Дура

«Сама ты дурака!» - так, подумав, ответила маленькая Женька Лариске, которая обозвала их с Вадиком дураками за то, что они играли вдвоём, без неё.
Мама Женькина, тётя Тая, тогда очень смеялась: не знает дочка, как слово дурак в женском роде, потому что никогда не слышала. И вот изобрела вариант.

В школе Женька уже слышала это слово почти каждый день: так почему-то обзывал её сосед по парте Серёжа, который ей очень нравился.
Чем нравился? Сердцу не прикажешь, но тут вопрос, кажется, был ясен: своей общительностью и разговорчивостью. Серёжа был душой компании: с утра, до уроков, всегда вокруг него собиралось несколько одноклассников, которым он с жаром пересказывал просмотренный вчера телефильм, а те слушали его во все уши и смотрели на него горящими глазами.

Компания занимала и её место за партой, и Женька слонялась по классу, как неприкаянная. Найти себе другую, свою, такую же компанию она сообразить не могла: не тот был характер.
Что-то во всём этом было немного странное и не то, для первого-то класса, и учительница решила их с Серёжей рассадить. Когда это происходило, Женька плакала в классе, при всех.

Мама Тая всё сделала для того, чтобы, говоря современным языком, эту неловкую ситуацию «разрулить» (тогда ещё таких слов не употребляли). Она пригласила на какой-то праздник к ним в гости большую компанию Женькиных одноклассников из тех, кто был побойчее и мог бы начать дразнить Женьку.
Среди них был и Серёжа. Были угощения, игры, папа Женьки нарисовал картинки к представлению, в общем, всё прекрасно получилось и всё обошлось. Женьку не дразнили.

Потом, кажется, долго не было ситуаций, где бы это слово фигурировало.   Ах да! Были. Как-то в деревне, где дедушка Паша восстанавливался после перенесённой операции по удалению рака горла, он угощал её выращенной им клубникой, прямо с грядки.
Женька же, для которой Тая всегда всё мыла, кипятила, чистила, теперь выдавала: «Мама, куда же ты смотришь! Что ты позволяешь мне немытую клубнику есть?»  От этих её слов Тая была просто вне себя, а тут дочка ещё возьми, да и ляпни: «Мама, а у меня не будет рак?»  «Дурак у тебя будет!» - ответила Тая.

Но то был редкий случай. Так-то это слово не употреблялось никогда.
Прошло несколько лет. Он переехали на новую квартиру. Из того класса, где был мальчик Серёжа, Женька перешла в новый класс в новой школе. Но это, в общем-то, было уже не так важно, потому что к этому времени она уже всерьёз занялась музыкой.
Сначала – дома, потом – в районной музыкальной школе, где что-то у неё всё время не ладилось, а потом уже – в другой, серьёзной музыкальной школе, у серьёзного педагога. Вот тут-то…

С такой яркой личностью, как Софья Матвеевна, и Женька, и мама Тая встретились впервые. И похвалить, и поддержать, и приласкать, и… Софья Матвеевна за словом в карман не лезла, а уж ЭТО слово было у неё нарицательным даже для самого любимого ученика. «Митька- дурак» - так она его за глаза именовала, причём не как правило, а почти совершенно без исключений.

Что уже о других, рядовых учениках, типа Женьки, говорить! Как-то по маленькой деревянной лестнице со второго на первый этаж спускались они втроём: Софья Матвеевна, Женька и Полина, которая только что получила «разнос». Разносы Софья Матвеевна умела устраивать виртуозно.
На площадке лестницы она спросила, как-то даже не конкретно Женьку, а «вообще», - сможет ли Полина сделать всё, как надо. Женька на это ляпнула: «Сможет, если не будет дурой.» Софья Матвеевна громко захохотала.

