Велимир Первый

Для меня творчество Хлебникова всегда оставалось загадкой, причем загадкой непривлекательной, не интересной, — загадкой, которую не хочется разгадывать.

Другое дело, — стихи Маяковского. Сколько энергии, мощи! Расщепить, разобрать картинку на тысячи клочков, чтобы затем собрать все воедино, придав этому новому единству новый дух! Как фокусник, который разбив стеклянный сосуд, через секунду являет его целым и еще более роскошным, а то и наполненным соком или вином. Ну как тут не изумиться!

Но штука в том, что сам Маяковский считал своим учителем именно Хлебникова, а однажды, увидев хлебниковские строки «Из улицы улья / Пули как пчелы / Шатаются стулья…», проговорился: «Вот если бы я умел писать, как Витя…».

К счастью для меня, Владимир Владимирович остался сам собой. Но и о Хлебникове я постаралась узнать побольше. И вот что получилось.

* * *

      Мне, бабочке, залетевшей
      В комнату человеческой жизни,
      Оставить почерк моей пыли
      По суровым окнам подписью узника.

В.Хлебников



Великий математик современности, Джон Нэш, искал математического объяснения человеческим чувствам. Да, он был велик в математике, но, увы, болен в жизни, и сама его болезнь была из тех, что лишают жизнь человека эмоциональной, душевной наполненности. Найденные им формулировки, например, милосердия, любви, жажды справедливости, возможно, и были достаточны в рамках математики, но не могли излечить их автора, не могли раскрыть ему суть волнений и радостей, переживаемых большинством из нас. Научным занятиям это не мешало.

А возможно ли избавить от чувства… поэзию? Найти  в ней те законы, по которым художественное слово будет свободно от эмоций, переживаний, чувств, а на смену образам придут, например, числовые соотношения?

* * *

Один французский поэт считал, что поэзия и проза — разные искусства. Не будем столь же категоричны, но заметим, что в этот ряд особняком можно было бы добавить литературу «экспериментальную», необычную, ту, что не вписывается в привычные рамки.

Конечно, в поэзии любая необычность заметнее, чем в прозе. И вот вопрос: а зачем бы поэтам так изголяться? Ведь понятно, что любители поэзии (а их и так немного, поэтому не мешало бы позаботится о них, поберечь их разум и душу) ищут в стихах, в основном, образов и красок. Дайте им то, что написано в рифму и с соблюдением размера, — и все будут довольны: и поэты, и читатели, и книгоиздатели.

Ан нет!

Приходит восемнадцатый век, а вместе с ним — белый стих, лишенный рифмы, но еще скрепленный единым, отчетливым для слуха размером.

А дальше, — Иван Сергеевич Тургенев пишет стихи в прозе, заложив новое направление стихотворства, развитое позже литераторами Я. П. Полонским, В. М. Гаршиным, И. А. Буниным, И. Ф. Анненским.

Конечно, это не единственные «эксперименты» в истории поэзии. Начиная с А. С. Пушкина, который поставил русский язык из простонародного на уровень высочайшей поэзии (и это тоже можно назвать экспериментом), и до сегодняшних дней каждый поэт ищет своих, и только своих приемов. И именно благодаря этому интерес к поэзии не утихает. И пусть сегодня — время кратких постов в соцсетях, но любители поэзии по-прежнему ждут свежего, неожиданного, нового слова. А ведь такое слово и будет «необычностью», «странностью» по сравнению с предшественниками.

Кстати, подобные странности и есть своеобразие поэта. Своеобразие, которое не только расширяет возможности поэзии, но и меняет прежние представления о том, что принято или не принято в литературе.

Можно ли писать стихи, не задумываясь обо всех этих тонкостях и закономерностях? Можно, конечно. Более того, начинающие поэты меньше всего думают о том, какие тенденции и традиции нынче в силе, а какие устарели. Никому неизвестные, отважные покорители Парнаса обладают удивительной свободой писать как хочется и что хочется. Позже, с выработкой индивидуального стиля, с творческим ростом и становлением, эта свобода утрачивается. На смену ей приходят опыт и мастерство. Так происходит у большинства поэтов.

