Жена-красавица Гл. 2

     Первая их ссора случилась месяца через два после свадьбы. Она решила к весне сделать стрижку покороче. Сразу после работы они отправились в парикмахерскую. Он ждал ее и с усмешкой провожал взглядом выходивших из салона обслуженных клиенток, теток с одинаковыми химическими кудельками. Как с ними мужики живут?! Нет, его жена никогда не будет такой уродиной даже в старости!
 
     И – о ужас! – смущенно улыбаясь и поправляя волосы, она вышла к нему. Это было ужасно. Он настроился увидеть ее еще более прекрасной – и вот на тебе! Нет, она, разумеется, была все-таки гораздо привлекательней только что презираемых им старух, и все же никогда прежде не видел он ее столь некрасивой. Они ее изуродовали, эти парикмахерши!
 
     - Не нравится? – робко догадалась она.
     Он только сглотнул слюну, не находя слов.
     - Ничего, отрастут. И потом, это я от фена раскраснелась, как в бане.
     - Пошли! – дернул он ее за руку, решительно направляясь обратно в салон.
     - Куда? Ты что! Что ты хочешь?
     - Я хочу, чтобы мне вернули мою прежнюю красивую жену.
     - Ты хочешь, чтобы мне пришили мои отстриженные волосы? – засмеялась она. 
     - Я не понимаю, чему ты радуешься. Тебя изуродовали, а ты… ты… Пошли, тебе говорят!
     Она резко выдернула руку.
     - Не пойду я никуда.
     Он понимал, что происходит что-то не то, что-то несусветно глупое, и не зная, что делать дальше, чем пронять ее, он сказал:
     - Мне стыдно идти по городу с тобой, с такой.
     - В чем же дело? Я тебя не держу. Иди с наидостойнейшей.
     И она не спеша направилась к выходу.

     Конечно же, он пошел за ней. Попытался взять под руку, но она отдернула локоть. Несмотря на прекрасный май, на подернутые зеленым дымкОм молодой листвы деревья, она села в автобус. И он за ней. Так, молча, они добрались до дому. Чесанув расческой свою новую стрижку и не удостоив вниманием собственное отражение, она, наконец, заговорила, тихо и печально.

     - Ты в сложном положении. Месяца через два у меня будет заметен живот. А еще у беременных бывают пятна на лице. Тебе придется срочно подыскивать новую красавицу.

     - Ну что ты такое говоришь? – переживал он, вышагивая по комнате.
     - А я-то думала, ты мне опора на всю жизнь.
     И слезы тихо покатились по ее щекам.
     - Тебе нельзя плакать. Ну что я такого сделал?
     - Да ничего. Просто, приоткрыл на секунду свою душу.
     Лицо ее покраснело и распухло от слез, и она стала совсем некрасивой. Но он, казалось, любил ее еще сильней, еще мучительней.

     - А как же старость? – продолжала она терзать себя и его. – В старости все дурнеют, толстеют. Зубы выпадают. Ты тоже будешь стесняться ходить со мной по улице?

     И эта мука продолжалась часов до двух ночи. А потом они помирились и до утра разговаривали и смеялись. Утром она завилась на термобигуди, и он признал, что она и с короткой стрижкой тоже очаровательна. Вот только глаза оставались чуть припухшими от вчерашних слез.
 

     Это была не единственная и не последняя ссора в первый год их семейной жизни. Все они разгорались по пустякам. То она купила дешевой кильки, словно пьянчужка какая, и он вынужден был выкинуть дурацкую эту покупку в урну, купив взамен дорогой копченой форели. Но она, придя домой, плакала и страдала по копеечной своей кильке и отпихивала форель, повторяя: «Я беременная. Я кильки хочу! Сам ешь свою дурацкую форель».

     То он запретил ей ходить на занятия по гражданской обороне. Тоже мне удумала, беременная! И не просто запретил, а сходил в заводской здравпункт и поскандалил с врачихой, заведовавшей идиотскими этими занятиями.

