Чисто человеческое

До нашего времени дошёл папирус, описывающий, как рабочие в эпоху египетского фараона Рамзеса III объявили забастовку из-за того, что им не платили зарплату. Это самый ранний из известных нам документов о забастовке рабочих в истории. 1170 г. до нашей эры, однако…
Быть недовольным и просить большее – это самое что ни на есть природное человеческое. И ещё бояться, что что-то случится и всё пойдёт не так, поэтому страхи, недовольство и желание поиметь что-то ещё управляют всеми.
Итак, страх…
В книге Эллы Фрэнсис Зандерс «Lost in Translation» есть немецкое слово warmduscher, оно означает мужчину, который моется под тёплым душем», то есть такой мужчина, который чересчур осторожен, который боится риска. Это нормально. Мой университетский психолог говорил, что люди, которые ничего не боятся, находятся в психиатрических клиниках.
Я тоже боюсь. До тридцати восьми лет я боялась смерти – не столько физической, сколько интеллектуальной, приходящей, естественно, всё-таки через тело, но потом я умерла, и с тех пор страха этого в душе моей больше нет, потому что теперь я знаю, как это – умирать.
Боюсь ночных внутренних окон. Дома, во всех гостиницах, везде-везде я зашториваю на ночь окна так плотно, как только могу, чтобы ну ничего-ничего не просачивалось снаружи внутрь. Страхи мои вполне объяснимы и тянутся, естественно, из детства: меня сломал мультфильм «Снежная королева», особенно тот момент, когда эта самая королева явилась детям в ночное окно. Вот с тех пор я на ночь все окна и закрываю. Умом понимаю всё, осознаю, но закрываю, потому страх этот иррациональный, в нём нет того, что можно было бы отодвинуть и сказать себе: ну всё, этого больше нет, а раз его нет, значит, я не боюсь. Представляете теперь, как мне было спокойно в комнате корейской гостиницы, где не было ни одного окна.
Быть злым – это тоже весьма по-человечески. А быть не на своём месте – это актуализировать зло.
Рассказывала одна моя знакомая – доктор наук, профессор. Идёт она как-то из магазина домой, в одной руке держит огромную котомку с продуктами, в другой – ещё что-то. Останавливается на остановке, чтобы сесть в автобус. И тут подъезжает лексус, из которого выглядывает улыбающийся молодой человек, предлагающий ей её подвезти, причём правильно так по имени-отчеству называет, как положено – вещь до крайности удивительная. Она немного смущенно, но в целом достаточно уверенно в том, что её никто не ограбит, котомку из рук не вырвет, её саму не расчленит и органы на чёрном рынке не продаст, садится в машину. Машина трогается. После общих фраз о погоде и прочей ерунде парень вдруг говорит:
– А знаете, О. В., я вам так благодарен!
О. В. улыбается, потому что приятно же, когда другие люди тобой восхищаются:
– Правда? А за что?
– А за то, что вы меня отчислили.
О. В. поперхнулась. Парочка перезревших помидоров выпала из котомки и укатилась куда-то под сиденье.
– А?! – переспрашивает О. В.: – Отчислила?
– Да!
– А за что благодарен-то?
– Так… Видите ли… – мизинцем правой руки парень непринуждённо поворачивает руль, и машина уходит в сторону. – Мои родители хотели, чтобы я получил настоящую мужскую профессию – инженерскую – и запихали меня на автомобилестроение. А какой из меня инженер? – он ржёт. – Я же в физике вообще не рублю.
– А я тут причём?
– А вы у меня информатику вели. Вы не помните? Я к вам несколько раз экзамен ходил пересдавать – всё никак. Потом уж мои родители позвонили декану, попросили его с вами поговорить, он позвонил вам, и, вы как назначили, я так и пришёл.
– И? – О. В. тихонько шарит рукой под сиденьем в поисках укатившихся помидоров.
– Ну вы мне тогда из жалости трояк всё-таки поставили.
– Ну так и что?
– А то, что я у вас спросил, когда на пересдачу приходить, потому что четыре хотел.
– Поэтому и отчислила?
– Да, поэтому. Вы мне тогда «неуд.» поставили и выгнали вон. Я забрал документы и на следующий год поступил на экономику, отучился, дело своё начал, сейчас вот, хорошо зарабатываю. Если бы не вы, мне бы всю жизнь пришлось на заводе корячиться.
