Глава 7

Прошло примерно полтора часа с того момента, как они заказали пиццу. Курьер так и не появлялся. Более того — он даже не выходил на связь. Делать было нечего, и на урчащие желудки Кристофер и Рене вылили по кружке чая каждый, чтобы вдобавок скоротать время за пустячковой болтовней.

Уже ближе ко второму часу ожидания курьера раздался звонок в дверь.

— Должно быть, доставщик пиццы, — с облегчением сказал Кристофер и резво пошел в коридор на зов звонка-трели.

Рене сделала последний глоток чая и расслабленно отвалилась на спинку стула, потянувшись. Непонятная возня, доносившаяся из-за оставшейся открытой двери кухни, пробудила интерес. Слышен был голос Кристофера и еще один — женский. Рене пошла на звуки диалога, думая, что для службы доставки какое-то новшество — брать на работу пожилых дам. Впрочем, так показалось из-за голоса. Рене поняла, что ошиблась, когда увидела уже разжимающих объятия Кристофера и женщину, одетую отнюдь не в форму типичного доставщика, а в элегантно смотрящиеся юбку-карандаш, персиковую блузу и серошерстную полушубку. Навскидку, ей было лет пятьдесят. Лицо, однако, гладкое, почти без морщин, с аристократической белокожестью и едва заметными румянами на впалых щеках.

— Ты же не надеешься прятаться от меня вечно, мой дорогой? — теперь ее голос стал звонче из-за смеха.

— Не говори ерунды, — было непривычно видеть, как Кристофер обходится столь ласково и с улыбкой с кем-то еще. — Ты же знаешь, я всегда рад тебя видеть.

Взгляд суженых цепких глаз обратился к Рене, разглядывая ее, притаившуюся у книжной полки.

— Кристофер, может, познакомишь меня со своей юной сожительницей?

Что-то нехорошее у Рене отозвалось в груди, когда Кристофер тоже посмотрел на нее. Елейный голосок дамы вызвал непроизвольное отторжение. Это, бесспорно, субъективное мнение, но Рене ничего не могла с этим поделать.

— Да, конечно. Лиза, это Рене Хэммет, моя ученица, — представил ее Кристофер. — Рене, это Лиза Шерман, — тут он как-то нехорошо помедлил. — Мама Андреа.

Субъективное мнение возросло в геометрической прогрессии.

Рене приложила все усилия, чтобы не стоять глупым истуканом.

— Здравствуйте, — на одной монотонной ноте выдавила она.

Она поняла, что ее присутствие станет проблематичным, когда та пожала ей руку с такой же елейной, нечитаемой улыбкой.

Кристофер предложил ей задержаться на пиццу, которую должны были доставить с минуты на минуту, и располагаться. От пиццы миссис Шерман — а Рене не сомневалась, что она миссис, даже несмотря на презентабельный моложавый вид — отказалась, но за столом, однако, пригубила красного вина, которое, как она рассказала, купила по дороге, чтобы отметить встречу. Кристофер выпил только бокал и предложил Рене «для галочки», хотя знал, что та откажется. Рене везде начала мерещиться фальшивость. Так всегда с гостями, мало тебе знакомыми, с которыми ты должен демонстрировать доброжелательность ради приличия. Ладно, может, все было бы отлично, если бы она не смотрела иногда так пристально.

Мучительные полчаса разговаривали только они с Кристофером.

— Где Бернард? — поинтересовался Кристофер. — Опять во Франции?

— Он оттуда и не уезжал, — фыркнула миссис Шерман. — Говорит, под старость лет Родина зовет. Но обещал надрать тебе задницу в боулинг за тот раз.

— Отличный повод встретиться, — согласился Кристофер. — Надеюсь, что очень скоро. Я обещал тебе приезжать в Нью-Йорк почаще, но сама знаешь, как изматывает работа.

— Мой милый, можешь не продолжать, — она послала ему утешающую улыбочку. — Я понимаю. Твои пунктуальные звонки два раза в неделю — уже радость. Я очень ценю твое беспокойство.

— А я очень ценю твою фразу о том, что ты ценишь мое беспокойство.

— Нет, правда, — лицо миссис Шерман на миг омрачилось. — Не стоит думать, что я сдаю позиции. Я живу дальше. Ни у меня, ни у Бернарда нет другого выбора. Просто жизнь. С ней или без нее.

