Дети сентября

На самом экваторе лето дало понять, что оно кончилось. Солнце, раскаленное жарой, поперхнулось, задохлось и стало светить вполсилы. Видно, никто ему сверху по спинке не постучал. Смотрело еле желтое среди голубого неба с прищуром: зажрались, мол, жители средней российской полосы, вам тут чай не Краснодар, в себя-то придите!

Миша достал из буфета «поездную» кружку – граненый стакан в подстаканнике со сканью и гравировкой РЖД: «Никогда ничего не крал…», – это с сильным кавказским акцентом, – «Даже тебя не крал, только кружку вот эту украл!».  Сам пошутил, сам смеется. «Я сама с удовольствием укралась», – думается Варе, – «Не пропадешь с таким ценителем искусств».

Бабушка у Мишки такая смешная. Приносит им на веранду сковородку с котлетами, со шкварочками.

- Кушайте, детки, свеженькие!
- Ба, так ты же только вчера штук 10 нажарила.
- Да?

Варя с Мишей недоуменно переглядываются.

- Да.
- Так вот и мне казалось, что нажарила… А в холодильнике не нашла…

У нее в холодильнике никогда ничего не найдешь. Там на дверце изнутри нужно схему размещения подробную повесить, иначе сам черт ногу сломит. Но пока ломают головы только Мишкины домочадцы, поэтому половину провианта раз в неделю списывают со счетов употребления ввиду истекших сроков годности.

- Ты как понял, что повзрослел?

Миша прихлебывает чай и пускает пузыри по кружке, косясь на бабушку.

- Обормот, не придуривайся! – говорит бабушка и красноречиво сбивает ему с плеча «дурь» вафельным полотенцем. Оборачивается к Варе:
- Лет до 15 так баловался, еле отучила, – уходит в кухню, подбоченясь.
- И все-таки?
- Бабушка у меня страсть как сырки глазированные любит. Я маленьким у нее все детство их из холодильника таскал. Она только из магазина придет, на себя и на меня купит, а я в тот же вечер все в одно лицо. Ей-то не жалко, но это ведь опять в магазин идти… Вечером или утром ранним чаю с сырком хочется, а нету, и не скажешь, что сами в холодильнике потерялись…
- Ну?
- Так вот: я сначала ее сырки съедать перестал, потом свои, а потом сам стал их втихую покупать и на полку к другим подкладывать, чтобы она не замечала, как кончаются. На школьные завтраки покупал. Вот…

В дверном проеме за Мишкиной спиной улыбается бабушка: «все я знала, только молчала».

- А ты?
- Не знаю… Я твои сырки краду!

Ничего не говорит Миша, вилкой только возит по пустой тарелке. Вдруг! Писк у самого окна. Пролетел за стеклянными ромбиками окна маленький комочек, на клубочек пыли похож. Пискнул в полете и рухнул куда-то в заросли отцветших ирисов.

- Это что еще за черт?
- Не знаю, Санечка, поглядим.

Вспорхнули с шаткого крылечка, в зеленых языках ирисов закопались и у самого лиственного устья клад нашли: птенчик, почти что голый, только начал перышками обрастать.

- Какой желторотик! Выпал из гнезда?
- Ах ты!

И тут же разъяренное «мяу». По лбу Мише стукнул ком грязи и с треском проломил заросли ирисов – гнездо. Вредная кошачья порода! Извела птичью семью бабушкина любимица в камышовую полоску и, собой очень довольная, взад-вперед во ветке прохаживается, к Мишиной руке ластиться: смотри, какой порядок навела! Чиста территория, никаких чужаков.

- Ох-ох-ох-ох-ох… – всплеснула руками бабушка, стоя на крыльце, подошла посмотреть. Санечки птенца вытащили, на травку положили. Весь мягкий, нежный, кожистый птичий головастик. Глазами хлопает испуганно и знает только, как клювик желтый широко открывать. По траве прыгает, а взлететь не может. Не умеет еще, да уже и не научится: вывернут в обратную сторону прообраз крыла, за птенцом по земле волочится.

Все на свете – и хорошее, и плохое, – для Вари в приключение.

- Мы его в клетку посадим! У вас же осталась от попугая? Я видела, на чердаке валяется! Крылышко перевяжем, оно срастется. А мы ему червей накопаем и будем пинцетом кормить! Выходим, будет у нас своя птица! Правда, здорово?

Миша с бабушкой переглядываются.
- Правда, правда…

Улетел новоиспеченный птичий спасатель на чердак – клетку искать, а они над птенцом стоят.

- Не жилец ведь он, Миша…
- Да знаю.
- Будет пытаться выходить, привяжется только, а итог один – слезы да ямка возле канавы.
- Да знаю…

Тяжело вздыхает бабушка, с Мишей переглядывается. Варя в детском задоре слетает с чердака. Всю лестницу уже клеткой обстучала! На пороге крыльца застывает, открыв рот не в ровном «О», а в ломаной линии: губа нижняя извивается как змея под копьем Георгия Победоносца. Это бабушка Мишина птенчика с земли подняла, фартуком прикрыла и перекрутила.

- Не жилец ведь он, Варь… Что животное зазря мучить?



Миша потом у нее спросит:
- Зачем ты? Я бы сам…
- А каково бы ей было увидеть, как ты чужую смерть на себя берешь? Ладно я, бабка, чужая ей – с меня ноль спросу, а ты – другое дело.
- Что ж ты думаешь, она бы не поняла? Не маленькая ведь.
- Понять бы поняла, но запомнила, как дорогой ей человек чужую жизнь отнимает. Она ведь тебе свою доверить хочет. И ваших детенышей.