«Корячиться на заводе» – это тоже своего рода страх.
Страх делает человека холодным и злым. Он управляет умами, он управляет телами. Страх духа лучше всего вскрыт, как мне кажется, Ф. М. Достоевским: «Бог – это боль страха смерти». Зря его называют религиозным писателем… Это Лесков религиозен, а Достоевский человечен. Страх же тела глубже всего показан, опять-таки же на мой взгляд,  Дж. Оруэллом в «1984»: «Смелость и трусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться за верёвку – не трусость. Если вынырнул из глубины, вдохнуть воздух – не трусость. Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое – с крысами. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы захотели». Физиология вообще унижает человеческое достоинство, даже если это человеческое достоинство героев, потому что даже у героев есть физиология.
Поэтому, чтобы измерить степень человеческого добра, надо рассчитать актуальность его зла и вычесть из него обстоятельства.
История, которая в своё время повеселила всех, но уже давно забылась как мелкая и проходящая, – история как раз одного обстоятельства. Рабочий мужик с «Купола» захотел вынести спирт, но проскочить через проходную – это как по минному полю пройти. Бутылку в карман не засунешь, в пакет – так это вообще идиотом быть надо. Что он сделал? Он где-то нашёл болотные сапоги, в конце смены надел их, налил в них спирт и пошёл на выход. Дойти-то он дошёл. И упал мертвецки пьяным прямо у проходной перед контролёрами. Не знал он никак, не догадывался, сердешный, что кожа впитывает алкоголь лучше, чем стенки желудка. Химию надо учить, братцы…
Ну да ладно. Фигня война, главное – манёвры.
Я много гуляла по Шанхаю и пыталась разглядеть, что есть шанхайская жизнь, ибо глаза даны человеку не только смотреть, но и видеть. Я видела многое, но, конечно же, далеко не всё: как бы ни была жизнь прозрачна, в ней всегда будет место тому, что скрывается глубоко-глубоко, иногда даже глубже душ человеческих.
В энциклопедии написано: «Шанхай – это крупнейший город и финансовый центр Китая. В центре Шанхая находится известная набережная Вайтань, вдоль которой расположены здания в колониальном стиле. К востоку от реки Хуанпу возвышаются небоскребы района Пудун, такие как Шанхайская башня высотой 632 метра и телебашня "Восточная жемчужина", которую легко отличить по розовым кругам». Но это всё внешняя жизнь, геополитическая, энциклопедическая. Внутренняя же – она иная…
После моей поездки в Каир я поняла, что не хочу вкладывать деньги в то, чтобы увидеть, как плохо могут жить люди… Видеть, как люди могут не понимать, что они несчастны. Загаженный Нил; годами недостроенные из-за закона, по которому, если строительство дома не завершено, то его владелец не должен платить налоги, дома; множественно побитые на бессветофорных дорогах машины; мужчины на ули-цах, единственная цель которых – потрогать женщину… Когда мне мои студенты египтяне говорят, что они ненавидят египтян, я их понимаю. Русские точно так же недолюбливают соотечественников, встречаясь с ними за рубежом, потому что стыдно за хамство, украденные полотенца, неумеренное потребление алкоголя, когда «всё включено», длиной во всю поездку, хотя дома это всё терпимо и так в глаза не бросается.
Нашим экскурсоводом была русская женщина, жена египтянина. Оказавшись в интеллигентной среде, она будто расцвела и рассказывала нам обильно и интригующе. В какой-то из перерывов, когда мы просто ехали по городу на обед, она обратилась к нам:
– Я вам сейчас покажу одну вещь, только очень прошу вас никому об этом не рассказывать, потому что власти Египта тщательно это скрывают. Посмотрите направо…
Направо было кладбище. Мы проезжали мимо него и видели какие-то надгробные архитектурные сооружения, в которых жили люди с детьми. Их было немало…
У пирамид нас высадили, как и полагается, заранее. Я, выросшая на документальных фильмах ВВC, «Клубе путешественников» и «В мире животных», оторопело стояла перед разверзшимся передо мной величавым историческим великолепием пирамид и пыталась впитать в себя то, что порождают время и пространство, оказавшиеся в плену у людей. В это момент сзади послышались какие-то голоса, и кто-то начал трогать меня за волосы. Я обернулась. За моей спиной стояло восемь человек – семь женщин и один мужчина, он руками водил по моим волосам и что-то объяснял своим спутницам. Я не была для них человеком.