— Я очень рад слышать это.

После продолжительного молчания она повернулась к Рене с налепленой на губы улыбкой, словно не разговаривала с Кристофером на животрепещущую тему до этого.

— Ну, а ты, Рене? Расскажешь что-нибудь?

Лучше продолжать цедить гранатовый сок по маленькому глотку, чем вести беседы с мисс Я-запытаю-тебя-до-смерти-своим-взглядом.

— Мне совсем нечего рассказать.

— Всегда есть что рассказать. Я так понимаю, ты будущая артистка?

— Я на это надеюсь, — ответила Рене, запоздало побоявшись, что это прозвучало угрюмо.

— Чудесно, — миссис Шерман допила вино и отставила пустой бокал от себя. — Помнится, в молодости сама не вылезала из зала.

— Вы занимались балетом? — это было единственное, что Рене спросила у нее за вечер.
— Бальными танцами. Занималась ими до тех пор, пока возраст позволял. А вот Андреа пошла по другому пути — всегда мечтала о карьере балерины. Я пыталась отдать ее в кружок бальных танцев, но еще с детства она была знатной упрямицей.

Рене издала тихое «гм». Ради Кристофера она должна была поддержать разговор, но язык словно к небу прилип.

— Значит, ты скоро заканчиваешь академию? — спросила миссис Шерман.

— В следующем году.

— Замечательная пора, — ностальгически просияла она. — Новые места, новые впечатления и знакомства. Друзья, новая любовь… Всегда считала, что не стоит зацикливаться на старом.

В этот момент миссис Шерман смотрела именно на Рене — с прищуром и полуулыбкой. Язва.

— Лиза, — Кристофер вовремя обратил на себя ее внимание, сам того не зная спасая положение, — так какие у тебя планы на завтра? Кажется, ты что-то говорила про выставку картин из Италии.

— О да. Она будет в десять утра. Недалеко отсюда, кстати говоря. Кристофер, ты не будешь против, если я заночую у вас? Жутко не хочется ехать обратно в Статен-Айленд, чтобы утром опять сюда возвращаться.

— Конечно, не против.

— Спасибо, дорогой, — в этот раз ее улыбка была настоящей и вроде как приятной. — Тогда я займу комнату Андреа. Ты все еще запираешь ее на ключ?

Что ж, Рене долго убеждала себя, что необоснованная неприязнь — очень плохо. Утешением служил лишь факт ответной неприязни. Или ей так просто казалось? Она не давала ей повода недолюбливать себя.

Получается, это с ней связана та записка на кристоферовом столе и с ней же Кристофер разговаривал по телефону, когда они только приехали в Нью-Йорк. Видно было, как тепло и уважительно он к ней относился. Очевидно, что их многое связывало, как так и несостоявшихся родственников, и Рене сразу поняла, что в этот день она будет лишней. И ушла к себе в комнату.

Она заснула моментально, стоило только голове коснуться подушки, а проснулась так же рано, как и легла, на этот раз точно выспавшись и даже позабыв, что у них вроде как гостья. Она вспомнила об этом, когда намеревалась открыть дверь и отчетливо услышала голоса с кухни. Она прислонилась ухом к двери.

Приглушенно чиркнуло колесико зажигалки и прозвучал мелодичный «дзинь» бокала.

— …она дурна собой, Кристофер, ты сам это знаешь. Ей нет места в этом искусстве.

Зажигалка чиркнула еще раз — Кристофер, видимо, закурил.

— Она талантлива, сильна и упряма. Я верю в нее.

— Уж неужели ты думаешь, что она расцветет и будет покорять сцены именитых театров? Извини, мой дорогой, но это даже смешно.

Со стремлением мазохиста Рене стала слушать дальше, но не услышала ничего, кроме льющейся в бокал струйки вчерашнего недопитого вина.

Миссис Шерман, перед тем, как уйти, вела себя с Рене предельно тактично. Сама доброта и любезность. То было хорошей игрой, смысл которой раскрылся перед самым ее уходом — она приблизилась к Рене, чтобы, промурлыкнув «Пока, милая», поцеловать в щеку и незаметно всунуть ей в ладонь маленький скомканный листочек бумаги.

