Взгляд

 «Спокойная совесть - изобретение дьявола»
 ( В. Соловьёв)

Утром, в пятницу, у  Степана Захарова заболел сын Максим.
Да заболел как-то странно - враз стал красным, жарким и горячим как печь.

Молодая врачиха районной  «скорой помощи»,  измерив температуру у мальчика, попрыгав вокруг него, поохав, виновато поведя  плечами, только и сказала - Простуда!

Затем, как-то через силу ,улыбнувшись Степану Мироновичу, голосом, каким в школе учительница читает задания на дом, добавила: жидкости побольше... чай с лимоном... аспирин…
И замолчала.

Хриплым, механическим голосом, прокуковала кукушка ходиков на стене.

-...Молоко с мёдом ещё хорошо, малину, – как бы опомнившись, сказала врач после паузы.
Потом, натараторив разной чепухи,  насчёт «жаропонижающих», некрасивым почерком выписав какую-то микстуру, уехала.
Оставив лужу растаявшего снега на полу и запах какой-то медицинской дряни.

Как назло жена Захарова, мать Максима, Зинаида, гостила, до субботы в городе,  у  сестры. Так что «мужички» были в доме одни.

Доктора , язви тя в душу!-выругался Степан. Пусто и одиноко стало Степану. Но теперь к пустоте этой прилепилась ещё досада на Зинаиду.

Тоже хороша, нет, чтобы подождать-поехала…  Прямо уж невтерпёж какой-то. Тоже проведывать, без неё там не обойдутся!!!- Стёпа съехидничал- Попёрлась! Сидела бы дома. Так нет, к сестре, видите ли надо! Приспичило ей!

Господи, пустота-то какая! Степан горестно осмотрел комнату.

Максим лежал укрытый до подбородка старым стеганым одеялом «на верблюжке». Горло замотано шарфом. На лоб сыну, по совету всё той же уехавшей медички, Степан положил компресс.

Видны были одни глаза мальчика. Голубые, бесконечно бездонные.
Точнее его взгляд. Простой и кроткий.
 
Этот открытый взгляд  светло-голубых лучистых глаз всегда обескураживал Степана своей неподдельной простотой и честностью. Такая доверчивость была в нём, что от неё защемит на сердце.
 И в то же время какая-то смирённомудрость была, совсем неподходящая к его молодому личику. Очень странно было видеть её на лице двенадцатилетнего мальчишки. Казалось, что он живёт на свете уже много, много лет. Удивительный это был взгляд, необъяснимо жуткий, щемящий душу.

Вот и сегодня, где бы ни был Степан в комнате, едва поднимал глаза, этот взгляд находил его.

В такие моменты отец Степана – Мирон, называл внука фрицем.
Сгребёт в охапку, обнимет, облапает беспокойными руками,  как будто лепит его: - « Да голубок ты мой, голубоглазенький! Да крошечка ты моя, ненаглядная!»- пропоёт, причитая Мирон, потом вздохнёт  и скажет:- «фриц! доннерветтер, вылитый фриц!».

 Но Мирона Тихоновича  два года уже как не было на этом свете. Ушёл старый солдат. Ушёл, как уходил на ту войну. Спокойно, без лишних слов.

- Ну как ты, сына? – спросил Захаров, присаживаясь на край кровати, заботливо поправив одеяло.
Сын не ответил, только как-то просто и кротко моргнул глазами, и еле заметно улыбнулся.
Не жарко?- глупо спросил Степан, подставив стул , сел у кровати. Стул жалобно скрипнул.

 Мальчик опять как бы улыбнулся одними глазами.

 Отец некоторое время молча смотрел на сына, испытывая к нему внезапную нежность, как никогда прежде. И какое-то чувство одному ему понятного страха зашевелилось в нём. Сердце бурно колотилось. Он робко поцеловал сына в щёку.

- Ты бы  поспал - тихо попросил Степан. Повторил, умоляя, - поспи, сынок… поспи, а?!…легче будет.

Да, нужно, наверное, сказать, в ту пятницу всё было неладно  - тот хмурый и сонный день не заладился с утра.
На рассвете пошёл снег, потом дождь. После обеда вновь снеговая крупа сменилась дождём.  Капли начали стучать по стеклу окна. Затем снова пошёл снег.
Словом, погода собачья, хуже и не бывает осенью.
 
Сколько прошло времени Степан не знал. Подняв голову, осмотрел пространство вокруг. Остановил взгляд на пейзаже за окном.

 Из серых туч, плывущих над селом, моросил мелкий дождь со снегом.
Эта мутная унылая  пелена плыла тягуче и медленно, размывала силуэты зданий, людей, деревьев, придавая  всему расплывчатые очертания.

