Двадцать Штук

13 декабря 1979 года, когда моей матери было тридцать лет, она утратила свою старую армянскую монету. Зима в тот год стояла довольно холодная, и мама спала со мной и моей сестрой на раскладном диване в гостиной, чтобы сэкономить на отоплении.
Мы жили на расчищенном естественном уступе, на горе высоко над озером.
Ветер, на этом уступе, был ужасный. Ночью он мчался к мигающему красному огоньку на вершине пика позади нашего дома, затем стреми-тельно скользил обратно по соснам и со свистом проносился мимо наших окон, каким-то образом просовывая сквозь крошечные щели между окном и рамой снег, который скапливался, наклонный и искрящийся, на подоконниках.
Подъездная дорожка к нашему дому представляла собой грунтовую дорогу, которая вилась через поле. Вдоль неё часто тянулись восьмифутовые насыпи, на которые я взбиралась по дороге домой из школы, с колеблющимися, усыпанными песком комочками на вершинах. Время от времени на дороге появлялся парень на тракторе. И когда трактор уезжал, проулок был свободен от снега. Но за ночь ветер вновь размётывал снег по шельфу, по берегам и заметал дорогу. К утру сугробы были такими глубокими, как будто подъездную дорожку вообще не расчищали. Каждый день мама звонила этому парню - который был не слишком расторопным и сначала выполнял работу в городе - чтобы попытаться уговорить его приехать. Затем сама расчищала дорожку к поленнице дров и еще одну - к нашей машине.
Она почти никогда не смотрела на ТУ монету. Монета была старинной, серебряной и довольно тяжелой. С одной стороны монеты был изображен мужчина с резко очерченным профилем, квадратной макушкой и одним прикрытым глазом с толстыми веками, а с другой - женщина. Женщина была пышной, одета в платье и держала что-то в вытянутой руке - возможно, колос пшеницы. Монета не представляла собой идеальный круг, а её поверхность была изрыта оспинами. Но она принадлежала матери моей матери, и мама всегда хранила её в своей сумочке.

В тот день мама была в отвратительном настроении. Моей сестре было полтора года, а мне шесть. В течение нескольких недель небо было мелово-серым, а днем темнело до угольно-черного цвета. На машину падали снежинки. Мы собирались навестить моего отца. Прежде чем мы вышли из дома, мама посмотрелась в кухонное зеркало, заправила волосы за уши и сказала:
“У нас закончились продукты. Если мы не получим немного денег от твоего отца, то не знаю, что будем есть сегодня вечером.”
Мы часто ездили к отцу в гости. Он был служащим Национальной гвардии при ВВС и жил в шестидесяти милях к югу, на базе в Портсмуте, где находился в состоянии постоянной боевой готовности. Время от времени отец летал в Англию пилотировать заправщики для самолетов «зазеркалья» , которые кружили вдоль российского побережья, но в основном он был всегда в состоянии боеготовности. Это было, как они полагали, временно.
Они с моей матерью поженились молодыми, поспешно, от волнения, и провели пять лет, разъезжая по стране, туда, где служил мой отец. Но ко-гда моя мать забеременела, они решили, что им нужен свой дом. Он пере-шел с действительной службы в национальную гвардию и служил в Нью-Гэмпшире. Моей матери нравился Портсмут. Море поддерживало мягкость воздуха. Улицы в центре города были вымощены булыжником, вдоль них стояли медные фонари. Университет, где она могла бы устроиться на работу или посещать занятия, был совсем рядом. Но дома там были дорогие, и мать моего отца, жившая в часе езды к северу, предложи-ла моим родителям бесплатно акр земли.
Так мои родители приехали к этой горе. С этим уступом. Было лето. Трава была высокая, цвета золота и будто украшена кружевами времен королевы Анны. Отец спросил маму, что она думает об этом месте.
Он сказал: “Это только на данный момент”, и она ответила: “Хорошее место”.
Они перенесли свои вещи в дом его матери. Неделю спустя мой отец начал строить бунгало с крутой крышей, отделкой в виде резных досок и небольшим деревянным настилом, похожим на те, что он видел на близлежащих холмах.
Когда отец находился в своей части, в боеготовности, то жил там с несколькими сотнями других военных и носил горохово-зеленый комбинезон, который, если не считать карманов на золотых молниях на икрах и бедрах и синей нашивки на левом плече, мало чем отличался от пижам, ко-торые мы с сестрой надевали перед сном. Остальные военные тоже были в комбинезонах - за исключением тех, кто носил темно-синие костюмы из полиэстера со звездами, - и они спали рядом с моим отцом в огромном помещении, которое, очень похожее на высокотехнологичную кроличью нору, находилось целиком под землей.
Весь этот комплекс был окружен двумя заборами из колючей проволоки. Чтобы попасть внутрь, нам приходилось останавливаться у электрических ворот и быть “проверенными” вполне дружелюбными чернокожи-ми военными с винтовками. Потом мы шли – я всегда оглядывалась через плечо – по длинному, темному, наклонному бетонному туннелю.
В бункере нам разрешали проходить в библиотеку. Комната была маленькой, окрашенной в тусклые цвета и очень жаркой, с полками, уставленными книгами в кожаных переплетах. На колючих красных стульях в узких проходах лежали журналы со статьями и фотографиями обнаженных женщинах или автомобилей. Из сидений стульев торчала набивка, а на подлокотниках, в жестяных банках, лежали горками сигаретные окурки.
Другим местом, куда нам разрешалось пройти, был Центр отдыха, где был стол для игры в настольный футбол, бильярдный стол (одного шара не хватало, и два кия со сломанными наконечниками), доска для игры в парчи и автомат с газировкой. В кафетерии, дальше по коридору, пахло по-иностранному вкусно – в дальнем его конце стояли банки со спагетти и густым коричневым соусом, внутри которого, как я догадывалась, были стейки. Лучше всего было то, что еда была бесплатной. Но моей матери, моей сестре и мне не разрешили её есть. На самом деле мы не долж-ны были находиться в этой «кроличьей норе» больше часа за раз. Но мой отец иногда тайком водил нас в кинотеатр, комнату с несколькими скамейками и экраном со слайдами, чтобы посмотреть фильм; и когда я хотела есть, как всегда, он относил меня в кафетерий, достаточно далеко, чтобы я могла видеть чаны, а затем забирал меня обратно и спрашивал меня, чего я хочу, чтобы он мог заказать это сам и подсунуть мне в библиотеке. Обычно я хотела лаймовое желе и чесночный хлеб.
Отец проводил на базе пять или шесть дней подряд, четыре раза в месяц. Он часто дежурил на Рождество и никогда не болел. Он был невысок и бледен, но у него была превосходная осанка. Он восхищался стилем Элвиса и деловым чутьем Генри Форда. Если у мамы подгорал тост, отец не позволял ей его выбросить. Просто съедал его и запивал пригоревшим кофе из кофейника. Он был жизнерадостен, глубоко влюблен в мою мать и быстро сходил по ней с ума.
Сколько бы денег он ни оставлял нам, пока был на боевом дежурстве, мы были осторожны с ними, бережно тратя их до тех пор, пока они совсем не иссякали. Затем, на третий или четвертый день его отсутствия, мы при-езжали к нему в гости и просили ещё.
Отец пытался найти работу в городе. Раз он устроился на цементный завод, но тот обанкротился. Затем заключил контракт с компанией по производству канцелярских товаров. Но отцу не понравился его начальник и он вскоре вернулся в Военно-воздушные силы. Работа в ВВС, по его словам, шла стабильно. Мы все были здоровы, так что могли обойтись без особых льгот. Отец скучал по нам. Но как было здорово, когда он начал летать на реактивных самолетах!   
“Экономика скоро пойдет вверх. И когда это произойдет, мы рас-смотрим все наши варианты.” – часто говаривал отец после полетов.