Но был один, который оставался свободным от любых определенностей на протяжении всей своей творческой биографии. И вот что говорил о нем Ю. Тынянов, известный советский прозаик, переводчик, литературовед и критик: «Все без исключения литературные школы нашего времени живут запрещениями: этого нельзя, того нельзя, это банально, то смешно. Хлебников же существовал поэтической свободой, которая была в каждом данном случае необходимостью».

* * *

Конечно, когда необычностей в стихах слишком много, когда поэт ищет нового ради этого нового, а не ради читателя, — его творчество блекнет, потому что поэзия — это всегда встреча сердец. Для читателя это очевидно.

Но всегда ли очевидно?

Представьте себе время между двух революций — 1905 и 1917 гг.

Революция 1905 г., наделав много шума, может, и не слишком заметно преобразила жизнь страны, но обнаружила, что все привычные уклады, традиции, привычные нормы — все может вмиг измениться. Во всех областях жизни: в армии, в обществе, в искусстве — всюду образовались трещины, которые росли год от года, уготавливая новую смуту, новую революцию, неотвратимость которой чувствовали все. Одни старались уклониться от грядущих перемен, другие сами их уготавливали, третьи пытались понять, угадать, какими будут эти перемены, какой будет жизнь после них, какими будут люди.

Вот когда прежние истины перестали быть очевидны. Какой будет новая поэзия? Какими будут новые читатели? В 1905 г. Пушкин и Толстой, еще считались признанными классиками, и мы, живущие сегодня, знаем, что значение их творчества для русской литературы не возможно переоценить. Но те, кому довелось жить в период между революциями, могли усомниться и в этом. Например, футуристы готовы были сбросить их «…. с парохода современности».

А душой футуристов признавали все того же Велимира Хлебникова, человека неординарного, увлеченного, но, как говорили, с причудами.

* * *
Виктор Владимирович Хлебников с детства был не в ладах с человеческими чувствами, — слишком по-своему он все понимал, доходя в своем понимании и поведении до странностей. Несколько раз он попадал в психиатрические больницы, но внимательно к нему отнеслись лишь однажды, в 1919 г., когда Хлебникову было тридцать четыре. Обследовавший его доктор медицины   В. Я. Анфимов, в одной из статей напишет о пациенте:

«Для меня не было сомнений, что в Хлебникове развертываются нарушения нормы, так называемого шизофренического круга, — в виде расщепления-дисгармонии нервно-психических процессов».
Но по мнению врача, все «ограничивалось врожденным уклонением от среднего уровня, которое приводило к некоторому внутреннему хаосу, но не лишенному богатого содержания».

Были и более категоричные мнения: одни настаивали, что поэт болен шизофренией, другие предполагали неврастению. Увы, все эти мнения и диагнозы никакого четкого лечения не предполагали, а потому ничего не меняли. Виктор Владимирович отлеживал в больнице несколько недель, и возвращался в мир таким же непонятным и непонимающим.

К слову, родители, братья и сестры Хлебникова не связывали странности Виктора Владимировича с психическими расстройствами (хотя больны были и его дядя, и старший брат поэта), приписывая их, эти странности, сложностям характера. Кстати, к странностям относили и его литературные труды и непростой язык, которым эти труды были написаны. (Сам поэт называл его «заумью»). Но, как бы ни стыдились родные «достижений» Виктора Владимировича, — всю жизнь помогали ему как могли.

Сам же поэт, отмечая свою непохожесть на других, ощущал собственную ограниченность в чувствах и эмоциях и искал им замены, причем замены разумной, верной и логически объяснимой. И такой заменой стало для поэта... число, со всеми его математическими превращениями и соотношениями, число, почти неизменное в своем значении и не ведающее волнений и эмоций.

Надо сказать, что в роду Хлебниковых, древнем, дворянском роду, к наукам относились очень трепетно. Отец Виктора Владимировича опубликовал девятнадцать научных работ и возглавлял Петровское общество исследователей Астраханского края. Мать, Екатерина Николаевна, училась в Смольном институте, а позже и сама обучала детей русскому языку, арифметике, географии и естественной истории. Один из дядьев Виктора, Петр Алексеевич, был профессором московской Военно-медицинской академии и написал книгу «Физика земного шара». Другой родственник добивался проведения железной дороги между родной Виктору Владимировичу Астраханью и Царицыным (сегодня Волгоградом).

