И.С. Собченко
Побратимы
(роман в трех томах)
г. Москва
2019 год
2
Том первый
Иван Богун
3
Вступление
Настоящая книга представляет собой авторскую версию о национальном герое украинского народа прославленном украинском казаке и полководце Иване Богуне. История запомнила его как выдающегося стратега, способного застать врасплох любого врага. К тому же он единственный казак, сумевший удержать пернач полководца более пятнадцати лет подряд. И даже сегодня, спустя 400 лет, светлая память о нем по-прежнему живет в сердцах многих украинцев.
4
Часть первая
Глава первая
Всего неделю как вернулся сотенный хорунжий Воронцовской сотни Брацлавского полка Федор Богун домой на свой хутор. Возвращался он после окончания Хотинской войны в сентябре 1621-го года. Хотинская битва произошла объединенными силами польских и казацких войск (около 80000 человек), им противостояла 162-тысячная турецкая армия. Турки понесли большие потери и с началом холодов должны были заключить не выгодный для них мир.
Сагайдачный, гетман Запорожского войска, получил из рук королевича Владислава в награду за успешные действия под Хотином наградной меч, инкрустированный золотом и бриллиантами с изображением сцен суда Соломона и боя античных воинов, что должно было аллегорически указывать на мудрость и воинские доблести гетмана. На мече была надпись на латыни: “Владислав (в дар) Конашевичу (Сагайдачному) кошевому под Хотином против Османа”.
Но запорожскому казачеству эта победа ничего не дала.
Ехал домой сотенный хорунжий мимо сожженных татарами сел, хуторов и местечек, и даже не знал, застанет ли он дома жену, сына здоровыми и живыми. Может, земли и его хутор снесли татары. Не снесли. Благодаря Всевышнему сохранился. Почти месяц зверствовала орда Кантимира-мурзы, который пришел вместе с крымским ханом Джелабек-Гиреем и императором оттоманской порты Османом II, чтобы завоевать Речь Посполитую. Кровью обливались сердца брацлавских казаков, когда они видели черные дымы в далеких тылах турецкого войска. Зубами стучали, слыша стон тысячи невольников из татарского коша. Еще крепче сдавливали в руках оружие и били врага. Не один десяток злых атак разбивались о казацкие лагеря. Выдержали. Уберег Бог от набегов турок, которые хотели захватить под свой контроль всю Речь Посполитую. И сейчас одного не мог понять сотенный хорунжий реестрового его королевской милости казацкого войска шляхтич Федор Богун: после такой, как хотинская победа, куда же смотрят рейментарии кварцяного войска, когда их жолнеры, словно разбойники, грабят, убивают королевских подданных.
Наконец, самого Богуна, как и других жителей хутора, сегодня спасло только то, что они только вернулись домой с оружием. Когда они собрались в здании на ужин, во дворе послышалась стрельба. На хутор было совершено нападение поляков, которым не удалось получить у османов добычу, решили поживиться казацким добром, только бы не возвращаться домой с пустыми руками. Нападение было отбито.
Покончив с нападением, сотенный хорунжий вернулся в хату, сел на лавку под образами, и пыхтел трубкой. Молча поглядывал на перепуганную жену Гарпину, которая стояла у детской кровати и гладила по головке восьмилетнего Иванка. В дверь негромко
постучали.
- Заходи, - бросил Богун мрачно.
5
Дверь приоткрылась, и в нее вошел упитанный казак. В нем он узнал казака
Омелька, который жил на хуторе со своей бабкой Мотрей.
Бабка Мотря Черная помогала присматривать за сыном Федора Богуна, пока тот находился в походе. В сотне Богуна и служил ее внук Омелько.
- Омелько, ты вовремя пришел, - обратил свое внимание Федор. – Мы отбили ляхов, но на нас могут напасть другие. Нам необходимо быть в готовности.
* * *
Так, по окончании Хотинской войны казаки выдвинули ряд требований к польскому королю:
1. признание за всеми участниками войны, которые не входили в реестр, прав на казацкую вольность;
2. право свободного проживания, в том числе право на освоение новых земель;
3. увеличить плату;
4. передать во владение казакам город Борисполь;
5. запретить расположение польских войск на территории Киевского воеводства;
Но память польских панов о казацком успехе была довольно короткая. Уже 18-28-го октября 1621-го года, то есть через две недели после окончания войны, правительство Польши создает комиссии для организации реестра.
Предполагалось свести реестр до 3 тысяч человек, остальных вернуть под власть магнатов, ограничиться выплатой установленных ранее 40 тысяч злотых в год. Отказано в передаче города Борисполя по причине, что он является собственностью польского магната Жолкевского. На Запорожье из казаков должна была быть постоянная охрана.
Зная, что все это вызовет гнев казаков, польские комиссары снеслись с Сагайдачным и войсковой старшиной, пообещав им королевскую милость и “особые дары”, добились, чтобы хотя бы на некоторое время хранить в тайне королевское решение на казацкие требования.
Но выполнить такое постановление польское правительство не захотело из-за недостатка реальной противостоящей военной власти на Украине.
10-го апреля 1622-го года умирает Сагайдачный. Выборы нового гетмана проходили в сложной напряженной обстановке. Польским комиссарам не удалось продвинуть в гетманы своего представителя. Угрозы со стороны поляков заставили поляков покинуть совет. Гетманом стал Олифер Оспанович Голубь, который ближе стоял к казацким низам. Все это вместе с наличием многочисленного казацкого войска создавало серьезную опасность для польских магнатов Украины.
А поэтому польский сейм 1623-го года ультимативно предложил казакам сократить свою численность до 5 тысяч человек, остальным вернуться к своим господам. Одновременно было решено направить в Украину новые части регулярной армии – всего около 3,5 тысяч.
Между тем события развивались своим чередом. Начало XVII века ознаменовалось усилением угнетения украинского народа. Нарастало движение украинского народа
6
против польского национального и социального угнетения. “Показачення” охватывало все новые и новые регионы. Численность казаков непрерывно возрастала.
* * *
Пришла весна. Солнце поднялось ввысь над горизонтом. Снежные сугробы осели и превратились в ручьи, а птицы загомонили среди убранных в свежую зелень деревьев. В это время на хутор Богуна пришла неприятная весть: в Киеве от ран, полученных в ходе Хотинской битвы, умер гетман Запорожского войска Петр Конашевич Сагайдачный. Хотя казаки и сам хорунжий уже несколько месяцев ждали эту новость, она все равно была неприятная. Похоронили гетмана на территории Киевского Братского монастыря.
Вместе со смертью гетмана стали угасать надежды на то, что польская власть выполнит обещания, которые давали король и сейм, когда Речь Посполитую трясло перед лицом четвертьмиллионной вражеской армии. Пошли слухи об очередном уменьшении казацкого реестра. На этот раз на три тысячи.
Подолье уже вылечилось от ран, нанесенных прошлогодними татарскими нападениями.
Время шло к сеянию. Однако Федор Богун не имел на это время. Казацкие дела требовали постоянных поездок в Брацлав: суды, тяжбы, которые заняли почти все лето. Федора неделями не было дома. Иван, который не понимал, почему отец каждый день приезжал более злой, старался целыми днями играть с другими казацкими детьми в лесу, на полях, за хутором или в высоких травах берегов Южного Буга. Ловили зайцев, рыбачили в затонах серебряных карасей, которых тут же жарили. Но был у Ивана еще один товарищ – уже известный казак Омелько, дружбой с которым парнишка безумно гордился перед другими сверстниками. Молодой казак уже выздоровел и тепло относился к сыну господина хорунжего.
Была у Омелька лошадь, и Омелько разрешал Ивану на ней ездить. Сияли глаза у малого, когда сжимал руками украшенный серебряными бляхами повод, смеялись его глаза из-под загнутой на затылок кудлатой шапки, что ее по казацкому обычаю не снимал даже в жару. Ноги в седых полотняных шароварах ловко придерживали великоватые для него стремена. Особая радость была, когда под забором собирались соседские мальчишки, чтобы посмотреть на Ивана. Тогда благородное животное вспоминало все, чему научил его Иван, даже поклоны. Сноровка малого удивляла и старых, и молодых.
- Ишь ты! Такое малое, а что производит, - подкручивая ус, удивлялись старые казаки.
Иногда Омелько брал небольшую турецкую охотничью винтовку, захватывал с собой Ивана, и они отправлялись в дубовый лес, который протягивался за версту от хутора. Там они упражнялись в стрельбе из винтовки.
- Не торопись, - научал малого Омелько, - и не бойся выстрела. Пускай его боится тот, кому он предназначен. На крючок дави постепенно, никогда не дергай. Глаза не
закрывай, для тебя выстрел только звук. Помни это. Но больше всего помни – хороший казак не только рубака, но еще и добрый стрелок.
7
И Иван был хорошим учеником.
* * *
К лету 1625-го года польское правительство сумело собрать против казаков значительные силы. 15-го сентября во главе коронного войска на Украину выступил коронный гетман Станислав Канецпольский, которому было подчинено около 30 тысяч человек.
К Канецпольскому присоединились со своими войсками украинские магнаты – князь Константин Висиловский, князь Юрий Заславский, С. Потоцкий, Адам Калиновский, Ф. Замойский, Ян Данилович, Мартин Казановский, Тышкевич.
Примерно 20-го октября польское войско переправилось через Южный Буг и двинулось в Белую Церковь. Район Белой Церкви, Канева, Корсуня, Черкасс и Чигирина был славным местом сосредоточения казачества. Но на момент появления польского войска силы казаков не были объединены. Это особенно остро ощущалось на Запорожье. Сторонников договоренности с польскими панами возглавил полковник реестровых казаков Михаил Дорошенко – в прошлом сторонник Сагайдачного. Противников такой договоренности, то есть большую часть казаков (казацких низов) представлял запорожец Марк Жмайло. В ходе борьбы этих двух лагерей верх брала то одна, то другая сторона, что отразилось на частой смене гетмана: то Дорошенко, то Жмайло. Ко времени появления коронного войска гетманом стал М. Жмайло. Под его рукой на Запорожье было около 6 тысяч казаков. Запорожцы призвали себе на помощь донских казаков. На случай поражения они намеревались перейти в Россию.
В ходе военных действий среди казацкой среды распространялись слухи о возможном переходе на “государеву” сторону. Главной причиной этого было желание получить от московского царя военную помощь для борьбы с правительственными войсками Речи Посполитой.
11-го октября коронное войско подошло к Каневу. В городе было всего коло 3 тысяч казаков. Не желая подчиниться господам, они вышли из города, и пошли в Черкассы, куда стягивались отряды из других городов. Из Черкасс двинулись дальше на юг в направлении на Запорожье. На реке Цыбульник, возле села Таборище, казаки встретились с запорожцами, которых возглавлял Жмайло. Запорожцы имели с собой артиллерию.
Около села Таборище, недалеко (за милю) от городка Крылова, казаки стали лагерем. Всего здесь собралось около 20000 казаков. Казацкое войско спешило в Таборище, опустошая села и городки, убивая мирных жителей.
24-го октября Канецпольский подошел с войском к Крылову. Он послал к казакам своих комиссаров с требованием подчиниться постановлению сейма о сокращении реестра до 5 тысяч человек и возвращении остальных под власть магнатов. Вечером к Канецпольскому пришли 13 казацких старшин. Они объявили, что казаки не желают
выполнять ни одного из предложенных пунктов условий. В ответ Канецпольский
8
задержал казацких старшин с целью выиграть время, а утром внезапно напасть на казацкий лагерь. На рассвете 25-го октября Канецпольский бросил свои силы против казацкого лагеря. В середине двигалось коронное войско Канецпольского и отряды под началом Збаражского. Первым крылом командовал киевский воевода Фома Замойский, левым – галицкий Мартин Казановский.
Приблизившись к казацкому лагерю, польское войско обрушилось на казаков всеми своими силами. Артиллерия открыла огонь по казакам. Но казаки не только выдержали натиск врага, но и нанесли ему удар. Большой ущерб польскому войску нанесла казацкая конница, спрятанная неподалеку в овраге. Развернувшись лавой, она внезапно атаковала правый фланг противника.
Жестокий бой развернулся и на левом крыле польского войска. Заметив, что угол казацкого лагеря слабо укреплен, Казановский бросил туда свои подразделения. Но прорваться в лагерь не удалось. Казаки отражали каждый новый приступ частыми залпами ружей.
Бой продолжался целый день. С наступлением темноты Канецпольский отвел свое войско на прежние позиции. В течение следующего дня поляки приводили себя в порядок, готовились к новому штурму. Ночью к казакам перебежал польский солдат и сообщил о подготовке к штурму. Место, где расположился казацкий лагерь, оказалось неудобным, а потому Жмайло решил отвести свое войско на более высокие позиции до Куруковского озера.
Той же ночью казаки незаметно оставили лагерь у Крылова и направились на восток к озеру Росоховатое. Переправившись в двух местах через это длинное и узкое озеро, войска остановились у следующего Куруковского озера, которое находилось в урочище Медвежьи Лозы, недалеко от поселения Крюков, на правом берегу Днепра, напротив Кременчуга.
У первой переправы с целью прикрытия казаки оставили отряд в 1500 человек, а около второй – 2000 человек конных пеших.
Разместив свои телеги на берегу Куруковского озера в виде полумесяца, казаки начали искать место для лагеря. Наиболее выгодным и удобным местом оказалось пространство между озерами и остатками старого городища. К этому месту сходились городище и болото, богато покрытые густой травой.
Оно могло послужить ловушкой для врага. Времени для укрепления лагеря было маловато. Канецпольский в ту же ночь с 30-го на 31-ое октября, узнав об уходе казаков от Крылова, отправил за ними в погоню конницу под руководством С. Потоцкого. У первой переправы (через Росоховатое) Потоцкий наткнулся на засаду. Казаки, подпустив польскую конницу на близкое расстояние, встретили ее дружными ружейными залпами. И все же Потоцкому удалось оттеснить казаков и завладеть переправой.
У второй переправы казацкая пехота залегла двумя рядами. Потоцкий не смог выбить их с занятых позиций и стал ждать подхода главных сил. Когда же последние приблизились к переправе, начался новый ожесточенный штурм казацких позиций. Под давлением превосходящих сил конницы и пехоты казаки вынуждены были бросить переправу и отступить.
Переправившись через Росоховатое озеро вброд, Канецпольский решил с ходу
9
ударить на казаков и не дать им возможности укрепить свой лагерь. Под прикрытием артиллерии он лично повел войско в атаку на казаков. Но у самого лагеря пехота и конница врага попала в топкую трясину. Казаки открыли по врагу убийственный огонь. “От казацких самопалов, - писал Пясецкий, - полегло немало конницы, особенно иностранной пехоты”. Сами польские начальники Канецпольский, Замойский и Казановский еле выбрались из болота. Казаки отбили наступление. Враг понес большие потери.
1-го ноября выпал снег. Настали холодные дни. Приближение зимы, большие потери среди войска заставили Канецпольского и комиссаров вступить в переговоры с казаками. 1-го ноября в казацкий лагерь были отправлены посланцы. Начались переговоры.
Положение казаков в лагере у Куруковского озера также было тяжелым. К тому же оно осложнялось раскольническими действиями реестровой старшины, которая стремилась к миру и договоренностям с польскими магнатами.
* * *
5-го ноября в казацком лагере произошел переворот. Жмайло был отстранен от булавы, гетманом снова стал представитель казачьих верхов Михаил Дорошенко.
6-го ноября Дорошенко со старшиной уехал в расположение Канецпольского. Состоялись последние переговоры казацкой делегации с польскими правительственными чиновниками. Вообще, переговоры казаков с поляками проходили долго и довольно сложно. Первая делегация была прислана Жмайлом еще 11-го октября. Вторая была безрезультатной. Казацкие представители побывали в стане Канецпольского 19-го и 25-го октября. 26-го октября представитель Канецпольского отправился к казакам.
Все эти встречи и переговоры завершились безрезультатно. Казаки отказались принимать условия поляков. Эти условия были довольно жесткие. Канецпольский обвинял казаков в том, что:
1. они осуществляли морские походы, которые привели к войне Польши с Турцией;
2. они наладили отношения с московским царем, с которым Польша еще не заключила мир;
3. принимали на Запорожье то московских, то грецких правителей, давали приют различным подозрительным лицам;
4. самовольно, без согласования с польским правительством, поставили себе митрополита и других церковных деятелей;
5. подданные польской шляхты называют себя казаками, забирают у шляхты землю, пожитки, не дают собирать налоги:
6. казаки неоднократно нападают на староства, римско-католические монастыри, наложили на города свои налоги, забирали городское имущество, убили в Киеве войта;
10
В таком духе были высказаны требования к казачеству 6-го ноября. Переговоры
были сложными. Казацкие представители всячески старались смягчить условия, добивались, чтобы им разрешено было жить в любой местности, судиться своим судом, ходить в море, ловить рыбу, оставить у себя артиллерию, а также, чтобы не притесняли православную церковь.
И все же казаки вынуждены были принять большинство требований поляков, и 6-го ноября договор был подписан. По неграмотности Михаила Дорошенко его подписал писарь Савва Бурчевский.
Согласно договору реестр увеличился до 6-ти тысяч человек, несколько возросла выплата на его содержание. Казакам (реестровым) разрешалось заниматься промыслами, торговлей, рыбной ловлей, но без нанесения ущерба староству. Запрещалось ходить в море, а также нападать на соседние государства. Все чайки, ладьи, что были у казаков, подлежали уничтожению.
Запрещалось строить отношения с другими странами, принимать у себя представителей других стран, а также самостоятельно ставить митрополита и других владык, самовольно уходить в казаки, грабить благородных людей и прочее.
Входившие в реестр казаки должны были оставаться в казацкой земле. Таким образом, поляки пытались оторвать реестровых казаков от массы крестьян, для чего их права несколько расширялись, а также увеличивалась плата. 6 тысяч реестровых должны были составлять привилегированное войско. Из них 1 тысяча человек, по назначению коронного гетмана, должна была поочередно находиться за порогами и не допускать врагов, остальные же находились в войсках, и по призыву коронного гетмана должны прибыть к последнему по первому требованию.
Строго запрещалось ходить на море и разрывать мир с Турцией и Крымом. Все чайки казаков подлежали уничтожению в присутствии комиссаров Речи Посполитой. Казакам запрещалось вмешиваться в любые имения, разрешалось жить там, где они жили, но чтобы казак слушался попа. Войско будет находиться под властью гетмана, выбранного казаками и утвержденного коронным гетманом.
Так был составлен договор между казаками и польскими комиссарами 6-го ноября 1625-го года в урочище Медвежьи Лозы у Куруковского озера. Составление реестра должно было закончиться не позднее 18-го декабря 1625-го года.
Составление реестра необходимо было для того, чтобы польские власти получили возможность поощрить более заслуженных к успешной службе Речи Посполитой. Чтобы избежать осложнений, отбор казаков для реестра предполагалось провести не на месте, а лишь после того, как они разойдутся по домам. Жалованье реестра установилось следующее: старшине реестра – 500 злотых, военному судье – 100, обозному – 100, шестерым полковникам – по 50, шестидесяти сотен – по 50, рядовым казакам 60 тысяч злотых или по 10 злотых в год на казака.
Старшине, чтобы они лучше выполняли свои обязанности на службе Его королевской милости и Речи Посполитой, оплата по сравнению с казаками резко повышалась. Старшины обязывались не способствовать “показачению”, не допускать и не созывать людей, вынесенных из реестра, и немедленно подавлять всякое своеволие и
непокорность.
11
Реестровые, проживающие в частных имениях, должны были выехать оттуда в течение 12 недель. Оставаться там они могли лишь при условии повиновения владельцам и с их согласия. Всем участникам восстания объявлялась амнистия.
Остальные пункты договора касались Запорожья. Реестровые обязаны были держать на Запорожье залог в 1000 и более человек в зависимости от обстоятельств. Обязанности наблюдать за несением службы возлагались на старшего реестра. Старшина должна была сжечь лодки на Запорожье и не допускать никакого сообщения по Днепру между волостями и Запорожьем.
Куруковский договор, хотя и не был результатом военной победы над казаками, но, благодаря соглашательской политике старшины, был направлен против основной массы населения Украины. Польские паны хорошо понимали значение Запорожской Сечи для освободительного движения украинского народа, а потому старались изолировать Запорожье от остальных украинских областей, чтобы потом разгромить низовое казачество.
Для обеспечения составления реестра в установленном договором размере, Канецпольский оставил на Поднепровье под началом Казановского 15-ти тысячное войско. Оно было размещено в Киеве, Василькове, Триполье, Ржищиве, Фастове и др.
Вскоре после Крюкова старшины приступили к составлению реестра. Совместно с польскими комиссарами они разъезжали по городам и селам, проводя отбор для реестра. В него попадали только “лучшие люди”, то есть те, кто имел определенное имущество, необходимое для исправного несения службы. Составление реестра проходило в напряженной обстановке. Основная масса казаков не имела никаких шансов попасть в реестр, обращая свои взоры к России. Посланник киевского митрополита священник Филипп в конце 1625-го года говорил царским воеводам: “ А которые где... людей казачества останавливают, а то казаки все мыслят посылать бить челом тебе, государь... Чтобы ты, государь, пожаловал их, велел им помочь сотворить... И они где, казаки, станут служить тебе, государь...” Реестр был составлен в установленный договором срок и передан польским комиссарам в Киев. Примерно в это же время на Украине возникло шесть реестровых полков – Киевский, Переяславский, Белоцерковский, Корсунский, Каневский и Черкасский. Полки делились на сотни. Все это стало прообразом будущей государственности Украины. Артиллерия реестра с ее прислугой, а также военная музыка находились в Киеве. Весной 1628-го года гетман М. Дорошенко с реестровыми казаками, взятыми из разных полков, двинулся на Запорожье. Он должен был в присутствии представителей коронного гетмана выполнить условия Куруковского договора. На Запорожье реестровые смогли сжечь лишь часть лодок, в основном рыболовных.
Оттесненные запорожцами, реестровые отступали к Хотину, где оставили гарнизон в 1000 человек с полковником Иваном Кульгою, остальные с Дорошенко пошли на восток.
После заключения Куруковского договора обстановка на Украине еще больше обострилась. Казачество полностью разделилось на городских, реестровых казаков, состоящих в основном из зажиточных элементов, которые нередко проводили угодническую политику, и нереестровых – “выписчики”. Большинство казаков было
преобразовано в крепостных. Их земли были отобраны польскими шляхтичами.
Социальное и национальное угнетение дополнялось бесчинствами польских солдат,
12
расквартированных в населенных пунктах Восточной Украины, что в недалеком будущем привело к новым восстаниям.
* * *
Михаил Дорошенко, славный полковник гетмана Сагайдачного, которого Корона считала умеренным и склонным скорее держать руку сейма, чем мятежников. Но они ошибались... Гетман Дорошенко сразу же договорился с татарским калганом Шагин-Гиреем и отправился в Крым, чтобы помочь Шагин-Гирею отстоять свое право на ханство от посягательств Турции. Не за пустые обещания, конечно. В политизированных кругах Речи Посполитой ползли слухи, что после получения ханского престола в Бахчисарае Шагин-Гирей вместе с Дорошенко имел целью ударить на Польшу, чтобы отомстить Короне за поражения на Куруковском озере. Запорожцы, которые были выброшены из реестра, согласно Куруковскому соглашению, не простили ляхам такого предательства после всех обязанностей, которые давали сеймовые комиссары перед Хотинской битвой. Полетели благородные головы. А ватаги сорвиголов грабили и убивали господ от Брацлава до Львова. Речь Посполитая, сама того не понимая, выпустила страшного демона войны, который проклятием упал на нее саму.
* * *
Омелько, который также принимал участие в казацких ватагах, вернулся поздно вечером, поэтому к хорунжему не пошел. Сел только в летней кухне, попросил ужина. Бабка Мотря всхлипывала и сквозь слезы смотрела на внука, пока собирала на стол:
- Господи... Омеля, что с тобой стало, ты бы видал... – прижимала к груди руки.
Она была права. На Омелькином некогда красивом лице не было живого места. Все было в рубцах шрамов.
- Времена смутные. Нечего господам роптать. Сами же и привели к этому.
Омеля молча продолжал ужинать. Пил молоко из кувшина, после спросил:
- А как Иван, пана хорунжего сынок?
Бабка Мотря пожала плечами.
- Иван, как Иван. Подрос немного, все о тебе спрашивает, а что я могу ему ответить?
- Не забыл-таки, казачок, - улыбнулся Омелько как-то по-особенному тепло, даже нежно. – А что же господин хорунжий также казаков, не попавших в реестр (выписчиков), сам с хутора попросил, или как?
- Что ты, что ты! Не говори так, Омеля, не гневи Бога! – замахала руками бабка Мотря. – Господин хорунжий добрый человек, дай Бог ему счастья и долголетия. Он
никого не дает в обиду. Были здесь от старосты, универсал читали. В том универсале
таки, не приведи Господи! Чтобы выписчики, мол, и их семьи на старостинской земле
13
шли на барщину. И пан хорунжий ответил им так: “Я на своей земле кого хочу, того и наделяю, а вы, милостивые господа, носа не пхайте, ибо люди и без того на вас на ляхов злые”. Говорят люди, староста письма пишет коронному гетману и канцлеру, и даже самому королю! Хочет часть земли у пана хорунжего отсудить.
* * *
На следующее утро Омелько направился к Федору Богуну.
- Здоров будь, пане хорунжий, - поздоровался Омелько.
- Здоровый будь и ты, казаче. Какие дела тебя ко мне привели?
- Не хитрые, примешь выписчика в общество?
Богун напрягся... В момент хлопнул в ладонь...
- Омелько?
- Я, мосьпане!
Тишина. Богун рассматривал прибывшего.
- Тю! Ты, Омелько?
- Я!
- Как тебе лицо раскрасили. Я вначале тебя не признал. Каким ветром тебя принесло?
- Попутным вашмость, - улыбнулся Омелько. – Так примите?
Омелько ушел с хутора Богуна, чтобы участвовать в Куруковских сражениях. В этих сражениях казаки потерпели поражение. С этого времени у Омелька начались скитания, чтобы не попасть в руки чиновников, для которых он стал опасным преступником. Он даже боялся явиться к Федору Богуну, как-никак Богун является дворянином и всегда принадлежал к более умеренной части реестровых казаков.
Но все-таки Омелько решился и пришел к Федору. Но такого приема, что устроил Федор, он, признаться, не ожидал. Неожиданно для Омелька хорунжий схватил его в свои медвежьи объятия. Крепкие объятия, которыми добрые друзья приветствуют друг друга после долгой разлуки. Долго сжимал. Наконец, распрямив руки, посмотрел еще раз на казака.
- Глупый вопрос задаешь, голубчик. Чтобы я своего казака оставил? И пусть бы все огнем горело! У ляхов свой реестр, а у меня свой. Ох, Омеля, и досталось же тебе!
- Всяко бывало...
- И что я гостя дорогого в дверях держу! – воскликнул Богун, минуту размышляя. – Сядьмо, - указал на скамью.
Оба сели. Разожгли трубки.
- Я не хочу, чтобы между нами, Омеля, в дальнейшем были подозрения и недомолвки, - сказал Богун, обращаясь к казаку. – У меня есть приказ задержать тебя и отправить в Брацлав, чтобы передать старосте. Но я против казака никогда не становился и не стану! И я хочу, чтобы ты это знал раз и навсегда. А нужно будет...
Воцарилась снова тишина. Наконец, молчание прервал Богун.
14
- Рассказал бы, как ты повоевал.
- Погуляли мы на славу в Галичине с батьком Олифером Стеблевцем, пустили крови лядской...
И Омелько начал вспоминать, ничего не утаив от Богуна. Рассказал, как рубил драгунов в бою под какими-то Подгорицами, как осатанело кидался на два десятка сабель противника, как со злости пропарывал саблями тела панянок, а их детей брали за ноги и разбивали об стену. Как попал в лапы поляков, но его полумертвого отбили татары, одного из сотни. А потом братки, что подошли на подмогу казакам Олифера Стеблевца, выбрали его, Омелька, сотником над собою. Но недолго пришлось сотниковать. Напали на его сотню Канецпольские гусарские хоругви и многих товарищей не досчитались. Только он и еще два казака ушли в степь.
Во время разговора в комнату вошел Иван. От удивления он остановился в дверях и стал присматриваться к Омелько. Тот вскочил с лавки, улыбаясь, заговорил:
- Ну-у! А вырос как. Настоящий тебе казарлюга! Вылитый отец!
Иван по-настоящему подрос, преобразился из маленького мальчика в парня. Он сжал поданную ему Омельком руку.
- Тебя долго не было? – задал вопрос.
- Знаю, казаче, что поделаешь... А ты как, стрелять не разучился?
- Это не про него, - подсказал отец, - хоть из мушкета, хоть из лука белке в глаз попадет.
Они вышли на высокое крыльцо перед домом. На дворе в это время суетились несколько батраков и крестьян. Федор Богун распорядился:
- Подавайте к столу. И водки, меда старого не забывайте. Пировать будем сейчас. Казак из похода вернулся, пить-гулять будем! – он поманил рукой Ивана. – Иван, лети стрелой, призови казаков: Мирона, Григория, Петра, Федора. Скажи, пусть кончают бока отлеживать и идут нашего Омелька поздравлять.
- Я мигом! – Иван быстро взбежал по лестнице и побежал в тот уголок хутора, где стояли дома других казаков.
* * *
Омелько прислушался к голосу рассудительного Богуна, и остался на хуторе. Остался. Жил себе, постепенно привыкая к неспешной, размеренной домашней жизни. Иван этому не мог нарадоваться. Ходил за Омелей словно прицеплен. Куда Омеля, туда и он.
С разрешения господина хорунжего Омеля поставил возле своей хижины небольшую загородь, где должен был держать еще одного купленного коня, кроме того, имел корову. За время, пока Омели не было на хуторе, Иван сильно вырос и возмужал. И хотя это все еще был 14-летний пацан, Омеля искренне удивлялся силе его рук и совсем не детскому выражению лица. С тех пор, как казак появился на хуторе, малому стали не
интересны игры со сверстниками, и даже охота на лисиц и диких коз в окрестных лесах. А
15
однажды он удивил Омелю вопросом, которого тот забыл уже и ожидать:
- Омеля, - спросил Иван, - а те ляхи, с которыми ты дрался, они тоже харцызы?
Омеля пожал плечами.
- Ляхи как ляхи. Для них я харцыз, а тебе что?
- Ты когда-то говорил, что научишь с ляхами драться. Так научи драться, как никто не может!
Омеля гордо поднял голову и положил ладонь на рукоять сабли, висящей на боку. Затем развел руками.
- Я могу лишь то, что могу. Но приложу все усилия, чтобы то же смог и ты.
С тех пор чуть ли не каждый день можно было их видеть на высоком берегу Южного Буга. В то время, когда утреннее солнце золотило вершины берез и ясеней в недалеком лесочке, когда ласковый ветерок перешептывался о чем-то с густыми камышами в плавнях, а сверчки в травах брали первые робкие ноты нового дня, в такое время сбивали казаки острыми носами своих сапог утреннюю душистую росу, поднимали ногами желтые солнышки одуванчиков в бешеных выпадах и защитах. Махали быстрыми и опасными молниями сабель, оглашая прозрачный воздух звоном боевой стали. Летели, как птицы, не чувствуя земли под ногами, ни усталости, ни утоления боевого задора.
Иван, как и тогда, во время обучения стрельбе, оказался на удивление способным, даже талантливым учеником. Через несколько месяцев он уже довольно ловко владел саблей, а когда прошло полгода, Омеля дрался с ним почти на равных, едва успевая вытирать пот, заливающий ему глаза. А главное, он видел во взгляде парня огонек, решимость стать сверху, пренебрегая усталостью, а порой и болью. Иван не обращал внимания даже на довольно серьезные порезы, которые непременно появлялись, когда учитель и ученик входили в раж и рубились в полную силу. Все же, если быть справедливым, в полную силу бил только один ученик. Омеля всегда пытался сдерживаться, что было чрезвычайно трудным делом, если принимать во внимание необходимость скрывать это от противника. При малейшем подозрении на нечестную игру казак Иван просто втыкал лезвие сабли в дерн и застывал, молча исподлобья, поглядывая на учителя. Омеля тогда тоже останавливался, стирал рукавом со лба ручейки пота, стягивал с руки кольчатые рукавицы, которые носили для защиты на руках и спрашивал с улыбкой:
- Ну, что теперь?
- Тебя ляхи тоже берегли? – мрачно бросал Иван.
- Ивася! У тебя вон вся рубашка разорвана!
- Пустое! – отвечал он.
- Кровь на плече!
- Я говорю: пустое!
- Чертов ты сын, не могу я сильнее.
- Можешь, я знаю. Ты меня жалеешь!
Наконец, Омеля делал вид, что раздражен:
- Ну, держи же, шалопай, вот я тебе!..
И снова летели хищные лезвия в утренних лучах солнца, трепетали красивые
китайчатые шаровары, гадюками становились длинные губы на выбритых и потных
16
головах. Били отчаянно, с криком и оттяжкой, по-молодецки. День за днем, несмотря на погоду, наслаждаясь ощущением силы в молодых мышцах и блеском заостренной стали в своей руке. А осенью, когда хлеба в полях давно были уже убраны, в местечках и городах проходили громкие ярмарки, когда холодный пронизывающий ветер качал деревья, и из пустых почерневших полей пахло землей, Омеля начал замечать, что у него отпала потребность играть с парнем в поддавки. И хотя, конечно, его карабела была тяжелее, чем оружие, подобранное пока под слабую руку Ивана, невероятная, просто сумасшедшая скорость парня во время фехтования поражала Омелю, который и сам славился, как настоящий рубака не только в Вороновице, но и в Брацлаве. Сначала иногда, а дальше все чаще и чаще рубашка начала трескаться на самом Омеле. Те хитрости боя, что он с искренностью открыл малому Богуну, вступили в исполнение того особого почерка – быстрого, поразительного, хищного, словно бросок змеи. Казак не мог нахвалиться Иваном, но теперь в отличие от прошлых тренировок, когда учился владеть ружьем, воспринимал все похвалы настороженно, даже с недоверием. Он, как и положено настоящему мастеру, не чувствовал уверенности в собственном мастерстве. Поэтому снова и снова до тяжелой усталости повторял, отрабатывая каждое движение, даже когда Омелько махал на него рукой и шел заниматься своими делами
- Ничего, увидишь еще сам, Омелько не последний в фехтовании, - сказал он однажды Ивану. - А ты не плохой. Не плохой, пускай ему черт! Еще подрастешь, силы в руках наберешься. Ох, и не завидую я, Ивася, тому поляку, который лет через пять скреститься с тобой саблей надумает. Ох, не завидую...
* * *
Перед самым днем святого Николая, на хутор к Богуну наведались непрошенные гости.
Когда в ворота постучали:
- Кого там еще черти принесли?! – крикнул Мирон Охрименко, который как раз находился во дворе.
За частоколом ржали лошади, негромко переговаривались несколько голосов. Через минуту властный голос, путая украинские и польские слова, приказал:
- Открывай, лайдаче! Есть тут ротмистр войска его милости пана круля господин Рудницкий с жовнепсями пана старосты. Открывай, или изломаем ворота!
Мирон неторопливо почесал затылок.
- Вас там столько господ, что я не знаю, как действовать... Ну, подождите, я должен доложить своему господину хорунжему.
Охрименко, не спеша, направился вглубь двора.
Федор Богун как раз был на конюшне. Переодевшись в простую крестьянскую одежду, он проворно с помощниками ремонтировал пол. Он выслушал Мирона, стряхнул с одежды опилки, нацепил саблю и направился к воротам. За хорунжим, с мушкетом под мышкой, шел Охрименко.
17
Без лишних вопросов Богун снял с ворот колоду, которая служила задвижкой, широко распахнул ворота и вышел на несколько шагов вперед, навстречу прибывшим.
Перед ним стояли истомленные дорогой десять коней, оседланных драгунами. Драгуны были одеты в кольчатые панцири поверх синих суконных кафтанов и косматые шапки из овечьего меха. Впереди драгунов, придерживая горячего вороного коня, сидел немолодой уже дворянин с огромными усами. Левую руку шляхтич держал на рукоятке палаша. Не раздумывая, Федор зачислил шляхтича к тем резвым служакам, которые в собственных глазах имеют гораздо больший вес, чем в глазах окружающих. Рудницкий, поморщившись, словно увидел паука, посмотрел на скудное одеяние Богуна.
- Где твой господин? – спросил сквозь зубы.
Богун пожал плечами и указал пальцем вверх:
- Там.
Рудницкий взорвался:
- О курва!!! Подлый мужик, ты как это смеешь?! Мне нужен казак Брацлавского полка Богун. Сейчас беги за ним, или отведаешь плетей!.. – он скрежетнул зубами и замолчал.
Богун спокойно и твердо смотрел в глаза непрошенному гостю.
- Я и есть Богун, хорунжий Воронцовской сотни Брацлавского полка, его королевской милости реестрового казацкого войска, - представился он официально.
- Прошу ко двору. Я гостям всегда рад. А вот плети прибереги, вашмость. Мы здесь люди мирные, его величества верные слуги.
После этих слов Федор отошел в сторону. Рудницкий, а за ним и драгуны въехали на широкий двор, отгороженный от внешнего мира прочным высоким частоколом с несколькими башнями. В узких проемах бойниц на башнях Рудницкий с удивлением заметил блестящие стволы фальконетов. Мрачные лица нескольких казаков, которые вышли навстречу ляхам, побросав свои дела, не предвещали для тех ничего хорошего. Рудницкий сразу же почувствовал себя не в своей тарелке, хотя всеми силами пытался не выдавать своего смущения.
Тем временем Федор подозвал Охрименко.
- Мирон, - деловито приказал он, - распорядись здесь, чтобы гостей приняли, коней их досмотрели и, не мешкая, подавать к столу.
- Слушаюсь, господин хорунжий! – громко, чтобы хорошо слышали прибывшие, отозвался казак.
Услышав такую речь, Рудницкий несколько успокоился и вернулся к Богуну.
- Мы от пана старосты с поручением вас арестовать по поводу заявления одного лотра, который был здесь на прошлой неделе.
Богун заулыбался и покачал головой:
- Я уважаю наказ пана старосты... Но не стоит толковать о деле на дворе.
Рудницкому осталось только согласиться.
Прошли в дом.
- Прошу садитесь, мосьпане, - указал Богун на широкую накрытую сукном лавку. Сам сел в свой любимый фортель напротив.
- Как пан считает лучше – сразу к делу, или вначале по кружке хорошего меда?-
18
спросил Богун у Рудницкого.
Тот покачал головой:
- Разницы никакой. Но кружка меда еще никогда не мешала беседе.
- Умные слова, - Федор поднялся, подошел к углу, где стоял сундук, открыл крышку, достал фляжку темного медового вина и две серебряные кружки. Молча поставил на стол, и налил кружки до краев.
- За здоровье пана круля! – пафосно провозгласил Рудницкий, подхватив свою кружку.
- Пускай будет здоровый,- согласился Богун.
Оба выпили.
- Хорошо, - произнес Рудницкий после того, как осушил кружку.
- Что скажет, ясный пане, - пожал плечами Богун. – Какое дело привело к моему дому жолнеров пана старосты.
Рудницкий расстегнул несколько пуговиц на кафтане, вытащил из-за пазухи и подал Федору свиток плотной бумаги.
- Это письмо господина старосты. А если коротко, то видели на твоем хуторе бунтовщика, врага Речи Посполитой, заочно приговоренному к четвертованию в Галичине, на Волыни и в Подолье. Видали много раз, а в последний раз даже на прошлой неделе.
Федор пристально посмотрел в глаза поляку.
- Гм... не понимаю, о ком разговор? Я своих людей всех знаю. Чтобы мятежник... – он задумчиво взял со стола фляжку и начал разливать мед, но тут же выругался: - Черт побери! Вот чертовы дети! Не могут налить из бочки так, чтобы не взмутить!
Он подхватил фляжку и направился к сеням.
- Мирон! – крикнул у открытой двери.
Тот не отозвался.
- Скажи, пускай хорошего меду нальют, этот мутный, - приказал он так, чтобы слышал Рудницкий, а потом тихо добавил: - Омельку передай, пусть сгинет, это по его душу приехали.
- Та нет его, с Иваном куда-то поехали...
- Хорошо... – Федор минуту подождал. – Ну, где там?!
- Несу, пане, - наконец, послышался голос Мирона.
- Давай сюды.
Федор вернулся в дом, наполнил кружки медом. Выпили.
- Так пан не знает, о ком идет речь? – спросил Рудницкий, ставя на стол пустую кружку.
Федор налил еще по кружке и, сломав гербовую печать, развернул лист.
- Омелько Черный? – сказал, наконец, удивленно. – И что он натворил?
- Много чего. Самое главное - украл имущество пана Станислава Канецпольского, - чтобы усилить впечатление от сказанного, поляк поднял вверх указательный палец. – Коронного гетмана Речи Посполитой. Погибли несколько родственников гетмана, ограблено и сожжено имущества на сорок тысяч злотых. Поэтому неудивительно, что пан гетман предпочел бы воочию увидеть этого мужика, о чем и просит господина старосту.
19
Богун развел руками.
- Боюсь, господин ротмистр, в этом деле я ничем не смогу помочь, как бы ни хотел удовлетворить желание гетмана. Черный действительно был здесь, но нашел свое хозяйство заброшенным, а его родственники умерли. Поэтому он отправился неизвестно куда. Я и не задерживал. Этот казак выписан из военного реестра, так что меня его судьба не интересует.
Рудницкий нахмурился и отставил кружку.
- Но господин должен знать, что Черный есть разбойник. Он обагрил руки кровью христиан. Если господин поможет поймать сего антихриста, он сделает дело, весьма желанное Богом.
- Я понимаю, господин Рудницкий, но не способен помочь. Омелька Черного нет на хуторе и местонахождение его мне неизвестно.
- Как давно вы его видели?
- Около двух недель.
- Пся кровь! – голос Рудницкого стал пренебрежительным, даже угрожающим. – Господин должен знать еще и такую вещь, что укрывательство уголовного преступника тоже повлечет за собой немалую ответственность.
Богун добавил к голосу металла:
- Я повторяю, тут вы его не найдете!
На минуту наступила гнетущая тишина.
Затем снова заговорил Рудницкий:
- Хорошо! Очень хорошо. Но я хочу вам еще сказать, что есть и другие причины для того чтобы вспомнить, где Черный.
- Не понимаю.
- Пан староста сам заинтересован в поимке уголовника, чем покажет свою приверженность к коронному гетману.
Через пару часов Рудницкий, захмелевший и спокойный, выехал с хутора во главе своего небольшого отряда.
Навстречу польскому отряду ехали беззаботно двое конников. Разговаривали. Вдруг, прервав разговор, из кустов, что росли по обе стороны дороги, выскочили люди и побежали их перехватить.
- Тпр-ру! – натянул Омелько повод напуганного коня, одновременно доставая из седельной кобуры пистолет.
- Не стреляйте! Дядьку Омелько, не стреляйте! – услышали конники тонкий детский голосок. Присмотревшись, конники узнали младшего сына Охрименко – двенадцатилетнего Николая.
- Ты чего кидаешься, словно Пилип с конопель? – напустился на него Омелько.
- Меня батько послали, - дрожа от холода, перепуганным голосом выговорил Николай. Убегать вам нужно, дядьку Омелько.
- Почему?
- Ляхи за вами приезжали. Я сам слышал, как говорили жолнеры, что как только вас поймают, то сразу посадят.
Омелько почесал пальцем небритую щеку.
20
- Понятно... Тогда подождем, пока уедут.
- Не можно! Никак не можно! Тато казали: на хуторе иуды есть. Ляхи знают, что вы с Иваном на сабли биться поехали, сейчас, вероятно, навстречу едут.
- Ты что-нибудь понял? – Омелько посмотрел на Ивана.
Иван медленно покачал головой.
- Не смотри так... Слышишь?! Не смотри, Омеля! Этого не мог сделать отец.
- Да знаю я, не болтай глупостей, - казак протянул Ивану руку, - иди сюда.
Иван тронул коня шпорами и через мгновение сравнялся с Омелей. Тот торопливо поймал его голову и приложил к груди.
- Прощай, брат. Видимо, судьба распорядилась по-своему, не так, как планировал на Низ податься. Помни, чему тебя учил. Если через пять лет не вернусь, и вестей не будет, все мое имущество за тобой. Возле дома, над сливкой, ящик. Найдешь одним словом, - Омеля резко отстранил Ивана. – Будут спрашивать, скажи: он только что услышал, как кто-то приближается и убежал.
21
Глава вторая
Ляхи мало от злости не треснули, когда убежал Омелько Черный. Набросились ляхи на хутор Богуна, отстоять который для Федора Богуна стоило неимоверных усилий. Были неоднократные поездки в Кальник и Брацлав с доказательствами его не виновности. Помогло, наконец, только заступничество Стефана Хмелецкого. Этот благородный человек и настоящий шляхтич ценил своих подчиненных за мужество, силу духа и военные способности, а не только за польское положение и католическое исповедание. Он помнил Белоцерковскую битву, хорунжего Богуна и его приверженность.
* * *
Еще в начале октября 1626-го года, ровно через год после злополучной для казаков Куруковской битвы, когда один из кандидатов на ханский престол, Нуреддин-султан напал на центральные украинские земли с многотысячной ордой крымских и буржацких татар.
Пройдя за каких-нибудь два дня степь Дикого Поля, он стал кошем под стенами Белой Церкви. Новоназначенный рейментарь коронных войск на территории Украины Стефан Хмелецкий, который до недавнего времени занимал должность хорунжего Брацлавского воеводы, и лишь месяц как принял командование, спешно отправился навстречу Нураддину с двумя тысячами кварцяного войска и несколькими надворными хоругвями Томаша Замойского. Того самого, с которым был в тяжбе Богун. Хмелецкий стремительно продвигался к Белой Церкви, одновременно отправив гонцов реестрового казачества гетмана Михаила Дорошенко с приказом присоединиться к нему, что Дорошенко, не мешкая, и сделал. Шесть тысяч казаков, все, что осталось от войска после Куруковского соглашения, скоро присоединили свои хоругви к штандартам Хмелецкого. Совместно с ним форсировали Рось и подступили под татарский кош.
Нураддин-султан, увидев авангард польского войска и приняв его за основные силы, бросил против них своих всадников. Ошибка была выявлена очень быстро. Регименты Хмелецкого начали быстро подходить и окружать орду. Начался сильный дождь, размочивший тетивы на луках и порох на поповках, поэтому бой перешел в рукопашный. Именно тогда Воронцовская сотня Брацлавского полка оказалась почти среди Хмелецких и кинулась первой в бой. В это время татары окружили польских гусаров вместе с Хмелецким. На помощь пришло полсотни казаков во главе с сотенным хорунжим Богуном и спасла гусаров и Хмелецкого, который чуть не оказался в плену.
После разгрома татар Федора позвали в шатер Хмелецкого. Хмелецкий пожал руку Богуну и заверил:
- С этой поры знай: я обязан тебе собственной жизнью, и всегда буду рад видеть в своем доме. Если тебе будет в жизни трудно, сообщи, и я всегда тебе помогу, чтобы отдать свой долг.
22
И теперь, когда Богун обратился к нему, тот без лишних вопросов взялся уладить дело с Замойским, и скоро все было решено. На некоторое время старостинские послы забыли дорогу на хутор Богуна. Но про Омелька не забыли. Расспрашивали вокруг, по местечкам и селам. И так говорили, и по-другому, не появлялся ли казак с разрубленным когда-то носом, рубцами от ожогов и без одного уха. Добрые люди рассказывали об этом Богуну, и он об этом все знал. А вот того предателя на хуторе так и не нашли. Сколько ни присматривался Богун к Охрименко и к окружающим, так и не мог понять, кто подсказал тогда Рудницкому, где искать Омелька. Наконец, махнул рукой. Бог покарает
Когда Ивану исполнилось девятнадцать, и он окончил Люблянскую академию в Киеве, Федор благословил сына, вывел из конюшни наилучшего жеребца, снял со стены лучшую турецкую саблю, покрытый серебряной чеканкой английский мушкет и пару пистолетов, сказав следующие слова:
- Как мог, досматривал я за тобою, Иван, чему смог, научил. Настала пора на Сечь тебе отправиться, науку да славу казацкую добывать. Знай: сила то воля. Смотри теперь сам, как по правде и совести жить. Даст Бог – вернешься славным рыцарем, а нет... На все Божья воля. Какой дорогой прошел я, такая же уготовлена и тебе. Мы остаемся с матерью и твоей сестрой.
* * *
На шестой день безграничных запорожских просторов, наконец, Иван и его спутники приблизились к долине, среди которой нес свои воды Днепр. Еще несколько верст и с горы безымянной могилы увидели широкую, изрезанную затонами и островами реку. Там вдали лежал укрытый илом остров Томаковка, за ним, ниже по течению несколько меньший – Бучки. А справа, закрытая пока от путешественников высокими камышами плавней должна находиться Сечь.
В то время казацкая столица стояла на правом берегу Днепра, в урочище Никитин Рог. Как казацкий феникс, она горела много раз. И вставали из пепелищ Хортица, Томаковка, Базавлук, Никитин Рог, Чертомлык, Пиднильня...
Кони, почувствовав близкий отдых, пошли чуть живее. Изменились и пейзажи. Позади остались пустынные версты Дикого Поля. То тут, то там можно было заметить людей или признаки их присутствия. Высокими участками лежали высушенные на сено травы, расходились в разные стороны битые дороги и тропы. Небольшими табунками паслись кони, слышно было пение и голоса птиц. По дороге путешественники обогнали десяток повозок, доверху груженных мешками с мукой, и покрытых просмоленною парусиной. Навстречу прошел обоз, от которого в носу залоскотало приятно и вкусно. На сотни шагов понесло запахом копченой рыбы. Круторогие волы-трудяги хоть и медленно, но без натуги волочили повозки на кованых двойной железной шиной колесах. На возах
под парусиной лежали бронзовые от загара запорожцы, одетые в одни лишь шаровары, с длинными, словно змеи, чубами на бритых головах. Издалека послышалась стрельба.
- Или учатся, или гуляют, - флегматично заметил один из казаков на возах.
23
Остальные не повели и ухом.
Проехали еще полчаса. Навстречу начали появляться пешеходы. Неторопливо шли они по своим делам по двое, по трое или одиночками. Ивана удивляло то, что на него и остальных путников никто не обращал внимания. Это после целой недели путешествия через безлюдные степи?
- Данил, а нам не рады? – шутливо заговорил Богун, обращаясь к своему новому товарищу, к Нечаю, с ним он успел крепко подружиться за эти несколько дней.
- Ничего, еще узнают! – улыбнулся Нечай.
Нечай, как и Богун, был сыном мелкого украинского шляхтича и казака, поэтому исчислял свое появление на Сечи в сотнях мечтаний и был полон самых честолюбивых планов. У него руки чесались броситься в бой, снискать славу и уважение.
Наконец, миновали неглубокую равнину, по которой дорога выходила наискосок. Минуя невысокий холм, выехали наверх и остановились. Перед восторженными глазами приятелей лежала она – Сечь!
В лучах вечернего солнца, окутанная бесконечно голубыми водами Днепра, величественная и невероятно шумная после тишины Дикого Поля крепость выглядела настоящим большим городом. Обставленная амбарами, матрацами из сена и еще невесть какими халабудами торгового пригорода, горделиво вздымала она вверх высокого вала могучий дубовый частокол и высокие, крытые черепицею башни. В глубоком рву перед валом текла темная вода Днепра, запущенная сюда для обороны. Из башен, которых Иван насчитал аж восемь, блестели начищенные бронзой в солнечных лучах жерла огромных пушек. Иван и Данило восторженно стояли, рассматривая крепость несколько минут. Опомнились, когда только заметили, что остались далеко позади своих спутников.
На узких, хаотично расположенных улочках сечевого пригорода казаков встретил самый настоящий Вавилон. Казалось, здесь нельзя было встретить разве что эскимоса. Вот под солнечным навесом, что его поддерживали нетесаные сосновые сваи, разложил свой красочный товар носатый армянин. Громко и пискляво зазывал он покупателей, перемешивая ломаный украинский язык со своим тарабарским наречием. Дальше, сверкая черными оливами глаз и показывая в улыбке крепкие белые зубы, стоял на пороге кузницы потный цыган, что-то голгоча двум чумазым цыганчатам, которые с визгом копошились в пыли. Далее горделиво прохаживался, разглядывая прохожих, шведский купец. Букли рыжего парика, голубое сукно кафтана и корабль, нагруженный свитками мануфактуры, который стоял среди сечевой гавани, давали ему чувство безусловного превосходства над окружающими. А еще бородатые московиты с глиняной посудой, черноусые волохи с плетенными из лозы корзинами, кошами и торбами. Татарин с пистолями, саблями и шитыми серебром шелковыми халатами. Особенно запомнился жид, важно сидевший в кресле, обставленный кадками и сулеями с водками, винами и медами.
Поехали дальше. За длинными рядами чумацких возов с солью, селитрой, зерном и пылью пролетели несколько казаков и, наконец, конские копыта гулко застучали по
дубовому настилу через ров. Иван заметил, что с помощью хитроумных каналов и блоков его можно было поднять, в случае необходимости, с помощью двух-трех казаков. Кроме того, с башни над воротами на мост были нацелены две маленькие пушки. После
24
пестрого и многолюдного базара путешественников встречала мощная и хорошо защищенная цитадель.
Ворота были растворены настежь. Никто не спрашивал путников, кто они, откуда и для какой цели приехали. Никому не были интересны люди, прибывшие в Сечь, и каждый занимался своими делами. Бросалось в глаза только одно: все население казацкой крепости было исключительно мужского пола.
В широком кругу, который образовал частокол, находились здания, которые заметно отличались от причудливо застроенного пригорода. Здесь чувствовался военный порядок и знание фортификации. Вдоль частокола, на расстоянии тридцати шагов была образована пустошь для свободного перемещения гарнизона в случае военной необходимости. За ней, образуя огромную подкову, расположились тридцать восемь длинных и приземистых домов-куреней. В длину каждый имел по девяносто или сто аршин, в ширину не меньше шести. Выложенные из грубых бревен, они были плотно обмазаны глиной и выбелены мелом. Сравнительно невысокие крыши заботливо выложены дерном для защиты от поджога. Небольшие, словно блюдца, окна были искусно украшены нарисованными на ставнях виноградными кистями, разнообразными яркими цветами и окрашены в теплые тона, поэтому в глаза Ивану так и прыгали лучи ярких солнечных зайчиков с вымытых зеленоватых стекол. За церковью святой Богородицы стояли несколько домов еще более простого, чем шалаши, архитектурного стиля, образуя совместно с ними неправильный круг на майдане. В этих домах жила сечевая старшина во главе с кошевым атаманом. В середине круга выступала военная канцелярия с высоким дубовым крыльцом и приземистое здание пушкарии. Возле нее стояли ряды разнообразных пушек, а поскольку пушкария выполняла еще и обязанности тюрьмы, вблизи ее ворот замерли два запорожца, вооруженные самопалами. В середине круга, образованного зданиями, находился майдан, настолько большой, что мог одновременно вместить не менее десяти тысяч человек.
И везде были запорожцы. Чубатые и усатые. В разноцветных, чрезвычайно широких шароварах, в кафтанах и свитках, в рубашках и остроносых сафьяновых сапогах. С золотыми серьгами в ушах, с трубкою в зубах. С саблею на поясе, с кобзой за плечами или просто с пустыми руками. Большие и не очень, толстые и жилистые, молчаливые и болтливые, серьезные и насмешливые, мрачные и веселые, хмельные и трезвые. Все они куда-то шли, стояли, сидели или лежали. Сечь, одним словом, жила своей привычной жизнью.
- Ну, и куда нам податься? – наконец, спросил Нечай.
- Не знаю, - растерянно ответил Иван.
Только теперь они поняли, что его мысль найти Омелька среди этой круговерти не проще, чем найти иголку в стоге сена.
- Нужно до куреня какого-то пристать, - предложил третий спутник Мисюра. – Тут так: зашел в курень, видишь место – занимай. Потом до куренного атамана обратишься. Сечь!
Парни нерешительно стояли на месте.
- Я пойду в Тимашевский, у меня родственник там. А вы, если хотите, идемте со мной, - предложил Мисюра.
25
Он ударил коня шпорами и поехал через сечевой майдан к ближайшему куреню. Парни не спорили, двинулись следом. Им было все равно, к какому куреню присоединиться.
Привязав лошадей к коновязи, сняли шапки и приблизились к шалашу. Внутри жилье казаков было таким же простым и непритязательным, каким выглядело снаружи. Сразу за дверью, занимая чуть ли не треть всего помещения, находились большие сени, в середине которых стоял большой медный казан, который удерживался на закопченных цепях. Цепи, в свою очередь, крепились гвоздями на дубовых балках на потолке. Над котлом была устроена четырехугольная железная труба с широким раструбом, нужная для вывода дыма. Под котлом расположился выложенный приплюснутым речным камнем очаг. Позади, над отбеленной мелом стеной, находились мешки с зерном, большие глиняные кувшины, бутылки и ковши. От сеней жилую часть куреня отделяла промежуточная стена, дверь которой находилась почти в углу, потому что остальные стены занимала выложенная блестящими изразцами печка. Противоположная часть печки была пропущена сквозь стену сеней в горницу.
В самой горнице на всю длину от порога до противоположной стены стоял длинный стол. Вдоль стола расположились узкие скамейки, а вдоль стен, с трех сторон, был настелен из досок помост, который и заменял казакам кровати. Судя по размерам помоста, там одновременно могли улечься несколько сотен человек. На покутье, в дальнем углу, были вывешены иконы различных святых в серебряных окладах, выше сделанная из чистого золота лампадка, которую, очевидно, зажигали по праздникам. Вдоль остальных стен под помостом было вывешено холодное и огнестрельное оружие. Сквозь многочисленное число окон к шалашу попадало достаточное количество света.
* * *
Прибывшие прошли вдоль стола, и остановились возле группы запорожцев, несколько из которых играли в карты, остальные лениво развалились на расстеленных кожухах, поддерживая неспешный разговор.
- Петро, готовь задницу! – бросил один из запорожцев, покрывая шестерку двумя королями.
- О-о, голубчик! Имеешь возможность сейчас без чуба остаться, - хохотнул второй.
- Увидим, - тот, которого звали Петром, швырнул на помост еще две довольно засаленные карты, - держись!
- Доброго дня господа-молодцы! – весело бросил Мисюра.
- И вам такого же, - ответил один из запорожцев
- К обществу возьмете?
- Если хорошие люди, почему не взять? Места, слава Богу, всем хватает. Ходи, давай! – обратился он к соседу.
Некоторое время запорожцы играли молча.
- И что, небось, много братиков теперь в шалаше? – снова спросил Мисюра.
26
- Располагайтесь пока. Через час обед. Соберутся братья, придет куренной, тогда и потолкуем, что вы за птицы.
Больше ни о чем не спрашивали. Иван с Нечаем покидали на помост мушкеты и пистоли, и пошли смотреть лошадей. Мисюра постелил тулуп и улегся. Попросил своих спутников:
- Насыпьте моему Орлику зерна, я потом распрягу.
Нечай покачал головой, но согласился.
- Не почитает коня, - сказал он Ивану, когда они вышли на улицу.
- Ничего, посмотрим и за его конем.
В сенях куреня трое парней – мальчишки лет десяти-двенадцати, раздували огонь над котлами. Вскоре под котлом уже плясали языки пламени и казачата, сверкая голыми пятками, побежали, очевидно, по дрова и воду. На улице ребята выпрягли лошадей, не забыв и Мисюриного, вытерли им бока соломой, напоили водой из кадки, которая стояла вблизи коновязи, и насыпали в ясли пшеницы. Дальше сели на бревно и зажгли трубки.
Скоро стали сходиться казаки. Почти все до пояса голые, из-за жары загорелые, сильные и жилистые мужчины. Были среди них как молодежь, не старше за Богуна и Нечая юноши, так и сивочубые и сивоусые дяди. В руках имели топоры, косы и другой разнообразный инструмент. Шли с работы.
- Батьку куренной, до нашего брата снова прибыло, - услышал за спиной Иван разговор казака.
- Хорошо.
Вот этот самый голос, что сказал “хорошо”, показался Ивану знакомым. Он быстро поднялся и всем телом повернулся к тому, кто говорил.
За пять шагов от него стоял Омелько.
* * *
- Черный Омелько! – радостно и немного растерянно прокричал Иван.
- Ивасю! – заговорил Омелько. – Только я давно не Черный, а Дериухо. – Схватил Ивана в объятия. – От это здорово! От точно не надеялся сейчас увидеть тебя. Дай я тебя лучше рассмотрю. Казак! Ну, настоящий тебе казак! Ты каким ветром оказался здесь, голуб?
- Та от... В товарищество принимаете?
- В товарищество, говоришь?.. Возьмем, а почему же не взять. Ну, молодец, молодец. А как батько?
- Хорошо батько. Привет шлет.
- И на том благодарю! А ты когда приехал, с кем?
- Та только что. От, товарищ мой – Нечай Данило. – Омелько бросил на Нечая оценочный взгляд.
- Хорошо, - сказал, наконец.
На обед у куреня собралось больше сотни тимашевцев. С веселыми рассказами запорожцы садились по обе стороны стола. На столе уже стояли деревянные миски с
27
горячей похлебкой и соломахою. Отдельно лежали осетры, печеные в золе, здесь лежала зелень, стояли кружки с водкою.
По обычаю перед едой казаки помолились. Иван с Данилом и Мисюрой сидели почти в конце стола, прислушивались к разговорам. Кроме пустых разговоров, казаки говорили о будущем походе к берегам Турции.
У Ивана глаза загорелись от услышанного. Еще бы. Столько слышано про морские походы еще от батька! Старый Богун участвовал в походе Сагайдачного на Кафу в
1616-ом году.
После обеда куренной повелел собраться на раду на улице.
- Я долго говорить не стану, - деловито начал раду куренной атаман. – Три бурлака хотят вместе с нами оберегать казацкую славу, они просятся в наше товарищество. Ваша воля, примем их или нет.
На минуту настала тишина, потом чей-то голос важно выговорил:
- Пускай покажутся панове-молодцы, выйдут в круг.
Мисюра стянул головной убор, толкнул Богуна и, помаргивая, вышел на середину круга. За ним молча последовали Иван и Данила.
- От мы перед вами. Казните или милуйте – ваша воля.
После таких слов стало тихо в казацких рядах. Запорожцы несколько минут тихо советовались, потом вперед вышли четверо наистарейших казаков куреня (старшему где-то под шестьдесят).