Итак, мама застегнула на нас зимние комбинезоны и потащила к свое-му хэтчбеку, который напоминал нам Кролика. Мы подождали, пока она заведет машину, смахнёт снег и соскребёт лёд с окошек. Затем мы, покачиваясь, поехали по нашей длинной подъездной дорожке, и двигатель завы-вал, продираясь сквозь снежные завалы.
Как только мы добрались до подножия горы, то поехали по резко извилистой двухполосной дороге под пятидесятифутовыми соснами. Вдалеке виднелись полосатые горы, точки катающихся лыжников, подъемники. Спустившись с хребта Белнап, мы проехали последние мили Виннипесоки. Проезд вдоль озера требовал определенного времени, и было забавно представлять себе элегантные дома, раскинувшиеся на его белом краю, как и наш собственный, или считать грузовики и яркие ледяные лачуги на его поверхности и предсказывать, как скоро они свалятся.
За озером тянулось длинное шоссе, окаймленное лесом; а потом платная дорога, а за всем этим – наш отец.
Каждая поездка была захватывающей, потому что зимой мы никогда не выходили из дома, разве что для того, чтобы сходить в "Мир скидок Тиллмана". Мы ничего не покупали, если только мама не встречала чего-то, что нам было нужно. Тогда она внимательно изучала предмет её интереса, затем касалась его и говорила:
“Это всё хлопок, никакого полиэстера. Нам бы не помешало новое одеяло. Старое изношено”.
Затем смотрела на цену и клала его обратно.
Позже она задумчиво произносила:
“В принципе, хорошая цена. Скидка семьдесят процентов. Завтра его может здесь не быть”. Я кивала. А мать продолжала:
"Но нам это не нужно. Твой отец расстроился бы из-за этой покупки».
Мы ходили по проходам между полок с товарами. Проходил час. Она купила тогда мне пару джинсов для школы. И как раз в тот момент, когда мы собирались уходить из магазина, наша тележка сворачивала, возвращаясь к домашней мебели, и мама поднимала какой-нибудь тяжелый пакет и твердо говорила: “У нашего старого много дыр”.

Дома у нас проходили замечательные дни. Мама хорошо готовила, и также хорошо шила или складывала поглаженное белье. Она могла постирать подгузники моей сестры, затем отбелить ванну и после этого еще мыть мою сестру почти час. Она подсчитывала наши налоги без калькулятора. Иногда мама казалась мне спокойной и отмечала какие-то дни в календаре. Но как-то она сказала, что наша жизнь была бы идеальной, если бы мать моего отца не жила по соседству.