Во всём этом не было ничего плохого, но и хорошего тоже было мало. Хуже всего было то, что теперь Женька стала называть себя дурой сама, про себя, между делом. Забыла – дура, не сделала – дура, не поняла – дура… Она делала это по привычке, просто так, не задумываясь над тем, что это может что-то значить или что-то в ней изменить.
 
Между тем, чем дольше она сама себя так называла, тем больше это отнимало у неё, и так недостаточно общительной, робкой от природы и застенчивой, возможность быть прилюдно, на публике, яркой и уверенной в себе. Не по качеству своего исполнения, а по всему своему облику, манере держаться, вести себя, по всему тому, что, вместе взятое, должно было создавать её сценический образ, без которого ни одно публичное выступление невозможно.

Потом ей пришлось снова долго собирать себя по частям, воедино, подобно тому, как искусная портниха может сшить из разрозненных лоскутков красивое новое платье.
Лучше всего собрать себя получалось перед выступлениями. Постепенно Женька перед выходом на сцену научилась находить в себе то особое, необходимое для этого состояние, когда её поддерживало всё то хорошее и настоящее, чему учили её и чему научилась она сама, что пережила, передумала, перечувствовала, - весь накопленный ею жизненный позитив.

Благодаря этому ей становился доступен тот уровень «сценического высказывания», когда своим исполнением она могла донести до слушателей то, что в этот момент могла выразить только она – выразить   по-своему.

На сцене, как известно, всю жизнь не проживёшь. То, что, кроме этих   сценических моментов, что-то вне сцены вообще выходило, вообще получалось, - было очень странно. Казалось бы, не должно было бы выходить совсем ничего.

Оно, конечно, часто и выходило не совсем то, что хотелось бы, но это было хотя бы что-то. Что-то – это, в итоге, после всевозможных неудач и терзаний, был красный диплом престижного ВУЗа, в котором она именовалась не только «концертмейстер» и «преподаватель», но ещё и «концертный исполнитель». Но что такое диплом? Корочка с бумажкой.
 
Цена, заплаченная за него, была высокой: потраченные на занятия и учёбу самые лучшие годы: то время, когда надо было бы просто жить. Жить можно и вместе с учёбой. У кого-то это получалось, у неё – нет.

Может быть, потому, что она явно, совершенно чётко и определённо, была не только музыкантом. Вместе с интересом не к романтической, а к старинной музыке, аутентичному исполнительству, в ней постепенно росло стремление выразить что-то с помощью ритма и интонации, не только звуками, но и словом – произносимым смыслом, с помощью агогики и артикуляции.

Она стала писать. Это было очень «её». Редко улыбающаяся, чаще всего угрюмая, она, проведя несколько часов в тишине читального зала, расцветала, выходя оттуда с сияющим лицом

Когда-то, в далёком детстве, Женька иногда думала, что будет писателем.  Это было так странно, так непохоже на всё то, чем занималось её ближайшее окружение, что она предпочитала об этом помалкивать. Школьные сочинения дома ей помогала писать мама Тая. Она была очень требовательным педагогом.

Могла ли она тогда предположить, что через много лет дочь будет каждодневно, помимо традиционного дневника, строчить и строчить что-то всё время, почти не переставая?
А потом – всегда, разбирая бумаги, находить эти клочки со стихами и прозой, куда-то в своё время засунутые, и, перечитав, понимать, что вообще-то очень ничего…

«Я не пишу стихов», - так анонсировала она своё творчество на одном известном литературном сервере. И это была истинная правда. Женька не писала стихов: она их находила всё время, непрерывно, в забытых бумажках, старых тетрадях и блокнотах. А когда находила, - понимала, что они, эти стихи, как будто написанные кем-то другим, совсем не плохи.

Это – со стихами. С прозой дело обстояло так: когда личная жизнь у Женьки совершенно перестала складываться, она, как современный человек, пошла к психотерапевту. Та велела ей написать сказку со счастливым концом.
Женька написала три сказки, вернее, три очерка или эссе. Но этим она не ограничилась. Это было только начало. Продолжение воспоследовало и продолжает следовать до сих пор. К психотерапевту она больше не ходила.