      А однажды она расплакалась в кино. Пожалела проститутку! Как вам это нравится? Ту самую, знаменитую, итальянскую, с какой-то там особенной улыбкой.

     Короче, ссорились они из-за чепухи. Однако ссорились пылко, со слезами, с укорами, с уверениями в любви (ведь за нее же, беременную, он беспокоился!). Потом столь же пылко мирились.
 
     И все же, несмотря на это, первый год их семейной жизни до рождения дочки был поистине медовым годом. Он хотел, чтобы родилась именно дочь. Красавица, похожая на маму. Года два спустя он вычитал где-то, что, если муж очень любит свою жену, то обычно желает, чтобы первым ребенком была именно дочь. Всё верно.

     Однако при выписке из роддома, отогнув в нетерпении уголок одеяльца, вместо прелестного кудрявого младенца, каких изображают на этикетках и в рекламах, он обнаружил красненького червячка со сморщенным старушечьим личиком. Казалось, кто-то зло подшутил над ним, подсунул не то, нарочно испортил красоту, как и тогда, в парикмахерской, при первой их ссоре.
 
     - Новорожденные всегда некрасивые. Вот подожди, месяца через два-три…, -  сказала Лена, поняв его разочарование и словно оправдываясь за себя и за дочь.
 
     Но не через три месяца, ни через полгода, ни через год ожидаемой красоты в ребенке не проявилось. И все, словно сговорившись, восклицали одно и то же: «Не в маму, не в маму. Как жаль».

     Юлюшка часто болела. Не спала ночами. Все это как-то не вязалось с его представлениями о счастливой семье, с его красивыми планами и мечтами. Да и красавица жена, нет, не то чтобы подурнела, а как-то словно полиняла. Волосы, прежде завиваемые в локоны, были наспех стянуты резинкой в жидкий пучок на затылке, из-под халата порой выглядывала ночная рубаха. А однажды она призналась мужу, что только ночью, качая ребенка, вспомнила, что за весь день так и не почистила зубы. Забыла. Так опуститься за столь короткий срок!

     Придя домой с работы от станка, усталым и вымотанным, он обнаруживал гору грязной посуды на столе. Всюду лежали клизмочки, пипеточки, ваточки. Все это было липким и противным. В его прекрасном доме с итальянским кафелем, доме, которым он так гордился, стало неуютно, неряшливо и тошно. И однажды, когда она и стирку развела
к его приходу, он не выдержал. Отпихнув ногой грязное белье на полу, он грохнул кулаком по столу, опрокинув какой-то кисель. Заплакала проснувшаяся Юлюшка.

     Она стояла, онемев, держа мокрый жгут простыни в руках. За спиной гудела, вращая пеленки, стиральная машина.
     - Весь дом загадила, клуша! Смотреть противно.
     - Леша, - наконец-то очнулась она от немого столбняка, и тут же слезы полились водопадами у нее по щекам. – Леша, у Юлюшки зубы идут. Я целый день ее с рук не спускала. Вот только-только ребенок успокоился, а ты, ты…
 
     Она схватила орущего младенца из кроватки, прижала к груди.
     - И сама стала, как баба! – кричал он, не слушая.
     - Я не успеваю. Я не могу так больше!
     - Все почему-то успевают!
     Они долго еще так кричали тогда, все трое, не слушая друг друга.

     Утром она так и пролежала с закрытыми глазами. Хотя, когда захныкала дочка, она, протянув руку через прутья кроватки, успокоила ребенка и вновь притворилась спящей. Встать же, накормить завтраком мужа, проводить на работу она так и не удосужилась. И он ушел вкалывать на завод голодным! Принципиально.

     Вечером он возвращался домой, мучительно соображая, как быть в случае, если она первой не пойдет на примирение.

     - Наконец-то! – бросилась она к нему. – Не раздевайся. Сходи, вызови скорую. У Юлюшки температура тридцать восемь.