Моя бабушка жила в единственном другом доме на уступе, высоком белом доме в колониальном стиле, и часто звонила, чтобы сказать моей маме, что ветер или еноты опрокинули наши мусорные баки, или спросить, когда мой отец будет дома. Она выделила нам участок своей земли, и очень любила моего отца, поэтому также давала нам свои советы.
Если машина отца пропадала на неделю, она выговаривала моей маме, что ему следует меньше работать, иначе он заболеет. Если его машина стояла на нашей подъездной дорожке более двух дней, она звонила и говорила, что ему стоит вернуться на военную базу, иначе его начальство поймет, что он не нужен, и уволит его.
В отсутствие отца бабушка иногда появлялась у нашей двери с подарком: малиновым вареньем, которое сама варила и консервировала. И пока она пила кофе, сваренный моей мамой, её глаза останавливались на чем-нибудь новом в нашем доме – наборе кухонных полотенец, пластиковой скатерти, - и тогда она хвалила красоту увиденного предмета и спрашивала, сколько он стоил.
В то утро бабушка установила снегоудерживающее ограждение на нашем поле. Моя мама считала подобные снежные заборы уродливыми. Кроме того, у мамы была теория, что они вызывали больше дрейфа земли, чем предотвращали. Но трое мужчин и два грузовика были на нашей до-роге уже в 6 утра. К тому времени, когда мама услышала шум буров под столбы снегозащиты и выбежала на улицу, чтобы спросить мужчин, что они делают – её черные волосы развевались на ветру – забор уже был установлен. Когда мама позвонила моей бабушке, чтобы вежливо сказать, что она не хочет снежный забор, бабушка ответила просто:
“Да. Я знаю, что ты этого не хочешь, Анна. Это для него.”
И повесила трубку.
Мама посмотрела на телефон. Повесила трубку обратно на крючок, заглянула в холодильник и увидела, что, за исключением остатков мясного рулета, у нас совершенно не осталось еды. Повернулась ко мне и сказала:
“Она же должна была спросить…”
Я кивнула.
”Твоя бабушка, - сказала она, - не уважает нашу частную жизнь“.
Я снова кивнула.
Втайне я все равно восхищалась своей бабушкой, потому что она читала мне книги, которые мне нравились, хоть пять раз подряд по первому моему требованию, и расставляла по всей своей комнате хрустальные вазочки с шоколадными конфетами, завернутыми в фольгу. Она также часто обнимала меня, а иногда усаживала для серьезных бесед:
“Твоя мать тратит все деньги твоего отца”.
“Я знаю. ”
“Я сама, например, ждала почти двадцать лет, чтобы купить посудомоечную машину”.
“Я знаю.”
“Люди должны тратить только то, что у них есть”.
“Я знаю. ”
“Я даже не думала о стиральной машине или сушилке”.
“У нас нет сушилки".
“Твоя мать разрушила жизнь твоего отца”.
“Я знаю.”
“Хочешь поиграть в Рэкко?"
“Давай"
И позже:
“Отнеси это кофейное пирожное своей маме”.
“Она его не будет есть”
“А ты будешь”
“Да.”
“Тогда скажи ей, что это для тебя”.
“Ладно”.

Мы проехали довольно длинный отрезок дороги до первого шлагбаума терминала взимания платы за проезд. На этой первой платной остановке мать использовала последний жетон лежавший в емкости между сиденьями. Она тихонько напевала себе под нос; моя сестра спала. Снег падал прямо, так что воздух казался одновременно белым и светло-фиолетовым. Когда вдалеке показался второй пункт взимания платы за проезд, мамина рука потянулась к сумочке. Но она продолжала смотреть вперед на дорогу.
Затем передала сумочку мне на заднее сиденье.
”Посмотри в ней талон“ сказала она. “Или пару четвертаков”.
Я посмотрела. Нашла английские булавки, салфетку и мятный леденец. “Здесь нет никаких четвертаков”, - сказала я.
Она замедлила движение и посмотрела на будку.
”Сделай одолжение“,- сказала она. - “Наклонись и посмотри, может найдешь что-нибудь под сиденьями”.
Я пролезла мимо своей сестры. Ее голова лежала у неё на плече, а в уголках рта виднелись капельки от выпитого молока. Я прижалась животом к полу машины и потянулась рукой в темное пространство над каждым ковриком. В конце концов дотронулась до крекера с мягким, помятым краем.
“Всё в порядке”, - сказала мама. “Всё в порядке. Вылезай.”
Мы въехали на платную дорогу. Здесь мама сама заглянула в свою сумочку. Затем она сказала женщине в кабинке пункта взимания платы, что у нее закончились деньги. Что ей очень жаль, но она сможет заплатить женщине лишь на обратном пути.
“Мне тоже жаль”, - сказала женщина. ”Но вы не можете проехать без оплаты".
Женщина была старше мамы – возможно, лет шестидесяти –волосы её были седыми и короткими. В окошке кабинки её большое лицо было мрачным или, может быть, просто красным от холода.
Мать достала из бумажника фотографию и протянула её.
“Я еду повидаться со своим мужем”, - сказала она. “Это он. Он на военной базе дальше по дороге. Получу у него наличные, как только доберусь туда, и сразу же вернусь.”
Женщина в окошке колебалась.
”Вы можете оставить моё удостоверение личности себе, если вам нужен какой-то документ", - жалобно протянула мама.
Женщина указала на пустую стоянку справа от шлагбаума.
Моя мать умоляла женщину, насколько она была на это способна, говоря, что дороги плохие, мы были уже в часе езды от дома, она не могла сейчас развернуться, у нее в машине двое детей, — но её мольбы, скорее настойчивые, чем смиренные, просто разозлили женщину. Женщина ска-зала, что если моя мать не остановится, то она поднимет тревогу и вызовет полицию.
Мать опустила голову и уставила взгляд в пол. Её губы были плотно сжаты; она казалась сбитой с толку. Но затем опять полезла в сумочку, расстегнула молнию на маленьком кармашке и достала свою старую монету.
“Вот”, - сказала она. - “Это то же самое, что доллар”.
Женщина протянула руку, взяла монету и что-то проворчала.