Село хранило остатки былой роскоши: часть сквера с дорожками битого асфальта, грязно-розовый, большой и грузный, потёртый, как старый чемодан, двухэтажный клуб с решительными колонами ,  облупившейся штукатуркой, и  свежим следом от сорванного герба на фронтоне, магазин, почта, брошенная бензоколонка, из кустов выглядывал гипсовый памятник, основателю первого в мире государства рабочих и крестьян, за ним  монумент « неизвестному солдату» … 
 
Всё это как бы оцепенело в глубоком отчаянии, было неживое.
  Степан вспомнил слова отца, тот не любил вспоминать, а тем более рассказывать, о войне. Но этот  памятник воину он называл « отверженным покойником» .

Тихим и каким-то вялым голосом мальчик попросил воды.

- О, кей!- Степан хотел ободряюще улыбнуться, но улыбки не получилось.
Попив, Максимка наконец-то заснул, а Степан, впав в какую-то усталую дрёму, остался сидеть на стуле в сгущающихся сумерках. Всё замерло; лишь сонно и тихо шептали «ходики» на стене, да вода, капавшая за окном, создавали грустный звуковой орнамент этой тишины.
Странное, гипнотическое состояние охватило его. Мысли почему-то рассыпались, и собрать их Степану никак не удавалось. Голова была пустой, непонимающей ничего. Всё выглядело нелепо, неправильно и сулило какие-то неприятности.
  Дождливая мечтательная грусть за мокрым окном, легла тяжестью на сердце. В гнетущей атмосфере было что –то тоскливое, тревожное и мучительное. На душе становилось муторно.
Степан не помнил точно, когда это началось, но ему было тошно с самого утра. Ощущая тоскливое сосание под ложечкой какой-то противной, медленной тоской в памяти нарисовались картинки сна прошедшей ночи. От них-то всё  и пошло наперекосяк.
Да, да- Степан вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы и неразберихи, осаждавшей его во сне, он видел себя в детстве.
 Да, да – себя, маленьким Стёпкой!

Наверно  каждого человека, время от времени, посещает его детство. И к каждому оно приходит по-разному. Бывает во снах: яркими праздничными шарами, новогодними игрушками, цветными картинками из прошлого.

Вот и Степану Мироновичу Захарову прошлой ночью  приснился сон. И он был цветной. Захаров увидел себя двенадцатилетним Стёпкой, лежащим на кровати в старом доме, в тот давнишний год.

Тогда Степан внезапно заболел и с высокой температурой слёг. Сколько лет прошло, а он помнил, как в жару мучили его кошмары и видения.Ставшее вдруг тяжёлым, одеяло давило, а на потолке прыгали какие-то тени. Они смеялись и визжали.
А ещё он вспомнил, как отец его Мирон Захаров, храбрый солдат, бравший Берлин, кавалер ордена «Красной Звезды»,  тогда неожиданно по-настоящему испугался.