     И он помчался к ближайшему телефону на железнодорожный переезд, так как в те годы ни у него, ни даже у всемогущего соседа Анатолия Сергеевича, работника стройбазы, не было телефонов.

     В ожидании скорой помощи она спешно подтирала полы, вручив ему орущего ребенка. И все приговаривала: «Только б не воспаление легких! А то намучаемся!.

     Тревога оказалась напрасной. Приехавшая фельдшерица, осмотрев малыша, заверила, что в легких чисто, что температура очевидно от того, что режутся зубки (она постучала ложечкой по деснам), и что, если ребенку не станет лучше, следует обратиться к участковому педиатру.

     Сразу после отъезда скорой пришлось менять пеленки, потом снова не спускать с рук, так как плач не прекращался. И это было бы нестерпимо, ежели бы не то обстоятельство, что в подобной ситуации было не до выяснения отношений. И только часов в десять ночи, кормя ребенка грудью, она вдруг спохватилась:

     - Ой, Леш, ты ведь не поел даже, как с работы пришел. Там суп в синей кастрюле. Разогрей.
     Он и сам позабыл, что не ужинал.
     Ночью, когда ребенок, накричавшись за день, затих, они наконец помирились.
     - Ты знаешь, мне и самой тошно в таком бардаке сидеть, а никак не получается. Только соберусь за что-нибудь взяться, а она опять мокрая, опять проснулась, опять «на колу мочало, начинай сначала».

     Она не укоряла его за вчерашнее, она объясняла, почему. Почему она не успевает. Она – оправдывалась. И он начинал обеспокоенно подозревать, что возможно был неправ накануне. Это было необычно: он – и вдруг неправ, то есть плох. С детства он привык к тому, что его ставили в пример другим, как образец надлежащего поведения. Других достоинств, увы, за ним не числилось. Не раз приходилось слышать на свой счет: «Вот, вроде бы, ничего особенного, но до чего же славный». Обычно так говорили женщины: учителя, чужие родительницы, девушки. Мужчины выражались грубее и обиднее: «Ты ведь у нас пай-мальчик». Они (вот дураки!) полагали, что тем самым подкалывают его. Как бы не так! Они льстили ему, сами того не подозревая. И вот, что же, и это его качество, положительность, подвергалось отныне сомнению? Это было очень неприятно сознавать. Однако и здесь помогли жизненные трудности: утром надо было рано вс
вставать на работу, и спасительный сон пригасил угрызения совести.

     После той ссоры они довольно долго мужественно переносили всю эту будничную тягомотину и недовольство друг другом, держа в узде собственные раздражения. И не столько потому, что сознавали каждый свою неправоту, сколько помнили трудность последнего примирения. Ведь, если подумать, то мостиком к их перемирию послужила высокая Юлюшкина температура. И как знать, не будь этого, может, они развелись бы уже тогда? Вот уж воистину, нет худа без добра.

     Так они терпели с месяц. Очередная ссора была точной копией предыдущей. Те же грязные тарелки, те же вечно режущиеся зубки у ребенка, та же непричесанная опостылевшая жена. На сей раз они дулись друг на друга долго, несколько дней, пока уж чисто физиологически он не смог терпеть далее воздержания и вынужден был пойти на примирение. Но и помирились они как-то сухо, буднично, с откровенно проступающим подтекстом: «Куда ж деваться-то».

     И понеслось. Ссоры вспыхивали все чаще. Примирения же, как таковые, исчезли совсем. Бурное выяснение отношений перетекало на следующий день в обоюдное бойкотирование, нарушаемое лишь в силу необходимости. Тогда они говорили резко, кратко, словно телеграфируя: «Заплати за свет» или «Сахар кончился». Учитывая обстоятельства, он был снабженцем и обеспечивал семью продовольствием.

     В ту пору она часто плакала, оправдываясь и доказывая его неправоту. От слез лицо ее распухало, и он брезгливо ненавидел ее такую.
 