Сам Виктор Владимирович гордился своими предками и даже поступил в Петербургский университет. Учился он усердно, с интересом, и даже открыл вид кукушки, до него никем не описанный (кстати, темы и образы, взятые из птичьего мира, тесно войдут в его произведения и даже теоретические построения), однако, доучиться молодой человек не смог.

Он оказался органически не способен к экзаменам. Подготовка, написание экзаменационных работ, преддверие сдачи, — все это было для него неприемлемо, и он переходил с факультета на факультет, набираясь знаний и не доходя до экзаменов. При этом выказывал настоящую страсть к изучению: железные дороги и архитектура, радио и атомная энергия, экология и история, политика (а с ней и революция! и студенческие волнения, и даже кратковременные пребывания в тюрьме!) и живопись,— все было ему интересно, все увлекало вглубь и всерьез.

И все-таки главным предметом любви стала для Виктора Владимировича литература. Еще будучи студентом, он отправил свои стихи А. М. Горькому, в то время возглавлявшему издательство «Знание», где печатались А. И. Куприн, И. А. Бунин и др. И хотя А. М. Горький отказал Хлебникову, — это уже не могло смутить начинающего поэта.

Будущее поэзии, и своей, и мировой, молодой поэт видел в математическом преломлении звуков. (Тут сказались и лекции известного языковеда Л. В. Щербы, и сильнейший интерес к математике Н. И. Лобачевского.)  Именно это будущее, а не гонка за славой, привлекала молодого поэта.

После неудач с университетом, Виктор Владимирович окунулся в поэтическую среду.

В Петербурге он явно тяготел к литераторам, которых мы сегодня называем символистами, особенно, — к собраниям на Башне (Башней называли квартиру поэта Вячеслава Иванова). Здесь бывали все известные представители искусства и науки. Но больше всего В. Хлебникова интересовали: А. Блок, О. Мандельштам, И. Анненский… Позже он привязался к М. Кузьмину.

На Башне Виктора Владимировича «посвятили в поэты», и в качестве литературного псевдонима, Хлебников взял себе южнославянское имя Велимир. Тогда же умудрился издать некоторые свои произведения.

Стихотворения были напечатаны в журнале «Весна», где печатались Л. Андреев, А. Куприн, Ф. Сологуб, А. Блок, К. Чуковский, И. Северянин, М. Пришвин — авторы самых разных направлений. Но особенно значимой стала для Хлебникова встреча с редактором журнала — Василием Каменским. Именно через него молодой поэт познакомился с теми, кто позже назовется футуристами.

* * *

«Существуют ли правила дружбы? Я, Маяковский, Каменский, Бурлюк, может быть, не были друзьями в нежном смысле, но судьба сплела из этих имен один веник».
В.Хлебников

Пока символисты переживали кризис, Хлебников превратился в «идейный генератор» футуристов. «Ребенок и дикарь были новым поэтическим лицом, вдруг смешавшим твердые "нормы" метра и слова. Детский синтаксис, инфантильные "вот", закрепление мимолетной и необязательной смены словесных рядов — последней обнаженной честностью боролись с той нечестной литературной фразой, которая стала далека от людей и ежеминутности». (Ю.Тынянов).

Можно только удивляться, что душой бурных, напористых, скандальных футуристов стал тихий, скромный Хлебников, избегавший публичных выступлений и вовсе не стремившийся в «идейные генераторы». На самом деле, это легко объяснимо. Пока другие поэты воевали за общественное внимание, Хлебников каждую минуту, каждую секунду священнодействовал в своей поэтической лаборатории, изобретая все новые законы, в которых слово, число, история и наука сливались в нечто единое, небывалое, восхищавшее его друзей-футуристов.