 Степан и сейчас видел это.
Его отец, строгий и рассудительный,  испугался  больше всех и,  не слушая ничьих слов,  бегал по дому и всё твердил, как в бреду: Вот жеж тварь! Вот же, доннерветтер, когда достала меня!  Через Стёпку! Через сына моего! Вот она беда! Большая беда-а-а! - подвывал он.
Потом сел на табурет, как-то сжался, закрыл лицо руками и зарыдал.
-Сука!- стонал он – какая, сука!
Тут же, вдруг, совершенно неожиданно, сполз на пол, встал  на колени и начал молиться!  (Степан это видел, сквозь едва прикрытые веки) Отец молился!
Да, да! Его папа,- коммунист, фронтовик, орденоносец - молился! 
Затем отец встал. Подошёл к кровати и, его, пионера Стёпу Захарова, перекрестил!
Тогда то и появилось у Степана робкое подозрение, что ему, возможно, не всё рассказали о боге. Или рассказали да неправильно.
Это  так тогда поразило его, что он уснул.
Когда же на следующее утро проснулся - в горле чуть- чуть першило...  Но он был здоров! Подействовал ли крепкий сон на мальчика, или какой другой волшебный механизм повлиял на Степку - не известно.
Вот и прошедшей  ночью снилось ему детство: во сне всё было так же, как тогда.
И будто он, Стёпа, лежал больной на кровати, в старом доме детства. А седой  отец его сидел рядом с кроватью и радостно говорил: «Ну, Стёпка, ну ты, доннерветтер, молодец! Как я не знаю кто...Ага… А то я уж думал...» Он не договорил, что он думал, а неловко зачем-то крякнув,  и тоже непонятно для чего рассказал историю.
-Знаешь,- начал он, - это было в Берлине. Война уже, почти закончилась. Мы с Витькой  Сорокиным, его убьют потом в Японии, стояли в комендантском патруле. Точнее патрулировали один из привокзальных районов. Ага… Так, пятница-суббота, было положено один немного знающий немецкий, это я, и немного знающий английский это Сорокин. Так положено было. Ага… Уже смеркалось. Берлин даже разбомбленный красивый город, пятница-суббота, хоть и в руинах.
Тут из-за угла выскакивает тень. Я на гашетку автомата. Тень падает.
 Ну, испугались, конечно…
Ага.
 Ну, продышались, пятница-суббота, потом, успокоились. Кому же охота в дни победы погибать?! Осторожно подошли-та поближе. Глядь, а это, доннерветтер, пацан.
Ну, лет двенадцати. Ага…
-Как я да, пап?- спросил тогда Стёпка.
-Да, да Стёпушка, как ты - сказал отец, и как-то некрасиво заморгал глазами.
- Такой  же как ты, пятница-суббота, только долговязый,  худой, и… и  голубоглазый.
Мы наклонились к нему, а он смотрит своими голубыми глазами и только и твердит: « Ich bin zu Mutter! ... Ищ бин цу муттер! - Я к маме! Я к маме!»
Потом, пятница-суббота, замолк.»
 Отец повторил завороженным шепотом: « Ищ бин цу муттер!»
-Знаешь сына,-продолжил он , - сколько раз мне приходилось стрелять и убивать на войне. Но это, пятница-суббота, была война! И я был солдат! Я понимал, что стреляю в солдата вражеской армии - врага, воюющего с оружием в руках… Я не жалел об этом.
И сейчас не жалею! Я бы их, пятница-суббота, гадов этих, и сейчас бы...!
Он нахмурился, и от этого, лицо сразу постарело на несколько лет.
 Потом поспешно отвёл глаза и еле слышно  продолжил: «Помню лишь, пятница-суббота, взгляд мальчишки, его глаза, оставшиеся открытыми. Их расширило ужасом...в них как бы остановился крик! Холод смерти остудил их, сделал голубизну их ещё прозрачней, ещё голубее.
Такие… такие…
Расширенные ужасом, стеклянные глаза!
Голубые, голубые!...
 В них точно застыл холодом детский крик: «  муттер!...Мама!» Внутри меня, пятница-суббота, всё дрожало, веришь - нет?!... Сердце стучало где-то в горле. Ага… Потом как бы оборвалось!»
 На  исхудалом лице отца, напряглись от внутренней боли скулы.
« Эх, не знать бы тебе, пятница-суббота, этого никогда, Стёпка!... Но живые завсегда виноваты перед мёртвыми! Вот и я! Перед тем мальчишкой-немчонком! Веришь- нет?!»
 Голосом, дрожащим от еле скрываемых слёз, он продолжил: « Ну да что вспоминать, пятница-суббота?! Мёртвых с погоста не носят! А в жизни за всё надо платить! Судьба она стреляет без промаха!»
Его уставшие грустные глаза встретились с глазами Степана, и между ними повисло долгое молчание. Степан запомнил взгляд отца. Суровый, даже злой, а точнее не живой какой-то. Он никогда ещё не видел отца таким. Лицо серьёзное, губы сжаты.
Стёпа робко погладил его шершавую руку. Оба вздохнули.
 -А тут!!! Мальчишка же?!- пробормотал тихо и виновато, после паузы отец.
-Вот сколько лет прошло, а помню!
И сокрушенно вздохнув, прибавил  с недоброй улыбкой - «Ищ бин цу муттер!»
Стёпа приложил свою горячую щёку к холодной отцовской руке. Опять вздохнули. Помолчали.
Отец  вдруг перешёл на шепот, глаза его страшно округлились - Во сне, веришь - нет, пятница-суббота, ко мне приходит.
 Стоит этот малец у меня перед глазами и спрашивает: « За что ты меня, дяденька?! Я же домой, к маме шёл?!».
 Забыть не могу! Ага…
И взгляд его, и это, пятница-суббота, «Ищ бин цу муттер!"
Так нехорошо мне тогда сделалось на душе! Такая тоска взяла!!! Что я первый раз в жизни напился. Да как напился?! До соплей! До рыготины!!! Чуть, пятница-суббота, под трибунал не угодил.
Потом нас с Витьком разъединили: меня на родину, а Сорокина на дальний Восток, к япошкам.
-А для чего ты это вспомнил , папа? - спросил Стёпка тогда.
-Да так... Война, мать её! - медленно сказал Захаров Старший, и опять как-то некрасиво заморгал - не отпускает, сука такая!
- Ты плачешь, папа?
Отец опять заморгал глазами, хотел унять слёзы, а они текли и текли…   Было видно, что ему  стыдно перед сыном, он хмурился и долго не мог ничего сказать. Потом справился.
 -Да, ты не обращай… Слёзы, сына, - это так, вода, от старости, пятница-суббота…Пот войны!
И помолчав, добавил-« Война это ад, сынок!»
- Ты боишься ада, пап?
- Боюсь! Очень боюсь!
- А нам в школе говорили, что ни ада, ни рая нет. И бога нет! Что всё это понарошку.
- Всё верно Стёпушка - нет! Только война это и есть ад! А рай   это… Вот ты и дети твои, пятница-суббота, в раю жить будут! Жизнь это рай! Ага. Жив человек и хорошо! Где-то читал, один святой сказал: « желаю либо все в раю, либо никого в аду!»…Хорошо сказал, пятница-суббота! Хороший святой! Вот как его…забыл. На «пе» имя. Ага… Ну да ладно! А бог он есть! Есть !… Иначе не победили бы мы тогда! Вот только бы научиться жить нам как-то по-божески! Да ну время ещё есть! Погоди, пятница-суббота, научимся!!! Не я так ты…научишься! Иль дети твои!
 Ведь, Стёпка, у господа дней много... и нет у него ни времени, ни пространства!
 Голос его опять перешел на шепот: -  запомни главное, сказал он, жизнь, пятница-суббота, быстротечна. Это как… Вот едешь ты в поезде, и иногда, пятница-суббота, пролетает встречный поезд. А ты торопишься, спешишь  прочитать…ну там, откуда и куда он едет. Но, увы! Секунды и он пролетел.  А ты, пятница-суббота, не успел. Вот так и жизнь!»