Из списка того, чего она точно не ожидала увидеть на бумажке, были лестные комплименты и приятные впечатления от встречи, и, конечно же, ни того, ни другого не обнаружилось. Там просто стояло название улицы, время и дата. Встреча. Она назначала ей встречу.

***

В тот же день Рене с Кристофером пошли в театр — немного позаниматься. Вообще, как выяснилось, там был и репетиционный зал, однако Рене, как и все девушки ее возраста, дошли до этапа, когда нужно применять все, чему их учили, в том месте, для которого их учили. Слишком мало одного только технического аспекта или движенческого материала. Теперь, минуя долгие годы оттачивания «сухого» исполнения, необходимо было научиться двигаться с художественной гибкостью, передавать интонационную природу танца, не исполнять движение, а быть движением, ассоциировать себя со сценой и любым сценическим действом.

Что миссис Мерритт, что Кристофер неоднократно говорили Рене, что выразительность дается ей естественно. Артистические качества, может, и были ее коньком, но довести их до ума никогда не помешает. К тому же, Кристофер сделал ей пару замечаний, сказав, что акробатическая и трюковая пластика — тоже хорошо, но все же балет — совсем другая стезя, где человек должен волновать сердца, в каждом па демонстрируя невесомую погоню за неуловимым призраком совершенства. Они подолгу застревали на нескольких вариациях: где-то Рене неверно распределила главное мышечное усилие, где-то довела некоторые движения до такого автоматизма, что за ними не видно душевных интонаций.

В общем, они пробыли там до самого вечера. Рене даже не думала о том, что Кристофер субъективен в оценке ее исполнительских навыков, потому что за это время, что они провели в театре — да и вообще за все время знакомства — Кристофер был предельно внимателен к каждой мелочи и детали, смотря назидательным взглядом критика, и лишь изредка позволял похвалу незаслуженно, чтобы подбодрить.

Когда они пришли домой, Кристофер пошел в душ, а Рене, из эгоистичного любопытства, пошла на небольшое хищение одинокого ключа от комнаты Андреа, лежащего у Кристофера на рабочем столе.

Она правда признавала эгоистичность и утешалась этим, как заблаговременным утешением греха. Ведь главное осознавать, что это плохо, да? Она просто немного посмотрит и все.

Замок оказался тихим, нужно было провернуть всего два раза. Ручка двери тоже поддалась легко. Рене интуитивно нащупала выключатель по правую сторону стены и нажала на него. Свет затопил всю комнату, являя ее в лимонном цвете. Она выглядела обжитой, но холодной, и ни мебель, ни мелкие предметы декора не могли избавить от этого ощущения. Покрытая пышным на вид постельным бельем кровать стояла посередине параллельно двери. Справа — прикроватная тумбочка с причудливым светильником и магнитофончиком, слева — шкаф-купе и трюмо. Все обставлено просто. Над кроватью висела широкоформатная фотография в рамке, похожая на плакат. Она была черно-белого цвета с удачно пойманным кадром девушки на гранд жете. Движение на максимуме, схваченное умелым фотографом, знающим, что нельзя фотографировать балерин на спаде или начальном возвышении пируэта. Лица девушки не было видно из-за сценической вуали, но в правом нижнем углу помимо имени фотографа, можно было найти и имя артистки — Андреа Шерман.

Рене сглотнул ком в горле. Она уже хотела уйти, но ноги непослушно сделали решающие шаги вглубь комнаты. Решив, что хуже уже не будет, она взяла стоящую на трюмо фотографию и поднесла к лицу, обмирая с ней в руках.

Красивая. Андреа очень красивая. Учитывая происхождение отца, в ней виделся утонченный французский шарм: в глазах, которые смотрели с фотографии добро и при этом загадочно, в прихотливо изогнутых улыбкой губах, но улыбкой не высокомерной, как у миссис Шерман, а таящей в себе очаровательный чисто женский каприз. Черные волнистые волосы лежали на плечах шелком. На фото она была одна, на заднем фоне выглядывало море. Рене невольно представила ее и Кристофера вместе, и грустная усмешка вырвалась у нее — должно быть, они были красивой парой. Жившей в гармонии, понимании и полноте самых светлых чувств.