На каирский форум мы приехали с заместителем декана. Он был, как Байрон, молод, красив, богат, но, в отличие от Байрона, местами придурковат. Например, он мог пойти в ночной клуб, там подраться, а потом с синяками идти на пары к студентам. Я это знала и потому старалась держаться от него подальше, особенно после того, как он в каирском ресторане ударил официанта, исподтишка фотографировавшего меня на телефон.
Мы стояли около пирамиды Хеопса и трепались о чём-то незначимом. К нам подошёл араб в белом с чёрной полосой на голове:
– Какая красивая жена! Счастливый ты человек! – сказал он Сергею по-английски.
– Она мне не жена, – ответил тот.
Мужчина заулыбался.
– Сестра?
– Сестра.
– Продашь?
– Продам.
Я сделала страшные глаза, но человека, чей разум исчисляется единицей измерения «придурковатт», остановить невозможно.
– Сто верблюдов даю.
– Мало. Давай двести.
– Давай двести. По рукам?
– По рукам.
Они пожали руки в знак сделки. Так я была продана за двести верблюдов.
– А где верблюды-то? – усмехнулся Сергей.
– Вон, – араб показал рукой вдаль, где стоял длинный караван.
Ругаясь, как стопроцентный с накруткой филолог, я, размахивая руками, удалилась в автобус и села там, надувшись. Из окна я видела, как возмущался араб сорвавшейся сделке, а Сергей только стоял, пожимая плечами. Ему было пофиг. Ему вообще всё в этой жизни было пофиг, потому что он не был Байроном.
В Китае же я ожидала чего-то иного – волшебного, необъяснимого…
Перед той поездкой в Шанхай я допустила одну ошибку, стоившую мне положительных впечатлений: чтобы выяснить, что можно посетить в городе, я посмотрела в интернете фотографии. Шанхайская набережная была очень даже себе ничего, её называли «Восточная Венеция», и я поставила себе задачей непременно туда добраться.
На набережную я пошла не одна, за мной увязались армянская доктор наук и индийский ректор. Этот ректор заслуживает отдельного описания. Очень немолодой, высокий, поджарый, интеллигентный, в дорогущем кашемировом пальто цвета верблюжей шерсти, каким непременно должен быть кашемир, он смотрелся очень впечатляюще. Он писал книги на английском языке, а потом переводил их на хинди и урду, и я видела одну из них вживую. Он был ректором и писателем. Армянка же была самой обычной армянкой. И вот втроём практически же сразу после пленарного заседания мы поехали на набережную.
Добравшись до нужной станции, мы вышли из метро по подземному переходу, населённому бездомными китайцами, прошли к набережной, вышли на свет и… Увидели серый грязный асфальт, серую грязную воду в канале и такие же серые грязные здания на той стороне канала. Пикой из них торчала знаменитая Шанхайская телебашня. Я была поражена… Венецией здесь и не пахло…
– Ну что вы, Ира… Не так уж здесь и плохо, – убеждал меня индийский ректор. – Посмотрите, как здесь почти красиво.
Не люблю, когда меня называют Ира, потому что Ирина – это мир, а Ира – гнев. Терплю иногда, но не люблю.
После некоторой паузы он добавил:
– Вы просто Индию не видели.
Мы прошлись немного. По причине великолепного ректорского кашемирового пальто за нами увязались нищие. Они, как никто иной, на вид отличали кашемир от обычной шерсти и следовали за нами, нудно выклянчивая деньги. Одна беззубая старуха вцепилась в рукав индийского пальто и, дёргая его, шла так, прищёлкивая беззубой челюстью, метров сто. Обратно мы ехали на такси.
Ещё я видела, поднявшись за невероятные деньги на сороковой этаж телебашни, линию, где заканчивается богатая жизни и начинается нищета. Этой линией была линия городского освещения: в центре, где кипела богатая жизнь, был свет, а там, где жили все остальные люди и пахло подтухающими морепродуктами, освещения не было.
В одиннадцать вечера электричество отключали везде, улицы становились беспролазно темны, метро останавливало свою работу. Однажды я не успела в метро до его закрытия, и, не имея возможности вызвать такси, несколько часов тащилась до гостиницы в темноте, то и дело натыкаясь на улице на людей, спящих в картонных коробках. Не все из них были бомжами, кто-то из этих людей имел семью и работу, причём тут же – за углом, просто не имел дома.
