Дорогой, многоуважаемый стол

Мой совершенно равнодушный к материи папа жалел о трех буквально выскользнувших из его рук вещах: лампе с вензелем Наполеона, антикварной «Истории Лейб-гвардии Финляндского полка» и императорском столе. Во всяком случае, так его называли у нас в семье.

Сначала меня направили по ложному следу. Якобы его видели в Туле, по всем приметам точь-в-точь каким я себе его представляла: флер таинственности в сочетании с благородной простотой и чувством собственного достоинства. Но пообщавшись с тульскими музейщиками, я убедилась, что объект желания нужно искать по его последнему месту жительства. И вправду — ведь незаурядность как магнитом тянет из провинции в столицу, а не наоборот. И я позвонила Дине Вахтанговой. Почему она не послала меня, совершенно незнакомого человека, — загадка. «Письменный стол? — спросила правнучка драматурга и основателя театра. — Был такой — обтянутый зеленым сукном, полкомнаты занимал, на парту похож. Я за ним уроки делала. И ничего императорского в нем не подметила. У него очень грустная история, — сказала Дина, добавила затянувшуюся паузу, и мне стало не по себе. — В девяностые мы сдавали квартиру, полную антиквариата, уникальное красное дерево. Ее всю обчистили. И стол в том числе. Только папе вашему об этом не говорите, чтоб не расстраивать». Вот так канула в Лету наша семейная реликвия. Вот так бесславно закончилось мое очередное расследование. А начиналось оно с разговора с папой. И я его записала.

* * *
— Чем тебе так дорога эта мебель?

— Он поразил мое воображение еще в детстве. Я сразу выделил его из вещей маминой сестры Тали, в Денежном переулке у Арбата. Мы с мамой жили буквально за углом и часто заглядывали к Тале. Не избалованный игрушками, я прямиком направлялся к столу, как ласковую кошку, гладил его бархатистую поверхность, выдвигал и задвигал ящички в тумбах, отворял и затворял дверцы шкафчика на столешнице. И только позже понял, что этот стол-бюро дорог мне историей, которую он впитал в крупные поры красного дерева. Я имею в виду и историю страны, и биографию нашей семьи. До большевистского переворота за ним ставили автографы Романовы, а в Гражданскую войну его ухитрились переоборудовать в больничную койку. Все сюжеты из своего золотого, как мама говорила, детства она рассказывала бесконечно, повторяя их, как заклинания. А потом ее стали просить: «Лиля, запишите! Ведь это безумно интересно». И она настучала сто четыре печатные страницы на пишущей машинке «Москва».

— Как стол оказался в семье?
 
— К красному дереву родители мамы пристрастились еще в Туле. Они выхаживали артефакты по лавкам старьевщиков, скупали у знакомых. Реставрировали у талантливых краснодеревщиков и обставили музейной мебелью гостиную и домашний кабинет главы семьи — Михаила Васильевича Котюхова. Для работы с бумагами в служебной квартире — а она находилась прямо над банком, где дедушка состоял на должности управляющего — и купили стол-бюро. Казалось, он создан, чтобы служить вечно. Красное дерево прочное и в то же время легкое в обработке. А текстура! Чтобы любоваться узорами прожилок, древесину не покрывают краской. Она живет, дышит и сияет.

Надо отдать ей должное, моя бабушка Елена Германовна – мы называли ее бабука - отличалась безупречным вкусом. Выросла в высшем петербургском свете, и ее даже прочили в фрейлины императрицы.

— Где и когда купили этот стол?

— В 1910 году, в год переезда семьи в Тулу и рождения Тали. Четвертый ребенок четы Котюховых появился на свет в родительской спальне в доходном доме Ермолаевых-Зверевых. Лиля, наслушавшись душераздирающих стонов при схватках, перестала есть и спать. Убивалась, что мама отходит, а ее в покои не пускают. Надо сказать, что и Таля, и Лиля были необыкновенно привязаны к папе и обе ревновали его. Только поднимется его высокородие из банковского кабинета на второй этаж, Лиля и Юрка набрасываются на него, цепляются за руки и ноги, лишь бы хоть как-то прицепиться. А Таля хватается за полы сюртука и не отходит ни на шаг, за что ее и прозвали папиным хвостиком.