Вместе, Д. Бурлюк, В. Маяковский, А. Крученых и В. Хлебников написали манифест «Пощечина общественному вкусу». Кстати, в этом манифесте они-то и потребовали сбросить «Толстого, Достоевского и Пушкина с парохода современности». Интересно, что среди «устаревших» авторов упоминался и один из символистов, М. Кузмин, который по старой памяти очень тепло относился к Хлебникову. Поэтому Хлебников хотя и согласился подписать манифест, но лишь с тем условием, что позже сообщит в редакцию о своем особом мнении. Но оговоренное письмо так и не было написано.

* * *

Борьба футуристов за внимание публики была в самом разгаре, когда Хлебникова захватила другая задача: он задумался о законах времени, которые могли бы указать, почему все в жизни, в истории происходит так, а не иначе. И конечно, эти поиски отразились в стихах, сводящихся по-прежнему к соотношению слова и числа.

Я всматриваюсь в вас, о, числа,
И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,
Рукой опирающимися на вырванные дубы.
Вы даруете единство между змееобразным движением
Хребта вселенной и пляской коромысла,
Вы позволяете понимать века, как быстрого хохота зубы.

 («Числа…»)

Чтобы разгадать законы времени, поэт решил изучить все периоды развития человечества, все существовавшие цивилизации и войны. Его одинаково привлекали Древняя Русь и Индия, Африка и Древний Египет.

* * *

Но в 1915 г. поэтам стало не до стихов, не до стилистики и направлений: началась Первая Мировая война, а с нею близилась революция.

Хлебников же, верный своим «законам» и увлекая за собой других (Н. Асеева, Дм. Петровского, В. Иванова), призывал всех «в страну, где говорят деревья, где научные союзы похожи на волны, где весенние войска любви, где время цветет как черемуха и двигает как поршень, где зачеловек в переднике плотника пилит времена на доски и как токарь обращается с своим завтра». (В. Хлебников). Так записано в хлебниковской Декларации «Труба марсиан», подписанной Королем Времени Велимиром Первым. Эта же декларация положила начало его списку Председателей Земного шара.

* * *

Для нас сегодняшних, все это выглядит как пиар, рассчитанный специально на то, чтобы все вокруг только и говорили о поэте.

Но во-первых, Хлебников и пиар — нечто несовместное. Будучи поэтом, писателем и любителем книг — с людьми, тем более незнакомыми, он бывал необыкновенно молчалив, и, по воспоминаниям К. Чуковского, молчать мог часами.

«Случалось, что о нем, молчавшем в углу, забывали, запирали на ключ. Возвращаясь поздно ночью, с удивлением находили Хлебникова сидевшим в том же углу, голодным и иззябшим». (С.Старкина)

Он не искал возможности издаться. Прижизненные его публикации появлялись благодаря его друзьям, но никак ни его усилиями. При этом человека более равнодушного к своему успеху/неуспеху, к собственному имени, в советской истории не было. (Не ошибусь, если скажу, что и в мировой истории вряд ли найдутся равные ему в этом смысле). Он писал стихи и делал свои расчеты, совершенно не обращая внимания на то, печатают его или нет, есть у него читатель или нет.

Во-вторых, представьте себе, что Председателями Земного Шара были бы люди с талантами Поэтов, Математиков, и при этом совершенно бескорыстные. Наверно, они бы нуждались в тех, кто умеет воплощать и осуществлять замыслы, но ведь Хлебников и не думал быть единственным Председателем. Повторим, он составлял целый список.

Правда, как и большинство его замыслов, список этот обладал своего рода поверхностностью. Но его составителю, человеку предельно открытому, искреннему, честному и бескорыстному, легче было думать, что все на свете живут также честно и бесхитростно, как и он. Если Хлебников и предполагал в людях те самые человеческие чувства, которые оставались для него загадкой, — мозг его просто не был способен представить, чтобы чувства эти были плохими, темными, недобрыми.

* * *

Виктор Владимирович взялся за свой главный историософский труд «Доски судьбы», когда его вдруг призвали в армию. Хлебников не сочувствовал ни белым, ни красным, но честно проходил солдатскую подготовку. И это давалось ему с таким трудом, что дело дошло до медицинского обследования.

Врачи подтвердили его неспособность к армейской службе, однако время требовало бойцов, и Хлебникову пришлось хорошенько помотаться между больницами и армией. Только с приходом Октябрьской революции его мытарства закончились.