- Хорошо, - говорил один из них, сивочубатый казарлюга. – Давай по одному. Кто первый?
- А хоч и я! – лихо взял руки в боки Мисюра.
- Хорошо, - еще раз повторил запорожец. – В Бога веришь?
- Верю!
- Крестись.
Мисюра трижды, по православному обычаю, перекрестился.
- Чем до этого занимался?
Мисюра не растерялся:
- Кем был, спрашиваете? Вором был. Лотром, харцызом...
Запорожца совсем не удивил такой ответ.
- Почему к нам прибыть решил?
Мисюра ответил не с ходу. Несколько минут молчал.
- А тому, товарищество, тому пане-молодцы, - наконец, заговорил Мисюра, - не от хорошей жизни пришел. Не от лени. Я служил в надворной сотне шляхетского пана не последним жолнером. Служил правдою и верою, за что копейки получал. Женился. На Бога нечего было нарекать, хозяин всегда меня за службу благодарил. Но это быстро закончилось... когда Катарина, моя жена, ему понравилась. Дальше что случилось, ваша воля, ничего не скажу. Скажу только, что тот пан уже не ласкаются к чужим женам. А к вам пришел, так как хочу стать на защиту веры и тем самым заслужить у Бога прощение за грех.
Запорожец погладил свои усы.
- У нас, мужчина, не монастырь.
28
- Но я не такой грешник, чтобы кровь православную на руки брать.
- Что же – принимаем тебя. Только одно должен знать: за малую провину на Сече покараем по самое горло!
- Обычаи ваши, всемилостивые рыцари, я знаю. Если черт попутает – карайте! Я до вашего дома пришел, как до светлого товарищества, поэтому за мою провину приму кару спокойно и без нареканий. На том и стою.
- Гм... – запорожец еще раз пригладил усы и тихо переговорил с тремя своими товарищами. Было ясно, что ответ Мисюры ему понравился. Наконец, он посмотрел на Нечая.
- А ты, хлопче, в Бога веришь?
- Верю.
- Перекрестись...
Коротко расспросил бывшего бурсака, узнав от него, что имеет дело с выпускником бурсы при Киевском Богуславском братстве, сыном мелкого православного шляхтича из Бара. Покачал головой, потом точно также расспросил Ивана. После этого спросил мягче:
- А водку пьете?
Все трое с облегчением улыбнулись.
- Пьем!
Запорожец вернулся к толпе и махнул рукой кому-то, кого пока новички видеть не могли.
- Давай, неси, Молахай, ожидаем!
Казаки быстро разошлись, давая дорогу огромному, как гора, запорожцу, который держал в руке обычное ведро, которым обычно достают из колодца воду. Широкими шагами казак подошел к центру круга и поставил ведро перед новичками. Зачерпнул содержимое из ведра большим ковшом и протянул его Мисюре. Тот принял, поклонился присутствующим на четыре стороны и выпил водку до дна. Тимашевцы одобрительно загудели. Вслед за Мисюрой выпил свой ковш Нечай. Затем Богун. Иван сразу же почувствовал слабость в ногах и круговерть в голове ..., но сделал над собой усилие, чтобы не выдать свое состояние посторонним. Бросил ковш в полупустое ведро, и небрежно положил руку на рукоять сабли.
Старый запорожец только теперь улыбнулся.
- Ну, панове-молодцы, как окрестим казаков?
В этот момент вперед выступил куренной атаман.
- Позвольте мне слово молвить, - поднял он руку вверх.
- Говори, отец, - загудели казаки.
- Слушаем, куренной!
- Твое слово!
- Тогда так! – Куренной указал на Мисюру. – Вначале этот казак. Ты каким именем крещенный, человече?
- Саввой, - самодовольно ответил Мисюра.
- Саввой. То есть имя от Бога, и человек не имеет права его менять. А от фамилия – Мисюра, то другое дело. Я, вероятно, не ошибаюсь, если буду считать, что ни одна
29
собака на Украине его не найдет. Так назовем его... – куренной критично посмотрел на ободранную фигуру Мисюры. – Назовем его Саввой Обдертым. И с этой минуты мы не знаем никакого вора... Знаем только казака Тимашевского куреня по имени Савва Обдертый. Согласны все?
Не согласных не было.
- А что касается двух других казаков, то они пусть носят фамилии своих шляхетных батькив, казаков славных, и с этими фамилиями останутся. На этом все, если все согласны.
- Согласны! – загудела толпа.
- С этого момента считайте себя тимашевцами, панове-молодцы, - повернулся к Ивану, Даниле и Савве куренной. – Носите это имя с честью, постоянно храните от дурной славы, принесенной недобрыми и малодушными преступлениями. Это решил я, куренной атаман Тимашевского куреня славного Войска Запорожского Низового – Омелько Дериухо с товариществом! То ж не жалейте золотых, делайте так, чтоб товариство надолго запомнило ваш приезд! За этим расходимся.
Запорожцы в честь приезда Ивана, Данилы и Саввы в Запорожье выставили три бочки водки и печеного теленка. Когда гуляние было в разгаре, Иван, наконец, смог поговорить наедине с Омелькой.
- Ну, что ж, Иванко, рассказывай, как там у нас дома. Уже сколько лет я не был там.
- Пять лет... – Иван говорил, не поднимая взгляд на батька.
Омелько усмехнулся.
- Ну, от что... Пока мы здесь одни, я для тебя, как раньше – Омелько.
И казаки углубились в воспоминания. Вспоминали давний бой с польскими жолнерами, которые напали на хутор.
Вдруг Иван из кармана достал старенький кожаный кошелек:
- От, возьми, я нашел под сливой, которая растет возле веранды твоей хаты.
Омелько взял кошелек и потряс им.
- Теперь вспоминаю, о нем я говорил, когда меня чуть не поймали жолнеры.
Иван в нескольких словах передал Омелько, что творилось после его побега.
- Плохо, плохо, что твоему отцу причинил столько неприятностей. Возьми назад эти деньги, пускай они будут тебе.
Богун покачал головой.
- Нет! Они твои и они принадлежат тебе.
Омелько заулыбался и посмотрел на Богуна.
- Благодарю, Иван! Я тогда отдам эти деньги войсковой кассе, и пускай они послужат войску Украины. За них можно вооружить мушкетами три десятка человек.
- Как знаешь, - повел плечами Иван.
Несколько минут царствовала тишина. Наконец, Омелько подался.
- Пять лет. Прошло уже пять лет. Как быстро летит время, - и заулыбался. – Отец ничего не передавал сказать?
- Он наказал, чтобы я тебе кланялся и просил присмотреть за мною.
- Но теперь за тобою присмотр не нужен.
30
Возле бочек с водкою скоро начались песни, а потом и выстрелы салютов. Солнце садилось из-за плавней. От куренных шалашей стал доноситься запах ужинов, которым потчевали себя казаки. Подходил к концу первый день на Сече. День, который Иван представлял себе сотни и сотни раз.
* * *
Несколько дней Нечай с Богуном изучали жизненное устройство сечевой крепости. Ходили по широкому майдану, рассматривали укрепления с редутов и глубоко заполненных водой рвов, высокий островерхий частокол. Рассматривали пушки, которых в крепости было чрезвычайно много. В общем, Сечь, хотя и из деревянных стен, могла противостоять осаде не меньше, чем известные украинские и польские каменные крепости.
Такое количество вооружения в Сечи поражало Ивана. Оружие было в коморках, на стенах и вешалках. Мушкеты, рушницы, пистоли, сабли, мечи, топоры, алебарды и бердыши. Сотни и тысячи способов для сокращения человеческой жизни или защиты от врага. Они были как простыми, работы местных или татарских умельцев, так и необычайно дорогими, инкрустированными золотом и самоцветами. Нередко можно было увидеть холодное оружие, сделанное из дамасской стали, покрытое черными линиями и полированной поверхностью клинки умельцев с испанского Толедо. Московские пищали встречались рядом с завезенными из Англии, Франции и Голландии мушкетами.
С восторгом рассматривали Нечай и Богун сечевую жизнь, не в состоянии понять, охватить то, что творится вокруг них. Трудно было понять даже сам характер, что его взрастила уникальная республика. Ребята не переставали удивляться окружением. Они легко сочетали в себе такие черты, которые невозможно было даже представить без противоречий. Трудолюбие здесь спокойно существовало с ленью и пьянством. Железная военная дисциплина соседствовала с вольницей и самоуправлением. Сначала было сложно увидеть вообще любой порядок среди разнообразной толпы шалопаев и бездельников, которые находились везде, где видел глаз. Но каждое утро выходили в плавни косари на сенокос и охотники на охоту. На днепровских затонах рыбачили ватаги рыбаков, телегами поставляя разнообразную рыбу, как к столу, так и для продажи на Слобожанщине, Брацлавщине и даже Подолье. Тарахтели длинные вереницы чумацких возов с прочим добром, пополняя торговлей военную казну. На поле под стенами крепости летали вооруженные всадники, по команде молниеносно меняя построение и порядки от каре до стихийного “шумих”. В огне и дыму гремели выстрелы – рядом проходили учения по стрельбе, чуть дальше упорно фехтовали запасные запорожские рубаки. К домам кошевого атамана и сечевой старшины подъезжали группы всадников, повозки и рыдваны – прибывали послы из Польши, Московии, Крыма и многих других далеких стран. Мчались в десятках направлениях гонцы Низового Войска с важными письмами и универсалами – Сечь имела исключительно большое влияние на тогдашнюю
политику юго-восточного региона Речи Посполитой и не только его. С утра до ночи стучали топоры на берегах Днепра, там, где находились казацкие корабельные – для
31
будущего похода на море строились новые десятки стремительных и грозных для врага казацких чаек. В многочисленных кузницах ковалось оружие и инвентарь для мирного труда. Деятельность так и кипела, и при этом Данило с Иваном не могли взять в толк, к какому делу им пристать.
Трижды в день они, как и другие тимашевцы, собирались в шалаше на завтрак, обед и ужин, остальное время вынуждены были проводить на свое усмотрение. Савка с новой фамилией Обдертый был оставлен без какого-либо занятия. Он или спал, или играл в карты с несколькими такими же меланхоликами. Никто из казаков ничего им не приказывал, не просил, не звал на работы. На третий день вынужденного безделья Иван не выдержал и решил посоветоваться с Омелькой.
Куренной, услышав вопросы, усмехнулся:
- Надоело без дела? Понимаю. Но тут у нас такой порядок – пришел человек, пускай делает, как себе знает. Пускай хоть два месяца ничего не делает, никто ему не может сказать, что ты, мол, дармовой хлеб кушаешь. А если кто и скажет, казаки на такого враз накинутся: а, ты уже казаком стал, сякой-такой! Поэтому решать должен сам. Имеешь деньги, иди в шинок водку пить, не имеешь, лежи в курене на боку. Только знай, переворачивайся с боку на бок и Богу молись. Но когда сам предложишь свою помощь, работу всегда найдем. На берегу у нас стоят недостроенные еще четыре чайки, так завтра присоединяйтесь. Скоро морем на турок идти. От Тимашевского куреня должны стоять десять человек.
- Поход возглавит гетман? – переспросил Иван.
- На этот раз морской поход возглавит наказной гетман Соколец.
* * *
Гетманом Запорожского Войска в это время был Иван Сулейма. Он родился в семье мелкого православного шляхтича на Черниговщине. Служил урядником в имениях польного коронного гетмана С. Жолкевского, позднее в семье Даниловича (у “воеводины русской” Софии Даниловичевой (дочери Станислава Жолкевского). За эту службу Жолкевский подарил Сулейме из своих имений значительный участок земли, на котором им были поселены впоследствии три села: Сулимовка, Лебедин и Кучаков. По приказанию Глоговского участвовал в вооруженном нападении и разорении надлежавшего киевскому Пустынно-Николаевскому монастырю села Тростянец
Иван Сулейма принимал участие в многочисленных походах П. Сагайдачного против татар и турок. В частности, это был известный захват Кафы (современная Феодосия) – главного центра работорговли на Черном море, Трапезунда, Измаила и также два нападения на Царьград.
32
* * *
В одном из морских походов около 1605-го года Сулейма попал в плен, и неволя галерного гребца продолжалась для него 15 лет. Сулейма знал об освобождении из
26-летней неволи Самойла Кошки и верил в свое освобождение. В подходящий момент он каким-то чудом освободил обращенных в рабство гребцов христиан и захватил османскую боевую галеру. Это произошло во время войны турок с Венецией. Сулейма приковал турецкий экипаж к веслам и причалил к берегам Италии. За этот подвиг он получил в награду от папы римского Павла V Боргезе золотую медаль (по некоторым источникам это был золотой портрет папы).
Гетманом реестровых казаков его выбрали осенью 1628-го года после гибели гетмана Черного. Согласно турецким источникам, в мае 1630-го года Сулейма опустошил черноморское побережье у Измаила, Килии, Мидин, Варны и Сазополя. Тогда же навстречу эскадре Сулеймы, насчитывавшей 300 чаек, вышел сам визирь Оттоманской Порты Касим-паша, и у острова Монастырь (ныне Змеиный) состоялась битва двух флотилий (казаки потеряли только 150 человек пленными), которую визирь выиграть не смог. В тот же год Ивана Сулейму избирают также гетманом низового (нереестрового) казачества, и он становится, в сущности, морским гетманом. Пока Иван Сулейма держал гетманскую булаву – украинцы одерживали только победы, ни одного поражения не было. Поляки с турками дали Сулейме прозвище “Азовский волк” за смекалку и изобретательность. Он был из тех, кто не верил сказкам о “добром короле”. Гетман Сулейма организовал несколько походов на чайках по Днепру и Черному морю. Так, в
1633-ем году две тысячи запорожцев на 40 чайках вышли в море, взяли Анкерман, Килию, Измаил и вызволили из плена тысячи невольников, добыв большие трофеи. Слава о нем пошла по всей Европе. Гетман запорожского казачества - пример исключительного мужества и воплощение вольнолюбивого духа, а для турецкого султана и короля Речи Посполитой Иван Сулейма был разбойником, бунтарем, который нарушал и покой и порядок, поэтому турки пригрозили Польше войной, если они не укротят казаков.
Гетманом Войска Запорожского (нереестровых казаков) Иван Сулейма был избран после возвращения на Украину осенью 1628-го года. На этом посту он сменил опытного Михаила Дорошенко, погибшего в борьбе с врагами. В 1630-ом году Сулейма стал первым помощником и побратимом Тараса Трясило. В 1633-ем году сечевики вновь избрали его гетманом.
В середине апреля 1633-го года запорожцы под руководством Ивана Сулеймы осуществили морской поход на Черном море.
Он закончился осадой Керчи.
В этой операции приняли участие около 2,5 тысячи казаков с 50 чайками.
Иван Сулейма начал думать о том, как бы освободить от польских панов родной край. Он прекрасно понимал, чтобы воевать с сильной Польшей, надо было иметь большое и хорошо вооруженное войско. А чтобы добыть вооружение и коней, а также питание для войска, нужны были деньги.
33
Вот и решил гетман еще раз совершить морской поход и идти морем на богатый в то время турецкий город Азов. И добыть в нем серебра и золота, и всяких там сокровищ.
* * *
Целую неделю друзья выходили с тремя десятками тимашевцев на живописный берег Днепра, где среди высоких камышей находилась казацкая корабельня. Чайки были почти построены. Шесть чаек уже заняли свои места возле высокого деревянного причала, еще четыре размещались на берегу. Казаки на них оборудовали лавки для гребцов, приспосабливали весла, шили из белой парусины полотнища ветрил.
Богун много слышал о чайках, но, увидев, удивился. Выглядели легендарные казацкие чайки просто, имели шесть футов в длину, около пятнадцати в ширину. Спущенные на воду и загруженные, они возвышались над уровнем воды не больше как на три фута. Ивану рассказали о скорости и маневренности чаек, их невидимости для вражеских кораблей, в то время, когда запорожцы с них могли хорошо видеть высокие мачты турецких галер с достаточно большого расстояния. Чайки не имели палубы, не могли нести тяжелого артиллерийского вооружения. С каждой стороны чайка имела от десяти до пятнадцати весел, поднимала чайка шестьдесят-семьдесят казаков.
К концу недели все чайки были достроены, к чему приложил свои руки и Нечай с Богуном, и этим гордились. Все десять челнов заняли свои места среди камышей.
Совместными силами казаки всех куреней были подготовлены для похода семьдесят три челна. Все они были почти готовые, за исключением тех десяти, которые построены в последние недели. К походу казаки готовились с чрезвычайно большим энтузиазмом и поднятием духа.
За несколько дней до намеченной даты выхода в море Иван отыскал Нечая возле сечевой церкви, где тот слушал утреннюю службу.
- Иван, идем к войсковому есаулу, - затарахтел Данило. - Говорят, он желающих на море поведет. Все вокруг собираются, готовятся... еще и места не хватит!
- Идем, - он в последний раз перекрестился, повернувшись к церковному крыльцу. Отец Иннокентий читал службу с веранды, так как маленькая церковь не могла вместить в себя всех запорожцев, количество которых собралось перед походом.
Скорым шагом друзья направились к зданию с высокой крышей, крытой черепицей, на краю майдана – там жил войсковой есаул Назар Соколец.
Здесь уже было много людей. С десяток запорожцев сидело на лавках под верандой, остальные просто сидели на траве и, разговаривая, курили. Двое стояли возле дверей на веранде. Когда друзья подошли к зданию, открылись в него двери, выпустив двух говорливых казаков. Те двое, которые стояли под дверьми, без дополнительных слов сняли шапки и сникли в сенях. А из тех, которые вышли из здания, Иван узнал старых знакомых, с которыми они познакомились еще по пути в Сечь. Один из них Васюк, с веселой насмешкой помахал Ивану и Нечаю рукой.
- Агов, парни, где же вы пропали? – крикнул парням. Те переглянулись.
34
- И не думали мы пропадать, - ответил Нечай. – К Тимашевскому куреню мы пристали.
- Он оно как! И Мисюра с вами?
- Да! Только он больше не Мисюра. Братчики Саввою Обдертым нарекли.
Васюк рассмеялся.
- Удачно. А вы тоже и себе на море решили?
- Да...
Второй вышедший от есаула заговорил:
- Пускай парни идут к есаулу, а мы пойдем к тимашевцам, найдем Обдертого, а потом пойдем в трактир. Нужно успеть деньги пропить до похода.
- Разумно, - согласился Васюк, и оба не прощаясь с парнями, пошли в направлении Тимашевского куреня.
Через полчаса Иван и Данило стояли среди большой комнаты. В комнате стоял большой дубовый стол, за столом, друг против друга, сидели военный есаул Назар Соколец и военный писарь.
- Здоров будь, отец! – скрывая волнение, произнес Иван.
- Здравы будьте и вы, паны-молодцы! – ответил Соколец низким чистым голосом. – Садитесь на скамью.
- Да нет, отче, спасибо, - Иван вспомнил, как его учили разговаривать с запорожскими старшинами по запорожским обычаям. – Некогда нам сидеть, ибо дело к
тебе имеем.
Соколец пожал плечами.
- Ну, тогда говорите, какое ваше дело?
- Хотим на турка... В море!
Соколец несколько минут оценивающе осматривал обоих.
- Впервые?
- Так впервые все когда-то начинали.
- Твоя правда, казаче, все когда-то начинали... Что же, взять можно. Что иметь с собой, знаете?
- Оружие! – выговорил Нечай.
- Оружие... – повторил Соколец. – Ясная речь, что не игрушки. Одним словом, слушайте внимательно. Казаку нужно иметь две рушницы, четыре пистоли, саблю. Шесть футов пороху, шесть коп пуль, сухарей, соломах, муки в достаточном количестве и одежды – двое шаровар, сорочку, кусок сукна, кафтан и шапку. Одежду берите старую. Мне на челнах разрисованных кармазников не нужно. Водку не брать. Если замечу кого-то хмельным, разговор короткий – за борт, рыб кормить. Из какого вы куреня?
- Из Тимашевского, батьку! – ответили оба в один голос.
Соколец сделал знак писарю, чтобы записал их в реестр.
- Фамилия? – продолжал опрашивать казаков есаул.
- Иван Богун и Данило Нечай.
- Хорошо. Найдите место в чайке своего куренного. Омелько старшина справный, быстро разуму научит.
Нечай толкнул Ивана и глянул на него сияющим взглядом. Тот в ответ улыбнулся.
35
Когда писарь закончил, есаул скомандовал:
- Ну, ходите молодцы.
Парни вышли во двор. Им показалось, что у здания казаков увеличилось. Лицо Нечая было чем-то озабочено. Иван посмотрел ему в глаза:
- Ну, что скажешь?
Данило усмехнулся.
- Пойдем! Слышишь, Иван, мы на турков пойдем!
Иван улыбнулся. Вдруг ему на мысль пришло решение, на которое, безусловно, оказали влияние дни, проведенные им на Сечи.
- А пошли в трактир! – предложил он, схватив Нечая за руку.
- Пошли! – сразу же согласился Нечай.
36
Глава третья
Чайки замерли на темной поверхности воды. Все семьдесят три. Загруженные едой, питьевой водой и воинским припасом, с исправным снаряжением, готовые к борьбе со стихией и вражескими кораблями. Пять тысяч запорожцев выстроились ровными рядами на берегу Днепра, образовав большой круг. В середине круга многочисленные знамена, бунчуки и штандарты. Наготове к походу войско во главе с наказным гетманом Назаром Сокольцем. Наказной стоял в ожидании напутственного слова. Наконец, Соколец выбросил вверх руку с перначом. Среди казаков затих последний шелест.
- Что же, паны-братья, пришло время, когда мы снова собраны вместе! – послышался над войском голос наказного атамана. – Вы со мною. А я, волею кошевого атамана и вашей волею с вами. Настала нам пора погулять, хлеба казацкого поискать, бедных невольников из неволи освободить, и заодно турка хорошо попугать. Чтобы басурман проклятый про нас помнил, не забывал и десятому наш привет передавал. Таким образом, братья, кто желает за веру христианскую быть четвертованным и колесованным, на кол насаженный, кто готов пропасть в чужом краю без следа и известия, рад получить муки за святой Крест, Украину и славу казацкую, кто не боится смерти, того я рад за собой вести и рядом с ним голову положить!
Словно гром прогремел над казацким рядами. Тысячи горл крикнули: “Слава!” и взлетели в небо тысячи шапок. Длинных четверть часа пришлось ждать Сокольцу, пока успокоятся запорожцы.. Крики стали утихать и, наконец, утихли совсем. Утренний ветер ворошил волос на непокрытой голове атамана, когда он говорил твердо и деловито, поднимаясь над казаками.
- Идем тихо и кучей – чайка за чайкой, весло к веслу. Ночью без огней, без выкриков. Чтобы даже сорока не видела и турку на хвосте не принесла. Даст Бог, пройдем басурманские посты, выйдем на простор, тогда и за трубки возьмемся, а до того не курить! От и все. Вы люди умные, долго нечего вас убеждать. Помните только: не первый раз подлой смерти бояться, однако нужно беречься. Такая уже судьба казацкая – куда захочет, туда и скачет, и никто по нем не заплачет.
На этом короткая речь было окончена и Соколец, в окружении чайковых атаманов сошел с помоста. Появился в праздничной ризе отец Иннокентий и по обычаю начался молебен. Около часа молились запорожцы. Затем быстро заняли свои места на чайках. Из сечевой стены выстрелили пушки по обычаю, салютуя тем, кто отправлялся, навстречу славе и опасности. Луна от пушечного выстрела глухо прокатилась над притихшими утренними плавнями.
Первой от берега отошла чайка наказного атамана. Издалека можно было увидеть фигуру Сокольца, который застыл под высоким парусом, положив руку на рукоять сабли. В красном кафтане с отброшенными назад рукавами, в высокой шапке, широких
шароварах и длинным цилиндром дальновидной трубы с дальнозоркой трубой стоял он над своим личным штандартом на мачте – на белом треугольном поле красный мальтийский крест.
37
Вслед за ним, бороздя воды Никитиного Рога, спешил остальной казацкий флот. Ряд за рядом, курень за куренем. Сначала, пока не вышли на чистую воду, шли крупно – гребцы едва не касались друг друга веслами. Но за считанные минуты голубая гладь широкого Днепровского русла покрылась белыми птицами парусов и желтыми черточками тростниковых стеблей. Желанный Богуном и Нечаем морской поход начался. Солнце, которое разогнало утренние тучи и все выше поднималось на прозрачную синь неба, яркими лучиками выигрывало в плесах промеж плавней и на волнах реки. Где-то на юге просыпались далекие Синоп и Трапезунд. Вид бирюзовых вод Босфора и Золотого Рога наполнял радостью нового дня жителей Стамбула, болтали пристани Кафы и Гезлева. Они были пока вполне спокойны за свое будущее, ведь не имели страшной вести от гарнизонов крепостей Днепрово-Бугского лимана о страшной опасности, которая надвигается на них из камышей ненавистного Запорожья.
* * *
На веслах, несмотря на легкий попутный ветерок, шли почти целый день – не прошло и часа от выхода, как пришел приказ убрать паруса. Гребцы менялись ежечасно, скорость была более чем приличной. Но Сокольцу ее было мало. Он всматривался в даль, раз за разом обводил линию горизонта дальновидной трубой и коротко отдавал своим джурам приказы, которые теми быстро, без задержек передавались на остальные чайки. Даже Богун, который находился на другой лодке, не мог не заметить той разительной перемены, что произошла с Сокольцем. Сразу же после того, как за горизонтом скрылся берег Никитиного Рога, тот резко переменился. Куда делись доброжелательность и неадекватность веселого есаула? Сейчас во главе флота стоял беспощадный диктатор, жестокий к подчиненным тиран, который наказывал кого-то за малейшую небрежность. Появились изменения и в поведении самих запорожцев. Не слышно было на чайках привычных шуток, песен. Между собой переговаривались коротко, почти шепотом. И хотя видимой опасности пока не было, опытные казаки готовились к отпору внезапного нападения, уже были внимательными и молчаливыми.
Иван сразу обратил внимание на поведение окружающих и старался своим поведением не отличаться от них. Молча налегал на весла, когда приходила его очередь садиться за них, в другое время сидел тихонько на чердаке недалеко от руля, за которым сидел Омелько и рассматривал берега Днепра, что теперь лежали совсем далеко, обвитые сизым серпантином. Днепр, близкий к своему устью, разлегся безграничными просторами залитой водою равнины. Соколец, понимая, что семь десятков двенадцатисаженных челнов будут хорошо заметны и близко от берега, вывел их на чистую воду, максимально используя скорость течения на середине русла. Перед глазами Ивана тянулись бесконечные камыши, которые занимали, кажется, много верст внутри суши. Притоки, мелкие и большие, ручьи, затоны и звериные тропы делили их, разрезая нити тропы в
темно-зеленом с коричневым верхом поля. Оттуда долетало еле слышно, благодаря расстоянию, рыканье диких свиней. Иногда что-то большое бросалось в воду, поднимая
38
брызги и пугая птиц. Иван до боли в глазах всматривался в очертания берега, но ничего не мог увидеть.
- Табуны, - негромко сказал ему Омелько, заметив интерес парня. – Дикие кони. Вероятно, жеребцы во время гона драку устроили.
Кишела жизнь рядом с челнами. Иногда из глубины поднимались круги пузырей – где-то там внизу копошились сомы, выскакивали из воды блестящие карпы, да большие, словно бревна, осетры. Рядом с челнами проплывали пятнистые змеи, которые прятались в воде от дневной жары.
После захода солнца движение флота, конечно, с меньшей скоростью, продолжалось до самого утра. И вот, освободившись от работы, Иван лег на постеленный под лавкой кожух и углубился в воспоминания. Незаметно для себя он уснул
, подводя итог первому дню, проведенному за настоящей казачьей работой. Ему снился ни когда им не виденный город Стамбул с высокими стенами, золотыми воротами, что вели к городу, и куполами сотен храмов под голубыми водами Золотого Рога.
Следующий день не принес с собой перемен. Если что, по наказу Сокольца от флота отсоединялись несколько десятков небольших колод дубов, которые тянули на веревках за кормою почти все чайки, и в камышах справа и слева, а также на реке прямо по курсу, наблюдали хорошо вооруженные отряды казацких разведчиков. Соколец хотел знать о ближайших плавнях больше, чем плавни знали про него: Богун с Нечаем начали, было, просить Омелька о присоединении к одному из таких отрядов, но услышали только “за веслами ваше место”, и они вынуждены были смириться и исправно грести наравне с остальными запорожцами.
Темнота упала на караван казацких байдарок быстро и неожиданно – время для выхода из Сечи было выбрано перед рождением нового месяца, когда ночи стояли непроглядные, а мгла близкой осени прятала диск солнца на Западе.
Прошел другой день пути. Даже на фоне собранности и того, что творилось вокруг, Иван почувствовал, какое-то особенное напряжение в поведении окружающих. Без единого звука шли они около часа в кромешной темноте, имея перед собой только очертания нескольких впереди чаек, потом подчиняясь неслышному для Богуна приказ с атаманской чайки, начали собираться справа, пока с шелестом не нырнули в камыши. На плечо Ивану легла чья-то рука. Он присмотрелся, увидел возле себя Омелька.
- Залазь на дуб, Иван, - коротко приказал куренной, - будешь у меня за джуру пока что.
- Почему? – не понял вначале Богун.
- Тавань. Наказной собирает на совет. Будешь у меня на веслах, заодно и услышишь, как умные люди совет держат.
Больше Иван ни о чем не спрашивал. Быстро перешел на корму и прыгнул на качающийся човен-дуб. Почти одновременно появился Омелько.
- Держи прямо, - указал он, - я скажу, где повернуть.
Богун взялся грести, старясь, чтобы вода под веслами не пенилась. Вмиг вспомнил все, что слышал от запорожцев про место, коротко охарактеризованное Омельком: Тавань.
Согласно услышанному он понял, что настал как раз тот этап пути, когда нужно было действовать очень осторожно. Именно теперь решалась судьба похода. В темени впереди
39
должен находиться остров Тавань. Дальше напротив него, поднимали свои высокие пушечные форты цитадели Кизикермень и Арслан – справа и слева от Тавани. Зорко стерегли они течение Днепра и небольшую его притоку – Конки, которые именно тут объединяли со Славутичем свои воды. Разоренный десятками опустошающих нападений запорожских казаков на Анатолийское побережье, Румынию и Болгарию, султан приказал в низовьях Днепра настроить целый ряд препятствий и оборонительных сооружений, чтобы защитить себя от “гауров”. Кизикермень и Арслан были первыми из таких препятствий. Кроме крепких стен и мощных пушек, они имели натянутые от своих стен до острова Тавани перегораживающее течение Днепра и Конки тяжелые металлические цепи. Цепи стягивали одновременно сигнальную систему, которая помогала определить охране, кто намеревался пройти мимо них под покровом темноты. В двух местах, недалеко от каждой из крепостей в устьях были проделаны проходы – именно там, куда из фортов нацелили свои стволы турецкие пушки. Казалось, что втихую Тавань пройти невозможно.
Тихо скучились вокруг чайки Сокольца дубы чайковых атаманов. Некоторые поднялись на чайку Сокольца, некоторые остались на своих челнах, приблизившись так, чтобы быть поближе к атаману. Среди последних был и Омелько со своим провожатым. Без долгих вступлений начал совет:
- Не нужно, чтобы про нас тут стало известно, так как береженого Бог бережет. Поэтому говорите, что у кого есть.
Поднялся на човен атаман Омелько.
- Я думаю, дорогие рыцари, - говорил он, - нам нужно думать: как без звука ворота пройти. Сейчас темная ночь, хоть глаз выколи! Если бы поделили флот на две части, то обошли бы с двух сторон остров и подумали, как нам те подлые ворота найти...
Слова Омелька были обращены к атаману и многим другим старшинам. Стали обговаривать детали.
- Ну, вот что! – наконец, подвел итог Соколец. – Идем двумя вереницами, чайка за чайкой, за десять шагов. Случайно не потеряться и направление не потерять, держимся веревками. Но сначала мне нужны четверо желающих и чтобы глаза были не хуже, чем у совы.
Желающие быстро нашлись и на том совет закончился. Через несколько минут вернулись на свою чайку и Омелько стал на руль, ожидая сигнала к отплытию...
* * *
Сквозь темноту байдарка продвигалась осторожно и медленно. Тишину нарушало лишь журчание воды, которая ручейками стекала с весел, когда те поднимались вверх. Соколец словно прирос к борту, напряг слух. Теперь, когда не видно ни берега, ни каких-либо других ориентиров, замысел уже казался атаману не таким удачным, каким он показался вначале. Но возврата не было, что сделано, то сделано. Если в темноте будет выбран неверный путь, вереница обязательно наскочит на цепи, что поднимет тревогу.
40
Соколец знал наверняка: пушечные шары разобьют даже в темноте больше десяти лодок, горячий металл вырвет из ряда его войска сотни и сотни казаков. И играют желваки на
лице наказного казака, крепче сжимают руки рукоять сабли, а глаза выискивают хоть малейший признак того, что они все еще на верном пути. Минута за минутой, мгновение за мгновением.
Скорость чайки превратилась в черепашью. В тишине ощутим только неясный шепот, который с кормы атаманского судна передает приказ на нос той, которая шла позади.
Время истекает.
Наконец, впереди справа Соколец услышал голос пугача. Скоро крики птиц повторились в той последовательности, как и первый раз. Ошибки быть не может – сигнал подавали казаки. Соколец словно ожил.
- Направо поворачивай! – скомандовал он почти шепотом. – Есть! Нашли ворота.
Чайки наклонились на бок и изменили движение в сторону невидимых ворот. Снова пугач подал голос совсем близко. Чайку развернули еще немного направо.
Ровно через минуту Соколец рассмотрел в темноте образы двух небольших челнов. Оба стояли возле столбов, которыми были обозначены ворота в цепях. Не нарушая тишины, атаманская чайка прошла через ворота. Чайки одна за другой проходили под носом спящей охраны Кизикерменя. Со стороны Арслана также не было ни одного окрика тревоги – вероятно, и там проходило все хорошо.
Вскоре ночную тишину расколол выстрел фальконета. – условный знак того, что флот прошел ворота, и последняя чайка отошла на безопасное расстояние.
Сидя на борту чайки, Иван Богун смотрел, где проходили цепи. Вдруг в районе крепости разразилось четыре пламени. Еще не прошло и минуты, как со стен крепости прогремели выстрелы пушек. Под высокими стенами было светло словно днем, поэтому Богун имел возможность видеть белые водяные столбы, поднятые разрывами снарядов от пушечных выстрелов.
* * *
Остаток ночи чайки постепенно шли вперед, не останавливаясь ни на минуту. Приказ об остановке пришел только, когда солнце осветило волны Днепра. Уставшие от ночного перехода, казаки принялись отдыхать. Дальше Соколец рассчитал, что пройти Очаков и Кинбурн должны были тоже ночью. Отдыхали на чайках в камышах. Вперед Соколец отправил разведчиков.
Запорожцы быстро позавтракали холодною соломахою с сухарями.
Данило с Иваном заснули, прислонившись к борту челна, подложив под головы саквы с нехитрым казацким имуществом. Ивану снился родной хутор, отец и мать, суровый Мирон Охрименко.
В полдень чайки выдвинулись дальше. Шли как и накануне – быстро рассматривая безлюдные берега. На веслах казаки менялись по очереди, помогал движению попутный
41
ветер. Около часа к заходу солнца от одного из островов к атаманской чайке приблизились несколько дубов-челнов. Соколец распорядился уменьшить скорость. Быстрыми взмахами весел разведчики подошли к чайкам и поднялись на борт к наказному атаману. Они рассказали Сокольцу, что недалеко от Очакова они видели восемнадцать турецких галер. Запорожцев ждала очередная западня.
Соколец поразмыслил и пришел к выводу, что галеры неприятеля тоже нужно пройти в темноте.
До темноты шли, не меняя скорости. Понемногу берега Днепра начали расходиться, выпуская чайки в широкий лиман, который соединялся на западе с горлом Южного Буга, раскинувшегося не меньше чем на два десятка верст. Далеко на горизонте вырисовывались берега Прочновской косы, справа еле-еле белели стены Очакова. Соколец дал команду остановиться. Так простояли далеко за полночь. Соколец решил двигаться в третьем часу ночи. Было решено разделить флот на три части, каждая из которых выстроилась по две чайки в ряд. Гребцы медленно заводили весла в воду. Наседали, тяжело дыша на весла, потом осторожно поднимали их из воды. Снова, снова повторяли, как хорошо заученный урок.
Иван и Данила в эти минуты не сидели на веслах. Тихо сидели на свободной лавке. Тревожно смотрели в темноту, надеясь увидеть силуэты недалеких галер. Пока это им не удавалось, хотя они уже несколько минут слышали смех и гомон на галерах, там себя чувствовали вольно, ничего плохого не ожидали.
Тихий ветерок донес до казаков запах поджаренного мяса, на галерах начинали готовить еду для скорого завтрака. Медленно проплывали чайки мимо грозного врага, который не догадывался о их присутствии так близко, совсем рядом.
Вдруг справа послышалось хлюпанье воды. Все, кто были на чайке, замерли. Иван прикипел взглядом туда, откуда послышался этот звук. Не далее как за сто сажень он увидел небольшой челн. Челн шел прямо на них. Скоро Иван увидел фигуры нескольких янычар с зажженной лампой. Турецкие солдаты громко разговаривали, иногда смеялись. Казаков, которые притаились совсем рядом, они не заметили, ослепленные светом собственной лампы. Еще мгновение – и нос лодки с шорохом и треском ударился о борт чайки. От неожиданного столкновения янычары попадали со скамеек, а фонарь покатился, заливая все вокруг горящим маслом.
Дальше все происходило с такой необычайной скоростью, что Иван только раскрыл рот. Не сговариваясь, на турецкую лодку вскочило несколько казаков, на ходу готовя длинные и острые, словно бритва, ножи. Блеснула в свете пламени сталь, и янычары, так и не поняв, что с ними произошло, забили ногами об доски лодки, застонали, вдруг затихли. Чьи-то руки накинули мокрое одеяло на горящее масло, и не более как через тридцать секунд среди тишины и темноты ничего не напоминало о событии, которое унесло жизни нескольких людей. Взгляд Ивана упал на Омелька, который, замерев, стоял на одном колене поверх тростникового снопа и сжимал в руке нож, лезвие которого было черным от крови. “Неужели пронесет?” – мелькнула невероятная мысль. Резко и тревожно послышался с галер взволнованный голос. Звали какого-то Ибрагима. Но Ибрагим ответить не мог, с ним уже некоторое время назад покончили казаки. После нескольких секунд молчания голос на галере заорал громче,
42
переходя на пониженный крик. Послышался стук янычарских ботинок на галере.
Затрубил рожок.
- А трясца вашу мать! – вскочил на ноги Омеля, закладывая за голенище нож, - задвигались черти бритоголовые! Нехорошие наши дела – налегли, братцы! Вперед, вперед!
Как будто на его голос послышался первый выстрел пушки. Над самыми головами казаков пролетели и ударили в воду ядра.
За первым послышался второй, потом третий...
Чайки рванули вперед. У Ивана не было времени рассматривать дальше. Он налегал только на весла.
- Налегай! – кричал Омелько. – Еще больше налегай!
Хотя запорожцев подгонять не было необходимости, задача всех чаек оторваться от врага, пока тот был ослеплен от дыма их пушек.
- Летит! – слышал Иван сидящих рядом казаков. В это время с ревом пронеслось ядро.
- Еще одно! – и снова свист над головой.
- Черт ему! – выдохнул казак, что сидел с Иваном на лавке. – Так может в чайку влепить...
В эту минуту чайку качнуло. Послышался треск, крики. Какая-то сила толкнула Богуна и он полетел вниз чайки. Ему показалось, что он летит в бездну.
Память вернулась от боли, пронизывающей все тело. Болело плечо, а одежда промокла водой. Вода хлюпала на дне чайки в таком количестве, что говорило об очень серьезном разрушении. Иван лежал некоторое время, пока память не вернулась к нему полностью, только потом попробовал подняться. Наконец, поднялся. Осмотрелся вокруг. Рядом разглядел казака, который сидел на лавке. Он наклонялся и выравнивался в такт движения.
- Целый? – спросил он у Ивана хриплым голосом.
- Не знаю... Вероятно, целый. Что с нами было?
- Ничего, - услышал в ответ. - Если целый, садись на весла. Некогда калякать.
Иван, преодолевая боль, сел на скамью рядом, ухватился за борт чайки. Приналег. Через минуту уже греб наравне с остальными запорожцами, одновременно прислушиваясь и присматриваясь к тому, что происходило вокруг.
Сначала ясно было только то, что в лодке течь и часто казаки вынуждены вычерпывать воду, которая быстро поступала. Слышались короткие реплики:
- Эй! Еще двое бросайте весла, надо живее!
Кто-то бросался на помощь тем, что черпали воду.
- Шапки берите в руки, если ковшей не стало!
- А ну, к черту разговоры! – шикнул на них из темноты Омелько. – За нами галера гонится!
Несколько минут царила тишина, после которой кто-то слева горячо заметил:
- Черпаем, братья... Пусть он неладен, воды уже по колено.
Далеко позади гулко ударила пушка. Иван прислушался. Но шипение снаряда не услышал.
43
- Наугад бьет, от ярости, - заметил соседний казак.
Примерно через полчаса над чайкой разнесся голос Омелька:
- Хорошо, молодцы! Выворачивай влево...
Раненая чайка неуклюже легла на новый курс и пошла, наклонившись на левый борт, в сторону сереющих на фоне утренних сумерек очертаниям Почноевской косы.
Воду беспрерывно выливали за борт. Иван работал из последних сил. В глазах время от времени темнело.
За считанные минуты до восхода солнца чайка, наконец, вскочила в камыш, который высокою стеною закрывал длинные берега Почноевской косы. Через несколько минут послышался голос Омелька:
- Весла в ложку!
Чайка углубилась в камыш и остановилась. Вдалеке снова загремели пушечные выстрелы.
Через несколько минут казаки неожиданно для себя услышали треск камышей и плеск. Вокруг Ивана защелкали курки мушкетов. Не мешкая, он достал из-за пояса пару пистолетов и тоже взвел на них курки. Однако очень скоро выяснилось, что тревога напрасна. В лучах утреннего солнца показались из зарослей еще две чайки. Омелько подсчитал потери: два казака убитые, еще несколько ранено щепками дубовых досок. Раненых бережно перевязали. Молча к Омелько подошел казак Крутой.
- Кто погиб? – спросил куренной.
- Пискорский и Подрыгайло.
- Будем хоронить здесь, - дал указания куренной. – Давайте заверните в китайку и за борт. Поминки будут после возвращения домой. Сейчас нужно живых спасать.
Взгляд Омелько упал на Ивана.
- Иди сюда, казаче. Вижу, ты тоже получил подарок от басурман.
Только теперь Иван увидел большую щепку, которая застряла в его плече.
- Пустое, - отмахнулся Иван.
- Я тебе, босяку, дам “пустое”, - начал осматривать Богуна Омелько. Позвал Нечая, который рядом конопатил щель в борту чайки. – Тащи полотно для повязки, водку, порох.
Вдвоем Омелько с Нечаем быстро вытащили щепку, залили рану водкой и перевязали чистым полотном. Омелько размешал кучку пороха с чаркой водки и протянул Ивану.
- На, выпей!
- Но...
- Выпей!
Богун подчинился. Омелько тем временем осмотрел шишку на голове Богуна.
- Не тошнит? – спросил.
- Нет... Все хорошо! – Ивану стало стыдно, что куренной так придирчиво допытывался о его состоянии. Как будто ребенка!
Омелько коротко взмахнул головой и отошел. Скоро лодка ощутимо вздрогнула – к ней подошла еще одна чайка, вторая медленно приближалась, почти невидимая за камышами.
- Эй! – позвал негромко Омеля. – А кого имеете за чайкового атамана?
44
- Липов, - ответили с подходившей чайки.
- Как дела?
- Нормально...
* * *
И только в темноте среди следующей ночи Почаевскую косу оставили шестьдесят четыре чайки. Теперь казаки уже не боялись вражеских пушек. Теперь они будут вселять страх другим. Впереди, в темноте за сотни верст черноморских просторов лежали райские берега Анатолии. Туда казаки и устремились.
Соколец во главе своих отчаянных казаков появился в Анатолии, вырезал донага целые селения и пропал неведомо куда. Без жалости садил на колья или сдирал кожу с каждого, у кого находил христианских пленников. Грабил без оглядки здания и мечети. Сжег огнем, разрубил мечом райские уголки Анатолии, построенные теплым климатом черноморского побережья и десятками лет тяжкого труда пленных. Отряд чаек с Черного моря выскочил в Азовское, прошел там, вызывая страх, и вернулся в Понт Эвксинский. Пройдя с погромами по Килии и Измаилу, округами грозного Анкермана, стер бесследно несколько десятков малых и больших селений и снова направил свой курс к берегам Анатолии, которая еще не успела вздохнуть с облегчением – Соколец привык действовать таким образом, чтобы его не смогли просчитать галеры Высокой Порты.
Через три недели с большой добычей и опьяненным чувством безнаказанности запорожцы среди бела дня подошли к довольно большой бухте. На голубом зеркале качались множество кораблей, лодок и лодочек. На высоком скалистом берегу бухты располагались живописные здания. Глиняные плоские крыши перемешались с мечетями и башнями минаретов, утопая в зелени садов, виноградников и живых изгородей. Высокие пальмы и яркие цветники приковывали глаз неземной красотой, а неспешные прохожие и приезжие даже не догадывались, что тихой идиллии их мирной жизни приходит конец. Казацкую эскадру встречал Синоп, к которому еще не успела придти оранжевая осень, которая уже напоминала о своем существовании сожженным августовской жарой запорожским степям.
Богун сидел на скамейке рядом с Нечаем, проверяя оружие. Покончив с ними, взглянул в сторону атаманской чайки. Там стоял на высокой лавке Соколец, рассматривал в дальновидную трубу вражеские берега.
И разве это был тот же Богун, который еще совсем недавно восторженно поглядывал на Сечь с верхушки холма на пути? Изменился, изменился Иван! Волшебным сном пролетели для сына реестрового хорунжего с дальней Черкащины три недели похода? Пьянящей музыкой стали для него мушкетный гром, свист пуль и блеск боевой стали. Наряду с другими запорожцами, как равный с равными, рубил он саблей янычар и перепуганных до смерти ополченцев, бил, применяя науку, переданную некогда Омельком и отчаянными годами изнурительных упражнений. Лез, сжимая в руках ятаган, по абордажным веревкам на высокий борт галеры, погружал острое лезвие в податливую
45
плоть, крушил дома и ссыпал в мешки звонкую монету – кровавый хлеб казацкий. Тогда среди огня, криков отчаяния и грома выстрелов впервые он познал женское тело.
Испуганная турчанка стала для него военной добычей, не отличимой от цехинов, дукатов и аспров, что их шапками черпали запорожцы после побед. Жестокое время порождает жестоких людей. Иван становился воином, бойцом, который жил войной, ежедневно поглядывая в глаза смерти, поэтому брал от жизни все, что мог. И считал такое положение вещей справедливым. Потому что мог погибнуть в любой момент, так как погибли у него на глазах несколько отчаянных братьев, рядом с которыми бросался в бой. Начало семнадцатого столетия изобиловало жестокостью.
Соколец порывисто оторвал дальновидную трубку от глаз и взмахнул рукой.
- Вперед, молодцы! Там наша слава!
И вмиг эскадра ударила веслами, набирая скорость до ближайшего берега.
- Что, рыцари, устали без дела? – услышал Иван голос Омелька. – За казацкую славу!
- Слава! – рванули вперед запорожцы.
- За веру!
- Слава!
- За Украину!
- Слава!
- Вперед!
И Омелько первым прыгнул через борт, заблестело лезвие его сабли в лучах солнца. За ним вздымалась туча брызг. Увязая по колени в воде, бросились казаки, которые сходили с ума от предвкушения боя.
- Вперед, вперед, братья!- не унимался Омелько, - руби проклятых басурман
Брызгам крови было обозначено начало наступления. Запорожцы пришли в ярость, подобно тому, как действует дикий зверь от вида крови. А навстречу казакам уже спешили отряды вооруженной охраны. Скоро и они один за другим начинали умирать в бешеном шуме. Запорожцам противостоять не мог никто. Штурмовыми волнами они разлились по пристани, захватили ее и двинулись к городским стенам, которые скоро были похожи на забор – несмотря на то, что Синоп уже несколько раз был разрушен запорожскими набегами, его жители не были готовы к следующему сопротивлению.
А сзади уже догоняли, неся снятые с лодок фальконеты, новые десятки запорожцев. Среди гавани один за одним захватывали купеческие корабли. Нападение набирало все большие обороты.
Ворота проскочили на плечах беглецов. Несколько синопцев попытались, было, помешать, но было поздно. Сначала руки городских мещан, а затем оголтелых запорожцев раскрыли настежь кованые железом половины городских ворот. Охрана смело бросалась в бой с нападающими, образуя первую преграду на пути захватчиков, но все что смогли синопцы – это умереть смертью воинов в течение нескольких невероятно коротких минут сопротивления. Кто пулей, кто острым лезвием, всех турецких воинов навеки успокоили запорожцы.
Вскоре в городе началась резня. Спасла от казаков пушка городской стражи ударив несколько залпов из янычарок – там турецкие командиры наспех выстроили оборону, и
46
попытались дать отпор. Яростно сопротивляясь, использовали для прикрытия низкие лачуги городского базара. Вскоре подтянулись фальконеты и гаковницы. После
двух залпов из них турки прекратили сопротивление. Когда рассеялся дым, стало понятно, почему там, где только стояла башня, кучей лежали друг на друге изуродованные трупы синопцев.
Началось смертельное преследование по улочкам города и жестокое убийство тех, кому судьба назначила несчастье оказаться в ненужном месте в ненужное время. Богун не отставал от других. Могучими ударами кованых сапог он выбивал двери домов, ломая сундуки и дорогую мебель. За волосы, за бороды вытаскивал оцепеневших хозяев на двор, из погребов, ям и хлевов выпуская невольников, которые не могли поверить своему счастью и часто были не менее испуганными, чем их хозяева. Худые и оборванные стояли они табунками, не решаясь далеко отходить от своих тюрем. Ошалело хлопали глазами, глядя, как умирают от казацких ножей те, которые еще вчера владели ими, словно скотом, распоряжались по собственному усмотрению их волей и жизнью.
Иван, как все без исключения, что выполнял приказ Сокольца – в доме, где были найдены христианские невольники, казаки вырезали донага. Без сожаления, без оглядки на возраст или пол...
Иван потерял сознание, когда, наконец, среди кровавого банкета оказался перед высокой верандой, большой, построенной в роскошном стиле. Казалось, по выломанным воротам и трупам нескольких янычар на лестнице он появился здесь не первым. Хотел уже бежать дальше догонять братьев, но что-то задержало его. Несколько минут Иван рассматривал кипарисы и платаны в саду, которые росли возле длинного окна с небольшими витражами. Затем он, наконец, решил войти в дом.
Быстрыми прыжками Иван поднялся по лестнице и пропал в широкой арке дверей, на всякий случай держа в одной руке саблю, в другой пистолет.
Он был поражен красотой и размерами внутреннего убранства дома, который лучше было бы назвать плацем. Большая вымощенная белоснежная мраморными плитками зала, что встретила его, была залита ослепительным солнечным светом, который проходил через витраж и широкий вырез дверей. Расписанный химерным арабским стилем потолок поддерживали четыре колонны, которые были выполнены в античном стиле – круглые конные ноги, которые постепенно зауживались кверху, оканчивались прямоугольниками, с красивыми подпорками. Затянутые красивым шелком, стены играли горячими тонами на светлых витражах. Иван сделал несколько шагов и замер – у большого наполовину стены зеркала он увидел свое отражение – полинявшие голубые шаровары, полотняная вышиванка и мохнатая баранья шапка с красным околышем. Из-под нее выглядывали серо-стальные глаза. Правильный образ лица, огромный нос, крепкий подбородок, тонкие усики, которые еле-еле начинали появляться, хорошо подчеркивали казацкую красу. Он механически вытер кровь с потной щеки.
Вдруг сверху, куда вела широкая, застеленная ковром лестница, послышался стук и громкие разговоры. Богун повернулся и направился в ту сторону, откуда доносился шум. По лестнице спускались четверо запорожцев.
- Свои, братику, не тревожься! – проговорил один из них: казаки с большими парусными мешками на плечах.
47
Богун опустил пистолет.
- Беги, парень, наверх,- кивнул головой другой братчик, что держал перед собой
несколько девушек, одетых в дорогую одежду - там еще найдешь, что поиметь.
Не останавливаясь, казаки прошли мимо Ивана, и пропали в освещении жаркого дня. Он проводил их взглядом и пошел к лестнице.
На другом этаже появление казаков уже было видно – выломаны двери, горы битого стекла, везде разбросана шелковая одежда. В одной из комнат кто-то больно стонал. Переступив порог, Богун увидел сжатое тело толстого евнуха, одетое в шелковый халат. Евнух обеими руками держался за живот и стонал. Глаза его были закрыты,
лицо посинело, и на полу под ним успела набраться немалая лужа темной густой крови.
“Кизляр-ага, - подумал Иван, вспомнив все, что слышал от братчиков о жизненном устройстве турков: - а я, вероятно, в гареме”.
Правдивость этой догадки подтвердилась пышными женскими нарядами, разнообразными украшениями, разбросанными вокруг, а также тонким запахом духов. Удивило Ивана то, что, помимо умирающего евнуха, во дворце никого не было. Однако Иван решил, что все, кто здесь обитал, имел достаточно времени, чтобы спрятаться или быть пленным...
Вдруг Иван увидел на ковре кольцо. Склонился, поднял и стал рассматривать. Где-то в доме послышался шум. Иван спрятал кольцо и пошел на шум. Покружив по комнатам дома, нашел, наконец, выход во двор.
- Иване! – От ты где, бурлаче! – услышал он неожиданно для себя веселый голос Нечая. – Ты где пропал?
Иван посмотрел на свернутый в трубу турецкий ковер, который Нечай держал на своих плечах.
- Из гарема без такой вещи нельзя было уйти, - добавил Нечай.
Из-за спины Нечая выступил Савка Обдертый. Теперь он был одет в шелковый халат, выдровую шапку: тому, какую ему дали фамилию, он совсем не походил.
- А что же ты с пустыми руками? Посмотри, какое добро я достал! – С этими словами Савка вытолкал вперед прекрасное женское существо, с ног до головы обвернутое в темно-красный аксамит. – Ну, как?
Иван пристрастно оглянулся, он сразу оценил высокий стан и привлекательные формы девушки, которые не могли спрятать даже волны тяжелого аксамита. Надолго остановил взгляд на лице, которое было прикрыто полупрозрачной шелковой паранджой.
- Ну, красуня, покажись казаку, не прячься! – с широкой усмешкой Савка дернул за краешек покрывала, одним движением срывая паранджу с лица пленницы.
Розовый шелк, словно утренняя мгла, упал к ногам девушки. Удивленные запорожцы замерли. Перед ними появились непомерно красивые глаза, маленький прямой носик над полными и красными, как полевые маки, устами и точеный подбородок. И все это, словно творение искусства, было обложено волнами русых девичьих волос. Девушке было не больше пятнадцати, но это уже было далеко не дитя. Перед запорожцами стояла расцветшая роза, удивляя нетронутой красотой молодости.
- Какая красуня!- выдохнул, увидев девушку, Нечай.
Иван молчал, не в силах высказать ни единого слова, настолько его поразила
48
красота девушки.
Девушка повернулась к Савке.
- Как смеешь ты... - выкрикнула она, - трогать меня своими руками?! Убери руки, кровопийца!
Обдертый не растерялся.
- Та наша красуня еще и с зубками, - огрызнулся он. – Гонористая панночка. Ну-ну, не шипи, словно кошка, успокойся. – Савка протянул руки, стараясь обнять женский стан девушки.
- Пошел! – пронзительно выкрикнула пленница и молнией отскочила в сторону, одновременно полоснув запорожца по руке лезвием ятагана, который достала из рукава. Казаки неожиданно замерли, раскрыв рты. Смотрели, как Савка внимательно рассматривал рану, порезанную ладонь, с которой на мраморные плиты капала красная кровь. В то время, когда девушка горделиво переводила взгляд с одного казака на другой, неумелою рукою сжимая свое крошечное оружие, глаза ее пылали.
Наконец, Савка заговорил:
- Кусаешься?! – он злостно скрежетнул зубами и занес над головой пленницы сжатую в кулак левую руку. – Вот я тебе, щенок басурманский!
Неожиданно для себя Иван оказался между ними. На лету поймал руку Обдертого.
- Стой, Савка, не делай этого!
И Обдертый уже разошелся не на шутку.
- Отойди, малыш! Моего не трогай! – молвил он голосом, в котором чувствовался металл.
- Да, стой же!
Наконец, после того, как рядом с Богуном стал и Нечай, Савка немного остыл.
- Убить бы ее, ведьму! – он сплюнул в сторону и отступил на шаг.
Иван через плечо еще раз взглянул на девушку, и его как будто что-то огнем обожгло. Сердце в груди затрепетало раненой птицей, а язык присох к небу. Какой же красивой она была в своем гневе, с горящими глазами, румянцем на щеках и блестящим лезвием в руке!
Богун подошел к Обдертому вплотную и заглянул ему в глаза:
- Савка, отдай ее мне!
Тот успел немного успокоиться. Неприветливо посмотрел на девушку.
- Ставь кружку водки и бери! – усмехнулся, наконец. – Пусть она знает, что больше не стоит.
Богун сразу протянул ему руку в знак согласия. Савка хмыкнул, бросил еще один шустрый взгляд на девушку, пожал протянутую руку Ивана здоровой левой рукой и вышел. За ним потянулись и остальные казаки. Последним ушел Нечай, бросил напоследок:
- Не задерживайся, браток. Соколец созывает всех на пристань, скоро отходим.
Иван молча кивнул головой.
Оставшись наедине, оба молчаливо стояли напротив и поглядывали друг на друга. Наконец, девушка вздохнула, склонила голову и спрятала ятаган. Взглядом отыскала
фату, подняла ее и надела на голову. Богун увлеченно наблюдал, каждое движение
49
девушки было настолько грациозно и изящно, что он не мог ни оторвать от нее глаз, ни найти нужных слов для начала разговора. Девушка скрестила руки на груди и посмотрела
в глаза Богуну.
- Что дальше? – неприветливо спросила она.
Иван развел руками.
- Не знаю, - вполне искренне ответил он.
Очередная молчанка. Через минуту девушка посмотрела на выход и опасливо спросила:
- Я могу идти?
Иван несмело поднял руку в протестующем жесте:
- Подожди.
- Что тебе?
- Ты... – Иван не знал, что сказать и бросил наугад первое, что пришло в голову: - Откуда ты: Ты хорошо знаешь украинский...
- Это имеет какое-то значение?
- Но... Подожди! – Иван робко взял девушку за руку, но она ее вырвала.
- Тебе тоже порезать руку? – спросила, бросив на казака полный испытующий взгляд.
- Не нужно. Я не хотел обидеть тебя.
- Тогда оставь меня.
- Но почему?
- Потому что я так желаю.
- Я не понимаю. Ты же рабыня?
- Я жена Ахмеда-паши, а ты стоишь в моем доме. Доме, который вы разорили!
Богун посмотрел вокруг.
- Это твой дом? – спросил он. – Перестань, ты же не турчанка, ты с Украины.
- Он стал моим. С тех пор, как Ахмед-паша купил меня и привез сюда, как будто свою вещь. Ты это хотел услышать?
- Так что? Ты же украинка! Человек не вещь, что ее можно покупать и продавать.
- Что я слышу? Разве не ты меня недавно купил? Купил за кружку водки!
- Не обижайся, прошу...
- Какая тут обида? Теперь ты, вероятно, считаешь, что я твоя вещь.
Иван сделал запрещающий жест.
- Нет, это не так! Я хотел защитить тебя.
Девушка резко повернулась и кинула на Ивана еще один презрительный взгляд.
- Защитить?! Почему тогда не достал саблю и не убил разбойника, который на твоих глазах обижал шляхетскую девушку? Я знаю почему, потому что ты такой же разбойник, как и он!
- Он мой побратим, запорожский казак, а не разбойник, - в голосе Ивана появилась твердость, в интонации правота.
Далеко, с той стороны, где находилась пристань, высоко прозвучал звонкий звук сурьмы. Трижды он подал сигнал к сбору и затих. Воздух в комнате скоро начал
наполняться едучим дымом – во многих местах горели строения, и поведение девушки
50
вдруг изменилось. Пропал с ее лица презрительный взгляд, и она смотрела на Ивана со
слезами.
- Отпусти меня, рыцарь! Не удерживай, как добычу!
Иван подошел к ней, взял ее руки в свои. Теперь она не вырывалась.
- Но мы можем отвезти тебя домой. Эта земля чужая тебе, ведь я вижу!
Голос девушки задрожал:
- Теперь мой дом тут. О, Аллах... Почему судьба бросает меня словно соломинку осенним ветром? Сначала оторвала от дома там... Теперь снова. Казак, я пропаду с тобой, отпусти!
Богун покачал головой.
- Я даю тебе слово шляхтича и рыцаря, что с тобою ничего не случится, а я буду защищать тебя от каких-либо случайностей. Поехали домой.
Плечи девушки опустились. Она исчерпала всю свою одержимость во время нападения, потом в перепалке с казаком, и сейчас совсем не имела сил бороться. Больше она не сказала ни слова. Молча, с взглядом безмолвной покорности, шла за Богуном к пристани, а в сердце казака поднималась тяжесть, когда он видел, с каким фатальным спокойствием двигалась она навстречу судьбе. Судьбе, которая вдруг круто поменяла ее жизнь. С одной стороны, он не мог понять ее, почему она приняла предложение вернуться домой с исламского плена, как что-то плохое, даже страшное для нее. И все же Богун сочувствовал пленнице. Он чувствовал, что стал для нее тем самым вынужденным переломом судьбы, который она так глубоко переживала. Для чего же он это делает? Иван не знал ответа, но понимал, что по-другому поступить не мог.
* * *
Синоп пылал. Запорожцы отрядами покидали разрушенный город. Перегоняли быков и лошадей, что тянули телеги, груженные добычею, готовясь к походу через море. Организовывали толпы освобожденных пленников и пленных турков. Но турок теперь, как месть. ждали рынки Персии и Кавказа
Соколец выслушал доклады чайковых атаманов о потерях и величине добычи, пленных и судах, на которых все это нужно разместить.