Всю оставшуюся часть поездки мама не произнесла ни слова, и когда мы подъехали к бункеру, то не стали заходить внутрь. Вместо этого про-сто стояли за забором. Мне было холодно, и я могла видеть Деррика, главного охранника внутри ворот, ожидающего, чтобы проверить меня. Я уже говорила об этом.
“Тебя не нужно проверять” сказала мама.
“Да, я знаю”, - сказал я.
“А меня нужно проверить”.
Деррик улыбнулся мне. Его улыбка говорила:
“У нас тут серьезные дела. Я знаю, что сейчас мы, возможно, не сможем этого сделать. Но позже я проверю тебя.”
Наконец к нам вышел отец. Он улыбался. Электрические ворота поднялись. Он поднырнул под них и замахал нам руками.
Моя мать вошла в ворота.
Деррик отвел взгляд, чтобы сохранить наше достоинство – мое и его.
“Что случилось?” - спросил отец.
Мама горестно покачала головой.

Мы вернулись в машину и проехали мимо замерзшего болота и нескольких акров трейлеров к гостевому дому: желтому одноэтажному зданию с плоской гудроновой крышей. Вход в него состоял из столовой – комнаты со столом, достаточно длинным, чтобы за ним могли поесть несколько семей, - и мини-кухни с холодильником, который всегда был пуст, если не считать вечно оставленной китайской еды в пропитанных жиром коричневых пакетах. Над плитой были шкафчики с пакетиками сахара, мышиным дерьмом и растворимым кофе. Дальше по коридору находи-лись три спальни, в каждой из которых стояли кровать, тумбочка, пепельница, радиочасы. Как правило, гостевым домом одновременно пользовались две или три семьи, и по залу разносились звуки от радиоприемников.
В гостиной на оранжевом ковре стояли два коричневых дивана. За ними стояла корзина с хорошо знакомыми мне игрушками: пластмассовыми кроликами с глупыми, измазанными чернилами мордочками и плюшевыми медведями с засохшими пятнами соуса на теле.
Меня оставили в гостиной. Мама затащила моего отца в спальню. Я включила телевизор и посадила перед ним свою сестру. Затем проскользнула дальше по коридору и села у двери спальни.

Сначала я услышала обычные звуки: низкие голоса, скрежет металли-ческих ножек кровати по полу, звуки радио. Затем был разговор о финан-сах. Мать попросила у отца денег. Он дал ей десятку. Она попросила два-дцатку. Он сказал ей, что десять – это всё, что у него есть, за исключением пяти, которые он отложил для себя. Она сказала, что нам нужны продукты.
“Ты же купила продукты на прошлой неделе”, - воскликнул отец.
”Но нам нужны продукты на эту неделю", - возразила мама.
“Вот, держи”. Он дал ей пятерку.
“Я не хочу так”, - произнесла мама. “А как же ты?”
“Еда здесь бесплатная”. Он сделал паузу. “Ну, а если захочу пива, - добавил он, - то одолжу у парней несколько баксов”.
“У тебя есть талоны?”
"Да. У меня в машине есть булочка.”
У нее вырвался вздох.

Мои коленки затекли. Из кухни доносились интригующие запахи китайской кухни: еще одна пара закончила свой дневной сон и разогревала что-то. Я хотела есть и подумала, что они могли бы дать мне немного еды, если я попрошу, но я была слишком заинтересована, чтобы выйти.
“Я не могу этого выносить”, - сказала моя мать. - “Я больше не могу этого выносить”.
“Ты сможешь, Анна”.
“Я остаюсь одна с девочками на неделю. Твоя мать звонит каждый день. Я уже схожу с ума”.
“Почему бы тебе просто не сказать ей, когда я буду дома?”
“Это не её дело”.
“Я не знаю, что ты хочешь, чтобы я сделал”.
”Тебе нужно найти другую работу
“Мы уже пытались это сделать".
“Мне нужно видеть тебя ночью. Я хочу, чтобы ты был дома ночью, как другие мужчины”.
“Хорошо. Я подам заявление на более короткие смены”.
“Этого недостаточно".
Некоторое время они ходили туда-сюда. Я думаю, ему действительно нравилась его работа. Он никогда не был на войне. Или только дважды, и только для того, чтобы доставить дозаправщики для бомбардировщиков; что означало, что он зависал за пределами досягаемости ракет и, похоже, вряд ли считался участником боевых действий. Наконец, мама медленно произнесла:
“Я потратила свою монету”.
“Твою монету?”
“Монету моей матери”.
“Ты потратил ТУ самую монету?!”
“Да.”
Отец кратко бросил: “Не стоило тебе её тратить!”.
“Ну что ж, я уже так сделала”.
Тишина. Затем:
“Зачем ты это сделала?”
“Мне нужны были деньги на проезд”.
“Ты говорила, что никогда не потратишь эту монету”.
“Я же сказала тебе, что у меня закончились деньги. Мне нужны были деньги на проезд.”
Тишина.
“И, в конце концов, это была моя монета!”, - с вызовом сказала она.