1918 г. он провел (с небольшими отлучками) сначала в больнице, потом у родителей в Астрахани (сегодня в этом доме находится дом-музей Хлебникова). И пока отец поэта, Владимир Алексеевич, создавал Астраханский заповедник, — первый заповедник в России, его сын, Виктор Владимирович расширял географию будущего правительства Земного шара, для чего продиктовал знакомому литератору два манифеста «Индо-русский союз» и «Азосоюз» (союз России с Азией).

Несмотря на кажущееся безумие помыслов Хлебникова, именно в это время его жизнь приобрела некоторые черты устроенности. Так и не освоив традиционных приемов поэзии, он за многие годы пребывания в поэтической среде просто «привык» к ним, «смирился» с непонятным ему языком чувств и образов. К тому же послереволюционной культуре требовались новые имена. Все это позволило безместному «Королю» договориться о сотрудничестве с новыми газетами «Красный воин», «Военмор», «Коммунист» и т.д. и издаваться в них

В Астрахани Виктор Владимирович участвовал во всех культурных начинаниях и откликался на все важные события. В это же время в Москве вышла «революционная хрестоматия футуристов» «Ржаное слово» с предисловием А. В. Луначарского, в которую В. Маяковский поместил два стихотворения Хлебникова.

В 1919 г. Виктор Владимирович отправился в Москву с намерением всерьез заняться издательскими делами. Во время подготовки книги возникло множество других проектов, в которых поэт собирался принять самое активное участие. Но так и не завершив начатых трудов, он вдруг уехал в Харьков. Сложно сказать, что было на уме у Виктора Владимировича.

Всю жизнь его манили путешествия, и даже не новые места, а сами пути-дороги. Засиживаться на одном месте, налаживать обиход, обустраивать помещения, в которых ему доводилось жить — это было не в его духе. Мебель, утварь, «занавесочки на окнах» — только мешали Виктору Владимировичу. При этом весь багаж неутомимого путешественника состоял, как правило, из одной-единственной наволочки, в которую он складывал свои рукописи и которая была единственным «удобством» во всех его странствованиях. А странствовал Хлебников безостановочно, не считаясь с условиями и обстоятельствами, полагаясь исключительно на собственные пожелания.

Вот и теперь он отправился в Харьков, когда на Украине в самом разгаре была Гражданская война и приближался голод.

Здесь, в Харькове, неприкаянного поэта снова попытались пристроить в Армию, и снова он оказался в психиатрической больнице. Тогда-то его лечащий врач, уже упомянутый В. Я. Анфимов, проведя самое внимательное обследование столь незаурядного пациента, освободил его от воинской повинности уже насовсем.

Из больницы Виктор Владимирович отправился в «коммуну», где жили художники и литераторы. Узнав, что в больнице лежит «Председатель Земного шара», они не только пригласили его пожить к себе, но и предоставили питание, и взялись подыскать ему литературный заработок. Однако, ради продуктового пайка поэта зачислили трубачом в клубный оркестр.

Но это было кстати. Из Москвы пришли неприятные вести: никакие из задуманных Хлебниковым публикаций изданы не были.

* * *
В апреле 1920 г. в Азербайджане была установлена Советская власть. 1 сентября в Баку открылся Первый съезд народов Востока. Такого события Хлебников пропустить не мог. Воодушевленный съездом и духом начинаний, он решил двигать дальше на Восток. Его давно манила Персия. В октябре 1920 г. он получил удостоверение сотрудника Литературно-издательского отдела Оргбюро съезда, а весной 1921 г., вместе с Персармией (советской армией, выполнявшей в Персии задания своего правительства), отправился в Персию (сегодня — Иран). При этом никаких обязанностей у «посланца от культуры» практически не было. Зато все время пребывания в Персии он чувствовал себя необыкновенно спокойно.

Если в России чудачества Хлебникова у многих вызывали жалость, у кого-то — презрение и насмешку, то в Персии его воспринимали как уважаемого дервиша. Уточним, что дервишами называют странствующих нищих монахов, и конечно, Хлебников, монахом не был. Зато выглядел совершенно так, как, по мнению персов, должен был выглядеть дервиш, поэтому скоро его стали называть Гуль-муллой, — то есть Священником цветов.