     Потом она как-то сразу прекратила рыдать и стала много шутить. Например, прикидывалась покорной женой, а то и вовсе наложницей какого-нибудь падишаха.
 
     - О, мой повелитель, ты, должно быть, проголодался. Твоя Гюльчатай сварила тебе щи. Соблаговоли откушать.

     Но он отказывался поддерживать предлагаемую игру. Бурчал, что устал, как собака.
     - Ну не обижайся, - говорила она просто. – Я же пошутила.

     Подобные отношения продлились совсем недолго. Теперь в ответ на его недовольства она стала отвечать издевательскими прибаутками. Так, в очередной раз выясняя отношения, он вздыхал сокрушенно.

     - А всё от того у нас с тобой плохо, что ты меня не любишь. Вот если б ты меня любила так же сильно, как я тебя, у нас бы все было по-другому.

     - Ага, любил волк кобылу – оставил хвост да гриву.  Нет уж, дражайший мой, ты бы лучше относился ко мне просто, по-человечески. Без этой твоей истеричной любви по принципу: кого люблю, того и бью. Я изрядно притомилась от твоих шекспировских страстей.
 
     Вот это больше всего и злило, даже больше немытых тарелок – ее способность складно и бойко говорить и его неумение подобным образом ответить. Мало того, его стала раздражать ее красота. То, за что он и полюбил ее, чем прежде так гордился, как собственным личным достижением, теперь вызывало в нем глухую и безысходную злобу. Он мечтал, чтобы она растолстела после родов, чтобы поскорей постарела. Но нет, стоило ей только «закрутить три кудрИ»  (ее выражение), как она вновь становилась прежней красавицей.


     Дочка, между тем подрастала. Поубавилось стирки. Появился горшок. Она уже меньше беспокоила по ночам, зато днем требовала еще большего внимания, так как научившись ползать, а потом ходить, повсюду лезла и все тащила в рот. И все-таки бытовая жизнь постепенно приходила в норму. Опять стало чисто в доме, даже несколько аскетично чисто, так как из-за малыша приходилось часто протирать полы и все украшающие быт вещицы (вазы, флакончики с духами, скатерти, а заодно и клизмочки с пипеточками) пришлось спрятать подальше ради безопасности ребенка.

     И Елена наконец-то дострочила ламбрекен к шторам, работу над которым прервали роды. Красиво получилось.

     Они стали реже ссориться. Прежнее взаимное обожание, правда, не вернулось, однако все постепенно утрясалось и взаимно притиралось друг к другу. Они даже, как и прежде, стали прогуливаться по берегу реки, теперь втроем, вновь пробудив интерес у соседей.
 
     Они на какое-то время и сами поверили в то, что у них крепкая семья.


     Юлюшке исполнилось три года. Ее устроили в детский сад. А мама вышла на работу. И вновь затрещало по швам с таким трудом налаженное зыбкое благополучие. Опять появилась немытая посуда и разбросанные вещи. И теперь, ежели он указывал ей на эти безобразия, она со спокойной наглостью заявляла:

     - Тебе не нравится, ты и мой. Сам из этих тарелок трескал.
     Но самым невыносимым было то, что каждое утро, собираясь на работу, она непременно завивалась на свои термобигуди, красила губы и ресницы и, цокая каблуками, уходила в свое заводоуправление, кишащее мужиками, пялившими на нее глаза. Уж в этом-то он не сомневался.

     Кроме того, у нее появилась новая подруга, некая Зоя. Лет на десять старше ее, однако ж тоже, несмотря на свои тридцать с гаком, довольно привлекательная особа. Ему казалось, что Зоя смотрит на него как-то не так (они, разумеется, здоровались, но не более), как-то пренебрежительно, словно недоумевая: «Как это у такой красивой девушки столь непривлекательный муж. Еще и придира». Сомнений не было, они наверняка перемывали ему кости. И Зоя, как более умудренная, давала советы. И что было делать ему в данном случае? Запретить дружить с Зоей? Он понимал, что это бесполезно. Да и не было у него никаких улик против нее. Так, одни предположения.