Синоп был последним городом, который он планировал на этот поход. Теперь он убедился, что пора возвращаться. Величина добычи была больше, чем планировали, время возвращаться на Сечь. Полторы тысячи освобожденных были тяжелым грузом, который мог повлиять на скорость передвижения флота и его маневра в случае военных действий на море. Стояла середина октября – время штормов на Черном море, а турецкий флот мог в любую минуту перейти от бездеятельности к решительным действиям, чтобы наказать нахальных запорожцев. И сейчас для них лучшего выбора идти домой быть не могло.
Запорожская флотилия шла навстречу открытому морю.
Богун сидел, задумавшись, на носу чайки. Крутил в руках драгоценный пистоль и
поглядывал на море. Там же в десяти саженях от борта судна из воды игриво
51
выпрыгивали темные блестящие тела дельфинов.
Как же привык Иван к свободному морскому ветру и отсутствию земли на горизонте. К белым черточкам чаек над головой и их жалобному стону. В далеких воспоминаниях осталось покрытое лесами Подолье и спокойная извилистая лента Южного Буга, и как приятно было окунуться с головой в круговерть буйной казацкой жизни. Вот он, вкус славы! Пьянящий и неповторимо милый сердцу. Ни с чем несравнимое чувство собственной силы, когда ты, столкнувшись в поединке с вооруженным врагом, получаешь победу над ним, играешь собственной и чужой жизнью, видишь пред глазами жужжащее лезвие, которое желает напитаться твоей кровью, но не в силах ничего сделать, натыкаясь на твою саблю.
Когда ты летишь среди пушечных громов, неодолимый и неотвратимый, как кара Божья, сходишь ступенями штурмовых лестниц и бросаешься на взбесившегося врага, чувствуя запах крови и мушкетного дыма. Когда видишь рядом с собой могучих, непобедимых рыцарей и знаешь – ты один из них. Один из тех, кого в Украине называют: запорожский казак...
Иван был доволен именно такой жизнью и не искал себе другой. И вот только теперь после последних событий, после Синопа и встречи во дворце неизвестного Ахмед-паши, что-то непонятное и всестороннее тяготило душу. Зашло где-то глубоко мелкой болезненной занозой и не давало покоя. Что это? Почему вспоминает ее глаза снова и снова? Почему не спит чуть ли не каждую ночь? Наверное, сказывается чувство вины за то, что поступил против ее воли, почти силой привел на пристань и посадил на одну из лодок, на которой разместились освобожденные пленные. Наконец, для чего он это сделал? Ведь не пленницей хотел он сделать ее за кружку водки, которую должен будет отдать Савке Обдертому после возвращения на Сечь! Что кружку, он с радостью поставит Обдертому бочку лучшего меда лишь по той простой причине, что тот является хорошим товарищем, а в карманах Богуна после похода звенит чистое золото. Зачем же тогда? Иван не знал, и если быть честным, не хотел себе признаться в том, что боялся не увидеть ее больше никогда, оставив в далеком от родины анатолийском городке. И ради того лишь заставил человека поступиться против его воли Он был отвратителен себе! Так. Но разве только совесть мучила казака дни и ночи? Почему же так хотел ее снова встретить, заглянуть в васильковые глаза, услышать серебряный звон ее голоса?
Нет. Богун даже встряхнул головой. И думать о ней он не желает! Да и, в конце концов, он ничего о ней не знает. Ни кто она такая, ни откуда, ни имени. Он даже не знает, на каком из кораблей она теперь находится. Хотя это, конечно, легко выяснить... Нет, к чертям! Зря он тогда стал между ней и Савкой! Иван перевел дыхание и сделал над собой усилие, чтобы отвести мысль на что-то другое. Он закурил трубку, достал из ножен саблю – для подарка родителям, и принялся точить ее небольшим каменным брусочком. Очень осторожно, легкими движениями по кругу, так, как учил Омеля. Дамасская сталь не любит насилия, говорил он, точить нужно только жало. Так, сталь не любит насилия. Даже сталь... А разве она любит? Оставил ее среди толпы пленников и пошел себе! Хотел, правда, о чем-то спросить, но она как-то быстро растаяла между другими женщинами. Махнул тогда рукой и направился к своей чайке, к братчикам. Хотел поскорее забыть. Не
смог. И вот теперь она все время перед глазами, ее сияющие глаза, румяные щечки,
52
грациозная фигура. Богун снова и снова зажигал трубку, выискивал себе любое дело, лишь бы избавиться от навязчивых мыслей, но не мог. За спиной послышалось движение, Иван повернулся и с облегчением вздохнул – к нему приближался Омеля. Вот человек, в разговоре с которым можно избавиться от глупых мыслей!
- Что, Иван, соскучился по дому? – весело поприветствовал Богуна по плечу Омелько.
- Да нет, мне хорошо, хорошо, - вздернул плечами Иван. – А что?
- Да ничего, относительно меня, а вот ты, вижу, сидишь сам не свой.
Иван почувствовал, что он краснеет. Непонятно! Неужели на его лице так легко прочитать то, что находится в его душе?
- Тебе показалось, - всеми усилиями, пытаясь смотреться спокойным, буркнул Иван.
- Кажется, так кажется, - спокойно говорил Омелько. – Чтобы ни случилось, не переживай.
- Я и не переживаю.
- От хорошо. Рад я за тебя, Иван! – Омелько шутливо потрепал оселедец Ивана. – Хороший рубака вырос из тебя! Старый Федор потешился бы, если бы видел тебя в деле. Приедем на Сечь, ей Богу, письмо ему направлю, похвалю.
Иван молчал, не найдя, что ответить на похвалу куренного атамана. Омелько вздохнул.
- Нам бы только вернуться. Еще одна трудность ожидает нас впереди.
- Дело? - сжался Иван.
Омелько улыбнулся.
- Понравилась казацкая работа?
– Полностью.
- Вижу. Но не об этом деле, о котором ты подумал. Мы перегружены добычей. С нами полторы тысячи не военных, так в бой без крайней необходимости не полезем. “За желание поиметь немного можно потерять все”, - говорили мудрые люди. Нам бы, Иван, до Никитиного Рога тихонько пройти и турка не разбудить.
- Но под Очаковым галеры! – вспомнил Богун.
- О том и речь. Теперь их, вероятно, еще больше, поэтому нам до лимана дорога закрыта. Развеют по ветру пушечным дымом так, что и косточки не соберем. Когда-то бывало, мы наскоком шли... Славные оказии имели. Но теперь этого не будет, Соколец не даст. Этот маститый пан перед тем, как в лоб кидаться, десять раз подумает, и может, найдет способ, как хитростью обойти турков.
- Как?
- Я думаю, на этот раз к Очакову не пойдем.
- А куда же? – раскрыл рот Иван. Он не хорошо знал горло Днепра, но узнал его настолько, чтобы понимать – дорога домой лежит мимо Очакова, и другой дороги не было.
- Увидишь, - хитро улыбнулся Омелько.- А пока то великая тайна.
Иван немного помолчал, не утруждаясь поставить следующий вопрос, и наконец,
посмотрел в глаза Омельку.
53
- А что будет с... что будет с пленными, которых мы освободили?
Омелько без интереса опустил плечи...
- Не знаю. Каждый сам будет выбирать свою судьбу. Кто останется на Сечи, кто-то вернется на Украину. Только там великой радости тоже мало. Если родные остались, а так... – куренной махнул рукой. – Хату сожгли, детей и родителей убили. Несчастные люди. Знаешь, многие из них не желают возвращаться назад, даже те, которые не отуреченные. Особенно бабы. Они уже и турченят в неволе нарожали, соблюдают их обычаи. Смешно сказать, они на казака, единоверца, смотрят как на врага, и не удивительно. Пропадут теперь, скорее всего, если их не заберет добрая душа.
Иван после услышанного чуть не застучал зубами.
- Тогда для чего мы их везем домой?
- Известно, для чего, - Омелько взял с лавки пистолет, который лежал рядом с Богуном, небрежно покрутил в руках и положил обратно. – Хороший пистоль, венецианская работа. Понимаешь, Иван, татары, словно моль, точат силы земли нашей, и скоро она станет похожа на пустыню. Тысячами с Украины гонят людей в плен, в Поднепровщине пропадают целые села, даже города. Так, словно и не было их никогда, не жили там славяне. Перестраивая дикую пустыню на родной край, на землю, которая нам всем стала Родиной. И эта земля без людей, что работают на ней, любят ее, и называют отчизною, она умирает. Она требует руки. Руки трудяги, хлебороба, - Омелько указал рукою в хвост каравана, туда, где шли лодки, челны и лодки с бывшими невольниками – работать для процветания нашего врага, с каким бьемся сотни лет, живота не жалея. Сами того не желая, они приносили Украине двойную неприятность – опустошали родную землю своим отсутствием и своей работой способствовали процветанию Оттоманской Порты. Поэтому пускай заселяют православный свет или вымрут.
- Но они оказались там не по собственной прихоти!
- Да. Но теперь это не имеет никакого значения.
- Это жестоко...
Омелько вздохнул. Ему и самому было неприятно то, что он говорил Богуну. Но что сделаешь, если это правда.
- Сентиментальный парень, - ответил он. – Твое понимание о добре и зле, о жестокости и милосердии очень похоже на то, которое имел я полтора десятка лет тому назад. Оно прекрасно. Однако в нем есть одно большое препятствие, оно не имеет ничего общего с реальным миром. Жизнь – большая игра.
- И все же это жестоко, - упрямо повторил Иван.
На солнце вдруг набежала туча, и ветер сразу усилился. На вершинах волн появились баранчики пены.
Омелько уважительно посмотрел на небо. Там растянулась вдоль горизонта темная серая лента туч. Они пока далеко, обступили край неба свинцовыми тонами. Надвигалась непогода.
- Мы успеем до берега, - проговорил Омелько. - Почему ты так переживаешь о пленных? Может, ты о той красавице переживаешь?
Иван покраснел.
- Ты знаешь? А откуда она?
54
- Чему ты удивляешься? Поганый я был бы атаман, если бы не знал, чем дышат казаки. А в твоем случае еще проще – братчики рассказали.
Богун некоторое время молчал.
- Она также хотела остаться, - заговорил он позднее.
Омелько уважительно посмотрел на Ивана и положил ему на плечо руку.
- Не кори себя. Ты сделал правильно. Но теперь ты отвечаешь за нее, помни это.
- Буду помнить, - твердо ответил Иван.
Омелько еще раз осмотрел небо, постепенно хмурился, потом пошел к старосте.
- Кажется мне, Богун, - говорил он обеспокоенным голосом, - что, наконец, очень скоро мы будем решать больше общие вопросы, чем спорить на тему жестокости и милосердия.
На челнах началось движение – запорожцы меняли один другого на веслах. Иван встал и ушел, чтобы занять место у борта лодки. Лента туч уже почти полностью заслонила солнце. Ветер еще больше усилился.
* * *
Буря началась незадолго до полночи. Сумасшедший ветер с ревом кидался на чайки, скрипел мачтой, трепля парусину, в которую были завернуты товары, холодной рукой въедался под жупаны и кобеняки запорожцев. Вскоре сыпанул косыми ручейками плотный дождь.
Из-за рева бури невозможно было слышать приказы чайковых атаманов, или сигналы с чайки Сокольца, тем не менее, запорожский флот держался согласованно, без паники.
Еще до начала непогоды были сняты ветрила, чайки сошлись в кучу, повернули носом к ветру. Все, что могло вывалиться за борт, закрепили, все, чем можно вычерпывать воду, было в готовности. Опытные мореплаватели сели за весла и стали к рулю. Запорожцы молились. Отдельно от других казаков, на чердаках нескольких чаек, запорожские характерники бормотали себе под нос заклинания, что-то сыпали в воду, выполняя одни им известные ритуалы.
Богун сидел на веслах рядом с другими и, напрягаясь, прислушивался к хриплому, надорванному голосу Омелька. Тот проходил, несмотря на сильное болтание чайки, осматривал работающих казаков.
- Первый, стой! Стой, пусть вам неладно! Так, хорошо! Левым! Левее! Еще добавь!.. Рулевой, Колька, твою мать! Равняй лодку, собачий сын! Так, так держи! Хорошо. Теперь левый стой, правым понемногу! Не задерживайтесь, братцы, такой катавасии сам черт не видел. Спеши. Если выгребем, каждому бочонок водки от меня! – слышались выкрики куренного.
А дождь лил как из ведра. Порой рев приглушал треск грома, а сполохи молний причудливыми черточками прорезали черное как смола небо, и иногда мрак исчезал на
короткое мгновение, и холодное сияние освещало страшное в своем безумии море, куски
55
белой пены и десятки насекомых-лодок, что отдавая среди бурных волн остатки сил, вели борьбу за жизнь.
Время будто застыло. Богун не чувствовал ни холода, ни усталости. Исчез даже страх, который непрошенным гостем овладел им в начале бури. Осталось только тупое упрямство не подчиняться стихии. Резко усилились приступы морской болезни. Вообще тошнило не только его и Нечая, поэтому ко всему прочему примешивался еще и стыд за собственную слабость, даже несмотря на то, что ни один из запорожцев не обращал на них внимания. Медленно, очень медленно шло время. Минута за минутой, часы, один за другим... Силы, напряженные до невозможности, иногда готовы были покинуть Ивана, но он делала над собой титанические усилия, и продолжал выполнять указания атамана.
- Справа руль! - кричал Омеля. - Отворачивай, отворачивай скорей! Или у тебя, человече, глаза повылазили, не видишь соседней лодки?!
И рулевой видел лодку. Просто безумие бури принимало такие объемы, что юркая чайка уже почти не слушала руля, взлетая на волнах почти до небес или падая в очередную пропасть.
- Не удержу! – крикнул рулевой, старый казак Лука. – Из рук рвет!
- Эй, Малахай! – позвал Омеля.
И в ту же минуту рядом с Лукой выросла коренная фигура Малахая, которого Иван помнил еще с того дня, когда их с Нечаем принимали в общество. Еще кто-то бросился на помощь к рулевому на нос лодки.
Десять казаков, не останавливаясь, вычерпывали воду, которая прибывала так стремительно, что Иван чувствовал – ее уровень доходит ему уже до колен. Он насквозь промок, в глазах тускнело, как тогда, во время преследования турецких галер, и так, как тогда, Богун, стиснув зубы, лежал на борту лодки, чувствуя во рту привкус собственной крови.
Борьба за жизнь продолжалась. Резкий треск совсем рядом, и испуганные крики заглушили даже громовое рычание шторма. Тогда на лодку успели поднять троих полуживых мужчин из числа бывших невольников - в темноте обе лодки столкнулись и затонули. Сколько людей из них осталось в живых, не мог сказать никто. Второй раз мимо чаек перед глазами Богуна пронесло ветром лодки с поломанной мачтой и двумя десятками людей на борту. Люди исступленно взывали о помощи. Мгновение – и они без следа исчезли в кромешной тьме среди волн. Невольники, в отличие от запорожцев, не имели опыта противостоять стихии, не могли выдержать долгой борьбы с морем, поэтому погибали первыми.
Начало утихать уже после полудня следующего дня. Медленно, неспешно отпускала буря из своих холодных лап тех, кто не захотел подчиниться ей, мужественно и умело сражался и отстоял свое право на жизнь.
Сначала прошел дождь, затем ветер заметно ослабел. И только гороподобные волны еще несколько часов бросали чайками, словно игрушками, отбирая у гребцов последние силы, но скоро схлынули и они. Солнце нависало над горизонтом, позолотивши восток, когда тучи исчезли так же внезапно, как и появились. В тишине сумерек среди полного штиля ничто не напоминало о аде, который десять часов назад
проглотил людей и ломал лодки.
56
* * *
За пять миль от Очакова флот остановился – вернулись высланные вперед разведчики и донесли наказному атаману, что устье Днепра наглухо закрыто турецкой эскадрой. Кроме тех двух десятков галер, которые находились здесь раньше, там стали на якорь еще тридцать два меньших судна. Теперь стало понятным, почему в море казаки ни разу не встретили турецкие корабли. Большой двухбунчужный паша Кавэнап, находящийся на посту капудан-паши, решил не догонять их в море. Более целесообразным, по его мнению, перекрыть пути отступления гаурам и дать бой непосредственно в устье Днепра – этой проклятой вагины, что плодит новые и новые тысячи врагов ислама в Блистательной Порте.
Не учел Кавэнап–паша лишь одного – запорожцы как свои пять пальцев знали Днепрово-Бугский лиман, все его многочисленные протоки и затоки и не имели никакого желания встречаться с флотом лучезарного падишаха.
Поэтому они сделали то, на что во время разговора с Богуном намекал Омеля. Чайка Сокольца первой свернула в узкий пролив, за ним в камыши ушли остальные флотилии. После прошлого шторма их осталось девяносто два челна, лодка и лодочки. Шесть трофейных судов либо затонули, либо были отнесены в открытое море, что было для них равнозначно гибели.
Основная флотилия шла узким протоком среди высокого тростника, выстроившись по две чайки в ряд. Еще час шли вереницей в одну лодку. Последние две мили приходилось идти, отталкиваясь от дна ратищами копий – пролив настолько сужался, что о весле нечего было и думать. Вечером распадок, который превратился в пролив, несколько расширился и закончился крохотной бухточкой, в которую могли одновременно зайти всего три чайки. Теперь до Днепра, который неспешно нес свои воды, видимый отсюда сажень за четыреста, было рукой подать.
Не теряя времени, взялись за работу. На землю сошли все, кто был в челнах, быстро разгрузили первые три, после чего натянули на каждый из них по два десятка крепких веревок и вытянули чайки на поросший низеньким кустарником берег. Их место в бухточке сразу же заняли новые три чайки. На суше чайки перетаскивались дальше на расстояние четырехсот саженей. В работе были задействованы все – освобожденные невольники, которые именно сейчас стали в помощь запорожцам, сами казаки, старшие, даже сам наказной атаман. Соколец не отставал от других, тянул свою веревку. Широкие поддоны чаек медленно двигались берегом, оставляя глубокие колеи в мягком болотистом грунте. Ноги утопали местами по колена, но работа не приостанавливалась ни на минуту. Даже когда наступала ночь, уставшие люди продолжали работу. Каждую чайку тянули триста-четыреста человек. Когда на воду Днепра спустили первые три, возвращались за другими тремя, потом еще и еще. Иногда Соколец давал команду отдохнуть. Тогда казаки сидели и лежали, не разжигая огонь, после чего поднимались и снова тянули веревки. Час
шел за часом в тяжелой работе.
57
Только к вечеру второго дня после начала переправы все чайки заняли свои места вдоль берега Днепра, нагруженные и готовые продолжать поход. Несколько человек,
особенно из тех, которые были захвачены в Синопе, Соколец, не раздумывая, приказал вывести из строя и оставить на берегу бухты. С наступлением вечера решили дальше не идти. Наказной атаман хорошо видел, что люди устали, и тоже решил, несмотря на близость вражьей эскадры, отдохнуть до утра.
* * *
Иван вольно ходил среди бывших пленников, которые расположились на берегу Днепра, и уважительно вглядывался в лица женщин, надеясь встретить знакомое лицо той, которая не покидала его мыслей на протяжении всего похода от побережья Анатолии. Всматривался, но ничего не мог увидеть. Подходил к женщинам, лица которых были закрыты согласно мусульманским привычкам, но толку из этого было мало.
- Кого ты ищешь, сынок? – спросила одна пожилая женщина.
Богун остановился и заморгал глазами.
- Она... Она была тут. Я привел ее на пристань в Мединет-Юл-Ушак.
- Как ее имя?
- Я не знаю, - плечи Ивана опустились. Он развернулся и ушел. Остановился лишь тогда, когда увидел, что табор остался позади. Молча сел на траву и закурил трубку. Вспомнился тот разговор в доме, когда встретил ее впервые. Теперь в ушах бренчала почти каждая ее фраза: “Казаче, отпусти, я пропаду с вами!”. Перед глазами предстала лодка с перепуганными людьми, которая была накрыта волной и пропала навсегда. Без весел у тех людей не было ни единого шанса выжить...
“Эх, загубил душу невинную!” – пролетело в голове Богуна.
Темнело, а он сидел и курил трубку, в горле стало горько от табачного дыма, не хотелось даже шевелиться. Ему почему-то казалось, что только так, не двигаясь, в оцепенении после многочасовой усталости, он сможет победить муки совести от того, что он не сможет никогда ей заглянуть в глаза, увидеть ее улыбку, услышать ее голос.
Задумавшись, он даже не услышал шагов за своей спиной. Опомнился только тогда, когда услышал позади себя тот самый голос, который принадлежал той, о которой он решил, что она утонула.
- Ты не меня ищешь, казак?
Она стояла, укутавшись от вечерней прохлады в красный аксамитовый кунтушик – тот самый, в котором Иван видел ее в последний раз. Ласковым взглядом она смотрела на Богуна. Он одним движением поднялся и застыл перед ней, не зная, что ответить. От неожиданности и мыслей он только сказал:
- Я не мог тебя найти...
- Поэтому тебя отыскала я.
- Это... Это чудно! Чудно, что ты...
- Ты думал, что утонула? – девушка перебила Ивана и саркастически улыбнулась. –
58
Но только благодаря тебе я попала в бурю, так как ты провел меня на пристань и предложил плыть с вами.
- У меня было хорошее намерение, чтобы ты вернулась домой, - ответил Иван.
Они сели на теплую, поросшую травой землю.
- Как тебя зовут, горе-спасатель? – спросила девушка.
- Иван... Иван Богун. Мой отец – реестровый хорунжий.
- Сын реестрового хорунжего, - покачала головой она. – Что ж, сын реестрового хорунжего, я голодная и мне холодно. Мне не к кому больше обратиться, поэтому я нашла тебя.
- Я... Я мигом... Я что-то принесу! – Иван вскочил на ноги и быстрым шагом бросился туда, где расположились запорожцы, но сразу остановился и посмотрел на нее.
- Ты только подожди меня! – молвил горячо.
- Иди, я не убегу без ужина и теплой одежды.
Иван быстро пошел, почти побежал к чайкам, и через несколько минут уже возвращался. В руках держал медный котелок с соломахою и несколько сухарей. На плечи накинул татарский кобеняк из овечьей кожи. Быстро подсел ближе к девушке.
- Вот, - протянул ей котелок и сухари, - извини, но это все, что я могу предложить. Продукты заканчиваются.
Но девушка без лишних слов подтянула к себе котелок и стала есть. Откусывала маленькими кусочками грубую пищу, болезненно кривилась, когда грызла твердый как камень сухарь. Богун тайком бросал на нее восхищенные взгляды. Иван не мог понять, откуда берется теплое чувство к человеку, которого он видел всего второй раз в жизни.
Наконец, девушка оставила котелок. Богун впопыхах снял со своего ремня фляжку с родниковой водой и подал ей. Она сделала несколько глотков и вернула фляжку, едва кивнув головой в знак благодарности. Иван стал на колени и накинул на нее кобеняк.
- Никогда не думала, что такие простые вещи вызывают такое удовольствие, - она вдохнула прохладный воздух. – Но я, кажется, оставила тебя без ужина и теплой постели?
- Не расстраивайся, - махнул рукой Иван, - что-то придумаем. Тебе удобно?
- В условиях, которые сложились, удобно. Я все время говорю себе, что могло быть хуже.
Иван несколько минут молчал. Потом посмотрел на нее.
- Ты позволишь мне спросить тебя о чем-то?
- Спрашивай, - пожала плечами девушка.
- Как твое имя?
- Зачем тебе? – ответила она вопросом на вопрос.
Иван пожал плечами и ответил просто:
- Ты мне нравишься.
Девушка даже засмеялась.
- Но ты мне не нравишься, - смеясь ответила она.
Иван не отступал.
- И все же?
- Если тебя так интересует, звать меня Анной.
- Красивое имя.
59
- Мне об этом уже говорили и неоднократно.
- А откуда ты, Ганночка?
Аня с вызовом посмотрела на Богуна. И он увидел в ее глазах хитрые огоньки.
- Ты любопытный, молодой человек. Сколько же тебе лет такому?
- Скоро исполнится двадцать.
- Ты старше меня на целый год. Я из Бара. Слышал про такой город?
- Как не слышал? Наш хутор близ Вороновицы, а это ж совсем рядом.
- Ты еще и земляк?
- Выходит, что так.
Анна поднялась.
- Ну, вот что, сын реестрового хорунжего. Время мне идти к своим. Будь здоров. – Она немного помолчала, потом тихо добавила: - Спасибо тебе за все.
- И за то, что спас тебя из плена? - Вдруг произнес Иван.
Она не отвечала. Живо повернулась и ушла, словно поплыла в вечернюю темноту. Иван еще некоторое время смотрел ей вслед, после чего поспешно ушел туда, где размещалась команда по чайкам. Шел и радовался за девушку, с которой только что расстался, что она оказалась живая после пережитой недавно бури.
Наконец, Богун тихо прошел мимо казаков, которые расположились в живописных позах прямо на земле, и лег рядом с Нечаем и Обдертым. Те уже давно и беззаботно храпели, подложив под головы кулаки.
Измученный мыслями не меньше, чем дневной работой, Богун уснул далеко за полночь. Но и во сне видел ее улыбающееся лицо, слышал слова, которыми она беседовала с ним.
60
Глава четвертая
В 1632-ом году в Польше умер король Сигизмунд III. Наступил период безкоролевья. Население Украины надеялось, что со смертью гонителя и ненавистника православия и всего русского - Сигизмунда - изменится политика правительства и удастся на сейме добиться ее смягчения.
Собравшийся по этому поводу сейм приступил к избранию нового короля.
В то время на вольный (избирательный) сейм явились депутаты от нереестровых казаков.
Они потребовали от имени войска обеспечения православной веры и права голоса на выборах. При этом казаки согласились на то, что они составят часть польского государства. На это сенат ответил казакам, что, де они действительно составляют часть польского государства. Но только такую часть, “как волосы или ногти на теле человека, когда волосы или ногти слишком вырастают, то их стригут. Так поступают и с казаками: когда их немного, то они могут служить защитой Речи Посполитой, а когда они размножатся, то становятся вредными для Польши”.
Что же касается обеспечения православной веры, то этот вопрос рассмотрит будущий король Польши.
Ну, а относительно участия казаков в избрании короля, было сказано, что на избрание короля имеют право только сейм и земское собрание.
Таким образом, казаки и жители Украины были признаны неполноценными гражданами, а Украина – колонией Польши.
Новый король Владислав попытался было смягчить обостренную религиозную вражду между православными и католиками.
Результатом его усилий православные и униаты уравнивались в правах, православным возвращалась часть отобранных у них местностей. Однако социальное напряжение снято не было.
Поэтому в среде простонародья мысль о продолжении вооруженной борьбы не только не угасла, но и находила все большее число сторонников.
Нереестровые казаки, над которыми встал дамоклов меч обращения в рабов-крепостных, готовы были взяться за саблю в любой момент.
В течение 1632-1634-го годов тысячи казаков участвовали в польско-московской (Смоленской) войне.
Когда же в 1634-ом году между Москвой и Варшавой был подписан Поляновский мирный договор, польское правительство в очередной раз предприняло попытку ликвидировать казачество.
К этому поляков побудили постоянные жалобы правительства Турции и Крыма на запорожцев. Из-за казацких походов отношения между Речью Посполитой и этими государствами настолько обострились, возникла угроза войны. Уже в феврале 1635-го
года сейм Речи Посполитой утвердил постановление “О прекращении казацкого произвола”.
На территорию Приднестровья были введены отряды коронного войска. Кроме
61
того, польский сейм постановил построить на Днепре, поближе к Запорожской Сечи, мощную Кодакскую крепость, в которой постоянно находился бы польский гарнизон, чтобы изолировать Запорожскую Сечь от остальных украинских земель. И таким образом, преградить путь беглецам, которые хотели попасть на Низ. А также преградить главный путь снабжения Сечи провиантом и боеприпасами. Одним словом, установить контроль над запорожскими казаками.
На эту затею сейм выделил из казны сто тысяч золотых.
Крепость была построена в июле 1635-го года. Построена она была на высоком правом берегу Днепра напротив 1-го Днепровского порта – Кодакского.
Строилась она под руководством известного французского военного инженера Гайома Левассера де Бонплана. И имела вид четырехугольного земляного редута (по периметру около 1850 метров). Казалось, что крепость была неприступной: вокруг глубокие рвы (в дно рва были забиты заостренные дубовые колья) За ними высоченные земляные валы (высотой до 20-50 метров). А на них – дубовая засека с окнами и бойницами для пушек и ружей. Ворота в Кодаке были крепкими, кованые железом, с обеих сторон их стояли башни.
С востока и юга крепость защищали днепровские кручи, с севера – глубокие буераки. С запада лежала ровная степь, и поэтому здесь были построены крепкие укрепления.
Гарнизон крепости состоял из 300 наемников-драгунов – хорошо вышколенных немецких солдат. И имел на вооружении тяжелые орудия. Командовал ими французский полковник Жан Марнон.
Эти вояки должны были:
- перекрывать путь к Запорожской Сечи;
- не допускать туда беглых крестьян;
- установить контроль над Запорожьем;
- воспрепятствовать походам казаков против Крыма и Турции;
Строительство Кодака привело в негодование запорожцев. Они хорошо понимали, какую опасность для них представляет эта крепость. И поэтому решили уничтожить ненавистное польское гнездо. Ждали только удобного случая.
Таким удобным моментом казаки посчитали шведскую войну, которая нависла над Польшей в начале 1635-го года. Они надеялись, что Польша втянется в большую войну и ей будет уже не до казаков.
Запорожцы решили воспользоваться этим моментом и освободиться от ненавистного Кодака. И сделать они это решили во главе с гетманом Иваном Сулимой.
В 1634-ом году Сулима совершил два нападения на важный военный форпост Османской империи – крепость Озов (Азов).
10-го августа 30 чаек с украинскими казаками, возвращавшимися с Дона, появились в Азове. Почти 4 дня продолжалась осада крепости с помощью артиллерийского огня казацких пушек и непрестанных атак запорожских морских
пехотинцев. Но Ивану Сулиме так и не удалось овладеть турецким укреплением.
В сентябре того же года он осуществил повторный поход на Азовскую крепость. На этот раз было увеличено число атакующих казаков – до 3 тысяч.
62
Выплыв чайками в Днепровский лиман, он ночью под Очаковом обошел турецкий флот, и ушел далеко в море.
А потом, тайком проплыл Керчинский пролив, переплыл Азовское море и вышел в Дон. После этого совсем неожиданно для турок напал на Азов. В этот раз изменилась тактика в ведении штурма. Если во время первого приступа атаки замка осуществлялись только с одной стороны, то теперь Иван Сулима отдал приказ штурмовать крепость со всех сторон. Такие действия казацкого военачальника привели к определенному успеху – запорожцы, разрушив часть стены, ворвались в крепостной город. И только неожиданное появление под городом многочисленной ногайской орды, не позволило казацкому войску овладеть Азовом.
Многих басурман запорожцы тогда поубивали. Да еще захватили огромную добычу. Да немало невольников освободили.
Несмотря на то, что Азов не был взят казаками, эти два крупных штурма хорошо укрепленной турецкой крепости показали растущее военное искусство запорожского войска, руководитель которого, применив небольшие человеческие ресурсы и артиллерию, пытался решать в свою пользу сверхсложные военные задачи.
* * *
На обратном пути возле Очакова Сулима напал на турецкий флот. Было это темной ночью. Со своими казаками множество кораблей сжег, после чего отправился на Дунай.
И запылали там огнем Килия и Измаил, а возле Днестровского лимана – Белгород.
В середине апреля 1635-го года запорожцы Сулимы вместе с донцами штурмовали Керчь. Этот славный поход показал, что на Сечи появился новый неординарный полководец.
Когда же запорожцы гетмана Сулимы возвращались с богатой добычей из дальнего похода по Черному и Азовскому морям, они глазам своим не поверили.
Ведь когда два года назад они уходили в поход, видели тогда лишь пустынные берега. И вдруг, неведомо как выросла знатная крепость у Кодакского порога.
Вернувшись на Бузулукскую Сечь, гетман начал думать о том, как бы освободить от польских панов свой родной край.
Для начала решил штурмовать крепость Кодак. Иван Сулима разработал план разрушения Кодака и разослал универсалы с призывами к борьбе.
* * *
11-го августа 1635-го года казацкое войско выступило из Бузулукской Сечи и
вскоре тихо подошло к Кодакской крепости. На помощь вызвали из Сечи несколько
куреней. Прибыл во главе с Омельком Дериухом и Тимашевский курень.
Гетман оставил запорожцев в дубраве, сам с куренными атаманами пошел тайком
63
осматривать крепость. Омелько в разведку прихватил с собой Ивана Богуна и Данила Нечая.
С Острой Могилы они очень хорошо рассмотрели башни и валы Кодака. И поняли, что со стороны степи и крепости невозможно пройти незаметно. А значит, нужно подходить с одной стороны глубокими буераками, а с другой – вдоль обрыва Днепра.
Целый день запорожцы готовились к штурму. Они делали стремянки, рубали кустарники и ветви деревьев, вязали из них вязанки.
С наступлением темной ночи, когда поляки дрыхли (кроме, конечно, часовых), запорожцы двинулись к вражеской крепости. И благодаря темноте и шуму порога, незаметно для часовых окружили Кодак со всех сторон.
По условленному сигналу (крик филина), в рвы полетели вязанки хвороста. По ним казаки быстро перебрались к валу, и почти без шума сняли часовых. Лишь один из них успел стрельнуть.
Запорожцы действовали быстро, четко и слаженно: одни по приставным лестницам лезли с разных сторон на крепостные стены. Другие рубали топорами засеки. Третьи жгли хворост, чтобы подпалить засеки. Первыми на стене оказались тимашевцы, впереди куренной, а за ним Богун и Нечай.
Оказавшись внутри крепости, запорожцы в ходе короткого боя перебили гарнизон. Спаслось лишь 15 человек, бывшие в то время в разъезде. Сам же Сулима лично зарезал “бравого француза Мариона”.
После этого велел казакам раскопать крепость. По приказу Ивана Сулимы все оборонительные сооружения были немедленно разрушены дотла: деревянные постройки сожгли, валы разрушили, а рвы засыпали. Запорожцы освободили из темницы несколько десятков казаков. Пушки и оружие забрали с собой.
* * *
Взятием Кодака Иван Сулима как бы открывал двери на Украину, и двинулся дальше – вверх по Днепру. Вызвав из Сечи остальное войско, он пошел на Чигирин. Потом на Черкассы. И по ходу взял хорошо укрепленный поляками Корсунь.
Казацкое выступление население воспринимало как начало восстания против польского гнета. И казацкое войско увеличивалось с каждым днем. Перепуганный польский король немедленно отозвал со шведской войны Канецпольского с солдатами и реестровыми казаками, чтобы угомонить повстанцев.
После тяжких боев шляхтичи вынудили восставших отступить к Запорожью.
На одном из островов Днепра Сулима с товарищами соорудил табор. И целых три месяца отбивали атаки противника. Положение запорожцев было тяжким. Потому как в условиях зимы не хватало не только продовольствия, пороха и свинца, но и дров.
Повстанцы очень сильно страдали о холода и голода. В этих условиях, чтобы
сломить сопротивление повстанцев, польское командование под видом беглецов от татар подослали к их табору реестровцев. Они должны были разжечь противоречия между казаками.
64
Сулима, ничего не подозревая, встретил их как приятелей, угостил ужином и оставил у себя.
Ночью заговорщики схватили казацкого предводителя и шестерых его ближайших соратников и выдали Канецпольскому.
Только на следующий день запорожцы узнали об измене реестровиков. Но поделать уже ничего не могли. Поэтому восстание прекратилось. Запорожцы вернулись на Сечь.
Правительство Речи Посполитой не простило мятежному гетману разрушения крепости Кодака.
Ивану Сулиме после жестоких пыток отсекли голову, потом четвертовали и развесили части его тела на улицах и площадях Варшавы. Казнили и его соратников.
Всем же захваченным рядовым казакам поляки пообрезали уши и отправили на принудительную работу – постройку крепости.
По некоторым данным реестровыми казаками, предавшими и захватившими в плен Сулиму, были Караимович и Барабаш – те самые, которых убили их подчиненные в самом начале восстания Хмельницкого. Запорожский атаман был выдан живым командиру польских войск Адаму Киселю. Повстанцев поляки разгромили и принялись на Украине закручивать гайки с новой силой. Реестровым казакам ничего не дали, а всего лишь похвалили. Что интересно, среди арестованных был и Павел Бут, в будущем поднявший мощное восстание против Речи Посполитой. Так вот, его помиловал канцлер, за молодость, причем по просьбе турецкого посла.
Павел Бут был по рождению турок.
Вернувшись из похода, запорожцы проводили свою жизнь согласно своему укладу быта: рыбная ловля, военные упражнения.
Была зима. Иван мимоволи вздыхал. Он не любил зиму. Ведь ничего не могло быть лучше, чем вдохнуть аромат вечерней летней степи, беззаботно слушать пение кузнечиков и цикад. Но с этим придется подождать, на дворе как раз стояли декабрьские морозы, а до Рождества оставалось две недели. Иван, раскинув руки, лежал в теплой постели, рисовал в уме что-то прекрасное, для того чтобы красивое стало реальностью.
Пора вставать. Богун со сладостью потянулся и направился в тот угол, где стоял бочонок с прохладной родниковой водой. Зачерпнув, напился из огромного ковша. На миг свело зубы, такой студеной была вода. Иван повесил ковш на гвоздь и пошел к компании запорожцев, которые с азартом играли затертыми картами и время от времени наполняли тишину куреня смехом. Среди них был Нечай и Обдертый, двойняшки Караси. Поглаживая усы, смотрел на карты даже куренной.
- А такой? – с силой ударил картой по столу невысокий, но коренастый Поляница.
- Теперь не поймаешь.
Нечай, к которому были обращены слова Поляницы, спокойно покрыл его карту.
- А такой! – вторая карта Поляницы легла сверху других с резким шумом.
Нечай точно так же молча покрыл и эту карту.
- Поляница, не делай волн: беги лучше за водкой, - Савка Обдертый посмотрел на Поляницу, флегматично заполняя трубку.
- Но это мы еще посмотрим! – проговорил сквозь зубы Поляница. – На вот...
65
Нечай молча поднял из прикупа две последние карты.
- Ну, принимаешь! – обрадовался Поляница.
- Нашел, чему радоваться, - хмыкнул Савка.
- Ой, жаль ведро водки, ой жаль! – подстрекнул Поляницу один из Карасей.
- Кому, мне жаль? – вспылил Поляница.
- Но не мне же, - оскалился на него белыми зубами Обдертый.
Тем временем Нечай отбил последнюю карту Поляницы и пошел в наступление. За минуту все было кончено.
- Тю... Играть он садится, - неосторожно кинул другой Карась. Поляница покраснел, но всего через мгновение сумел с собой справиться.
- А че, дядьки, кто там говорил, что я жалею? – он опустил руку в карман, после чего выложил на стол добрую пригоршню серебряных татарских денег.
- Ну... казак, казак! – развел руками Савка.
Наконец, они оба замолчали и посмотрели на Омелька. Тот небрежно собрал со стола монеты и опустил их в свой карман.
- В шинок пойдем, - голосом, которому нельзя было противоречить, пояснил куренной. – Нечего в курене под светлыми образами пьянку устраивать. Для того еврей и шинок построил. А здесь, помимо других, возможно, кто-то отдохнуть пожелает.
С куренным действительно никто не стал спорить, тем более Омелько всегда имел авторитет. Поэтому через несколько минут десяток казаков Тимашевского куреня, среди которых и Богун с Нечаем, шли, не обращая внимания на непогоду и снегопад, к великому шинку, который светил в холодной темноте узенькими створками окон за какую-то сотню шагов от сечевых ворот. Среди заметенного кучами снега предместья он выглядел похожим на Ноев ковчег.
В шинке в нос ударил чад прокисшего вина и пережаренного мяса. Большие столы, за каждым из них могли разместиться по десятку людей, почти полностью были заняты. Тимашевцы нашли свободный стол в углу, недалеко от камина. Рядом гуляла компания казаков Вышестеблевского куреня. Подпитые запорожцы поздоровались с новоприбывшими.
- О, смотрите, и тимашевцы ныне загуляли! – развязно выкрикнул один из них. – Пейте, братья, на этом свете, так как на том не дадут!
- А мы так и делаем, панове-братья! – Омелько с уважением склонил голову перед выщестеблевцами, после чего обратился к еврею-шинкарю:
- Гей, шинкарь! А давай нам, что имеешь. Да постного; сучий сын!
Забегали служанки. На столе появилась рыба, жареные тетерева, борщ и водка. Громко прозвучали чарки.
- За здоровье всех! – крикнул Омелько, - и за вас, братчики, - повернулся он к выщестеблевцам.
- Слава! – ответили те, что аж потолок затрясся.
- Панове-молодцы, - Омелько повысил голос, беря в руку наполненную чарку. –
Хочу, чтобы вы знали – я привел вас сюда не только ради чарки. Именно сегодня я получил известие. На мой взгляд, необычайно важное известие. К нам на Сечь направился из Украины человек, которого я уважаю, и он заслуживает этого внимания. Очень скоро
66
он будет здесь, среди нас. Вот, я прошу вас: выслушайте его и вам станет понятно, почему я забочусь об этом. А пока что за казацкую славу!
Вверх взлетели руки с чарками. Скоро заиграла музыка. Пошла широкая гулянка с запорожским задором. Проходил час за часом, подходили на огонь другие жители казацкой столицы. Наконец, шинок наполнился полностью. Из гарнизона Сечи в связи с учетом зимнего времени и того, что до рождественской рады и выборов новой старшины оставалось около двух недель, в шинке собралось пять сотен казаков. Несмотря на лютый мороз на улице, служанки шинка вынуждены были открыть форточка, которые вели на чердак, однако жара давала о себе знать. Даже курцы с зажженными трубками вынуждены были выходить в сени, что, в общем, у запорожцев было не принято.
Когда в помещение вошли несколько старшин в кармазиновых, подбитых медвежьим мехом киреях, их сразу никто не заметил, за исключением Омелька, переяславского куренного Непийпива и еще нескольких сечевых старшин. Они быстро прошли к стойке и остановились там, осматривая освещенное мерцающим светом нескольких десятков свечей пространство помещения. По заснеженной одежде и уставшему виду было ясно, что они преодолели до этого довольно дальнюю дорогу. О чем-то переговорив с трактирщиком, они получили от него по кружке горячего вина и начали пить его, стоя у стойки – трактирщик лишь руками развел, мол, нет вам, люди добрые, где сесть. Один из прибывших, смуглый, похожий на турка мужчина лет сорока пяти, с любопытством осматривал присутствующих. Наконец, его взгляд наткнулся на Омелька. Омелько без лишних слов встал из-за стола и направился к стойке.
- Приветствуем вас, господин Павел, - громко, так чтобы слышали все вокруг, обратился он к старшине.
Тот протянул ему руку.
- Не узнаете? – продолжал Омелько. – Оно и не удивительно. Через мою рожу славно господин поручик мечом прошелся, царство ему небесное.
- Омеля! Ты! Черный, узнаю тебя, – молвил прибывший. – Немногих я встречал живыми из тех, с кем под бунчуком Олифера Стеблевца в Польшу ходил...
Он крепко пожал руку Омелька. По выражению его лица было заметно, что эта встреча была для него неожиданной, но приятной.
- Слышал я от ляхов, что ты чуть ли не подрался с дьяволом. На Подоле за твою голову золотом платят.
- И много дают? – прищурился Омелько.
- Мало! – взорвался смехом прибывший. Вслед за ним захохотал и сам Омелько.
Несколько минут царила тишина. Все присутствующие в кабаке в любопытством смотрели на прибывших. К ним подошли выщестеблевский куренной атаман по имени Ус и еще несколько старшин.
- Панове-молодцы, - обратился ко всем Омеля. – Присмотритесь внимательно к людям, что стоят перед нами. Они не просто прибыли на Сечь пополнить наши ряды. Еще утром я имел известие, что едет к нам рыцарь и защитник Украины, славный генеральный
хорунжий военный Павлюк с товарищами, поэтому я с минуты на минуту ожидал его появления перед обществом, о чем я вам не так давно говорил. Поэтому знаю и свято верю, что появление такого человека на матушке Сечи – это сигнал для нас поднять
67
оружие против треклятых лядских псов. Поэтому слушайте его, господа-молодцы, и обдумывайте каждое слово в памяти. Потому что сегодня вы имеете возможность стать свидетелями новой зари нашей борьбы за попранные права казачества, попранную поляками украинскую землю и за свержение собачьей унии!
Смуглявый старшина склонил голову и приложил к груди руку в знак благодарности Омельке за его слова.
- Хорошо говорит куренной. Но всему есть свое время. Сначала б нам неплохо с дороги поужинать и по чарке выпить. А потом и о делах поговорим.
Омелько кивнул головой и повернулся к столу, за которым сидели его товарищи.
- Агов, запорожцы! Что мы не найдем места для хорошего человека? Быстрее подвиньтесь.
Через мгновение за столом стало столько места, которого достаточно вполне хватило на всех прибывших. Иван уважительно смотрел на них, намереваясь лучше рассмотреть людей, к которым с таким уважением и таким вниманием относился Омелько. Иван старался понять, почему их появление так оживило атамана. Наконец, старшины важно сняли с себя и отдали служанкам дорогие киреи, дождались, пока приберут на столе и только тогда сели на лавки.
- Разрешите же панове-молодцы, ближе познакомить вас со шляхетским паном Павлом Михайловичем, - указал на гостя куренной.
За столом стало тихо. Казаки все еще себе не верили, что генеральный хорунжий реестрового войска сидел с ними за одним столом, иначе, простой себе казак.
- Познакомьтесь и с моими товарищами, - ответил Павлюк. – Перед вами славный полковник нежинский Степан Остряница, и главный мой товарищ и советник Дмитрий Гуня. Вот присягаю перед вами, товарищество, эти люди заслуживают почет не меньший, а может и больший, чем мой.
В это время Омелько что-то прошептал шинкарю, который услужливо согнулся возле куренного атамана, и через считанные секунды служанки принесли откуда-то банку меда. Старый, выдержанный не меньше десяти лет, напиток оказался в кружках товарищества.
- За здравие славного генерального хорунжего и его шляхетных товарищей, - поднялся с лавки Омелько.
Павлюка знали и уважали среди казацкой среды. Поэтому его появление вызвало чрезвычайное впечатление – за считанные минуты в шинок, который и раньше был полон, добавилось еще не меньше сотни братчиков. Запорожцы сидели и стояли вокруг, уставившись глазами на Павлюка, Гуню и Остряницу, словно извинялись за то, что не узнали их сразу. Мало того, быстро под стенками шинка, несмотря на мороз, стала расти толпа тех, кто уже физически не мог протиснуться в помещение.
Среди казаков прошел слух, что генеральный хорунжий, используя случай, желает огласить для товарищества новость.
Тем временем за столом, где сидели Богун, Нечай, Омелько и некоторые
тимашевцы, подсел Павлюк. Служанки наполнили кружки. Теперь поднялся сам генеральный хорунжий с серебряной кружкой в руке. Он стал на лавку, возвышаясь над казаками. Некоторое время смотрел, задумавшись, вокруг на толпу, которая ожидала его
68
слова.
- Хочу и я угостить вас, уважаемое товарищество, - говорил он, и его низкий пропитый голос зазвучал над притихшими запорожцами. – Всем меда! – Павлюк подождал несколько минут, пока шинкарь не выкатил на середину бочонок с медом, а казаки вытащили из него пробку, разлили напиток в кружки, ковши и чарки.
- Имею что-то сказать вам, дорогие мои товарищи, - все приковали к нему внимание. – Я не случайно вошел сюда, перед тем как появиться у кошевого атамана. Не случайно разделил с вами хлеб-соль. Не случайно пью за ваше здоровье, а вы за мое. Так как вы - это Сечь. Так выпьем за Сечь и за людей, которые делают ее христианскою твердыней на границе крещенных земель. За простого казака, так как он тысяча тысячу раз поливал своей горячей кровью то, что дорого нам всем – волю и славу нашу – казацкую славу... выпьем и за тех, кто не сидит теперь рядом с нами. Кто принял смерть за то, ради чего Сечь-матушка стоит. Пускай земля им будет пухом, а память навеки останется в наших сердцах.
И выпьем, панове-братья, за гонор. Если вы все помните, есть на многострадальных землях Украины свободные казаки, которые имеют оружие в руках для того, чтобы защитить свои права. А они, то есть права, попираются в Речи Посполитой на каждом шагу! Может, я вру, рыцари?
Наступила мертвая тишина. Каждый из присутствующих боялся пропустить хоть одно слово высокого гостя, поэтому все молчали. Только где-то за стеной было слышно шиканье закипающей воды и звон посуды. Кухня при шинке жила своей горячей жизнью, несмотря на политику и высокие идеалы.
- Чистая правда! Душат ляхи – в глазах темнеет! – послышался среди тишины чей-то слабый голос.
Павлюк, казалось, ожидал этой фразы:
- И вам не нравится то, что делается на Украине?
- Да какая до черта нравится! – отозвались запорожцы. – Руки чешутся ляхам бока ободрать.
- Список бы им вспомнить, унию, Наливайко с Косинским!
- Пустить кровь лядскую! – крикнул, не отставая от других, Богун. И не только хмель, что бродил в голове, побудил к выкрику. В эту минуту он вспомнил давний наезд на отцовский хутор. Перед глазами встали перепуганное лицо мамки и багряная кровь, что ручейками стекала по белоснежному полотну Омелькиной сорочки. Картина была такой живой, что, казалось, в нос ударил едкий смрад порохового дыма. Вспомнил также отцовские методы получить справедливость, которыми сопровождались такие методы старостинских прихвостней, вспомнил холодное острие копья, направленное в его грудь, четырнадцатилетнему парню, польским жолнером.
Нечай, который находился рядом, удивленно посмотрел на побратима. Иван всегда спокойный, временами даже решительный, открывал теперь перед ним новые черты своего характера. Перед Данилой стоял двадцатипятилетний казак с редкими пока усами,
съеженными волосами и горящим взглядом. Именно этот огонь в глазах Богуна поразил Данилу. Именно он подсказал Нечаю – этот огонь поможет им в совместной борьбе преодолеть все жизненные препятствия. Бороться и, возможно, отдать жизнь за Родину.
69
Потому что и сам Данило Нечай почувствовал в себе такой огонь, но пока пламя в глазах Ивана еще неподвластно нарисовать будущее Нечая – словного рыцаря, имя которого на века будет вписано на страницах украинской истории. То, о чем много раз говорилось в казацкой среде – а именно война против Речи Посполитой, становилось для Данилы реальным фактором. И он ясно почувствовал, рядом с кем сможет провести эту войну, встретить могилу, триумф или прах. И как настоящий казак, рванул из ножен саблю, поднимая высоко вверх зверски блестящее лезвие.
- Слава Павлюку! Слава Украине! – изо всех сил выкрикивал он.
И в то же время рев сотен глоток подхватил его крик и поднял, минуя закопченные доски потолка, чуть ли не до небес. А будущий гетман Павлюк стоял на лавке, возвышаясь над казаками, и радостно поглядывал на них. Начало было положено. Этот дикий самовольный натиск признал его и поддержал. Поэтому тысячу раз был он прав, когда склонялся на бунт и пришел на Запорожье. Сегодня перед ним сотня, а завтра будут десятки тысяч. А это уже сила, способная сломить железные ряды кварцяного войска. И Павлюк, подобно Нечаю, который поглядывал на него завороженными глазами, чувствовал – где-то за темной ночью рождается новый день, а с ним и новая война с польскою шляхтой за Родину. Кровавая и страшная, не первая и не последняя для Украины. И это будет война Павла Бута. За ним пойдут казаки, и он отдаст все свои силы ради того, чтобы освободить Родину от чужеземного пана и католической ереси.
Павлюк еще раз обвел взглядом запорожцев, что бушевали вокруг, и неторопливо поднес ко рту серебряный кубок, который держал в руке. Длинными крупными глотками он пил душистое медовое вино, и янтарные капли стекали с седых усов генерального хорунжего реестрового казацкого войска, будущего гетмана и мученика. На ярко-красное покрывало стола падали те капли. Отсчитывал последние дни декабрь 1636-го года.
* * *
За Павлюком на Сечь сотнями потянулись из волости выписчики. Изо дня в день, пешие и конные прибывали к Никитиному Рогу – те, кому не нашлось места в реестре гетманского войска. Слухи о том, что Павлюк намерен вооруженной рукой выступить против короля, настойчиво распространялись Украиной от Чигирина до Львова, словно весеннее наводнение, которое рвет плотины и заливает поля и луга. Поэтому все те, кого власть не посчитала нужным уважать соответственно его рыцарскому статусу и элементарно не давала жить нормальной жизнью, а таких было много, все они присоединили свои копья, сабли, мушкеты и горячие сердца в войска мятежного генерального хорунжего за две недели до Рождества, когда, наконец, улеглись лихорадочные споры относительно выборов кошевого атамана и войсковой старшины, когда прошли праздничные застолья и начался великий пост. Сечь гудела голосами десяти тысяч хохлятских смельчаков, прибывших сюда отовсюду. Для зимнего периода такое
количество людей на Низу было не характерным и даже странным. Впрочем, если присмотреться поближе к корням казацкого недовольства, ничего странного не
70
происходило. Начало 1637-го года явилось рубежом, после которого тихое недовольство буйных казацких масс властью Речи Посполитой, стало приобретать открытые формы. Речь Посполитая неожиданно для себя стала перед угрозой, стержнем которой стал огонь неудовольствия казаков. Еще болезненными для казаков были последствия куруковского соглашения, согласно которому много тысяч прирожденных воинов были выписаны из реестра и лишены казачьего звания и привилегий. Еще не забыли запорожцы вонь дыма, в котором горели казацкие чайки, сожженные под надзором польских комиссаров. Позапрошлогодние происшествия, когда Сулима разгромил крепости Кодак, тоже оставили глубокий след в памяти низового рыцарства, ведь с того времени прошло менее двух лет, а Кодак снова торчал десятисаженными стенами, словно надзиратель над казацкой вольницей. И те, кто еще недавно чесал затылок, не понимая, как случилось, что Сулима, скованный по рукам и ногам, очутился в Варшаве под топором палача, теперь скрежетали зубами, жаждая лядской кровью смыть свою вину в смерти кошевого Ивана Сулимы.
Одним словом, появление на Сечи Павла Бута было своевременным и хорошо продуманным. Так, уже в начале февраля началась усиленная подготовка к великому походу. В мастерских сечевого предместья ковалось оружие, мололся порох. Работники ремонтировали возы для перевозки тяжелых пушек. Длинными веревками потянулись с Украины валки саней, нагруженных хлебом, салом, сукном, шкурами, фуражом, селитрою, железом и еще десятками разных вещей, необходимых войску. Все это не могло остаться вне поля зрения коронных гетманов, однако они не спешили реагировать. Коронное войско продолжало стоять на месте своих привычных зимних стоянок, через пальцы наблюдая за этой подозрительной подготовкой.
Подготовка начались уже в середине февраля, пока еще не размерзлись полевые дороги, схваченные ледовым панцирем, не разлились реки и ручьи. Цель похода была совсем не той, какую все ждали. Павлюк повел шеститысячное войско с шестью большими и двумя десятками меньшими пушек в буджацкие степи, согласившись после недолгих переговоров стать на помощь крымскому хану Батыр-гирею в его войне против независимой буджацкой орды.
Но осведомленные запорожцы многозначительно качали головами, понимая, что этот поход есть не что иное, как репетиция перед главными действиями, репетиция нужна для того, чтобы устроить войско и заработать деньги на будущую большую кампанию.
* * *
Павел Бут по отчеству Михайлович родился в Чигирине. По происхождению был турок. В Чигирине он прошел школу от казака до атамана. Не раз ходил в поход на турецкие черноморские крепости.
На рубеже 20-30-х годов XVII столетия Бут в составе казачьего отряда находился в войске крымского хана, который отстаивал независимость, вел борьбу с Буджацкой ордой
Кантемира-мурзы. Полчища Кантемира не раз опустошали Правобережье и южные
71
воеводства, но больше всего от них страдало Подолье.
Тогда же Бут попал в плен, откуда через некоторое время ему удалось сбежать.
В августе 1630-го года Павел Бут, который сбежал из-под Измаила, участвует в казацкой раде на Масловом стане (эта рада должна была решить вопрос о получении коронным гетманом Канецпольским декларации, которая требовала покончить с казацким восстанием и выдать гетмана Федоровича). Тогда он выступил против реестровой старшины, что склонялась к выдаче Федоровича. Рассказал о турецко-татарской силе на Дунае, которую хорошо разведал за время плена, и призвал не распылять, а объединять силы.
После этого Павел Бут возвращается в Чигиринский полк, где служил сотником. Видимо, польская шляхта решила приблизить к себе почитаемого всем казачеством воина, ибо хорошо понимала, что таким образом можно немало достичь в борьбе с “казацким произволом”.
Это была их преждевременная надежда. Побыв немного в Чигирине, Павлюк собрал единомышленников и отправился с ними на Запорожье.
У Павла Бута было много прозвищ. На Сечи его знали под именем Павло Махнович, Карпо Павлюк, Багот, Полурус, Гудзон, Павлюка, Палий и даже Поулус.
Он созывает недовольных, формирует отряды, готовясь к борьбе. В то же время как никто другой понимает, что выходить на бой против шляхты можно только хорошо вооруженным, с надежной амуницией. Их отсутствие изрядно беспокоило Павлюка. И в это время снова возникли размолвки между Кантимиром и крымским ханом Инает-Гиреем, который требовал перевести Буджацкую орду в Крым. И как всегда в таких случаях, оставив всякие споры, крымский хан обратился к казакам за помощью: его представитель вскоре появился на Запорожье. Павлюк понимал, что сейчас еще не время для похода, но и видел, что остановить казаков не удастся, к тому же это была хорошая возможность вооружиться.
Так оно и случилось. Он направился с казаками на помощь к крымцам.
* * *
Конь под именем Цыган, подарок отца Ивану Богуну перед отправкой на Сечь, умоляюще косил глазом на всадника – Ивана, который уже двенадцать часов не давал ему отдыха.
Иван посмотрел на Савку Обдертого, который ехал на огромной телеге, прислонившись к чугунному телу пушки. Телегу тянули восемь пар воловозов. С подозрением переставляя ноги, могучие быки спокойно везли свой многопудовый груз.
- Савка, примерзнешь до нее, ей-бо! – прозвучал рядом с Иваном веселый голос. Богун узнал Нестора Неешьсало, молодого казака их куреня.
- Пока ты трепешься, я отдыхаю, - буркнул Савка, не открывая глаз.
- Но мороз-то лютый! – послышался сзади голос Нечая.
В это время Данило догнал Богуна, и их кони пошли рядом. Шитый золотом
72
кармазиновый жупан Нечая блестел в лучах вечернего солнца, словно татарский инжир.
Иван улыбнулся – склонность Нечая похвастаться дорогой одеждой уже давно заметили в Тимашевском курене, о чем при возможности успешно зубоскалили. Еще любил Данило драгоценное оружие, что в таких случаях среди запорожцев никогда не вызывало удивления. Вот и сейчас на боку Нечая сабля с рукояткой слоновой кости, украшенная несколькими очень большими сапфирами.
- Где же эти татары? – снова начал донимать Неешьсало. – Третий день идем, и нет ни одной живой души.
- А что, заскучал по ком? – спросил Богун.
- Скоро увидишь. Ты, парень, еще не рад будешь, когда они тебя с коня стянут и батогами по голому месту отшмогают, - насмешливо кинул Савка.
- Пускай попробуют! – вмиг надулся Нестор.
- И что его пробовать. Всыпать ниже спины розгами и достаточно.
- Ты, Савка, много на себя берешь. Не трогай, слышишь, а то...
Обдертый лениво отмахнулся.
- Та будет тебе, а то раскудахтался.
Нечай похлопал Нестора по плечу.
- Не переживай ты, хлопче! Что, Савку не знаешь? Его хлебом не корми, только дай кого-то обсмеять.
Обдертый молчал. Он безразлично смотрел на горизонт, где среди белого покрывала зимы появился авангард войска буджацких татар. Спокойно доставая со шлыка трубку, он указал на Нестора.
- Ну, вот и выпросил. Готовь, малый, саблю, покажешь, чего стоишь.
Впереди, где ехал Павлюк с есаулами, заиграла сурьма.
Звонко прозвучал сигнал тревоги. Всем уже надоело блуждать за буджацкой ордой по степи, которая крутила Диким Полем на расстоянии дневного перехода от Перекопа.
Павлюк, пройдя со старшинами под хоругвями и бунчуками, приставил к глазам дальнозоркую трубу.
- Стать обороной, - кратко бросил он, не поворачиваясь. – Конницу на фланги, возы, пушки вперед.
- Стать оборонною рукой! – понеслись крики куренных, дублируя команду атамана.
- Конницу на фланги! – летели слова, пропадая в стуке сотен конских копыт.
- Возы наперед! Выпрягай лошадей, станови в три ряда.
- Пушки к бою! – выкрикнул обозный.
Вторично пропела сурьма. За несколько минут быстро без возни походное запорожское войско преобразовалась в хорошо укрепленный лагерь. Правильной формы четырехугольник из возов закрыл собой пехоту, гужевых лошадей и обозную прислугу. Влево и вправо от него две тысячи конников ощетинились блестящими наконечниками копий. Пехота с мушкетами и самопалами занимала боевые позиции за возами, а пушкари энергично готовились к бою, забивая в жерла пушек картечь. Готовили все двадцать пушек. Скоро готовый к бою лагерь нацелился четырьмя тысячами стволов в темные
татарские лавы, которые быстро приближались к казацкому табору.
73
Омелько находился во главе конной части Тимашевского куреня, пристально всматриваясь в то, что творилось во вражеском стане. Первое впечатление было таким, что лагерь раз в десять больше, чем запорожцев, хотя любой, кто был знаком с тактикой татар, понимал – их количество гораздо меньше. Каждый буджак имел с собой три-четыре лошади, поэтому в глазах рябило. Все же количество вражеского войска превышало как минимум втрое регимент Павлюка. Хотя, даже, несмотря на этот факт, татары действовали крайне нерешительно. После молниеносного приближения они стали кошем за пределами расстояния выстрела из огнестрельного оружия. По одному, по два или по трое, или целыми полусотнями подъезжали они к казацкому лагерю. Размахивая кривыми саблями, пуская из луков стрелы, сыпали оскорблениями в адрес казаков, перемешивая татарский и ломаный украинский языки. Их стрелы с широкими металлическими наконечниками стали первыми сувенирами запорожцев. Казаки не оставляли без ответов такие насмешки и в ответ на словесные оскорбления летела ругань на чистом татарском языке, а стрелы возвращались к своим хозяевам, не менее метко, чем были посланы к казацкому стану. Чуть позже с разрешения Павлюка запорожцы начали выезжать на поединки. Молниеносно вылетали они из ворот лагеря, размахивая саблями или копьями наперевес, приближаясь к татарским воинам, и судьба последних висела на волоске. В такие минуты ожесточенные бои и быстрые стычки небольших отрядов затягивались до темноты.
