Когда умерла черепаха

Даже не знаю, почему его Мухой прозвали. Ему бы кличка Лось подошла или там Кабан. Здоровый был, под два метра ростом. Учился он у нас на дирижерско-хоровом отделении. Я представляю, если бы он действительно дирижером стал или учителем-хоровиком в музыкальной школе.
Да, нет, дебилом, конечно, его назвать нельзя, но был он явно не в себе. Странное дело, я лет десять о нём не вспоминал, а сейчас так четко представляю его лицо… Рыхлое, скорее, бугристое, как картошка, губы лепехами, а глаза даже описать трудно, потому что линзы он носил толстенные, как аквариумное стекло. Каждый раз, перед репетициями, он вваливался в зал, садился и начинал протирать носовым платком свои очки и быстро напяливал их назад. Мне казалось, что в эти моменты, когда он оставался без очков, его лицо становилось просто бесформенной массой, будто младенец взял пластилин и пытался вылепить человека …
Он был для нас домашним клоуном. Нет, скорее домашним животным. Настолько он безропотно сносил все наши шутки и грубости. Помню, однажды он пришел на занятия, как всегда, в своей ужасной куртке, вонючей, будто он ее на помойке подобрал, и в шапке-петушке. А петушок, знаете, чуть ли не с олимпийскими кольцами или с мишкой. Такое впечатление, что его с тех пор никто не стирал. Подозреваю, что он стоял на голове исключительно потому, что грязный был…
Урок начался, а он свой петушок не снимает. Преподаватель: «Леша, снимите шапку!» Он помялся и стянул ее. Мы смотрим, а у него волосы клочками выстрижены. Шурик ему: «Муха, тебя что, тиф побил?! Или слава Шиннед о'Коннор спокойно жить не дает?!» Хор весь в лежку, а Муха молчит. Он даже не обиделся. Узнали позже, что на какой-то пьянке дружки его побрили, кто-то машинку купил, ну и опробовали…
Когда мы ездили на концерты в Белгород или в Москву всегда чувствовали какой-то стыд за него, а может быть за себя самих, что он в нашем хоре. В гостиницах его старались поселить куда-нибудь подальше, с глаз долой. Хорошо, что Муха высокий был. Его на концертах в задний ряд ставили. Даже не знаю, что хоровик бы с ним делал, если бы Муха был коротышкой….Представляете, приезжаем, например, в Рахманиновский ….В зале — всякие музыканты из консы, бабушки-меломанки, еще которые Лемешева слушали или качали Анну Ахматову на руках…Ведущий: «Выступает камерный хор такого-то музыкального училища „Рождество“». И тут выходим мы, и Муха в первом ряду….
Самое потрясающее во всей этой истории, что Муха был музыкально одарен. Имел абсолютный слух и великолепный баритон. Без единой ошибки писал сложные ритмические диктанты с синкопами или делал самую интересную контрольную по гармонии. Наша сольфеджистка всегда ругалась за то, что пишем в нотной тетради ручкой. Вечно подкалывала: «Ну, что, студенты, опять без карандашей?» Только Муху за ручку не ругала. А писал он постоянно грязной пастой, она растекалась у него по всему нотоносцу, но ведь правильно все делал, талантливо, а чистоты от него и не требовали. Правда, одно задание ему усиленно не давалось. Начнем мы в одной тональности петь, потом сольфеджистка говорит: «На тон выше!» Мы перестраивается тут же, а Муха все еще в старой тональности поет…
Еще помню, черта у него дурацкая была, поздравлять нас перед уроком с каким-нибудь праздником нелепым. Зайдет и скажет, например, поздравляю вас с днем рождения Наполеона или годовщиной Парижской коммуны. Он на Франции был помешан, а Оффенбаха любил больше хрестоматийных Моцарта и Бетховена. Мы посмеемся, конечно, над его странностями, Муха сядет за парту, как ни в чем не бывало, ноты откроет, бубнит что-то себе под нос. Мне, честно говоря, хотелось, чтобы он пел громче, для нас. Певцом он мог бы стать выдающимся, если бы не с пулей в голове родился.
Однажды приходит Муха на хор и говорит: «У меня сегодня умерла черепаха». Мы опять по привычке ржем. Даже не поняли, что он сказал, только на выражение лица его посмотришь, так уже смешно. А Муха прошел, сел и закрыл лицо руками, и только плечи его дрожали. Тут до нас дошло, наконец, что Муха плачет. Нас это так поразило. Сидит здоровый мужик, а плачет, как ребенок. Лучше бы он орал, врезал бы кому-нибудь или матом бы всех нас послал.
Я когда шел домой в тот день домой, вспомнил, что тоже плакал, когда хомячок мой умер, и что звали его Гошей….
На следующий день, перед сольфеджио, я встретил Муху в раздевалке и подарил ему черепашку в коробке. «Значит, теперь нас трое», — сказал Муха. Я подумал, что, может быть, смогу ему быть ну, если не другом, то приятелем…Ну, может не приятелем, так хоть поболтать с ним на перемене… А Муха достал из рюкзака черепаху, чуть побольше моей, поцеловал ее в голову, мою черепаху засунул в свою облезлую кроличью шапку и пошел к выходу.