     А еще был черный кот Гуталин, или просто Гутька (конечно же, это она его так окрестила). Гуталин был подобран на помойке, принят в дом и усыновлен мамой (она сама так себя называла, беседуя с котом). Поселившись в тепле и уюте, тот быстро отъелся и обнаглел. С Гуталином она могла беседовать часами «об жизни нашей скотской». Разумеется, все эти кошачьи разговоры, в основном, адресовывались мужу.

     - Гуталиша, ты уж сегодня хозяина-то не гневи понапрасну. Оне нонеча не в духах-с. Впрочем, оне и завсегда не в духах-с. Нам ли с тобой этого не знать!

     Кот согласно урчал и вытягивался во всю свою длину на полдивана. Она гладила его по черному бархатному животу, приговаривая:
     - Красавчик ты мой. Первый парень в нашем переулке.


     И наконец, дочь. Считалось, что он безумно любит ребенка. Но если быть честным до конца хотя бы перед самим собой, то следовало бы признать, что Юлюшка постоянно раздражала его. Сначала это были грязные пеленки и бесконечный плач. Он не сомневался: это жена неправильно ухаживает за малышом. Не следует баловать ребенка соской, укачиванием и держанием на руках. И он неоднократно зачитывал вслух педагогически трактаты и требовал их четкого соблюдения. Это тоже, помимо грязных тарелок, являлось одной из постоянных причин их размолвок второго года супружества.

     Затем, когда эти трудности сами собой исчезли, он стал раздражаться, что ребенок не слушается, шумит, бегает, не умеет аккуратно есть. Особенно тяжело было по утрам, когда приходилось поднимать дочку и собираться в садик.

     Раздражало то, что она так и не становилась красивой.

     Однако больше всего бесило то, что  Елена как-то сумела настроить дочь так, что та во всем слушалась ее, причем легко, без надрыва. Когда же он требовал от дочки исполнения чего-нибудь самого элементарного, например, одеться потеплее, Юлюшка тут же переглядывалась с матерью. Происходил безмолвный мгновенный диалог, и ребенок неохотно, но все же исполнял требуемое. Наедине с отцом подобная процедура происходила куда драматичнее.
 
     Он честно хотел подружиться с дочерью. Баловал ее. Покупал все самое лучшее, о чем только мечтать может детская душа.: игрушки, книжки, лакомства, красивую одежду.  Но
это был какой-то ненормальный ребенок!

     - Папа, не надо, ты мне это вчера покупал. Пирожное – не картошка, его вредно каждый день кушать. Я тогда толстой буду, как Света Крутова.
 
     Конечно, все это было мамочкина работа. Она даже говорила ее фразами. Разве нормальный ребенок откажется от пирожного, боясь растолстеть? Ишь ты, «пирожное – не картошка»!

     Теперь главной причиной семейных ссор стало то, что Елена настраивает ребенка против отца.
 
     - В этом нет необходимости, ты сам ее против себя настраиваешь, - как всегда бойко отбрехивалась супруга.
     - Ага, настраиваю! Тем, что покупаю пирожное.
     - Дешево за любовь платишь. Ты бы лучше поиграл с ней, книжку бы почитал. А я, я просто сглаживаю углы твоих антипедагогических закидонов.


     Когда Юлюшке исполнилось четыре года, напрямую встал вопрос о втором ребенке. Напрямую, так как свалилась на голову вторая беременность. Незапланированная.