* * *
Ночь. Ярко-звездная ночь воцарилось над утихшей в зимней спячке степью. И спит ли она? Скорее не спит. Затаилась в напряжении. Тысячами пар напуганных охотой и хищных волчьих глаз она наблюдает за людьми. Внимательных орлиных и недоверчивых совиных глаз. Где спасаются от этого смертельного для них скопления людей олени, дикие козы и кабаны. Наивные животные не могут понять, что людям теперь нет до них дела. Они пришли на покрытые снегом равнины ради того, чтобы убивать друг друга, поэтому временно безопасны для зверя.
В лагере горели огни и почти никто не спал. Возбуждение перед давно ожидаемой битвой давало о себе знать, а ранние сумерки добавляли желания отдыхать. В шалашах только что приготовили ужин, поэтому запорожцы, сидя большими кругами вокруг походных казанов, хлебали горячий, заправленный шкварками и мясом кулеш. На валах еще засветло успели устроить преграду перед периметром из телег. Эти валы, точнее то, как они были сделаны, заставило Ивана уважать Павлюка еще больше, чем он уважал его до сих пор. Он мог убедиться, что его атаман действительно гениальный в военном деле человек. Вместо того, чтобы вгрызаться, выбиваться из сил в мерзлый грунт, Павлюк приказал просто набросать снег и полить его топленой на кострах ради такой цели водой. За час на морозе все это превратилось в настоящий каток. Вскарабкаться наверх вала и удержаться на ногах стало чрезвычайно сложно даже при условии того, что никто в тебя
при этом не стреляет и не колет копьем. Что же до неподкованных татарских лошадей, для
них такая преграда была равнозначна непреодолимой стене.
74
Богун молчал, всматриваясь в пятнышко огней во вражеском лагере. Такие далекие и крошечные они казались нереальными в темноте, которая встала над степью. Где-то там, вокруг тех костров сидят люди, которые через несколько часов начнут стрелять, резать и колоть его друзей и самого Ивана. Но он не чувствовал ни злости на них, ни страха. При этом уже подсчитывал в мыслях количество добычи, которую получит вместе с казаками своего куреня в случае завтрашней победы. Поняв, о чем думает, Иван улыбнулся сам себе в темноте – ход мыслей настоящего запорожца, для которого война является работой и за нее должно быть вознаграждение. И он сжимал в руке рукоять сабли. Да, война – это работа, и завтра ее должно быть много...
Сурьма подала сигнал к бою, как только в воздухе начали сереть первые утренние лучи, и сразу же казацкий табор наполнился криками, топотом ног, ржанием коней и бряцаньем оружия. Казаки занимали боевые позиции по периметру, готовили мушкеты. Пушкари деловито копались возле покрытых изморозью пушек. Атаманские джуры бегали по табору, донося приказы Павлюка до подразделений войска.
Богун сидел в седле своего коня, находясь рядом с Омелько, во главе конной сотни Тимашевского куреня. Они ожидали. Время конницы еще не пришло. Сначала вражеское наступление должны были отбить пехотинцы, которые сейчас замерли, изучая взглядами темные мушкетные ряды противника. Маленькие чумазые, в вывернутых мехом наружу тулупах, буджаки были похожи на чертенят, вымазанных смолой из адских котлов. Их низкорослые лошадки гривами доставали почти до земли, завершали забавный вид кочевников, делая его совсем не серьезным. Не серьезным, если бы не их количество! При первом взгляде на враждебную орду стало ясно, что вероятнее всего, ночью к ним прибыла подмога. Поэтому теперь татары охватывали казацкий табор с трех сторон, а при необходимости легко могли взять его в кольцо. Подтвердил факт прибытия к противнику подкреплений и захваченный запорожскими пластунами ”язык”. Перед тем как его закололи копьем, татарин рассказал о прибытии султана Азамата с десятью тысячами всадников, после чего количество орды насчитывало около двадцати пяти тысяч. Однако посол союзника Батыр-Гирея, который прибыл к Павлюку час назад, принес известие, что хан отправился им на помощь, но прибудет только к вечеру, значит, пока что на его помощь можно было не рассчитывать. Учитывая все это, Павлюк принял единственное верное решение – отбиваться в лагере и не оказывать до прибытия крымцев никаких попыток контратаковать. Лишние потери не входили в планы казацкого атамана.
Джура, который примчался к Омелько Дериухо, имел озабоченный вид.
- Господин атаман приказал всем спешиться и занимать позиции на валу. Конной вылазки пока не будет, - бросил он куренному.
Казаки соседних тимашевцам куреней, хлопая широкими шароварами, бежали уже к периметру. В татарском стане начало постепенно нарастать низкое гудение, которое время от времени перекрывалось свистом и криками. Мурзы строили свои орды, после чего, повинуясь приказу султана Азамата, двинули их вперед. Атака на казацкий лагерь началась.
- Всем спешиться! – крикнул Омелько казакам. – Быстро на валы, панове-молодцы!
Зададим басурманам сала за шиворот! Вперед! – и первым, погнал коня в обоз, побежал к
периметру лагеря. За ним бросились остальные тимашевцы.
75
На валу казаки терпеливо ожидали приближение противника на расстоянии выстрела с огнестрельного оружия. Иван встал рядом с другими просто на лед, и приготовив мушкет, начал выискивать первую цель среди плотной массы атакующей конницы. Татары гнали коней в направлении лагеря. Грозное тысячеголосое “Алла!” ширилось по степи среди других звуков.
Первой выстрелила пушка. За ней еще две, и еще одна, отправляя во врага смертельный выстрел картечи. Тучи порохового дыма еще не успели рассеяться, как пушкари уже стали заряжать пушки второй раз, одновременно вымеряя их согласно поправкам, внесенным после первого залпа. Одна за другой ударили шесть небольших пушек. Передние лавы атакующей орды начали нести значительные потери, однако останавливаться и не думали. Скоро в ответ ударили из пушек татары. Два выстрела из тяжелых пушек легли настолько кучно, что казацкий лагерь на время затих. Один из снарядов поднял в воздух большой воз с такой легкостью, как будто это был лист с дерева и бросил его прямо в табун гужевых коней. Несколько искалеченных коней стали сильно ржать. Ржали они, пока несчастных коней не добили запорожцы. Второй снаряд пролетел над возами, отобрав жизнь четырех казаков Полтавского куреня.
- Ну, черти! – выругался, увидев все, Омелько, который лежал рядом с Иваном. – Хорошие пушки, ой хорошие. Но надо сделать так, чтобы они стреляли не в нашу сторону.
Вслед за пушечными снарядами в воздухе засвистели сотни татарских стрел, послышались одинокие выстрелы из огнестрельного оружия, стрелы, пущенные высокой траекторией, посыпались на головы казакам. Однако зимняя одежду запорожцев делала попадание стрел крайне неэффективным. Запорожцы не прятались от них под возы, ожидали, чтобы согласованным залпом с малого расстояния причинить максимальную потерю врагу. Скоро и ударили. Несколько тысяч мушкетов выстрелили одновременно, и лагерь сразу же заволокло дымом, словно от пожара. Второй и третий залп последовали один за другим. Когда дым развеялся, стало понятно, что атака сорвалась – орда спешно отходила к первым позициям, оставляя над казацкими окопами сотни недвижимых тел лошадей и людей. Десятки стонали, не получив от единоверцев помощи. Белая равнина перед окопами густо покрылась яркими красными пятнами. Началась артиллерийская дуэль на больших расстояниях, которую казаки выиграли – шесть пушек татарских против двух казацких делали намного больше потерь. Правда, меньшие пушки вынуждены были молчать, так как их снаряды не в состоянии были долететь до вражеского коша. Однако помогал ледяной вал – он охранял лагерь от хорошей половины вражеских ядер.
- А пушкари у татар неплохие - сплюнул на сторону Савка. – Вон как по валу бьют.
В это время словно в ответ на Савкины слова над самыми головами казаков очередное ядро. Ударившись в землю, оно оглушительно разорвалось, засыпая табор кусками горячего чугуна. Кто-то застонал и упал, схватившись за грудь. Богун присмотрелся и увидел, что это его знакомый Нестор Неешьсало. На какое-то время Иван встретился с ним взглядом, и его словно обожгло, сколько во взгляде молодого парня было боли и страха. Через минуту санитары уже подхватили раненого на носилки и
понесли вглубь лагеря, туда, где был развернут походный госпиталь. Богун видел, как из
рукава его жупана на затоптанный снег потек тонкий ручеек крови.
76
- Вот тебе и имеешь, - вздохнул Нечай.
- Мушкеты готовь. Сейчас снова нападут! – как будто бы в ответ прокричал Омелько.
Сжав зубы от злости, Иван поднял свое любимое охотничье ружье, с которым не расставался ни в одном из походов – в отличие от мушкета ружье имела прицел, который улучшал ее прицельность. В Тимашевском курене любили простодушного Нестора Неешьсало, поэтому его ранение ввело всех в гнетущее состояние.
Богун взвел курок кремниевого замка.
- Далеко? – откликнулся Нечай.
Иван молчал. Старательно прицелившись, он надавил на крючок. Почувствовал сильный толчок в плечо, треск, и за две сотни шагов всадник в островерхой шапке полетел на землю. Быстрым заученным движением Иван сыпанул из пороховницы в ствол заряд пороха, закрыл кожаный мешочек, затем туда же поместил пули. Несколько крупинок пороха посыпал на пановку. Снова прицелился, и за минуту еще один татарин упал с коня, чтобы уже никогда не подняться. Быстро зарядил в третий раз. Выстрел.
- Так их, Иван! – восторженно воскликнул Нечай и себе выстрелил во вражеский стан, правда, не с таким успехом, как Иван. Поэтому скоро забросил такое дело, начал заряжать ружье Богуна, пока тот внимательно высматривал будущую жертву. Моментально заряжать оружие начал и Обдертый и остальные казаки. Быстро они забивали в стволы мушкетов заряд за зарядом и готовились стрелять, когда татары приближались хотя бы на полсотни шагов. Одновременно удивлялись сверхчеловеческой точности Богуна – полтораста шагов, на которых теперь находились вражеские ряды, готовясь к атаке, были максимальным расстоянием даже для очень хорошего стрелка.
А Богун по одному уничтожал кочевников. Став на колено, он раз за разом отыскивал очередную жертву и посылал ей навстречу смертельного посланца. Ни разу не промахнулся. Полностью сосредоточившись на прицеливании, даже не слышал, как жупан пробила пуля, и, ударившись о предусмотрительно надетый под жупан панцирь, застряла в мехах.
Наконец, татары пошли на новый приступ. Теперь стреляли уже все запорожцы, но враги все шли и шли целыми сотнями, валясь под скользким ледяным валом. Некоторые даже пытались взобраться вверх, но тут их сносил шквал свинца, пущенный почти в упор, так что скоро под валами в лужах крови лежали целые груды человеческих и конских трупов. Но буджаки не унимались, очевидно, султан Азамат бросил в бой все силы... понимая, что это теперь единственный шанс обрести казацкий лагерь – ведь после подхода Батыр-Гирея это было бы невозможным. То в одном, то в другом месте пробовали на прочность татары казачью оборону, щедро поливая своею кровью лед периметра, и Иван сразу же попадал в пределы досягаемости казацких копий и не имел никакой возможности спасти свою жизнь.
Время шло. Запорожцы держались ладно, но все же численное преимущество татар сказывалось – в нескольких местах лагеря завязался безумный сабельный бой. Татары с яростью обреченных бросались на казацкие корабелы, пытаясь растащить повозки
периметра. В такие моменты в места прорыва мчался высланный Павлюком отряд в три
сотни стрелков, сметая татар с периметра лагеря, словно пыль с пола ухоженного дома.
77
Становилось все жарче и жарче. Примерно через четверть часа после начала второго штурма в одном из углов лагеря оборона все же была прорвана – татары погнали на казаков тысячный табун лошадей и, прикрываясь ими, как живым щитом, смогли растянуть возы и посыпать пеплом отрезок вала в несколько десятков шагов. Конным казакам наперерез полетел целый ливень пущенных в упор стрел, выхватывая из рядов несколько десятков запорожцев. В ту минуту вглубь лагеря начали врываться сотня за сотней взбесившихся от собственной и чужой крови буджаков. Кровавый шум закипел внутри лагеря.
Тем временем Павлюк сидел в седле, словно влитый. Ни одним движением не высказал он волнения даже тогда, когда оборона заколебалась. Спокойно и деловито отдал приказы разумно и продуманно использовать все силы, которые имел в своем распоряжении. И татары так и не смогли развить свой успех – огонь казацких пушек был перенесен на месте прорыва, что мгновенно превратило площадь периметра в месиво, через которую татары ворвались в кош. Теперь великую услугу принесли малые пушки, хоть и уступали татарским кулевринам (пушкам) по дальнобойности, но они имели намного большую скорострельность и маневренность. После нескольких залпов татары, которые успели ворваться в лагерь, остановившись без поддержки, сразу уменьшили натиск и начали отходить к насыпи. Но уже летели им наперерез, врываясь в оба фланга, вооруженные саблями и пистолетами тимашевцы, батуринцы, шкуринцы и титаривцы. Умело выполняя приказы атамана, они врубились в лавы татар, взяли их в подкову, открытая сторона которой приходилась на участок периметра, на котором работали пушки. Одновременно около пяти сабель буджаков оказались в ловушке. И даром кидал на штурм своих лучших нукеров султан Азамат - разрушенный участок лагеря простреливался казацкими пушками настолько хорошо, что подходы к нему превратились в тропинку к лучшей жизни. Остальных татар с валов встречали залпы запорожских мушкетов.
Резня внутри лагеря продолжалась. Обреченные на смерть татары бились, словно львы, но даже это не могло их спасти. Нукеров, одного за другим, запорожцы выхватывали из рядов, но их заменяли кочевники, которые не знали военного строя и рубили, кололи, пристреливали. Пробивая коленами черепа, поднимали их на длинные копья, разрезали жилы и артерии острыми саблями, посылали в грудь разжаренный свинец. Богун, брошенный вместе с частью Тимашевского куреня на прорыв, дурел от вида крови, проникая во вражеские лавы. Давно были брошены мушкет и оба пистоля. Теперь только скользкая от крови рукоятка сабли и вражеские клинки напротив. Где-то позади, брошенный вместе с мушкетом, остался жупан и блестящий панцирь – полюбившийся из трофеев далекого морского похода, который блестел в лучах холодного зимнего солнца. Покрытый мастерской золотой насечкой шлем дополнял дорогой вид Богуна и отличал его из толпы запорожцев. Так, на некоторых не было даже кольчуги. Иван всегда был впереди. Он бросался туда, где становилось труднее, словно искал встречи с самой смертью и не находил ее. Всю свою силу и способности направлял для получения победы. На смерть в эти минуты он преобразовывался сам. И бродила улыбка удовольствия на устах куренного атамана Тимашевского куреня – он был тысячу тысяч
раз прав, когда говорил малому сыну сотенного хорунжего Воронцовской сотни
78
Брацлавского полка, что его сабля еще начертит свое слово на кровавых терниях казацкой славы...
Наконец, все было кончено. Упал с криком последний татарин, остановило муки последнего раненого острое лезвие, а там, за периметром лагеря, откатились далеко в стан горе-нападатели, прячась от нещадного огня пушек из казацкого лагеря. Солнце стояло в зените, когда, выкинув до небес злость первого удара, буджаки прекратили наступление, обдумывая свои дальнейшие действия. Павлюк воспользовался затишьем и приказал пополнить периметр в тех местах, где его разрушили вражеские пушки. Запорожцы быстро выкатили на вал новые возы, заменяя разбитые, скрепляли их колесо к колесу крепкими железными полосами. Из небольшого озерца поблизости, где разместилось левое крыло запорожского войска, казаки вырубливали во льду прорубь, черпали воду, необходимую для усиления ледовой крепости, построенной ими среди степи. Возы и арбы развозили бочки с водой по валам, где ее выливали на собранные кучи снега. Жгучий мороз быстро заканчивал дело. Через считанные минуты снежные валы превращались в настоящую ледяную неприступную глыбу.
* * *
Савка Обдертый вместе с Нечаем, Богуном и еще десятком тимашевцев, напрягаясь так, что на потных лбах у них повздувались вены, тянули веревки, которые были прикреплены к большой бронзовой мортире. В связи с увеличением ледяных валов мортиру устанавливали на новую позицию. Неожиданно для себя Савка почувствовал, как чья-то рука рванула его за плечо. Одновременно за спиной послышался удивленный, полный ненависти голос:
- Мисюрка! А все-таки довелось нам встретиться, харцызе проклятый!
Савка повернулся. Напротив него стоял одетый в дорогой жупан, бобровую шапку и выдровую кирею незнакомый шляхтич. Прижмурив глаза, усмехался, улыбка, правда, больше походила на волчий оскал, и крепко держался за ручку сабли.
- Чего глаза вытаращил, хамское колено? Может, не узнал?
Обдертый спокойно пожал плечами.
- А если и узнал, что тебе с этого? Иди, человече от греха, не трогай. Работы много.
Незнакомец подпрыгнул.
- А ты, скурвый сыну, пся кров, быдло гнилое! Ну, постой же, ось я тебе! – он сделал отчаянный взмах достать из ножен саблю, но она, вероятно, еще вчера намертво примерзла.
Савка бросил веревку и сам взялся за ручку сабли. Хмуро поглядел на шляхтича, который, ругаясь, пытался освободить свой клинок. Рядом с ним сразу же выросли Богун с Нечаем. Не зная в чем дело, они ясно почувствовали угрозу для своего товарища и по неписаному закону, который имели еще со времени совместного прибытия на Сечь, подтянулись ближе, готовые разделить с ним какое угодно несчастье.
- Ты б его гусиным жиром почаще натирал, вашмость. – кинул незнакомцу Савка.
79
Тот некоторое время еще посмотрел на трех запорожцев, после чего круто повернулся и
пошел прочь.
Минуту все стояли неподвижно, потом стали поглядывать на Савку.
- Чего уставились? – буркнул тот и, поплевав на руки, потянул веревку.
Богун посмотрел на Нечая. Тот только пожал плечами и себе взялся за веревки. Через мгновение уже тянули пушку, как будто ничего и не было. У Ивана этот инцидент не выходил из головы. В незнакомце позже он узнал сотника особой сторожевой сотни наказного атамана Павла Бута по имени Федор Славинский. Этот человек, благодаря своему плохому характеру, никогда не имел популярности.
Наконец, мортира заняла свое место на ровной площадке, несколько ниже гребня вала, и вокруг нее начали трудиться пушкари, устанавливая деревянные щиты для защиты, откладывая склады для запасов пороха и пуль. Тимашевцы сразу же решили использовать эти минуты для отдыха. Сели в круг недалеко от пушек и закурили трубки.
- А что оно было, Савка? – спросил Обдертого Нечай. Савка хмыкнул.- Пустое, - он посмоктал трубку. – Как там Неешьсало, слышал кто?
- Умер малой, - угнетенно бросил немолодой уже казак по имени Гурко. - Казаки, те что в госпитале, говорили.. И не жил, сердяга... - На несколько минут повисла тишина. Наконец, Богун вздохнул и подвинулся ближе к Савке.
- Савка, это не пустое, - говорил он. – Что у тебя со Славинским? У него сам знаешь...
- Давние расчеты, - отмахнулся Обдертый. – Но душит тревога.
Недалеко послышался хруст льда под ногами большого отряда вооруженных людей – тяжелые шаги кованых сапог по мерзлой земле сопровождались звоном оружия и железных доспехов. Тимашевцы повернули головы в ту сторону, откуда слышался шум. Во главе нескольких десятков реестровых казаков к ним приближался Славинский.
Приблизившись, реестровцы, в которых легко было узнать стражу атамана, взял запорожцев в тесное кольцо.
- Встать, Мисюра, - мрачно приказал Славинский, - давай сюда свою саблю.
Савка поднялся на ноги и молча отцепил от шнур саблю. Покорно отдал сотнику. Тимашевцы, удивленно моргая глазами, наблюдали за ним, но с места не встали. Они были ошеломлены. Никто не верил, что Савка мог оказаться вражеским шпионом, хотя то, что пришел Славинский, должно говорить именно о таком положении вещей. Сотник личной стражи наказного атамана был известным руководителем по борьбе со шпионами и перебежчиками. Настоящими и придуманными ради воплощения в жизнь больших амбиций Славинского. Богун сам не заметил, как оказался между ним и Савкой.
- Господин сотник не там ищет врага, этот казак знакомый мне уже почти пять лет! – с вызовом воскликнул он, глядя прямо в глаза Славинскому.
Тот ответил долгим злым взглядом.
- Берите этого, - указал, наконец, своим казакам на Савку.
Богун рванул из ножен саблю. От неожиданности Славинский испуганно отступил на несколько шагов.
- Что?! Ребелию защищать?! – воскликнул он. – За ним на виселицу пойдешь,
мразь!
80
Когда через минуту к месту схватки подошел Омелько Дериухо, с саблями стояли
уже полторы сотни казаков Тимашевского куреня. Реестровцы Славинского нерешительно кучковались и безучастно смотрели, как их сотник ослабевает, едва-едва успевая отбивать вихрь ударов, которые наносил ему высокий широкоплечий запорожец в блестящем, персидской работы панцире и бургундском шлеме. Сабля запорожца летала словно молния, пытаясь поразить противника с разных сторон, под самыми невероятными углами атаки. Славинский даже не предпринимал попыток контратаковать. Отступал все дальше и дальше, лихорадочно пытаясь отбить стремительные, словно броски змеи, удары. Быстро поняв, в чем дело, куренной протиснулся сквозь ряды тимашевцев.
- Богун, остановись! – резко, словно выстрел, прозвучал его голос.
Иван глянул на куренного, опустив занесенную для очередного удара саблю и, сплюнув, отошел. В это время Славинский, бледный как смерть, покрытый густыми ленточками пота, что стекали по лицу с выпученными глазами, уже стоял на одном колене с поднятым в защите клинком. Он уже мало надеялся на спасение. Когда Иван так внезапно остановил натиск, Славинский, тяжело опираясь на саблю, поднялся. Люто посмотрел на Ивана и кинулся к куренному.
- Что, пане Дериухо, что это значит?! Как вы можете объяснить такое нахальство?!
- В чем оно проявляется? – спокойно ответил Омелько вопросом на вопрос.
Славинский мало не треснул от злости.
- И вы еще спрашиваете? Вы имеете наглость спрашивать?!- Ребелия цветет в Тимашевском курене! Эти подлые харцызы бросаются на защиту преступника, охраняя его от законной власти войскового старшины. И это во время боя! Во время, где каждый не подчиняющийся должен быть уничтожен. Хорошо вы тут пануете, пан куренной атаман.
- Брешешь, собака! – послышались голоса из толпы казаков.
- Савка не преступник, здесь за него любой может головою поручиться. По какому праву казака без совета и суда товариства харцызом зовут?
Омелько повернулся к тимашевцам.
- Прячьте сабли, рыцари. Враг за валами, тут для них нет работы. И расходитесь по местам, кому где нужно находиться... Я для этого над вами и поставлен, чтобы ваши права и вольности защищать.
- Прошу этим двоим остаться! – ткнул пальцем Славинский на Богуна и Обдертого.
- Останьтесь, - кинул Омелько друзьям.
- Теперь объясни, пан сотник, в чем дело, - спросил он у Савинского, когда почти все запорожцы были задействованы по периметру ледяной крепости.
- Этот душегуб, - Славинский указал на Савку, - брал участие в наезде на мой хутор на Уманщине. Кровью православной руки обагрил. Имущество растащил на несколько тысяч злотых. Я очень давно разыскивал эту тварюку. Поэтому имею право требовать от наказного атамана справедливого суда над ним. А ты, щенок, - сотник поглядел на Ивана, - пойдешь следом за ним на виселицу. Чтобы другим охламонам наука была, как во время военного похода на старшину руку поднимать.
- Если вникнуть в такие действия, которые проявились дружеским чувством от
вольных запорожских рыцарей, ты, пан сотнику, мог вначале обратиться ко мне, когда
81
дело касается казаков моего куреня. Я сомневаюсь, что в данном случае кто-нибудь
бросался бы на тебя с саблей.
- Я могу взять и допросить кого угодно! - выкрикнул Славинский. – На то есть распоряжение Павлюка. Нам в войске суды не нужны. Эти казаки не суды. И об этом имеется много способов их проверить.
Омелько отвел Ивана и Савку немного в сторону.
- Спокойно идите за ним. Я сейчас же буду у Павлюка. Там все и уладим. И хватит саблей махать, Иван! Бывают случаи, когда ею вопрос не решишь.
Окруженные реестровиками Славинского, Богун и Обдертый двинулись через встревоженный лагерь к созданному природой возвышению среди ровной, словно стол, степи, где размещались шатры наказного гетмана.
Поблизости возов, груженных сеном, стояли целые табуны лошадей и быков. Большие ватаги запорожцев бежали им навстречу, поспешая к окопу – там, очевидно, вот-вот должен начаться очередной штурм.
Иван почувствовал себя выброшенным из четкого войскового ритма, лишенный возможности делать дело, к которому так привык за пять лет бить врага. Но он не сожалел. Нет, Савка не нарушал суровых сечевых привычек, он знал об этом точно. Поэтому каждый из братчиков имел обязанность стать на его защиту от несправедливых обвинений. Что же до того, кем он был раньше... того человека нет уже давно. Как и все, кто пропал, переступив порог Запорожской Сечи и став на защиту веры Отчизны. Наконец, так же, как кто-то из польских властей до сих пор разыскивает Омелька.
Наконец, прошли шатры походного госпиталя – несколько больших парусиновых шатров, обложенных снопами соломы, а перед ними немаленькое, парусиновое укрытие, где быстро работали санитары, перевязывая раненых. В стороне от укрытия лежали те, которым помощь уже не была нужна.
* * *
Поблизости атаманского шатра Павлюка не оказалось. Татарские орды пошли на третий штурм, поэтому теперь наказной атаман находился среди запорожцев на тех участках обороны, где было труднее всего. Богуну и Обдертому разрешили сесть на кучу хвороста неподалеку от шатра. На страже вокруг них остались шестеро казаков, остальные бросились к периметру. Друзьям не оставалось ничего, кроме как отсюда следить за ходом боя. Молча наблюдали они, как все вокруг покрывалось белыми облаками дыма от мушкетных залпов в районе окопов, как вслед за этим невидимые отсюда ряды атакующих отвечали жутким огнем. Одна за другой с громом выстреливали пушки, выплевывая во врага целые огненные столбы. На лагерь белыми черточками сыпались татарские стрелы. Выпущенные высокой дугой, они почти в полтора раза превышали дальнобойность ружей и самопалов, даже залетали иногда до середины лагеря. Время от времени громко бухало где-то поодаль, и вслед за этим в окопе поднимались целые тучи дыма, огня, перемешанные с кусками льда и раскаленного
чугуна – действовала небольшая, но удивительно меткая татарская пушка. Примерно
82
через четверть часа боя вражеский обстрел все же прекратился, а на позициях запорожских пушкарей поднялся радостный крик, и вверх полетели шапки. Скоро от джуры, который пробежал рядом, Иван узнал, что пушкарям удалось одну за другой сбить обе вражеские пушки. Вскоре огонь пушек снова был перенесен на ряды наступающих казаков. Татары сразу подались, а с валов запорожского лагеря, пренебрегая приказом Павлюка не покидать лагерь, бросились в преследование сотни смельчаков-добытчиков. С громкими криками и свистом они перепрыгивали через окоп, скатывались ледяным наклоном и исчезали с поля зрения Богуна и Обдертого. Вскоре в госпиталь потянулись носилки с тяжело ранеными. Те, кого вражеские пули и стрелы зацепили не очень глубоко, ковыляли сами, опираясь на копья и ружья. Кто-то перевязывался сам или с помощью друзей и оставался в окопе.
На этот раз татары откатились от лагеря в степь на добрые две версты, и не выражали намерения продолжать штурм.
Павлюк в сопровождении нескольких офицеров, среди которых был и Омелько со Славинским, подходили к шатру. Павлюк быстро спрыгнул с коня, бросил повод джуре и направился к шатру. К нему подскочил Славинский.
- Господин атаман, ваша милость! Здесь неотложное дело... Вопрос безопасности.
Павлюк остановился и посмотрел на сотника.
- Мною задержаны двое преступников, - пояснил тот. – Они ждут вашего суда.
Павлюк нетерпеливо взмахнул рукой:
- Нашел время! Надо было решать своей властью.
В этот момент перед атаманом встал Омеля.
- Э, нет! – запротестовал он. – Тут, пане Павло, не тот случай. Твоего суда казаки ждут справедливо.
Атаман немного подумал, потом качнул головой.
- Хорошо, ведите, - кинул и пошел в шатер.
Когда Ивана с Савкой провели к атаманскому шатру, там находились только Павлюк, Славинский и Омелько, охрана осталась снаружи.
- Докладывайте, что за дело привело вас ко мне, - говорил Павлюк, когда запорожцы стали перед столом, за которым разместился Павлюк
- Дело вот в чем, - первым начал Славинский. – Перед вами стоит гайдук уманского подстаросты Березницкого по имени Мисюра. И Мисюра сей заслужил за свои деяния жестокую кару. Только честный человек не может спокойно дать ему избежать наказания.
- Складно врет, - вызывающе заметил Савка.
Славинский не обратил внимания.
- Зимой позапрошлого года он находился в ватаге харцызов, - продолжал он, - которые по приказу Березницкого совершили наезд на мою усадьбу. А именно – хутор Яблоневку, что стоит неподалеку от Черной дороги, как раз между Уманью и Живковом. Сердце кровью обливается, когда вспомню, как они тогда людей побили!
- За сундук твой с золотом, которое у тебя отливается, - насмешливо бросил Савка.
- Молчать! – прикрикнул на него Славинский. – Я еще не закончил. Тебе, лотре, также будет предоставлено слово... Так вот, господин атаман, двое моих пахолков были
избиты до смерти. Люди были честные, веры православной. Много ран другим нанесено
83
так, что некоторых еле выходили. Петр Чуб, пожилой человек, который всю жизнь отдал служению Отечества, бывший казак Уманского полка, потерял через них руку. Еще четырех застрелили. Комару сожгли лошадей, скот побрали. На польскую власть я уже не надеюсь. Но тебя, пан - отец казацкий, на твою милость, единственная надежда. Воздай вору по заслугам его!
Павлюк в раздумье потирал правой рукой гладко выбритый подбородок.
- То есть правда, что сотник вещает? – спросил он, наконец, у Савки, глядя тому в глаза.
- Кое-что правда. Несколько наклеп. А кое о чем умолчал твой святой инквизитор, господин атаман.
- Тогда ты его дополни.
- Были мы на хуторе, что зовется Яблоневка. Точно были, за это не соврал. Может, кого и избили при военной необходимости. У пахолков господина Славинского тоже, кстати, в руках не прутья были, а сабли и ружья.
- Зачем же вы, курвы дети, на братьев своих православных оружие применили? – спросил Павлюк.
Савка пожал плечами:
- Панский гайдук, вашмилость, человек подневольный. Березницкий дал нам наказ вернуть имущество, которое пахолки милостивого пана забрали. Мы и пошли.
- Врешь, собака! – вскипел Славинский.
- А зачем мне врать? Разве не ты, мосьпане, осенью того же года наехал на хутор Мирошников Ставок, местность пана Березницкого, царство ему небесное! Там, к слову, не католиков и магометан побили, а братьев наших православных. Четыре гайдука тогда семьи осиротили.
- Но Березницкий был должен мне целых сто коп талеров! – сам того не заметив, Славинский уже оправдывался.
- А мне что до того? – хмыкнул Савка. – Плевать я хотел на вас обоих.
- Но пан атаман! Согласно с Третьим Литовским статусом... – начал убеждать Павлюка Славинский.
Тот поднял вверх ладони.
- Стойте, пан Славинский! А ты, казаче, продолжай.
- Нечего продолжать. Березницкий в гробу. Вот этими руками отправил. Какое имеете желание, за это можете наказывать.
- А ты, я вижу, не уважаешь свою старшину! – прижмурился Павлюк.
- Я Бога единого чту. Поэтому и на Низу.
Атаман засмеялся.
- Ну, что ты с него возьмешь? Одно слово – запорожец!.. Пан Славинский, а он имеет рацию.
- Прошу, - не понял сотник.
- Что же вы в чужую обитель со своим польским статусом? Тут Запорожье, так что тут свои законы, свои привычки...
Павлюк молчал несколько минут, и улыбка блуждала на его лице. Когда он,
наконец, отозвался, в его голосе не было веселья. Были там лишь жалость и боль.
84
- Узнаю нашу шляхту, - говорил наказной атаман, бывший генеральный хорунжий реестрового казацкого войска, - ты их хлебом не корми, а дай до чужого имущества руку протянуть. А не дадут, наедем! Для того и пахолики у нас хлеб-соль едят. Горло станем один другому грызть, чтобы высосать кровь. Ох, люди, люди... Да посмотрите же вокруг! Лядские стервятники из Украины кровь пьют, стирают украинцев как нацию. Язык славянский, веру ногами топчут... А вы? Вы не видите! Вам бы вначале родному брату голову проломить! Обычно это же легче, чем стать плечом к плечу против коронного войска, получить в грудь удар гусарских копий. Ляхам такой вашей безголовости только и нужно. Что же выходит? Они вам выписку из реестра, а вы молчите, довольные, что эта самая выписка вас обошла, другим на голову упала: Канецпольский, Замойский, Потоцкий, Вышневецкий ваши земли подло под себя подминают, земли, которые еще от деда-прадеда за казацкою шляхтою. Хорошо, что не мое... Хорошо, что не меня... Душа болит!
После слов Павлюка в шатре надолго наступила тишина, которую никто не решался прервать. Наконец, атаман глубоко вздохнул, и поднял глаза.
- Что же, согласно с правилами запорожскими я не вижу вины за этим казаком. В чем вина другого? – указал он на Богуна.
Вперед выступил Омелько.
- А вина его, батьку, в том, что он на защиту побратима, несправедливо задержанного, оружие поднял! – и Омелько кратко рассказал Павлюку, как Иван чуть не зарубил в поединке Славинского.
- Зачем ты, хлопче, в походе наказу военному не подчиняешься? За такое очень даже скоро голову потерять можно, - говорил Ивану Павлюк.
- Помилуй, батьку! – снова встрял в разговор Омелько. – Пан Славинский должен был произвести арест казака Тимашевского куреня лишь с моего согласия. Я тимашевцами выбран на атаманство куреня, о них и беспокоюсь. А то много говорят в курене про пана сотника. Говорили, за ведьмами охотится. Белое за черное выдает, только бы корысть была. Не любят его казаки, и это не тайна. Так кто же виноват, когда он сам правило нарушил, без ведома куренного атамана арест проводил? Сам пан и виновен, что едва жизни не лишился. Рука у Богуна тяжелая, а сабля острая.
- Пан Славинский, - повернулся Павлюк к сотнику. – Почему же вы действительно не предупредили о своих действиях куренного атамана?
От неожиданности Славинский не сразу нашелся, что ответить.
- Но... Но он их покрывает! – наконец, проговорил он.
- Разумеется, ведь он батько для своих казаков... – Павлюк минуту раздумывал. – Ну, хорошо, панове-молодцы. Негоже нам в своем лагере спор начинать перед лицом врага. К тому же, если нет вины за первым, в чем обвинять того, кто защищал.
- Благодарю, батьку наказной! – ласково ответил Омелько. – Ты мудрый батько, и таки казак, как те, что сейчас стоят перед тобою, пойдут по твоему приказу в огонь и в воду!
- Это хорошо... Все же, пане куренной, накажешь этого рубаку своею властью.
Павлюк посмотрел на Богуна. Хотел что-то добавить, но только махнул рукой: Сам
повернулся к Славинскому.
85
- А ты, пан Федор, пожалуйста, расскажи мне такую вещь, – услышали запорожцы, выходя из шатра, - ты знаешь, что пушки, которые сейчас посыпают наш окоп железными “буханками”, шли ко мне из Домахи. И еще скажи, почему татары узнают о направлении движения этого обоза?
Ответ Славинского остался не услышанным казаками. Быстрыми шагами помчались они к тому месту лагеря, где держал оборону Тимашевский курень.
- Нажил ты себе врага, Иван, - поворачиваясь к Богуну, проговорил Омелько, когда они отошли от атаманского шатра.
- От тоже, - коротко ответил Иван.
- Еще бы... – озаботился Савка.
Используя затишье, в таборе начали готовить обед, такой поздний, что его смело можно было считать ужином. В гнезде казаков разносился дразнящий запах горячего кулеша и сочного поджаренного мяса. Солнце, которое на мгновение показало среди туч свое яркое, покрытое легкой дымкой лицо, снова пряталось под еще плотным ковром туч. Морозный воздух стоял неподвижно – ни единого дуновения ветерка. Вокруг трещали костры, стучали топоры. Слышались голоса, рев скотины и ржание лошадей. Из морозной степи за окопом им вторили татарские кони. Во вражеском коше, который черными гроздьями укрывал три четверти горизонта, также жгли огни, двигались люди и кони. Бессмысленными кучами лежали под ледяным окопом запорожского табора несколько сотен убитых кочевников, представляя собою холодную мертвую степь. Перерубленные саблями, поколотые копьями, побитые металлическими палками, пострелянные из ружей и разорванные на куски пушечными снарядами они раскинулись, рисуя красно-черным цветом белую бесконечность. Навсегда покинули жестокий мир в поисках царства небесного, которое во все времена жизни несчастного человечества и во всех религиях было прекрасной желаемой наградой за муки, которые носят название земной жизни.
* * *
В результате похода на Крым казаки получили немало оружия, захватили лошадей. Весной 1637-го года они вернулись на Запорожье.
86
Глава пятая
Как и ожидали бывалые запорожцы, поход на буджацких татар был лишь репетицией перед тем великим делом, ради которого жил и работал теперь Павел Махнович Бут. Довольно значительный шляхтич, генеральный хорунжий реестрового казацкого войска, который всю жизнь верой и правдой служил королю, он вознамерился вывести казачество из унизительного состояния, к которому его привела Польша. Надменные чиновники Речи Посполитой смотрели свысока на огромную пользу казаков как охранников южных границ государства, и презрительно извещали, что украинское казачество выполняет на теле страны ту же роль, какую выполняют волосы и ногти на теле человека. Когда их не слишком много, они нужны, когда слишком разрастаются – их отсекают. И Польша исправно отсекала. Сначала в 1596-ом году после печального Солоницы и казни Северина Наливайко, затем в 1615-ом году, когда было непонятно, на чьей же стороне сейм. Или на стороне казаков, которые потом и кровью защищали страну от набегов татарских орд, или на стороне султана, разгневанного морскими походами запорожцев на свои земли. Продолжили 6-го ноября 1625-го года, подписав соглашение на Куруковском озере, в котором значился реестр в 600 человек. Всего через четыре года после того как сорокатысячная казацкая армия буквально спасла Речь Посполитую от нашествия тех же османов. Слава Богу, не дожил Сагайдачный, судьба была ласкова к нему и не дала увидеть, как отплатил Сигизмунд IV за труды его праведные и пот кровавый на полях битвы.
Были еще Кодак, который отдал свои десятисаженные стены на гибель Запорожской Сечи. Казнь Сулимы, который не потерпел и разрушил ту самую крепость. События совсем свежие, они еще не успели рассеяться в памяти дымкой прошедшего времени.
Поэтому действия Павлюка были как никогда нужными. И после окончания зимы, после того, как он проверил в буджацком походе свое войско, показал себя запорожцем, как настоящий вождь, мудрый и талантливый, он начал действовать. Тем более что для этих действий появился повод.
Весной 1637-го года забурлило реестровое казачество. Жалование, которое вечно задерживали, поведение католической шляхты, которая выгоняла казаков с их земель, законы, запрещавшие казакам самим выбирать свою старшину, осуществлять самостоятельно военные походы, принимать в свои ряды выписчиков, и еще невесть какие запреты и указания высокого сейма прорвали плотину терпения, и гнев украинских воинов начал расти подобно тому, как растет напор воды, когда она рвет плотину во время весеннего наводнения. Причины казацкого недовольства никогда не были тайными. К этому присоединился запрет польских властей пользоваться казакам пушками из казенных пушкарень. Казацкому войску ясно давали понять, какой частью королевского
войска они есть – такой, которая скорее обуза, чем равноправная его часть. Страшной была и позиция Василия Томиленко, гетмана Войска Запорожского. И генеральная старшина, и казацкая чернь видели, что он склонен держать скорее руку поляков, чем тех,
87
кем был избран, чтобы заботиться и защищать их права. Все жалобы казачества пролетали мимо ушей гетмана. Зато переписки гетманской ставки с Варшавой и Краковом имели достаточно регулярный характер. Все указания короля и коронного гетмана выполнялись четко и быстро. А если кто и мешал этому, того преследовали, хватали и наказывали немилосердно.
Наконец, 26-го апреля 1637-го года сквозь широкие ворота сечевой крепости на площадь ступил реестровый сотник Петр Гробовский. Измученный многодневным переходом верхом на коне, который едва держался на ногах, сотник имел такое выражение ярости на лице, что ни один из запорожцев не пытался узнать, кто он и с какой целью прибыл. Жадно напившись прохладной воды из деревянного ведра у колодца, Гробовский быстро взбежал по ступенькам на крыльцо дома, в котором проживал Павлюк. И через четверть часа мятежный генеральный хорунжий уже знал, что на Украине наступили по-настоящему тяжелые времена, что казаки недовольны гетманом и лишь ждут того, кто поведет их в бой. Что касается старшины, добрая половина которой в реестровом войске успела ополячиться, во главе с гетманом подавляет малейшее недовольство действиями польских властей, а его самого за выступления против короны. Томиленко приказал приковать к пушке на центральной площади Переяславля, и благодаря лишь сверхчеловеческой силе сотник разорвал железные оковы и бежал на Сечь. Еще Гробовский рассказал, что в Черкассах находится большое количество пушек разного калибра, а также вдоволь пороха и снарядов к ней. Что гарнизон там совсем небольшой, да и тот готов отправиться на Запорожье.
“Мудрый провидец не оставит такую силу без внимания, что, как хлам, брошенный на границе обитаемых земель, где ее в любой момент могут захватить татары, чтобы доставить трофей в Бахчисарай. Не лучше ли ее повернуть на тех, кто топчет казацкую славу и волю?” – горячо говорил он, глядя в глаза Павлюку, и видел там решимость и понимание. Видел, что настало время отомстить за Куруковское озеро, вооруженной рукой вернуть утраченные привилегии.
Того же дня тысяча охочеконных запорожцев получили приказ Павлюка готовиться к выходу, а на рассвете следующего дня отряд во главе с генеральным хорунжим, рядом с которым ехали неизменно Гуня и Остряница, а чуть позади углубленный в собственные мысли Гробовский, выступил из Сечи. Форсированным маршем запорожцы начали движение на Черкассы и уже через три дня подступили под городские стены. Без задержек и проволочек запорожцы овладели крепостными воротами и стали кошем на площади, под окнами напуганного до смерти черкасского старосты. Как и надеялся Павлюк, серьезного сопротивления мещанами совершено не было, если не считать сопротивлением крики и проклятия черкасского каштеляна, беззубого и старого господина Сивковича, который плевался и проклинал казаков, когда прикладами ружей сбивали замки на дубовых воротах пушкарии, а потом одну за другой извлекали на свет Божий блестящие продолговатые тела пушек. Реестровые казаки Черкасского полка, находившиеся в сотне городской заставы, мрачно смотрели на все, что творилось, но не мешали. Многие их них,
не имея такой возможности, собирались в дорогу, чтобы успеть отправиться на Запорожье вместе с генеральным хорунжим
Несколько недель и Томиленко, и поляки сохраняли нерешительное молчание. Не
88
могли поверить в такое наглое поведение запорожцев, поэтому думали, как вернуть полтора десятка потерянных пушек. Как бы там ни было, но посланцы от гетмана прибыли к Павлюку только в начале июня. Они привезли письмо с тяжелой сургучной печатью гетмана его Королевской милости Войску Запорожскому и триста злотых в “подарок” генеральному хорунжему.
В письме гетман по-отечески журил непослушного подчиненного и давал наставления, как вести себя, чтобы загладить этот досадный инцидент перед глазами “пана круля и всевидящего ока сеймовых комиссаров”.
“Мы же должны жить в мире, в согласии, - писал Томиленко, - как братья единоутробные в лоне церкви святой. Мы христиане, то есть те, как добрый пастырь учил любить друг друга и не причинять зла ближнему своему...”
Дальше шли уговоры вернуть “то, что взял и что тебе не принадлежит по праву”, покаяться перед всепрощением пана круля и служить тому верой и правдой, “как предки наши служили, с большой славой и уважением”. В конце письма Томиленко все же не смог отказать себе в завуалированной угрозе бунтующему: здесь туманно намекалось на какую-то кару, что непременно упадет на голову строптивого, если тот ослушается мудрого совета и поднимет свой меч против власти, назначенной самим Богом над многострадальным русским народом.
“Яко не нужно кусать руку, которая кормит тебя, так является греховным и неверным не подчиняться короне польской – ибо ее неотъемлемой частью является как Украина, так и Вольности Запорожские” – заканчивал Томиленко свой долгий и поучительный манускрипт.
- Что передать господину гетману, вашмость? – спросил гонец, когда Павлюк бросил свиток пергамента на заваленный бумагами стол.
- Передай ему, - твердо произнес он, - мой ответ: нет! Я не верну пушек, даже если сюда придут их милости гетманы коронный и польный Канецпольский и Потоцкий. И если они возьмут с собой как лакея В. Томиленко... Впрочем, ты можешь подождать. Через несколько дней я, возможно, найду время, чтобы написать ему письмо, и сам ему доложу.
И посланцы ждали. Еще в Киеве, где в то время находился Томиленко, они получили указания – ни в чем не перечить генеральному хорунжему, а наоборот, всеми силами стараться показать готовность гетмана простить бунтовщика и принять его обратно подобно как блудного сына. Наконец, через неделю посланцы дождались письма. В нем Павлюк решительно отказался вернуть представителям польской власти захваченные в Черкассах пушки, и призвал гетмана присоединиться к нему, или не мешать желающим это сделать.
“... Ты говоришь, чтобы я вернул то, что мне не принадлежит?” – отдельно значилось в письме. – Кому же тогда принадлежит оружие, которое сохраняется в украинских городах, если не воинам православным, которых я по велению Божьему имею честь представлять? Так знай, вашмость: как покойника нельзя вытаскивать из гроба, так
и оружие невозможно возвратить из рук, которые с их помощью будут защищать землю и свою свободу. На том всегда стоял и стоять буду! Так как рыцарское оружие должно храниться в доме рыцаря, а домом, тебе известно, всегда было Запорожье – яслях славы
89
казацкой. С прадедов тут жили и умирали воины. Так что не думаю, что и нам, и вам так делать пристало. И ты, ясновельможность, не удивляйся, когда казаки твои, которых мы оставили, поднимают руку и присоединяются к нам. Лучше стань сам в их главе, тогда расцелуют тебя как брата. Если мы, люди православной веры, люди рыцарские, украинцы, не сможем договориться без того, чтобы не поддерживать лядскую руку, ту руку, которая уже сорок лет давит нашу веру и сотни лет уничтожает украинскую державность, то переделают наших рыцарей на рабочее быдло. Таким образом, думайте, пан гетман. И пускай тебе помогает в этом даже Бог. Писано дня 16-го июня года Божьего 1637-го от Рождества Христова на Сечи Запорожской. Генеральный хорунжий Войска Запорожского Низового и городового Павло Бут”.
* * *
Степные красоты остались позади еще вечером, а впереди и по сторонам тянулись густые леса, засеянные поля, небольшие хуторки, холмы и долины Подолья. После жаркого моря, иссохшей на солнце травы, сухого ветра, который огнем жег лицо, после сотни верст Дикого Поля казаков встречало журчание ручьев, влажный воздух, болотистые овраги и свежий ветерок на холмах. Битой дорогой навстречу спешили всадники, тарахтели валки чумацких возов. Иногда пролетал запряженный цугом рыдван богача, за которым, пригнувшись к конским гривам и поднимаясь высоко вверх разноцветными флажками на древках копий, мчались вооруженные пахолки в кольчугах, шлемах, с длинными копьями, саблями или палашами на боку. Удивленно оглядывались на запорожцев селяне, которые проходили по обочине дороги, неся тяжелые корзины, узлы и полотняные торбы с пожитками к расположенному неподалеку городку на ярмарку. Светлое солнце среди бездонного синего неба поливало своим светом поле желтогорячей пшеницы с полными, налитыми жизненными соками колосьями, среди моря которого петляла укрытая серой пылью дорога. Оглушительно стрекотали стрекозы, словно капли светлой крови среди желтых волн пшеницы краснели маки. Голубыми глазами скромно посматривали волошки. В высоте, между перистыми облаками, неутомимо пел свою веселую песенку жаворонок.
- Ну, как? Назад не тянет? – посмеивался Богун Омельке, который ехал рядом и рассматривал, словно не узнавал окружающее его.
Омелько пожал плечами.
- Что я, привязанный? Савка Обдертый за куренного остался. Я могу погулять, - Омелько резко втянул в себя пахнущий пылью воздух. На покалеченном рубцами лице появилось выражение удовольствия и умиротворения. – Когда еще время появится...
- Хорошо как! - ответил Богун.
Несколько минут ехали молча.
- Омелько, для чего ты едешь к Канецпольскому?
- Да должок один требуется вернуть.
- Должок?
90
- Да. В прошлом году войсковая казна брала в долг сукно и еще некоторую ткань у барских купцов. Но настоящим хозяином той ткани был коронный гетман. Поэтому сейчас кошевой шлет пану гетману “подарок” - триста злотых и письмо, где находится перерасчет возвращенного долга с процентами за их пользование за полгода.
- Удивительно.
- А что тут удивительного?
- Но есть постановление сейма о запрещении помощи Сечью Кодаку.
Омелько саркастично улыбнулся:
- Ты просто не знаешь Канецпольского. Этот хороший человек неимоверно падкий до денег, чтобы выполнять постановление сейма. Что, обычно, не мешает ему наказывать людей ниже себя за нарушение этих постановлений. Такие отступления, которые ему запретила наша казна, могут склонить к нарушению.
- Но если это станет известно?
- Ну, что с того? Кого ему бояться?
- Не знаю... Кто же будет выполнять законы в хозяйстве, когда их нарушает сам коронный гетман?
- Не шляхта, точно.
Омеля поджег табак и раскурил трубку.
- От отца ничего не было? - спросил, меняя тему разговора.
- Еще осенью письма присылал. Писал, что все хорошо, я тогда тебе говорил.
- А-а... Помню. Сколько это лет, как ты на Низу?
- Пять было.
- Уже пять. Эх, летит время. Так ты как, сразу домой или со мной в Бар?
- Я согласен.
- Вот и хорошо. Вдвоем дорога короче, настроение получше. А в Баре дочь одного трактирщика тебе покажу. Хорошая такая Оксана, славная. С такой бы и я... Но куда там!
Богун посмотрел на куренного.
- Что же так?
- А она моей рожи боится, - Омелько подмигнул Ивану, и тот отметил, что лицо, изрубленное некогда польским жолнером, действительно имело выражение звериной ярости. Эх, и что она понимает эта Оксана, разве кто-то может не заметить, какое у Омельки сердце и добрая душа. – Оксана, говоришь... – Богун мгновенно подумал, что-то припоминая. В памяти всплыли десятки воспоминаний о покрытых ивняком берегах Днепра, море звезд над головой и белое личико, окаймленное овечьим мехом старое седло. – Я в Баре другую девушку знаю, - наконец, произнес он.
Омелько удивленно поднял голову:
- Вот как! И что это за девушка?
- Ганной звать.
- Когда ты успел, босяк. Как будто бы все время на моих глазах.
- Уметь надо! – Иван понял, что куренной не помнит того их разговора в чайке перед бурей. Что ж, это не удивительно. И сам Иван почти забыл быстропоявившееся
тогда свое чувство, которое со временем померкло. Вероятно, забыл... Только почему сейчас, когда услышал название города Бар, много раз виденный и немного потускневший
91
образ снова появился перед глазами.
Омелько громко рассмеялся в ответ на последнее замечание Богуна. От громоподобного смеха с куста шиповника, который одиноко стоял при дороге, с пронизываемым свистом поднялась стайка птиц. От неожиданности Омелькин конь шарахнулся в сторону и захрапел.
- Тпру! Что с тобой делается?! Пушечных выстрелов не боялся... – дернул казак коня и посмотрел на Богуна. – А ты не промах!
К широким, кованым почерневшим железом воротам путешественники приблизились утром следующего дня, когда солнце, позолотив стены крепости, веселым гостем заглянуло в небольшие выбеленные окна каменных строений, которыми густо была застроена польская часть Бара – на вершине, недалеко от спасительных границ крепости.
Казаки проехали подъемный мост над рвом, заплатили проездные и неспешно проехали наполовину темную башню ворот. Охраняющие жолнеры еще прятались в свои синие жупаны от утренней прохлады, но в кузнях уже звенело, на улицах скрипели возы, торжественно пели колокола в церквях.
По кирпичной дороге спешили мещане, озабоченные делами, которые принес им новый день. Оказавшись среди круговерти большого города, запорожцы вначале растерянно придержали коней, но потом, расспросив дорогу, подались к высокой башне, в которой была размещена ратуша. Через десять минут езды по кругу между закопченных стен, грязных дворов, с кучами мусора, которые почти преграждали улицы, кони вынесли приятелей на достаточно широкую площадь, где рядом с высокой крышей построенного в готичном стиле костеле, поднимала к небу свои башни городская ратуша.
На ступеньках возле башни замерли на постах два кирасира в начищенных до блеска панцирях с большими наплечниками, с обшитыми броневыми пластинками на руках, кольчатыми рукавицами с большими железными крючками, в бургундиевых шлемах и широких штанах, которые доходили им только до колен. Бронированная пластинчатая защита, закрывающая руки жолнеров, была поверх стеганых штанов. Колени закрывали острые железные наколенники. Ниже колен были белоснежные гетры и большие ботинки с железными пряжками.
- Ты смотри, - хмыкнул Омелько. – И что они на себя натянули? Ей-бо, как будто подстреленный.
- Мода такая теперь. Немецкая, - кивнул Богун, задумавшись.
- Да хоть бы и французская! – махнул рукой Дериухо и обратился к охранникам: - Гей, вояки, речь украинскую понимаете?
Охранники не ответили, только сжали в руках восьмифунтовые ратища алебард и уставили жалобные взгляды в запорожцев.
- Трясце вашей матери! – подытожил Омелько. – Вероятно, не понимают.
- А если бы и понимали, разговаривать не желают.
- Точно.
- Или все-таки не понимают?
- Кто их знает! Вот если бы кому из них за шею горячей смолы, тогда бы услышали
на каком языке говорят.
92
Кирасиры молчали, но по их взглядам было видно, что они понимают все сказанное.
Лица под капюшонами постепенно наливались свекольным оттенком.
- И что будем делать? – почесал затылок Омелько.
- Попробуй на знаках показать, - засмеялся Богун. Его начала забавлять эта игра и взгляд кирасиров, которые почти кипели.
- Панове немцы! – начал Омелько официальным голосом. - Я тут имею честь представлять кошевого атамана Войска Запорожского Низового и мне необходимо увидеть коронного гетмана вашего превосходного войска польского. Письмо у меня к его ясновельможности.
Тишина. Кирасиры уставились взглядами голодных собак.
- Все-таки не понимают.
- Слушай, пан атаман, - говорил Богун, - а ты им не говорил, что письмо важное, и гетманская мость его давно ждет?
- Я думаю, они знают!
- Вряд...
Наконец, один из жолнеров не выдержал:
- Пан коронный гетман сейчас в своей резиденции, а здесь будет позже. Да еще нужно знать, что вы за птицы, - подал он голос.
- В караулку бы их, и там узнать, - ответил другой, у которого рыжая борода была подстрижена клинком.
- Все-таки понимают! – встрепенулся Омелько. – А что его узнавать? Запорожцы мы, что не заметно?
- Заметно. В том и дело, что заметно. Но вашего брата здесь не жалуют и справедливо. Не знаю, станет ли его ясновельможность с вами говорить.
- Захочет, когда узнает, в чем дело.
- И в чем же?
- А это, голубь, не твоего ума дело.
- Ну, тогда тебя примут! - сказал стражник.
В это время за спинами застучало по брусчатке коваными копытами, и к широким ступеням ратуши подкатился богатый, украшенный серебряными бляшками и умелой резьбой рыдван в сопровождении четырех кирасиров, которые были точными копиями первых двух. Не в счет цвет бород и того факта, что эти были на конях. Один жолнер быстро соскочил на землю и подбежал открывать двери кареты.
Вдруг всем своим видом, показывая властную значимость, из рыдвана вышел высокий и очень добротный шляхтич в шитом золотом кафтане, поблескивающем рубиновыми пуговицами и широкополой шляпе, с которой свисала целая гроздь страусиных перьев. Коронный гетман Речи Посполитой Станислав Канецпольский хорошо знал себе цену и демонстрировал это окружающим при любом удобном случае. Не спеша, он пошел ступеньками к дверям ратуши вдоль охранников, которые приняли строевую стойку, словно на параде. На запорожцев бросил короткий взгляд и в его взгляде
было не больше интереса, чем во взгляде кота, который жарким днем развалился
на солнце.
93
Однако Омелько это не удивило.
- Ваша милость! Не устали ли, преодолевая длинную дорогу, чтобы выполнить желание кошевого атамана Войска Запорожского Низового?
Канецпольский медленно повернулся и осмотрел запорожцев еще раз. Иван отметил, что интерес в его глазах не увеличился.
- Кто эти люди? – спросил он польского охранника.
- Не могу знать, ваша ясновельможность! – отчеканил кирасир.
- Что же они тут забыли? – в голосе коронного гетмана появилась раздражающая интонация
Охранник только развел руками. Тем временем четверо жолнеров, которые прибыли вместе с Канецпольским, приблизились к запорожцам, держа руки на рукоятках сабель, их лица не выказывали казакам ничего хорошего, обычно готовые броситься на кого угодно, если на того укажет перст хозяина. Иван посмотрел на Омелько. В груди стало не спокойно за куренного – вдруг ляхи признают в нем Черного? Судьба бывшего ребелитанта в таком случае будет решена. А заодно и судьба самого Ивана...
- Пан гетман! У меня письмо от кошевого атамана и мешочек с золотыми, что их войсковая казна шлет в подарок, - спокойно выговорил Омелько.
Выражение лица Канецпольского сразу же поменялось, как будто бы оттаяло.
- Возьмите у него оружие и пропустите, - бросил он жолнерам.
Один из охранников, вероятно, старший, протянул руку, ожидая, пока Омелько отдаст саблю и пистолеты, которые торчали из-под его шелкового пояса. Куренной, не торопясь, отвязал чехол с турецким клинком и протянул Богуну.
- Гляди вас потом... – пробубнил он себе под нос. За саблей последовали и пистолеты, которые Иван резко закинул в пустые кобуры на своем седле.
- Подождешь меня в корчме. В той корчме, которую мы проехали. Найдешь ее по голове кабана над дверьми. Помнишь?
Богун сразу же припомнил низкие двери погреба с облезлой головой вепря над ними и сломанной лестницей, что вела вниз. Туда, откуда шел крепкий дух прокисшего вина, табачного дыма и подгоревшего смальца.
- Хорошо, - пожал он плечами и хотел уже ехать, как его внимание обратил женский голос. На диво знакомый голос. Иван резко повернул голову.
Говорили через открытые двери рыдвана.
- Дяденька, когда вы закончите ваши дела, мы с Беатой предпочли бы прокатиться в вашем обществе верхом по лесу. Я надеюсь, вы не забыли своего обещания?
Богун почувствовал, как в груди раненой птицей затрепетало сердце. Неужели она? Невероятно! Канецпольский дядюшка... Сверхчеловеческим усилием воли он поборол желание подъехать поближе и заглянуть в плотно завешенные окна рыдвана тяжелыми занавесками. В ответ, обращаясь к тем, кто сидел в рыдване, Канецпольский произнес:
- О нет, дорогая моя, я хорошо все помню. Но... Я не уверен, что отыщу свободное время. Во всяком случае, обещаю, что буду стараться.
- Дядюшка! Вы напрочь забываете о своей семье за вашими делами.
- Это не так, милая Анечка. Но все мы должны тратить много времени на служение
родине! – с пафосом произнес Канецпольский, и при этих его словах в глазах Омелько
94
заиграли смешливые огоньки. Гетман предложил: - Если я все же не успею решить всех дел, отправлю заниматься вами господина Сапегу – моего славного, несмотря на молодость, военного товарища.
- Дядя Станислав!
- Что дорогая? Неужели общество юного казачества вам менее приятнее, чем мое?!
- Вы невыносимы!
- Ну, что ты, я же говорил, что буду стараться успеть лично, но...
- Никаких но!
Канецпольский бросил нетерпеливый взгляд и перевел его на распахнутую дверь рыдвана.
- Хорошо. Ждите меня дома, - и он махнул рукой жолнеру, - едьте к замку.
Блестящие фигуры кирасиров быстро заняли свои места спереди и сзади экипажа, кучер взмахнул кнутом, и рыдван с тарахтением покатился через площадь от ратуши.
Проезжая мимо Ивана из полуоткрытого окошка рыдвана он услышал ее ангельский голос:
- Я вас узнала. Встретимся сегодня поздно вечером в нашем саду.
Богун еще некоторое время проводил взглядом кавалькаду, осмысливая ею выкрикнутое, после чего тронул коня и не спеша поехал следом. Он еще не знал, что будет делать и для чего, собственно, ехал за знакомым голосом, но уже не мог остановиться и ждал только одного – увидеть ее хоть на удалении, узнать, где она живет, где этот сад, а дальше хоть что угодно...
