Паломник рассказ

     ПАЛОМНИК, рассказ
               
     ПУСТИЛСЯ Я В ЭТО необычное для меня путешествие без попутчиков, на пригородной электричке, с рюкзаком за плечами.
     Как только переступил порог паломнического корпуса в монастыре, услышал вразумление монаха-гостиничного: "Православному всегда должно помнить, что такое путешествие, как у тебя, не ознакомительное, что основная цель его - покаяние, молитва и причащение". От этих его слов я немного растерялся, так как поверхностно владел церковной терминологией, и не улавливал глубинные ее смыслы. Затем отец Феодор благословил меня начать "покаяние" с ежедневного раннего подъема, посещения храма и труда в поте лица своего.
    
     Ровно в пять утра всех разбудил звонок и голос гостиничного: "Вы что, спать сюда приехали?!" Паломники тотчас вскакивали, словно от удара кнута. Перед завтраком совершался обряд чтения по молитвослову. Я не принимал участия в чтении. Мой сосед по трапезе настаивал, чтобы я приобрел в "лавке" молитвослов и совершал молебен, как того требует устав.Он не знал, какая борьба идет во мне: к искреннему чтению я не готов, а механическое исполнение обряда было мне противно.Я наблюдал за этим паломником в храме: как он истово крестится, как припадает к руке монаха, как опускается на колени перед Чудотворным  Образом иконы Божией Матери "Неупиваемая чаша". Поведение остальных моих товарищей было не столь эмоциональным. А вот хоровое пение монахов, переходящее в речетатив, невольно, будто порыв ветра, призывало всех присутствующих осенять себя крестным знамением и совершать поклоны.

      Только я оставался невозмутим и неподвижен, точно истукан. Меня смущал сам факт моего присутствия на литургии. Положа руку на сердце, честно признаюсь, я не умел "по-настоящему" креститься, не мог постичь глубинный смысл молитвы и креста как символ веры. Если прежде мне случалось заглянуть в церковь, то я, чтобы не выглядеть чужаком, в подражание молящимся, также осенял себя крестным знамением. Но здесь почему-то рука не поднималась...
      
      Перед сном в гостинице я решил поделиться с соседом, тем самым неистовым молельщиком перед "Неупиваемой чашей", теорией "религиозного самогипноза", которая, по моему мнению, объясняет ритуал молитвы с научной точки зрения. О моем "вольнодумстве" он тотчас доложил гостиничному. И утром отец Феодор громко изрек при виде меня: "Не хватало нам тут еще гастролеров!".
      
      Затем, узнав, что я работал учителем, тот же ревностный почитатель "Неупиваемой чаши" стал, без всякого повода, задираться и приставать с вопросами: "Учитель! На кой тебе притворяться паломником? Ты презираешь нашу веру. Молиться не умеешь и не хочешь..."
      
      Все то время, пока мы, вцепившись в рукояти носилок, перетаскивали строительный материал, он, не переставая, "просвещал" и воспитывал меня. Я злился. Подметив неисправимый дефект в его школьном обучении, мысленно упрекал: "Сперва научись правильно говорить, страдалец!"

      Потом, из бесед с моим коллегой по носилкам, я узнал, что все эти "трудники", которых приютил монастырь, отягчены разными недугами.Тут было всех тварей по паре: и алкаши, и психи, и просто неудачники по жизни. Он их жалел, и обвинял во всем школу, учителей. Школа, мол, уродует личность ребенка! Я, говорит, сам через это прошел. Втемяшилось в его сознание, как учитель физики за компанию с учителем по биологии "вылакали" содержимое банки, в которой были заспиртованы лягушки. С той минуты, как узнал об этом, его и начали одолевать бесы. Ни с того ни с сего появилась тяга к спиртному. А ведь ни отец, ни мать в рот не брали... И если бы не этот монастырь, не молитвы пред "Неупиваемой чашей", то давно бы он сгорел...

      Или вдруг он начал заводиться: "Ты что, учитель, святой? Безгрешный? Никакого чувства вины за искалеченные души детей у тебя нет? Или сам боишься в этом признаться? Отвечай: зачем ты здесь, с какой целью примотал в монастырь?"
 
      Я молчал. Тогда он швырнул оземь носилки и зашагал прочь. "Больной и, наверное, неизлечимо больной",- подумал я.

      Я долго ждал горячего напарника. Искренне сочувствовал его недугу. Но не дождался. Мне сообщили, что он покинул обитель.

      Остаток дня провел я в смятении. Неожиданное бегство паломника вызвало сперва чувство растерянности, сознание бессмысленности дальнейшего пребывания в монастыре. Что это: малодушие, разочарование во всех этих "покаяниях" и молитвах?