Я знала ЭТУ монету. Я знала, что мать моей матери подарила ей мо-нету незадолго до своей смерти, и что она умерла, когда моя мама была ещё ребенком. За свою жизнь она работала управляющей в двух много-квартирных домах в Уотертауне, штат Массачусетс, и владела магазином на углу двух улиц.
Она была коренастой, собирала волосы в пучок и всегда носила серое шерстяное платье и единственную нитку жемчуга, даже когда собирала деньги с арендаторов или загружала уголь в печь. Она почти не бывала дома. Но у неё было много друзей, и она любила такую свою жизнь.
В больнице она дала моей маме монету и сказала, что если моя мама сохранит её, у нее всегда будет доллар в кошельке.

“Эта монета была очень ценной”, - задумчиво сказал мой отец.
“Я знаю”, - сказала моя мать. - “Это были деньги моей матери”.
“Нет, Анна, сама эта монета стоила очень дорого”.
“Что ты имеешь в виду?”
“Я имею в виду, что она стоила очень-очень дорого”.
“Почему ты мне этого не сказал?”
”Ты бы потратила её".
Тишина. Он был прав. Она бы потратила их. Затем:
“Откуда ты знаешь?”
Долгая пауза. “Я получил оценку этой монеты у ювелира”.
“И сколько же она стоила?”
“Двадцать штук”, - тихо ответил он.

В моем сердце открылась бездна. Я знала, что такое двадцать тысяч. Я уже знала, что такое гугол, самое большое число в мире, - сто штук, - но двадцать штук показались мне лучше.
Я представила себе целую жизнь полную неразделённых Хэппи-Мил и как всегда получала бы лимонад за ужином в ресторане Ye Olde Tavern.
Я понимала, что за двадцать тысяч мы не смогли бы купить океан, но мне казалось, что мы могли бы купить Уоллес-Сэндс, пляж, на который мы ходили, и, возможно, часть его океана, а также Острова Мелководья, на которые всегда указывала моя мама и которые были видны с берега. как длинная горбатая серая тень на горизонте, похожая на кита.
“Ты обманул меня", сказала она.
Я и раньше слышала, как она возмущалась, но никогда не слышала, чтобы в её голосе звучало возмущение и оправдание.
“Ты просто обманул меня”, разочарованно повторила она.
“Я не обманывал тебя”, - возразил отец. - “Я просто не сказал тебе".
Она ничего не ответила.
Он прочистил горло. “Мы вернем её”.
“Что?”
“Мы вернем её обратно”.
“Как?”

Его план вполне себе мог бы осуществиться. Это было просто и очевидно: Та женщина всё ещё будет в своей будке у платного шлагбаума. Они дадут ей доллар или даже десятку, если нужно, и возвратят монету.
Началась дискуссия. Они вернут её обратно, а потом продадут. Они бы смогли это сделать? Они действительно хотели бы так сделать. Были ли они партнерами? Были. Был ли мой отец готов уволиться из армии, про-дать дом и переехать с нами в более теплое и интересное место, например, в Портсмут? Нет, он не был уверен насчет продажи дома. Но он подумал, что, может быть, мы могли бы сдать дом в аренду – каким-нибудь лыжни-кам он может понадобиться - и использовать деньги, чтобы арендовать се-бе небольшой домик в Портсмуте.
Что касается Гвардии, отец сказал, что был бы не прочь уволиться. Гвардия была добра к нему, но он не хотел вечно оставаться бездельником-охранником. К тому же он лично знал парня, который открыл франшизу - Kentucky Fried Chicken - и преуспел.
“Нам просто нужны, - его голос стал более глубоким, - начальные деньги и кредит”.
Кровать заскрипела. Если она все еще хочет ходить на работу в школу, продолжал он, то готов помочь ей разобраться и в этом.
Мама мягко ответила: “Я хочу украсить его сама. Наш дом.”
“А я бы хотел бы иметь гараж”.
“Мы должны быть осторожны. Мы не должны тратить их все сразу”.
Он прочистил горло.
“Я бы хотела новый диван”, - сказала она.
“Ты сможешь купить его”, - сказал он. “Но я мечтаю о гараже”.
“Сначала переезд”, - сказала она. “Тогда посмотри, что осталось”.
Отец взял увольнительную по срочному пропуску на один час. Мы все сели в машину мамы и поехали к выходу с базы, лишь остановившись у ворот, чтобы отец мог показать пропуск часовому.
Часовой был молодой парень, с густыми светлыми бровями и толсты-ми руками. Он прочитал пропуск и перестал улыбаться. Лишь сказал:
“Не опаздывай, Билл”.
Ворота поднялись. Мы направились обратно тем же путем, которым приехали.
По дороге я увидела "Макдоналдс". Это было в долине, которую мы могли видеть с шоссе, вдалеке виднелась большая золотая буква “М”. Я попросила остановиться и заявила о своем желании получить "Хэппи Мил".
“У нас нет денег”, - сказала моя мать.
“Нет есть!”, - возразила я. - “У тебя есть десять долларов.”
“Десять долларов не для ”Хэппи Мил", - сказала она. - “Это для про-дуктов”.
Я издала, как мне показалось, трагический звук.
“Просто подожди”, - сказала она. “ В бардачке есть крекеры.
“Не хочу никаких крекеров”, - заплакала я.
Она потянулась назад и дала мне пощечину.
Пощечина была слабой и едва коснулась моей кожи. Но я была уни-жена, потому что мама была моей самой большой любовью. Я поклялась, что никогда больше не буду заботиться о ней.