Проехав несколько улиц, рыдван выехал на широкую, вымощенную кирпичом аллею, поросшую по обеим сторонам дуплистыми липами. Аллея скоро пошла вверх и вышла на волю с путаными городскими улицами. Тут строения уже не ютились вместе, как в центре Гирского квартала и рядом с крепостью, поднимая вверх высокие крыши, разделенные улочками, на которых кое-где можно было только прикоснуться широко расставленными руками противоположной стены. Расступившись, строения давали возможность путешествующему радоваться видам живописного подольского города. И виды были приняты во внимание! Красная черепица и почерневший конек крыш постепенно переходили в бастионы и редуты городских укреплений, которые постоянно обновляли и укрепляли в связи с решениями коронного гетмана Станислава Канецпольского переместить в Бар свою офицерскую резиденцию. Работами отдельно руководил известный строитель Кодакской крепости Гийом Лавассер де Боплан. Красивая трава на тех укреплениях, которых еще не коснулась лопата землекопов и руки каменщиков, красноречиво указывали на то, что мирская жизнь уже достаточно продолжительное время не нарушала своего спокойствия неожиданным вторжением, потревоженная колоннами штурмующих войск и ревом пушечного огня.
Вообще, Бар не имел великих битв, и только волны татарских орд разбивались о его стены, обламывая о них зубы. Сильный гарнизон города во главе с назначенным сеймом старостой всегда цепко стоял на обороне города, в котором ландскнехты не жалели денег, так как они содержались за счет богатой шляхты, которая владела замками,
а именно, семью фольварками, четырнадцатью прудами, десятью мельницами и большой
пасекой. Остатки более-менее больших мануфактур в Баре принадлежали ордену
95
иезуитов, допущенных сюда еще покойным гетманом Жолкевским, чью бесталанную голову турки когда-то засолили в бочке и забрали с собой в Стамбул, как трофей Цецорской победы. Иезуиты владели живоварней, кирпичным и свечковым заводами, заезжими дворами и шинками. Даже здание ратуши, в котором сейчас Канецпольский принимал Омелька, принадлежало иезуитскому коллегиуму.
За укреплениями и строениями предместья открывалась захватывающий взгляд Ивана вид - простиралась широкая подольская равнина с холмами, поросшими лесом, болотистая, укрытая камышом на зиму, на горизонте достаточно большое плесо, стоявшее голубым зеркалом, контрастировало с желтым морем пшеницы на окружающих нивах. И на фоне этой живописной картины поднимал свои башни замок Канецпольского, к которому и вела дорога. Островерхие крыши на башнях гармонично объединялись между собою высокими стенами из красного кирпича, но говорили, кричали о вельможном сане того, кто мог разрешить себе проживание среди старинных залов, галерей и открытых террас, которые купались в лучах летнего солнца.
Одолев подъем, рыдван остановился рядом возле нескольких крамниц, которые словно мухи облепили подъезд к замку. Богун нерешительно остановил коня возле него, но, почувствовав на себе подозрительные взгляды жолнеров, тронул коня острогами. Когда проезжал мимо кареты, двери ее открылись, и со смехом выпрыгнули из кареты две девушки. Они взяли друг друга под руки и направились к крамнице, пройдя прямо под носом Иванового коня. Богун замер. Взглянув на Богуна равнодушным взглядом, одна из девушек, которую Богун купил у Савки за кружку водки и согрел в приднепровских степях зловонной от конского пота накидкой, вскрикнула:
- Беатка, осторожно! Еще под коня попадем, видишь, ездят тут, как бешеные, - промолвила она.
Симпатичная блондинка, к которой были обращены эти слова, неприветливо взглянула на Богуна, и что-то прошептала на ухо подруге. Эта шутница прикрыла губы рукой и прыснула от смеха. Мгновенно обе пропали за дверьми крамницы.
Когда через несколько часов Иван переступил порог, на котором ощетинилась желтыми клыками облезлая голова кабана, Омелько уже был в корчме. Пил пиво из большущей деревянной кружки и вел веселый разговор с добротной молодицей, которая прислуживала за столами. Увидев Богуна, махнул ему рукой.
- А! Где ты бродишь, а я тут уже беспокоиться начал – не очаровала ли тебя какая
мещанка.
Иван пропустил Омелькины слова мимо ушей. Молча сел за стол и достал из кармана трубку.
- Что там, уладилось? – спросил Омелько.
- Еще бы. Разве ты не знаешь, как трудно получать деньги? А отдавать их – это дело нескольких минут. Где ты, к слову, так долго был?
- Так... По городу ездил. Посмотрел, что тут и где.
– Ну, и как тебе?
- Что мне?
- Город.
- Город как город. Грязно только.
96
- Что есть, то есть. Ты еще в жидовской половине не был. Там настоящая клоака.
Иван скривился, вспоминая вонючие кучи мусора, мимо которых он проезжал по улицам Бара.
- Когда будем выезжать? – спросил он.
- А что, ты по дому соскучил?
- Не знаю, кажется, есть немного.
- Ну, может, позавтракаем, поспим часок, и вперед?
- А нужно ли, на ночь глядя?
Омелько уважительно посмотрел на Богуна.
- Может, тебя тут что-то удерживает?
Иван заволновался.
- Нет, хотел отдохнуть от дороги.
- А! Хорошо, хорошо... Оксана, подавай к столу. Смотри, у меня казак молодой да голодный. Я в такое время сам мог бы половину телятины съесть, поэтому доставай все, что имеешь, - обратился Омелько к шинкарке.
Та, улыбаясь, стала выносить съестное. Когда наклонилась над столом, Омелько шутливо хлопнул своей рукой по ее заднице.
- Эх, Оксана, эх, красуня! И почему я не твой муж?
Шинкарка резко выпрямилась и поднесла под нос Дериухо маленький пухлый кулачок.
- А это видел? Ишь, руки распускает!
- Ну-ну, не горячись. Где же тут удержаться, если ты такая...
- Какая? – протянула тихим голосом Оксана.
- Большая да красивая! Я как тебя увидел, сразу покой потерял.
- Все вы на одну меру. Базикало, оно и есть базикало.
- Что ты, я не такой!
- Не такой! А какой? Перекати-поле – подул ветер и следов не осталось. Как будто бы я вас не знаю. Имела уже одного. Тоже базикал, базикал...
- И что же?
- Да то, что говорю... Уже пятый год ни слуху, ни духу.
Шинкарка ушла. Через мгновение уже возвратилась с тарелками холодного, подогретых колбас и гречаников. Выставила все на стол.
- Славно! – подытожил Омелько. – Еще бы горилочки б нам... кварту. Для начала.
Попозже появилась и водка.
- Ну, так как, пойдешь за меня? – Омелько подался и ухватил шинкарку за стан. Та сразу отстранилась.
- А ну тебя до дидька! Забиваешь баки бедной женщине.
- А от и нет!
- Да что ты говоришь! У тебя на лице написано.
- Что написано?
- Что ты уже какую-то опутал!
Омелько залихватски подкрутил усы:
- Ту опутал, а вот тебе ей-ей не сбрешу!
97
Оксана как-то мимо воли вздохнула и замахнула рукой, бросив на Омелька недвусмысленный взгляд.
- Да кушайте уже, я пойду на кухню за квасом
Разливая по чарке водку, Омелько подморгнул Ивану:
- А действительно! И чего мы должны спешить, ночь впереди...
Иван только улыбнулся.
- Твоя правда, куренной, и действительно, зачем оно, коней томить?
* * *
Когда тьма окутала город и башни замка, а нагретые за день солнечными лучами стены постепенно отдавали свое тепло ночной прохладе, охранники на подъемном мосту перед замковой башней услышали недалеко от себя тихий шорох и, насторожившись, один из них выхватил пистолет и стал всматриваться внимательно в темноту, упираясь в ограждение моста.
Несколько минут он внимательно всматривался в ночь, нюхал ароматный воздух и прислушивался к самым незначительным шорохам тишины.
- Что здесь, Вацику? – подошел еще один охранник.
- Я не знаю, что там. Что-то шарудело.
- Вероятно, кот.
- Может, и кот... – Вацик снял со стены фонарь с маленькими закопченными оконцами и вернулся к ограждению моста, под которым в глубине рва журчала вода. Вытянув руку, посветил в темноту. Несколько минут сам всматривался в темноту, будто мог что-то увидеть в черном, как смола, мраке. Наконец, он сдался.
- Хорошо, пошли. Может, это и правда кот.
Стражи двинусь к навесу возле ворот и через несколько минут уже забыли о небольшом инциденте. Переведя дыхание, Богун вдавился в шероховатую поверхность стены на две сажени выше моста. До боли в пальцах держался за щели между выщербленным кирпичом и тревожно прислушивался к ударам собственного сердца. Наконец, можно было двигаться дальше, тихо и плавно, словно большая кошка, бросал он тренированное походами тело и вцепился в железную палку, торчавшую поверх стены, которая, очевидно, служила для какого-то противовеса штурмовых принадлежностей. Порывисто подтянулся и через мгновение был уже на стене.
Минуту всматривался в полуосвещенную галерею, которая шла вдоль внутренней стороны стены. Никого. Лишь откуда-то издалека слышались приглушенные голоса. Иван, крадясь, пошел на них. Через несколько минут увидел приоткрытую дверь в стене с внутренней стороны ворот, из которой просачивался желтовато-прозрачный свет фонаря. Судя по голосам, там были трое-четверо стражей. Богун посмотрел вокруг. Светились четыре окна северной башни, два – западных, и ярко сиял десяток окон объемного здания, что было прикреплено к стене между северной и восточной башней. Откуда начать?
Поразмышляв, Иван направился именно к объемному зданию. Было похоже, что
98
это и был дворец, в котором жила семья Канецпольского.
Из галереи деревянные ступеньки вывели Богуна в полутемный коридор внутри стены. Здесь пахло сыростью и дымом от расположенных через несколько шагов друг от друга фонарей. Иван быстро прошел по коридору и через мгновение уже попал в темноту замкового дворца и огляделся. В нескольких саженях от стены росла одинокая осина, словно нарочно посаженная для того, чтобы с ее вершины заглядывать в окна дворца. Иван подскочил и ухватился за нижнюю ветку, ощутил ладонями шершавую теплую кору. С нижней ветки поднялся выше и еще выше. Перевел дух только тогда, когда сравнялся с верхним освещенным этажом. Прячась среди листьев, заглянул в ближайшее окно. В очень большой зале с доброй сотней свечек в серебряных канделябрах, с каменным полом и обитыми темным дубом стенами не было никого. На противоположной окну стене висели охотничьи трофеи – несколько десятков лосиных, медвежьих, оленьих, волчьих и кабаньих голов. Длинный, укрытый белоснежной скатертью стол, ждал, очевидно, ужина. В серебряной и хрустальной посуде плавились огоньки свечей. Два освещенных окна слева выходили в ту же комнату. Прячась, Иван перелез на противоположную ветку.
Тут открылась несколько иная картина. Среди тяжелых полок, заставленных книгами в темных пергаментных корочках, прохаживался чернец-иезуит, на ходу переворачивая пожелтевшие страницы объемного фолианта. Задумчиво бормоча что-то и время от времени под влиянием собственных мыслей махая рукой, что-то громко декларировал на латыни. Богун некоторое время смотрел за ним, потом, позевывая, стал слезать вниз. Осталась еще надежда увидеть ту, которую искал, на двух нижних этажах.
Но надежде Богуна не суждено было исполниться. Половину второго этажа занимал кабинет Станислава Канецпольского, в котором за огромным письменным столом сидел хозяин, старательно что-то выписывая на листе бумаги белоснежным гусиным пером. Рядом с его кабинетом находилась гостиная комната со стенами, завешанными разнообразным оружием и камин с мраморными дверцами, в котором танцевали желтые языки огня, несмотря на теплый летний вечер. Иван уже хотел спрыгнуть на землю, когда вдруг услышал внизу шаги и тихий разговор. Две пожилые женщины, вероятно кухарки, проходили мимо стены замка к северной башне, неся тяжелые казаны, из которых шел пар. Иван прислонился к шершавому стволу осины.
- Осторожней, Стеха! Еще обваримся... Из-за темноты ничего не видно.
- Идем, тут, кажется, ты главное под ноги смотри.
Шаги удалились, и где-то скрипнула дверь. Богун еще минуту подождал и соскользнул на землю. Без надежды посмотрел в окно первого этажа – три пустые комнаты, из которых ни одна не напоминала комнату молодой женщины. Иван на мгновение растерялся. Когда он собрался на посещение замка, все казалось каким-то простым. А сейчас, среди громодья стен и деревянных навесов он просто не знал, куда податься. Постояв минуту, решил идти напролом.
Наконец, через продолжительное время блуждания внутри замка, обмазанный сажей с закопченных стен и глиной из влажных коридоров подземелья, с паутиной на одежде и с взлохмаченным оселедцем, Богун решил возвращаться. Сейчас ему показалось, что все старания найти Анну безрезультатны и ее здесь нет. В самом деле, почему он
уверен, что она проживает в замке Канецпольского? И в каких они отношениях? Из
99
подслушанного утреннего диалога он понял, что они родня. Но близкая ли? Поразмыслив, Иван решил перенести розыск на завтра. Вопреки своей бесшабашной запорожской удаче, он хорошо понимал – если его поймают сейчас тут, будет несладко. Не исключено даже, что голова его займет свое место на железном копье над воротами замка. Польские магнаты не любили в собственных владениях непрошенных гостей. Особенно, если гости прибыли из казацкого Запорожья.
Скоро, поднявшись по галерее, которая проходила по верху стены, Иван направился к месту, где он полтора часа тому назад ступил на запрещенную территорию гетмановского владения. Хотел уже перепрыгнуть четырехсаженную стену, как услышал в темноте приглушенный ойк:
- Кто тут? – в мелодичном голосе он не почувствовал страха, только напряжение.
Иван замер. Этот голос он не забыл. Просто сейчас не мог поверить, что перед ним та, которую напрасно искал только что в замке.
- Анна? – собственный голос показался Ивану чужим.
Она не ответила. В темноте Богун видел только ее силуэт – стройную фигуру в платье с осиной талией и пышной юбкой, по плечам рассыпались густые распущенные волосы, одна рука лежала на каменной стене, вторая опущена вдоль тела.
- Я искал тебя.
- Пан был бы чрезвычайно любезен, если бы, не приближаясь, объяснил, что ему нужно? – скороговоркой ответила она.
- Не бойся! Я... Я хотел видеть тебя.
- Кто вам сказал, что я боюсь? Когда я позову охранников, бояться нужно будет вам.
- Подожди! Я Иван, не помнишь?
- Я вижу лишь вора, который прячась, проник в чужой дом. Какое мне дело до его имени?
Богун ошеломленно замолк. Когда он поднимался по стене, а потом, прячась, заглядывал в чужие окна, тогда совсем не думал, что скажет ей, если, наконец, встретит. Сейчас в его голове проносился целый вихрь мыслей, и он не мог дать им никакого ответа. Растерянно поднял руки, словно защищаясь от непонятного в этой ситуации.
- Не для воровства я здесь... Анна, я... неужели ты совсем не помнишь? Хотя прошло время... Я понимаю, это все... Это похоже... Но я не хотел ничего плохого. Только увидеть тебя!
- Кто ты? – в голосе девушки, как казалось Ивану, появились нотки интереса.
- Иван Богун.
- Это мне ни о чем не говорит.
- Мы встречались в Анатолии, потом на берегу Днепра... Неужели не помнишь?
Анна приблизилась на шаг вперед и присмотрелась.
- Неужели? Иван Богун, сын реестрового хорунжего?.. Нет, я хорошо помню, как ты купил меня у того разбышаки за кружку водки. Ты пришел получить долг?
Богун вздохнул.
- Извини. Я пойду.
- Постой, скажи, чего ты хотел?
100
- Ничего, - Иван прыгнул на паперть и начал глазами искать дорогу, которой поднялся сюда еще совсем недавно, наполненный незабываемых надежд. В горле душила злость на самого себя. Ради чего он пришел сюда? Зачем унизился перед этой пышной шляхтичкой? На что надеялся? Эх, хотя бы не узнал Омелько!
Вдруг он почувствовал ее ладонь.
- Постой.
Иван вопросительно посмотрел на нее. Сейчас даже в полутемноте, на расстоянии протянутой руки, она казалась еще красивее, чем он ее помнил с того дня, когда они виделись в последний раз.
- Я не хотела тебя обидеть.
- Я не обижаюсь. Разве на самого себя.
- Хорошо. Чего ты хотел?
Иван прыгнул обратно, подошел ближе, и посмотрел ей в глаза.
- Я уже говорил: искал тебя.
- Для чего?
- Не догадываешься?
Анна помолчала. Когда, наконец, ответила, в голосе ее слышались иронические нотки:
- Кажется, влюбился. Неужели и запорожским проходимцам знакомо такое чувство?
Иван молча смотрел на нее. Действительно, почему его так тянуло к этой девушке? Еще всего лишь несколько месяцев тому назад он наслаждался свободной степной жизнью, и представить не мог, что какая-то чужая панянка завладеет всеми его мыслями, закроет собой все то, что раньше представлялось самым главным для казака? Рыцарская слава, уважение товарищей по оружию. Борьба за свободу Украины, наконец, которой еще в далеком детстве поклялся посвятить жизнь. Сейчас эти ценности, навязанные когда-то отцом, Омелькой, позже запорожцами, рядом с которыми заглядывал не однажды в глаза смерти, с кем делил кусок хлеба, радости и неудачи, все это отступило на задний план. Стало чем-то незначительным, второстепенным. Намного более волновали большие чарующие глаза рядом, маленькая теплая ладонь, которую он ощущал на своем плече, голос, к каждой интонации которого прислушивался, находя те струны, которые скажут ему – он ей не безразличен. Что же это? Неужели он стал “баболюбом” – слово, которое на Сечи всегда вызывало зубоскальство и насмешки? Но сейчас и это не волновало его. Только она.
- Просто хотел тебя видеть, - чужим голосом говорил Богун.
Анна усмехнулась своей чарующей улыбкой:
- Что ж, сейчас ты знаешь, кто я. Как я понимаю, тебя это совсем не волнует, поэтому хотел видеть – смотри.
- Почему меня это должно волновать?
Девушка пожала плечами.
- Ну... Ведь ты видел меня рядом с коронным гетманом Речи Посполитой. Я... Одним словом, я его племянница.
- Это не имеет значения...
101
- О! А пан гонористый! Тебя не пугает этот факт? Ведь, насколько мне известно, среди казаков не очень любят дядю Станислава, на что он отвечает вполне адекватными чувствами.
- Мне все равно. Я пришел к тебе, а не к его гетманской мощи, и хотел видеть взгляд необыкновенно красивых твоих глаз, которые не дают мне покоя ни днем, ни ночью со времени нашей последней встречи.
Анна кокетливо улыбнулась.
- Ты забавный... Но вместе с тем... Честно говоря, такое самоуважение и такие красивые слова не всегда можно услышать среди юродивой шляхты. Господа офицеры кварцяного войска иногда торопятся, когда я начинаю им рассказывать про свои родственные связи.
- Панна забывает, что я тоже шляхтич, вероятно, поэтому сравнивает меня с так называемым юродивым! – голос Богуна прозвучал несколько резче, чем он этого ожидал.
- Ну, что ты, ты милый мальчик. Я только имела в виду...
- Ты имела в виду то, что для вас православная шляхта не отличается от обычного простонародья, а казачество, которое во всех войнах защищало Речь Посполитую, является не чем иным, как самым настоящим быдлом, быдлом, которое должно служить Польше!
- Если тебя это успокоит, скажу, что я также исповедую православную веру.
Иван смутился.
- Странный разговор у нас почему-то получился.
- Странный.
На какое-то время наступило молчание, которое прервала Анна.
- Знаешь... Я хотела поблагодарить тебя.
- За что?
- За приятный ужин и тепло, которыми пан поделился со мной. Вероятно, это был твой ужин... Я благодарю тебя.
- Это была только соломаха и овечья накидка
- Иногда бывает так, что самые простые вещи становятся больше, чем хорошие блюда и дорогие меха.
- Не знаю. Но я ощущал, что обязан помочь тебе, так как я был причиной твоих бед.
- В конце концов, я рада, что все сложилось так.
Снова настало молчание. Богун пытался заставить себя продолжать разговор, но не мог придумать, что говорить. И тогда он сделал то, чего сам от себя не мог ожидать – подошел вплотную к Анне и обнял ее, пригнув к своей груди ее прекрасную головку. В него ударили дурманящие запахи парфюмов, а в голове все быстро-быстро закружилось и завертелось, как будто бы после хорошей кружки водки. Он стоял так какое-то время, но очень скоро девушка встрепенулась и попробовала освободиться из объятий.
- Как ты... О, Боже! Пусти немедленно! Как смеешь ты!
Иван молчал и мягко, но сильно прижимал ее к себе, если решил, уже не мог отступить. Анна еще некоторое время пружинилась, а потом постепенно обмякла. Тогда Богун обхватил ее голову ладонями, поглаживая щеки, которые стали такими румяными,
102
что даже были заметны сквозь потемки.
- Я хочу, чтоб ты была моею, - тихо, но четко выговорил он.
- Пусти меня.
- Я не отпущу тебя. Ты будешь моею.
Вдруг Анна с силой отстранила от себя руки казака. В ее глазах теперь пылал гнев.
- Ты, что ты себе надумал! Как смеешь трогать меня?! Ты... Ты! – Анна, не в силах найти слово, которым хотела охарактеризовать нахального запорожца, замолчала. Но мгновенно, набрав в легкие воздух, продолжала: - Мерзотник! Я тебе не кабачная девка, чтобы меня хапать. Ты... что ты сказал?!
- Я сказал, что ты будешь моей, - твердо повторил Богун. И если бы в этот момент его мог видеть Омелько, Савка или Нечай, плечо о плечо с которыми Иван прошел за последние годы десятки боев и стычек, и которые знали его, как никто другой, они сказали бы, вероятно: когда Богун придерживается такого тона, он добьется того, о чем говорит. Даже если для этого придется приложить нечеловеческие усилия и потратить годы. Но побратимов рядом не было. Была только красавица Анна, и она смеялась в глаза Ивану.
- А если я скажу нет?
- Меня это не беспокоит. Я не стану тебя красть против твоей воли.
- Тогда что?
- Я сделаю все для того, чтобы ты пошла за мною по собственному желанию. Запомни это, гонористая панна. Я привык добиваться своего.
- А я своего! И мне не нравятся нахалы, которые говорят девушкам речи, подобные твоим речам.
- Я только сказал правду. Ты нравишься мне, и я хочу, чтобы ты была моей.
- Все-таки ты нахал! – ласково ответила Анна. – А на первый взгляд такой стеснительный и нерешительный парень.
Богун снова поймал ее в объятия и на этот раз Анна не сопротивлялась. Хотя и боялась сама себе признаться, что ей нравились эти объятия и близость сильного молодого тела. От Иванова жупана шел романтический запах полыни, дыма и дальних дорог, словно так же, как тогда на берегу Днепра, когда они с наслаждением закутывались от прохлады осенней ночи в большой черный плащ. И память на короткое время перенесла ее в прошлое. Тревожное бывшее, сейчас, после того как все окончилось, стало только давним и необычайно романтическим приключением. В ее памяти уже начинал, было, угасать образ Богуна - неуклюжего спасателя, с помощью которого она едва не пропала среди волн штормового моря. Он запомнился ей не умным парнем, что так круто поменял ее жизнь, и Анна не могла представить его появление таким неожиданным, почти приглушенным. Тем более неожиданностью стало для нее его поведение – в жизни Анны еще никто так настойчиво не домогался ее приближения. Сравнивая казака с банкетными ухажерами, неожиданно поняла: он несравнимо интересней ей, чем воспитанные в шляхетных манерах мужчины, в кругу которых иногда приходилось проводить время. В его голосе, словах, движениях чувствовалась какая-то независимость, сила, даже дикость. Она пугала ее и притягивала одновременно. И на фоне этого могучего вихря мыслей,
Анна почувствовала на своих плечах неизведанные доселе человеческие объятия, она
103
почувствовала на своих губах его горячее дыхание и открылась навстречу его губам.
Время остановилось...
Опомнившись, прикоснувшись к широкой казацкой груди, чувствуя на щеках и губах горячие поцелуи, она со вздохом отстранилась. Сейчас она даже не понимала, что с ней произошло минуту назад, бросаясь навстречу этим сумасшедшим объятиям.
- Казаче, мы не должны делать того, что делаем! – зашептала Анна.
- Почему?
- Потому что между нами ничего не должно быть.
- Я так не думаю.
- Но ты же много чего не знаешь... Господи, отпусти меня!
Иван немного ослабил объятия, но она не спешила выскальзывать из них.
- Дядечка хочет отдать меня замуж за... Но это неважно! Какая разница, как его имя.
- А ты не иди, - сказал просто Иван, - скажу ему, что тебя буду сватать я.
- Какой ты наивный, парень!
- Я люблю, что же теперь может помешать. Мой отец шляхтич тоже...
Анна прижала пальчики к его губам.
- Перестань. Оставь, как есть, а время все устроит. Все пройдет... И мы еще будем улыбаться, вспоминая эту удивительную встречу. Пройдет время. Много времени. Возможно, Бог даст нам возможность встретиться еще раз. Нам будет что вспомнить. Помнишь, каким пахучим был воздух во время сумерек на берегу Днепра? А сколько звездочек на небе? Словно кто-то посыпал бриллиантами черную бездну. Я была тогда злая на тебя за все страхи, какие мне пришлось пережить во время перехода по морю. Но глядя на это небо, вдыхая в легкие жгучий степной воздух, я начинала понимать, как мне этого не хватало на чужбине, среди роскоши. Нет, меня никто не унижал там, - Анна посмотрела в глаза Богуну. – Ты не думай, он и пальцем не посмел прикоснуться ко мне без моего согласия. А согласия я не давала. Ты веришь мне, что Ахмат-паша, мой муж... Он не был моим... Ты понимаешь меня?..
- Нет, - простодушно ответил Иван.
- Он не был моим любимым. Я была только красивой птицей в его золотой клетке. Но тогда, в плавнях, согретая твоим плащом, я, засыпая, вдруг почувствовала, что такое Родина. Благодаря тебе. За что я тебя благодарю.
- Не нужно благодарить, - он понял, что в такой добродушной манере она дает ему понять: тебя игнорируют. - Ты не имеешь ни одного шанса и должен исчезнуть из моей жизни.
- Но почему?! - Иван снова обхватил ее щечки и посмотрел в глаза.
- Потому что мы очень разные. Милый мальчик, ты даже не представляешь, сколько проблем возникло бы между нами, если бы мы решили быть вместе.
- Вместе мы могли бы попробовать их преодолеть. Анна, едем со мной! - в голосе Богуна уже не было надежды на согласие.
- Куда нам ехать?
- На мой хутор.
- Господи! Как ты не можешь понять – это невозможно!
104
- Все возможно, если есть для этого желание.
- Но Канецпольский сотрет твой хутор с лица земли.
- Он уже пытался. И не только он. Как видишь, все эти попытки ни к чему не привели.
Анна вздохнула, поднявшись на каблуках, поцеловала Богуна в щеку.
- Это невозможно, - еще раз повторила она.
Казак решительно махнул головой:
- Хорошо. Я не стану тебя торопить. У тебя есть время подумать. Я найду тебя. А сейчас... ты должна мне дать что-то на память. Я хочу, чтобы рядом со мной была вещь, которая принадлежит тебе. Она будет для меня... Одним словом, она поможет мне вспоминать нашу встречу, твои глаза, улыбку. Ты можешь сделать мне такую услугу?
Анна опустила плечи:
- Но стой!.. Стой! – она сняла с шеи шелковый платок. Платок был вышит замысловатыми восточными узорами и таил в себе едва уловимый аромат парфюма. – Вот.
Богун принял платок из ее рук и осторожно спрятал за пазуху. В это время достал из кармана перстень с бриллиантом, который когда-то нашел в том же замке, где встретил Анну.
- Мне кажется, что эта вещь должна принадлежать тебе.
Девушка восторженно посмотрела на кольцо.
- Откуда это у тебя?
- Из дворца Ахмеда-паши. Я нашел его там, где нашел тебя. Он напоминал мне о тебе. Теперь я хочу, чтобы оно осталось вместе с тобой, и ты, глядя на него, вспоминала меня и мои слова – я переверну землю ради того, чтобы ты стала моей.
Анна молча приняла кольцо из Ивановых рук. Бросила на него короткий взгляд и снова нашла глазами влюбленные глаза Богуна.
- Я должен идти, - он обнял ее и нежно поцеловал. Она не сопротивлялась, ответила на поцелуй, пытаясь подарить ему еще несколько минут, чтобы потом забыть его и больше никогда не встречаться.
Через неделю должна состояться помолвка с сыном богуславского старосты Адама Казановского. Все готово и договорено. Приданным за невесту должен стать немалый кусок земли из имений покойного отца, который почему-то стал собственностью дяди Станислава. Пан Станислав в ответ получает положительное решение несколько острых вопросов в имущественных отношениях с господином Казановским. Все довольны. Все, кроме Анны. Но зачем знать такое положение вещей этому влюбленному и чрезвычайно красивому парню? Нет, он имеет право на надежду. Возможно, в этом, по крайней мере, он счастлив за нее. Он еще может стоять напротив, и влюблено поглядывать в ее глаза. Глаза, которые не знали счастья ни в Южных, ни в Северных берегах Русского моря.
- Прощай, сын реестрового хорунжего.
- Меня зовут Иван. Иван Богун. Помни – ты будешь моей.
- Прощай, - прошептала она и почувствовала, как по щекам обильно текут слезы. – Нет, стой. – Она обхватила Ивана и повисла на его шее. – Я не могу, я люблю тебя, мой милый. Я хочу сейчас быть твоей.
105
В объятиях они присели на присохшую траву. Анна повалилась на спину и
потянула на себя Богуна.
Анна повторила несколько раз:
- Я твоя, я твоя.
Богун начал ее целовать, вначале в щеку, затем губы, затем тело. Анна стащила с себя юбку. С Богуна слетели шаровары. Все, чего хотел сегодня Иван от Анны, стал от нее получать. Во всем ему помогала Анна.
Удовольствие обоих было недолгим.
Анна уставила взор в скупые лучи луны, которые едва-едва освещали замковые стены.
- Меня могут искать, я уже долго отсутствую дома. Уходи, мой милый, и помни, какая я.
Тень казака исчезла в лунных лучах. Анна приходила в себя, удивляясь, что Иван – юноша из бедной украинской шляхты, но его напору могли бы позавидовать воеводы и князья. При других обстоятельствах она могла бы поступить и по-другому. Зачем жалеть о том, что сейчас произошло. Она же не девушка, а женщина, она была женой Ахмеда-паши. Не часто, но они занимались любовью в постели. Казак, вернув ей бриллиант, который растопил ее сердце, напомнил ей об Ахмед-паше, о первой к нему любви. У нее растаяло сердце, которое имеет право на продолжение рода. А может, что-то глубже? Нет! Она не должна думать об этом.
- Пора спать, Анна, - прошептала она сама для себя. – Пора домой, пора спать.
Утром восходящее солнце и утренний ветерок напомнили ей об этой встрече и так день за днем.
106
Глава шестая
Активные действия Павлюка изрядно обеспокоили благородную администрацию в Украине. В это время, после смерти Жолкевского, польское правительство поставило старшим над реестровыми казаками Адама Киселя, украинского шляхтича, который верой и правдой служил власти и всю свою жизнь пытался помирить с ней казачество.
В 1635-ом году реестровым гетманом был поставлен Василий Томиленко. Человек преклонного возраста, он предпочитал, прежде всего, спокойствие, чем активные действия, и стремился не вмешиваться в то, что творилось в армии и на Украине. К тому же Томиленко мало верил в искренность польского правительства. Это разочарование еще больше усилилось, когда он и реестровые старшины на мартовском 1637-го года сейме через своих послов обвинили правительство в нарушении их прав и привилегий. В своем письме король Владислав IV писал, что эти требования не обоснованы и что это еще одно проявление самовольства казаков.
Все это осложняло положение Киселя. К тому же король (только что вернулись в Украину послы) поручает Киселю и польскому гетману магнату Николаю Потоцкому немедленно провести ревизию реестра, исключив из него особо непокорных. В ответ на возмущение казаков Потоцкий угрожает им расправой.
Кисель, как сеймовый комиссар в казацких делах, пытается со своей стороны повлиять на реестровиков. По его мнению, их можно было усмирить, применив три основных принципа: “Старшину подкупить подарками, достойных и тех, которые имеют свои дома и на них оглядываются – лаской... А несдержанных, бунтовщиков, голытьбу... удержать страхом сабли или смерти”. Однако он не успел применить именно эти свои принципы, потому что произошло событие, которое заставило его прибегнуть к более решительным действиям. Ведь не сидел без дела Павлюк. В начале мая 1637-го года он с отрядом в двести человек незаметно пробирается в Черкассы, связывается с реестровым казачеством и нападает на город. Захватывает пушки и вывозит их на Запорожье. Томиленко посылает на Сечь двух казаков, хорошо известных Павлюку, с советом подчиниться и вернуть орудия. На то был дан ответ, что пушки должны быть именно здесь, на Запорожье.
Бут-Павлюк писал 16-го июня Томиленко с Микулиного Рога, где находилась тогда Запорожская Сечь, что “казаки ощущали себя обесчещенными в связи с тем, что их лишили пушек, и он, Павлюк, со своими собратьями по милости Божьей, не причинив никому никаких неприятностей, перенесли пушки для достойного их пребывания, пушки на требуют их постоянного содержания, которое падает на бедных людей, и без того уже обремененных постоем кварцяного войска, в противовес куруковской кампании, потому что солдатам не следует занимать квартиры в Белой Церкви”.
“Признайтесь, - писал Бут в своем письме, - когда пушка наша стояла на волостях,
то и выписки были частые, из шляхетских имений выгоняли, или подчиняли тяжелой юрисдикции наших товарищей и вдов казацких, а чуть какой-нибудь казацкий товарищ
согрешит, правительство возводит напраслину на целое войско перед коронным гетманом,
107
а коронный гетман перед его величеством. Мертвого обратно из могилы не носят, лучше бы, чтобы все реестровые прибыли к ним на Запорожье с остальными пушками... Но упаси вас Боже, когда вы захотите быть нашими врагами и вместе с солдатами поднимете руки на жен и детей наших и наше имущество: ваши женщины, дети и имущество достанутся нам раньше, чем наши вам. Но мы этого совсем не хотим: у нас и у вас одна родная земля, и лучше нам жить вместе в братстве”.
Эти письма Павлюка и его универсалы, призывавшие народ идти в казачество, всколыхнули украинскую общественность, многие убегали на Запорожье.
А Павлюк снова и снова повторял: “Всякий, кто пожелает быть казаком, не может быть принуждаем к подданству господам”.
В это время, где-то в середине июня 1637-го года на Запорожье происходит казацкая рада, на которой Павло Бут (Павлюк) был избран гетманом Войска Запорожского. Выбрали и новых полковников, которыми стали Карп Скидан, Селим Быховец, Григорий Лихой, Дмитрий Гуня, Филоненко, Сачка. Среди новых избраны были такие казацкие предводители, как Дорош Кучковский, Роман Попович, Черняк, Сахно Курило, Чечуга, Чехнин, Каирский и другие. Некоторые из них впоследствии вошли в нашу историю как герои. Был избран также военный писарь Стефан хутора Добринский.
Все это убедило польскую администрацию в том, что Сечь серьезно готовится к войне и она пытается принять меры. На разрабатывающийся проект обуздания казаков выделялись даже деньги на подкуп реестровой старшины.
В первой половине 1637-го года в Черкассах состоялась казацкая рада, на которой реестровое казачество должно было принять решение о совместных действиях с солдатами против повстанцев. Узнав о совете, Бут направил на него своих посланников Корнея Кудрю и Ивана Стефановича. Тогда же он обратился с письмом и к гетману реестра Василию Томиленко, призывая его, чтобы ”казаки составили одну компанию, одно войско, поступайте в него охотно и единодушно”.
Разделяя планы Павла Бута, Томиленко также начал готовиться к будущей войне. 15-го июня он пишет переяславскому полковнику Савве Кононовичу письмо, в котором приказывает гетманской властью и именем всего Войска Запорожского запасаться провиантом и другими вещами и во всем быть готовыми к войне....
Савва Кононович известил об этом письме казацкую старшину которая не поддерживала Бута-Павлюка. Немедленно созвали совет, который сбросил Томиленко с должности гетмана, и “дал старшинство перяславскому полковнику Савве Кононовичу, родом великорусу. Вместе с Томиленко устранили ненадежных старшин и заменили их другими людьми”.
Остался нецелесообразным только генеральный писарь Федор Онушкевич, который и затеял эту интригу.
В конце июля 1637-го года крестьянско-казацкое войско во главе с Бутом-Павлюком выступило из Запорожья.
108
* * *
Летним погожим днем 1637-го года судьба Богуна подхватила его, бросая навстречу кровавым битвам, что круто изменили ход истории на землях великострадальной Украины. Навстречу грохоту пушек, который стал перекраивать Речь Посполитую, навстречу славе и памяти в веках. Пылало жаркое с запахом близкой грозы лето.
Загремело на Украине, и не тем громом, что несут молнии с кучей туч на грозовом небе. Запахло грозою, да не той, что наполняла щедрым дождем травы, луга и нивы, уставшие от июньского суховея. Эта гроза черная. Туча двинулась с низовьев Днепра и должна была выглядеть хорошо вооруженным многотысячным казацким войском с восьмью пушками и большим обозом. Бесконечной веревкой через просторы Дикого Поля растянулись маршевые колонны покрытого лесом копий пешего войска, репели по обе стороны этой колонны несколько тысяч возов, которые тянули несколько тысяч гужевых коней, мулов и быков. Впереди, позади и по обе стороны войска быстрые конные части и дозоры разрезали конскими грудями море степной тырсы.
А еще дальше впереди, на несколько недель опередив движение повстанческих полков, уже пошли слухи о приближении разозленных польской властью казаков. Про методы Павлюка договориться с крымским ханом, ища у султанского вассала помощи в будущей войне с Польшей.
Двигались правым берегом Днепра. План Павла-Бута поначалу сводился к тому, чтобы добраться до Восточной Украины, разгромить верных польскому правительству старшин и казаков раньше, чем сюда прибудет коронное войско. Это дало бы возможность закрепиться и начать деятельность по привлечению новых повстанцев, подготовиться к предстоящим боям. И это удалось. Пока Канецпольский в Баре на Подолье приводил свои войска в порядок, вел переписку с королем, убеждая его в опасности, которую несут с собой Бут-Павлюк и восставшее крестьянство, те уже в первых числах августа были в Крыму – на границе с Запорожской Сечью близ Чигирина.
Здесь Павел Бут решил остановиться и оценить обстановку. Прежде всего, необходимо было обезглавить реестровое казачество. С этой целью он направил в Переяславль, где находилась гетманская канцелярия и сам Кононович, двухтысячный отряд во главе с опытными полковниками Карпом Скиданом и Семеном Быховцем. В письме, отправленном с ними 12-го августа 1637-го года, Бут писал: “Павел Михнович Бут, гетман с Войском Запорожским господину атаману переяславскому и всему обществу, черни, то есть посольству и всей братии нашей навсегда желаем от Бога доброго здоровья. Милостиво объявляю своим верным и доброжелательным товарищам, что я с разрешения и по приказу войска, несмотря на большие военные затруднения, посылаю вам в Перяславль двух полковников: господина Карпа Карловича Скидана и господина Семена Быховца, а с ними войска запорожского несколько тысяч. О чем, ваши милости, как верные товарищи наши, не беспокойтесь, но пожалейте себя и приставайте к этим полковникам, а что же касается тех предателей армии, сколько бы их не оказалось у
109
вас, которым давали обеды, ужины и банкеты у Жолкевского и за то выдали ему наших товарищей, так что многим из них отрезали уши и отправили в Гадяч строить валы – этих предателей не запрещайте ловить и препровождать к военной пушке, где они должны быть переданы повстанцам”.
Это был приказ. И не одного из реестровых он заставил задуматься, на чьей стороне быть. Быстротечность и счастливое для восставшего казачества развитие событий в определенной степени привело к тому, что реестровики таки прислушались к письму.
События происходили чрезвычайно быстро. Скидан и Быховец с товарищами подошли к Переяславлю ночью, и никем не замеченные внезапно вошли в город, взяли Савву Кононовича и Федора Онушкевича, других только поставленных старшин, и сразу же под охраной отправили в Крылов.
Через несколько дней к пану привезли связанного по рукам и ногам Савву Кононовича. Как и ожидалось, переяславцы не стали делать отпор Павлюку, выбрав за лучшее поддержать его начинания. Кононовичу, который чересчур уж подобострастно целовал руку польскому пану, не было на кого надеяться, как среди своих бывших подчиненных, так и среди запорожцев. Сечевое рыцарство односторонне стало за смертельную казнь гетману, поставив Павлюка перед выбором – пролить кровь польского ставленника и тем самым заработать символичный вызов на бой, или дальше двигать войско к югу Украины, не решаясь до времени начать войну. Он выбрал первое.
Туманным утром 8-го октября 1637-го года казацкого гетмана Савву Кононовича, а с ним первых известных бунчуковых товарищей, которые имели несчастье разделить судьбу своего гетмана, были расстреляны в поле за сотню саженей от периметра казацкого табора. Гром мушкетного залпа разорвал предутреннюю тишину, тела старшин легли в свои вырытые могилы, а уже 11-го октября рада поднесла гетманские клейноды Павлу Михновичу Буту. Новоизбранный гетман начал действовать немедленно, и 13-го октября вышел его универсал, обращенный к “людям казацким, рыцарству, к мещанам всякого рода, а также к союзникам”.
“Словно вороны над трупами, закружились над нашей многострадальной землей католические жидовские антихристы, - писал он с надеждой, что послание его дойдет к сердцам широких народных масс. – Ожидают, пока умрем, давая возможность покушать до нежелания нашего тела, которое уже и так кровоточит от окровавленных ран. Но должны мы встать и постоять за себя, за землю Русскую, за веру нашенскую, греческую. Вырвать из рук неприятеля народа христианского тот кнут, которым нас погоняют в надежде на нашем горбу въехать в Эдемский сад. Ей-богу, мы нация сильная, нация крепкая, и военному делу хорошо обученная еще от деда-прадеда. Или это не мы берегли польских панов от нашествия Порты, или не мы остановили стотысячные татарские орды своей грудью, чтобы им там, за нашими спинами, жилось спокойно и беспечно! И вечно получаем только кару лютую за службу верную! Так давайте же поднимем свои мечи, защищая свое право жить на своей земле, кормиться плодами ее и не чувствовать на шее сапог чужеземца”.
И десятки быстрых коней понесли своих наездников по городам и местечкам, селам и хуторам доносить слово гетмана народу. Читали универсал на площадях, ярмарках, в корчмах и домах... но видели гетманские посланцы только глухую стену
110
непонимания. Все, кто должен был присоединиться к гетману, уже стояли вместе с ним лагерем возле Крылова.
* * *
В Переяславле от Скидана удалось сбежать отдельным старшинам, в том числе и переяславскому полковнику Ильяшу Караимовичу. Последний и сообщил Канецпольскому о том, что случилось, и тот принял незамедлительные меры в отношении повстанцев.
Канецпольский выдает специальный универсал: “Всем, их милости старостам, государственным подстаростам, наместникам и чиновникам украинским объявляем. Получив сообщение, что, несмотря на присягу, верность и свою повинность по отношению к полякам затеяли бунт в армии Запорожского Войска. Отдельные мятежники, позорно потеряв свою старшину, собирают у себя много своевольного народа. Чтобы помешать их успеху, обращаюсь к вам именем королевским, чтобы вы тех, которые присоединились уже к скопищу мятежников, если бы они в течение двух недель не покаялись и не вернулись к повиновению, не считались казаками реестровыми, которые выполняли свои обязанности, пытались арестовать и отсылать их ко мне. Если бы ваши милости не могли задержать их, то вы должны распространить указания на их женщин и детей и разрушить их жилища, ибо лучше, чтобы на тех местах росла крапива, нежели множились предатели Речи Посполитой. Данный в Баре 30-го сентября 1637-го года”.
Чтобы выиграть время для организации карательной экспедиции, Канецпольский отправляет повстанцам шляхтичей Петра Комаровского и Станислава Сокола, которые должны были заставить Павлюка отказаться от продолжения восстания, “иначе его ждет жестокая расправа”. Павлюк принял послов в Чигирине, даже беседовал с ними, но от своего не отказался. Единственное, что он сделал - направил к Канецпольскому Василия Белоцерковца и Степана Засименко, чтобы они объяснили мотивы восстания.
Переговоры зашли в тупик: Канецпольский усилил подготовку к выступлению.
Павлюк также укреплял войско. С этой целью он едет на Запорожье, чтобы набрать казаков, взять пушки, а вместо себя оставляет Карпо Скидана.
Узнав о приказе Канецпольского Николаю Потоцкому немедленно стянуть к Бару солдат, Скидан принимает меры: захватывает Черкассы, укрепляет их как и Павлюк, рассылает универсалы и обращения, предлагая “всем простым людям христианского рода” присоединиться к повстанцам для вооруженной борьбы с угнетателями, которые, “задумав против нас злой умысел и забыв страх Божий, идут на Украину, за Днепр, хотят превратить в прах как войско, так и казацких подданных”.
Откликаясь на эти обращения, к повстанцам приходили новые и новые группы людей. 14-го октября 1637-го года Скидан определил район сосредоточения повстанческих сил - городок Мошны. А 28-го октября от Бара на Белую Церковь выступило 6-тысячное коронное войско, возглавляемое писарем польским коронным Домиником Караповским и хмельницким старостой Николаем Стогневым.
111
К сожалению, Павлюк, ведя переговоры с крымским ханом Инаем-Гиреем о помощи, замешкался с выходом из Запорожья, и 4-го декабря 1637-го года, когда основные силы Потоцкого, направленные через Сахнив мост на правый берег Роси, уже заняли позиции на юго-восточной окраине села Кумейки, он только подходил сюда с артиллерией и четырьмя тысячами казаков. Столько же пришлось оставить на Запорожье для защиты от татар. Следует отметить и то, что казаки были вооружены по-настоящему, а повстанцы – чем попало. Редко кто имел ружье или саблю – их заменяли рогатины и топоры. Конечно, это не могло повлиять на ход борьбы и ее последствия.
6-го декабря Павлюк во главе повстанцев вышел из Мошен и “ушел обозом на поляков в село Кумейки”. Он обращается с универсалом к восставшим с призывом стать против коронного войска и снова напоминает, чтобы каждый, кто называет себя нашим товарищем, сразу же поднимался за веру христианскую и вольности наши, которые мы кровью заслужили.
112
Глава седьмая
Утро 15-го декабря не отличалось от всех предыдущих, которые природа дарила Преднизовью в начале зимы 1637-го года. Мелкий холодный дождь, который время от времени перемешивался с мокрым снегом, засевал землю, которая никак не могла дождаться белого ковра первого снега, поэтому выглядела серой и неприятной, словно неутешная вдова после плохих вестей. Голые деревья черными памятниками стояли по обе стороны дорог, закутываясь в серую мглу, откликались карканьем воронья со своих редких крон к проезжающим, которые толпились в болоте среди разбитой дороги.
Позади остались все приготовления, перемещения, обмен военными “поздравлениями” быстроногих запорожских и закованных в броню польских конных отрядов. Обе армии заняли наиболее выгодные, как казалось их вождям, позиции для предстоящей битвы, тяжелые обозы сверхчеловеческими усилиями обозной челяди были доставлены в лагеря. Время, когда в воздухе еще не появилась вонь порохового дыма, запах крови и ненависти, но уже достаточно четко чувствовалось предбоевое напряжение.
Еще 13-го декабря передовые хоругви польского войска под руководством Самуила Лаща вышли в район, где дозорные коронной охраны видели накануне казацкую конницу, и с ходу вступили в горячий бой с небольшим отрядом повстанцев, которые стояли в селе Нетребовка. Безумным наскоком закованного в броню кулака гусарской хоругви Лащ разбил казацкие лавы, не миновав заодно вырезать все мирное население Нетребовки, сжег сельскую церковь, построенную в незапамятные времена и построить над выгоном под селом страшные вехи – два десятка залитых кровью свай с казненными на них пленными казаками. И еще долго воды Роси, под тихой заводью которой стояла живописная Нетребовка, краснели от крови сотен людей - людей, в отчаянии ищущих спасения в холодной реке, но находили только смерть в ее волнах от мушкетного огня драгун и копий благородных рыцарей. Сам коронный стражник с блеском в глазах и садистской улыбкой на лице наблюдал за картиной избиения безоружных женщин, детей, старых и немощных крестьян.
- Скурвы, мужики! – смеясь, говорил он. – Почему вы так живо реагируете на свою смерть? Разве ваши вонючие души достойны, чтобы их спасать?! Огня, солдаты! Режьте и жгите проклятую схизму, чтобы ни один не ушел из рук Самуила Лаща!
В тот же день отряд коронного стражника пошел к соседней от руин Нетребовки селу Дибровка, где с полуторатысячным отрядом казаков находился атаман левобережных крестьян по прозвищу Коростель. Напуганные слухами о страшной судьбе жителей Нетребовки, плохо организованные крестьяне спешно отступили, чем дали возможность Лащу форсировать Рось и закрепиться на довольно значительном плацдарме за рекой. До утра в лагере коронного стражника не умолкали радостные крики гусар, пьяных от меда и первой легкой победы. Правда, на утро настроение несколько ухудшилось – под
покровом ночи неизвестные отчаянные отрубили голову четырем значительным товарищам, и повесили их на кольях в центре лагеря. Грустные, с посиневшими лицами и вспученными глазами, висели благородные головы, посылая последний упрек товарищам,
113
которые за пьянкой совсем забыли об охране и элементарной бдительности.
Наступило 14-ое декабря. В Нетребовку прибыл с основными силами Потоцкий, который был чрезвычайно поражен отсутствием хотя бы одной целой хаты, вследствие чего ему пришлось ночевать во влажном шатре. Коронное войско начало переправу, и в этот дождливый день лагерь остановился рядом с неизвестным в Польше до настоящего времени селении Кумейки. Стали четырехугольником, обрамленные целыми кучами грязи возами, подняли вверх треугольники парусиновых шатров, забегали челядинцы в поисках лучшего места для размещения своих панов и корма для их горячих коней. Поднимались в небе ленты дыма от костров, которые жгли мокрыми дровами. А Потоцкий с полковниками, походившими на блестящие скульптуры с целыми пучками страусиных перьев на шлемах в сопровождении знамен, штандартов, значков и флажков, выехал на бугорок, чтобы осмотреть местность. Долго осматривал коронный гетман поле будущей битвы в длинную дальнозоркую трубу, в конце концов, остался доволен – он выбрал лучшую из возможных позиций, и пан Станислав вряд ли так хорошо смог бы разместить войско, даже со всеми своими знаниями европейских военных наук!
Одновременно основные силы Павлюка, которые насчитывали три тысячи запорожцев и пять тысяч выписчиков со всей Украины, через Чигирин и Черкассы подходили к местечку Мошны, которое разместилось в нескольких верстах от Кумеек. Но количество казацкого войска лишь на первый взгляд было меньше, чем войско Потоцкого. Еще не успели возы окружить казацкий лагерь крепким кругом, как уже понеслись быстроногие лошади гетманских джур в поисках малых и великих отрядов, о которых Павлюку было известно еще до выхода на волость и где были рассеяны на большой территории от Жашкова, от Глухова, от Бара до Чигирина. Теперь эти люди должны были усилить казацкое войско.
И все же не успокаивался казацкий гетман. Он уже теперь начинал понимать собственную ошибку. Имея информацию о бунте коронного войска под Белой Церковью, Павлюк потерял время, необходимое для накопления сил. Поэтому пришлось объединиться с отрядами Скидана, Кизима, Коростеля и еще с десятком мелких отрядов, которые присоединились к запорожцам за последние несколько дней. Около двадцати тысяч левобережцев остались за Днепром охранять переправу от Потоцкого, как и было условлено на тайных радах с Павлюком и запорожскою старшиною. Мало кому из них и теперь не было известно о согласии конфедерации у поляков и появлении коронных полков рядом с Кумейками. Но даже при таком раскладе обстоятельств в казацком лагере насчитывалось почти двадцать тысяч войска, и гетман после недолгих раздумий решил не избегать битвы, ограничился универсалом, который и понесли джуры холмами и долинами праведной Киевской земли. В универсале писалось:
“Павло Михнович, гетман с войском Запорожским Низовым и Городовым. Панам атаманам, товарищам нашим и всей честной братии доброго здоровья и во все долгие века успеха от Бога желаем!
Покорно вас, как младших братьев, просим: днем и ночью спешите до Мошен с
артиллерией, так как мы сегодня пришли с артиллерией до Мошен, а поспешили потому, что жолнеры хотели товарищей наших выгнать из Мошен, где жолнеры большого успеха не имели. Жолнерского товариства полегло несколько десятков, и артиллерия от Мошен
114
не подошла, так как настала ночь, и тяжело было с ней идти. Как только Бог даст день, пойдем за этим врагом и вас просим поспешить. Именем войсковым суровою карою накажем тех, кто стал против товарищей наших. Пускай каждый немедленно станет за веру христианскую и золотые вольности наши, которые мы кровью заслужили. Враг в Корсуне опустошил церкви, детей, жен по селам порезали. Еще раз просим вас и приказываем, чтобы вы застали нас в Мошнах, а затем Богу вас доверяем.
День в Мошнах, во вторник, 15-го декабря 1637-го года
Степан Дорожный,
Писарь войсковой”.
И они спешили. Те, к кому был обращен универсал, на самом деле оказали братскую помощь в общей борьбе за свободу и лучшую судьбу казацтва. Достали из сундуков лучшую одежду, снимали со стен драгоценные сабли, турецкие пистоли, окрашенные серебром кремниевые винтовки. И, стиснув зубы, покидали подворья, на которых вынуждены были тяжело работать, увеличивая панское состояние и не получая за это ничего, кроме голодного существования и унижения. Крепили на длинных держаках косы, точили топоры и вырубали замашистые дубинки. И просыпалась, просыпалась у тех людей их настоящая суть – гордых степных воинов, призванных с оружием в руках встать против врагов своей страны, защищать свои давние привилегии, так удачно названные Павлюком “золотыми вольностями”. Казацтво Киевщины, в основном большая его часть, шли под знамена Павлюка.
* * *
Николай Потоцкий чувствовал себя плохо, сидя в седле своего стройноногого арабского скакуна, и даже не пытался прятать свое состояние от сопровождающих, которые со знаменами, значками и копьями в руках окружали его во главе коронного войска. К испорченной погоде, ремням, которые натерли шею и тянули вниз плечи, потому что их не удалось снять прошлой ночью, добавилась еще головная боль и жажда. Он только что выслушал богослужение в честь Богородицы, пообещав священнику жертву в три сотни злотых на строительство церкви в провинциальном Летичеве, но от всех этих методов ни на каплю не полегчало. Ему все еще было плохо.
“Это, вероятно, так мир устроен. Так карта легла, и не доспанная ночь делает со стареющим гетманом страшные вещи. Не так было десять лет тому”, - думал Потоцкий и смотрел, как полки, роты, хоругви маршируют под своими знаменами, четко выполняя команды рейментариев.
- Пан Бодаровский, - позвал Потоцкий. - Прикажите подать вина.
- Сию минуту! – послышался в ответ голос Бодаровского.
Кубок, налитый густым красным вином, появился так быстро, словно давно был наготове.
- Я так часто употребляю вино, что вы хорошо умеете угадывать все желания своего гетмана, юноша? - вздохнул Потоцкий, беря рукою, одетую в пластинчатую
115
железную рукавицу, кубок.
Вино было приятно-кисловатым на вкус и принесло некоторую легкость.
- Хорошо. Возьмите, - он протянул Бодаровскому пустой кубок. – Что нового?
Бодаровский откашлялся и передал серебряную кружку кому-то из челяди.
- Пан Лащ шлет горячие вести, краткую записку и несколько “языков”. Судя по всему, его рейд был удачным. Посланец, который доставил солдат и сказал, что его милость обошел позиции Павлюка в Мошнах и хорошо потрепал полк Кизима, который двигался на объединение с бунтовщиками.
- Давайте вначале “языков”, - коротко кинул гетман.
Он потянул носом влажный прохладный воздух и посмотрел на горизонт. Где-то там за полоской мглы, за полем, поросшим редкими кустами верболаза, были Мошны – маленький провинциальный городок, в котором Богом суждено было произойти кровавой сече его “железным” товарищам и обнаглевшим отрядам бунтовщиков. Почему-то в этот момент у Николая Потоцкого не было уверенности в победе. Что это? В памяти появились воспоминания о увиденном в Кодаке: сильная крепость была превращена в руины, смрад пожаров, гарнизон, который перерезали как поросят. Три сотни отборных мушкетеров под командованием полковника Мориньота, который до того защищал укрепления, построенного согласно последним достижениям европейской фортификационной науки. Туда куренной атаман Сулейма привел во много раз меньшее войско, чем то, которое скоро было повержено.
От мыслей его оборвал голос Бодаровского:
- Приказ выполнен, ваша ясновельможность!
Стиснув зубы, Потоцкий бросил взгляд на пленных четверых грязных мужчин в рваных кожухах, без шапок, лица которых несли на себе следы нещадных побоев.
- Откуда эти люди? - спросил он у Бодаровского.
- Как я докладывал, из отряда Кизима. Пан коронный стражник захватил их во время стычки в предместьях Мошен.
- Хорошо, хорошо, - нетерпеливо перебил Потоцкий. – Спросите их, где их артиллерия и их холопский гетман.
Бодаровский, выплевывая слова, обратился к пленным на украинском языке. Те молчали.
- Если хотите, вашмость, сможем отвечать и на польском., - бросил, наконец, один из казаков, из-под лба глядя на Потоцкого.
- Гм... это уже интересно, - приклеил к лицу улыбку гетман, - что же, мужик... ты слышал вопрос, отвечай.
- Ну, так слушайте, пан гетман...
- Ты забыл добавить “ваше превосходительство”, мужик! – от резкого возгласа Бодаровского отпрянула, испуганно заржав, чья-то лошадь, звякнули шпоры, послышался сдавленный крик. Потоцкий поморщился. – Пусть говорит, как умеет, мой мальчик. Вряд ли стоит ожидать от этих людей уважительного обхождения. Хотя... как вы думаете, они хотят жить?
Бодаровский пожал плечами и промолчал.
- Хотят, - ответил Потоцкий сам на свой вопрос и, повернувшись к свите,
116
воскликнул:
- Господин Оскольский, мне известно, что вы ведете дневник наших с вами скромных деяний. Согласитесь, счастливая возможность дополнить его вполне живыми фактами. Ведь эти люди – не что иное, переходное звено к взаимопониманию между нами и казацким станом.
Шиман Оскольский – невысокого роста тучный шляхтич в темно-красном бархатном одеянии, который выдавал в своем хозяине священнослужителя, с гладко выбритыми щеками, которые несли на себе здоровый водочный румянец, бесшумной походкой выступил вперед.
С покорностью опустил глаза вниз
- Я рад внести в свои записи какие-либо события вашей ясновельможности на светлой ниве службы отчизне, - елейным тенором выговорил он.
Потоцкий невольно спрятал улыбку.
- Так! Именно так, - он перевел взгляд на пленного казака. - Рассказывай, лотре, что имеешь. И не думай вилять.
- А оно б ото знать, что именно вашу милость интересует.
- Не делай вид, паршивый лис, что ты глупее, чем сотворил тебя Господь.
Пленник, что силы замотал головой:
- Вашмость! Как на духу... Видел!
- Что?
- Павлюка!
- Где?
- В Черкассах.
- Тьфу! – Потоцкий рассерженно сплюнул и сразу же вытер усы шелковым платком, который достал из рукавицы. – Ты еще имеешь нахальство смеяться надо мной. Чтобы тебе после такого смеха горькими слезами не заплакать.
- Не приведи Господи, ласковый пан, разве бы я мог?! Правду святую говорю!
Потоцкий прижмурился. Некоторое время раздумывал, поглядывая сверху вниз на казака – блестящий, пышный вождь коронного войска в покрытой позолотой железными наколенниками напротив заросшего щетиной человека в разорванном кожухе с обвисшими от горячки усами и опухшим от побоев лицом.
- Это все, что ты можешь сказать?
Пленного начало трусить, словно в припадке – он хорошо понимал, что последует за этими несколькими словами.
- Я расскажу все, что знаю! Я...
Неожиданно для всех казак, что стоял перед допрашивающим воином, что силы ударил того кулаком в лицо. Замерев на полуслове, тот мешком упал на землю. Небольшая лужа, в которой была глина, брызнула в разные стороны грязно-желтыми брызгами, принимая в себя тело, из которого мгновенно вылетела память.
- Крепкий удар! – Потоцкий усмехнулся холодными глазами и дернул за повод. – Мы задержались, панове, пора заняться более важными делами. Павлюк вот-вот покажет
свое копье из-за горизонта... Этих лотров на виселицу... К слову, ваше превосходительство , - посмотрел он на Оскольского, - можете отобразить в своей летописи, что разговор
117
между нами и бранцами состоялся, и я повелел их наградить.
Среди сопровождавших послышался смешок тех, кто привык первым смеяться с шуток гетмана.
- Именно так, уважаемое панство! Разве лучший свет - не награда этим людям?!
Смех увеличился до гомерического – каждый старался, как можно более выразительно показать свое удовольствие удачной шуткой Канецпольского.
- Пан гетман! – подал, наконец, голос Бодаровский.
- Что тебе, любимый мальчик, - Потоцкий придержал лошадь.
- Пан коронный стражник только что прислал еще одного бранца - схизматичного пана из Нетребовки. Будем допрашивать?
- Хватит допросов! Время двигаться, рыцари. Повесить этого пока за ребра против прежних четверых. Пусть оповещает их на смертной веревке.
Смех среди подхалимов сопровождал гетмана по дороге на боевые позиции коронного войска.
* * *
Боевая сурьма звонкой и чистой нотой прозвучала над морем гомона: звуком колоколов, ревом скотины, ржанием лошадей и людских криков. Трижды пронеслась и затихла где-то там, где среди толпы всадников в красных жупанах висел гетманский бунчук и нетерпеливо трепалась в волнах холодного ветра красно-черная хоругвь с большим мальтийским крестом. Посередине креста на хоругви был вышит серебром в центре волн на тяжелом бархате герб гетмана. Словно отозвавшись на призыв сурьмы, низким басовым покотом отозвались большие войсковые литавры. Бом-бом-бом! Бом-бом-бом! Бом-бом-бом! У каждого из котлов, которые были чуть ли не сажень в охвате, слаженно били шесть довбышей торжественной суровой музыкой литавр, поднимая войско на кровавое дело.