Лилю поместили с сестрой Лелей, причем жили они душа в душу. В их комнате два больших окна, над каждым висят клетки: у одной — чижи, у другой — синички. Их иногда выпускают полетать. У окон большие подоконники, и на них разместились куклы. Они ходят друг к другу в гости на чаепития, ведут светские беседы. В их воображаемых комнатках расставляется мебель, совсем как у взрослых, — шкаф, кроватка, столик. Да, ты спросила, откуда взялся письменный стол. От тульского городского главы.
 
— Это мэр?

— Нет. Мэр — это губернатор, представитель власти, а глава выбирался думой и представлял интересы горожан. Так вот, за этим столом на всяческих приказах и указах ставили росчерк пера, когда были проездом в Туле, и царь-освободитель Александр II, и его внук-мученик Николай II. И это было указано в аттестате. Но хранить такой документ в годы репрессий было опасно для жизни, и его пришлось уничтожить.
 
— Когда Михаила Васильевича перевели в Тамбов, стол, наверное, отправился с ним.

— Как преданный пес. Поселились в одном из самых видных тамбовских зданий, построенном в стиле модерн, специально для Дворянского земельного и Крестьянского поземельного банков. Квартира еще больше прежней, потолки еще выше. Пустота, от которой становится бесприютно, заполняется мебелью, но никак не может вместить ее в себя. Широченный коридор, весь в выходящих во двор окнах. В столовой вокруг стола дети ездят на велосипеде. Папа обставил свой кабинет — книжные шкафы, диван, два кресла у журнального столика на львиных лапах и императорский стол, за которым он работает. Красное дерево как-то особенно засияло в этой квартире. Впрочем, пройдет чуть больше года, и от этого простора останется одно воспоминание: к власти придут товарищи, квартиру станут уплотнять, отбирая комнату за комнатой.

В конце концов семья остается в одной детской и коридоре, куда нагромождается вся мебель и сваливаются вещи. Из окна дети глазеют на черное знамя на соседнем особняке. Оно с белыми кистями и намалеванными черепом и костями — символикой анархии. А летом восемнадцатого года Лилю с мамой, двумя сестрами, двумя братьями, няней Машей, мебелью, роялем и двумя охотничьими собаками выставляют на улицу, точнее во двор: их квартиру реквизируют под комиссариат по борьбе с контрреволюцией. Младшему, Вите, три года. Бабука, всегда такая деятельная, примостилась где-то на лавочке, без памяти, без чувств. В ступоре.

— А где глава семьи?

— Мучительная смерть дедушки на Украине в войну своих против своих и гибель Юрки в сталинском лагере — как открытый перелом. Пока их помним, кость не срастется. Но смотри, уже смеркается. Об этом в другой раз.

— Мне иногда кажется, что другого уже не будет. Что все происходит только один-единственный раз. Куда делись несчастные, когда их выставили из банковской квартиры?

— Их подбирают Шмаровы — бывший заместитель судьи Тамбовской губернии и его жена. Оставляя себе четыре, беженцам выделяют три комнаты особнячка, притом самые просторные. Их не натопить, и в первый год моя мама с семьей жутко мерзла. А письменный стол от реквизиции спасла Маша — сиротка из деревни, которую Котюховы взяли для работы по дому. Из горничной и няни она давно уже стала родным человеком, а для младших, Тали и Вити, второй мамой. Когда бабука сообщила ей, что не сможет платить жалованье и что ей придется искать другую работу, Маша обиделась на барыню. И осталась. В двадцатом году по Тамбовской губернии прогремело крестьянское восстание — антоновщина, и тогда порвалась связь с деревней и накрыл голод. Цены на продукты взлетели. На Лилину и мамину зарплату не прокормить столько ртов. И тогда эта преданная и благодарная девушка пошла на поденки. Стирая белье на заказ, спасла нашу семью от голодной смерти. Так вот, в шмаровском доме Маша устроилась в передней на императорской мебели: обе тумбы положили на пол, чтобы они больше смахивали на ножки кровати, на них водрузили столешницу, а сверху прикрыли матрасом. Вот какая конспирация! Даже бывалый чекист не догадался б о происхождении такой кровати. А ведь тогда для учреждений повально реквизировали письменные столы. На этом же ложе Маша, когда тамбовцев скосила эпидемия, мучилась брюшным тифом. Бабука не отпустила ее в больницу и самоотверженно выхаживала сама.
 