Мы подъехали и остановились как раз перед будками взимания платы. Припарковались на стоянке для разворота. Мама и отец вышли и поговорили у машины. Затем открыли мою дверь и посмотрели на мою сестру и меня.
“А как насчет них?” - спросила мама.
Мой отец пожал плечами. ”Мы всего на минуту".
Она взглянула на табло. Наша очередь была пятой в ряду из десяти. Груженные снегом грузовики подъезжали к пункту оплаты со скоростью тридцать миль в час, скользили по льду и иногда пропускали остановку. Она протянула ладонь, и в одно мгновение падающие на нее хлопья превратились в воду.
Мама сказала: “Мы могли бы понести их”.
Отец посмотрел на часы. “Оставь их пока здесь”.
Мама посмотрела на меня, сказала: “Оставайся в машине”, - и закрыла дверь.
Я наблюдала, как они подошли к краю шоссе и взялись за руки. Родители стояли и ждали несколько минут, пока проезжали грузовики. Затем перебежали первую полосу, остановились на первом дорожном «остров-ке» и перебежали его.

Позже, тем же вечером, я спросила маму, что случилось, и она резко бросила мне, что это не мое дело. Но после того, как я спросила её уже в четвертый раз, мама все-таки ответила.

Женщина – коллектор всё ещё была там.
“Конечно, я помню вас”, - сказала она. - “Вы дали мне это.” И подняла вверх монету.
В этот момент в проезд въехал синий седан. Мои родители поспешили на платформу позади будки оплаты, на приподнятый выступ, и прижались к металлическому боку будки.
“Теперь у меня есть доллар”, - сказала моя мать, когда седан уехал. ”А это мой муж".
Мой отец произнес:
“Привет, я Билл”, - своим самым очаровательным, радостным голосом. Женщина молча кивнула.
“Я пришла, чтобы вернуть свою монету”, - сказала моя мать. Она протянула доллар.
Женщина покачала головой. “Эта монета принадлежит мне”, - сказала она.
“Но это же моя монета!”, - воскликнула мама.
“Вы дали её мне, - сказала женщина, - и теперь она моя. Я достала её из коробки, - она указала на картонную коробку на металлическом при-лавке, - и заменила её своим собственным долларом.”
В проезд въехала очередная машина. Мои родители забрались обратно на выступ. За этой машиной последовали еще несколько. Когда они уехали, маме пришлось кричать, чтобы её услышала коллекторша сквозь шум машин.
“Я не давала её вам”, - сказала она. - “Я оставила её у вас на хранение!”.
Женщина приказала моим родителям уйти. И добавила, что не является полной дурой. Она знает, что монета стоит денег. Она могла так говорить, потому что монета выглядела достаточно старой. Мама кивнула, соглашаясь. Затем заплакала, умоляя женщину вернуть ей монету.

По словам мамы, монета была единственной вещью, которая осталась у неё от её матери. Её мать умерла, когда ей было девять лет. Вот почему она хранила монету все эти годы. Да, конечно, монета чего-то стоит. Но для неё это было очень важно именно в чувствах, потому что это была память о её матери.
Отец потёр нос.
”Эта монета не так-то уж много стоит”, - сказал он.

Женщина жестом пригласила моих родителей вернуться на площадку. Затем открыла окошко в своей будке и разговаривала с ними через нее, пока обслуживала автомобили. Её собственной матери, конечно, не было в живых, сказала она. Её собственная мать умерла много лет назад. Ей самой было уже шестьдесят три года, и она работала в этом пункте взимания платы за проезд. У нее был артрит и опоясывающий лишай, не говоря уже о других вещах.
После чего пожала плечами и сказала, что оценит монету у ювелира и продаст.
Родители стояли у будки коллекторши уже полчаса.
Небо было темным.
Если они сейчас же не уйдут, сказала женщина из своего окошка, она вызовет полицию.
Моя мама наклонилась вперед, к окошку:
“Чтоб вы знали – эта монета стоит двадцать тысяч!”, - произнесла она громко.
Женщина в окошке охнула и отмахнулась от моей матери.