     Сначала она обработала соответствующим образом дочку.
     Как-то он привел Юлюшку в зоомагазин. Уж от хомячка-то ребенок никак не откажется.
     - Да, -  вздохнула дочка, - он очень хорошенький, хомячок. Мне его так жалко.
     - Жалко? Вот и давай его купим.
     - А вдруг его наш Гутя поймает и скушает. Подумает, что это мышка. Я видела, как он мышку живую настоящую поймал и мучил ее. А потом мышка мертвая на полу лежала. Вдруг он и хомячка тоже замучает. А мы же не моем Гутьку из дома насовсем прогнать. Его ведь тоже жалко. Он же не виноват, что он кот. Давай мы лучше, знаешь, кого купим?

     - Кого?
     - Лучше маленького ребеночка купим. А?
     - Ну-у, я не знаю, - растерялся он и поглядел на пожилую зоопродавщицу. Та понимающе улыбалась.
     - Купи, папа. Пожалуйста! Вон Свете Крутовой братика купили. Она его в колясочке катает. А я такая одинокая.
     - Нет, давай мы лучше попугая купим.
     - Не нужен мне твой попугай! – надулась дочка . – Я ребеночка хочу. Маленького.
     - Маленьких ребеночков у нас сейчас не продают, потому что их всех быстро раскупают, - пришла на помощь продавщица. – Нужно очередь занимать и долго ждать. Пусть твои папа с мамой у нас в магазине в очередь запишутся, на ребеночка.

     - Ой, папа, запишись!
     - Это с мамой надо.
     А всего через неделю Елена объявила о своей беременности. Он был ошеломлен и потому молчал, судорожно соображая, как бы это дело прекратить и самому морально не замараться.

     - Что онемел? От счастья или наоборот? – усмехнулась она.
     - Да как-то это… Как снег на голову.
     - Чему ж тут удивляться?
     - Ну как-то это не вовремя, что ли.
     - А дети всегда не вовремя. Хотя, в данном случае, как раз очень даже вовремя. Даже несколько поздновато. Разница в пять лет получается.
     - Не успели от тех пеленок вздохнуть – и опять!
     - Ничего, сейчас легче будет. Во-первых, опыт. Во-вторых, нянька подросла. Я думаю, она будет охотно помогать.
     - Ах вон оно что! Уже договорились. То-то она мне концерт в зоомагазине устроила. Я хотел ей хомячка купить, а она ребеночка запросила.
     - Серьезно? Ну до чего разумный ребенок.
     - Ладно притворяться-то, - разозлился он. – Сама, небось, и настраиваешь ее.
     - Нет, не настраивала. Я думаю, это она, глядя на Крутовых. У них ведь мальчик родился. Вот и наша захотела. Тем более надо рожать, что ж тут раздумывать.

     В ту ночь они так и не договорились ни о чем. Ошарашенный новыми обстоятельствами, он спешно придумывал причины отказа от предстоящего кошмара бессонных ночей и пеленок. И придумал.

     - Ты ведь знаешь меня, Ленок, - сказал он следующей ночью, целуя ее в плечо. – Я ведь однолюб.
     - Ой, как трогательно, - с обычной своей издевочкой прошептала она. – К чему это ты вдруг нежности позабытые вспомнил?
     - Да ну тебя, я серьезно.
     - Ну продолжай, коль серьезно.
     - Я не представляю, как я буду любить еще кого-то, кроме Юлюшки. Ну и тебя, конечно, - поспешно добавил он.
     - В чем же дело? Коль ты так истово любишь свою единственную дочь, то исполни ее самое сокровенное желание – роди ей брата или сестру. Тем более, и рожать мучиться тебе не придется. Это я беру на себя.
 
     - Я в общем-то сильно сомневаюсь, мой ли это ребенок, - выдал он наконец последний козырь.

     - Та-а-к, договорились. – Г лаза ее зло сузились – Значит, как справлять свою маленькую скотскую нужду – ты тут как тут. А как брать ответственность – так ты в кусты.

     Она выхватила подушку, загрохотала в темноте ящиками комода, доставая белье и одеяло. И отправилась спать на диван в другую комнату.