      Мелькнула, было, мысль тоже бежать вслед за напарником. Но паспорт мой, как и всей нашей паломнической братии, держал у себя гостиничный. И снова препятствие, подстерегавшее меня во мне самом: я стеснялся осуждения гостиничного, боялся выслушивать его упреки по поводу моего слабодушия и уклонения от таинства причащения через труд, через страдания и молитвы.

      Внешне всё как-будто оставалось без изменений. Паломники, будто пчелы, облепившие сердцевину цветка, возились на своих рабочих участках. Не тратили время на праздные разговоры. Это были воистину “трудники”. Только я один неприкаянно слонялся по территории, изредка вслушиваясь в разговоры. Из их слов я заключил, что на этом месте еще недавно можно было увидеть обшарпанные стены, разрушенную кладку приземистых башен, возведенных в Средние века. Десятилетия здесь царили запустение и безлюдье. Чудесным образом сохранился лишь остов храма. Но благодаря подвижническому труду монахов и паломников обитель возродили, дух Православия оживил ее благодатной силой. Колокольный звон разносился далеко окрест...
    
      За все время моего пребывания в этой обители я ни разу не видел курящих, не слышал бранных слов. И уже на второй день стал ловить себя на мысли, что здесь мне гораздо вольготней, нежели в мирской жизни, за пределами этих стен, со сторожевыми башнями и бойницами. Но ощущуние какой-то тревожности, безысходности не покидало меня: не сегодня, так завтра, я должен буду покинуть эти пределы, где меня призрели от "греховности" в миру. Стараясь избавиться от этого чувства, я усилием воли решительно пресек нытье, и тут ноги мои понесли меня по каменным ступеням в храм. Благо, он не был заперт, и, не колеблясь, я вошел под его своды. На этот раз мне открылось всё благолепие внутреннего убранства: прекрасная роспись стен, иконостас, богатая церковная утварь. Чудотворная икона Божией Матери с укоризной смотрела на меня... Может,  с этим  чувством я давно жил, и  оно чудесным образом пробудилось во мне, и вот я здесь, с ним я вступил в этот великий поток волшебного Бытия? В оставшиеся мгновения уходящего дня ничего значительного не случилось, кроме одного, я купил молитвослов!

      Поужинав и совершив молитвенный обряд, паломники, умаявшись за день, быстро уснули. А я бодрствовал: лежал с молитвословом в руке, с открытыми глазами, и пытался определить свое "место" в этом ряду "алкашей", "психов" и "неудачников".

      "Каждый со своей болью. А я к ним свысока! - с презрением подумал я о себе. - Если я здесь, то должно быть что-то общее у меня с ними. Но о какой своей боли я могу поведать им, смело отдавшим себя во власть абстрактного Бога и не смыслящим глубинных речений в молитвослове? Разве можно доверить им свое сердце, открыть свою душу - этим горемыкам или тому же грубоватому отцу Феодору? Одна мысль об этом унижает меня, оскорбляет мое достоинство. Или я не прав?”
      
      Я повернулся набок, чтобы поскорее уснуть. Кровать, на которой еще прошлой ночью спал мой напарник по носилкам, была пуста, и я почему-то вдруг представил его несчастным человеком, измученном своим недугом. “А может, я такой же, как и он, как все они, давным-давно “странник”? – переключил я на себя его недуги. – В школе, перед своими учениками, я кажусь себе чистым, безгрешным. Но как только остаюсь наедине с собой, то начинаю по-интеллигентски рефлексировать, изводить себя собственным несовершенством. Но это быстро проходит, потому что время не ждет, и ты с головой погружаешься в поурочные планы, в работу... И вот я здесь. Зачем оно мне?”
      
      Перебирая в уме звенья в цепи  событий, некогда пережитых мной, я задержался на одном. После окончания института меня распределили в сельскую школу. В учительской то и дело слышалось слово “дозировка”. На языке тамошних методистов это был принцип ведения урока, не позволявший расслабиться ни учителю, ни ученикам. Поурочный план должен быть расписан по минутам: от приветствия, стоя навытяжку, при появлении учителя в классе; записав домашнее задание, таким же манером, как и в начале урока, стоя навытяжку, ученики приветствовали окончание урока. Учитель, сопровождаемый гробовым молчанием, с сознанием исполненного долга, покидал класс.
      
      Урок был разбит на “этапы”, каждый из которых строго соблюдался учителем: ровно полторы минуты на приведение в “рабочий” порядок своего “места”, ровно столько-то минут на опрос учащихся и на объяснение нового материала, пять минут на закрепление, две минуты на запись в дневники. Итого, сорок четыре минуты! И еще минута на ожидание учащимися звонка, сидя в позе сфинкса: выпрямив спину, положив руки на парту и не спуская с учителя глаз.