 Закрыв глаза, Степа в полумраке комнаты сидел на стуле, стараясь опять с самого начала внимательно вспомнить весь сон. Он пытался детально восстановить всё в памяти, но не мог.

В сенях что-то упало.
Послышался шум в прихожей, который оторвал, выдернул Степана из ступора, из сна воспоминаний.
- Принесло кого-то, - недовольно прошептал Захаров и вспомнил,  что по растерянности не запер входную дверь на террасе. Обругав себя шепотом за оплошность, Степан вскочил было, но поняв, что это сосед, сел обратно.
А это был Анатолий -Толик, по кличке «Бита»- мужик, живший по соседству. Невозмутимый как степной пейзаж, долговязый и неуклюжий мужчина средних лет, с пухлым красным лицом и решительными манерами. Выпивоха, а в целом - пустой, никчёмный человек. Из всех талантов у него была удивительная способность не «болеть с похмелья», да умение говорить быстро и неразборчиво. Вообще-то фамилия у него была Челобитов, но со временем она обтрепалась, обсыпалась, до простой клички «Бита».

Тут же разом проступили и другие более заурядные звуки: мычание коров, дальний визг «циркулярки», ленивый лай собак, детский смех.

Бодрый голос диктора сообщил о новых потерях среди мирных жителей Донбасса.
 Это Анатолий включил телевизор.
Он заходил чуть ли не каждый день к Захаровым и вёл себя по-свойски. Обычно пил кофе и обсуждал очередное телешоу,  или неразборчиво пересказывал последние деревенские новости.  От которых постоянно несло перегаром и брехнёй!.
Поэтому не было ничего удивительного, в том, что сосед по-хозяйски включил не только телевизор,  поставил чайник на плиту, достал кофе и молоко из холодильника, но и шумно шарил по полкам в поисках сахара.
- Осподи-батюшка, что за странный сегодня день, - размышлял Степан в раздражении, - Язви тя в душу! То сон, то эта  глупая врачиха, теперь вот нате вам Бита, собственной персоной… Беда сняла сапоги и бродит по дому. Чёрт бы его подрал, этого соседа!- зло прошептал Степан.
Надо сказать, он недолюбливал Анатолия. Больше того Челобитов раздражал его.

Некоторое время Захаров молча смотрел на Толика, появившегося  в дверном проёме.
- Кофе будешь, сосед? - вместо приветствия протараторил Бита. Обматерив погоду, напустив на себя чрезвычайно невинный вид, с наигранной торжественностью продолжил – «Макко», с молоком и с сахаром! …«Макко»- настоящий кофе! - простодушно глядя в глаза Захарову, неразборчиво повторил Толя, - знаешь Мироныч…
Салют!- неприветливо буркнул Степан, и покосился на соседа неодобрительно.
- Ты один?- спросил Толя, сохраняя наигранно - бодрый тон.
- Нет, с Максимом.
-А твоя где?
-В город, к сестре поехала.
- Ну что, сосед, как? Не полегчало?- спросил Бита. При этом он понизил голос до шепота.
Степа промолчал.
- Кхм…- Бита швыркнул носом и продолжил:- А я вижу, эта как ево, « скорая» у вас стоит. Ну, думаю, эт самое, зайду, узнаю…а то бабы раскудахчились - Максик заболел! Максик заболел!!! Бредит мол, весь огнём горит!…
Стёпа лишь хмыкнул.