     Две недели они не разговаривали, не спали вместе, ходили врозь на работу, до минимума сократив общение. Она наспех готовила что попроще. Он, как и положено, принес зарплату и молча положил на стол. Он даже достал «Marlboro», подарок московского дядюшки, попытался закурить. Застав его за этим занятием, она лишь криво усмехнулась и пошла, не удостоив даже подковыркой.

     Наконец, она первая нарушила молчание.
     - Завтра я ухожу в больницу. Так что забери Юлюшку из садика. Я подумала и решила согласиться с тобой. Второй ребенок нам не нужен. Семье нашей, как видно, все равно не выжить. Так что ни к чему ей лишние путы.

     - Почему, почему не выжить?! – засуетился он, обрадованный неожиданным счастливым поворотом и подворачивающимся случаем утолить наконец-то долгий голод  воздержания. – Да я умру без вас! Без тебя. – И он сжал ее так, что захрустели кости. – Боже мой, как ты меня мучаешь!
 
     Потом, когда страсть его была утолена, он сказал, усмехаясь:
     - Ничего, другие бабы ходят, и ты не развалишься.
     Она как-то лениво улыбнулась и сказала почти ласково, почти восхищенно:
     - Сволочь.
     Зря он это сказал. Не надо было давать ей этот козырь против себя.


     И потекло все еще хуже прежнего. Семья его окончательно разделилась на два лагеря: с одной стороны он в одиночестве, с другой все остальные: жена, дочь, кот. Да, даже кот, эта скотина помоечная, относился к нему, как к пустому месту, не уважал. Про дочь, конечно, нельзя было сказать, что не уважала. Сторонилась – вот самое точное определение их отношений.
 
     И словно муха, предпочитающая цветам вонь помойки, зачастила к ним мать, являвшаяся раньше только в силу крайней необходимости, обычно лишь в день рождения внучки. Теперь она наведывалась еженедельно. И если в прежние времена, когда семья их
еще была вполне благополучной, свекровь всегда была многозначительно молчалива, и весь ее скорбный вид с тонко поджатыми губами говорил лишь о том, как тяжко страдает ее материнское сердце от неудачной женитьбы сына, то сейчас она была непривычно оживлена, приносила гостинцы, шумно играла с Юлюшкой в прятки и догонялки (других детских игр старушка не знала).

     А он злорадно наблюдал, как Елена едва удерживает в себе раздражение против свекрови.

     Зато с дедом, свекром, у нее сложились на удивление дружеские отношения. Юлюшке было три года, когда он вышел на пенсию, и с тех пор частенько выручал невестку, когда той надо было отлучиться по делам. Порой Логинов с досадой и тайной ревностью отмечал, как просты и дружественны отношения его отца с внучкой и невесткой. И Елена тоже была доброжелательна к свекру, попросту обращалась за помощью, благо жили они неподалеку, и сама помогала старику – пришить, постирать, накормить. И снисходительно относилась к его слабости приложиться к бутылке. Впрочем, при ней он особо и не пил даже.
 
     - Всегда так живите, как сейчас живете, никого не слушайте, - сказал как-то отец.
     Но это было давно. Еще до рождения Юлюшки.


    Однажды по дороге с работы его неожиданно догнал Симушкин, Еленин сослуживец.
     - Привет, - хлопнул он по плечу. – А ты что, живешь в этих краях?
     - Да, живу.
     - А я вот… Тоже надо по одному делу.
     Повисло тягостное молчание. Шапочное знакомство. Вообще он не любил всех сослуживцев своей жены. Все, небось, за ней волочились. Симушкина же не любил особо – щеголь, остряк-интеллигентик, таких всегда бабы любят.
 
     - Супруга-то твоя, а? – заговорил, наконец, неожиданный попутчик. – В гору как пошла по служебной лестнице.
     - Как это? – от неожиданности даже остановился Логинов. – В какую еще гору?
     - Вот так да! – присвистнул от изумления Симушкин. – А ты, что же, ничего не знаешь?
     - Нет.
     - Вот уже второй месяц, как назначили. Ну не начальником бюро пока. А вот по штампам она теперь ответственная. Вместо Плетнева. Он ведь уволился. И Галину Палну обошла, и Витю.

