Ноль Овна. По ту сторону. 24

В этом древнем, прославленном на весь мир храме не было нормальной исповедальни: у боковой стены притулилась только тесная деревянная кабинка для священника. Исповедники вставали коленями на узкую скамейку справа или слева от неё у всех на виду и перечисляли свои грехи в зарешёченное окошко.

Вэй дождался, пока последний прихожанин отойдёт на приличное расстояние, и смиренно преклонил колени перед скрытым тонкой стенкой кюре. Дерево было тёплым на ощупь, оно слабо пахло благовониями и мебельным лаком, который стёрся в тех местах, где люди часто хватались руками.

– Простите меня, святой отец, ибо я согрешил, – кротко сказал он, рассматривая царапины на полировке. – Я изменил своему бойфренду.

За перегородкой послышалось нервозное неуставное шуршание и взволнованное сопение, а затем очень сдержанный голос Доминика:

– С кем?

– Так… С одной старой знакомой. Это имеет значение? – Вэй всмотрелся в просветы между деревянными рейками и сумел угадать профиль гордо поднятой головы. Он очень надеялся, что Доминик не начнёт рыдать прямо здесь, что в этой жизни у него не такой итальянский темперамент, как прежде. Вэй, конечно, стоически вынес бы любой скандал, но не хотелось, чтобы пострадала репутация потрясённого признанием Доминика. Всплеск адреналина в его крови и его зачастившее сердцебиение Вэй почувствовал сквозь слои воздуха и все преграды.

Доминик молчал слишком долго для приличной беседы. Видимо, решал оставаться ли сейчас священником, принимающим исповедь, или стать оскорблённым бойфрендом.

– А ты разве крещён? – сообразил он внезапно. – К таинству исповеди не допускаются внешние.

– Много раз крещён, святой отец, – всё так же ровно ответил Ли Вэй. – И даже имел священный сан. Не знаю, стоит ли упоминать, что в четвёртом веке от Рождества Христова меня, кроме всего прочего, причислили к лику святых, как мученика.

Доминик за стенкой гневно зашипел и что-то уронил: судя по рассыпчатому звуку, похожему на сотрясение погремушки, это были чётки.

– И за которое же из крещёных тел ты сейчас исповедуешься? – ехидно поинтересовался он.

– Уделал, – развязно усмехнулся Вэй. – Ну, раз таинств в этой жизни я не достоин, тогда давай просто побеседуем, как два обычных пидараса.

– Никто так сейчас не говорит! – возмутился Доминик. – Сексуальность человека больше не подвергается определению и может быть направлена на любого равного в статусе и правах.

– А неравные это животные и дети? – полюбопытствовал Вэй.

– Да. Хоть это в вашей дикой стране известно!

– Надеюсь, ты сказал это сейчас не как представитель церкви, Додо. Потому что в превозношении одних народов над другими нет ничего христианского.

Доминик отодвинул шторку, скрывающую его от прихожан, и, гневно сверкая глазами, заглянул за угол конфессионария, высовываясь из кабинки по пояс.

– Не называй меня Додо!

Разъярённый смазливый блондинчик с помидорно-красными щеками показался Вэю очень трогательным и он сладенько улыбнулся ему.

– Как скажешь, милый.

Доминик хмуро покачал головой, явно удерживаясь от каких-то не приличных священнику слов и действий. Он с достоинством поднялся со стула и чинно шагнул из исповедальни наружу. Вэй подал ему руку, когда тот спускался со ступеньки.

– Я ничего не ел со вчерашнего вечера, – мрачно сказал Доминик. – Поэтому сейчас мы идём обедать. После этого я скажу тебе всё, что думаю о твоём неумеренном сластолюбии.

– С чего ты взял, что в моём случае имело место сластолюбие?

Доминик замер в полушаге и пару раз приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но сдержался.

– Подожди меня здесь, – велел он, направляясь к ризнице.

Вэй послушно присел на один из стульев, которые стояли рядами между колонн, и засмотрелся, как плавно колышется подол рясы Доминика, покачиваясь над полом из стороны в сторону. В этом было что-то романтическое, что-то из других веков, прочно связанное в сознании с влюблённостью и поэтическим восхищением.