Ещё мне рассказали об удивительных прецедентных скачках роста китайского населения, приходящихся на каждые пять лет. Все знают, конечно же, что китайцы размножаются, как кролики. Вернее, размножались до того момента, пока правительство не приняло программу «одна семья – один ребёнок». Но программа программой, а личная жизнь личной жизнью. Ни один закон не может изменить природу человека, поэтому женщины продолжали беременеть. Беременеть и рожать. В городе, конечно же, это всё контролировалось за счёт искусственного прерывания беременности и ограничения прав второго ребёнка: только очень богатые люди могли позволить себе иметь двух детей, потому что за рождение второго ребёнка был наложен огромный штраф, и если родители этот штраф платили, то их второй ребёнок обладал теми же правами, что и первый, а если нет, то он не мог посещать государственный детский сад, ходить в государственную школу или получать высшее государственное образование. Но это всё, все эти государственные привилегии, конечно же, не нужно, если ты живёшь в деревне. Поле и рис – вот твоё там призвание. Женщины рожали в деревнях, как и прежде, столько, сколько давала природа и на сколько хватало телесных сил, но детей не регистрировали. Каждые пять лет на рождённых вне закона детей, родители которых не могли заплатить штрафы, распространялась амнистия, и тогда матери бежали их регистрировать. Эти дети по-прежнему не имели доступа к государственному образованию, но, по крайней мере, они получали паспорт. Становились людьми в государственном смысле этого слова.
В связи с активизацией программы «одного ребёнка», кстати, в Китае резко вырос процент мужского населения. Забеременевшие семейные пары шли на ультразвуковое исследование с одной только целью – выяснить пол будущего ребёнка. Если УЗИ показывало, что будет девочка – женщина шла делать аборт, если же мальчик – смело рожала, ибо Китай, несмотря на социализм, – страна патриархальная, и главная задача женщины – выйти удачно замуж и дать жизнь мужчине. Хотя… Быть просто замужем – это уже социальный успех. Это, считайте, выполненная социальная программа. Через лет двадцать мужское население стало превалировать над женским, женщин стало не хватать, и на границе с Россией китайские мужчины стали красть русских женщин, которые, живя в России, могли рожать сколько угодно.
Были и другие случаи, не менее удивительные.
Я видела, как около Храма нефритового Будды один китаец отчаянно молился зелёному Будде, что-то у него выпрашивая. Окончив процедуру, он переместился к памятнику Ким Чен Ира и повторил её уже там.
По окончании конференции я поехала в Суджоу. Ханчжоу мы посетили с коллегами до этого, и мне очень хотелось что-то увидеть ещё. Я купила, как полагается, билет на поезд – и поехала. Маленький, провинциальный, глубоко исторический городок с огромным храмом, перед которым восседает толстый, сытый, совсем не китайский Будда. Копеечные фрукты, беззлобный народ, прекрасная природа…
Перед самым отъездом обратно в Шанхай я решила что-нибудь поесть в кафе на вокзале. Заказала, ткнув кому-то пальцем в тарелку, какие-то китайские пельмени в бульоне. Официантка, затрёпанная китайская женщина, принесла мне горячую тарелку этих пельменей. По мере убывания бульона в тарелке стала видна коричневая полоса долгое время неотмываемого жира. Мне стало тошно, и я убралась на перрон, который был усеян провинциальными китайцами. Их сдерживали полицейские. Как только поезд подошёл и открыл двери, полицейские отступили, и китайская толпа хлынула к вагонам. Я потеряла ногами землю, уносимая китайскими телами вперёд. Так, оступишься вдруг, и понимаешь, как можно погибнуть под ногами идущих.
Китайский парнишка Цзиндзя, каждый раз встававший, когда я просила его отвечать, начал свой рассказ о себе так:
– Я живу в маленьком китайском городе. Его население пять миллионов человек…
Люблю людей, которые любят Китай: они оптимисты.
По возвращении домой у меня было ощущение, что я вернулась во что-то отстойно застойное. И дело было не в том, что там хорошо, а здесь нет. Нет, дело было в том, что там плохо, а здесь не лучше.
Я была недовольна.
Мне хотелось чего-то иного.
И мне было страшно.
Поэтому, когда я умру, я смогу сказать, что в предметность мою и бытность я была человеком.