     Логинов молчал, как оплеванный, досадуя на себя за то, что так глупо выказал свое неведение.
     - Без Борисов, конечно, не обошлось.
     Немалых усилий пришлось скрыть новое, еще бОльшее удивление. Причем тут Борисов? Директор.

     - Ну что не удивляешься? – разгадал его молчание всеведущий Симушкин. -  А-а, - протянул, понимающе, - мужья, как водится, узнают последними. Погоди, вот Рутова на пенсию спровадят – назначат супружницу твою начальником бюро. А там, глядишь, и главным технологом. А что, для директора это очень удобно. Заодно и производственные вопросы решат.
 
     За маленькими пижонскими очечками Симушкина невозможно было разглядеть, сочувствовал он или издевался. Конечно, издевался.

     - Ну ладно, ты очень-то не переживай. Все в рамках приличия. Это я тебе так, по-приятельски рассказал. Из мужской солидарности.

     Дома как всегда Елена ворковала с котом, не ухом, не глазом не поведя в сторону появившегося на пороге мужа. Это было нормой. Диалоги возникали только в силу жестокой необходимости. Он разогрел ужин, поел, поглядел минут пять новости по телевизору. И только тогда начал.

     - Что же ты не похвастаешься?
     - А, доложили доброжелатели.
     - И все-таки?
     - Потому и не хвастаюсь, что щажу твое самолюбие. Ты и без того переживаешь, что у тебя дипломированная жена. Да и хвастаться толком нечем. Денег добавили копейку, а работы и ответственности навалили на рубль. Клянусь, копейка та честно внесена в семейный бюджет. Брульянтов все равно на нее не купишь, так пусть хоть коту на рыбу.
 
     - Ладно, не надо. Ты мне про котов с бриллиантами зубы не заговаривай. Ты мне лучше про другое расскажи. – Он постарался выдержать паузу. – Про Борисова.

     - Какого Борисова? – очень правдоподобно изобразила она непонимание. – Директора, что ли? – изумилась еще более талантливо.
 
     - Да-да, про него сАмого. Расскажи.
     - Та-ак. Кажется, я поняла, кто тебя сегодня ввел в курс дел. Хочешь, с первого раза угадаю?
     - Это неважно, кто в курс ввел.
     - Симушкин.
     - Неважно, я сказал.
     - Он. По глазам вижу, что угадала. Да и некому больше. А теперь давай я введу тебя в курс дел.
     - Вот-вот, расскажи-ка.
     - Так вот. Симушкин уже давно ко мне клинья подбивает. Безрезультатно. А вчера мы с ним еще и по работе схватились. Вот он мне и отомстил. А заодно и тебе пакость преподнес. Ему гадость сделать, что конфетку съесть.
 
     - Ты не отвлекайся. Ты про директора расскажи.
     - А про директора рассказывать нечего. Хотя, нет, каюсь. Было дело. Было. Тюльпан дарил. И даже ручку жал, когда грамоту вручал 8 марта. Вот только много нас тогда было. Так что не уверена, что он меня запомнил.
 
     - Ну да, как же!
     - А может, правда? Сам генеральный по мне сохнет, - пошла она ломать комедию, - дай помечтать. Так вот живешь и не знаешь. Хорошо, добры люди доложили.

     Конечно, он не поверил, что дело ограничилось невинным восьмимартовским поздравлением. Как же! А он-то, дурак, дышать на нее боялся. На руках носил. Вкалывал, как вол. Вот тебе благодарность! Но, удивительное дело, он был почти счастлив. Точнее сказать, удовлетворен. Словно что-то нужное искал очень долго и наконец обрел. Ненависть и раздражение, так долго копившиеся в его душе от несовершенства окружающего мира, нашли свое объяснение.
 
     Предупреждали его добрые люди.