— Так бабука могла смертельно заразиться. Оба твоих деда — и Тукалло, и Котюхов — умерли от тифа.
 
— Может, смысл человеческой жизни — в служении. Впрочем, как и смысл жизни стола. Мы, кажется, опять отвлеклись от него.
 
— Весьма. Но ведь его судьба — это взросление тех девочек, которые выписывают вензеля прописи на обтянутой сукном столешнице. Так что с ним было потом?

— В товарном вагоне — а другие тогда не ходили — Лиля отправляется из Тамбова в Москву в свой новый дом у Арбата. И выходит замуж за только что выпустившегося с юрфака МГУ Юру Шмарова* — сына тех Шмаровых, которые приютили ее семью. В течение нескольких лет перетащила сюда и остальных — двух братьев, двух сестер, маму. Стол перекочевал вместе с ними в Подмосковье, в дачный поселок Новогиреево.
А потом Леля и Таля выходят замуж и выезжают; Юрку и Витю, которому едва исполнилось восемнадцать, ссылают в Ухтпечлаг как контрреволюционеров, сфабриковав групповое дело. Их квартиру в Новогирееве — там, где ты ставила памятный знак «Последнего адреса» Юрке, — приватизирует государство. Бабука снова беженка — без угла, без двора. То один ребенок приютит, то другой. В конце концов прижилась у Тали, в полуподвале в Денежном — тогда переулке Веснина. Году в семидесятом дом сносили, и Таля получила трехкомнатную квартиру в новом микрорайоне. В общем, императорский стол по габаритам никак не вписался в хрущевские коробки, и его пришлось продать.

Может, и сама Таля не вписалась. Ее родные рассказывали, как она вышла из парадной — и напротив только отстроенных корпусов стояли ветхие избы и паслись коровы, а на лавочках бабушки в платочках щелкали семечки. И она — в единственном своем, зато югославском костюме, в лакированных туфельках, в голубой газовой косынке на припудренной прическе, со своим непременным ридикюлем на шелковом шнуре — оглянулась вокруг и заплакала. В общем — ах, Арбат, мой Арбат. Сплошной Окуджава.
 
— Или «Вишневый сад». Интересно, она прощалась со столом, как Гаев со шкапом? Обращалась к нему «Дорогой, многоуважаемый стол! Приветствую твое существование...»? Ведь он был для Тали памятью о папе, которого она боготворила и так рано лишилась. Знаю, как ты переживал, что стол не достался тебе. Почему не купил его?
 
— Запутанные отношения Лили с Талей все испортили. Когда мама по моей просьбе позвонила сестре, стол уже ушел к Вахтанговым. Таля дружила с вдовой режиссера, ее соседкой в Денежном, а я — с Женей, внуком Евгения Багратионовича. Он бывал у нас в гостях на даче в Репихове, рядом с Абрамцевым. Женя стал театральным художником, но, переехав в Ленинград, я потерял его из виду.

* * *
«Пару лет назад у папы отказало сердце, когда он вышел с собачкой на прогулку. А вы приезжайте в гости, вспомним детство наших родителей, я покажу, где стояла ваша семейная реликвия, — сказала Дина. — Знаете, ведь стол — не иголка в стоге сена. Можно выйти на криминальный мир и попробовать его найти. И тогда у вас получится не просто рассказ, а настоящий детектив». Мой стол, дорогая Дина, не от мира сего. Он в памяти и в слове. Видите девочку, выписывающую вензеля прописи на обтянутой сукном столешнице? Это Таня, Талина дочка. А вот Ира, Талина внучка, под зеленым колпаком лампы, подобранной в цвет сукна. Стекляшка вдребезги разбилась при очередном переезде. А крошечная девочка за громоздким столом — это вы, Дина. Вам завязывали хвостики или заплетали косички? Все перепуталось. Россия, Лета, Лорелея.