Детское счастье

Юрка появился неожиданно. Хлопнула калитка, раздался скрежет открываемых ворот, и он въехал во двор на своем чёрном новеньком Чезете. Поставил мотоцикл под черешней у колонки, снял с багажника короб, подозвал меня:
- Ну, что, племяш, будешь на макуху ловить?
Мне двенадцать лет. И вдруг буханка свежей пахучей макухи. Моей собственной.
- Конечно буду.

Юрка открывает картонный короб, а там целое богатство. Это вам не какой-то сундук с золотом, а полный ящик жирной, еще горячей макухи прямо из маслодавильной артели в Артёмовке. Картон пропитан маслом. Запах его разносится по всему двору, вкусный деревенский аромат. Я закрываю глаза и вдыхаю медленно по чуть-чуть, наслаждаясь. Потом выдыхаю тоже через нос, чтобы почувствовать его снова, не растерять, сохранить, ощутить. Что сказать, приезжая в Артёмовку электричкой, уже со станции слышен этот тёплый крестьянский дух. Всё пропитано им. Весь посёлок. А тут целый короб рядом, прямо под носом. Сразу представил блюдце с маслом и корку чёрного хлеба. Можно бы еще в масло солёного огурчика с луком покрошить. Гастрономическое чудо. Это вам не фуагра с лангустами, не пармезан с  устрицами и не марципаны с анчоусами. Это по-настоящему вкусно.

Я аккуратно, чтобы не надломить, беру свою буханку макухи, заворачиваю её в чуть влажную тряпочку и кладу в прохладном погребе на хранение. Так из неё небыстро уйдет запах. С утра предстоит рыбалка. Я уже в ожидании. У меня старые испытанные удочки, к которым я привык, и новый садок, чтобы не травмировать рыбу - небольшая металлическая корзина с закрывающейся крышкой сверху. Она на пружине и нужно приложить усилие, чтобы ее открыть. Раньше я вешал рыбу на кукан, всегда испытывая к ней сострадание. Мне было тяжко мучить рыбу, засовывая ей в рот спичку или палочку с намотанной леской и пропускать сквозь жабры. Они ведь очень нежные, часто травмировались, и из них текла кровь. Рыбы выпучивали глаза, открывали рот, словно что-то крича или моля о пощаде. Но я всякий раз, внутренне терзаясь, проделывал эту нехитрую работу, нанизывал всех пойманных рыбёшек на кукан и счастливый, но мучимый угрызениями совести, шел через парк домой, сшибая иногда шляпки подгруздков, росших у дороги в траве.

Солнце к этому времени поднималось уже довольно высоко, время близилось к десяти или одиннадцати утра. Бабушка мне тут же приготавливала пойманных карасей, жаря их в масле и заливая напоследок сметаной. Я не любил смотреть, как она их разделывает. Как-то увидел их, несчастных, вывалянных в муке и подпрыгивающих на раскалённой сковороде. Сейчас я понимаю почему у евреев существует специальный человек, шохет - резник. Убивать и мучить, даже во имя пропитания, занятие во всяком случае не для меня. Хотя, надо отдать должное, - жареные караси в сметане - это нечто, - не фуагра с лангустами, не пармезан с  устрицами. Это очень вкусно.

В один из дней я решил всё же умерить свою жестокость по отношению к пойманной рыбе и специально, поехав в город, в магазин "Охота", купил садок, выпросив деньги у деда. И хотя рыбе по-прежнему уготована была смерть под ножом и на сковороде, мне казалось, так будет хоть как-то гуманнее. Завтра будет большая рыбалка с макухой и новым садком.

Я бегу в булочную, надо успеть купить батон или паляныцю, чтобы замесить приманку на завтра. Ловил всегда на хлеб, размяв его до консистенции теста, сдобрив постным маслом жареных семечек. Какой духмяный аромат. А макуха на прикормку. Сбегал, купил, успел-таки. Ещё брал "кирпич" за шестнадцать копеек. Не было хлеба вкуснее и не будет ни в Италии, ни во Франции, ни в Польше с Австрией вместе взятых. В этот раз не успел. Раскупили весь. Замесить хлеб занятие приятное. Делать это стоит чинно, с удовольствием, как бы гурманствуя. Руки после пахнут хлебным мякишем и жареными семечками. Замечательно вкусно.

А потом я заворачивал мякиш во влажную тряпицу и клал на блюдце в буфет, плотно прикрыв его дверцы. Утром, открыв их, ощущалась наполненность буфета масляным ароматом. Это единственное, что, проснувшись, я брал перед уходом на пруд. Всё остальное собирал загодя, вечером. Удочки, рогатины для подпорок, складной стульчик, запасные лески, грузила, крючки. У меня была для этого сумка, пропахшая за годы рыбой и подсолнечным маслом.

Считалось, если дождь накануне - это к хорошему клёву. Ложился спать я всегда на открытой веранде, то есть фактически под навесом в саду. В дождливый вечер мечтал о завтрашнем утре, представлял мокрую траву, рассветную свежую прохладу, утренние сумерки и туман над прудом. Он стелился по воде, занимая всё пространство её, едва касаясь берегов. Я мечтал, сладко засыпая, под ласковый шелест дождя по крыше, стук падающих в траву яблок и звуки редких, уходящих со станции, электричек. Если же дождя накануне не было, думки мои были не столь поэтичны, но мечталось о хорошем клёве и в сухую солнечную или жаркую погоду. Такое тоже случалось нередко.