Когда они вернулись на стоянку, то обнаружили, что мы ушли от машины. Отец был в ярости – он уже просрочил свою увольнительную, - но предложил свой план.
Мама согласилась с его планом. Они разделились: она пошла на север вдоль шоссе, разыскивая нас. Но затем свернула в лес. Она была уверена, что забрести в лес - это то, что я могла бы сделать. Так оно и было, но в равной степени это было и то, что она и сама могла бы сделать. Только там было бесконечное множество мест, где можно было войти в лес, мрачно тянувшийся по обе стороны шоссе.
Это было невероятно, но точно. Моя мать была вынуждена так посту-пить, возможно, из-за безнадежности такой задачи поиска. Конечно, следы были бы тем, что нужно было искать; но снег валил густо и уже оставил на «Кролике» почти два дюйма снега, и мама решила, что он замёл наши следы.
Она углубилась в лес, пока не перестала слышать шум машин на шоссе, и села. Дерево, красивая зеленая сосна, тут же обрушило ей на голову снег. Она смахнула его. Её джинсы намокли. Лес пробормотал "шух, шух", и сосны наклонялись взад и вперед под ветром. Прошло еще тридцать минут; отец ходил по всем дорожным будкам в поисках моей матери.
Он не смог видеть её следы в темноте. Он выкрикивал имя мамы и много ругался. Когда же, наконец, отец увидел ее следы, то прошел по ним почти четверть мили в лес и нашел её сидящей, покрытой снегом, под елью.
“Вставай”, - сказал он.
“Я не могу”.
”Вставай“.
“Уже слишком поздно”, - сказала она. - “Они ушли. Мы потеряли их, и это моя вина. Мне не следовало оставлять их в машине.”
Отец не был слишком умным, но и дураком он тоже не был. Он видел, что она очень тоскует по утраченной монете.
Он закатил ей пощечину.
“Не забывай: Мы ищем наших девочек”, - сказал он.
Они поплелись обратно к машине. Открыли воздушную заслонку, подкачали бензин и завели машину. Потом достали щётку и скребок, смахнули снег, соскребли лед с машины и забрались внутрь.


После того, как родители ушли, я немного подождала, а затем отстегнула сестру из ее кресла и вытащила из машины. Я повела нас на юг по обочине к "Макдоналдсу". Мы прошли около тридцати футов, когда рядом остановился белый седан. Дверь открылась, и из машины вышла женщина в бордовом пальто.
Она спросила меня, где наши родители. Моя сестра начала плакать. Я ответила, что они ушли по делам, и увидела по лицу женщины, что она думает, что нас бросили. Она также спросила меня, где машина моих родителей; я проводила её до нее. Когда женщина увидела «Кролика» - с его разномастными крыльями (одно оранжевое, одно синее) и ржавой рамой - я поняла, что она также подумала, что родители бросили и машину.
Она присела на корточки там, на стоянке, и приблизила свое большое белое лицо к моему. Спросила, не голодна ли я. Я кивнула утвердительно. Женщина наморщила лоб и спросила, ели ли мы с сестрой в тот день во-обще.
Мы съели бутерброды с мясным рулетом прямо перед тем, как уйти из дома. Но по какой-то причине, когда я посмотрела на её длинное бордовое пальто, мой рот дернулся, и я сказала: “Только крекеры”.

В "Макдоналдсе" я съела две коробки куриных наггетсов, шесть банок кисло-сладкого соуса и выпила два апельсиновых напитка. Моя сестра сильно плакала, и из-за этого не могла есть самостоятельно, тогда мужу этой женщины, мистеру Свонсайду, пришлось ходить по ресторану, покачивая ее на руках. Миссис Свонсайд пристально смотрела, как я ем. Потом велела мне надеть пальто.
К тому времени, как мои родители добрались до полицейского участка, миссис Свонсайд сыграла со мной уже три партии в "Соедини четыре"  и собиралась сыграть четвертую. Она дважды позволила мне выиграть и один раз выиграла сама. Также она описала мне свой дом на берегу моря, где, по её предположению, мы могли бы временно остановиться.
Я не знаю точно, что сказали мои родители, когда приехали. В конце концов, служащий, должно быть, ткнул большим пальцем в сторону гос-тиной сзади.
Сначала мой отец произнес несколько натянутых фраз благодарности: “Рад, что вы их нашли, спасибо, что привезли их сюда”, на что Свонсайды ответили: “Самое меньшее, что мы могли сделать... в такой день... двадцать градусов мороза. Да, дружище, с холодным ветром – это двадцать граду-сов ниже нуля...
И были прерваны моим отцом: “Хватит. Ради Всего святого!”
Затем последовали различные обвинения: “Украли наших детей ... мы были в десяти футах от них... Оставили их одних на пять минут...
“Я бы сказал, больше двадцати. Мы ждали вас у вашего «Кролика»”
“Тебя самого нигде не было видно. Что за родитель!” — это был мистер Свонсайд, в чьих объятиях я сидела, - “эти дети... неделю ничего не ели кроме крекеров...”
В этот момент накопившаяся радость от двух коробок куриных наггетсов, шести упаковок кисло-сладкого соуса и двух апельсиновых напитков пересилила, и меня вырвало ему на колени.
“Господи!”, - вскричал он и оттолкнул меня.
Миссис Свонсайд несколько робко протянула руки. Достала салфетку и вытерла мне рот. “Бедняжка”, - сказала она. “Неудивительно! Уже не-сколько недель нет белка – она больше не может его переваривать!”
Мой отец выглядел очень маленьким рядом с мистером Свонсайдом и, возможно, из-за этого стоял далеко от него, у двери.
Моя мама опустилась на колени. Её волосы свисали неухоженными прядями. А глаза были темно-карими с золотыми крапинками, словно звезды, тонущие в мутном пруду.
Мама укоряюще сказала мне:
“Скажи даме, что ты солгала”.
Я взглянула на миссис Свонсайд. Её лицо выражало усталое разочарование. Седые волосы были собраны высоко на затылке; уголки кленово-красных губ, которые она подкрасила в моем присутствии, дрожали.
Я увидела в ее глазах презрение и жалость. Я с горечью подумала о зеленом поезде с работающими огнями и тремя скоростями, которым я восхищалась два раза на Рождество в каталоге Sears, и ещё совсем недавно рассчитывала получить этот поезд от миссис Свонсайд.
“Ты глупая”, - сказал я ей.
Моя мать заставила меня извиниться. Я так и сделала. Миссис Свон-сайд сказала, что ей следовало бы подумать получше, прежде чем подбирать незнакомых детей на шоссе.