В комнате стоял полумрак: залепленные мокрым снегом окна едва-едва пропускали лучи, не столько высвечивая, сколько затемняя углы.
 Прошла минута , или чуть больше. Установилась напряженная, тяжелая тишина. Она висела как туман над полем. Анатолий на цыпочках, боком, подошёл к кровати.
-Спит? - спросил он одними губами.
Степан кивнул.
-Болеет?- еле слышно прошептал участливо сосед. У него всегда чесался язык задавать глупые  и праздные  вопросы. Это был ещё один его талант.
Та-а  простуда! -  Степан поморщился,- не в этом дело .
Учённоговоря ОРЗ!- Толику нравилось это слово «учённоговоря»
Захаров не ответил на это, а только посмотрел на гостя долгой и сосредоточенной грустью, да неопределённо махнул рукой.
Моросящий дождь и снег за окном посеяли в Степане мелкую раздражительность. А красное лицо Толика, торчащая на подбородке и губах редкая седая щетина, воспалённые глаза пропойцы, злили его. Раздражала в облике соседа и какая-то едва уловимая странность, точнее придурковатость.
Сегодня бесило всё разом.  Даже то, что Челобитов ходил уже по-зимнему, в «пуховике», и то, что  из расстёгнутого воротника рубашки выглядывает полосатый треугольник тельняшки. Вроде ерунда, а вот…
 Да даже само имя соседа сегодня почему-то злило его, напоминало ему нынче модное и непонятное Степану слово «толерантность».
 Бита вздохнул с фальшивым трагизмом, и сквозь ухмылку сдавленным голосом добавил: - Водкой надо! У меня было так, эт самое! Полстакана и всё! Прошло, как не бывало! Ага, эта как ево…Как рукой сняло! -А врачам ,эт самое, только доверься. Знаем- проходили! Вот когда я с апедиксом лежал…
Он придвинулся к Степану, дыша горячим перегаром- Хотя мне кажется Мироныч, - Толя доверительно понизил голос, перейдя на тайный шепот, что меня, пустили под нож! Понимаш?!Эт как ево… Совершенно здоровый орган вырезали, гады медикаментозные... и продали. Теперь с ним ходит какой-нибудь олигарх... а у меня нету!

 Степану показалось, что сосед заплачет. Этого ещё не хватало, подумал он, но тот хрюкнул. 
-Вот такой рубец, - Толик показал на пальцах. Хочешь шрам посмотреть?. Стёпа отказался.

В воздухе опять повисла пауза. Слышалось лишь невнятное бормотание телевизора.
 – И у Макса пройдёт!-уважительно пропустив Степана вперед, объявил Толя.
– Спит он - глухо ответил Степан, плотно закрывая дверь.
 Они вышли в кухню сели напротив друг друга.
Так тебе с сахаром?- продолжил сосед.
Без разницы - пожал  плечами Стёпа, кивнул и как бы даже с досадой улыбнулся.
- Спит это хорошо-о-о- растягивая последнее слово понимающе поддакнул Бита.
 Тут же заискивая, бодро разлил кофе по чашкам. Затем мягко, с добропорядочным  выражением и с деланно сладким взглядом положил два кусочка сахара в свою чашку, спросил - тебе скока?
Степан промолчал.
Захаров догадывался, что многое из действий соседа совсем и не забота, не уважительный трепет, а практическая необходимость – наверняка Толик  увидел бутылку «Столичной» в холодильнике, и ему очень захотелось  выпить «на халяву».
 Отсюда и эта суетливость, и желание понравиться, или хотя бы  вызвать сочувствие от Степана.
Захаров подошёл к холодильнику. Открыл дверь, чувствуя, как сосед  искоса наблюдает за каждым его движением. Что тот видит, как он открывает холодильник, как вытаскивает бутылку.
Нужно, наверное, сказать, что Степан Миронович Захаров был человеком в высшей степени  тонким и тактичным, лишних вопросов никогда не задавал, всё понимал с полуслова. Вот и сейчас, как бы читая мысли гостя, Стёпа заманчиво предложил - Будешь?
-Ёпт!... Конечно!- с готовностью отличника чуть не вскрикнул Толя.
- Конечно!- повторил он и даже привстал со стула.

Потом вскинулся, быстро достал стаканы, поставил их на стол. Вытащил из холодильника хлеб, квашеную капусту, кильку в масле. Степан явно был удивлён, откуда эта килька, он давно забыл о ней.  – «Ты смотри-ка, не «шпроты из балтийской кильки», а именно «килька в масле»…Где он – проходимец, из каких недр холодильника, её откопал?»- машинально подумал Стёпа.
Толик же, как в шахматах фигурами, подвигал стаканами,  чашками с кофе, тарелкой с капустой и банкой с  килькой, хлебницей, сахарницей, по понятной только ему траектории. Немного успокоившись – сел.