Оставшись наедине с собой, Вэй привычно отключился. Его так научили: не быть, не включаться без особой нужды. Поэтому он сразу растворился в гулком туристическом полу-шуме: уважительном шарканье, осторожном клацанье фотокамер и возбуждённом шёпоте любопытных экскурсантов. Вокруг с тихим плеском, как медузы, поплыли сгустки чужих состояний. Но Вэю было не интересно изучать их. Последнее время он всё чаще отстранялся от чужих фобий и страстей. Они утомляли и мешали. За те годы, что умение видеть людскую внутренность не использовалось им для нужд политических и братских, оно стало тяготить. И Вэй научился закрываться. Точнее, его научили. Для того ведь и отправили его в Китай, чтобы настойчиво прогнуть под новую настройку.

Эта настройка пробуждала совсем иную жажду: хотелось видеть насквозь не людей, а идеи, хотелось видеть Бога во всём. И сейчас идея этой старой церкви распалась для Вэя на составные части. Случилось это легко, поскольку устройство любого храма символично. Но здесь было столько слоёв! Изначальное намерение строителей – порывистое и благоговейное, их светлый план мешали разглядеть натянутые вдоль и поперёк аскетические струны совсем иного стремления тех, кто жил в этом аббатстве, кто взращивал в себе страх и жестоко боролся с плотью. И воздушные глыбы христианского мифа оказались порезаны этой жёсткой сеткой на кубики как овощи в салат. Эта нарезка леденела, осыпаясь, и покрывалась в полёте скрипучим инеем. Стоило труда перестать созерцать ледяное крошево и вернуться к первоначальному замыслу храма. И вот тогда колонны живыми деревьями потянулись к синему ночному небу, густо усыпанному звёздами. Лапы пальмовых листьев закачались в головокружительной высоте. Заплескалось море за бортом небольшой рыбацкой лодки с тугим белым парусом. Ветер накренил её, пришлось браться за вёсла и грести к порыжевшему от закатного солнца крутому холму, где стояло почерневшее от времени распятие. Обычный крест: с асцендентом и десцендентом по горизонтальной перекладине и зенитом и надиром – по вертикальной. Тяжёлый крест, сулящий жестокую судьбу. «Возьми крест СВОЙ и иди», – было написано на нём. «Был послушлив до смерти и смерти крестной», – струилось по обвивающему рассохшееся дерево свитку. Смуглый как чёрт Жан в белоснежном хитоне утирал пот со лба и встряхивал, отдуваясь, чёрными кудрями, пририсовывая в основании креста череп и кости Адама: «А как ещё обозначить четвёртый дом, Лёвушка? Адам наш общий предок! Ну и вот…». «И вверху тогда надо. Напиши «царь иудейский». Чтобы и десятый дом обозначить». Солнечным жаром несло от золотого венца, тающего медовой карамелью в белых как полуденное светило волосах главы ордена. «И всё равно будут пытаться чужой крест взять. Вот этот вот непременно захотят на свой горб взгромоздить», – озабоченно хмурил соболиные брови златовласый Аполлон по имени Лев. Жан, кряхтя, поднимался с колен и разводил в стороны испачканные краской руки, стараясь не заляпать одежду. «Ну, что делать! Свою голову никому не прикрутишь. Мы хранители знания, Лев. Кто захочет, тот возьмёт. А так-то сомнений нет, что сейчас набегут, истолкуют». «И поклоняться будут именно этому кресту. А написанное на нём в упор не увидят». Жан белозубо улыбался и весело морщил нос: «И всё равно мы воспитаем миллионы асов, Лёва! Которые будут смиренно нести СВОЙ крест и проживать свою карту. Это ускорит эволюцию в разы!». «Дай-то Бог, Жан, дай-то Бог», – скалился в ответ царственный Лев.
Вэй, отстранённо наблюдая за этой дружеской беседой, незаметно расслаивался и терял свои личины одну за другой. В какой-то момент он так размножился, что едва не потерял рассудок. Сотни его тел, его жизней и карт растянулись гармошкой, раскрылись как тысячелистный лотос на рассвете. Когда всё осыпалось, остался бесплотный, молочно-белый свет, несущий себя ночи, чтобы разбавить собой тьму и сделать видимым доселе скрытое и неявное. И в один миг стало ясно, что этот храм тоже карта: обитель святого Германа, церковь в полях, где главная реликвия – это туника святого Викентия.