Она стала печататься в журналах, платя за это небольшие деньги. Собственно, все наши классики когда-то так и делали. Сначала выходили казусы: в качестве героев своих произведений она выводила знакомых и коллег, которые к этому совершенно не были готовы.

Но что делать! Опять же, классики именно так и поступали со всеми своими близкими людьми. Никто не был застрахован от того, чтобы стать просто материалом для чьего-то литературного творчества: точильным камнем, на котором кто-то (неважно, кто) оттачивает свой талант. Наверное, в этом нет ничего страшного.

Люди все разные, и однажды отцом ей была прочитана гневная нотация на эту тему. С тех пор она его в своих произведениях старалась на упоминать.

Надо сказать, что при всём этом перевесе в другую сторону, профессию свою она никогда не бросала. Быть в музыке и играть музыку, - это было для неё очень важно. Всё остальное было «сверх».
Понятно, что, ввиду вышеупомянутых обстоятельств, карьера концертирующего исполнителя ей была заказана. Выступления были, но они были редки и с годами становились всё реже.

Перепробовав многое, она нашла в итоге работу, которая давала возможность, играя музыку, быть в этой музыке. Но ничего более: стоило её только чуть заступить за некую призрачную границу дозволенного, как начинались скандалы с коллегами и выяснение отношений. Играть можно было не лучше и не больше чем…
Словом, оставаться в чётко обозначенных границах серости и тривиальности: я так, как все.
 
То ли дело со стихами и прозой! Но и тут: даже близкие, например, сын, сначала читали, потом уже и не читали, - сложно.
Ему многое из того, что она в своё время «выстрадала», оказалось и сложно, и не нужно: например – ВУЗ. Как ни билась Женька, он, в итоге, этим заморачиваться не стал. Вернее, долго заморачивался тем, как бы не заморачиваться. Переживали страшно: и она, и дед, а толку что…

Он долго обвинял её во всём, а потом ушёл. К другой, - так он думал почему-то. На самом деле – найдя свою женщину. Когда стало ясно, что -  уходит, она сказала: «Какая же я дура! Но не всем же умными быть…

Ну, хорошо, сын, - а ученики? С педагогикой дело обстояло так: она могла предложить ученикам только тот путь, который долго и мучительно проходила сама, а это было жестоко и бессмысленно. Ученики, особенно дети – люди цельные. Им вот это: на куски, да обратно собрать, - зачем им это? Не получалось близкие отношения с учениками ни выстраивать, ни сохранять. Так, преходящее это было всё…

Во всём, что она делала, ясно прослеживалась одна особенность: стоило ей познакомить кого-то со своим творчеством в любом его виде, как в этом человеке пробуждалось желание сделать то же самое лучше неё, - мол, если эта дура так может сделать -  то я, умница, смогу то же самое сделать гораздо лучше!

Долго её это обижало и возмущало, пока, наконец, она не поняла, что - вот он, её собственный педагогический принцип: сделай как я и лучше меня. Не довлеть, а вдохновлять ученика на собственное творчество своим личным примером.

Пусть он сделает лучше! Пусть! Но тогда, извините, она не дура, которую легко переплюнуть, а самобытный и неординарный педагог со своим неповторимым стилем преподавания.
Хорошо: она – педагог, а они кто? Те, которые уверены, что смогут лучше неё? Выходит, они – её ученики. Так-то!
 
О том, что у неё настоящий педагогический талант, Женька не задумывалась никогда. Наверное, правильно делала. Пусть её бывшие ученики выступают и преподают в консерваториях по всему миру, - её это совершенно не касается.

Она по-прежнему про себя и даже вслух называла себя «дура», особенно в состоянии аффекта. Но в более спокойном и уравновешенном состоянии сразу же после этого добавляла «умница». И постепенно привыкала это делать.
               
«Так лучше, наверное», - думалось ей…