Степан из запотевшей бутылки, разлил, прервав, наконец, суету и торопливость бедолаги, который, еле дыша,  следил за его руками. Сосед, жарко засопев, быстро опрокинул содержимое стакана. Заел килькой, запил кофеем. На некоторое время замолк. Тут же порозовел, оживился. Глаза заискрились весёлой пьяной лаской. Он оглядел стол, покрытый новой, нигде не помятой скатертью. На снежной белизне которой так приятно веселили глаз блики на стаканах, бутылке, искрящиеся тушки кильки, с разинутыми недовольством  ртами и смотрящими в никуда бусинками глаз.
- И чё врач сказала?- спросил Бита.
 Ответа слушать не стал и заявил : Ну ничего, эта как ево , ничего, Мироныч - всё пройдёт,- закивал он на дверь в комнату Максима, - просто выпей, старина, и эт самое, пошли всех нах…
Потом  вздохнул
– Наливаю?- спросил Анатолий и,  быстро не дождавшись ответа, налил себе сам. Непонятно кому сказал :- И чтобы, эта как ево, до дна у меня!  Выпил, вытер рот ладонью. Закусил, громко чавкая.
 Ел он неопрятно. Насорил капустой на пол, накрошил хлебом на столе. Смотреть на него было тошно. Стёпа недобрым словом опять помянул супругу. Она умела выпроваживать гостя. Умело и просто.  А он. Как же, выпроводишь его…Ага! Хрен тебе в зубы!
 Как же,  уйдёт он теперь,- прошептал Стёпа тихо, - чёрта с два! Пока бутылку не приговорит.
 А сосед долго ещё говорил, облизывая грубые жирные от кильки пальцы. Долго говорил, как всегда говорят недалёкие пьяные мужики. Но Степан уже не слушал его. Опустив голову, он кивал и даже произносил какие-то  « да, конечно», «естественно» и « понятно», но сам думал опять всё о том же - ночной сон и это «Их бин зу мама!»  Захаров попытался опять вспомнить сон, весь в деталях.
 Про соседа он знал, что тот наговорится так , потом пойдут разговоры в сторону от прошлого, в жизнь вообще: разные смешные истории про то, что раньше всё лучше было, и воздух чище, и вода слаще, и люди добрее…про то, что он однолюб- как полюбил водку, так и не изменял ей и по сей день…ей и орошает свой оптимизм.
И он попытался восстановить сон,  но Толик не давал возможности быть одиноким.
Тут только Стёпа заметил, что Бита уже давно о чём-то горячо говорит. Оказывается,  сосед предался воспоминаниям о своей родне, плача при этом от жалости к себе и от сочувствия к Родине.
 Захаров не раз слышал эту слезоточивую историю.
 По рассказам Анатолия Челобитова, его родной дед был героем! То ли красным командиром, зверски замученным беляками, то ли офицером белой армии, расстрелянным комиссарами. Всякий раз он рассказывал по-разному, путанно и с мелкими подробностями.
 Тут же Степан вспомнил похороны бабки Стефаниды Челобитовой- жены деда-героя, знаменитой долгожительницы села. Точнее не сами похороны, а подготовления к ним, пока Зинаида и бабы обмывали , наряжали покойницу, кто-то из соседей нашёл в старом шифоньере усопшей бутылку спирта "Royal"( популярного в 90 годы напитка). Так вот на этикетке бутылки ровным, аккуратным почерком первоклашки- отличницы было написано, " на мои похороны" , а рядом в деревянном пенале той отличницы лежали пакетики порошка "Юппи".Вспомнился поминальный стол с графинами этого напитка ярко фиолетового цвета, тут же вспомнился папа Анатолия, точнее слезоточивый рассказ Толика " Про то как папа родил сына , да и забыл его", про то, что о Толя о папе никогда не забывал Про то, что отец его диссидент , после лагеря где-то на Колыме, еле добрался до родного села; правда, долго не протянул.
 По ходу разговора Бита  быстро наливал, остервенело выпивал…и скоро начал тыкаться носом в стол.
Потом громко отрыгнув, ладонью вытер навернувшиеся слёзы.

 Словом, Толика целиком захватило чувство содеянного добра и любви к людям.
Было видно, что он порядком захмелел. И  как-то быстро захмелел. Слова набегали одно на другое
Ведь раньше, эт самое, как оно  было?- спросил заплетающимся языком Бита.
- Как? – лениво спросил Стёпа.
-Вот и именно!- Толик сплюнул в сторону, - А теперь, эта как ево ,что?
-Что ?- поинтересовался Захаров.
- Вот, блин, и я говорю!!!

 
Как Стёпа Захаров ненавидел всю эту пьяную чушь, кто бы знал?! Эти пьяные откровения было невыносимо слушать, потому что они то и дело переходили в оскорбительные претензии направленные поочерёдно : с « коммуняк» на евреев и покойное КПСС, на дефолт 90-х, миллениум, с демократов на проклятую жизнь. Всё это изливалось из соседа потоком гнева и пьяной справедливости. Мысли скудные, нелепые , скупые. Толик, по старой русской традиции, одновременно выступал в роли прокурора, судьи, адвоката, следователя, свидетеля и палача. Стёпа брезговал таким пьяным Толей – уж очень он глуп был.
 География дурости не совпадает с границами стран и государств, как и сама глупость  не является достоянием одной какой-то нации или народности.