«Наш», — запели священники гор,
«Наш», — сказали цветы —
Золотые чернила,
На скатерть зеленую
Неловкой весною пролитые.
«Наш», — запели дубровы и рощи —
Золотой набат, весны колокол!

«Тиран без Тэ»)

Здесь, в Персии он отдыхал от общения с людьми, от бесконечного непонимания, оставаясь в уединении часами и сутками. Даже скудость новостей из России, отстраненность от литературных кругов и издательской суеты его не расстраивали. Здесь же он испытал необычайный творческий подъем, венцом которого стала его философская сверхповесть «Зангези». Здесь Хлебников даже сумел найти работу — нанялся в воспитатели детей  к Талышскому хану.

Ханночка как бабочка опустилась,
Присела на циновку и водит указкой по учебнику.
Огромные слезы катятся из скорбных больших глаз.
Это горе.
Слабая, скорбная улыбка кривит губы.
Первое детское горе.
Она спрятала книжку, чтобы пропустить урок,
Но ее большие люди отыскали и принесли…

(«И вот зеленое ущелие Зоргама»)

И хотя хан и русский поэт пришлись друг другу по душе, — идиллия продлилась недолго. Обстоятельства вынудили Хлебникова возвратиться в Россию.

В Баку поэт быстро вернулся к прежней жизни. Однако ночевки в Персии на голой земле не прошли даром. Вместе с новыми произведениями «русский дервиш» привез из путешествия лихорадку, которая мучила его до конца жизни.

Зато, наконец, созрели «законы времени». Хлебников, объединив их с главами из «Досок судеб» и прихватив еще несколько новых поэм и множество коротких   стихотворений, двинулся в Москву.

Здесь, 20 декабря 1921 г., его радушно встретили прежние знакомые: В. Маяковский, Лиля и Осип Брики.

В январе 1922 г. Виктор Владимирович вступил в Союз поэтов. Разумеется, друзья моментально вовлекли его в литературную жизнь. Но единственное о чем мечтал сам поэт, — это об издании «законов времени». Его знакомый раздобыл литографический станок, получил разрешение на печать, и скоро было готов «Вестник Велимира Хлебникова». Брошюра была напечатана тиражом в сто экземпляров и разослана по знакомым поэта. Увы, никакого отклика издание не получило.

Тогда другой знакомый Виктора Владимировича умудрился заключить договор с государственным издательством на печать «Досок судьбы». Но в 1924 г. это издательство неожиданно закрылось. Надежды сменились разочарованиями.

Хлебников со своими законами оказался никому не нужен, — никому, кроме нескольких друзей, таких же бесприютных и неустроенных, как он сам. Кроме того, его мучила лихорадка, и он решил уехать к родителям, в Астрахань. Но его знакомый уговорил поэта сначала погостить у него в деревне Санталово Новгородской области, отдохнуть там немного, а уже оттуда отправиться в Астрахань. Увы, до Астрахани Хлебников не доехал. Его сильный, здоровый организм не вынес болезней и испытаний, выпавших на его долю.

* * *

Однако вернемся к разговору об экспериментальной поэзии. Насколько она интересна? Насколько важна?

Меньше всего мне хотелось бы пускаться в придирчивые обсуждения произведений Хлебникова. Для этого надо хорошо разбираться в литературных направлениях, в эпохе, в которой он жил, в его собственных теориях и литературных особенностях.

Но одно предположение все-таки выскажу.

Сегодня литература открывается нам не только со страниц книг. Многие прозаические произведения экранизированы. (Хотя, не стоит забывать, — чем лучше, талантливей язык автор, тем хуже его произведения поддаются экранизации.) Многие стихи положены на музыку, а песни, очевидно, популярнее поэзии.

Время, когда писал Хлебников, пыталось сплести воедино изобразительное искусство и слово. Тогда органического союза не получилось. Но кто знает, может, развитие новых технологий однажды откроет нам то обличие хлебниковских экспериментов, в котором его поэзия обретет полную силу.