Вот теперь точно не будет хуже. Рене прошла дальше, к шкафу. Выдвижная створка легко ушла за метровое зеркало. Внутри тут же загорелся свет, открывая обзор на выдвижные ящички и обилие одежды, висящей на вешалках. Обоняние сразу пронзилось чарующим густым запахом миндаля с ванилью, сосредоточенном в шкафу: он исходил от одежды, провисевшей здесь взаперти, наверное, столько, сколько…

Рене выдохнула, придя к очередному за сегодня выводу, которые были не такими приятными, как витавший здесь запах Андреа. Она знакомилась с ней через каждую подмеченную деталь, знакомилась с интересом, но при этом невольно сохраняя в груди болезненное нытье. Первыми на вешалках висели пачки — самые разные: от простых репетиционных до пышных театральных. Предпоследней как раз висела та, что была запечатлена на большой фотографии: вся черная, и только пару слоев тюля снизу пестрели красным. Следом висела повседневная одежда, и Рене представилось, как выглядела Андреа в том мятном жакете и черной юбке-клеш, висевшей на вешалке-прищепке. Вкус у нее был.

Рене не знала, почему ассоциировала ее с чем-то, что уже стерто временем — подсознательно и, может быть, подло она хотела в это верить — знала только, что чем дольше находится в этой комнате, тем больше состояние подавленности накрывает ее.
Ей никогда не быть такой же красивой как Андреа, это как сравнивать греческую богиню и гадкого утенка. Ей никогда не познать силу объятий Кристофера и уж тем более ей никогда не познать его поцелуи. От осознания слезы собирались в глазах, а телу хотелось согнуться, свернуться жалким клубочком, чтобы стать маленькой и незаметной.
Рене нужно было прогуляться, развеяться, и она, пожалуй, с первой секунды знала, куда пойдет. Цель сформировалась до того четко и быстро, что могла бы даже этим напугать, не будь Рене в таком жутком состоянии.

Из мусорки она достала оставленную миссис Шерман записку. Миссис Шерман должна была ей что-то сказать; что-то, что поможет понять… Рене чувствовала это. Она не собиралась обращаться к ней за помощью или советом, но, быть может, из непременно польющейся на нее желчи она услышит нечто, что укажет ей верный путь. Она просто-напросто больше не знала, что делать.

Миссис Шерман уже ждала ее по условленному времени в соседнем квартале. Как всегда с гордо расправленными плечами и вздернутым подбородком, она стояла возле ряда пустующих скамеек. Завидев Рене, ее глаза сузились, а уголки губ приподнялись.

— Честно говоря, я и не надеялась, что ты придешь.

Рене не ответила. Может быть, со стороны она выглядела равнодушной. Это было почти правдой.

— Что ж, давай прогуляемся, — предложила миссис Шерман. — Погода отличная.

Погода и правда была тем единственным хорошим, что спасало этот отвратительный день. Жаль солнце только светило, но не способно было согреть Рене изнутри.

Она шла в ногу с миссис Шерман, смотря на асфальт.

— Как тебе Нью-Йорк? — спросила она, и Рене сразу всем своим видом дала понять, что не намерена растрачиваться на «прелюдии».

— Вы позвали меня не за тем, чтобы поговорить о моих впечатлениях, я полагаю.

— Верно, — не стала она увиливать. — Мы с тобой взрослые люди, Рене, и как взрослые люди мы не будем притворяться, будто не знаем, в чем причина нашей встречи. Я говорю о Кристофере, — все же уточнила она.

Медленная королевская походка миссис Шерман прервалась на полушаге. Она села на скамейку и любезно выждала пару секунд, пока Рене сделает то же самое.

— Все, что я собираюсь сказать, не должно обидеть тебя — я здесь совсем не за этим. Будем считать, я оказываю тебе большую услугу.

Только бровь скептически изогнулась на неподвижном пасмурном лице Рене.

— Видишь ли, вы с Кристофером встретились не в то время. Такое бывает. Это случается. Даже если не брать в расчёт твою… — тут она помедлила, наверняка обдумывая, как сказать поделикатнее, — твою внешность, то все равно между вами ничего не может быть.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ты знаешь, что такое первая любовь? — она повернула к ней голову, проигнорировав вопрос. — Конечно же, ты знаешь, это видно по тебе. И ты знаешь, как сильна она бывает.