      Такая система занятий курировалась не столько работниками отдела народного образования, сколько самой администрацией школы. Особенно усердствовала директриса, женщина весьма энергичная, как говорили про нее, “с огоньком”. Она еще более ”углубила” метод “дозировки”, требуя представлять ей лично на проверку планы ведения уроков - до их начала. Если учитель не соблюдал временных рамок “этапов”, то он получал  “строгача”, с занесением в протокол заседания педсовета.

      В школе был “некомплект” учителей. Меня сразу “догрузили”... Никого не волновало, что по другим предметам, кроме своего, я был абсолютный профан. Главное - составлять поурочные планы и блюсти “дозировку”!

      И здесь, в монастыре, мне впервые в жизни стало нестерпимо стыдно за все это.

      А прошлое не отпускало.

      Тогда в сельской школе меня поставили на квартиру к одинокой старушке, на самом краю деревни. Уходил я в школу рано, к первому звонку, и возвращался во второй половине дня, весь “выжатый”, уставший от чехарды “дозировок”. До полуночи я едва успевал набросать очередные поурочные планы. А тут еще повадились к хозяйке какие-то странники. Эти люди на пути в единственную на сотни километров церковь оставались у нее ночевать и шли дальше. Возвращаясь, опять ночью или рано утром, стучали в дверь либо в оконную раму. Попив чайку, громко разговаривали, забравшись на полати. Я не высыпался, и выхода из создавшейся ситуации не видел. На моё замечание по поводу бесцеремонного вторжения странников в избу, хозяйка, не подозревая ничего худого, просто, не отводя глаз, объяснила: “Изба-то крайняя: чуть что -  стучатся”. Для нее это было делом привычным, и по-другому быть не могло. А я решил бороться. Посадив напротив себя старушку и глядя на нее в упор, объяснил, дескать, я учитель! “У-чи-тель! Понятно?!”

      Господи, как стыдно мне было сейчас, в монастыре, вспоминать об этом.
      
      Моя воспитательная беседа с хозяйкой возымела действие. Непрошенных гостей будто ветром сдуло. Старушка не роптала на мою строгость. Напротив, моя решимость и заявленное право на жилищные удобства она восприняла как непререкаемую волю “начальника”. Я так и думал: “Моя учительская миссия важнее сумасбродства каких-то бродяг!”. Хотя где-то в подсознании всё ощутимей скребла мысль: подыскать другое жилище. Что-то мешало мне жить там. И я бы, наверное, ушел, если бы не слова хозяйки: “Уйдешь, дак во всю печку буду рёветь и помру!”.

      Теперь-то я понял, чтО именно меня удерживало в ее домике. Единство веры! В этом же заключалась и причина моего стыда перед ней, пронесенного через годы и разгоревшегося здесь, в монастыре, с особой силой...

      “Вот ведь куда меня занесло!” - думал я, оглядывая двухъярусные кровати со спящими на них паломниками. Конечно же, все мы грешные. Я сам в своих грехах просто могу сбиться со счета: “дозировки”, “опорные сигналы”, теории  “погружения”, “педагогического сотрудничества”...

      Чем чернее становилась ночь за окнами монастыря, тем острее ощущал я свою никчемность, беспомощность, бесполезность как  “сеятеля” доброго, разумного, вечного.

      Вспомнился жуткий случай. Однажды в нашей школе выяснилось, что ученица седьмого класса не умеет читать. Как могло это случиться: за семь лет никто из учителей ни разу не спохватился, попросту, прошляпили, не научили ту девочку элементарным навыкам чтения? Вызвали подружек, и те, не таясь, повинились, как им удавалось обманывать. Значит, готовясь к урокам, одна вслух читала, а та, другая,  запоминала. “И вы столько лет нас обманывали?!”

      Вот вам и высоконаучные “дозировки”!
 
      К утру меня сморил сон. Мне показалось, что я стал куда-то падать... В тот же миг раздался крик гостиничного отца Феодора: “Спать сюда приехали?!” Паломники вскочили с кроватей и бросились к умывальникам.

      В это утро на службе монахи пели чересчур грозно, сурово. В длинных черных рясах, бородатые, все, как один, стройные и подтянутые, пели, будто специально для меня. Голоса их разливались вширь и ввысь...
 
      Словно завороженный, я не спускал глаз с иконы “Неупиваемая чаша”. И как только смолкло хоровое пение, произошло чудо: на иконе начали проступать черты лица подростка, той самой ученицы, которую не научили чтению. Меня поразили ее глаза, печальные, с угасающим взором. И когда наши взгляды пересеклись, я, собрав пальцы в щепоть, широко, не спеша, с медленным поклоном, без всякого усилия над собой, осенил себя крестным знамением...

      P.S. Текст данного произведения перепечатан автором, с незначительными поправками, из его статьи "Паломник", Валерий Новицкий; газета "Завтра", 2008 г.- №43(779).