Павло Бут внимательно смотрел перед собой, приложив к глазам дальнозоркую трубу. Вот и все. То, чего хотел, к чему шел все эти годы, все это настало и проросло перед ним реальностью будущего боя. Впереди, среди утренней мглы, широкой замаскированной полосой на теле нескольких невысоких холмов лежал вражеский лагерь. И к этому лагерю он шел во главе движимого казацкого отряда, который тяжело и медленно переваливался через холмы и долины, безостановочно приближаясь к вражеским укреплениям до своеобразной границы, которая отделяла его, Павла Бута, от славы или смерти. Но этот путь Бут уже прошел между Черкассами, Никитским Рогом, среди плавней Великого Луга и закованного льдами холода буджацких степей. О письмах и универсалах, посланных в Украину, Павлюк ни о чем не жалел, хотя иногда, задумывавшись, понимал – он поставил на кон свою жизнь. Не ради собственных амбиций или корысти! Ведь он шляхтич, и Речь Посполитая всегда могла ему дать это и много еще другого за верную службу и желание быть одним из ее пылких защитников. Для чего же
тогда? Ответ нашелся не сразу. После многих бессонных ночей и душевных переживаний
118
Павло понял причины, которые направили его позвать под свои знамена униженный казацкий народ, православный люд, чье право было так жестоко растоптано в космополитичной Речи Посполитой. Космополитичной на словах, а на деле такой, которая движется железным маршем, управляемая перстом Рима. И тогда этот перст, приказывая расширить святую католическую веру огнем и мечом, Польша рада выполнять такие приказы. Так что он просто не мог остаться в стороне. Разве собственные интересы могут стать выше заботы о судьбе Украины? Не могут. Для человека, который любит свою отчизну? Все просто и вместе с тем необычайно сложно. Так что он ни о чем не жалел. Пусть оружие разбудит казаков, и победа останется за теми, кого Бог назначит достойным победы.
До обставленного возами и обкопанного канавами польского лагеря осталось не больше версты. Туда уже влился передовой полк коронного стражника Самуила Лаща – всадники устроили такую теснину в узкой горловине обоза, что некоторые из них попадали на землю, когда лошадь одного из гусар неожиданно стала на дыбы. Полк Лаща был уже достаточно сильным и закаленным в первых стычках во время выступления казацкого войска от Мошен, поэтому шляхетское рыцарство на время забыло про вежливость и штурмовало ворота собственного лагеря, словно перед ним была вражья крепость. Коронный стражник, как и предвидел Потоцкий, не смог удержаться от боевого контакта, в результате чего потерял убитыми сорок товарищей и около сотни пеших пахоликов во время молниеносных герцев и последующего преследования казацким авангардом. Шесть верст запорожцы гнали арьергард полка Лаща, словно волки, которые слышат псиный запах крови во время зимнего голода, выхватывая на острие копий и сабельных лезвий все новые и новые жертвы своей ненасытности. Только после сигнала сурьмы они неожиданно начали возвращаться в подвижный лагерь. Бодро, с криком и свистом погнали они горячих лошадей между возового периметра в тех местах, где лагерь был предусмотрительно раскрыт. Размахивая кривыми саблями и клинками, летели распустивши за спиною рукава жупанов, словно птицы, несли на сбруях коней отрубленные вражьи головы, возле седел дорогое трофейное оружие, кармазинные штаны и серебряные гусарские наколенники. Во время стычки понесли потери и эти смельчаки - были среди них и убитые и раненые, но, казалось, ни одного из них этот факт не беспокоил. Мимо гетманского почета проехал запорожец с залитым кровью лицом. Кровь еще продолжала течь из резаной раны на лысом черепе, а на губах скрывалась усмешка. Поравнявшись с гетманом, он придержал лошадь и бросил вытянутую голову польского гусара, которую до этого держал за кудрявый чуб, под ноги лошади Павлюка.
- Прими, батьку, в подарок часть пана... а черт с ним...! Не помню его собачьего имени. Но знаю точно, что войсковым товарищем воеводы брацлавского назывался. Прости его неразумного, но остатки тела отказываются идти к тебе на поклон! – запорожец зареготал и выкинул для приветствия вверх сабельное лезвие. Павлюк усмехнулся.
- Вижу, молодец, что лях совсем голову потерял после встречи с тобой. Держи вот! – гетман выхватил из седельной кобуры покрытый серебряной чеканкой пистолет и протянул его казаку. – Это награда тебе. Но вижу я также, тебе нужна помощь?
Запорожец, приняв гетманский подарок, приложил его к груди и учтиво
119
поклонился.
- Пустяк это. Царапнул немного басурман! Но это пустое.
В мгновение ока он уже исчез за периметром, следуя за остальными запорожцами. Павлюк оглядел свое окружение – бунчужный с бунчуком, хорунжий с хоругвью, есаул с жезлом в руках и несколько джур, которые уважительно держались за спинами старшины.
- Вот такие они, господа-братья! А все-таки наварим ляхам пива! Не я буду, если с такими соколами и не наварим.
Он подогнал лошадь и поехал, полными легкими вдыхая пахнущий дымом от пожаров воздух. Некоторое время пытался удержать нетерпение, охватившее его, когда увидел вражеский стан. Уже скоро. Очень скоро.
Позади послышался топот копыт и бряцание доспехов. К гетману приблизился Яцко Остряница.
- Павел, надо лагерь усилить, послушай меня!
Павлюк вздохнул.
- Опять ты за свое. В шесть рядов повозки идут, или тебе мало?
- Мало!
- Господи, сколько же нужно?
- Удвоить...
- А ты не понимаешь, что мы этим сократим фронт и дадим возможность ляхам атаковать с флангов?
Остряница покачал головой.
- Удар гусар будет сокрушительным. Они разорвут лагерь. Обойти с фланга им мешает болото.
Павлюк некоторое время молчал. В словах Остряницы была правда, но Павлюк привык действовать не так, как осторожный Остряница. Он отдавал предпочтение быстрому поразительному удару, а усиление периметра подвижного лагеря еще шестью рядами телег отнимало время. Несмотря на то, что сегодня утром провалились его планы разбить Лаща в селе Белоозеро и захватить переправу через Рось в Сосновом Мосте, ударив в тыл Потоцкому, Павлюк не прислушался к советам соратников. Остряница махнул рукой и присоединился к Гуне и Кизиму, которые стояли поодаль.
Со стороны Кумеек ветер начал нести тучи густого дыма – на дальних холмах перед селом, что размещалось в семи верстах за позициями Потоцкого, ляхи поджигали солому, кучи веток и строения, стараясь ослепить казаков.
- Вперед! – изо всех сил гаркнул Павлюк, стараясь криком прогнать собственную неуверенность. – Вперед, дети, покажем ляхам, сколько стоит ковш лиха!
Медленно, удерживая равновесие в периметре и лавах пехотинцев за ним, казацкое войско начало сосредотачиваться на холме и подступать к польским укреплениям. Лагерь Потоцкого выстроился за десятью рядами возов, растянулся больше, чем на полмили и замер в тревожном ожидании. В центре его спешно готовилась к бою артиллерия, на обоих флангах гремела железными латами наемная пехота. Ландскнехты разжигали себя боевым кличем, поднимая вверх лес пик и алебард.
Приблизившись на пятьсот шагов, казаки неожиданно для Потоцкого начали
останавливаться – начался психологический момент, когда людям необходимо было слово
120
их гетмана. Через считанные минуты польется кровь, будут реветь пушки и начнется ад. Поворота назад нет. Павлюк ударил коня батогом и в сопровождении Гуни, Остряницы, Кизима и Скидана выехал вперед войска, и остановился.
- Дети! Славные рыцари! Казаки! – напряженно задрожал его голос. – Мы долго ждали этой минуты, и она настала. Мы вместе прошли сотни верст, преодолели сотни бед и съели вместе пуд соли, ожидая этого дня. Вот он! Перед нами выстроились ряды тех, кто унижает наше с вами достоинство, кто, почувствовав себя хозяевами на наших землях, задумали переделать нас на рабочее быдло и пахать на нас. Долгое время благословенная земля наша, которую испокон веков берегли наши предки, живота своего не жалея, приносила золото в их бездонные карманы.
Выдержав паузу, Павлюк повернул коня и поехал вдоль фронта, внимательно рассматривая свои полки, стараясь прочитать то, что было написано на лице каждого. За рядами тяжелых возов, что их выставили кованые железом дышлами вперед и толкали десять казаков, он видел шеренги пехотинцев, вооруженных мушкетами. Выстроенные в восемь рядов для более эффектного зрелища, они ожидали начала битвы и теперь, увидев перед собой атамана, подняли оглушительный крик.
- И мы пришли сюда из Запорожья, - продолжал он, широко расставляя слова, - пришли для того, чтобы сказать высокомерным панам: “Нет!”. Нет издевательствам над вашими вольностями! Нет выпискам, безнаказанным наездам польской шляхты на наши хутора и хаты. Нет казакам, что стоят на дорогах Украины до Запорожья!.. Так готовы ли вы положить свои головы ради всего этого? Готовы ли окропить кровью бедную нашу землю за эти святые идеалы?
- Готовы, батьку! – загудели сотнями голосов.
- А не согнетесь ли под ударами панцирных хоругвей?
- Не согнемся, батьку! – загремели, словно весенний гром.
- Тогда вперед, славное казацтво! И не смотрите на этот длинный лагерь впереди. Или вы не знаете, что ляхи в два ряда войско ставят? Вперед!
Павлюк потянул из ножен саблю и, поднявшись в стременах, занес ее над головой. В ответ крик над казацким лагерем усилился, возы двинулись и заскрипели под весом нагруженных на них деревянных бревен, покатились навстречу врагу. За возами пошла пехота, за пехотой – конные сотни на быстрых степных бахматах с лесом копий, увенчанных красными, малиновыми и голубыми флажками, с готовыми к бою саблями и пистолетами. На четырех повозках в центрах пехотных ботов волосатые запорожские пушкари вымеряли на ходу четыре большие кулеврины, блестящие бронзовые тела которых целились в направлении польского лагеря. Быстро засыпали в темные отворы пушечных “дел” добрые заряды крупнозернистого артиллерийского пороха, заложили восьмифунтовые ядра, вставили в держаки тлеющие фитили. Среди пушкарей находился вооруженный нюрнбергским квадрантом генеральный обозный, которого Павлюк лично послал проконтролировать подготовку артиллерийского залпа. На флангах и сзади войска спешно готовили еще четыре пушки...
121
* * *
Богун среди других казаков Тимашевского куреня ехал верхом, чувствуя рукой шершавое древко ратища. До лагеря Потоцкого оставалось триста шагов. Двести пятьдесят. Двести. Напряжение росло. Казаки переднего отряда уже начали поднимать мушкеты, готовясь дать первый мушкетный залп. Уже можно было отличать гербы на штандартах польской шляхты, золотую насечку и белые перья на доспехах и крыльях гусар. Уже слышны крики лядских командиров и ржание коней во вражеском лагере.
- А что, лящику? Сейчас побежишь к черту! – заорал вдруг кто-то среди возов периметра, и напряженные струной нервы многих сотен людей отреагировали, выплескивая волну эмоций – на минуту все утонули в хохоте, после чего в адрес напыщенных панов, что горячили коней, поблескивающих железными доспехами, полетели такие оскорбления и ругательные выкрики, что у шляхтичей чуть не посыпались искры из глаз. Они оставались на месте только благодаря нечеловеческим усилиям хорунжих и ротмистров.
- А что стали?! Снимайте штаны, паны-ляхи! Палок всыпем и по домам распустим, панянкам о своем геройстве расскажете! - ревел, став в полный рост замашной саженой дубинкой в руках упитанный казарлюга на одном из возов.
- Ох, пустим кровицу! Пустим нечистую, – натянул тетиву лука с ним другой.
Стрела, тонко просвистев, прочертила на небе, покрытом тучами дыма, высокую траекторию и с хрустом впилась в лицо одному из товарищей передовой гусарской хоругви. Красная от крови стрела вышла из шеи немного ниже шлема и, застонав, шляхтич полетел под ноги коня. Казацкий лагерь сразу же прогремел триумфальным:
- Получай казацкий привет, лебедь белокрылый!
- А красиво упал, словно мешок с едой.
Польский авангард хранил молчание. Хоть и гарцевали от злости своенравные шляхтичи, войско, выполняя приказ Потоцкого, замерло в ожидании следующих команд.
* * *
Битву под Кумейками начала казацкая артиллерия. Одна за другой грохнули четыре пушки авангарда. Выплюнув в поляков столб огня, вся округа заполнилась белым пороховым дымом. Через минуту отозвались пушки на флангах, ударил, подчиняясь команде Скидана, залп переднего отряда. Его казаки, разрядив мушкеты, быстро заняли места в тылу отряда и затрясли пороховницами, засыпая в дула ружей новые заряды пороха. Ударил второй залп, за ним третий. Благодаря ветру, который дул в спину полкам Потоцкого и глаза казаком, дым первых залпов не помешал вести огонь – белые тучи порохового дыма быстро отлетали вглубь лагеря, но все-таки глаза начинал резать едкий дым, который несло от горящих Кумеек. Один за другим грянули еще пять мушкетных
залпов, вторично грянули четыре передние пушки. И только после такого привета
122
заговорила артиллерия Потоцкого.
Павлюк, окруженный десятком верных джур, одетый в кольчугу, что выглядывала из-под подбитой бобровым мехом киреи, выпрямившись, сидел в седле вороного жеребца на холме, расположенного позади военных порядков казацкого войска. Взглядом железной выдержки смотрел за ходом битвы, которая только что начала разгораться первыми ружейными залпами и оглушительным грохотом пушек. Ни на миг не отнимал от глаз дальнозоркую трубу. Последствия первого удара огневого оружия были удовлетворительными – первое ядро попала в гущу конницы польского авангарда под командованием Самуила Лаща, вывив из строя не меньше десятка жолнеров. С расстояния, которое отделяло две вражеские армии, несложно было различить страшные увечья, которые разогретый чугун принес беззащитным человеческим телам. И даже с такого расстояния была заметна легкая красная туча, которая появилась в месте, где в строй ударило ядро. Второй и третий выстрелы разбили два воза периметра, причем один из них, разорвавшийся в воздухе, поразил несколько угорских пехотинцев на левом крыле лагеря. Четвертая пуля пролетела над головами вражеских солдат и упала в глубине лагеря.
- Хорошо! – процедил сквозь зубы Павлюк. – Но можете лучше, чертовы дети, лучше!
Когда ударил третий мушкетный залп, гетман махнул рукой к одному из джур:
- Лети, сынок, пулей! Скажи Кизиму, чтобы держал конницу сразу же за пехотными ботавами, ближе к правому крылу.
Джура, кротко взмахнув головой, ударил коня шпорами и полетел по склону в седую мглу долины, туда, где на несколько верст почерневшего горизонта хищные пауки вражеских военных порядков. Прижался к конской гриве, что словно языки багрового пламени горела по ветру. Павлюк снова поднял к глазам дальновидную трубу.
- Ох, чует мое сердце – туда гусары ударят... – пробормотал Барон себе под нос.
Бой кипел. Слаженные залпы казацких ботов выхватывали из вражеских рядов целые десятки солдат, которые словно спелый колос под серпом косаря, валились на землю, политую первой кровью. Передние ряды коронного войска в какой-то момент даже начали подаваться назад, чем и воспользовались запорожцы – некоторые из них сразу же взялись за подготовку к вылазке за пределы лагеря. Удержались от нее, кажется, не столько благодаря командам старшины, сколько опасаясь шквала огня собственных ботов.
Но и поляки не молчали. Быстро пришли в себя от первого удара огнестрельного оружия, и вот уже подала свой грозный голос вражеская артиллерия. Десять громов грянули один за другим, посылая казакам десять раз по десять смертей в стонах горячей картечи, тяжелых чугунных ядрах и щедро наполненных порохом стволов. И сразу же услышали казаки на собственной шкуре преимущество Потоцкого в артиллерии. Но не дрогнули опытные воины – каждый умел смотреть в глаза смерти, стоять среди огненных смерчей, а не поддаваться страху. Зато казацкие ботавы усилили ружейный огонь. Стреляя залпами “через одного” в строю и быстро переключаясь, они добились такой скорости, которая вполне компенсировала превосходство польской артиллерии. Ударили еще и две пушки казацкого арьергарда, но вследствие слишком низкого прицела пули вспахали
поле, не долетев добрых полсотни шагов до вражеских позиций.
123
- Ох, ты, мурло туподушное! – не удержался от лютого раздражения Павлюк. – Перевешаю за такую работу, ей-бо перевешаю.
Однако через мгновение своих коллег исправили пушкари – одна за другой спрятались в тучах дыма из поднятой попадавшими ядрами в землю две вражеские пушки. Артиллерия казацких флангов продолжала громить возы польского периметра. Заметив это, Потоцкий также приказал перенести прицел пушки на возы казацкого отряда и скоро от передней линии движущихся возов запорожцев полетели деревянные осколки, перемешанные с частями разорванных на куски человеческих тел. Стон поднялся над казацкими рядами, но те, кого обошла злая судьба, продолжали толкать вперед свои тяжелые возы. Шли спокойно. С зажженными трубками в зубах, с надменными словами на устах, со словами, от которых закипала кровь в жилах польского рыцарства и которые не могли заглушить даже выстрелы артиллерии. Плечо к плечу шли они. Упирались хмурыми взглядами в ряды гусар, драгун и ландскнехтов, время от времени перекрывали стук огнестрельного оружия могучими криками “Слава”, похожие на стародавних скандинавских берсерков в боевой лихорадке в этом неудержимом движении навстречу скрежету металла.
Огонь с обеих сторон усиливался.
- Хорошо, дети, хорошо, - в голосе Павлюка, который следил за битвой на расстоянии близком полмили, читалось нечеловеческое напряжение. Он сам не заметил, что “дети”, “соколики ясные” и “побратимы дорогие” преобразовались в “мурло туподушное” или “вешальников господских”, и, наоборот, по несколько раз за минуту, в зависимости от удачного или неудачного маневра отряда, удачного залпа или потере равнения в линии движимого периметра. На эмоциях гетмана не отражалась правильность принятых им решений. Джуры гетманского почета не успевали возвращаться, донося полковникам и запорожским куренным распоряжения гетмана.
- Черти забирай! Не ожидал такого привета пан Потоцкий, не ожидал!.. Джура! – никто не отвечал, и Павлюк, наконец, заметил, что остался один на горе, отослав с поручениями даже хорунжего и бунчужного. И в это мгновение счастливая усмешка осветила лоб запорожского гетмана. – А что ж, пора и мне кости казацкие размять, славы поискать и ботчикам пример показать! Пускай Потоцкий на расстоянии дальнозоркой трубкой управляет, мое место рядом с казаками! Но, Вороной! Вперед, конику-братику, неси панов-ляхов нашим пивом угощать.
И Павло Бут с наслаждением подставил лицо ветру, который доносил до него смрад пожаров и запах баталии, стиснув в руке рукоятку острой сабли, окунулся в круговерть боя, направляясь во главу конных полков, которые ожидали своего времени. А с левого фланга уже бежало к казацкому лагерю венгерское пехотинство с алебардами наперевес, имея приказ коронного польского гетмана разорвать казацкий лагерь любой ценой, чтобы дать возможность действовать тяжелой вооруженной хоругви конницы
Заметил это и славный полковник Скидан, и дал приказ перенести мушкетный огонь своих ботов на вражескую пехоту. Легко вооруженные ландскнехты беспорядочной толпой бежали среди шквала горячего свинца, и без счета валились от дружных залпов. К венграм присоединились несколько сотен реестровых казаков, верных Ильяшу
Караимовичу, они выбрали для себя иную судьбу и теперь вынуждены принимать смерть
124
от руки вчерашних братьев по оружию.
Когда Павлюк подъехал к Скидану, он увидел только боль в глазах верного полковника и горечь в его голосе.
- Горько батьку! Горько... почему мы такие дураки? Когда же научимся жить, как должны жить братья?! Посмотри! – Скидан указал лезвием оголенной сабли в поле, среди которого умирали венгры и украинцы, принеся себя в жертву короне, которая считала их пригодными только на роль пушечного мяса. Но Потоцкий посылает их словно баранов на заклание. Венгры, те хоть за золото гибнут, они наемники и выполняют свое кровавое обещание... - Почему же подняли против нас оружие? Они ели с нами из одного казана, батько? Делили один кожух на двоих. А теперь готовы зубами вцепиться, словно бешеные собаки! Почему, батько?
И молнии сыпались из глаз Скидана. Не мог он понять такой лютой измены. Оно и понятно, и никто бы не понял. Крепкая рука легла на плечо побратима.
- Собаке – собачья смерть, Петр... Сделай так, чтоб ни одного не обошла сабля и пули, тогда я, вероятно, дам ответ на твой вопрос.
И Павлюк погнал коня дальше, туда, где польская артиллерия усилила огонь до максимума и начала поднимать траекторию артиллерийских ядер, стараясь достичь конных сотен, выстроенных для отражения удара гусарских хоругвей и рейтарских рот.
125
Глава восьмая
Нервы Богуна напряглись, когда он стиснул рукой ратище копья и до боли в глазах смотрел перед собою, не имея возможности рассмотреть то, что творилось возле возов. Тучи порохового дыма от мушкетов пехоты, смешанные с дымом выстрелов польской артиллерии и горевших Кумеек, мешали ему, как и другим конникам рассмотреть то, что творилось впереди. Но судя по крикам и звону сабель, вражеская пехота уже докатилась до передних возов. Жестокий бой проходил на возах, и перед ними венгры совместно с казаками Караимовича старались растащить возы Павлюковского лагеря, чтобы дать дорогу внутрь стана гусарским хоругвям и рейтарским ротам. Вдруг перед казаками появился Кизим, которого гетман назначил командовать конницей, к которой присоединились тимашевцы и еще другие охочеконные запорожцы.
- Дериухо! – крикнул он Омельке, который возглавил сотню, почти целиком сформированную из казаков Тимашевского куреня.
- Тут, батько! – отозвался Омелько.
- Пилипко! – снова позвал Кизим.
- Слушаю! - вперед выехал еще один сотник из запорожцев.
- Берите паны своих соколов и быстро за мной. Попробуем отсечь пехоту ударом с фланга.
Дважды повторять не пришлось. Обученные запорожцы быстро оставили строй и погнали коней за Кизимом, что летел на белом коне с ярким шлейфом киреи, которая словно пламя, маячила сзади.
Воспользовавшись дымом, быстро растащили возы в тылу лагеря, и вот две сотни быстрых конников выехали в поле. Молниеносно выстроились лавами. Сразу же за их спинами возы со стуком заняли свои места.
- С Богом, дети! За казацкую славу! – послышался над шумом боя голос Кизима и храбрый полковник первым кинулся на венгерскую пехоту.
И полетели. Богун ощутил в груди приятное знакомое чувство предбоевого напряжения и стиснул коня шпорами. Послушная скотина сорвалась на галоп. Краем глаза видел Нечая, Савку. Несколько дальше вырисовывались молниеносные круги кривых сабель. Васька Зоря, Кондрат Макогон и долговязый Базика. Гнали лошадей, нацелив вперед копья, остальные тимашевцы. С громогласным свистом и криками, с цокотом кованых коней и бряцанием железа ударили атакующим порядком во фланг вражеской пехоты.
Иван с ходу выбил из рук перепуганного ландскнехта алебарду, которой тот пытался защититься и, замахнувшись второй раз, рубанул, целясь в незащищенное тело воина. Даже не посмотрел, как покорялась голова с выпученными глазами, как брызнула кровь из рассеченных артерий, и обезглавленное тело неуклюже завалилось набок.
Впереди ожидала работа. За мгновение сабля Богуна секла направо и налево среди самой гущи вражеской пехоты. Не отставали и другие. Используя преимущество внезапного нападения, казаки учинили резню – в течение двух минут в окровавленные трупы
126
превратились добрые полторы сотни отборной пехоты капитана Богановского. Из лагеря начали выскакивать запорожцы, которые до этого были у телег. Наемники Богановского и казаки Караимовича оказались в стальных тисках. Заметив это, оба вышеупомянутые господа погнали лошадей в лагерь Потоцкого... А Богун, превратившись от боевой горячки и вида крови в дьявола, сек врагов, не чувствуя усталости. Не успевал даже протирать рукоять сабли, что стала совсем скользкой от крови и рисковала вылететь из рук. Время от времени слышал чистый и громкий голос Кизима:
- Так их, детка, руби! Смотри, чтобы ни один не убежал, не попробовав нашего пива!
Рядом кто-то охнул, и Богун увидел, что Кондрат Макогон ухватился за бок, простреленный пулей, одновременно уцепившись второй рукой за рогатину, которой здоровенный венгр пытался выбить его из седла. Не мешкая, Иван выхватил пистоль и разрядил его в грудь жолнера. Тот упал, как подкошенный. Макогон выдернул из бедра рихву рогатины и улыбнулся Ивану:
- Спасибо, парень, - успел только сказать, и упал грудью на лошадиную шею. Иван выхватил повод из ослабевшей руки и потянул коня к телегам. Через минуту крепкие казацкие руки понесли раненого, передавая друг другу внутрь лагеря. Богун вернулся в гущу боя. Еще мгновение и остатки разбитой пехоты побежали. Навстречу им уже летели две хоругви драгун. Кизим спешно перестроил казаков, чтобы встретить новую опасность лицом. Тревожная труба пела, созывая тех, кто чрезмерно увлекся преследованием несчастных венгров. К Кизиму подскочил гетманский джура...
- Гусары выступают из лагеря. Отец просит задержать их. – Кизим ошарашено посмотрел на посланника.
- У меня две сотни казаков!
- Господин полковник, отец просит! Надо телеги в двенадцать рядов переставить. Сейчас же вам в помощь еще три сотни казаков выходит.
Кизим посмотрел на густые ряды польских драгун, что уже перешли на галоп. Не менее тысячи. А где-то дальше, невидимые отсюда, подходили грозные гусары – тяжело вооруженная гроза многих армий.
- Передай гетману – я сделаю все, что смогу. С Богом укрепляйте лагерь!
Передовые шеренги запорожской конницы в этот момент ударились на копья с королевскими драгунами.
- Богун, сзади! – резанул в ухо крик Савки
Иван припал шапкой к гриве и вовремя. В нескольких дюймах над головой пролетела прицепленная на цепь, усыпанная шипами пуля кистеня. Второй раз драгун ударить не успел – копья Ивана и Савки оторвали его из седла, подняли в воздух и кинули под ноги бешеной от боя лошади.
- Смотри в оба, Богун! – криво усмехнулся Обдертый, и через секунду уже отбивал ратищем удар копья, нацеленного в его грудь. Моторошно взревев, сцепились с ляхом на саблях.
Вскоре отбросил ратище и Богун – в толпе от сабли было намного больше пользы. Запорожцы, которые в боевой горячке еще более напоминали берсерков чем тогда, когда двигались навстречу битве, поднимали целые фонтаны вражьей крови острыми, подобно
127
бритве, лезвиями сабель, прицельными выстрелами пистолетов и дикими клювами келепов. Драгуны, которых было в несколько раз больше, скоро поняли – потеснить маленькую горстку казаков им не под силу. В это время неимоверный боевой клич ежеминутно уменьшал их собственные силы. Наконец, поняв такое положение вещей, отозвалась сигналом к выходу польская сурьма.
Хорунжий Богановский, рядом с которым упало уже четыре товарища, и его самого ударила в плечо горячая пуля, удивленно увидел, что уже добрая четверть его регимента или лежит на земле, или, обливаясь кровью, отступает к своему лагерю. А поблизости (о Господи!) его собственной хоругви, вышитой золотом, происходит стычка поляков с казаками, которая вот-вот должна закончиться поражением поляков. Драгуны начали спешное отступление.
Но вопреки страху Богановского, запорожцы бросились добивать врага в спину, что убегал, ценой неимоверных усилий. Кизиму удалось удержать на месте охваченных азартом казаков и вовремя: за несколько шагов, выстроившись в стальном порядке, уже звенели панцирями, трескотали своими железными крыльями гусары. В промежутках строя гусарских хоругвь, отступая к лагерю, словно вода через сито, проходили толпы напуганных драгун.
Богун сплюнул и вытер саблю полою жупана. Молча принял из чьих-то рук ратище. Страха не было. Страх остался сзади, где-то там, где упали первые убитые и раненые в этом бою, где пролилась первая горячая кровь. Остальное только злость и не свойственное желание кинуться на ненавистных в своей молниеносной безупречности и железной силе гусар. И еще он знал, что люди, которые находятся вокруг, ощущают то же самое, что и он, ожидая время, когда прозвучит сигнал к атаке.
- Слава!!! – гаркнул кто-то совсем рядом и вызвал этим криком целую бурю.
- Слава-а-а! – поддержали полторы сотни голосов.
- Слава и Украина! - послышалось над полем брани, словно отозвалось на рокотании литавр и серебряных сурьм, которые звали к атаке.
И вот уже конный отряд запорожцев, в котором теперь было больше, чем полторы сотни всадников, подобно камню, выпущенному из пращи, кинулся на врага, чтоб через мгновение влиться с громом и треском в железные ряды вражеского войска. Славная земля задрожала, когда запорожцы и блистательная шляхта сошлись не на жизнь, а на смерть в жестоком бою. Словно в красном тумане, Богун бил копьем, отклоняясь от вражеских ударов и снова бил. Иногда чувствовал глухой звон собственного панциря и тупую приглушенную боль в пояснице. С удивительным спокойствием отмечал он, что вражеское оружие, удары которого он не успел отбить в ходе бойни, но через мгновение забывал о них и снова поднимался в стременах, замахиваясь на очередного гусара. Бил, не останавливаясь, не глядя, как и куда попадала острая и блестящая сабля. Удивлялся собственному голосу, который жил теперь словно своей отдельной жизнью. Рычал и ревел, захлебываясь от зла. Стонал с выдохом, посылая очередной удар с горящими глазами под наглухо закрытыми блестящими шлемами с пучками перьев и сипел от
бессилия покарать их всех. Отряд Кизима спасла казацкая артиллерия. После весьма удачных выстрелов зарядами гусары после отбили натиск, и через узкий коридор казацкого лагеря прошли сорок шесть окровавленных всадников на мыльных конях,
128
среди которых были Богун, Дериухо, Нечай и Обдертый. Не было уже среди тимашевцев длинновязого Базика – пришило его к земле тяжелое гусарское копье. Крепко пришило, не поднимется казак. Еще двое гусарских товарищей обняли запорожца смертельными объятиями. Первого приветствовал смешливый Базик кривым ятаганом, другой, чье копье ударило Базику под сердце, укоротив казацкий век, получил пулю. Словно три товарища отдыхали они теперь один возле одного, умерщвленные, будто после хмельной гулянки. Не было и Васюка Зори. Рассекла аж до зубов ему голову острая сабля. Упал Васюк с коня, раскинув руки, словно хотел на прощание стиснуть в объятиях родную землю, за которую не пожалел жизни. Встань, Кондрат! Пойди, подними побратима, помоги ему дойти до лагеря. Нет, не идет Кондрат Макогон. Лежит он на возе, на скорую руку перевязанный белым полотном. Да зря вы, паны-братья, тем полотном закрывали – остекленели карие глаза Кондрата. Вылетел дух из сильного тела и улетел ввысь. Туда, где через тучи дыма проглядывало чуть заметно укрытое дымкой солнце. Чуть живым вышел из боя и полковник шляхетный, славный Кизим, который волею судьбы принял удар железного кулака гусарских хоругвь во главе малочисленной группы легковооруженной запорожской конницы. Укрытые красной кровью дорогие полковничьи латы, десятками сабель изрубленная турецкая кольчуга. Но высоко держал голову Кизим, ехал гордо рядом с хоругвей, которую не отдал врагу, хотя и порванную на куски горячими пулями.
А в лагере готовили к бою мушкеты пехотные ботавы. Фронт, который теперь в центре и на правом крыле был усилен двенадцатью рядами возов, ощетинился палками и дышлами возов. Спешно усиливался левый фланг, и поляки, увидев это, начали выстраивать гусарню для удара именно туда. Помогала им артиллерия Потоцкого со скоростью, на которую была способна. Начался обстрел возов на левом крыле.
* * *
В то время, когда казацкие артиллеристы только выстраивали пушки для первых в будущей битве выстрелов, а Павлюк с горы в тылу войска смотрел за выстроенными за возами польскими полками, сам коронный польный гетман Николай Потоцкий озабоченно объезжал гусарские драгунские хоругви, рейтарские роты, выстроенных в каре пеших ландскнехтов. На ходу отдавал озабоченным полковникам последние распоряжения, через зубы вычитывал тех командиров, подчиненные которых в чем-то делали нарушение по его соображению.
За спиной послышалось тяжелое дыхание больного астмой и близкий храп коня. Потоцкий, не поворачивая головы, узнал черниговского подкомария схизмата Адама Киселя. Подождал, пока Кисель появится в поле зрения, после чего, иронично улыбаясь, поглядел на того.
- Можно вас поздравить, пан подкомарий.
- О, матерь Божья... Прошу... Только что был вынужден мчаться через весь лагерь, только бы, только бы выполнить ваше распоряжение. Эта проклятая влажность сведет
129
меня в могилу! Будьте добры... – Кисель на несколько минут остановился. – Я к вашим
услугам, пан гетман. С чем, я прошу, вы можете меня поздравить.
Потоцкий обмерял с головы до ног Киселя и раздраженно отвел взгляд – маленькими, словно у свиньи глазками, облезлой кожей лица, которую не прятала даже пышная седая борода, одышка и большущий живот черниговского подкомария всегда раздражали пана Николая. Раньше он терпел Адама Киселя, когда жаждал его видеть.
- Ну, как же! Ваши единоверцы собрались здесь, перед нашими глазами, в необычайно большом количестве. Имеете возможность передать им особенное свое удовольствие.
Кисель ошеломленно молчал. Он не привык к такому обращению, но идти на открытый конфликт с Потоцким не хотел, благодаря природной флегматичности.
- Пан должен знать, что корить меня православной верой не только оскорбительно, он и не целесообразно. Оскорбительно, потому что я нахожусь в вашем, а не во вражеском лагере, а не целесообразно, потому что мои хоругви... – тихо злясь, проговорил Кисель, но был оборван презрительным смехом Потоцкого. – Но прошу, пан, объяснить, что означает ваш смех?
Потоцкий пожал плечами.
- Ничего оскорбительного, пан сенатор, абсолютно ничего оскорбительного. Я только представил себе лицо Павлюка, если бы он мог слышать только что сказанные вами слова.
- Какие это слова?
- Вам процитировать?
- Сделайте одолжение!
Потоцкий откашлялся и произнес торжественным голосом:
- Изумительный народ этот. И большое в нем вдохновение! Ваши слова. Согласитесь, звучит не совсем патриотично по отношению к Речи Посполитой, если принять во внимание то, в какое время слова вылетали из ваших уст.
- Вот вы о чем... – Кисель придержал коня, посторонился, заслышав гул тысячи голосов и рокот литавр из казацкого лагеря. – К сожалению, шпионы вашей милости теряют талант. Или нарочно до ушей господина гетмана доносится лишь часть сказанного мной. Но были и другие слова: “Если бы то вдохновение было направлено против врагов христианства, а не против короля и сейма Речи Посполитой! Но теперь оно заслуживает осуждения”.
Литавры в казацком лагере рокотали с каждой минутой сильнее. Над полем ритмично вздымались грозные боевые сигналы. Казалось, что битва вот-вот начнется.
- Извините, пан подкомарий, продолжим нашу беседу в следующий раз, теперь не время для слов, а для мечей славного рыцарства.
- Но ради какой цели вы меня вызвали?!
- Ради какой цели? – Потоцкий саркастически улыбнулся. – Хотел убедиться, что вы в лагере.
Полноту праведного негодования в ответе Киселя он не услышал, направил коня
вдоль фронта конных хоругвь.
Очень скоро действительно началось. Потоцкий во главе полусотни командиров и
130
свиты предусмотрительно выехал за пределы досягаемости казацкой артиллерии. Точно так же, как и Павлюк, начал разглядывать в дальнозоркую трубу вражеское войско.
Казаки шли, правильно поделенные на полки и сотни, огороженные лагерем с возов со штандартами и хоругвями, которые гордо трепетали над людским морем двадцатитысячного войска. С пушками на возах, возле которых бережно хлопотали пушкари, с литаврами и пением сурьмы. И хотя Потоцкий кривил по привычке шляхетские губы, но все же вынужден был отметить: перед войском польским разместила свои порядки большая и грозная армия. От нее еле-еле убежал полк неугомонного Самуила Лаща, который срочно успел перегруппироваться после отступления от Мошен и теперь составлял авангард коронного войска. Коронный стражник кидал громом и молниями, смешивая их с такой громкоголосой руганью, что их было слышно даже среди почета коронного польского гетмана. После такого маневра польского авангарда Павлюк, очевидно, понял невозможность дальнейшего сближения и сразу начал битву с артиллерийских выстрелов и мушкетных залпов. У коронного войска появились первые потери, значительная часть которых пришлась на драгунские хоругви, плотными лавами выстроенные за возами лагеря. Потоцкий выругался.
- Стонадцать дзяблов им в пельку! – зарычал он. – Эти лотры стреляют не хуже голландских мушкетеров... Пан Богуславский!
- Полностью в вашем распоряжении, ваша ясновельможность! – выступил красавец-офицер в блестящих доспехах.
- Я хочу, чтобы ваша резервная пехота разместилась на правом крыле. Усильте ландскнехтов обер-лейтенанта Мореля и драгун пана Жолкевского.
- Разрешите выполнять? – склонил голову Богуславский.
- Выполняйте.
Потоцкий несколько минут молча смотрел за нарастающим ходом битвы. Выстрелы пушек и мушкетов, крик людей, грохот литавр и голоса труб постепенно слились в низкий жуткий гул. Ветер нес от Кумеек целые облака дыма – там, выполняя приказ гетмана, поручик Бодаровский создал настоящую вакханалию огня – горели скирды соломы на выгоне, перед поселком горели матрацы на подворьях крестьян, пылали соломенные крыши низких хижин, оставляя добрых четыре сотни ни в чем не повинных людей без крыши над головой среди морозов и метелей декабрьской непогоды.
- Хорошо, господин Бодаровский, - прошептал Потоцкий, рассматривая лагерь Павлюка. – Очень скоро их отряды ослепнут в дыму! Чрезвычайно удобное время для атаки.
- Капитана Теребовлянского ко мне! – крикнул он в свиту.
За три минуты стройный артиллерийский капитан в кирасе и длинном бархатном плаще, который указывал в сторону капитанского вороного коня, отсалютовал гетману, выбросив вверх руку с саблей.
- Господин Теребовлянский, скажите, как вам работа артиллерии Павлюка? - небрежно спросил Потоцкий у него.
Теребовлянский пожал плечами:
- Хорошо играют, ваше превосходительство. Но мы можем лучше!
- Насколько лучше? – гетман посмотрел в глаза подчиненного.
131
- Значительно лучше!
- Тогда прошу вас, сделайте это немедленно. Направляйте снаряды в середину казацкого лагеря. И стреляйте с такой скоростью, на какую только способна вдохновить вас любовь к родине. Вы понимаете меня?
- Будет исполнено, ваше превосходительство!
- Тогда вперед, сынок! И пусть нам помогает Мадонна.
Черным шквалом улетел вороной конь Теребовлянского туда, где расположилась коронная артиллерия, и через минуту редкие прицельные выстрелы пушек по казацкому лагерю участились и перенесли прицел выше, так, чтобы доносить поражающий чугун вглубь коша, в конные полки и обозы полков и куреней.
Потянулись напряженные минуты ожидания и наблюдений за артиллерийской дуэлью, когда с общим триумфом войско встречало удачные попадания своих ядер и молча выслушивало взрывы и жуткий вой, заставлявший кавалерийские хоругви все чаще оглядываться туда, где прикипев взглядом к дальнозоркой трубке, замер в седле Потоцкий. Гусары, которые не привыкли к бездействию во время битвы, начали все громче проявлять недовольство. Заметил это и польский гетман.
- Еще не время, господа! – бросил он сквозь зубы в ответ на взгляды окружающих.
Канонада продолжалась. Наконец, после того как одна за другой были подведены две большие пушки, усыпая все вокруг щепками разбитых лафетов и комьями земли, а два десятка солдат орудийного расчета превратились в кровавые лохмотья, не удержался и Потоцкий. Резким пением отозвалась труба, и венгерская пехота совместно с казаками Караимовича и черемисами подлядского мечника бросилась в атаку. Вскоре у вражеских повозок закипел бой. Потоцкий некоторое время наблюдал за ним. Становилось понятным, что задача, возложенная на пехотинцев, а именно, освобождение от телег части казацкого лагеря для прохода кавалерии, им не под силу. Под метким огнем казачьих отрядов венгры, казаки и черемисы несли огромные потери. Зато казацкий вагенбург начал перестроение в двенадцать рядов.
- Черт забери! – выругался Потоцкий. Он оторвал глаза от дальновидной трубы, и от злости заиграл желваками.
- Черт!.. Черт! Поганское племя! Видит Бог – я их уничтожу, чего бы мне это ни стоило.
- Ваша ясновельможность! Пане... Батьку!
Потоцкий резко обернулся. Перед ним, сдерживая горячего коня, закутанный в дорогой воротник панциря работы немецких мастеров старший сын двадцатипятилетний Петро.
- Разреши, батьку, и я выполню твой приказ! Я разорву холопский лагерь, клянусь, всеми способами.
Потоцкий молчал. Перед ним стоял, на кого он возлагал все надежды, чьим успехам радовался всем сердцем, и кого берег, словно зеницу глаз. Отпустить его, такого неудержимого, такого возбужденного, как сама молодость, отпустить на верную смерть?!
- Ты мне нужен тут, Петро, - наконец, смог выговорить гетман глухим голосом.
Молодой Потоцкий воспалился.
- Но... Но... Я прошу тебя! Ради самолюбия нет для меня большей награды, чем
132
отдать себя в жертву разгневанному Марсу на этом поле славы. Но ты сказал перед началом битвы, что тут для всех открыто поле славы и чести. Славы и чести! Почему же мне ты не даешь случая получить эту славу?
Потоцкий подъехал вплотную к сыну и обнял его.
- О, мой сын, единая моя надежда! Ты стал настоящим рыцарем. Я могу только радоваться за тебя! Но поверь мне, сын, нет нужды отдавать тебя в жертву...
На мыльном коне, покрытом брызгами болота и крови на посеченных латах, подскочил Богуславский.
- Ваша ясновельможность, люди не выдерживают, нужно подкрепление!
Потоцкий покраснел от злости:
- Что вы себе позволяете, пан хорунжий?! Почему до сих пор не разорвали холопский вагенбург.
Богуславский перевел дыхание и попробовал вытереть капли пота, которые стекали из-под шлема и попадали ему в глаза.
- Ваша ясновельможность, мы устали. Обер-лейтенанта Морена ранило, под паном Жолкевским убито двое коней. Потери угорцев насчитываются не меньше трети от их общего количества. Драгуны держатся из последних сил!
- Что же вы требуете от меня? – Потоцкий посмотрел на хорунжего, словно на паука.
- Гусар! Удар гусар сможет исправить положение!
Потоцкий решительно покрутил головой:
- Черти бы вас взяли, Богуславский! Я не могу бросать в бой гусар, пока не будет разорвано укрепление с возов! Не могу и не хочу.
И Петро Потоцкий почувствовал, что именно теперь настал его звездный час. Он соскочил с коня, попав железной обувью в коричневое, перемешанное со льдом болото, и подошел к старшему Потоцкому. Взял его за стремена и покорно наклонил голову.
- Батько, я готов выполнить это. Разреши вступить моей хоругви, а ты убедишься – ничего для меня нет более главного, чем слава отчизны и ее гетмана!
- Он прав, ваша милость! – поддержал молодого Потоцкого хорунжий Сколецкий, который подъехал следом за Богуславским. – Гусары рвутся в бой, так дайте же им возможность ударить в возы конскою грудью, покрыть себя и вас славою. На правом крыле пока что шесть рядов. Возы частично поломаны. Решайте и очень скоро мы привезем к вам Павлюка, связанного по рукам и ногам!
Гетман несколько минут рассматривал правый фланг вражеского лагеря с помощью дальнозоркой трубы. Там было действительно самое слабое место вражеского лагеря, и слова Сколецкого были близки к истине. Он глубоко вздохнул.
- С Богом! - произнес, наконец. – И пусть поможет вам Дева Мария. Вперед, дети мои!
Бешеным галопом три гусарские хоругви общей численностью почти в две тысячи тяжело вооруженных воинов под командой молодого Потоцкого, а также хорунжих Сколецкого и Краковского бросились в казацкий лагерь Облака дыма, который нес ветер
от Кумеек, надежно укрывали их от глаз запорожцев. Вскоре там закипел ожесточенный бой. Разбитые драгунские хоругви, которые начали, было, отступать, выровняли ряды и
133
бросились на помощь гусарам – синие кафтаны драгун заняли правое крыло атакующих колонн, став наряду с блеском лат и багрянцем гусарских плащей.
Николай Потоцкий внимательно смотрел туда, где штандарт его Петра, его возлюбленного старшего сына, в котором он сконцентрировал все надежды стареющего гетмана, с гордостью возвышался над рядами крылатых гусар. Где-то там, в круговерти смертельной схватки, среди лошадей, которые на бешеной скорости несли в бой неистовых от ярости всадников, среди грохота пушек и криков умирающих, находился теперь его Петр. Его любимый первенец! Конечно, Потоцкий хотел для сына рыцарской славы. Он гордился им и был горд, что именно герб Потоцких развевался посреди ада перед вражескими телегами. Но... О пан Езус, как тяжело смотреть на все это родительским глазам! Петр! Надежда и кровь от крови моей! Нет! Он не должен думать о плохом, и он ни за что не будет думать об этом! Бог благословен к мужественным!
И Потоцкий молча ожидал новостей, что летели к нему от места боя со скоростью быстроногих коней многочисленных поручиков. Он не задавал вопросов, лишь тяжелым взглядом налитых кровью глаз взирал на очередного посланника.
- Они стоят, пан гетман! Мы несем тяжелые потери! – долетал до него хриплый голос.
А в разогретом воображении Потоцкого рисовался его Петр, который находился среди вражеских возов, среди ревущего ада (почему-то без доспехов, даже без шлема). И над ним уже заносил острое окровавленное лезвие одетый в распахнутый жупан запорожец.
- Кто? – голосом, который дрожал от напряжения, спросил гетман.
- Пан, Каменский и Цеплейвский положили головы! Паны Рудновский и Молочарский убиты! Пан Бочаровский поврежден вражеской картечью, десяток известных товарищей истекают кровью от ран.
А за первым посланцем уже спешит другой.
- Казаки держатся, ясновельможный пан! Наши потери большие!
- Настолько большие? – Потоцкий словно окаменевший сидел, и только его глаза выдавали то мучение, которое он испытывал. Целую бурю эмоций сдерживал за внешним показным спокойствием.
- Военные товарищи Иносинский, Подкоцкий и Могнунский погибли, с ними три десятка шеренговых пехотинцев. В хоругви пана Скопецкого паны Конаржевский и Бенецкий убиты. Еже десятки военных товарищей тяжело ранены. Пану Марянскому пушечным ядром оторвало ногу ниже колена. Кроме этого, пропала около сотни жолнеров!
- Мы бессильны, пан гетман! – летел за другим третий гонец. – Гусария умирает! Казаки бьются словно львы. Мы сотнями отправляем их в лучший мир, но подобно гидре, сила у них растет.
- О, пан Езус, не покинь! – не выдержал, наконец, Потоцкий. – Ради всего святого, все вперед! Кто принесет мне голову Павлюка, получит мой наилучший подарок!
Наилучшая конница коронного войска полетела в атаку вслед за хоругвей
коронного польского гетмана. Без малого пять тысяч, среди которых две трети были тяжело вооружены, гусары и рейтары, прозванные в народе “черные дьяволы” за цвет
134
доспехов и жестокость, которую они показывали на поле боя. Казалось, эта волна, усилившая впереди войско, мгновенно снесет с собственной дороги раздробленный в предыдущих боях казацкий вагенбург и словно нож через масло пройдет через казацкие полки. Но не исполнилась мечта гетмана! Только оказавшись в толпе боя, он на собственной шкуре почувствовал всю серьезность положения.
Среди большого вихря картечи и мушкетных пуль, среди смертельных молниеносных мечей и страшных ударов копий сама жизнь принимала новый, хотя и не единожды прежде виденный Потоцким смысл, уже забытый за последние годы, но очень знакомый и пьянящий для настоящего рыцаря, которым польный гетман, безусловно, считал себя всю жизнь. Давно уже замолкли согласованные залпы казацких ботов, замолкла и артиллерия. Пушкари с обеих сторон боялись палить в своих, поэтому и не оставалось ничего, кроме ожидания. Среди криков и металлического звона рукопашного боя, время от времени слышались лишь выстрелы пистолей. Потоцкий, окруженный товарищами особой охраны, сразу же кинулся в гущу боя, быстро начав углубляться между кучками запорожцев, которые самоотверженно отбивались, стоя на перевернутых и поломанных возах, между пролетающих галопом всадников и раскинутых в лужах крови мертвых тел. Всматриваясь в лица жолнеров, штандарты и хоругви региментов, отыскивал Петра. Только через некоторое время понял, что сделать это среди десятитысячной толпы обозленных во время боя людей неимоверно тяжело. Заметил, как перед ним один за другим были сдернуты с седел три его охранника. За несколько секунд все трое превратились в окровавленные куски мяса. Между прочим, только теперь донесся крик капитана гетманской охраны:
- Ради всего святого! Ваша ясновельможность, возвращайтесь немедленно назад! Назад!
В бок что-то толкнуло, и Потоцкий побелел. Неужели пуля? Мгновенно уже летел в тыл, окруженный значительно поредевшим отрядом охраны. Боялся даже посмотреть вниз, так как в боку отдавало тупой болью. Вдруг откуда-то, так, что никто и не понимал откуда, выскочил голый до пояса запорожец в вымазанных дегтем синих шароварах, с растрепанным оселедцем и длинным ратищем в руках. Быстрее, чем кто-либо из охраны гетмана успел заморгать глазами, он воткнул копье в грудь коню Потоцкого и рванул с поднятой саблей, чтобы достать наездника. Миг и гетман кувырком полетел на землю. Круглыми от страха глазами увидел в трех футах перед собой раскрытый в оглушительном крике рот казака, его покрытую поседевшими волосами и рубцами загорелую грудь и широкое лезвие турецкого палаша, с которого капала кровь. Почему-то все увиденное Потоцким воспринималось им необычайно медленно, среди абсолютной тишины. Лезвие приближалось. Неблагородно, словно кара Господня. Еще какой-нибудь миг и... Казак, захрапевши, упал, а палаш, который вдруг набрал свою реальную скорость, выпал из его руки и полетел совсем близко от лица коронного польного гетмана. Больно стукнул рукояткой в лицо. К Потоцкому подскочил жолнер. Резво соскочил с коня на землю.
- С вами все в порядке?
Потоцкий, злясь, посмотрел на тело казака, которое лежало прямо перед ним. Вокруг разбитой ударом безучастной головы быстро расплывалась лужа темной крови.
135
Только усевшись в седло, он вспомнил про боль в боку и посмотрел туда, куда попала пуля. Сразу увидел большую дырку в покрытом золотой чеканкой держателе сабли. “Если бы его не было, пуля попала бы в живот, и я бы заплыл кровью”, - без эмоций, подобно размышлениям постороннего человека, подумал Потоцкий, а вслух крикнул:
- Я хотел бы возглавить хоругви во время очередного нападения. Но сейчас нам необходимо отступить. Сурьмач!
Сурьма звонко пропела сигнал к отступлению.
- Мы должны выровнять лавы конницы и дать возможность пушкарям делать свою работу, - оправдываясь, сказал он, ни к кому не обращаясь.
Первая волна наступления, захлебнувшись, начала медленно откатываться от казацкого лагеря. Сразу же ожила с обеих сторон артиллерия. С обоза Павлюка теперь стреляли только четыре пушки, ведя неравный бой с двумя десятками фальконетов, кулеврин польской артиллерии.
Но уже через четверть часа наступление было возобновлено. На этот раз Николай Потоцкий держался сзади атакующих хоругвей, и не упускал из поля зрения красно-белый бархат штандарта Петра, который поднимался над головами гусар в самом центре атакующего фронта. И хотя теперь рядом с сыном находились пятьдесят гетманских охранников, на душе у Потоцкого было тревожно. В памяти до боли реальными были капли крови, которые стекали по лезвию палаша над его, Потоцкого, головой. Огненным гвоздем засел в воспоминаниях хриплый крик казака и белый солнечный диск над горизонтом, который подскочил и полетел молниеносно в то мгновение, когда гетман падал с коня.
- Помоги ему, Боже, - шептал в усы Потоцкий. – Защити, Святая Дева, дай силы и удачи.
Второй штурм продолжался почти час и начал захлебываться сам собой, так и не достигнув значительных успехов. Блестящая польская конница встретила такой неистовый отпор казаков, что вынуждена была начать беспорядочное отступление. Отходили толпой, теперь уже не соблюдая ни порядок, ни строй. Но, очевидно, не было кому корить их за это – казаки были в не менее затруднительном положении. Те, которые несколько часов тому назад были крепким и упорядоченным лагерем из пяти рядов возов, теперь представляли собой гору изломанного дерева, щедро сдобренного людскими и конскими телами. Почему-то молчала артиллерия Павлюка. Только одинокие мушкетные выстрелы раздавались вслед уставшей польской коннице. И еще шутки. О, пан Езус! Где брали эти люди в себе силу, харкая кровью, находить такие оскорбительные слова, да еще и надсмеивались над ними.
Седое, словно свинец, небо вдруг покрылось густым лохматым снегом, который, выпав на землю, уже не спешил таять и медленно прятал под своим белоснежным покрывалом укрытую трупами и кусками изувеченных тел землю... Польный гетман, окруженный остатками командиров, наблюдал за войсками, которые отходили одно от другого, словно раненый зверь.
Когда Петр Потоцкий подъехал к отцу, это был уже не тот красавчик в блестящих доспехах с сияющими глазами. Теперь доспехи были порублены и поломаны, а в глазах
136
читалась усталость.
- Мы должны попробовать еще раз, - проговорил он, приблизившись к отцу.
Потоцкий медленно покачал головой.
- Войско крайне устало. Я вынужден дать сигнал отходить... О, треклятые русины! Треклятая Украина и ее бунтующие выродки! Я потерял около тысячи шляхетского войска!
- Но ты не можешь! Отец, я уже почти был в их лагере! – растерянно простонал Петр.
- Ты еще будешь иметь такую возможность. Мы продолжим завтра, послезавтра... Мы победим их, но сегодня я вынужден отвести войско.
Молодой Потоцкий, сдерживая горечь, замолчал. Но неожиданно ему на помощь пришел Адам Кисель, который вместе с Вишневецким, Любомирским и Лащем находились рядом с гетманом.
- Хотел бы возразить вашей милости.
Потоцкий без эмоций посмотрел на Киселя.
- Господин считает меня слабонервным?
- Это не так. Я даже согласен с вами – обессиленное войско и...
- Почему же господин мне возражает?
- До заката еще далеко, пан гетман. А коронное войско, простите, не школа кармелиток, оно приучено преодолевать трудности. Я думаю, мы должны атаковать снова.
Потоцкий удрученно захлопал глазами. Его без малого едва не обвинили в мягкотелости. И кто? Адам Кисель. Этот толстяк с громкой одышкой, который без помощи не мог влезть на коня! Человек, которого он, Николай Потоцкий, втайне считал холопским ренегатом и врагом всему польскому.
- Хорошо, - помолчав, Потоцкий решил исправить положение с помощью верного шага – перекинул свой долг решать на плечи окружающих. – Благородные господа, я предлагаю выслушать ваше мнение по этому вопросу, и тогда мы сможем принять действительно мудрое решение. Начнем с вас, господин Любомирский.
Любомирский, который, стоя на земле, ждал, пока двое слуг не закончат надевать на него новый панцирь на замену, преждевременно пожал плечами:
- Видит Бог, я не знаю, что и говорить! Такой кровавой битвы не видано мной уже несколько лет. Они сумасшедшие. Это единственное объяснение. Я сам видел, как с деревянными копьями они кидались на завернутых в броню рейтар и гибли. Когда же им удавалось стащить кого-то из наших из седла, слетались словно мухи, раздирая несчастного на куски. Они не обращали внимания даже на то, что сверху мы их рубали нещадно. Клянусь святым Петром и Павлом, до десятка уложили их за каждого убитого поляка. И все же мы не смогли даже прорвать лагерь. Страшные потери. Страшные.
- Так вы за продолжение битвы сегодня или желаете возобновить ее завтра с восходом солнца?
Любомирский передернулся:
- Я желал бы попробовать еще сегодня. Если казаки сделают ночную вылазку, мы
недосчитаемся многих.
Потоцкий быстро замахал головой.
137
- Ваше мнение, пан Лащ?
Коронный стражник зверски оскалился.
- Я желал бы сдирать с них кожу уже сейчас. Но могу и завтра. Как прикажите.
- Вы, князь? – посмотрел Потоцкий на Иеремию Вишневецкого.
- Если мы не сломаем их до вечера, мы проиграем битву. Это единственный шанс, поэтому советую не задерживаться, - напыщенно бросил молодой князь.
- Что?! – вскипел Потоцкий. Во взгляде Вишневецкого он прочитал вызывающий знак. Глаза Вишневецкого словно проговаривали: “Ты нездоров, Потоцкий!”
- Пан Вишневецкий сгущает краски, - передернул плечами Любомирский.
- Прошу объяснений, светлейший князь! – холодно кинул Потоцкий, быстро взяв себя в руки.
- Я сказал только то, что вы могли слышать. Думаю, пан Потоцкий, ваша недальновидность повлияла на недавнее ранение в бою.
- Однако вы, пан Вишневецкий, много себе позволяете! – Потоцкий, безусловно, покраснел бы, но не мог в силу того, что был красным уже много лет. Он и себе слез с коня и занял место на заранее поднесенном челядью кресле.
По привычке выпил из кубка вина и неприветливо посмотрел на Иеремию.
- Успокойтесь, пан гетман, - в голосе Иеремии Вишневецкого была неприкрытая гордость. – Сейчас не время решать вопрос гонором. Кроме того, я не имел цели вас обидеть. Если мы до темноты не стреножим Павлюка, поверьте мне, утром они уже закрепятся в Мошнах. Стены местечка одолеть будет тяжелее, что в свою очередь, вызовет, вероятно, еще большие жертвы. Но не только это самое страшное. Пан гетман, вам известно о двадцати тысяча бунтарей, которые именуют себя левобережным полком и завладели переправами по Днепру от Чигирина до Переяславля?
- Не хуже вашего, - буркнул Потоцкий.
- Поэтому вы не будете перечить, когда я скажу, что они будут под Мошнами за один-два дня?
Потоцкий молчал. Его допекал разговор с Вишневецким в таком тоне и его поведение во время недавнего штурма. Но самое оскорбительное состояло в том, как сказал Вишневецкий, они исходили от него, польного гетмана, командующего коронным войском.
- Пан правильно мыслит, - сквозь зубы процедил Потоцкий. – Если холопы положат тут еще несколько тысяч коронного войска, не князь Вишневецкий, а я, Николай Потоцкий, буду держать ответ перед королем и сеймом. Что ж, если такова воля шляхетского панства... Мы продолжим штурм. Давайте сигнал к наступлению через четверть часа.
* * *
И в третий раз жолнеры, следуя за своими рейментариями, кинулись на казацкий
лагерь. Но они были жолнерами, которые не имели права уставать и самовольно отдыхать.
138
Сотнями и хоругвями они ехали верхом, шли, бежали среди мертвых тел тех, кому не
пофартило в предыдущих атаках. Готовили оружие и напряженно всматривались в темные толпы врагов, которые предпочитали смерть стоя, вооруженные рукою, добывающей свободу, чем став на колени, вымаливать жизнь в неволе. Скоро бой закипел с новой силой. Еще сильнее, еще кровавей. Маленький отрезок наполовину разрушенных укреплений, длиной в каких-нибудь две сотни шагов, словно колоссальная ненаевшаяся мясорубка, перемалывала все новые и новые лавы коронного войска. И если количество шляхты, которой суждено было сложить головы в этой битве, перевалило за тысячу панов, то шеренговые пахолки и жолнеры пехотных полков с магнатским надворным войском получили потери в пять раз больше. Но они сопротивлялись. Они бились и погибали. Словно заведенные, кидались на копья казаков, и даже проткнутые ими навылет, старались из последних сил достать и поранить ненавистного врага. И в волнах кровавого безумства, сами теряя остатки разума, словно бешеные кроты, пробивались и пробивались вперед.
Закипала и шляхта. Гусары, рейтари, драгуны и кирасиры бились так, словно от последствия этого боя зависела их жизнь. Жить или умереть в этот момент. Панствовать или исчезнуть как вид. Рыцарские традиции, которые берегли в их семьях и с детства прививали их своим детям, бросали их теперь вперед. Обжигал позор отказа от этих традиций, также не признавала высокомерная шляхта за равных противников тех, кого сейчас никак не могла сломить, хотя и плавали в собственной крови, хотя и отдавали все силы без остатка и неоднократно тупили мечи...
А коронный польный гетман Речи Посполитой Николай Потоцкий становился все хмурее, не соответствующе своим годам, покидая лагерь, отдавал распоряжения вступить в бой последним резервам. Не мог поверить, но видел: казаки держатся! Вот и последняя гвардейская хоругвь королевских драгун с подбадривающим и громоголосым “Виват!” бросилась в гущу битвы. После трех последних выстрелов из мортир разрывными гранатами у пушкарей осталась только картечь. Но казаки стоят! О, Матка Боска, откуда берутся силы у этих людей?!
Когда пала хоругвь Иеремии Вишневецкого, гетман даже обрадовался. Так ему, холопскому оборотню! Даром, что князь, все равно он из русинов, то есть холопского рода... Но что это? Не флаг Иеремии не дался под нож – через несколько минут он победоносно маячит над адом битвы, а невидимый гетману сурьмач созывает к нему бойцов. На миг в очках дальновидной трубы появилась и сразу же пропала великанская фигура Самуила Лаща, его лицо с белыми зубами и выпученными глазами под низким лбом и тяжелыми надбровными дугами. И вдруг до сознания Потоцкого дошло, что все они отступают. Он несколько минут зорко всматривался в ход боя, не веря собственным глазам. Но ошибки не было. Сначала медленно, потом быстрее. После того как казаки подорвали несколько объемных пороховых мин и бросили в бой остатки своей немногочисленной конницы, они уже почти бежали, ломая ряды. Несколько бесконечно длинных минут прижимала жменька конных запорожцев коронную кавалерию. Но силы ее явно не хватало – скоро поляки опомнились, и наступление коронного войска возобновилось. Возобновились и залпы мушкетов из казацких укреплений.