Светает. Край неба приобрёл чуть серый оттенок. Или это так кажется. Я уже не сплю. В предвкушении дня. Будильник поставил на четыре тридцать. Сколько же сейчас? Подсветил фонариком. Ровно четыре. На дворе прохладно и свежо. Дышится легко и сладостно. Птицы заводят утреннее пение неловкими первыми посвистами. Где-то за прудом закукарекал петух. Я лежу с закрытыми глазами. Как замечательно утро, жизнь, страна, в которой живу, посёлок, сад и дом. Можно никуда не торопиться. Единственное, что нужно сделать - отключить будильник. Я приподнимаюсь на один локоть, дотягиваюсь до него и нажимаю кнопку сверху. После снова погружаюсь в пахнущую утром подушку.

Спустя двадцать минут, я шагаю по мокрой от росы траве, иду вниз к пруду. Роса сверкает, будто россыпи капелек серебра. Трава сочная, зелёная, бархатная. Вот и пруд укутан пеной тумана.

Я первый сегодня, обязательно придёт кто-то из пацанов. Сажусь на вырытый у самого края берега ступенчатый приступок, разбираю удочки, устраиваюсь поудобней, прикармливаю макухой место и забрасываю донку. Слышен свист летящего грузила с леской и...шлёп, удар его о воду. Лёгкий всплеск. От шума взлетела цапля из окутанных туманом зарослей камыша. Полное единение с природой. Я отмотал нужную натяжку, повесил поплавок и сел, счастливо мечтая.

Спустя несколько минут, поплавок чуть просел, опустился вниз и замер. Потом вдруг леска слегка натянулась, поплавок поднялся и остановился снова. Я держал руку наизготове.

Некоторое время поплавок оставался недвижим. Вот он стал равномерно подниматься и опускаться, и вдруг леска вытянулась струной в одну прямую линию, резко подбросив поплавок вверх, и я подсёк.

С первых секунд почувствовал вес. Рыба была на крючке. Вот метрах в пяти блеснул в тёмной воде серебристый бок пойманного карася. Красавец, почти с две детские ладошки. Я его бережно снял и пустил в новенький садок, покоившийся на дне пруда у самого берега.

В этот день рыбалка задалась. Я возвращался домой с доброй дюжиной карасей. Они лежали на дне садка, задыхаясь от отсутствия воды. Я торопился, почти бежал. Во дворе, опрометью бросился ко вкопанной у дома в тени сирени, огромной двухсотлитровой бочке, заполненной накануне водой, и выпустил туда карасей. Они весело и проворно принялись кружить в свежей холодной воде.

Бочка эта была очень старой. Она вместе с крышкой осталась после оккупации посёлка немцами. На крышке значилось: "Третий Рейх. Германия. 1943", а в центре большими заглавными буквами "Вермахт" и орёл со свастикой. Поселок был занят немцами. Тогда он был невелик - десяток другой дворов. Немцы занимали все дома на постое, кроме нашего. Он стоял и стоит поныне в середине сада, и из дому прекрасный обзор калитки и всякого входящего. Пройти к нему метров тридцать, если не больше. Когда моя прабабка видела входящих во двор немцев, она тут же выпивала заранее приготовленный стакан марганцовки, выходила на крыльцо, засовывая на ходу два пальца в рот. Её рвало тёмно-красным раствором. Незваные гости в ужасе ретировались. Так случалось несколько раз, пока наш дом не оставили в покое.

Итак, караси игриво и мирно плавали в немецко-фашистской бочке, предназначенной для войны. Я любовался их чёрными спинками и мелькавшими серебром боками.

Раскрылось окно:
- Ну, где твой улов? - спросила бабушка.
Я замешкался и, подумав, отказался от жареной рыбы.

Спуста две недели бочка кишела карасями и краснопёрками. А я всё откладывал час их казни. Наконец я признался себе, что мне это не под силу, я осознал, что не могу и не хочу их убить. Что им тут в бочке? Тюрьма. Кем был я, что узурпировал право просто так, без всякой нужды, себе в утеху кого-то уничтожать?

На следующее утро я откачал часть воды из бочки, осторожно выловил всю рыбу и выпустил её обратно в пруд. Берусь утверждать, никогда до этого я не был столь счастлив. Это было некое, доселе неведомое чувство восторга, абсолютной полноценности, законченности и торжества высшей справедливости.

Много лет спустя, когда мои сыновья были уже такими, как тот я, двенадцатилетними, собираясь на Средиземное море, я задался целью порыбачить. Приобрел несколько недешевых катушечных донок, купил необходимые снасти, основательно подготовился перед отъездом. На море выбрал для рыбалки самый длинный волнорез, весь обросший мидиями. Я собирался на них ловить. Точно так же, как в детстве, я не спал ночь, мечтая о рыбалке. Утром, задолго до восхода, я спешил к намеченной цели, но место на волнорезе в самом его конце было уже занято молодым человеком с сынишкой лет шести. Мальчонка всё время крутился у небольшого ведра. Я расположился метрах в десяти от них. Стал было разматывать удочки, но что-то дёрнуло меня подойти и заглянуть в ведро.

Там задыхался, выпучив глаза и хватая ртом воздух, красавец морской окунь. Ведро было мало для него. Он был изогнут почти пополам. Воды было на самом донышке. Жабры его не доставали её поверхности. Я постоял угрюмо какое-то время, затем плюхнул несколько пригоршней воды мальчику в ведро, собрал удочки и ушёл домой.

Уезжая, я оставил все свои рыбацкие принадлежности в гостевом доме, где мы снимали жильё. Кому-то повезло.