– Что за представление ты здесь устроил?! – тихо, на грани слышимости, просочился в эту блаженную бесплотность голос Доминика.

Втискиваться обратно в тело совсем не хотелось. И Вэй продолжил плыть между колонн к мраморному престолу и распятию за ним, с божественным безразличием изливая свой врачующий свет в сердца всех без исключения прихожан – напуганных и смятённых.

– Ли Вэй, – голос Доминика стал суровым, а тон твёрдым, – я приказываю тебе немедленно вернуться в своё тело. Я прощаю тебя. Слышишь? Властью, данной мне Богом, я разрешаю тебя от грехов твоих. Аминь.

Вэя рассмешила наивность Доминика, который, похоже, решил, будто всё случилось от расстроенных чувств. Насмешка уронила его в твёрдый мир и тесную плоть. Вышло пребольно, поэтому первые секунды Вэй видел только искры перед глазами, с треском разлетающиеся в тумане. Потом разглядел лицо Доминика с белыми от ужаса глазами и губами. Затем прихожан и туристов, многие из которых стояли на коленях и истово крестились, не сводя с него глаз.

– Доволен? – тихонько прошипел Доминик. – Теперь ты святой. Воспарил во время молитвы и просиял, словно солнце. Скоро тут появится твоя икона в полный рост, а твой элегантный костюм растащат на клочки. Перекрестись хотя бы, дубина! И восславь Господа!

Вэй послушно сотворил крестное знамение и со слезой в голосе экзальтированно прошептал:

– Слава Тебе, Господи!

Доминик опустился рядом с ним на колени и принялся что-то бесстрастно декламировать на латыни. Люди в храме тоже отмерли и зашептались. Храмовые служители с настойчивой лаской начали теснить их к выходу, прося не делать снимков, но грозили как-то слишком формально и не препятствовали на деле фотографировать Вэя и Доминика, стоящих на коленях у алтаря.

Когда храм опустел, Вэй украдкой огляделся и выдохнул. Он поднялся, отряхивая брюки, и помог встать Доминику. Не отпуская его руку, он развязно спросил:

– Так я прощён?

Доминик с усталой обречённостью вздохнул и смиренно опустил глаза.

– Прощён. Что сказано, то уже сказано. Хотя я подозреваю, что не стоило этого делать. Вряд ли ты изменился и этот случай явно не последний.

– Ты готов с этим мириться? – Вэй изумился и неверяще вгляделся в ангельское личико кюре.

– Нет, – отрезал Доминик. – Я измен не потерплю. И вообще, это была ошибка. Я священник! Я не могу…

– Ну, конечно же, можешь, мой дорогой Доминик, – вкрадчиво зашептал ему Вэй прямо в ухо, притягивая кюре к себе за талию. – Мы всё можем. Это никак не помешает тебе исполнять свою священную роль в этом мифе, а мне представляться святым. Хороший священник – счастливый священник. Удовлетворённый. Если ты понимаешь, о чём я…

Доминик капризно выдернул свою руку из ладони Ли Вэя и, хмурясь, отступил на шаг.

– Поститься перед службой тоже необязательно?

Вэй умилился этому бунту пуще прежнего.

– Лапочка, ты же знаешь ответ. Богу не нужны ни посты, ни молитвы. Люди делают это для себя, чтобы телами своими научиться управлять. Ты соблюдаешь устав, чтобы совесть твоя была спокойна. Потому что нельзя заставлять людей делать то, чем сам пренебрегаешь. Так что для тебя это просто элементы священного танца, который ты исполняешь на виду у всех. Как обязательная растяжка для балетного танцовщика, как пуанты, трико и плие. А сейчас я тебя покормлю и мир сразу станет проще.

– Только не этими вашими китайскими червяками! – Доминик сдержанно полыхнул синим пламенем настороженного взгляда.

– Китайцы не едят червяков, лапуля.

– Всё равно. Хочу луковый суп с профитролями и отбивную!

– И мороженное?

– И мороженное.

– Тогда покажи, где здесь чёрный ход. Не хочу быть растерзанным толпой религиозных фанатиков, что столпились у парадных дверей.