поиграем в декаданс?

                мне надоело убивать твоих любовников; я убью тебя.

есть женщины, которых я именую мисс vuoto: они не улыбаются, а скалятся, желая понравиться всем, их образ не проносишь через года, время, людей и множество судеб, никчёмных событий. их просто забываешь. они любят просить остаться и спрашивать о том, буду ли я их помнить, лёжа со мной обнаженными в одной постели, пока я курю вторую и думаю о том, какую оплошность совершил, впустив в свою кровать: это как захотеть тирамису, который пробовал на левом берегу сены, но вместо этого пойти и купить дешевую подделку в супермаркете, пытаясь отыскать за завесой солоноватого крема, растворимого кофе и транжиров хоть что-то утешительное. после приходится пить много газировки и курить крепкие итальянские, пытаясь перебить это послевкусие дешевизны и отсутствие тонкости вкуса. но как раз они и привыкли считать себя желанным десертом. как объяснить таким, что они не больше, чем imitazione? (зачеркнуто). отец учил уважать меня всех женщин, я плохо усвоил урок, потому что уважения заслуживает лишь одна. тот второй редкий тип, который вихрем проносится по твоей жизни и душе, топча тебя каблуками своих туфель-лодочек, тонкие шпильки которых терзают плоть и вспарывают по швам. таким женщинам завидует тот самый, первый тип, пряча это постыдное даже для самих себя чувство под завесами снисходительных шуток и косых взглядов. а им все равно, ведь они так красиво плывут по жизни, отталкивая всю эту дешёвую бутафорию и грязные мелкие сплетни. талант? врожденное чувство собственного достоинства, которое не купишь. Ведь даже если против них будет вест мир, они будут шагать с высоко поднятой головой. будоражит кровь.

— ты слишком зависим от мнения других. это — увечье. тебе всерьёз нужна группа инвалидности.
— тебе стоит извиниться.
— я не могу извиниться за то, чем дышу.

демаши тоже была рождена пламенем, закована немыслимыми температурами, которыми закаляется разве что сталь в умелых руках. она так ворвалась в мою жизнь, что я, весь такой собранный и педантичный, не заметил, как оказался связан по рукам и ногам любовью к этой женщине. нет, она не требовала любить себя, никогда не просила остаться, не смотрела этим подбитым щенячьим взглядом, каким смотрели на меня другие женщины, призывая к молчаливому повиновению над ними же, она меня вынуждала сдаваться, бросать оружие к ее ногам и понимать, что через меня она может переступить однажды также, если ее каменное женское самолюбие попробует хоть кто-то надколоть. поэтому мне рядом с ней пришлось стать еще более педантичным, осторожным, практически ювелиром, но таким же безумным, как и она. ведь эта женщина жила эмоциями, а это значило одно: она уйдёт, если станет скучно. не то, чтобы она любила все эти дешевые слёзы и сцены, просто она находилась в вечном движении. за ней невозможно было угнаться.

я помню, как женщины пытались походить на неё. так ломано нелепо и смешно, так натянуто, словно готовы были сломаться надвое от своих усилий. они сами себе лгали, что нет, но я же видел эти жалкие попытки. Какое-то перенятое слово, жест, манера — тирамису из круглосуточного супермаркета готово. даже сейчас ощущаю изжогу.

у неё шрам на среднем пальце, словно когда-то его брало в плен раскаленное кольцо. я рад, что он был не на безымянном, пришлось бы ревновать к ее мертвому мужу (мужчины от любви к такой женщине умирают, если, конечно, не сбегают к дурнушке, которая позволит обращаться с собой, как туристы в италии с граппом — многие не выдерживают чрезмерной крепости, выплёскивая желтоватую жидкость на мощённый тротуар). она много курила иногда, но голос ее по-прежнему оставался мягким, грудным, чуть приглушённым — эдакая мелодия для моих ушей. после ссор с ней тоже могли оставаться шрамы. не ужасные бытовые — нет, а те, которые хочется бережно оставить на своём теле, а затем другой рассказывать о том, что они — ее, что мы поделили нажитое имущество: ей досталось все до цента, а мне — эти самые шрамы. так, на самом деле, и вышло, но ведь это случилось позже, я не мог об этом знать.

— ты — моя личная катастрофа. крушение, после которого остаётся лишь пустота. вакуум.
— позже ты поймёшь, что я научила тебя летать.

она была, подобно кошке: гуляла сама по себе и, подобно лучшей манере беды, приходила тогда, когда ее не звали. демаши действительно была бедой, скорбью, горем, которое оплакиваешь потоком слез — это отличие между женщиной простой и той, которую именуют роком. я по-прежнему оплакиваю жизнь с ней, но точно могу сказать, что без неё она стала куда хуже.

помню ее платье-комбинацию: чёрное, струящееся по фигуре с безупречными изгибами, под которым ничего не было, кроме жалкого кружевного клочка ткани и чулок. я любил чулки на ее длинных, абсолютно ровных, ногах. мы ехали на какую-то выставку общего знакомого и я бесконечно целовал ее руки, каждый палец, словно желал откусить все до единого, чтобы больше никто, кроме меня, не смог взгромоздить на них кольцо. я был зависим идеей сделать ее своей, подчинить, но забывал о том, что эту женщину, как и любую стихию, подчинить невозможно. волны океана могут скользить меж твоих пальцев, но будут ли его просторы принадлежать тебе? они ведь даже скалам не принадлежат, не то что мужчине.

она — syrah. черника, перец, слива, шоколад и табак. мягкое послевкусие и зависимость. она танцует в темноте, стягивая тонкие бретели платья, подобно саломее, сбрасывающей с себя семь вуалей, символизирующих очищение, остаётся обнаженной и не стыдится своей наготы, которая у неё естественная, не извращённая, неподдельно чистая: коснуться ее — самовольно лишить себя души.

а потом она исчезает. растворяется, словно утренний туман, стоит солнцу мелькнуть на горизонте. оставляет после себя тонкий аромат парфюма, недопитое вино и изувеченную любовью душу, на месте которой — выжженная пустыня. она выключает в твоём мире свет, а дешевые лампочки, как и дешевое тирамису, по всем законам своего существования, не горят слишком долго. спустя год она, конечно же, возвращается. садится за твой столик в том самом ресторане, в который вы всегда ходили вместе, улыбается так, словно отходила на секунду, а не на целую вечность, и тихо спрашивает:

— весна без меня не была слишком холодной?
— она была осенью.
— ты же хотел, чтобы я ушла.
— никогда не хотел.
— тогда зачем же лгал?
— потому что ты другая.
— надеюсь, в хорошем смысле.
— в самом лучшем, демаши. теперь, когда ты здесь, у меня никогда не будет осени?
— только вечное лето.