- Силы Господние! – поднял руки к небу Потоцкий. - Я теряю войско среди этой
139
Богом забытой пустыни.
- Ваша ясновельможность! – вдруг он услышал рядом взволнованный голос хорунжего. – Хоругвь вашего сына... Она пала! Казаки ее тянут к своему лагерю!
- Но пани Боска! – Потоцкий и сам увидел знакомый до боли флаг в руках запорожцев. – Сурьмач! Команду к отступлению! Немедленно! Мы... – он помолчал, не отваживаясь сказать то, что хотел. Через минуту, прокашлявшись, продолжил: - Мы проиграли битву...
Высокий сурьмач в высоких латах быстро поднес ко рту серебряную сурьму.
- Ваша ясновельможность, нет! – в это время долетел до Потоцкого ойк. – остановите его! Остановите сурьмача!
Гетман резко повернулся на голос. К нему, пустившему коня галопом, летел поручик Бодаровский. Голова красавца-офицера была перемотана окровавленным тряпьем, латы погнуты и покрыты запекшейся кровью, с коня клочьями падала пена. Он приблизился.
- Ваша милость... пан гетман! Мы... – поручик не мог говорить от недостатка воздуха после бешеного бега.
- Что еще?!
- Не давайте команду к отступлению.
- Черт вас поколоти, пан поручик, что?!
Бодаровский, наконец, перевел дух.
- Мы разорвали лагерь! Хоругвь пана Петра, Самуила Лаща и Иеремии Вишневецкого в середине укрепления. Мы побелили, пан гетман!
* * *
Лагерь Павлюка был полностью окружен, но продолжал отражать нападения врага. Положение стало критическим, когда солдаты пробились к обозу и взорвали порох. Чтобы пополнить боеприпасы, Павлюк с небольшим отрядом прорвался сквозь вражеское кольцо и направился к Чигирину, где находились селитряные варницы. Вместо себя он оставил полковника Дмитрия Гуню.
Несмотря на все усилия королевских войск, повстанцам все-таки удалось вырваться из кольца лагеря и пробиться к городку Боровицы. Но Потоцкий не прекращал преследование, и вскоре повстанцы были оцеплены. Лагерь отрезали от воды, провианта, боеприпасов.
В это время окруженные получили письмо правительственного комиссара в казацких делах Адама Киселя, в котором тот заверял, что каждый, кто прекратит вооруженное сопротивление, будет помилован. Так же письмо отправил и Станислав Потоцкий, поставив условием выдать Павлюка, Томиленко, Скидана и другую старшину, которым обещал даровать жизнь.
Между повстанцами начались споры. В конце концов, к Потоцкому были снаряжены послы, которые пообещали выдать всех перечисленных, кроме Скидана,
140
который находился в Чигирине.
11-го декабря Бут-Павлюк, Томиленко, Бес и другие два его соратника были схвачены солдатами. Удалось ночью убежать только Гуне и Филоненко. Павлюка и собратьев заковали в кандалы и отправили в Варшаву. 24-го декабря состоялась казацкая рада, на которой Адам Кисель отобрал у повстанцев знамя, гетманскую булаву и бунчук. Была выбрана новая реестровая старшина, старшим которой объявили Ильяша Караимовича. Военным писарем назначили Богдана Хмельницкого.
Адам Кисель составил присягу, которую принял новоизбранный старшина и которую от имени всего Запорожского Войска как военный писарь подписал Богдан Хмельницкий. Казаки отныне обязались “оставаться в спокойствии и порядке, быть в готовности выступать по первому приказу ясновельможных гетманов коронных и назначенных комиссаров, лодки сжечь, когда будет такой приказ, и выслать в Запорожье всю чернь, быть в полной верности и подданстве Речи Посполитой”.
Горькими были эти условия, но пришлось их принять. Позже, через десять лет, вспоминая это событие в письме к шляхте Замостья, гетман Богдан Хмельницкий отмечал: ”Тогда нам было плохо, когда вы нас обманули, и именно, дав подарки запорожской старшине, подговорили нас от черни отделаться, что мы и сделали, поверив вашему слову. Но теперь мы все в одной группе, и не поможет вам больше Господь Бог на нас ездить”.
А тем временем расправа карателей над повстанцами продолжалась. На Левобережной Украине был схвачен один из мятежных главарей сотник Богдан Кизим, а впоследствии и его сын Кизименко, что возглавил восстание на Лубянщине. Их посадили на кол в Киеве. Расправа не закончилась и тогда, когда в феврале 1638-го года по постановлению сейма были казнены в Варшаве Павел Бут (Павлюк), его собратья Василий Томиленко и другие руководители восстания.
* * *
Ночь с целым океаном звездного неба и тишины. Неистовая, звенящая тишина. Облака, которые уже несколько недель укрывали небо плотной сизой простыней, разошлись неизвестно куда, и с этого неба запахло морозной свежестью.
Скованные первыми морозами пруды и разбитые осенней непогодой пути освещал из темноты полный месяц. Полновластным хозяином круглолицее полное светило царило над землей, которая замерзла под властью ночи, бесстыдно любуясь перед звездами своим безмолвным царством внизу.
Укрытый этим сиянием небольшой отряд конных запорожцев выглядел нереально, печальной кавалькадой шествуя сквозь тьму и мороз.
- Омелько, нужно остановиться хоть на часок. Лошадей загоним.
Куренной посмотрел туда, откуда послышался голос. Сразу же узнал стройную фигуру Богуна.
- Хорошо! - послышался приглушенный голос.
141
Омелько пыхтел трубкой. Богун вздохнул.
- Только до леска доедем, там костер разложим.
Через четверть часа отряд, который состоял из семнадцати всадников и трех носилок, привязанных тремя парами лошадей, затрещал подлеском, покрытым почерневшей листвой дубовой рощи.
Богун соскочил с коня и подошел к Омелько, предлагая ему помочь.
- Давай, Омелько, только осторожно...
- Не трогай! – голос куренного прозвучал сердито, хотя и утомленно. – Сам!
Омелько медленно взялся за переднюю луку седла и, перекинув ногу через коня, ступил на мягкий ковер прошлогодних листьев. Сразу же оступился и застонал сквозь стиснутые зубы.
- Огонь не разжигать, - стал он отдавать распоряжения, прикрывая свою слабость. – На отдых три часа. Двое на охрану, остальным присмотреть коней. Что с ранеными?
От носилок, которые отвязывали от коней, подошел Савка Обдертый.
- Две лошадей освободились, атаман...
- Кто? – вопрос прозвучал буднично.
- Никола Двоготь. Отказывался сердешный.
- Что, умер? – Омелько начал ослаблять подпругу седла, но Богун резко отстранил его:
- Я сделаю.
Дериухо не сопротивлялся, вероятно, он уже не имел на это сил. Рана на голове, полученная от куска дерева во время одного из взрывов, освободила его память на добрые двадцать часов, в течение которых Богун ни на шаг не отходил от носилок, на которых лежал Омелько. Только через несколько часов атаману полегчало, и он сразу же велел подать оседланного коня. На все просьбы Ивана ожидать и оставаться пока на носилках, молчал, действуя по-своему. Богуну оставалось только радоваться, что Омелько не спрашивает о результатах битвы. Кроме тревоги за рану на голове, которая без сомнения была серьезной, у самого Ивана от воспоминаний о ней к горлу подступал давящий комок.
Омелько словно прочитал его мысли:
- Иван.
- Что?
- Окончишь с лошадьми, подойди. Я вот там полежу, - указал он рукою в сторону.
- Голова кружится... От тебя хочу слышать.
- Хорошо, - Иван начал хозяйничать возле коня.
- Рассказывай, - сразу же попросил Омелько., когда Богун подошел к нему через четверть часа.
- Давай сначала о твоем ранении поговорим.
- Оставь, - отмахнулся куренной. – Все равно тошно, и вообще... Рассказывай!
Богун вздохнул и полез за трубкой.
- Ты, куренной, лучше спрашивай, а я буду отвечать. Я... не знаю, с чего начать. Так горько, словно огнем печет...
Омелько лежал на спине, подстелив кожух просто на землю. Его лицо выглядело,
142
словно у мертвеца.
- Где гетман? – спросил он.
- В плену лядском. Предал его полякам тот, кто должен охранять, а потребуется и
голову за него сложить.
- Славинский?
- Он.
Омелько, казалось, не удивился.
- Как все случилось?
- Когда стало понятно, что битву проиграли, Павлюк и Скидан, вместе с тысячью конных оставили лагерь, двигаясь в направлении то ли в Черкассы, то ли в Чернигов... Мы остались. Когда начало темнеть, окопались. Именно тогда тебя и ранило. Мы должны благодарить Дмитрия Томашевича Гуню, продержались до ночи. Когда ляхи перестали лезть на окоп, тихонько снялись и стали уходить. Так что проспали нас ляхи. – Иван замолчал.
- Дальше говори, - простонал Омелько.
- А что дальше? Славинский, рассказывают, вместе с сердюками гетмана подался к ляхам. Гуня в Боровицы, новые силы собирать. Говорили – левобережцы к нему идут.
- А вы не пожелали? – переспросил атаман.
Иван немного помолчал.
- Братчики сообща решили на Низ возвращаться. Мы сделали все, что смогли! – сказал он, наконец. – Посмотри, что от Тимашевского куреня осталось! Девятнадцать человек, да и те... Поляницу и Федьку вряд ли довезем, остальные еле в седлах держатся.
- Я тебя не виню, Иван, это не наша вина! Но почему же вы гетмана ляхам отдали?
- А что мы могли сделать? Ляхи затеяли переговоры. Его ясновельможность отказался, но реестровая старшина во главе со Славинским решила по-своему, и приняли условия Потоцкого.
- Какие условия?
- Выдать гетмана и остальных зачинщиков в обмен на собственную жизнь. Славинский – сучий выродок!
Вдруг Богун почувствовал на плече ладонь Омелька.
- Не только в этом дело, Иван. Он только один из них... из тех, кто продал нашу славу и свободу. Кто выкупил свою никчемную жизнь ценою казацкого гетмана, нашей надежды и чести.
- Омелько, я не поеду на Сечь, - наконец, выдохнул Богун.
- Почему?
- Я обещал отцу. Он хочет видеть меня среди реестровых.
Омелько опустил плечи.
- Каждый сам избирает свой путь, едь в Вороновицу, как на то твоя воля. Когда думаешь отъехать?
- Утром.
- Что же, теперь со мной все будет хорошо, поезжай. И хочу, чтобы ты знал – никто из нас не имеет права осуждать тебя после всего, через что ты прошел под Кумейками. А я... я не потребую даже сопровождения, хотя в голове гудит, словно с похмелья. Теперь
143
вот за тебя буду бояться.
- За меня?
- Именно так. Ты думаешь, тебя ляхи по головке погладят за участие в восстании? Или, может, такие, как пан Славинский, забудут про тебя?
Богун вздохнул.
- Не знаю...
- Если что будет не так, ты дорогу знаешь. И еще знай, что в Тимашевском курене всегда тебе рады. Всегда там найдешь для себя казанок соломахи и кружку водки, а также место в челне или ботаве.
Иван положил свою руку на ладонь Омелька.
- Благодарю тебя Омелько!
- За что?
- За то, что меня понимаешь. Знаешь, для меня было трудно принять такое решение. Я словно прирос к Сечи, к товариству... Теперь оставлять... Когда еще увидимся.
- Во всяком случае, на лучшем свете! – Омелько усмехнулся.
* * *
Основная часть войска Павлюка после поражения под Кумейками не распылилась по степям и селам, а устремилась на Сечь. Встал вопрос о гетмане. Им выбрали активного участника восстания нежинского полковника Якова Остряницу, который был родом из Остра на Черниговщине. Советником к нему приставили старого сечевика Дмитрия Гуню. В Сечи сосредотачивались нереестровые казаки для подготовки к дальнейшей борьбе. Казаки ждали весны, чтобы поднять новое восстание.
В марте 1638-го года, накануне похода Остряница, избранный гетманом, обратился с универсалом к малороссийскому народу, в котором извещал, что выступает “с войском на Украину для освобождения православного народа от ярма порабощения и мучительства тиранского ляховского...”, и призывал население присоединиться к повстанцам и остерегаться реестровцев. Листовки, распространяемые гетманом, расходились по всей Малороссии, доходя даже до Покутья. Их развозили и разносили старцы-бандуристы, подростки и, по словам Остряницы, даже монахи. Люди начали готовиться к восстанию: одни уходили в Запорожье, другие отправляли туда продовольствие, деньги, порох.
В апреле 1638-го года повстанцы выступили из Запорожья, разделившись на три части. Первая из них во главе с Остряницей, продвигаясь по левому берегу Днепра, заняла Кременчуг и направилась к Хоролу. Запорожская флотилия, возглавляемая Гуней, на чайках поднялась по Днепру и заняла переправы в Кременчуге, Максимовке, Бужине и Чигирине. Скидан с остатком войска пошел по правому берегу Днепра на Чигирин и занял его.
Первой целью, которую ставили себе повстанцы, было уничтожение той части коронного войска, которое располагалось на Левобережье под начальством Николая
144
Потоцкого. Решение этой задачи взял на себя Остряница с основными силами повстанцев. Чтобы лишить противника возможности переправиться на правый берег, Гуня удерживал
переправы. Задачей Скидана было сдерживание войск, которые предпримут попытку прийти на помощь Потоцкому.
Однако, несмотря на то, что Остряница двигался с большой осторожностью. Потоцкий получил известие о приближении повстанцев и отправился с войском им навстречу. С ним шел Караимович с реестровцами. Силы Остряницы были пока недостаточно большими, и он решил обороняться, заняв ближайший пригодный для этого населенный пункт. В начале мая повстанцы стали лагерем у местечка Голтва, принадлежавшем Иеремии Вишневецкому, использовав возвышенное место, где река Голтва впадала в Псел. Город, огражденный частоколом, имел замок, от которого к болотистому и лесистому правому берегу реки Псел тянулся узкий длинный мост. Повстанцы укрепили Голтву и стали ожидать подкрепления.
Потоцкий в начале мая также занял позиции под Голтвой. Свой лагерь он обнес валом, который простирался между берегами рек. 25-го апреля Потоцкий отправил на правый берег Псела два полка иноземной пехоты и несколько тысяч реестровцев с приказом занять землю на противоположной стороне реки. Остряница разгадал этот план и послал в тыл отряда значительные силы повстанцев. Переправившись через реку, Караимович намеревался подступить к замковым воротам, но был встречен сильным огнем. Потеряв много солдат убитыми и ранеными (ранен был и сам Караимович), отряд попытался вернуться к переправе, чтобы отступить на левый берег. Однако повстанцы уже забаррикадировали дорогу, и открыли по отступающим огонь. Польский отряд бросился искать спасение в лесном болоте, и был там почти целиком уничтожен.
Штурм повстанческого лагеря, начатый на следующий день Потоцким, был ознаменован большими потерями и успеха не принес. В тыл польскому войску ударила пехота повстанцев, которая была до этого послана в обход войска. Она отразила и конницу Потоцкого, когда та перекрыла ей дорогу. Потерпев поражение, Потоцкий 1-го мая отошел в Лубны, которые были весьма выгодным оборонительным пунктом, и послал гонцов в Бар к коронному гетману с просьбой о помощи. Остряница двинулся следом за Потоцким на Лубны, намереваясь разбить противника до получения им подкрепления. Сам он не терял надежды на прибытие новых повстанческих отрядов. И в самом деле, его войско к тому моменту выросло до 12 тысяч человек.
6-го мая под Лубнами между повстанцами и правительственными войсками около 6 тысяч человек начался ожесточенный бой. Под вечер повстанцы решительным ударом принудили врага отступить. Войско Потоцкого бросилось на мост, который вел к Лубнам, но мост обрушился, похоронив под собой множество солдат и реестровцев. Битва ослабила обе стороны, не дав ни одной из них преимущества, но Потоцкий все же был в лучшем положении. Он заперся в Лубнах, а Остряница остался в поле. Поэтому последний начал отходить на северо-восток, а позже повернул на Миргород. Узнав, что на помощь Стефану Потоцкому уже вышли Николай Потоцкий и Иеремия Вишневецкий, Остряница обошел Лубны с юга и направился через Лукомль к Слепороду. На дорогу, которая вела из Пирятина в Лубны, Остряница выслал полк атамана Сокировского с полутора тысячами человек с задачей ударить на Лубны в тот момент, когда на них он сам
145
предпримет наступление. Но этому плану не удалось сбыться. В Лубны 29-го мая прибыл
Вишневецкий с приблизительно 2 тысячами человек и 12 пушками. Когда Остряница
подходил к Слепороду, на него обрушились со всеми силами Потоцкий и Вишневецкий. Тяжелый для казаков бой длился целый день. Ночью Отсряница отошел к Лукомлю, а оттуда вдоль Сулы к ее устью на Жовнин (в настоящее время село Жовнино Чернобыльского района Черкасской области), где стал лагерем. Там повстанцы построили мощный укрепленный лагерь, и на протяжении июня и июля героически оборонялись от врага.
13-го июля 1638-го года польско-щляхетское войско окружило повстанцев и напало на их лагерь. Проиграв Жовницкую битву, Остряница с частью войска переправился через Сулу, и отступил на Слободскую Украину под защиту Русского государства. Оставшиеся повстанцы продолжали борьбу, избрав гетманом Дмитрия Гуню. Продолжение противостояния полякам с этого момента известно как восстание Гуни.
Казаки держали оборону до середины августа. Поляки взяли лагерь в осаду (не трогали их, надеясь договориться миром). В итоге, будучи лишенными помощи извне и испытывая острую нехватку в провианте, казаки вынуждены были капитулировать. Лишь части казаков во главе с Гуней удалось прорвать окружение и пробиться в Донскую землю за пределы Речи Посполитой. Карп Скидан, который в это время собирал подкрепление в Черкассах, вернувшись с подмогой в Жовнино на помощь восставшим, был ранен в бою против польско-шляхетского войска, захвачен в плен и в том же году казнен.
Подавив восстание, польская шляхта учинила беспощадную расправу над всеми ее участниками, которые попали в плен.
146
Глава девятая
Шесть месяцев прошло от времени, когда Иван вернулся с войны на родительский хутор. Поражение при Кумейках так глубоко поразило Богуна, что на какое-то время он не мог и не хотел вспоминать не только о войне и Павлюке, а даже о Сечи и Запорожье. С головой Иван углубился в хозяйственные дела на хуторе. Помогал казакам и слугам в поле, на охоте и на рыбалке, когда вершами и сетями тащили из темных вод Южного Буга крутобоких карпов, серебристых карасей, плоских лещей и похожих на бревна щук. Несколько раз, переодевшись в дорожную одежду, отправлялся с волнами телег в Крым или Московщину торговать вяленой рыбой, медом, воском или хлебом. Пешком или сидя на расхлябанной телеге, отмеряя мили путей, что их раньше проходил в составе Запорожского войска, готовый одержать рыцарскую славу себе и родному Тимашевскому куреню. Страшно было чувствовать себя мирным чумаком после всего, что произошло за последние пять лет. После блеска мечетей Константинополя и вида грозных железных рядов коронного войска, после свободных пространств моря и ни с чем несравнимых ароматов блюд, что готовились на военной кухне, посреди украинского лагеря. И в конце Богун начал чувствовать, что его гнетет такое положение, он задыхался от этого спокойствия, как можно задыхаться смертным воздухом. Места себе не находил, когда время от времени доходили до него слухи из Запорожья. Недобрые слухи, заставляющие настоящего рыцаря снимать со стены запыленный мушкет и пистолеты, точить саблю и седлать боевого коня. И все мрачнее делался Иван, не осмеливаясь нарушить данное когда-то отцу обещание. Однажды все же не выдержал и вошел в отцовскую горницу, чтобы выложить все, что имел на душе. Федор будто ожидал его.
- Слышал последние новости с Низа? – кратко спросил отец сына, разжигая трубку.
- Какие именно?
- Обычные новости, Иван. В полку говорят, что из Варшавы направили на Запорожье два драгунских полка для наведения там порядка. Это часть Боровицких условий, которые навязали нам после вашего поражения под Кумейками. Кроме того, есть приказ сжечь все чайки и установить прямое правление сеймовых комиссаров над всей территорией Запорожских вольностей. Те полки уже стоят лагерем за полдня хода от Никитиного Рога и отправили посла в Сечь. Того же дня кошевой атаман приказал заковать в цепи посла, а письмо-ответ оставил для польских полковников Мелецкого и Славинского.
- Кого? – переспросил Иван.
- Какого-то Славинского. А что?
- Ничего. Я знаком с этим... И что за письмо.
- В лучшем стиле сечевиков. Они оставили его на берегу Днепра, недалеко от польского лагеря. В письме оповещали, что вырежут полки до последнего человека, если
хоть один драгун приблизится к Сечи ближе, чем на полет стрелы, пущенной из лука.
Иван засмеялся.
- А что же паны полковники ожидали? – заговорил, наконец, Иван.
147
- За две недели после этих событий на раде в Сечи запорожцами выбран новый гетман. Им стал Яков Остряница. Сечевики и слышать не хотели о назначенном сеймом Ильяше Караимовиче.
Иван почувствовал прилив буйного веселья.
- Хорошо делают братки.
- Это было давно. Последних новостей не слышал? – Федор посмотрел на сына быстро и как-то виновато.
- Что же должен был слышать? – сразу насторожился Иван.
- Одним словом Остряница уже на волости. Несколько дней тому он под Голтвою наголову разбил ляхов. Войско Остряницы имеет хорошее вооружение и в достаточном количестве, кроме того, в помощь ждет несколько тысяч донцев, - вдруг Федор поймал на себе взгляд Ивана, но продолжал: - Однако не победил Остряница ляхов, не гетман он. Старшина хороший, а не гетман. Он мне еще со времени Сагайдочного известен.
Иван поник от услышанного.
- Батьку, для чего я дома? – спросил он глухим голосом.
Старый уважительно посмотрел в глаза сыну.
- Иван! – начал он отвечать. – Ты здесь, потому что твое место здесь, рядом со мной. Сечь является хорошей наукой для казака, и ты прошел эту школу. Теперь для тебя открываются новые горизонты на реестровой службе. Ты шляхтич, Иван, ты должен об этом помнить всегда. И хотя наш род не очень богатый и известный, мои, а значит, и твои предки начали свой род еще со времен князя Данила Галицкого. Ты должен занять мое место в сотне, а потом, потом кто знает... рядом с Остряницей тебя ждет смерть или судьба изгоя. На этот раз ляхи тебя не простят. Тебе, вероятно, неизвестно, что в полковой канцелярии Брацлавского полка, как и во всех других реестровых полках, есть универсалы коронного гетмана, где приказано извещать властям староств и поветов о всех, кто брал участие в восстании, возглавляемого Павлюком. И имущество должно быть конфисковано, сами они отданы под суд, а родные переходят под власть правительства или тех магнатов, на чьих землях проживал тот или другой бунтовщик. Это крепостничество, Иван.
- Мне известно содержание этих универсалов.
- И еще... – Федор помолчал. – Неделю тому назад в Варшаве казнили Карпо Павлюка. Ляхи, как и ожидалось, нарушили данные под Боровицею обещание сохранить ему жизнь в обмен на прекращение сопротивления. Вот и все, чего он добился, если не считать того, что у ляхов теперь развязаны руки, и они считают себя вольными от принятых статей Куруковских условий.
Иван поднялся.
- Я должен ехать! – твердо произнес он.
- К Острянице?
- Да.
Федор выдержал паузу.
- Успокойся, - проговорил он после минутного молчания. – Прежде всего, должен тебе сказать, что ты не успеешь.
- Но почему?
148
- Потому что все сказанное мною, устарело уже на несколько недель. Я просто предвидел твою реакцию и не спешил начинать этот разговор. – Про себя старый Богун подумал, что такой открытой злости и неуважения, какая возникла после сказанного им, он никогда не видел в глазах единственного сына. - Да, я взял на себя этот грех, но сейчас ты выслушаешь меня! Теперь Остряница стоит лагерем на реке Старица, близко от того места, где она впадает в Днепр, за несколько миль южнее Сулы. После поражения под Лубнами, Миргородом, Слепогородом и Жовнином разгром его войска является делом нескольких дней. Тебе не успеть, даже если бы ты задумал загнать нескольких коней. Вот и все.
Под потолком повисло напряженное молчание, которое через несколько минут нарушил Иван.
- Я не понимаю. На чьей стороне ты, отец? Там, на Сечи, там все намного понятнее. Там есть враги, и есть побратимы, соратники. С первыми ты должен вести честную борьбу, другие всегда придут тебе на помощь, когда для этого понадобится необходимость. А вы... Как же вы довели Украину до такого положения? Вы же скоро жолнерами у них сделаетесь, а не казаками.
- Молчи! – от удара Федоровой ладони по доскам стола едва не заложило в ушах. Он с минуту смотрел в глаза Ивану, после чего продолжил уже спокойнее. – Молчи! Видит Бог, я не заслуживаю таких обвинений из уст того, кому дал жизнь. Что касается твоего вопроса, тут все проще, чем тебе кажется. Я на твоей стороне, и это теперь для нас самое важное. А сейчас сядь и послушай, для чего начал разговор с тобой. Мои дни сочтены, Иван. Я даже не знаю, доживу ли до зимы. Не имею времени ждать, ты нужен мне сейчас в сотне. Пока я еще имею силу, я должен ввести тебя во все свои дела, как тут на хуторе, так и в Вороновице. Конечно, я не имею формального права передать тебе должность сотенного хорунжего и овеянное многими битвами знамя, но пока меня слушают, у меня есть надежда добиться своего даже против того, что тебе не забудут участия в восстании. В конце концов, тут мне пообещал помочь пан полковник. От тебя потребуется быть рядом со мной на радах и сборах, если такие случатся, а когда придет твое время, честно нести на своих руках хоругвь Воронцовской сотни. Это есть мое первое слово. А другое мое слово будет такое: не кори себя тем, что ты не с Остряницей. Поверь, не настало еще время восставать против Речи Посполитой, но оно обязательно настанет. И все, чего я желаю – чтобы имя Богуна и его хоругвь не оказались среди побежденных, потому что много лет их место в стане победителей. У меня есть надежда, что тебе удастся распознать того, с кем идти на бой за волю и казацкую славу, А пока... Поживем тут, присматривайся. Оженить тебя, что ли?
Иван слушал и не понимал, о какой болезни говорит старый? Крепкий шестидесятилетний мужчина, хоть и покрытый морщинами на вид и поседел, но еще... И вдруг такое. Что же это? Нет, не может этого быть!
Федор заглянул сыну в глаза, и все понял.
- Я сказал правду, Иван. Я чувствую.
149
* * *
Федора Богуна не подвело предчувствие. Его не стало в октябре 1638-го года. На небольшом кладбище за хутором, рядом с могилой Агрофиньи появилось еще одно захоронение – с большим каменным крестом и длинным перечнем отчеканенных на камне дел, что их при жизни совершил славный рыцарь. А на Ивана сразу же свалились десятки неотложных дел, которые остались в наследство вместе с хутором и хоругвью Воронцовской сотни. И если на хуторе распоряжался неизменный Мирон Охрименко, сотенные дела полностью занимали все свободное время молодого хорунжего. Чуть ли не ежедневные поездки в Кальник, Винницу и Брацлав стали настолько обычными, что Иван не мог вспомнить, как жил без всех этих хлопот. Он принял полковые дела, конечно, на том уровне, на котором их надо было принимать сотенному хорунжему, знакомился с сотенной и полковой старшиной, путешествовал Браславщиной с целью посетить каждого из сотни, знамя которой отныне должен был нести в бой. Иногда за день приходилось проехать верхом до семидесяти-восьмидесяти верст, что изматывало не меньше, чем свежие еще в памяти запорожские походы сквозь безводные степи ногайцев или буджаков.
С новыми старшинами Иван сошелся на удивление быстро, почти без недоразумений и абсолютно без никакой неприязни. В большей степени здесь, конечно, сыграл авторитет покойного отца, но не остались без внимания прямой и честный характер Ивана, а также многоуважаемая в казачьей среде сила, воинское мастерство и свирепый нрав во время битвы, о которых здесь, как присущие Богуну, неизвестно каким образом поползли слухи.
Очевидно, Иван был не единственным в Брацлавском полку, кому простили старые грехи перед короной и кто смог остаться в реестре. Но о таких вещах Иван не задумывался – не до того было. Как бы там ни было, полковник Крутой окинул взглядом стройную фигуру Ивана, лишь хмыкнул и размашистой подписью завизировал приказ о назначении “Богуна Ивана Федоровича хорунжим Воронцовской сотни Брацлавского полка Его королевской милости войска Запорожского”. Спустя некоторое время после этого, разговаривая с ним, задал несколько вопросов относительно прошлого Ивана, причем события конца 1637-го года были дипломатично обойдены вниманием умного полковника.
- Не простое имеем время, но служить короне вынуждены, казак. Ты забывай низовое вольнодумство и будь рассудительным. Относительно храбрости твоей сомнений не имею. У такого отца должен быть хороший сын. Служи, а там Бог подскажет, как нам всем быть.
И Богун, склонив голову, соглашался. Куда делся тот взбалмошный юноша, который пьянел от понятия свободы, бросаясь в бой под знаменем Тимашевского куреня? Теперь далеко спрятал свою страсть за сжатыми зубами и взглядом стальных глаз.
А время, как сказал мудрый полковник Крутой, было действительно не простое для казачества. Не простое, если не сказать больше. Фактически Речь Посполитая оставила
150
казаков вне закона, как класс, сократив и без того короткий реестр еще на 1200 человек. Остальным, которые не вошли в реестр, были поставлены условия, которые случались и раньше, подчиняться старостам и поветам. От века земли православной казацкой шляхты полностью безнаказанно преобразовывались на магнатские фольварки, а сами предки утрачивали свободу и становились зависимыми холопами польских панов.
Очень скоро Иван Богун, как и ему равные шляхтичи, пережили еще одну экзекуцию поляков – запрещались выборы гетмана, запрещалось проведение рад, выборы старшины и проведение судопроизводства по отцовским обычаям. Запрещались походы на Крым и в море без разрешения на то польских комиссаров, запрещалось все, что могло бы казаться казакам, что они являются самостоятельными в составе коронного войска.
Кварцяное войско начало железною рукой искоренять все проявления мыслей бунтовать. Под руководством французского инженера Гийома Левассера де Боплана отстроилась разрушенная Иваном Сулимою Казацкая цитадель, чтобы снова разорвать связи вольнодумного Запорожья с более спокойными воеводствами. Кровавыми реками обозначил свой путь Самуил Лащ, выполняя карательную экспедицию по селам и местечкам, которые в свое время поддерживали выступления бесталанного Остряницы на Черкащине, Полтавщине и Брацлавщине. Смрад горящих зданий, плач женщин под виселицами приговоренных на смерть мужей в который раз дьявольской музыкой обозначил путь коронного стражника. Десятилетняя “золотая пора” Речи Посполитой началась с кровавых рек, с плача казачества и православной церкви, за которую взялись сразу же после осквернения последней. Слабая надежда восстановить в Украине православную иерархию, уничтоженную еще во время Брестского собора в 1596-ом году, которая была представлена во время Петра Сагайдачного, стала угасать, как гаснет слабый огонь во время непогоды. Рим все большими темпами расширял свою экспансию на восток, заручившись в Украине поддержкой Униатской церкви. А главным образом это произошло в результате военных побед Польши, когда-то православной шляхты и казацкой старшины.
* * *
В 16 километрах от устья Дона, на левом берегу реки возвышается высокий холм.
Удобное место для того, чтобы закрыть выход Азовскому морю. Еще в VI веке до нашей
эры греки оставили здесь город. В 1471-ом году город захватили турки и превратили его в мощную крепость, которая контролировала степные просторы Нижнего Дона и Северного Кавказа. Высокая каменная стена с 11 башнями опоясывала холм. Предместья прикрывались рвами и земляными валами. Крепость защищал четырехтысячный гарнизон пехоты, имевший свыше 200 пушек.
Казаки часто нападали на Азов и его предместья, опустошали их, и в случае успеха брали с азовцев дань деньгами, солью, рыболовными снастями. Турецкие отряды из Азова, в свою очередь, разоряли казацкие городки. В 1574-ом году казаки захватили
предместье Азова, взяв много пленных, в том числе шурина султана. В 1625-ом году им
151
удалось ворваться в крепость, из которой они с трудом были вытеснены. Особая башня (каланча) в устье Дона, прикрывавшая пушечным огнем выход в море, была разрушена донцами. В 1634-ом году Азовская крепость подвергалась совместному нападению донских и запорожских казаков. Казаки приступом взяли угловую башню, однако башенные стены обвалились и камни засыпали вход в город.
Решение о новом походе на Азов было принято войсковым кругом казаков Донского войска в январе 1637-го года. Было отправлено письмо запорожцам с просьбой о помощи. К весне в низовья донских городков стали собираться воины. Всего собралось около 4,5 тысяч человек. В Монастырском городке большой казачий круг определил день выступления и план осады Азова. Походным атаманом круг избрал Михаила Татарикова.
Осада крепости началась 21-го апреля 1637-го года. Предварительно донцы воздвигли вокруг Азова укрепления: вырыли рвы, соорудили почти вплотную к азовским каменным стенам насыпи так, что можно было бросать в осажденных камнями. Потянулись длительные дни осады, с перестрелками, попытками донцев разрушить стены пушечным огнем, отражением вылазок осажденных.
22-го мая из Воронежа с караваном судов из 49 стругов прибыло “государево жалованье” (порох, 50 пушечных ядер к 84 пищалям, сукна, 2 тысячи рублей).
Осада продолжалась. Огнем из пушек удалось повредить крепостные сооружения, но все же эти разрушения не были столь велики, чтобы можно было начать штурм. Сделали подкоп. Рыли около месяца. Рано утром 18-го июня мощный взрыв образовал пролом в стене на 10 саженей (более 20 метров). Через этот проход донцы ворвались в крепость. На улицах Азова разгорелась кровопролитная рукопашная схватка, длившаяся три дня. Особенно было тяжело штурмовать четыре башни, где засело по 30-50 человек в каждой. В одной из башен азовцы отбивались две недели.
При взятии Азова донцы дали свободу двум тысячам православным. К своим 94 пушкам казаки прибавили 200 больших, средних и малых пушек, захваченных в Азове.
Царское правительство заверило султана в своей непричастности к казачьему походу.
К лету 1638-го года казаки восстановили прежние укрепления. На башнях и на стенах расставили пушки. Накопили годовой запас продовольствия. Для охраны Азова со стороны степей было создана конная стража численностью около 400 человек. Эти конники постоянно выезжали на 10-20 верст.
Понесенные казаками потери восполнились благодаря приходу сюда русских
людей, а также запорожских казаков. Азов быстро превратился в крупный торговый город, в который приезжали с товарами русские, турецкие и иранские купцы. Опасаясь маскировавшихся под торговцев лазутчиков, казаки запретили торговлю внутри Азовской крепости.
* * *
После смерти отца Иван вступил в должность хорунжего. Над ним, как самым
152
молодым хорунжим, взял шефство полковник Брацлавского полка Крутой. При их встрече полковник Крутой говорил Ивану:
- На Сечи тебя только воровству учили, я из тебя сделаю настоящего казака.
Весной 1640-го года Крутой вызвал в полк Ивана.
- Тебе предоставляется возможность попробовать себя в деле. По просьбе донских казаков им на помощь в Азов нужно отправить запорожских казаков. От Брацлавского полка в поход направляется Воронцовская сотня. Так что объявляй сбор, тренируйтесь, и отправляйтесь в Азов.
Прибыла Воронцовская сотня в Азов летом. Ее сразу включили в конную группу, которая охраняла предместья. Иван командовал отрядом казаков на Бовсковском перевозе через Северный Донец.
В январе 1641-го года под стенами Азова внезапно появилось войско крымского хана. Для осады Азова султан Ибрагим собрал значительные силы. Сосредоточенный в Анапе флот состоял из 100 катарог, 80 больших и 90 малых судов. Стенобитных пушек, стрелявших ядрами весом до пуда, насчитывалось около сотни. Кроме янычар, крепость осаждали солдаты, набранные из арабов, греков, сербов, албанцев, венгров, волохов и других народностей, населявших земли, подвластные Османской империи.
Общая численность турецко-татарских сил оценивалась до 240 тысяч (из них 40-50 тысяч пеших воинов и 40 тысяч татарских и ногайских конников).
В это время в Азове проживало около тысячи казаков. В крепость были пригнаны для пропитания 1200 голов быков, коров и лошадей. Ко дню появления врага в Азове собралось свыше 5 тысяч казаков и 800 женщин. Женщины наравне с мужчинами приняли самое деятельное участие в обороне крепости. Таким образом, численность одной лишь турецкой армии (без крымцев) превышала азовский гарнизон в 6-8 раз, а в общем в 40-50 раз.
* * *
С началом осады Воронцовская сотня вместе с Иваном Богуном ушла в город Азов и участвовала в отражении татаро-турецкого нападения.
* * *
7-го июня 1641-го года турецко-татарские войска под командованием опытного полководца силистрийского губернатора Гусейн-паши со всех сторон обложили Азов. Большие турецкие корабли остались в море, а малые вошли в Дон и стали напротив Азова. Вблизи города осаждавшие вырыли траншеи и разместили в них пушки и готовых к атаке своих воинов. Укрытое в траншеях войско было недосягаемо для казачьей артиллерии. Из Азовской крепости казаки тайно прорыли подземные проходы, которые позволяли совершать им неожиданные для врага вылазки. Османские войска дважды шли на
153
приступ, но были отбиты с большими потерями.
После этого турецкие войска повели осаду крепости по всем правилам военного искусства. С конца июня по крепости велся непрерывный артиллерийский огонь из тяжелых пушек, нанесший ей серьезные разрушения. Стены были разбиты во многих местах до основания. Из 11 башен уцелели только три, да и те сильно пострадали от обстрела. Спасаясь от пушечных ядер, казаки покинули дома и вырыли для жилья глубокие землянки. Согласно реляции казаков ежедневно османские войска расходовали от 700 до 1000 снарядов.
Турки стали насыпать вал на уровне азовских стен и даже выше их. Рвы засыпали землей и камнями. Постоянные казачьи вылазки мешали им закончить сооружение вала. Когда же, наконец, вал был воздвигнут, донцы провели под него подкоп и взорвали. Паши приказал соорудить новый вал, чуть подальше прежнего. С этой насыпи турецкая артиллерия в течение 16 суток днем и ночью вела обстрел городских стен и построек. Одновременно турки провели в оборону крепости около 17 подкопов. В конце июля казаки оставили средневековые укрепления и переместились в земляной форт и укрепленные подземные бункеры. Казаки рыли навстречу османским войскам свои ходы.
9-го августа Гусейн-паши запросил у Стамбула пополнений в живой силе и материалах. Параллельно шли прямые переговоры между османскими войсками и казаками. Османы предлагали одну тысячу талеров для каждого ее защитника. Переговоры дали необходимую передышку гарнизону.
Несмотря на усиленную ханскую стражу, по Дону, в Азов пробирались люди из казачьих городов. Казаки плыли под водой на спине с камышами во рту, держа оружие и одежду в кожаных мешках. Хану пришлось приказать перегородить Дон сплошным частоколом.
В сентябре 1641-го года, после подхода подкреплений турецкие командиры решили прибегнуть к последнему средству. В надежде на численное превосходство своего войска они стали изматывать казаков непрерывными атаками днем и ночью. Пока одни турецкие части штурмовали крепость, другие отдыхали и готовились для последующей атаки. Малочисленный же казачий гарнизон бессменно должен был отражать яростный штурм врага. Всего было 24 приступа. Однако нападавшие вновь были отбиты с большими потерями.
26-го сентября ввиду затруднений с поставками запасов и провианта турецкая армия сняла осаду. Османы в ходе своих приступов на крепость потеряли около трети
живой силы.
Серьезный урон понесли и казаки: около 3 тысяч были убиты, многие были ранены. Султанское правительство стало деятельно готовить новое наступление. Несмотря на одержанную победу, Войско Донское перед зимой 1641-1642-го годов оказалось в тяжелом положении. Казаки во главе с атаманом Наумом Васильевым, прибыв в конце октября 1641-го года в Москву, предложили царю взять Азов “под свою руку” и поставить там гарнизон.
Земский Собор принял решение оставить Азов. Летом 1642-го года казаки ушли из крепости, разрушив оставшиеся укрепления.
Воронцовская сотня, точнее, что от нее осталось, отправилась домой.
154
Глава десятая
- Пан Иван, пан Иван! К вам гости приехали! – через приоткрытую дверь послышался детский голос, и в комнату вошел мальчик.
Иван сразу узнал Петруся, внука Охрименко, который жил на хуторе вместе с матерью – овдовевшей невесткой Мирона. Богун медленно положил на полку щетку, которой чистил коня и подошел к бочонку с водой, что стоял в углу.
- Полей на руки, казаче, - сказал Богун, улыбаясь. – А заодно и тебе пора умыться, а то скоро на татарина станешь похож.
Малый быстро подбежал и, схватив ковш, зачерпнул воду из бочонка и стал поливать Ивану на руки.
- А почему на татарина? – спросил с детской непосредственностью.
- Как? А ты не знаешь? – сделал круглые глаза Богун.
- Нет.
- Потому что у них, кто не умывается и ходит грязный, кожа делается темною, а глаза косоглазыми. На него так и говорят – мурзак
Парень скривился и недоверчиво посмотрел на Богуна.
- Правда?
- Конечно. Что я татар не видел?.. Подай-ка полотенце.
Малый не двинулся с места.
- Я не хочу быть татарином, - пискнул он.
- Но ты дашь полотенце, или как?
Петрусь послушался. Иван обтер руки белоснежным полотенцем.
- Умываться будешь?
- Буду!
Иван громко рассмеялся.
- Горазд. Давай полью.
Несколько минут он смотрел за ним, как мальчик старательно тер лицо, шею и руки.
- Кто же к нам пожаловал? – спросил, наконец.
– Дядя...А-а! Дядя Степан и... Ох! И тетя Настя. А мне тетя Настя блинов с вишнями привезла! – вздрагивая от ледяной колодезной воды, рассказывал Петрусь. - Они в дом пошли, думали, что вы в светлице.
- То хорошо... Ну вот! – придирчиво осмотрев мальчика, сказал Иван. – Другое дело. Теперь ты похож на мальчика, а не на чертенка из печки.
- И не на татарина? – поднял глаза Петрусь.
- Теперь нет. Но так должен каждый день умываться, а как нет...
- Я буду! – решительно закивал головой мальчик.
Иван искренне обрадовался приезду сестры. За важными делами и путешествиями в Брацлав и Кальник он уже довольно долго не был у нее, хотя любил общество Настеньки и шурина Степана, с которым особенно приятно было посидеть за рюмкой
155
меда и просто поговорить: вспомнить Запорожье – Степан там не бывал в силу того, что имел свою мельницу, два ставка и большую пасеку, поэтому с головой ушел в торговлю и все, что приносило прибыль. Но любил послушать безбашенных низовиков, что и стало для Богуна лишним поводом почувствовать себя покрытым славой и сединами ветеранов.
Когда Иван, оказавшись в горнице, заметил сестру, она стояла у окна и куском чистого полотна протирала запотевшее стекло на ставнях.
- Это что ты здесь паутину и грязь развел?! - с напускной суровостью напустилась Настя на брата. – А пыли здесь! Так! Вы себе как хотите, а я здесь немного приберусь.
- Ну, началось, - вздохнул Степан. – Целая беда с ней, минуты не посидит. Крутится, словно белка в колесе, а я вместе с ней... Куда поденешься?!
- Тобою покрутишь! – сразу отозвалась Настя. Бросив тряпку, она подбежала к Богуну. Прижалась к его широкой груди и посмотрела в глаза. – Привет, братику. Совсем к нам дорогу забыл. Поэтому решили сами к тебе приехать.
- Вот и хорошо, что решили, - ответил Иван, - по правде говоря, соскучился я за вами, но все времени не мог найти... Но это все пустяки, сейчас обедать будем.
- А вот и нет! Я же сказала, что сначала приберусь.
- Брось, я челядь позову, - взмахнул рукой Иван.
- И слушать не буду! Вы пока идите на улицу, я потом позову.
Мужчины не сопротивлялись и вышли на веранду, закурили трубки.
- Мы сегодня не просто так себе приехали, - наконец, подмигнул Степан.
- Снова невесту нашла?
- Угу!
Иван покачал головой.
- Она настойчивая.
- Ты же знаешь.
- Какие у вас новости? – бросил Богун, чтобы поменять тему разговора.
- Почти никаких, - пожал плечами Степан, - что там мы? Мед собираем, продаем понемногу. Мельницу к уборке урожая готовлю. Да так, пятое-десятое... У тебя как дела?
- А что у меня? Хутор захирел, хорошо, хоть Мирон тут присматривает. Несколько дней в Кальнике был, а до этого в Полтаву ездил, в Чигирин.
- Все дела... А знаешь, я завидую тебе! Во скольких местах бываешь, сколько видишь. Я вот дальше Меджибока не ступал. Иногда как найдет что-то такое, бросил бы все и подался бы в степи славы казацкой добывать.
- Почему не подался?
- Аа... – махнул рукой Степан. – Не такой, вероятно, я человек... А девушка хороша! Хороша, да и не без приданого...
- Ты про кого? – не сразу понял Богун.
- Ну... я же говорил, Настя... Одним словом, Иван, Настя хочет, чтобы ты женился.
Богун вздохнул.
- Снова вы за свое! Степан, мы же договорились.
Степан виновато развел руками.
- И кто на этот раз?
- Ярина, дочь мещанина из Вороновицы. Она в самом деле хороша, и такая пара
156
тебе подходит. Я ее отца хорошо знаю, богатырь, каких мало.
- Я тебе верю. И раньше две тоже были неплохими. Одна мне даже понравилась. Но... Не до того мне теперь, понимаешь? Столько дел навалилось, да и с волей парубоцкой еще не распрощался.
- Дела всегда будут! – решительно запротестовал Степан. – Это не причина. Чем дальше, тем больше. А что до возраста... Я твой одногодок, а уже второй год как отпарубковался.
-У каждого своя дорога! – отрубил Иван, почувствовав как у него растет негодование, и надолго замолчал, углубившись в собственные мысли.
Идея насчет женитьбы брата пришла в Настусину голову больше года тому назад. Она очень скоро убедила в этом и Степана. С тех пор и началось. Наступление началось с нескольких сторон. Первым направлением были долгие беседы, что пора жениться. После смерти отца хозяйство находилось в запустении, некому за ним присматривать. Держится только благодаря Мирону Охрименко. Затем Настя и Степан стали приглашать Ивана на ужин. И всегда во время таких ужинов Богун был не единственным гостем – кроме него приглашалась какая-нибудь молодая особа с большими глазами. Настя не уставала хвалить свою подругу, а под конец ужина всегда находился повод, чтобы оставить гостей вдвоем.
Однако вскоре Настя увидела, что Иван не проявляет к ним никакого интереса.
Настя не могла понять, что все ее старания были напрасными, сердце брата принадлежало другой, той, кого всеми силами старался получить и не мог. У него была племянница Станислава Канецпольского Анна, которую Иван привез из Анатолии и впервые поцеловал возле стен гетманского замка в Баре. Он не переставал думать о ней каждый день.
* * *
От мыслей оторвал голос невестки Мирона Охрименко.
- Возле ворот какая-то женщина и двое мужчин с нею, кажется, жолнеры.
Богун встрепенулся. Он не слышал, когда она подошла.
- Что они хотят? – спросил Иван.
- Говорят, письмо к тебе.
- Письмо? – удивился Иван.
- Письмо, - подтвердила невестка.
- Хорошо, - Иван посмотрел на шурина, - подожди Степан, пойду, узнаю, что там.
- Тогда я с тобой, - отозвался Степан.
Они быстро зашагали по двору, минуя кладовую и сарай, направляясь к воротам.
У ворот дымил трубкой Мирон Охрименко. Постаревший, с покрытым глубокими морщинами лицом и длинными седыми усами, он сильно поблек с тех пор, когда Иван
был босоногим мальчишкой. Но все еще распоряжался на хуторе. Еще покойный Федор отписал ему часть своих земель, а Мирон в благодарность хорунжему, вел за это его
157
хозяйство.
Старый казак подождал, пока Иван приблизится.
- Говорят, письмо тебе, - коротко доложил он, - но я ворота не открывал, так как ночь.
Богун кратко кивнул головой и быстро откинул толстый дубовый брус, который служил засовом для ворот. Тяжелые ворота медленно отворилась. За нею стоял запряженный двумя лошадьми воз, в нем сидели двое совсем еще молодых жолнера пикинерской хоругви в синих жупанах, а из-за их спин выглядывала замотанная в полотняную накидку женщина. Женщина решительно встала с соломы, которой был выстелен воз, и ступила на выступ воза.
- Нам нужен сын реестрового хорунжего Воронцовской сотни, - говорила пискляво женщина.
- Пока мне Господь сына еще не даровал. Это, вероятно, я и есть, - пожал плечами Богун.
Женщина слезла с воза и быстрым шагом приблизилась к Ивану, и протянула небольшой конверт из желтой бумаги.
- Вам известно станет, от кого это письмо, когда вы его прочтете.
Иван взял из рук конверт.
- Благодарю. Заезжайте во двор, имею за честь принять вас, пани, и ваших спутников, как гостей.
- Нет, что вы! – замотала головой девушка. – Мы должны двигаться назад. Дорога далекая, да и...
- Так! – недослушав, перебил Иван! – И слышать не хочу. Скоро ночь, вы, если не ошибаюсь, проехали большой отрезок пути. Тем более лошадям нужен отдых, если вы не жалеете себя.
Жолнеры в это время молчали, поглядывая на Богуна, вдруг переглянулись и один из них обратился к женщине, выговаривая слова с сильным польским акцентом.
- Наталью, проше пани, но пан мыслит верно. Я не уверен, что доедем до Бара. Лошади утомлены, мы бордзо утомлены. Нужен отдых или ты с нами не согласна?
Натали некоторое время, посматривая то на Богуна, то на жолнеров, наконец, еще раз вздохнула и пожала плечами:
- С утра в дороге. Прошедшей ночью почти не спали. Но мы не хотим, поймите, шляхетный пан, мы не можем волновать вас.
- Вот что надумала! – послышался веселый голос Степана, который до этого времени молча выглядывал из-за ворот. – А мы что, басурманы, чтобы людям на ночь глядя отказывать в крыше над головой?! Или, может, в ваших краях иначе?
К Богуну приблизился другой жолнер.
- День добжий, пан, - протянул он руку. - Я есть Витек Мясковецкий, а то мой брат Яцек. Мы имеем, - он затих, посмотрев на взгляд девушки, но сразу усмехнулся и продолжил: - Прекрасно, моя любовь, прекрасно! Имеем удовольствие сопровождать эту особу (карету), которая привезла пану письмо и полностью загнала нас, все время
спешили. Так не нужно. Должны отдохнуть!
Иван без лишних слов вцепился за лошадиную упряжку и потянул. Лошади
158
послушно потянули свой воз во двор.
- Прошу вас в светлицу. Там вы сможете отдохнуть с дороги и обождать обед.
Наталья сердито поглядела на жолнера, который отрекомендовался Витеком, но послушно пошла следом за невесткой Мирона Охрименко. Остальные прибывшие двинулись за Богуном в дом, где стояла на веранде, тревожно поглядывая на прибывших, Настя. Только молчаливый Мирон закрыл ворота и медленным шагом пошел вдоль частокола, осматривая ограды привычным взглядом. Через несколько секунд подошли к сеням, в которых храпели наемные парубки.
- Вставайте уже, - неудовлетворительно буркнул он. – Чугунную голову выспать можно. Там лошади возле ворот, присмотрите...
Разместив гостей, Иван не сразу нашел время прочитать письмо. Наконец, он решил почитать его. Оставив гостей с Настей и Степаном, сел за отцовский письменный стол в малой светлице и небольшим ножиком разрезал конверт.
На зеленое сукно, которым был застелен стол, выпал блеснувший чистыми молниями бриллиант, золотой перстень, и сложенный в несколько раз лист бумаги, и до носа Ивана дошел приятный и почти забытый аромат. Ошибиться было невозможно – это точно ее парфюм! С Богуна мгновенно слетело безразличие, и он схватил в руки безгранично милый сердцу лист бумаги. Письмо было достаточно коротким:
“Здравствуй, милый спаситель!
Ты удивлен? Я тоже. Не думала, что твои обещания такие ненадежные. Того, кто должен был вернуться, чтобы меня спасти, я не могу дождаться. Когда-то я слышала такое: тот, кто спас человека от гибели, должен нести ответственность за его дальнейшую судьбу. Что же, милый спаситель, если я до сих пор живу в твоем уме, ты можешь найти меня каждый вторник за час до ночи после захода солнца там, где смог найти прошлый раз. Если все прошло, пусть этот бриллиант напоминает тебе о наших встречах так, как напоминал он мне о тебе”.
Все. Подписи не было. Иван отклонился на спинку стула и прислушался к тревожному стуку собственного сердца. Еще раз и еще пробежал он глазами лист, в котором было упомянуто для него так много. Красивый быстрый почерк, ровные строки... Но что это? Там, в нижнем углу? Словно след от слезинки? Господи! Что же стало с ней, когда вынуждена прибегнуть к такому методу, напомнить о себе тому, кто не мог и надеяться получить весть от нее?
В дверь несмело постучали. Иван некоторое время не отвечал, старался собрать вместе мысли, которые разбегались, словно тараканы на свету. До боли ясно понимал, как не хватает ему ее все время... Стук повторился.
- Войдите, - отозвался Иван.
Двери раскрылись, и в светлицу вошла девушка, которая привезла письмо. Она несмело посмотрела на Богуна, на лист, который он держал в руках, и вдруг упала на колени. От неожиданности Иван уронил письмо. Не растерявшись, поднялся. Обошел стол и с силой поднял ее, взяв за локти.
- Что это? Что ты делаешь, поднимись немедленно!
Девушка попробовала освободиться, но Иван подхватил ее и одним движением повалил на лавку.
159
- Не смей падать на колени!.. Не в церкви ж ей-бо!
Девушка всхлипнула и с любовью посмотрела на Богуна.
- Спаси ее, казаче! Спаси, ей не к кому больше обратиться.
Иван подхватил стул и присел напротив. Взял ее ладони в свои руки.
- Расскажи мне, Наталка, что случилось? Я ничего не понимаю... Что с ней? Татары?
- Не татары.
- Тогда что? Не молчи же!
- Тобой живет и день, и ночь. Судьбу свою загубила, боюсь, чтобы хоть жизнь свою не потеряла... Пан Станислав сказал, что будет по его и конец! А она... она со стены кинется, я знаю! Спаси, казаче, не дай ее душу безвинную загубить!
Иван от неожиданности аж рот открыл.
- Стой! Что ты говоришь? Какие стены? Расскажи!
- Пан Станислав...
- Канецпольский?
- Да. Пан Канецпольский в этот раз сказал, что Анна должна выйти замуж независимо от того, по собственной ли воле, или без нее. Это уже неважно. А позапрошлый раз пану Казановскому отказала, прошлый – сыну покойного гетмана Кароля Ходкевича и Анны-Алоизы Острожской. Теперь приезжал какой-то шляхтич аж из Кракова, сватал за троюродного брата его величества пана Владислава. И она уперлась и конец. Не пойду, говорит, за не любимого. Пан Канецпольский громы и молнии мечет. В замке рассказывают, что в случае свадьбы ему отходит сила-силенная – земли на Левобережье. Села, фольварки. А теперь... Ох, же и злится... И она испугалась! Позавчера позвала меня – прислуга я у нее, поедь, говорит, отвези письмо. Если помнит, видеть его хочу. Хоть один раз. А тогда и со стены кинуться не страшно... О Господи! Я ее и уговаривала, я ее упрашивала! Ну, так что, простой себе казак?.. – Наталка прервалась, испуганно поглядывая на Богуна, но он только замахал рукой:
- Продолжай!
- А еще брат самого пана круля! А она все: видеть его не хочу, да и вообще, мне никто не нужен. Съезди только к Богуну, письмо передай. Что ты тут поделаешь? Ей же, бедной, кроме меня довериться некому. Вот и все. Я упросила Витека, он пахолок пана Станислава. Он... словом, он не равнодушен ко мне, послушав меня, поехал, а у самой сердце трепещет. Вдруг узнают, вдруг догонят! Мамочка моя родная, чего уж только натерпелась... Витеку что, знай клинья подбивает.
Иван несколько минут сидел в задумчивости. Все произошло так неожиданно, что он даже растерялся.
- Я ничего не понимаю... – пожал плечами. – Когда мы виделись в последний раз, она вела себя так... словом, я не надеялся на такое развитие событий. Анна просила меня забыть о ней, и я, слово чести, не напоминал ей о себе.
- Вот и я не понимаю! Очаровал ты ее, что ли?! Сначала ничего не рассказывала, какую тоску в себе носила, бедняжка.
- Тоску? Может, ты ошиблась, милая? Мне известна другая Анна? Она высокомерная и холодная, и даже когда чувствует привязанность к кому-то, взвешивает ее
160
на весах благородного тщеславия и своего высокого положения.
Наталка отрицательно покачала головой:
- Верь мне, ясный пан! Все тебя ждала, плакала ночами, лишь я одна тому свидетель. Думала даже, что с Павлюком ты, лежишь где-нибудь порубленный и пострелянный. Я и уговорила ее к гадалке сходить. После того она, горлица, словно расцвела на несколько дней. Я теперь, говорит, за него спокойна. Жив он и здоров, только женщин вокруг него много.
Иван молча рассматривал свою сжатую в кулак руку. Решение пришло сразу, без всяких колебаний.
- Я поеду к Канецпольскому! – тряхнул он головой.
- Поезжай, господин, поезжай. И только бы не опоздать тебе...
- Что? Что такое?!
- Времени в обрез. Пан Канецпольский все сделает ради того, чтобы свадьба состоялась немедленно.
- Но, черт возьми, она любит меня! А я... я люблю ее. Сейчас только смог самому себе признаться. – Богун обессилено оперся локтями в колени и обхватил голову ладонями.
- Свадьба через неделю! – вырвалось у Наталки, словно вскрик.
- Всего неделя... – глухо повторил Богун.
Он был, без преувеличения сказать, потрясен всем тем, что ворвалось в его спокойную жизнь так неожиданно и невероятно. В голове не укладывалось – неужели все услышанное было сказано про Анну. Ту Анну, которая не покидала его мысли ни днем, ни ночью, заставляя отказываться от красавиц, с которыми так усердно знакомила с ним переполненная добрыми намерениями Настя. А гордую шляхтянку, которая насмешливо величала его: “сын реестрового хорунжего” и давала понять, а Ивана это задевало больше всего, что он должен исчезнуть из ее жизни не потому, что не нравился девушке, а потому, что она племянница самого Канецпольского. И те слова, которые ей тогда, и о которых она с горькой иронией напомнила в письме, были лишь попыткой убедить самого себя в способности изменить существующий уклад вещей – юношеским упрямством, что ли. Хотя в тот момент он действительно думал, что сможет... Что же изменилось? Когда недосягаемый образ превратился в обычную земную девушку, которая к тому же сама бредила им? Простым себе казаком, как метко высказалась Наталка. Иван вдруг вскочил на ноги и, словно лев в клетке, зашагал по горнице. Сейчас он был чрезвычайно похож на отца – те же крепко сжатые губы, суровый взгляд стальных глаз, желваки, что проступали на лице. Не было лишь седины и глубоких морщин на высоком ясном лбу.
- Ну, вот что, - наконец, заключил Иван. – Я еду за ней.
Наталка кротко вздохнула, говоря по правде, она не сомневалась в таком решении казака. Она очень хотела помочь Анне и, кажется, цель была достигнута. Красавец Иван не ответил безразличием на послание, которое она так поспешно старалась привезти в его хутор.
- Благодарю тебя и от себя, казаче. Все в руках Господних, и если Он пожелал,
чтобы она полюбила именно тебя, сделай мою панну счастливой. Разве она не заслужила
счастья?
161
Иван, вдруг что-то вспомнив, посмотрел на девушку.
- Послушай, Наталка, Канецпольский Анне приходится дядей. Но... должен же быть и отец. Кто они, где? И почему Канецпольский распоряжается ее судьбой?
Девушка вздохнула.
- Сирота она. Уже лет семь, как... Татары на их усадьбу набежали. Убили, сожгли! И отца, и мать потеряла, сердешная. Ее отец коронному гетману далеким родственником приходился, который и завещал в случае его смерти часть имущества передать ему, чтобы дочку-одиночку досмотрел, в люди вывел. Вот когда она из неволи вернулась, пан Станислав и досматривал ее как понимал. А главное – о своей выгоде не забывал. Что ему половина имущества пана Заболоцкого...
- Кого? – спросил Богун.
- Отца ее покойного. Тот всю жизнь на королевской службе пребывал, но богатства не нажил. Когда женился, жену себе из казацкого рода взял, поэтому на высокую должность не мог рассчитывать. Честным был. А пан Станислав не такой. Этот все в выгоду себе повернет. Так как с усадьбы бедного родственника наживы мало, то он красавицу девочку своим воспитанием в звонкую монету превратить может. Он и сватает теперь нашу голубку престарелым магнатам! – Наталка минуту помолчала и вдруг начала плакать: - Ох, казаче, казаче! Погубил ты ее, и сам пропадешь! Не порадуется он, если такой кусок из его рук уплывет... Сживет со свету.
- Посмотрим! – решительно проговорил Богун. – Я выезжаю немедленно, а вы отдыхайте.
И он твердым шагом вышел из светлицы.
* * *
Утомленный Цыган бежал широкой рысью тем путем, который вел к Бару, к ней, его любимой Иваном Анне. Сестра была против.
- Ох, не хорошо, Ивашка! Плохо задумал, жизнь свою потеряешь, - молила она, пока он седлал коня и собирался в дорогу. Не отдаст ее Канецпольский. Не едь! – остался у Ивана до сих пор ее голос в голове.
Но он не мог поступить по-другому! Особенно сейчас, когда он ей нужен, когда она его позвала.
- Я поеду, Настя! Поеду, даже если вокруг Бара станет лагерем все кварцяное войско. Люблю ее... она позвала, поэтому...