О да, Рене знала всю ее силу, с которой она могла приласкать, заставив быть на седьмом небе от счастья, и с которой могла изувечить всю душу. И все равно Рене благоговела перед этим чувством, ведь в этом его суть — быть сплошной нарывающей раной и все равно такой нужной. В полной мере она осознала это только сегодня.

— Знаю, — еле слышно произнес она.

— Тогда ты также знаешь, что моя дочь — первая любовь Кристофера, и она могла бы продолжаться до сих пор, если бы не случилось то, что случилось.

Ну да, очередное напоминание, однако на этот раз произнесенное кем-то прямо и вслух.
Андреа — первая любовь Кристофера. Кристофер — первая влюбленность Рене. А Рене… Как лишнее колесо у телеги.

— Ты правда думаешь, что я какая-то злая тетка, которая чисто из принципа хочет рушить твое счастье от пребывания рядом с ним? — она сама себе беззвучно посмеялась, но смех этот был, как она выразилась, минорный. — Я просто хочу дать тебе совет. Он никогда тебя не полюбит. Если ты упряма и напориста и хочешь находиться рядом с ним, несмотря на этот факт, то вот что я скажу… — миссис Шерман помедлила, подбирая слова. — Пока ты молода и пока на твоей душе не появилась еще одна трещина, тебе лучше уйти. Я лишь предупреждаю тебя, что ты можешь столкнуться с тем, с чем я не желаю тебе столкнуться. Ты еще слишком юна.

— Я ничего не понимаю, — со злым негодованием Рене вопросительно взглянула на нее.

— Мы с моим мужем приняли решение. Очень скоро Андреа отключат от аппарата.
Новость не принесла эгоистичного облегчения, которое почувствовал бы каждый, но вслух никогда не признал бы. Рене попыталась родить в себе это облегчение, чтобы не думать, но она не могла. Она замерла недвижимой скульптурой.

— Миссис Шерман, я сожалею.

Неужели вот она — высшая степень безнадежности, когда близкие принимают такое тяжелое решение? Неужели, они настолько устали верить?..

— Не сомневаюсь, — без какой-либо колкости отозвалась она. — Если ты по-настоящему любишь Кристофера, ты не скажешь ему об этом.

— Вы поступаете гадко. Вы оставляете меня с тем, чего я не хотела знать.

 — Я уже объясняла свои мотивы. Я дам тебе совет в последний раз — беги, потому что ты не захочешь увидеть то, что будет после.

— А если нет? — Рене упрямо вздернула подбородок. — Если я останусь с ним?

— Тогда я желаю тебе терпения, — миссис Шерман встала с лавки. — Только помни, что собирая осколки, можно сильно пораниться.

Рене долго еще сидела на скамейке. Мимо нее проходили люди, проезжали машины, гулял ветер, забираясь за неплотно застегнутую куртку. Бушующий максимализм рвался сделать что-нибудь опрометчивое, а потом уйти в себя, закрыться ржавым тугим замком и предаться хандре. Лишь бы не трогали. Лишь бы все мимо — как эти люди, и эти машины. Но она не могла сидеть здесь вечно.

Дома, не подавая виду о произошедшем, Рене взяла книгу и села на диван, чтобы отвлечься. Кристофер подсел к ней через пару секунд.

— Я знал парня, которому пришлось сменить три балетные академии. Сверстники издевались над ним, потому что он был лучше всех их вместе взятых, — он начал повествовать внезапно и как всегда соблюдая тон «как бы между делом». — Его часто запирали в туалете, чтобы он пропускал занятия, набивали стеклом балетную обувь. Однажды дошло до того, что ему сломали ногу. Битой. Это не единичный случай. В одном театре работала талантливая балерина. На тот момент она получила важную роль в постановке, обогнав другую кандидатку на эту роль. За несколько часов до начала представления соперница пробралась в гримерку и порвала ее костюм в клочья. Никто не стал разбираться. Обеих уволили и ни в один театр больше не брали.

Рене оторвалась от книги, не сумев сдержать полный скептицизма взгляд в ответ на явно нравоучительные истории.

— Что вы хотите мне этим сказать?