Бита в улыбке раскрыл рот, и под губами блеснула стальная коронка.. - Евреи!- сказал он, дрожащим от обилия антисимитских чувств голосом, еле сдерживая себя от употребления слова «жид»- Евреи во всём виноваты! … и коммунисты! Все неприятности , случившиеся со страной за последнее время- это лишь начало. Начало конца! При этом он понизил голос почти до шепота. Точнее он уже не говорил, а хрипел.
  Потом тяжело вздохнув многозначительно сказал - пора! .
–Пора!- решительно и горестно хлопнул Толя себя по колену, встал.
Что «пора»?- спросил Стёпа , заметно раздражаясь.
На проводы!- хвастливо и даже как-то немного торжественно произнёс Бита.- Осифовы уезжают… А ты не знал? Что ли? Они жеж в Израиль эмигрируют. В его голосе явственно чувствовалось, как его радует собственная значимость. Благожелательная улыбка на грани ехидства переросла в гримасу и  он запальчиво произнёс-  Были Осиповы- стали Иосифовы!
Затем с надрывом добавил- Евреи же! Затем вскипел внезапным негодованием- Сволочи! Все сволочи! Подонки!! . 
Степан поморщился, но связываться с гостем не стал. Все знали , его только зацепи.
 Темы «евреи» и «СССР»- особенный для него повод. Про СССР у Челобитова были завсегда припасены самые душевные и проникновенные слова, слезоточивые воспоминания. Слова о рубежах Родины, Дружбе народов. …Ценах на продукты… Мог рассуждать , рта не закрывая.


Про СССР Захаров вспоминал редко, помнил только  своё пионерское детство, а про евреев Стёпа думал ещё реже. Да он и знал о них немного. Помнил рассказы отца, про разведчика-еврея Якова,  Героя Союза, воевавшего с Мироном Захаровым, и погибшего в Праге. …
Чем больше сосед пил, тем меньше говорил, а потом и совсем замолчал. Было слышно лишь его взволнованное сопение
 Когда паузы в разговоре стали их тяготить Стёпа сказал:- Ладно, иди… тебя же ждут. – Да ждут- согласился Бита, встал и пошёл.

Снаружи к окну террасы жался большой лохматый куст черёмухи. От этого в помещении стоял полумрак: сильно разросшиеся ветви едва пропускали лучи света. Сквозь ветви Стёпа видел как, меся снежную грязь, непослушными пьяными ногами, сосед вразвалку пошёл к своему дому, вернее к уродливой ограде разделявшей их участки.

Выпроводив гостя, Степан взволнованно походил по комнате. Размышляя, какие неприятности могут ещё произойти. Ему было тоскливо. Как здесь уныло, - думал Захаров. Попробовал смотреть  в окно, по которому сбегали струи дождя.
 Сердце билось, стучало всё тяжелее и чаще, отдаваясь в висках.  За окном опять пошёл снег. Хлопья снега были уже крупными, они кружились. В их серебристом мерцании, в вялой игре – вся суетная чепуха этого дня. 

 Сквозь мокрое стекло окна Стёпа видел, как Толян зацепился, перелезая через ограду и тяжело плюхнулся..  Поднялся. Вскинул в приветствии сжатый кулак. Степан в ответ едва заметно кивнул и одарил его вымученной улыбкой, сомневаясь, что тот её увидит.
Но Бита бодро отсалютовав рукой и послав воздушный поцелуй, скрылся в снежном тумане.
 Захаров вернулся к бутылке. Налил. Выпил, с досады стукнул кулаком по столу. Ещё налил, но пить не стал. Вспомнил совет отца, что с тяжёлыми мыслями нужно бороться не выпивкой, а хорошими мыслями. Подумал: «Эх, чёрт возьми, подери, где же их взять?! И какой же сегодня мерзкий день. И вообще…»  Что сделать ? Чем помочь? И Зинаида в городе. Приспичило ей!
Оттого, что жены не было дома, день казался ещё противней.
 За окном царил безпорядок, казалось, даже увеличился, прибавились какие-то совсем бессмысленные вещи, например, на дереве, как раз напротив окна , на голой ветке качалась ворона вверх- вниз, вверх-вниз. Потом каркнула и улетела .
 Небо сделалось совсем свинцовым и холодным, грязно-серым и неприветливым
. На всю природу, казалось, наползла тень. Она затягивала серой невидью всё за окном.