На обратном пути на базу мои родители смеялись над всем этим происшествием. Они больше не упоминали о монете.
Моему отцу особенно понравился тот факт, что я заблевала мистера Свонсайда, и он не раз повторил:
“Он был очень удивлен”, как будто извержение моего обеда было быстрым и патриотическим ударом в его защиту.
Но когда мы добрались до базы, мама притихла. Отец вышел из ма-шины и обошел её со стороны водителя.
“Все о'кей”, - сказал он.
Мама посмотрела в темноту. Снег густо падал на лобовое стекло, сквозь которое мерцали огни вдоль забора из колючей проволоки, экзотические и размытые.
“Ты не можешь оставаться здесь”, - сказал отец.
Мама напомнила, что все еще надеется, что он вернется с нами домой. Она сказала, что он может сказать начальству, что сложилась чрезвычайная ситуация.
“Это не чрезвычайная ситуация”, - возразил отец.
Она включила передачу. Переключение передач замерзло, и она сделала это во второй раз.
“Не гони! Едь медленно", сказал он.

Мы так и сделали.
Снег валил порывами, напоминающими призраков, бьющихся о ма-шину, и я думала, что мы все умрем. Когда мы добрались до подножия нашей горы, было уже за полночь. Перед крутым холмом, ведущим к нашему дому, был ровный участок в пятьдесят футов. Мама остановила "Кролика", завела двигатель и надеялась, что инерция движения подхватит нас. С пятой попытки это удалось. Когда она добралась до нашей подъездной дорожки, то резко дернула вправо, машина свернула на подъездную дорожку, и ее колеса провернулись, а затем снова завертелись.
Мама вышла и вытащила мою сестру.
“Надень шапку и варежки”, - бросила она мне кратко.

Снегопад прекратился. Вокруг нас был мир, который я хорошо знала: дом моей бабушки на середине горы, дорога, поднимающаяся в лес, и маленькая гора позади, вся покрытая белым.
Наша подъездная дорожка представляла собой идеальную ледяную горку. Я сделала шаг и упала. Встала и снова упала. Тогда я решила полз-ти. Мама смеялась надо мной. Но, упав несколько раз, она подхватила мою сестру под мышку и тоже поползла. Когда мы завернули за поворот, я увидела далеко впереди наш дом - мама оставила включенной лампу – и черные ряды деревьев на краю поля. В верхней части неба была луна.
“Луна!” Я сказала. “О-о-о!”
Она был полная. Или почти полная, как бугристый опал или краси-вый искусственный жемчуг.
Я взвыла словно волк. Эта идея мне понравилась. Лес казался темным и жутким, дом – еще хуже, как будто он мог скрывать что-то наверху, что будет ждать, пока погаснет свет, чтобы нанести удар. Но как волк я была в безопасности.
Я взвыла, и мама мне подтянула, а сестра издала глупый звук "ву-ву". Мы услышали слабый лай среди деревьев.
“Поторопись”, - сказала мать.
Тявканье раздалось снова. Это был койот, тот самый, который всегда крался по опушке леса ближе к вечеру. Но я почувствовала дрожь в ногах, как будто мне захотелось пописать. Я взвыла снова.
“Прекрати”, - бросила мне мама.
Мы подошли к дому. Она включила больше света. И я увидела слезы в ее глазах.
“Прекрати”, - сказала я маме. Я начала воображать, что еще не поздно найти миссис Свонсайд и сказать ей, что я передумала уходить от неё.
Но почему мама плакала? Несомненно, из-за потерянных двадцати тысяч. Но также, возможно, и из-за других вещей, таких как всё, что мож-но было купить за двадцать тысяч – дом в Портсмуте, гараж или мечтах о новой работе для моего отца. Или…


Когда отец, несколько дней спустя, вернулся домой, он был необычайно заботлив в течение следующей недели.
Затем однажды днем, во время глажки рубашек, когда мама вдруг остановилась и тихо сказала:
“Я скучаю по маминой монете”, отец выглянул из другой комнаты и ответил:
“Тогда тебе просто не следовало её тратить”.