот тетя Вера знала наизусть много стихов Багрицкого.

– Лучше быть узнанной и посрамленной, чем выдуманной и любимой.

– Лучше? – как бы удивилась тетя Вера.

      В кино я все же снялась. Какая-то ерунда, не принесшая ничего, кроме разочарования. Но меня официально пригласили в картину! Причем, без унизительных проб. В драматургии я абсолютно не разбиралась и, прочитав убогий сценарий, даже похвалила его. Ролишка досталась мне крохотная и бессловесная. Очень трудно оказалось естественно держаться перед камерой, совсем, как бы, не замечать ее и еще «не выпадать» из кадра, четко ориентируясь в заданном пространстве.

     А было все так. В качестве милого воспоминания из прошлого у съехавшего с ума писателя я отрешенно появлялась перед ним то ночью, то днем, то с грустной поволокой в глазах, то с дурацкой улыбкой. Режиссер запланировал любовную сцену. Я прокляла все на свете! Было сделано двадцать восемь дублей. Двадцать восемь! И каждый раз писатель, которого исполнял здоровенный актер-белорус, крепко хватал меня, свое воспоминание во плоти, целовал и страстно бросал на землю. Белорус все время что-то делал неправильно: то бросал не туда, то страсти не хватало в кадре. После раза восьмого, когда по сценарию он, охваченный любовью, впивался губами в мою шею, я цедила: «Гад! Бездарность! Поцеловать нормально не можешь, сволочь. Не дай бог будет еще дубль…» И  объявляли следующий дубль. «Гад! Бездарность!..» В конце концов, я довела своего партнера до исступления. «Гад…» Закончить предложение мне не удалось. Белорус зарычал, как медведь-шатун, и принялся злобно трясти со всей силы меня за шею. «Молодец! Хо-о-о-рош-шо, Василь!» – причитал оператор. Режиссер отрапортовал: «Снято! Сколько темперамента, ух! То, что надо».

Съемки мне до того опостылели, что я равнодушно приняла известие о том, как много кадров с моим участием вырезали. Плевать! С кино покончено!

Кто бы мог подумать…

В сельском клубе крутили разное кино. В основном, согласно эпохе, отечественное. Но показывали нередко индийские драмы и трагедии, что страшно нравились чиршанам, уставшим от однообразия и удручающей серости.

В конце августа в клуб привезли и показали знаменитый японский фильм «Легенда о Наройяме», который вызвал в селе шквал возмущения. Его ругали, хулили, как только могли! Весьма натуральные эротические сцены были восприняты как издевательство над нравственными устоями советских граждан. Художественные достоинства фильма не отмечались, так как не замечались. Все видели на экране только неприличный секс, который не может быть приличным никогда, потому как «в СССР секса нет» (а СССР – это супердержава) и детей находят в капусте, а капусты в сельских огородах завались.   

В первых числах сентября в клуб привезли фильм. Дальше продолжать, или так все понятно?

Привезли фильм отечественный. Заурядный. Который сильно подпортил режиссеру репутацию. Фильм, который никогда не смог бы собрать в зале и десятка зрителей.

Но он имел оглушительный успех в Чиршах и близлежащих к нему селах!!! Ибо это был фильм с моим участием!

Всего три раза я появлялась на экране. Но этого оказалось достаточно, чтобы я стала звездой!

Вернувшись из школы домой, я  с удивлением обнаружила, что мою избушку окружают какие-то люди, заглядывают в окна, озабоченно разглядывают поленницу.

– Здравствуйте, – промямлила я и пошла под прицелом сотни глаз ковырять большим ключом амбарный замок.

– А трудно сниматься в кино?

– А Доронину живую вы видели?

– Что за платье напялила, а? Все насквозь, ха-ха!

– И как это не стыдно в таком срамном виде в кине появляться?

– А муж где, который тебя при всех лобзал?

– Ну, и хата! Одни шалавы в ней живут.
          Не удостаивая никого ответом, я мрачно открыла-таки дом, зашла и облегченно выдохнула. «Теперь нужно сесть и подумать, как жить дальше».

Но кто-то постучал в окошко. Хотя занавески я уже повесила, они закрывали окна почти наглухо, я все равно спряталась за печку. «Не так-то просто быть звездой».

В животе урчало. Очень хотелось есть и пить. Но водой по глупости не запаслась, а за ней нужно было идти к колодцу. Пробираться сквозь эту толпу? Кошмар!

До ночи я, как загнанный зверь, сидела в своей норе. А рядом бродили кони и люди. Кони тихо ржали, а люди разговаривали. Отчетливо прослушивалось каждое слово. Скорее всего, люди не заботились о том, чтобы я ничего не слышала. Я для них перестала быть человеком – лишь абстрактной звездой, парящей где-то там, на небе.

– Откуда, говоришь, она приехала? Из какого города? А-а-а. Чего к нам  прилупила? Неспроста, неспроста. Что это за платье, сильно открытое, она напялила на себя?

- На себя посмотри!

– И что?

– Ты сама-то лучше?

– Ну?

– Так же шмоналась под заборами.

– Да-а?

– Всегда шмоналась! И в девках шмоналась!

– А тебя просто никто не хотел! Мразь! Толстозадая! Толсторожая! Толстоногая! Свинья-корова-лошадь!

– А-а-у-у-у…И-и-и-и.

Послышалось энергичное шуршание. Тонкий голос, больше молчавший ранее, вдруг завис в простывшем воздухе:

– Не плачь. Успокойся.

– Почему, почему она так сказала? И-и-и-и…

– Успокойся. Это сгоряча. Нормальный у тебя зад.

– У-у-у-у…

– Не бери в голову!

– Почему, почему она так сказала, и-и-и… что меня в селе никто не хоте-е-ел?
 
Еще несколько дней пришлось изрядно помучиться. Мое появление невзначай в окне собственного дома еще вызывало аплодисменты. Но с каждым днем их становилось все меньше и меньше. Все реже за мной ходили по пятам любопытные чиршане. Все проходит.

Осень настойчиво золотила село. Я любила из окон кабинета всматриваться в пеструю верхушку леса на горе. Грибы собирать не была приучена и лес посещала иногда, поэтому довольствоваться смотринами из кирпичного здания мне пришлось по душе.

Школьников уже не отвлекали, не дергали с учебы на уборку картофеля, турнепса, моркови. Совхозу, конечно, надо помогать, но все же не детское это дело.

Лето отошло в память. Никому и голову уже не могло прийти вышагивать по селу в легкой обуви. Если на улице не грязно, то холодно. Резиновые сапоги прочно заняли положенное почетное место.

Воскресенье стало для меня настоящей пыткой. Сидеть одной в просторной хибаре, слушая, как шуршат под полом крыса с мышью, я не соглашалась. Но сидела. Нелегкий момент привыкания к другому образу жизни проходил со скрипом.

Однажды в выходной ко мне пришел завклубом Дима Кузьмичев.

– А в каких фильмах вы еще снимались? Скажите, мы их привезем. У нас план горит, может, поможете нам по-свойски, а?