 Тускло проступали завешанные струями воды знакомые очертания: клуб, Ленин, Солдат. Словом, пейзаж выглядел на редкость уныло и страшновато. Безжизненно мёртво - Стоят обглоданные руины от ферм, скотника, обугленный скелет от бывшей МТС. В слезливом осеннем тумане, сквозь снежную дымку гипсовый Ильич, казалось, ещё увереннее указывал рукой в светлую даль. Правда, памятник осел и немного наклонился назад, отчего жест вождя теперь указывал не за горизонт, а в небо. Может быть в космос, или даже в Царство Небесное, куда не пустили его сотоварищи.
 Степан посмотрел в зеркало и увидел своё утомлённое изображение, серое лицо, с покрасневшим носом, злыми воспаленными глазами.
Лишь шорох капель за окном, невыносимое чувство одиночества, да хриплое карканье воронья.
 В сердце странным образом проснулись грусть и тоска. Они расширялись, увеличивались. Так ему одиноко и тоскливо сделалось, так нехорошо… хоть вой!
 
Порой бывает так, что всё плохое, которое происходит ну там за неделю, месяц или даже за полгода…как будто само собой вкладывается в один этот день!
Раз, и готово!
Вот отгадайте , с трёх раз, что это:  Карма?- Наверное. Судьба?- Может быть! Предсказания по гороскопу?- И это тоже есть!
А в целом, в общем?!...
-Вот и я не знаю!
Впрочем, я даже и не уверен, что смогу внятно объяснить , что это такое и почему оно происходит…
Не пойму! тоска, да и только! Поди, разбери!
 Шорох дождя был хорошим звуковым фоном для этих мыслей.  И ощущение беды утром стало ещё острее, острым как бритва.
 В телевизоре громко смеялись, а Стёпа в пустом безысходном отчаянии горько, без голоса, заплакал,. Диктор опять бодро объявил, что на сегодня совершенно нет никаких новостей, о которых можно рассказать, и  вместо этого они радушно предлагают новое развлекательное шоу. Завизжала реклама.
- О, дьявол, будь он неладен! – справившись со слезами, простонал Захаров, - мерзкая коробка! И с силой швырнул пульт на пол. Затем,  встал и выдернул шнур из розетки.
 Может быть от выпитого накатила страшная слабость и сонливость.. Стёпа уснул.
 
Проснувшись, испуганно вскочил. Ему показалось, что он что-то проспал. Что-то главное, жутко важное. В следующую секунду услышал голос из сна « Ищ бин цу муттер!..цу муттер!...мама!» Для него слова эти были бредом, не имели смысла. Но прошла секунда, потом ещё одна, и ещё… и смысл возникал, рос, становился гигантским, отчётливым.
 Степан в бессилии закрыл глаза и тотчас сон, снившийся ему этой ночью, вернулся продолжением. Он увидел необозримое снежное поле, погост деревни его детства, свежевырытую яму и поставленный возле неё маленький гроб. В нём лежал тот мальчишка - немец с грустным и усталым лицом, на котором отражалась печальная задумчивая улыбка.   Мимо гроба потянулись медленной процессией, один за другим, боевые друзья Захарова Мирона Тихоновича. Сам он, подойдя первым, встал у гроба. А люди шли и шли…
 Были между ними и старики, и совсем молодые, можно сказать мальчишки. Воины, истощенные голодом, обагрённые кровью, обезображенные войной, жестоко и отвратительно изуродованные ею. Одежды на них не были похожи на мундиры бравых солдат военных парадов. В этом тряпье едва уже угадывалось военное обмундирование. Сквозь висевшие лохмотья проступали бинты с запёкшейся кровью. Некрасивые руки, ноги, в наростах ссохшихся бинтов. Другие были одеты только в белое нижнее бельё. Третьи шли, поддерживаемые товарищами. Были ещё и четвёртые, и пятые - усталые до смерти, доведённые до отчаяния, измотанные войной. Степану запомнился полураздетый солдат с запекшейся кровью на седой голове, и орденом «Золотой Звезды Героя» на туго забинтованной груди. Степа почему-то знал, что это и есть тот самый еврей Яков, погибший  в конце мая 45 года и похороненный на Ольшанском кладбище в Праге.  И ещё Степан был уверен, что видел именно того немецкого мальчишку, с пронзительно голубыми глазами. Точь-в-точь как у Максима.- Необыкновенные глаза! Такие голубые и беспощадные. Даже страшно смотреть в них!
 Мальчик как будто ожил, пришёл в себя  и тотчас начал горько и жалобно плакать, умоляя - Ищ бин цу муттер!
Вдруг Стёпа видит, а это уже и не немец,- это сын его Максимка. Как будто тянет он к нему свои ручки, силится сказать что-то по-немецки и не может.
- Да, говори ты, говори же по-русски!- злится Захаров.
 Сын лишь неразборчиво мычит в ответ. Через какие-то минуты у мальца выступила на губах пена, он глухо простонал: – « Ищ бин цу мама!», сморился и замолк.
 Степана охватил болезненный ужас.
С мучительным стоном, мокрыми глазами он проснулся. Но ужас не покидал его и после пробуждения.

Мелькнула короткая, простая мысль - А правда, что сны на пятницу пророческие?
 Раньше поверье такое было…

2021г. МахноЕ.С.
исправлено и дополнено 09.06.2023г.