Молчит Миша. Неприятно с правдой соглашаться.

- Считаешь, она задумывается?
- Ну а как жешь! Это ведь истина бессмертная. У Васильева красиво как: «женщине счастье – жизнь свою перелить в дочку или сыночка». Во! – бабушка многозначительно поднимает вверх палец. Интересно, Васильев там наверху икнул?
- Это из «Зорь»?
- Да нет, рассказ маленький про любовь, очень трогательный. «Пятница» что ли? Там парень наголо почти постригся, и Васильев его называет «стриженный». А девушку Капочкой, Капелькой – Капитолина, значит. Они друг другу в любви признаются, а наутро узнают, что война началась.
- «А завтра была война»?!
- Да тьфу на тебя, нет! Рассказ, говорю!
- Ладно…

Миша снова смущенно молчит. Спросить хочется, но неловко. Пытается речь через зубы пропихнуть, но целые фразы, такие длинные и складные – не пролезают, только обрывочки выпадают из межзубных щелей.

- И все-таки… Ты думаешь?.. Да?..

Бабушка приспускает очки над сборником сканвордов:
- А ты спроси.



Зажалось лето! Только разошлось, как сразу кончилось! Видно, слишком яркий дало парад. Начало августа, а за окном теперь +16, и облачка избегают показываться. Крупные кружочки на желтом шерстяном свитере горят красным, если через них на солнце смотреть.

Абсолютной тишины на Земле нет. Разве что только в космосе. А та тишина, которой мы так загородом ждем, на самом деле звенит. Человеческое ухо при смене населенных пунктов на другую волну перенастраивается. Если город вокруг нас кричит, гудит и громыхает, то деревня – шепчет. Тихо шепчут листья, друг друга на ветру касаясь, шелестят в поле колоски, птицы перекликаются. Вода в озере звуком подчиняется ньютоновскому закону противодействия – отдает энергию, в ее толщи отправленную, вовне: ты по ней с силой палкой, а она тебе «плюм!».

Плюм! Это Варя сапогом резиновым по пруду шлепнула. Сидят Санечки на деревянных полусгнивших мостках, мордочки остатками тепла натирают. Подкоптились, картошки в мундирах.

- Сань?
- А?
- Давай ребеночка заведем?
- Прям сейчас?
- Ну не обязательно…
- Так, – начинает загибать пальцы Варя, – Сентябрь, октябрь, ноябрь… Март, апрель, май… Это телец, получается! Или близнецы.
- Это плохо? Не скорпион же. Это ведь самое ужасное?
- Да я вообще во всю эту лабуду астрологическую не верю, просто так сказала. Чего ты вдруг?
- Задумался, решил у тебя спросить. Мы ведь это никогда не обсуждали.
- Скажешь тоже, «это»! Это же… Это… Во! – Варя и сама не смогла подобрать нужного слова, но руками широкий полукруг в воздухе обрисовала – тема весомая.
 
Задумались. Молчали. В последнее время они часто многозначительно молчат. Сапоги в пруд спустили, заболтали ногами. Варя, не поднимая головы, спросила:

- А тебе хочется?
- Я об этом раньше не думал, а теперь – да.
- Потому что пора?

От воды поднялась голубая стрекоза, над ними закружилась и Мише на стриженный затылок села. Золотится светленький ежик на солнце! Рукой проведешь – и чешется, и колется. Хорошо, что не на лице.

- Ни с кем до тебя не хотел, хотя уже «пора»… – ответил и прибавил, – Пора – это что? Возраст, деньги? Так уже давно «пора». Здесь другое.
- Какое «другое»?
- Мне одной тебя уже мало.

Всплеснула Варя руками в притворном негодовании:
- Это как?! Многоженством попахивает!

Миша усмехается глубоко носом, смотрит в дырку на левой штанине. Непривычно мужикам такие вещи говорить, вроде не положено, но ей во всем признаться можно как самому себе.

- Я тебя когда встретил, вроде как семечку проглотил, а из нее выросло что-то.
- Ты из меня глиста-то не делай!
- Все ты высмеиваешь, – закатывает глаза, – Помнишь, как мы в горшочек на кухне горох посадили?
- Ну?
- Он сначала маленький был, хилый. Мы ему – подпорочку. Он вверх рос-рос, а потом уже начал нагибаться, по земле стелиться. Так и у меня внутри: росток уже до самой диафрагмы, по кругу внутри начал заворачиваться.
- А ты ему тоже – подпорочку!
- Тьфу на тебя!
- Ну да, так ведь если распрямить, то изо рта вылезет…

Помолчал и сказал утробно, что тишина вокруг космическая повисла, вакуумная:
- Люблю тебя. Так сильно, что хочу, чтобы тебя было больше. Чтобы мы вместе в кого-нибудь проросли.

Она ему не ответила. Страшновато в таких вещах признаваться. Страшно признаться, что сама уже привязалась. Не поймешь, кто из них «подпорочка».

Пальцы, на коленях в замок сплетенные, как змеи заклубились и распутались. Правая рука паучком поползла по деревянному мостку, на Мишины джинсы наткнулась и юркнула в его руку. Там тепло и спокойно, ясно как «да» и «нет». В его ладони вмещалось все, что для людей означает слово «дом».

Этот август пах сентябрем. Месяцем, когда год еще молод, но уже успел пройти через испытания зимы, тревоги весны и искушения лета.

Пора собирать плоды. Пора заходить на новый круг.