— Был еще один случай, — продолжил Кристофер, проигнорировав вопрос. — Он никак не связан с издевками окружающих, но довольно распространенный. В местной хореографической школе училась девочка, которая слишком воспринимала рассказы о пользе всяческих диет. Всё началось с дробления калорий на каждый прием пищи, а закончилось реанимацией. Кажется, родители ее были общепризнанными гимнастами. Она пошла практически по их стопам и стремилась повторить их успех. В этой погоне она перестала замечать, что сочетание чрезмерной требовательности к себе и желания быть лучше и стройнее иссушило плотность мышц под чистую. Вместе с этим и слезы, кстати говоря, потому что за несколько дней до смерти она и плакать-то не могла.

— Я буду аккуратна со всем этим, если вы так беспокоитесь, — Рене почувствовала неладное с первых секунд.

— Речь не об этом, — отмахнулся тот от ее обещания. — Наша сфера деятельности очень непредсказуема.

— Если вы снова решили переубедить меня продолжать заниматься, то вы уже знаете мой ответ.

— Не переубедить, нет. Просто донести до тебя, что подводные камни есть в каждой профессии, и здесь они больше и опаснее. Ты хоть знаешь, какой путь должен пройти артист, прежде чем хотя бы попасть в кордебалет? Я уже не говорю о партиях второго и первого планов.

— Справлюсь как-нибудь, — огрызнулась Рене.

— Даже если справишься, — гнул Кристофер свою линию, — то ради чего? Чтобы проработать в театре десять — ладно, пятнадцать — лет, а потом страдать преждевременными жуткими болями в конечностях? Надеюсь, мне не надо объяснять тебе, что такое деформация стопы, грыжа и прочие болезни, с которыми ты точно не хочешь столкнуться. Пару лет триумфа на сцене не стоят того.

— Но вы же сами!.. — воскликнула Рене. — Вы же сами говорили, что верите в меня!.. Я слышала ваш разговор с миссис Шерман и отлично помню ваши слова. Зачем верить в мое сценическое будущее, раз вы не хотите его для меня?

— Потому что его хочешь ты. Но это не значит, что я поддерживаю тебя в этом медленном самоубийстве. Посмотри на свои ноги, — Кристофер убрал с ее колен книгу, открывая обзор на затянутые узкими черными штанами твердые ноги. — Давай, посмотри на них.

Рене нехотя, но посмотрела. Ноги как ноги. На вид тонкие, с четко проступающими натренерованными мышцами даже во время полнейшего расслабления. Пропорциональные, за счет фигурных голеней, как бы образующих гитарную деку. Носки скрывали ступни и единственный изъян — сильно выступающие вены, ведущие к пальцам, на верхней части.

— Твои ноги прекрасны. Твое тело прекрасно. Балет сделал его таким, но, знаешь, у всего есть обратная реакция.

— Ну да, — как-то зло усмехнулась Рене. — Некрасивые издержки красивых профессий.

— Нет такого человека, который не стал бы уважать твое упорство, но я не хочу, чтобы потом ты жалела об этом.

— Вы могли сказать сразу, что я просто уродка, — выплюнула она с горечью, вставая с дивана. — Сказать, что с таким лицом мне место где-нибудь за кассой придорожной забегаловки и не пытаться прикрыть свой мотив тем, что балет — жестокая профессия.

— С чего ты взяла, что тебе место…

— Да потому что я ничего не умею! Ничего и никогда. Я самый бесполезный человек на земле, а вы очень удачно мне об этом напомнили.

Может, она правда так заводилась из-за этой темы потому, что все сводилось к ее никчемности. Никчемности, как артистки, как человека. И жить, осознавая свою никчемность — пытка страшнее, чем любая другая эмоциональная пытка. Не жить, а быть приговоренной к жизни.

Полная решимости, Рене направилась к входной двери. Она прихватила куртку и дернула ручку.

— Куда ты? — Кристофер подорвался с дивана.

— Туда, где мое место.

И закрыла дверь, зная, куда отныне держала путь — в театр.

Одно она не учла — забытые в квартире пуанты. Если узкие эластичные штаны и длинная футболка до середины бедер хоть как-то походили на тренировочный костюм, то синие носки никак не вписывались в образ. Но отступать было уже некуда, и в одном из освободившихся амфитеатров она просто скинула обувь за кулисой, а куртку положила на крышку рояля, стоявшего на заднем плане сцены.

Первые впечатления, когда она зашла на ярко освещенную сцену — восторг, наполняющий грудь до нехватки кислорода, восхищение атмосферой. Что бы там кто не говорил, это чувство ни с чем несравнимо и ради него стоит подписаться под любыми последствиями. Оно вечно, оно — константа. Все остальное — переменные.

Зрительского зала почти не было видно. Можно с легкостью представить, что там, затаив дыхание, ждут зрители. Как будто за минуту до представления, когда несколько тысяч человек разом замирают, едино повинуясь немой клятве сохранения тишины. В зале никого не было, однако мгновение эфемерной картины прочно засело в голове, и Рене лелеяла ее и собиралась танцевать, несмотря на глупые синие носки. Ради зрителей, которых нет. Ради места, которое ее.

Она успокаивалась, стоило только принять подготовительную позицию. Сейчас она успокаивалась вдвойне: взбудоражавшие и разум и тело нервы не кололись больше шипами уязвленного самолюбия. О случившейся перебранке Рене и думать забыла. Она провела в театре, кажется, два с половиной часа, иногда пугливо косясь на массивные двери в зале и закулисное помещение. Но никого не было, только холодок изредка блуждал на сцене. Ей просто посчастливилось занять амфитеатр, в котором на сегодня больше не планировалось никаких спектаклей.

Перед уходом она занималась вполсилы. Ноги заплетались от банальной усталости. Она все пыталась усовершенствовать исполнение вариаций из «Щелкунчика».

— Работа на износ тоже должна быть в меру.

Рене запнулась на середине вариации вместе с улетучивавшимися остатками запала.
Кристофер вышел из тени кулисы, выглядя до раздражающего невозмутимо. Рене замерла на пару секунд в безэмоциональном ступоре и отвернулась, продолжая с того момента, где она сбилась. Конечно, она все еще злилась и обижалась. Но обида уже давно превратилась в напускную, «для галочки», чтобы-ты-знал.

— Знал, что найду тебя здесь, — продолжил разговаривать как будто со стеной Кристофер, подойдя ближе. — Я пришел забрать тебя.

Рене начала танцевать нечто совсем другое, окончательно сбившись. Что умела, то и танцевала, лишь бы не обращать внимания на застывшую неподалеку фигуру.

— Мне и здесь хорошо, — дрогнувшим голосом ответила она, поняв, что затанцевала что-то агрессивное и ритмически сложное, словно вторя внутреннему состоянию.

— Что ты делаешь? — внезапно спросил Кристофер.

— Занимаюсь, очевидно.

Она взмахнула ногой и сделала поворот.

— Нет. Ты пытаешься доказать себе, что все это — то, что тебе нужно.

Руки плавно в стороны и па де бурре.

— Я совсем забыла, что вы все решаете и знаете за меня, поэтому даже не собираюсь спорить.

Кристофер закатил глаза.

— Не утрируй. Тогда я лишь высказал мнение. И я не собираюсь от него отказываться.

— Как и я от своего.

На этом, следуя логике, разговор должен быть исчерпан. Сердце билось как сумасшедшее от того, кого они оба сейчас изображали. Точнее, это Рене изображала из себя гордеца и хотела держать игру до конца, пока паскудное настроение не стихнет.
Кристофер тоже явно не собирался поддаваться на возникшее провокационное молчание.

— Когда попадаешь в настоящую среду балета, выдержка становится не важнее таланта. Тебя может ломать кто угодно, но сломишься ты или нет, зависит только от тебя, — Кристофер выхаживал взад-вперед совсем близко от того места, где Рене делала повороты на полупальцах. — У нас в балетном колледже был преподаватель, который считал, что закаляет нас. Знаешь, как он это делал?

Когда Рене подалась назад для легкого баллотте, собираясь взмыть в воздух, опорную ногу подсекла другая, чужая нога, и Рене едва сохранила равновесие, опасно качнувшись вперед.

— Что вы творите? — она смотрела на Кристофера шалыми глазами. — Я могла упасть!..

— Закаляю тебя, — только и передернул плечами тот. — Нужно было заняться этим раньше. Я был плохим учителем. Хотя нет, — пораскинул Кристофер. — Пожалуй, я был слишком хорошим. Повтори движение еще раз.

— Зачем?..

— Хочу наверстать упущенное. Буду плохим учителем.

Если это был вызов, то Рене благородно приняла его. Из азарта и природного упрямства. Из любви к своему делу. Именно на любви и старательности воспитались мировые гении балета. Может, до чувственности старой школы Плисецкой и необузданности новой школы Мильпье ей далеко, но от этого стремление в ней не угасало.

Уверенная в своих силах она снова подпрыгнула в баллотте… и подсечка не дала ей завершить начатое.

— Вы просто придираетесь, — обвинила она Кристофера, надеясь увидеть на нем хотя быть тень ухмылки. Но нет — Кристофер был серьезен как никогда.

— Легче, — пояснил тот. — Сделай это легче. Ты не кирпичи на себе таскаешь.

Рене гневно сверкнула на него глазами и вернулась в исходную позицию. Очередная попытка окончилась предсказуемо — ударом по ноге и в очередной раз сотрясшимся перед глазами пространством.

— Еще немного — и я подумаю, что ты совсем не справляешься даже с самым простым па.

— Может, тогда сами попробуете? — раздраженно предложила Рене, когда на самом деле в голове ответом звучало только «Вы же знаете, что это не так!».

— Для меня это пройденный этап. Речь идет о тебе и твоей выносливости, которая, судя по всему, под большим вопросом. Может, мне стоит подумать о том, чтобы заменить твою кандидатуру на Сэм Уоррен?

Рене хотела разразиться ураганным вихрем, но вовремя взяла себя в руки, не позволяя неугомонной обиде завладеть ситуацией.

И неважно, что она здесь уже почти три часа, что выбилась из сил, что волосы липли ко лбу из-за духоты. Она отчаянно и яростно хотела доказать, что являлся полной противоположностью всего того, что говорил Кристофер, специально пытаясь задеть ее за живое. То место на ноге, куда подсекал ее Кристофер, уже пульсировало легкой болью. Рене сцепила зубы и начала сначала. Начинала и в следующую же секунду заканчивала на очередной подножке. Как же это бесило! Как бесил Кристофер своими спесивыми повадками!

Наверное, двадцатое по счету провальное движение завершилось на полу, потому что ноги уже не держали. Сердце гулко стучало, в груди пожар, пот промочил футболку в некоторых местах, и теперь та неприятно липла к коже.

Кристофер описывал медленный круг вокруг нее, смотря сверху вниз.

— Помнится, ты танцевала па де де с одним из учеников мистера Хоука. Дуэт подразумевает взаимопонимание без слов, высшую грациозность, нередко агрессивную. Агрессии в тебе много, — непонятно с какими оттенками звучал этот факт из его уст, — но глупо говорить о дуэтах, когда твои технические возможности оставляют желать лучшего. Ты не достигла взаимопонимания с самим собой, о работе в паре даже говорить не стоит.

Окончательно вышедшая из себя Рене ударила кулаком по сцене и поднялась с пола. Она еле стояла и пошатывалась. Ее вело в сторону, но она сделала глубокий вдох и встала в исходную. Будет ему «легче».

— Стой, — Кристофер оказался рядом и сдерживающе обхватил ее рукой поперек груди. Его интонации переменились, из них ушел весь фарс. — Мы закончили.

Рене замерла.

Внезапно, вместе с силами, ее покинули злоба и показательная упрямость. Осталась только горечь от свершившейся ссоры.

— Рене, мы больше не будем заниматься индивидуально.

Тут она вскинула на него полный боли, вопросительный взгляд.

— Мне сложно мыслить объективно, потому что ты — это ты, и меньше всего я хочу, чтобы ты потратила годы своей жизни, бившись о стекло, которое никогда не пустит тебя по ту сторону.

Ясно. Все ясно. Значит, все-таки уродство.

У Рене глаза были на мокром месте. Грудь стиснуло болью, что сжимала все сильней и сильней, раскаленной цепью, до самых ребер.

— Я хочу домой, — прошептала она, словно задохнувшись. — Я хочу к себе домой.

Руки Кристофера наконец разжались на ней.

В тот же день Рене села на автобус и покинула Нью-Йорк.