Через восемнадцать часов езды Богун, наконец, остановился возле небольшого селения, которое притаилось в зелени яблонь, груш, вишен и слив. Соскочил с коня в пыльную траву, взял коня за уздцы. Быстро пошел к колодцу, возле которого было корыто, в которое наливали воду для скотины. Подвел к корыту коня. Скотина пила долго и жадно. Время от времени, моргая глазами, отгонял от них надоедливых мух. Пока конь
пил, Иван осмотрел его копыта. Результат неутешительный – нужно было немедленно искать кузнеца.
162
К колодцу за водой в это время пришла красивая молодица в красном платье, покрывавшем вышитую сорочку.
- Добрый день, молодица, - улыбнулся ей Иван.
- И тебе, пан, добрый день, - послышался в ответ мелодичный голос. – К нам или проездом?
- В Бар спешу, - качнул головой Иван.
- А-а...
- Мне бы кузнеца увидеть, есть у вас такой?
Молодица перелила воду в одно из ведер, что висели на коромысле, и пожала плечами:
- Есть, как же не быть. Пойдешь прямо улицей, что аж до церкви. За ней направо третья хата.
Иван поблагодарил, взял Цыгана за уздечку и пошел по указанному направлению.
Вскоре до Ивана долетел звонкий стук молота по наковальне... Он вздохнул.
Сухощавый, невысокого роста кузнец быстро осмотрел лошадиные копыта, после чего махнул рукой, указывая на длинную коновязь перед воротами.
- Привяжи там, господин, - бросил кратко, - сделаю за три часа.
У Ивана глаза на лоб полезли.
- Но я спешу! От Вороновицы за восемнадцать часов.
Кузнец сочувственно покачал головой.
- Оно и заметно. Скоро можете остаться пешим.
Иван пошел на пролом:
- Сделаешь быстрее, втрое заплачу.
Кузнец махнул головой.
- Не могу я быстрей. Когда хорошо, быстро быть не может.
Делать Ивану было нечего. Решил ждать.
- Вон там трактир, пойди, отдохни, - посоветовал Ивану кузнец, - там уже отдыхают казаки в ожидании, когда их кони будут подкованы.
Иван пошел в трактир, сел за стол, заказал меда, стал ожидать.
В углу трактира за одним столом сидело несколько казаков и о чем-то весело разговаривали. Вдруг один из них поднялся и направился к Богуну.
- Богун Иван, ты ли это? Каким ветром занесло в ваши края? – заговорил казак, приблизившись к столу, где сидел Богун.
- Данило, это ты, душа твоя бурлацкая? – узнал в казаке Иван Нечая.
Они обнялись. Поцеловались.
- Если бы ты, Иван, знал, кого со мной ты еще увидишь?
Но Богун уже заметил за спиной у Нечая коренастую фигуру Обдертого. Заросшее щетиной лицо побратима сияло радостью от встречи.
- Ну, иди ко мне, побратим дорогой!
Расцеловались и с Савкой. Богун удивленно переводил взгляд с одного побратима на другого.
- И как... и как вы здесь оказались? – наконец, выдохнул он.
- Го-го-го! Ах, если бы ты знал! – завопил вовсю Нечай. – Но об этом потом, идем я
163
познакомлю тебя с новыми побратимами.
Они подошли к столу, где раньше сидел Нечай.
- Вот этот здоровяк – Хвилон, а этого зовут Михаилом, - начал Нечай представлять своих побратимов.
Все уселись за один стол.
– Вот мы гуляем, Богун. Гуляем?
- И гуляйте, - согласился Иван.
- А знаешь ли ты, по какому поводу гуляем?
- Не знаю.
- Он ничего не знает! – подтвердил Обдертый.
- Ну, конечно. Ты же до сих пор ничего не знаешь! Так я скажу! У меня сын родился, Богун. Тоже Данил, слышишь.
Богун протянул Нечаю руку.
- Поздравляю, брат! – широко выговорил он.
А кто-то из-за спины уже протягивает Ивану кружку, до краев наполненную пенистым медом.
- Выпей за здоровье моего Данила, - проговорил тем временем Нечай. – Пускай растет казацтву на славу, врагам на погибель.
- Пускай растет здоровым, отца радует! – не споря, Иван взял кружку. – И пускай имеет в сердце смелость, в руках силу, в голове острый ум. Одним словом, пускай будет таким, как его отец.
И понеслась гулянка. Шинкарь только успевал подавать мед и закуску.
Наконец, Богун решительно отставил кружку.
- Ехать надо, - объяснил он.
- Э, нет, братику! – возразил Нечай. – Куда это ты спешишь?
Иван поднялся и протянул Нечаю руку.
- Не держите на меня, пан Данила, зла. Еду я потому, что должен ехать. В Бар, в поместье Канецпольского, есть один человек, который требует моей помощи. Я должен спешить.
- В чье поместье?! – аж присвистнув, выкрикнул Обдертый.
- Канецпольского.
- Спаси святые Покрова! Ты с ума съехал! Ты хочешь кого-то освободить из тюрьмы коронного гетмана? Он раньше тебя самого закует! – распалился Нечай.
- Не совсем из тюрьмы.
- А ну, рассказывай подробно, – настаивал Нечай.
Иван без лишних слов достал перстень, переданный Анной, и ее письмо. Дождавшись, пока побратимы пробежат глазами клочок письма, коротко пересказал то, что слышал от Наталки.
- Вот это да... – задумчиво протянул Данило. – Богун, я и не знаю, радоваться за тебя или сожалеть тебе. Где ты ее нашел?
- В Синопе.
- Оп-па! – почесал затылок Обдертый. - Так это та самая девушка?..
- Да. Это та самая девушка, которую наш Савка хотел научить уважению.
164
- Ох, и попутал тебя черт! Ты понимаешь, что собираешься стать поперек планов коронного гетмана, в результате чего тот потеряет большие деньги? Господи, ты не можешь представить, во что ты влазишь!
- Я все понимаю, Нечай.
- В Баре пять тысяч войска, готового выполнить любой приказ Канецпольского. Вас ни за что не выпустят за границы городских стен.
Богун упрямо качнул головой:
- Мне время ехать.
- Черт побери, Иван, он вывесит твою голову, как голову преступника.
- Зачем ты мне это говоришь, Нечай?
Нечай вздохнул и проговорил:
- Я еду с тобой.
- Данил, не надо.
- Молчи, брат. Что ты думаешь, что Нечай может допустить, чтобы твоя голова, словно сирота, будет висеть на стене? Оно вдвоем веселее.
- Сейчас же едем! Гей, кузнец! А подковал ты коней, курна душа?! Спешат казаки, давай быстрее!
И Нечай быстро пошел к кузнецу.
Иван вопросительно посмотрел на Савку. Тот только пожал плечами.
- Оставишь вас, дров наломаете. Да и втроем веселее. Я с вами.
* * *
Дорогу, которая осталась до Бара, одолели быстро – на нее ушло не больше трех часов. Остановились возле моста, который вел сквозь городские ворота в город. В бурлящем потоке повозок, стрелков и пеших барцев, который скрипел, гудел и разговаривал десятками голосов, казаки потерялись, словно ничтожный человек среди бурных волн. Нечай небрежно сунул в руку таможенника несколько медных монет, расплачиваясь за мостовые, и грозно посмотрел на Ивана – тот хотел ему перечить.
Миновав ворота, Нечай несколько минут, подумав и обращаясь к Богуну, молвил:
- До русского Бара нужно идти. Там найдем, где остановиться.
- Оно и глотку промочить бы не мешало, - согласился Обдертый.
Богун только склонил голову в знак согласия. Не мешкая, подогнали лошадей.
Когда вокруг потянулись невысокие убогие хатки Русского квартала, Нечай повернул коня к ближайшему кабаку, который представлял собой приземистое, побеленное мелом здание с достаточно широким двором, на котором удобно расположился десяток столов под навесами из почерневший соломы.
- Тпру! Стой вороной, - натянул повод Данило. - Тут бы и остановиться, как мыслите, братцы?
- Хорошо, - коротко бросил Богун. Савка в ответ спрыгнул с лошади.
Спешившись, казаки передали поводья упитанному мужчине с взъерошенными
165
волосами, в латаных полотняных штанах и такой же рубашке.
- Доброй пшеницы всыплешь, - поучал того Обдертый, - и смотри мне, мужик, чтобы воду не давал студеную.
- Как господин пожелает! А я, пока, лошадей присмотрю. Я прошу пана, лошадей весьма хорошо умею присматривать. Го-го-го! Ой хороши у господ казаков лошади, ой хороши!
- Кони хорошие. Такие, как мы, - отмахнулся Нечай. – А где тут у вас хорошим молодцам покушать?
- Да вы садитесь, садитесь. Сейчас господин Мойсах выйдут, или, если на то барская воля, господин вас сам обслужит.
- Тю! – на лице Нечая отобразилась брезгливость, высокомерие и неистовая ярость, - с каких это пор Мойсахи на Украине господами стали? А ты, человече, браги выпил больше нужного?
Мужчина несколько минут помолчал, потом выдохнул, чуть не всхлипнул:
- На все Божия воля.
- Как же так?! – не унимался Нечай. – А ты, человече, не крещен?
- Да крещенный я, крещенный! – закивал головой бедняга, опасливо поглядывая куда-то над головами казаков. Богун проследил за взглядом слуги. На пороге кабака стоял, очевидно, хозяин. Лет сорока пяти в золотой епанче, натертых дегтем до блеска яловых сапогах и маленькой шапочке над смолистой бородой и вьющимися пейсами.
- Всегда рад дорогим гостям! – обратился к казакам хозяин. – Садитесь за стол, который панам наиболее нравится. Извините, но свободны в это время только места на улице. Вас немедленно обслужат. – И обратился к слугам: - Иван, где Одарка?
- Пан Мойсах, я сам все сделаю! Не злитесь! Я и гостей обслужу, и коней их присмотрю. Я успею.
- Давай, не задерживайся, - кинул шинкарь, и ушел в здание.
- Та вы садитесь, садитесь! - заметушился Иван.
Богун, Нечай и Савка пошли к указанному слугой столу под соломенной крышей. Сбросив запыленные кафтаны, умылись водой из кувшина, который принес Иван, обтерлись чистым полотенцем.
- Что подавать ясным панам? – спросил слуга.
- Ужин подай. Из того, что есть наилучшее. Да горилки неси, в голове пусто, - устало говорил Нечай. – А твой жид что-то не крутится?
- Та где там... – только и махнул рукой слуга.
- Ты хотел за лошадьми присмотреть? – спросил его Савка.
- Присмотрю. Все сделаю.
За четверть часа слуга Иван справился и с лошадьми, и на столе перед казаками начали появляться борщ, вареники, шинка, зелень. К этой пище подали графин с водкой.
- Ну, и что думаешь делать? – задал Нечай Ивану вопрос.
- Пойду за ней.
- Как?
- Так как и прошлый раз – по стене.
- А дальше?
166
Богун пожал плечами.
- Ну, вот что, - Нечай налил по кружке водки, - запомни: главное не лезть на рожон. Ты и Анну собираешься выносить по стене?
- Я пока что не думал об этом.
- Отож-бо. Тут головой нужно работать.
Нечай позвал к столу слугу Ивана.
- Садись, возьми кружку окаянной, выпей, закуси.
Слуга замахал руками.
- Нет, я не голоден.
- Да ты не отказывайся, когда угощают.
Слуга посмотрел на сулию, потом на окна шинка. Еще несколько минут сомневался.
- А черт ему в рот! Выпью, если подносите!
- Выпей за здоровье нашего пана хорунжего и его нареченной.
Слуга очень ловко выпил окаянную, и обтер усы.
- Благодарствую, - проговорил учтиво.
- Еще одну? – предложил слуге Савва.
- А! – снова махнул он рукой. – Давай!
Слуга закурил.
- Как же это ты, крещеная душа, к жиду на побегушки попал? Тебе больше сабля бы подошла, чем жидовские подачки.
- Для чего позвали меня, паны? – спросил он глухим голосом. – Стыд мой на смех поднять? Не нужно, меня и так достаточно Бог наказывает.
- За что же он тебя наказывает? – встрял в разговор Богун.
- Кто знает?.. Вероятно, судьба моя такая.
Нечай еще налил слуге кружку.
- Не обижайся, человече. Как на то твоя воля, выпей еще с нами и расскажи свою беду. Помощи не обещаю, но посмотрим, может, и поможем.
Слуга молча сел за стол, проглотил окаянную, и начал рассказывать, посмактывая трубку.
Время от времени он посматривал на окна шинка, но уже спокойнее. Водка делала свое.
- Так вот, - начал рассказывать слуга Иван. – Работал я в помещичьей кузнице. У него красивая дочь была... Через полгода мы с ней поженились. Когда родился сын, собственную хату поставили, и вскоре после родов жены умер тесть. Кузница, два дома, лошадей косяк в полтораста голов – все перешло мне. Все было хорошо, но вот беда пришла, стал я частенько в рюмку заглядывать. Бывало, по несколько дней пил и гулял. Тогда уже двое ребятишек у меня было. Бывало, работа делается, а я знай себе, водочку глотаю. Время шло. Сын вырос, стал на Сечь проситься, да я не пустил. Подался мой Филон в надворную сотню Александра Канецпольского, гетманского сына. Сдружился с господином Александром и стал его правой рукой. Радовался я за сына. Однажды на охоте с господином Филонов конь ногой попал в лисью нору. Привезли сына, он ни живой, ни
мертвый. Что мы ни делали, куда ни бросались, из Киева докторов выписывали, со
167
Львова, один даже из Кракова приезжал, немец. А прошлой весной его не стало.
И тут как на беду, гетманович заболел. Недобрые языки доложили Станиславу Канецпольскому, что по моему велению и жены моей его сыну порчу накликали. Мол, мы сына его за смерть нашего Филона обвиняли. Как наехало на двор священников, каштелянов, бискупов. Сам коронный гетман приезжал. Вскоре гетманович выздоровел, но Канецпольский невзлюбил меня, поэтому его солдаты еще долго жизни мне не давали. Тогда я еще больше стал пить. Рабочие разбежались, стал я сам работать в кузнице. Прошлой зимой ко мне в кузницу занесло гетмановича Александра. Обычное дело – конь потерял подкову. Конь его любимец, говорили, из Персии привезли. И тут я сделал ошибку, взялся подковывать коня, а рука была у меня не твердая, водка в жилах гуляла. Вот во время работы забил гвоздь, который пронзил коню ногу. Через неделю жеребец сдох, а я оказался в подземелье гетманского дворца, где светлейший обычно держал должников. Одним словом, пришлось отдать и хату, и все, что имел. Оказались мы среди зимы без крыши, вот и заболела от простуды моя дочь Оленька. Под зеленые святки умерла.
Слуга Иван, бывший кузнец, прервал свой рассказ, и посмотрел на казаков.
- Налейте еще кружку, как на то ваша доброта...
Богун наполнил ему кружку. Кузнец одним духом выпил ее. Несколько секунд нюхал рукав своей сорочки.
- А тут Мойсах подвернулся – продолжал кузнец дальше. – Вынужден я был перед жидом шапку ломать. А что здесь поделаешь? Ни дома, ни двора, а ни копейки за душой.
А Канецпольский постановил, что помимо моего имущества, которое отобрал, я должен ему еще две сотни злотых отдать. И до Великдня должен отдать, иначе снова должниковая яма. Мойсах мне одолжил деньги, но мы должны с женой их отрабатывать. Вот и отрабатываем. Жена вчера руки в кипятке обварила, лежит. А жиду какое дело? Он меня и погоняет.
Когда кузнец затих, воцарилась гнетущая тишина.
- Страшную ты нам рассказал историю, Иван, - склонил голову Богун. – Только у нас на Украине так водится, чтобы за одного коня трех людей со свету сжить.
Слуга Иван несколько минут сидел молча, потупив взгляд, вдруг поднял голову.
- Я убью его! Зарежу, словно свинью, проклятого Канецпольского. Все мои беды связаны с его именем.
- Поверь мне, - твердо сказал Богун, глядя в глаза кузнецу. – Придет время, и мы спросим у Канецпольского. За все неправды спросим.
- Дал бы Бог, - глухим голосом отозвался кузнец.
Нечай понял, что разговор пора повернуть в русло реального времени.
- Слушай, Иван, - обратился он к слуге. – Все придет, если на то Божья воля. А скажи мне, не пожелал бы ты залить Канецпольскому сала за шею уже сегодня?
- Шутишь? – сверкнул глазами кузнец.
- Какие тут шутки. Все очень серьезно. Затем пан хорунжий и прибыл в это место. Есть, видишь ли, в том замке сизая горличка. А рядом со мною сокол ясный. Да только на пути этих молодых людей стал наш общий знакомый. К замку нам нужно. Я, хоть и
местный, да только, как пристало шляхтичу, привык в замок через ворота попасть. Но,
168
кажется мне, не единственный это вариант...
Кузнец почесал шею.
- Сложно. Коронный гетман, у него охрана, сами знаете...
- Знаем. Так что, не поможешь?
- Я сказал: сложно, но можно!
- Так можно?!
- А тож.
- И какая же это возможность?
- Калитка в стене. Через нее до пана гетмана проводить тех гостей, которые не должны попадать на глаза посторонним свидетелям. Вы понимаете?
Богун с Нечаем переглянулись.
- Ты о чем?
- Я о том, что пан Канецпольский, как ревнивый католик, не может разрешить себе послесвадебные отношения, вот же...
- Водит панянок тайными дверцами, - закончил за кузнеца Богун. – А тебе откуда это известно?
Слуга вздохнул.
- Рассказывал я вам, Филон мой, покойный, у Александра в почете был, он узнал как-то. А от него и я.
- Так... – задумался на миг Богун. – То есть, там охраны нет.
- Вероятно.
- Вот и славно. Дальше я уже бывал, с Божьей помощью еще раз наведаюсь.
Открылись врата и во двор заехали несколько всадников.
Кузнец быстро подхватился.
- Сделаем, паны молодцы, все сделаем! – бросил он тихо, и в его глазах блеснул обнадеживающий огонь. – Солнышко сядет, тогда и двинемся. А сейчас, извиняйте, должен наказание свое отбывать.
- Несчастный человек, - задумчиво проговорил Нечай в адрес кузнеца.
- Несчастная Украина! – Богун почувствовал, как в нем закипает злость, и одним махом вылил содержимое кружки, которая стояла возле него нетронутой в течение всего разговора.
* * *
Анна стояла на коленях перед образами в углу своей небольшой комнаты. В глазах плясал язычок трепещущего пламени лампадки, губы шептали молитву. Из-под потолка на нее грустно и как-то сочувственно взирал лик Божьей Матери.
- Чем я прогневила Бога, что неприкаянная, грешная душа моя не может найти себе места ни в своем мире, ни рядом с тем, кого полюбила всем сердцем? Горько мне, Святая Дева, почему так сложно? Никогда не умоляла тебя, защитница, так, как сейчас: оборони! Даже в басурманском гареме не было тяжело, как здесь, среди людей, с
169
которыми объединяют меня родственные связи, чья кровь течет и в моих жилах. Не дано им меня понять, не дано и мне... Когда сплю, он приходит ко мне из ночной темноты, сидит рядом на кровати, гладит рукой лоб... А когда просыпаюсь, вижу в воображении лишь его глаза, улыбку. На улицах города, среди людского потока отыскиваю его фигуру, с высоких крепостных стен выискиваю одинокого всадника, который мчится среди зелени трав ко мне, чтобы прекратить мою муку и согреть сердце своим присутствием. О, кто бы мне объяснил: почему так привязана я к нему, к тому, кого видела несколько раз?
Анна вздохнула, трижды перекрестилась и поднялась с колен. Молча подошла к окну. Резко открыла его... Она замерла у открытого окна.
Повздыхав, несколько раз потянула за шелковый шнурок звонка, что висел над кроватью.
Вскоре двери раскрылись, и в комнату вошла служанка – женщина в годах, одетая в темное одеяние.
- Извини, что побеспокоила, Людвига. Наталки еще не было?
- Нет, ясная пани, как появится, я сразу доложу.
- Хорошо, иди.
- Что панна желает на ужин?
- Я совсем не проголодалась, лучше выйду в сад, подышу свежим воздухом. Ведь сегодня вторник.
- Понятно, панна, - кивнула головой Людвига.
Людвига вышла. Анна приблизилась к высокому ореховому шкафу и достала оттуда длинный плащ. Накинула на плечи и решительным шагом вышла из комнаты.
Темень поглотила цитадель. Анна подошла к концу стены, она это место любила – именно здесь она встречалась с Богуном, впервые почувствовав вкус его поцелуев. Замерла, прислонилась плечами к шероховатому прохладному камню. Прислушалась к звону, который нарушал тишину. Тишина и аромат теплой летней ночи внесли равновесие в ее мысли и воспоминания. Вспомнился вечер, проведенный в Синопе, среди ласкового шепота морских волн, жалобного крика чаек и звона струн, которыми сивобородые медсахи услаждали слух гостей белебеевского дворца. Но сразу же всемогущий властелин, имя которому память, напомнили картины бывшего грома битвы, треск пожара и крики людей, за которыми память погрузила Анну в рев бурного моря, соленые брызги на лице и крики утопающих. Словно все случилось только что, и она все еще чувствовала боль в ладонях, которыми вцепилась в борт челна. Видела большие, словно горы, волны. Вспомнился накрытый плащом и забрызганный кровью запорожец, который нахально выволок ее из комнаты, и которого она, на помня себя от злости, разрезала ножом по руке. Медленно пропал и его образ... Перегретая дневным солнцем степь на берегу широкого Днепра, оглушающая миллиардами стрекоз, конников и цикад. Теплая накидка... Почему именно эта накидка? Иногда самые простые вещи становятся более важными, чем добрая еда.
- Как странно складывается жизнь, – пряча в темноте невеселую усмешку, говорила Анна, обращаясь к безразличному камню стены. – Тысячелетняя истина о неумении ценить то, что имеешь, и жалеть о потерянном навсегда. Что ж, Анна, ты могла быть
счастливой, не могла только своевременно распознать свое счастье. А оно жестокое,
170
второй попытки подать не поспешит.
Словно очнувшись от сна, услышала звон на северной башне. Второй час полночи. Что ж, надо возвращаться в свою надоевшую комнату. Людвига и так удивлена ее поздней и такой длинной прогулкой. Невозможно вернуть потерянное.
Вдруг она услышала за спиной невыразительный шорох, и не сразу обратила на него внимание, погруженная в собственные мысли. Но все же, не в состоянии сбросить оцепенение, которое овладело ею, медленно повернулась. За несколько шагов от нее, выделяющийся на фоне усыпанного звездами неба, стоял Богун. От неожиданности чуть не ойкнула.
- Я пришел, Анна, - он шагнул к ней и взял ее дрожащие ладони в свои руки. – Я пришел, Анна, и... Святый Боже, как мне тебя не хватало!
* * *
Иван почувствовал, как она прижалась к нему всем телом, и не мог произнести ни одного слова, только гладил ее голову, так, как когда-то, несколько бесконечных лет тому назад. Когда же это было? Да, вчера. Не было кровопролитной битвы под Кумейками, не было смерти отца, а он тридцатидвухлетний хорунжий Воронцовской сотни Брацлавского полка и молодой запорожец, который влюбился в красуню, но неподступную и до крайности своенравную девушку. Неожиданно для себя понял, что знает ее уже больше десяти лет, за которые они виделись дважды.
Опомнился Иван, когда стук доспехов возле ворот напомнил о смене охраны. Анна подняла на него лицо, мокрое от слез, на котором сияла улыбка. Иван усмехнулся в ответ.
- Я за тобой. Поедем?
- Поедем.
- За стеной мои побратимы, они помогут нам. Мы должны двинуться немедленно.
- И уедем немедленно, Иван...
- Да, маленькая моя.
Анна еще раз прижалась к нему, пряча лицо на груди.
- Я ждала тебя. Все это время ждала!
- Все позади.
- Все позади. А теперь забери меня отсюда!
Богун заглянул ей в глаза и прошептал:
- Затем и приехал. А сейчас мы должны молчать и идти тихонечко. Давай свою руку.
И они словно две тени в ночном мраке начали свое путешествие переходами и галереями замка. Неслышно миновали лестницу, дальше прошли дубовым настилом нижней галереи, из которой во время боевых действий защитникам цитадели доставляли припас, воду и еду. Быстро пробежали мимо темных в это время окон дворца. Иван окунулся в забытое до сих пор ощущение битвы, которое приходило когда-то, когда он
бежал с саблей наголо узкими улицами турецких городков, готовый в любой момент
171
поставить жизнь на лезвие собственной шпаги, курок пистолета и твердую руку. Зрение как будто улучшилось – глаза отличали в темноте даже мелкие детали орнамента на оловянных оконных проемах дворца, прохладный воздух заполнял легкие, холодило виски, в которых бил в тулумбасы пульс. Голова стала на удивление ясной, а кожа ладони чувствовала прикосновение нежных пальчиков любимой, и от этого прикосновения почему-то все окружающее казалось нереальным.
Незамеченными проскользнули под узкой невысокой аркой из тщательно отесанного камня и уже начали сбегать по крутой лестнице в подземелье, которое вело к спасительным дверям, когда неожиданно для себя услышали за спиной резкий возглас:
- Кто здесь? – голос звучал напряженно и немного испуганно. Следом послышалось бряцанье доспехов. Не было сомнений, что их заметил один из охранников, который, не мешкая, поднимет тревогу. “В голове Богуна пронеслось – успеть любой ценой, как можно быстрее добраться до калитки!”
- Стоять! – неслось вслед.
Но Иван и Анна уже пропали в темном отверстия замкового подземелья. Охрана отреагировала мгновенно уже через три минуты после того, как беглецы пропали в подземелье. На поверхности один за другим прибежали пятеро ландскнехтов с самопалами и мушкетами наперевес.
Первым, кого увидел Иван, когда они, наконец, оказались за границами замковых укреплений, был Савка Обдертый. Он стоял на тропинке с оголенной саблей и пистолетом.
- Ты, Иван? – спросил, когда из темноты послышались шаги убегающих.
- Я, кто же еще? – ответил Иван, - да за мной таки молодцы спешат! Скоро тут будут.
За плечами у Обдертого Богун заметил Нечая и кузнеца. Последний испуганно смотрел то на казака, то на открытые двери в стене.
- А что, кузнец, наварим гетманским приспешникам пива? – насмешливо кинул Нечай, но кузнец был настолько перепуган, что даже ответить не смог.
- Да ты беги, Иван! – Савка похлопал кузнеца легонько по плечу рукою. – Куда тебе без оружия... Дай Бог встретимся. Жену выхаживай. – А когда за кузнецом затрещали кусты верболаза, присмотрелся к Анне. – Ну, за такую красавицу можно не только в кубло Канецпольского попасть, а даже черту на рога. Кажется мне, ох, и продешевил я тогда в Синопе!
А с высоких стен замка, в узеньких прорезях бойниц, поблизости кованых железом замковых ворот слышались крики.
- Вперед, к коням, - выкрикнул Нечай, и они все вместе бросились к роще за рвом, где предусмотрительно оставили коней.
Вот и кони. Богун умело пригнулся в седле и подал руку Анне. С наслаждением вдохнул аромат ее парфюмов, когда усаживал ее перед собой в седло.
- Вперед, вперед, конику-братику! – прошептал Цыгану. – Вынеси нас отсюда, Цыган!
А конь, словно ждал именно этих слов – рванул с места и широкой рысью через
несколько саженей перешел на галоп. Сзади сразу же послышался перестук копыт
172
Нечаевого Гнедого и Савкиного Стригуна.
Это была страстная погоня. Беглецы мчались к городским воротам. Заиграла сзади сурьма.
- Быстрее, к воротам! – донесся до Ивана голос Нечая. – Они созывают ночную охрану к воротам. Успеем ли, Богун?
- Успеем! – через сжатые зубы крикнул Иван и ударил шпорами коня, который и так несся галопом, не разбирая дороги.
Еще несколько минут страшного бега и впереди появились огни северных ворот. За сотню шагов до ворот замедлили движение. Ничего не говоря, Богун поцеловал Анну и прикрыл ее полою киреи. До ворот подъезжали шагом, не прячась.
- Открыть ворота! – командным голосом повелел Нечай польским охранникам, которые не могли понять, кто перед ними. – Ну, скурвый брод, чего стали, словно вкопанные? Подчиняйтесь! Когда вам приказывает войсковой товарищ коронного войска, провожая друзей в Крым.
Впереди жолнеров выступил молодой шляхтич, вероятно, которого только разбудили.
- Кто старший сторож? – гаркнул на них Нечай.
- Я, поручик Кульчинский!
- Почему ворота закрыты? – продолжал Нечай.
- Но, прошу пана... имеем приказ от ясновельможности.
Нечай, вероятно, решил поставить юного поручика на место.
- Как стоишь, вояка? Что у тебя за вид? Ты на военной службе или на своем хуторе дев лапаешь?! Пся кров! Клянусь мощами святого Бенедикта, ты у меня научишься военной выправке. В крепость, в казематы!
Нечай быстро соскочил с коня и подошел к Кульчинскому вплотную.
- Саблю! – гаркнул он, протягивая руки.
- Что?! - глаза Кульчинского стали круглыми.
- Ты что, не слышал?! Тебя надо арестовать за такое несение службы. И это в ночь, когда запорожские лотры могут тайно проскользнуть в замок пана Канецпольского.
- Но... я должен был отдыхать в это время. Прошу вас извинить меня за такой мой вид, это недоразумение...
- Недоразумение! Зачем нас задерживают?
- Но вас не задерживают. Ворота закрыты по распоряжению пана гетмана от захода до восхода солнца.
- И вы не получили никаких приказов относительно нас? Мы ведь провожаем гостей гетмана татар.
В темноте остальных людей рассматривать было невозможно, кто они на самом деле.
- Никаких!
- Хорошо! – Нечай сделал вид, что успокоился. – Что ж, я не буду пока докладывать пану полковнику о вашем поведении. Хотя нужно было ему доложить, чтобы он привел вас в человеческий вид. Полковник мой друг, шляхтич, и офицер его
королевской милости. Вы должны быть примером для ваших жолнеров. – Нечай указал на
173
четырех мушкетеров, которые стояли рядом.
- Я понимаю! – оправдывался Кульчинский.
- Открывайте немедленно! – буркнул Нечай. Он взял коня за повод, но садиться в седло не спешил.
- Выполняйте, - кинул, наконец, тот жолнерам.
Через минуту затарахтели на деревянных желобах тяжелые цепи – сторожа опускали подъемный мост. Вдали повторно запела сурьма.
- Панове! – в голосе поручика зазвенел металл. – Я буду вынужден вас задержать, если не буду иметь на руках универсал на право проезда за границы города в ночное время! Как ваша фамилия? – посмотрел он на Нечая.
Тот в ответ широко заулыбался:
- Не волнуйся, поручик. У меня в кармане есть чудесный универсал, подписанный Пистолевским. – Нечай сунул в карман руку и оттуда вытащил пистолет, взвел собачку и направил на Кульчинского.
Одновременно Иван и Савка направили свои пистолеты на остальных жолнеров.
- Не двигаться! – прокричал им Иван. – Если что, стреляю.
Савка подъехал к охраннику, который копошился возле подъемного механизма моста и сильно рубанул по канату, который медленно разматывался, неспешно опуская мост.
Мост стал быстрее опускаться и через несколько минут кони убегающих уже мчались далеко от дороги, приближаясь к дубовой роще, которая была их спасением.
* * *
Погоня за беглецами никакого результата не дала. В городе на следующий день пошел слух, что ночью в городе действовала группа татар, которые выкрали Анну Заболоцкую, племянницу Канецпольского, и силой обезоружили охранников ворот, и убежали в сторону Крыма. Вскоре слухам, что племянница находится у татар, стали верить многие.
* * *
На Богуновском хуторе преобладало оживление, которого не было на протяжении нескольких лет. Сотенный хорунжий женился на красавице Анне, которую привез на хутор полгода тому назад в седле впереди себя, и которую, сбившись с ног, искал все это время по всему Подолью и Брацлавщине. В замке коронного гетмана не верили слухам, что ее похитили татары. И поиски были не безуспешные, люди без следа не пропадают, однако нашлись добрые люди, которые помогли Ивану выжить.
В замке не подозревали Богуна в том, что он похитил Анну. Он в это время
добросовестно служил королю и получал обычную для реестровца плату.
174
В то время, как рождественские морозы укрыли реки и озера толстым слоем льда, на Богунский хутор прибыло два десятка казаков во главе с есаулом Минычем из личного регимента пана полковника Крутого. Минич имел при себе письмо с печатью Крутого, которое сразу же по прибытии протянул Ивану.
- Не обижайся, пан Иван, моя задача привезти тебя добровольно или в кандалах в Брацлав на суд. Поэтому прошу: не вынуждай меня брать грех на душу.
Иван быстро осмотрел письмо.
- Хорошо, я соберусь, только скажи мне, что случилось?
- А ты не догадываешься?
- Догадываюсь.
Крутой в связи с твоей службой, твоими подвигами защищал тебя до последнего. Но никто не смог ничего сделать, так как ты перешел дорогу самому коронному гетману.
Не успел уйти Минич, как в комнате появилась Анна. Она обняла Ивана.
- Кто эти люди, Иван? – голос ее был тревожный.
- Меня приглашают в Брацлав в связи с сотенными делами.
Анна покачала головой:
- Ты что-то таишь, а я чувствую это.
- Ну, что ты! – Иван погладил пальцем щеку любимой. – Я совсем ненадолго.
Анна разомкнула объятия и молча пошла к окну. Иван начал собираться в дорогу, снял с себя овечий кожух, надел китайчатый кафтан.
- Ты обещай мне, что не будешь бояться за меня, когда я поеду. Верь и знай: я вернусь к тебе, чтобы ни случилось...
Анна стояла и качала головой в знак согласия. Сдержанными фразами она пообещала Ивану ждать и повиноваться, как настоящая верная подруга, хотя сама не знала, как должна поступать дочь шляхтича.
* * *
В Брацлаве Иван и сопровождающие его подошли к высокой веранде полковой канцелярии.
- Иди, иди, - обратился Минич к Ивану. – Не хочу, чтобы чувствовал себя словно под охраной. Тебя там ждут. С паном полковником какой-то Славинский. Войсковым товарищем коронного гетмана назвался. И с ним еще один из Варшавы.... Ястржемский, кажется.
- Спасибо, есаул! – протянул Богун руки.
Иван поднялся по ступенькам, прошел сени. И открыл двери светлицы. Несколько секунд ждал, пока глаза привыкнут к свету в помещении после ослепительного от солнечных лучей снега. Наконец, рассмотрел коренастую фигуру круля, который пыхтел трубкой. Помимо полковника он рассмотрел еще двоих. В одном из присутствующих Иван узнал давнего рейментаря охраны казненного поляками гетмана Павлюка. Славинский со времени их последней встречи почти не изменился – те же глаза, тот же
175
самый нос крючком. Другой из гостей пана полковника, вероятно, Ястржемский.
Сняв шапку, Иван поклонился Крутому.
- Челом тебе, пан полковник.
- Здоров будь, хорунжий, - качнул в ответ на приветствие головой Крутой. – Долго заставил нас тебя ждать.
Иван развел руками.
- Извини, батько, поспешали как могли. Непогода.
- Верю. – Крутой погасил трубку и шагнул несколько вперед. Уважительно оглядел Ивана. – Догадываешься, зачем тебя вызвали?
- Вначале догадывался, но теперь, увидев этих панов, знаю наверняка.
- Да как же ты, сякой-такой сыну, посмел делать такое зло?! – голос полковника загремел, словно камень по черному склону. – Ты, шляхтич, отец которого всю жизнь с незапятнанной честью держал свою хоругвь? Как ты смог сделать хуже вора с большой дороги?! Решился посягнуть на девичью честь, негодник?!! Какого черта?!
Иван молчал, выдержав нервный натиск злости и пылающий взгляд Крутого.
- Благодарю вас, что ваша милость, пан полковник, за то... вспомнили имя моего отца и отдаете честь его заслугам перед Войском Запорожским.
- Я еще не окончил! – гневно прервал Ивана Крутой. – Я никак не могу понять, казаче. Сам-бо прошел Крым и Рим... Знаю, что вы, молодецкие головы, спьяну можете выкинуть... Часто сквозь пальцы смотрел – мои же хлопчаки! Чего там греха таить, и покрывал вас перед панами комиссарами, когда вы сечевые гульки вспоминали, когда с властью не мирились. Мало ли бед на мою голову упало! Дожился до того, что мой хорунжий вляпался в неприятность!
Богун, который был готов, к какому угодно повороту действий, ответил:
- Но вам тут, Бог знает чего наговорили!
- Так ты можешь сказать, что не был в Баре?! И к замку его ясновельможности не подкрадывался?! Девку не ты выкрал?
- Я, батьку...
- Так как же, скажи, тогда твой поступок именовать? Или, может, панночка сама за тобой, иродом, побежала?
Иван мимоволи заиграл желваками. Он был готов к аресту, бою, да чему угодно, но не к обвинениям со стороны человека, которого он уважал до глубины души.
- Я не удивлюсь, вашмость, милостивый пан Крутой, если он объявит, что племянница Канецпольского пошла с ним по собственному желанию. Хочу довести до вашего сведения, что раньше я встречался с казаком Богуном, поэтому имею сведения о его хитром и обманчивом характере. Я думаю, что самым верным шагом будет арестовать его и отдать на суд коронного гетмана. – Славинский говорил все это, выплескивая слова, с ненавистным взглядом поглядывая на Ивана.
Богун, сдерживаясь, улыбнулся.
- Пан Славинский, позволил себе обозвать меня лживым? – блеснул он глазами. – Да, судьба действительно сводила нас вместе еще во времена гетмана Павлюка. Но казак Богун был тогда, есть сейчас и всегда останется казаком. Тем более, я вижу, казак Славинский забыл про свое участие в бунте, измене своему гетману и еще много чего.
176
Вижу теперь, леопардовая шкура гусарского хорунжего и звание войскового товарища пана Канецпольского идут ему не меньше, чем пернач сотника личной охраны бунтовщика гетмана Павлюка.
- Это унизительно! Что ты себе позволяешь, лотре? Пан полковник, я прошу вас не давать право вашим подчиненным говорить со мной, уполномоченным Речи Посполитой, таким брутальным тоном! – гаркнул Славинский.
- Пан полковник, я не знаю, что он сейчас за птица, но прямо отвечу, что нужно было тебя зарубить, сучьего сына, когда я имел такую возможность, - Иван мимоволи положил руку на посеребренную чеканкой ручку сабли.
- Иван! – снова загремел голос Крутого. – Еще несколько слов в таком тоне, и мы отправим тебя в Киев только за это!
- Извини, батьку, - склонил голову Богун. – Не могу удержаться, когда дело касается гонора и честного имени Богуна.
Крутой вздохнул.
- Честного имени. То-то и оно... оставим ваши отношения с паном Славинским и вернемся к действиям, ради которых я тебя вызвал...
- Так говори честно и открыто: где панночка Анна Заболоцкая и кто тебе помогал увезти ее из замка?
- Я не знаю, где находится панночка Анна Заболоцкая, а имя того, кто стоял рядом со мной, чтобы помочь мне, я не открою ни при каких обстоятельствах.
- Он еще имеет наглость насмехаться! – пырхнул раздраженный Славинский. – Сей лотр издевается над нами, как вам это нравится?
- Прошу пана устроить справедливый суд над этим изменником, либо я вынужден буду обратиться к пану крулю за защитой и помощью, - заорал неожиданно Ястржемский. - Пан сеймовый комиссар Яцек Шемберг рекомендовал мне полковника Крутого, как человека лояльного к власти и закону. То есть очень скрупулезно и справедливо нужно подойти ко всему. Этот человек обидел мои наилучшие чувства, мою любовь к панянке и ее любовь ко мне. Кроме того, он обидел пана коронного гетмана, который сейчас лежит очень больной. Поэтому, я думаю, он должен ответить за это.
Крутой в ответ лишь повертел головой и посмотрел на Богуна:
- Не верю, сучий сын! В Баре был?
- Был.
- Девку брал?
- Да.
- Что?
- Она поехала со мной по собственному желанию.
- Вот с этим еще разберемся! Где сейчас Анна Заболоцкая?
- Нет такой больше, батьку.
- Что?! – одновременно вылетело у Крутого, Славинского и Ястржемского.
- Теперь есть только Анна Богун, моя жена, с которой повенчался с согласия святой церкви.
На несколько минут повисло молчание.
Первым пришел в себя Славинский:
177
- Невероятная подлость! Он имел наглость силой женить на себе Анну, пользуясь ее беззащитностью и тем, что мы не успели помешать его дьявольским планам. Впрочем, пустое. Это тебе, лотр, с рук не сойдет. А позорный брак будет признан недействительным.
Иван криво улыбнулся:
- Это очень похоже на тебя, Славинский. Для таких, как ты, закон является дышлом Куда за него потянешь, туда и вернешься. Слава Богу, что против таких, как ты, имею саблю и могу защитить собственное достоинство. Поверь мне: пока дышу, пока могу хоть голыми руками защититься, не дам тебе надо мной верховодить! Не зря сказано в Святом Писании: что соединил Бог, человеку не разъединить.
- Иван, - остановил его Крутой. – Если ты говоришь правду, это несколько меняет дело. Ты можешь каким-то образом доказать свои слова?..
Богун в очередной раз вздохнул.
- Свое рыцарское слово, батько, могу подтвердить только своим казацким происхождением. На мой взгляд, оно крепче и древнее, чем у пана Славинского. Это единственное, что имею, и это у меня никто не сможет отобрать.
И поник Крутой, так как видел – истинную правду говорит хорунжий. Верил ему, как верил когда-то Федору Богуну, с которым столько раз плечо о плечо бился с врагами во множестве битв. Но что он мог сделать сейчас? В этот момент на него снова, как десятки раз раньше, навалилась тоска. Он должен спасти невинного казака от расправы, одного из своих лучших старшин, но мог добиться лишь одного – разделить его судьбу. И в этот момент этот Крутой, который вынужден был десятки лет склонять голову перед польскими комиссарами, почувствовал – он не может больше поступиться своей совестью. Пусть это будет расценено как бунт, но он на своем полковом месте при пушках и шести сотнях верных казаков сможет защитить хорунжего Богуна, которого считал невиновным.
- Хорошо! – резко прозвучал его голос. – Я выслушал вас, милостивое панство. Выслушал и тебя, Богун. Я хорошо все взвесил и решение мое такое: как добрый хозяин и войсковой старшина не могу допустить, чтобы на моем панстве были посторонние люди...
Вдруг неожиданно для всех в дверь решительно постучали. От нечеловеческого напряжения Иван вздрогнул.
- Войдите! – нервно кинул Крутой.
Дверь открылась, и в светлицу вошел казак, которого Богун видел на охране перед войсковой канцелярией.
- Пан полковник, разрешите? – хрипло выговорил он, сразу же откашлявшись.
- Что еще?
- К вам просится пропустить одна особа...
- Но я, черт побери, занят, если непонятно!
- Я ей говорю, но она настаивает. Говорит, что дело, которое вы решаете, касается непосредственно ее.
- Гм... Но каким образом?
- Не ведаю, вашмость, говорит, что все объяснит сама.
178
- Хорошо, пропустите.
Казак вышел, а вместо него вошла стройная женщина в коротком кунтушке, капюшоне и длинной, до пят, узкой юбке. Увидев ее, Богун побелел – посреди светлицы стояла Анна.
- Пан полковник, - горячо сказала она, и глаза ее горели огнем. – Пан полковник, вы не должны судить моего мужа за то, что мы любим друг друга.! И если вы намереваетесь устроить ему несчастье, то казните меня с ним! Я приму любую казнь, а вы будете иметь смертный грех за это. Я прокляну вас, пан полковник, и весь ваш род.
Анна решительно подошла к Богуну и взяла его за руки.
- Во так! – только и выговорил Крутой. То напряжение, которое минуту назад его мучило, вдруг спало.
- Богун, чертов сын, где ты ее такую нашел?! Верни назад, хотя держи покрепче, ей-богу, в глаза кинется! – наконец, сказал Крутой, улыбаясь.
Тут не выдержали поляки.
- Но Анна! – обратился Ястржемский к девушке. – Я не могу поверить своим ушам! Вы же потеряете так свою жизнь, опомнитесь! Перед вами будут открыты чудесные перспективы, вы увидите наилучшее товариство Варшавы, Кракова, вы будете желанным гостем при дворе пана Владислава, равной многим его вельможам. Неужели вы это поменяете на убогую жизнь с этим схизматиком? С этим неотесанным холопом?
- Пан Ястржемский, - гордо ответила Анна, - этот, как вы изволили сказать, неотесанный холоп знает польский язык не хуже нас с вами, как и латынь, греческих философов и еще много чего. Кроме того, он, как и мы с вами, шляхтич. Но даже не это главное... А в том, хотя вам все равно этого не понять. Поэтому я полностью официально извещаю вас, я свободна в своем праве избирать собственную жизнь как дочь шляхтича, свободна рожденная, и то, что пользуюсь всеми шляхетскими правами, которые признаны законами Речи Посполитой. Исходя из вышесказанного, я требую остановить преследование меня и моего мужа, а также передать мои требования дяде. Надеюсь, что ваш гонор не позволит вам стараться уничтожить наш союз после этого разговора.
- Но ваш дядя тяжело болен! – почти всхлипнул Ястржемский. – Ваше абсолютно непонятное решение принесет ему новые страдания, как вы можете быть такой жестокой?!
- Я от всего сердца сочувствую ему и вам, - холодно ответили Анна.
Наступило продолжительное молчание, которое прервал Крутой:
- Что ж, пан Ястржемский, пан Славинский, я рад, что все разрешилось.
Резкий стук дверей прервал его разговор. Ястржемский выскочил из комнаты. Следом, гневно посмотрев на Богуна, подался Славинский. Ни Иван, ни Анна не обратили на них внимания. Они смотрели в глаза один другому, и свет вокруг них перестал существовать. Заметив это, Крутой и себе что-то прошептал в длинные усы и пропал за двором.
- Как ты тут оказалась_ спросил Богун Анну.
- Приехала! – улыбнулась Анна.
Теперь она была, как всегда, нежной и беззащитной. Совсем не такой, как несколько минут назад.
- Зачем? Зачем ты это сделала?
179
- Потому что боялась за тебя.
Иван ухватил любимую в объятия.
- Ты не должна была так делать, Анна!
- Почему?
- Потому! Ты могла погибнуть! Это буря... Даже... Даже я почувствовал страх!
Анна еще раз усмехнулась и повела тоненьким пальчиком по его лицу, разглаживая брови.
- Бесстрашный Богун. Отчаянный запорожец, пан хорунжий... Какой же ты еще ребенок, Иван! – она прислонилась лицом к его груди. – Как я могла сидеть и ждать, когда сердцем чувствую – тебе нужна моя помощь. А что буря? Это пустое, голубь мой сизый.
Во дворе полковой канцелярии, сидя в куче соломы на передке двух запряженных коней, курил трубку Мирон Охрименко. Когда увидел на высокой веранде Ивана, поднялся, склонил голову, ожидая пока подойдет Богун.
- Извини, пан хорунжий. Умолял не ехать. Захотела сама, верхом... Вынужден.
Иван бессильно опустился на сани рядом с Охрименко. Анна присела с другой стороны.
- Иваном зови меня... – попросил Богун.
- Иваном, так Иваном. На, вот, - Мирон достал из-под соломы деревянную баклажку и вытянул из нее пробку. - Вижу, что тебе не помешает.
Богун жадно припал к баклажке, не чувствуя, как течет горлом крепкая Миронова водка...
180
Часть вторая
Глава первая
1-го марта 1646-го года умер 54-летний Станислав Канецпольский, коронный гетман, который поддерживал короля в подготовке Турецой кампании. Булава коронного гетмана, как это было заведено, перешла к Николаю Потоцкому, польному коронному гетману, а на его место сейм назначил Мартина Калиновского. Именно Калиновский начал играть огромную роль на политической арене Речи Посполитой, особенно после того, как стал сватом канцлера коронной канцелярии Ежи Оссолинского, женившего сына Самуила на его дочери. Шляхта, которая не знала глубины королевского замысла, направленного против ее “золотых вольностей”, все же словно дьявольским чутьем почувствовала его измену и подстрекала Калиновского против Владислава, в чем и добилась значительных результатов. Прошло всего четыре месяца после смерти Канецпольского, когда сейм категорически запретил продолжать подготовку к войне и постановил распустить на местах предыдущей дислокации крупные артиллерийские подразделения кварцяного войска, которые по предварительным распоряжениям были сосредоточены вблизи Львова. К Барабашу и Караимовичу полетели письма с требованием уничтожить лодки, которые успели построить на сечевых верфях.
На арену исторических событий выступил сын чигиринского сотника Богдан-Зиновий Хмельницкий, понемногу заканчивая период подготовки к вооруженному восстанию и готовясь поджечь фитиль народного гнева. Пока он не спешил с желанием открытого выступления. Хорошо помня начальный опыт своих предшественников еще от времен Криштофа Косинского, чигиринский сотник теперь прикладывал максимальные усилия, чтобы привлечь в свои ряды своих соперников как можно большее количество самых разных слоев украинского населения, не полагаясь в большом своем замысле только на казачество. С этой целью на огромной территории от Черкасс до Галича разошлись так называемые высланники, которые по определению Галицкого сейма через шпиков и других лиц бунтуют и подготавливают к преступлениям казаков.
* * *
И вот теперь гулял Богунов хутор. Весело, с размахом проводил молодой господин хорунжий свою свадьбу, отправляя гонцов с приглашениями в разные стороны. Потянулись гости даже из Запорожья, чтобы погулять на Богуновой свадьбе.
Много именитых казаков собралось погулять на хуторе. Были здесь товарищи по
оружию и покойного Федора, приглашенные Иваном в знак уважения к светлой отцовской памяти, который не успел женить сына-одиночку. Были и товарищи по реестровой службе и запорожские побратимы. Присутствовали здесь и полковник Крутой, и сотник Максим
181
Кривонос, Иван и Данило Нечай. Немалый путь от Днепровских порогов одолел военный... судья Войска Запорожского Низового и Омеля Дериухо, и черкасский сотник Богдан Топыга, и сухоусый собрат Федора Бенрю Иван Гиря. И еще много цвета украинского рыцарства. Не пожалел старых медов, вин и водок молодой Богун. Не пожалел зажарить кабанов, телят, баранов, зайцев и куропаток. Столы, выставленные широким кругом под утренним ветерком в тени деревьев, трещали от неимоверного количества блюд и напитков. Два дня и две ночи не переставали готовить яства десять нанятых кухарок. С утра бегали женщины и девушки, готовя пир. Когда заиграли веселые музыки, то захмелевшие гости начали свои извечные философские разговоры.
Лились рекою пиво, мед и водка. Не затихала ни на мгновение музыка. Летали в галопе буйные казацкие оселедцы, развевались шаровары, выстукивали серебряными подковами сапоги, выбивая из утрамбованной земли тучи пыли. А через минуту уже девушки-дружки ловко вытанцовывали, весело поглядывая на парней, красуясь белоснежными вышитыми рубашками, ярко-красными нитками бус и целыми букетами разноцветных лент, вплетенных в тяжелые черные, рыжие, белые косы. Заливалась соловьиным голосом свирель, звенели бубны и цимбалы. Скрипка словно звала ноги на танец. А Иван с Анной сидели на самом почетном месте и были на седьмом небе, наслаждаясь долгожданным своим счастьем. Все это в честь их любви, за которую столько боролись, поднимались кубки и чары, для них поет и играет музыка. Гуляйте, люди православные, вам на здоровье, врагам на злость.
Только за полночь угомонились уставшие гости, частью разъехались по домам, а часть заснули, кто где мог. В светлице курили трубки несколько человек и вели разговор.
- Извини, Иван, что мы желаем поговорить о делах, нам представилась счастливая возможность собраться вместе. Ты должен послушать нас сейчас, если решишь пристать к нашему делу, - говорил Максим Кривонос, сотник с орлиным носом, длинными смоляными усами, густыми бровями и едва прищуренными глазами.
- Я готов, панове-братья, выслушать вас, - глянул Богун в лицо Кривоноса прямым открытым взглядом.
- Я уже не первый год слышу о тебе.
- От кого? – задал вопрос Богун и посмотрел на Нечая.
Нечай словно прочитал мысли Ивана.
- Я лично ему не говорил, Иван.
Кривонос еле-еле улыбнулся.
- Знаю, что ты подумал, хлопче. Но чего бы мы стоили, если бы раньше не видели того, кого желаем пригласить в свое товариство? Товариство, о существовании которого не должен знать никто до тех пор, пока сами не откроем тайну его существования.
- О чем ты?
- Не о чем, а про кого. О людях, любящих свою Родину. Нас много. И сегодня ты должен стать одним из нас. Ты готов к такому шагу?
Перед тем, как ответить, Иван помолчал. Понял – этот разговор есть начало чего-то
нового, великого и чрезвычайно ответственного. После него он уже не сможет жить жизнью, какая была раньше. После него мир начнет меняться. Из короткого рассказа Данилы Нечая о тайной организации, в рядах которой Богдан Хмельницкий, Богун понял,
182
что ее целью является борьба за Украину. Так готов ли Иван Богун? Да! Он с удовольствием присоединится к ней.
- Когда-то, находясь в этой комнате, я клялся сам себе бить ляхов, сколько будет сил и жизни. С того дня прошло много лет, - глядя задумчивым взглядом на открытое окно, проговорил Богун. - Все эти годы только подтвердили мою детскую клятву. Я с вами, панове. С вами до последнего дыхания. Хотелось мне познакомиться с чигиринским сотником.
- Сейчас трудно увидеть Богдана, - ответил Иван Гиря. – Не просто теперь ему.
- Копает под него лядство, - подкинул Омелько, выпуская через нос дым.
- Копает, - подтвердил Кривонос. – И про наш заговор, и под него лично. Когда умирал старый Канецпольский, предупреждал кое-кого их сеймовых комиссаров, не тот перед вами, паны комиссары человек, за которого он выдает себя. Много беды от него узнаете. Старая лиса кое-что знала... Сейчас, когда его сын Александр достиг должности чигиринского и корсунского старосты и получил от Владислава привилегии на Млеевский ключ, щенок спит и видит, как бы выжить Богдана с его земли.
- Да не так, Александр, как собака Чаплинский! – кинул молчаливый Иван Нечай, старший брат Данилы и зять Хмельницкого.
- Да, Чаплинский... Недавно все-таки получил привилегии от Александра на земли Хмельницкого. Дождался, когда хозяина не было на хуторе, и наехал, стерва поганская! Побил, пограбил. Так что не до банкетов сейчас Хмелю сейчас, как ты понимаешь, Иван.
- Я понимаю.
- Наша задача – больше людей привлечь к его делу. Я рад, что ты теперь с нами, - Максим Кривонос протянул Ивану свою ладонь.
- Но что я должен делать? – спросил Богун.
- Что ж, - погладил усы Омелько, - казак, он на то и казак. Твоя задача, друг мой, пока что подбирать верных людей, накапливать оружие, порох, припасы. И ждать время. Кроме того, ты должен знать обо всем, что делается в Вороновице, Виннице, одним словом – в округе. Деньгами, когда нужно, поможем, совет, если будет необходим, дадим. А пока что связь с тобой будем держать через пана Данила. Слышал, Нечай?
- Спасибо, брат! – кивнул головой Богун.
- Я был рад быть с вами, - ответил Иван. – А чтоб мои слова не были только словами, предлагаю поднять по доброй кружке старого меда.
- Что ж, - первым поднял бокал Кривонос. – За наше честное дело. Чтобы все задуманное удалось, и ни одно лядское отродье до времени не узнало, что готовим войну на их головы.
- За отца Хмеля и лядскую погибель! – загудел Омелько.
* * *
В октябре 1647-го года состоялся так называемый совет в Дуброве (собрание на пасеке) вблизи Чигирина, где Богдан Хмельницкий и его четыре ближайших соратника –
183
Максим Кривонос, Мартын Пушкарь, Матвей Борохович и Иван Богун обещали вернуть
казацкие права всем тем, кто был лишен их.
Богун принимал активное участие в тайных совещаниях, которые проводил Богдан Хмельницкий.
* * *
Молча поглядывал Богун на силуэт Анны рядом с собой. Она безмолвно сидела, склонив голову на плечо и обхватив колени своими изящными руками. Ее лицо таяло во мраке.
- Ты не спишь? – долетел до него ее тихий голос.
- Нет.
- Я догадалась.
- Почему не спишь, Анечка?
- Я не хочу.
- Третий час ночи. Анна, ты не должна так себя вести. Это всего лишь выход полка в степь, привычное явление.
- Я знаю.
- Но почему же ты так волнуешься?
- Я не волнуюсь. Успокойся, любимый, все хорошо. Только я не хочу спать. Сейчас немножко посижу и лягу возле тебя. Да, это лишь обычный выход в степь, я все понимаю.
Иван поднялся и обнял Анну, крепко прижав к груди. Некоторое время так сидели, боясь пошевелиться.
- Все будет хорошо, ты же знаешь: я ненадолго.
И в этот момент Анна впервые не сдержалась:
- Это война, Иван, страшная война! И ты завтра утром отправляешься на нее. Будем же честными между собой. Я много чего не понимаю из того, что творится в последнее время вокруг нас. Но я не настолько слепа, чтобы не понять – ты с Хмельницким. О нем говорят много плохого, хотя я знаю наверняка: мой муж ни за что в жизни не держал бы руку нечестного человека... И вот наступила наша последняя ночь перед долгой разлукой. Не спорь, Иван, я все чувствую сердцем. Я ждала этот миг. Боялась его. Однако понимаю: зачастую наша жизнь протекает не совсем так, как нам было бы предпочтительнее построить ее. Но я благодарю Бога за то время, что мы с тобой были рядом, и буду молиться о приближении твоего возвращения из похода.
Иван почувствовал, как его плечо стало мокрым от ее слез.
Медленно протекают минуты. Наконец, Анна вздохнула и легко высвободилась из
его объятий. Неслышным шагом подошла к окну. На фоне близкого рассвета Богун разглядел ее прямой силуэт.
- Вот и заканчивается ночь. Господи, как быстро, - шептала она. – Прости меня за то, что я отобрала ее у тебя.
Перед такой дорогой казак должен хорошо отдохнуть. Иван не знал, что ответить.
184
На дворе послышался стук.
Хутор просыпался задолго до восхода солнца – полтора десятка казаков под командованием хорунжего должны были убыть в Вороновицу, где, объединившись с остальными Воронцовской сотни, должны отправиться в Брацлав, под полковые хоругви. Иван молча начал одеваться.
- Пора, - наконец, раздался голос Богуна.
Анна затаила дыхание и перекрестила мужа.
- Храни тебя Господь, - тихо произнесла она, когда за Иваном закрылась дверь горницы.
* * *
В Брацлаве стало известно, что полковник Крутой неожиданно заболел, поэтому Брацлавский полк возглавил присланный для этой цели сеймовым комиссаром шляхтич из Теребовки Шемберг. Не мешкая, утром следующего дня, отправились, взяв направление на Богуслав, где еще с февраля месяца стоял лагерем коронный гетман Николай Потоцкий. Уже в дороге пришло известие, что к гетману в Богуславе присоединился Шемберг, имея под своим руководством Переяславский и Белоцерковский полки. Среди брацлавской старшины появились достаточно достоверные слухи, что после соединения с остальными реестровцами Брацлавский полк пересядет на лодки с целью сплавиться по Днепру до Запорожья. Такую информацию, кроме всего прочего, подтверждали рассказы очевидцев, которые побывали не так давно на Сечи. Полк направлялся на подавление бунта во главе с Хмельницким.
* * *
Богдан Хмельницкий в это время стоял лагерем на острове Томаковка, где он построил укрепления и развернул работу по привлечению в свои ряды новых бойцов. Одновременно Хмельницким было отправлено посольство в ханскую столицу Бахчисарай за военной помощью. Хмельницкий, скрепя сердцем, шел на союз с басурманами, шел на него потому, что теперь восставшим за свободу своего народа, как воздух, нужна была быстрая татарская конница, соединив которую с опытной запорожской пехотой, можно было получить армию, способную противостоять весьма сильному противнику.
В Богуславе было известно почти все из того, что творилось на мятежном острове.
Потоцкий видел в лагере, расположенном на Томаковке, не просто несколько сотен
вооруженных “ребелий”, вовсе нет! И Потоцкий был прав – из Сечи доносились все более тревожные вести. 30-го января 1648-го года Хмельницкий атаковал подразделения черкасского полковника Станислава Водовского, который был расположен в сечевой крепости, а также несколько конных отрядов, посланных чигиринским полковником Кричевским по указанию гетмана. В короткой схватке, во время которой к казакам
185
Хмельницкого присоединилась часть реестровцев, а Водовский потерял убитыми 30 солдат, треть из которых были шляхтичами, Водовский и Кричевский посчитали целесообразным отойти ближе к Крылову, а Хмельницкий после победы ступил на широкую площадь Никиторожской Сечи. Здесь в присутствии кошевого атамана Войска Запорожского Низового Федора Любая, бывшего переяславского сотника, Хмельницкий перед старшиной и казаками произнес речь:
- Не видите, господа-молодцы, надругательства над верой святой? – говорил Хмельницкий, - над нашей благочестивой православной верой и теми, кто святому жертвеннику служит? Издевательств великого сейма над древними казацкими правами и вольностями? Насилие жолнеров над населением украинских городов и городков, муки и вымогательства со стороны проклятого Богом иудейского племени? К вам, рыцарство, несу свою душу и тело, потому что восстал против сего и тем вызвал недовольство власть имущих. Спрячьте меня, старого товарища. Защищайте самих себя – потому что и вам грозит!
Того же дня ударили пушки, загудели тулумбасы, созывая казаков на общий Совет “для большого дела”. Пылало зарево на востоке, предвещая утро 19-го апреля 1648-го года. Тридцать тысяч казаков пришли на площадь - огромная, доселе невиданная сила. Даже большая сечевая площадь сделалась вдруг слишком тесной, и когда это стало понятным, Хмельницкий вышел за пределы сечевой крепости и здесь, на широком поле над Днепром, и был провозглашен гетманом Войска Запорожского Низового и Городового. Из камышей вынесли военную казну и гетмановские клейноды, и военный судья Омелько Дериухо во главе нескольких куренных атаманов и значительных товарищей приблизился к Хмельницкому под громкие приветствия всего многотысячного общества. На огненно-красном бархате нес он “серебряную с позолотой особенным образом искусно изготовленную и украшенную драгоценными камнями саблю, серебряную печать и чернильницу”. Чуть позади восемь казаков, натужившись, несли большие военные литавры, которые сверкали новой медью, и бунчук с золоченым верхом на высоком древке. А позади Омелька и казаков с литаврами, гордо раскрыв свое малиновое полотнище лучам утреннего солнца, плыла шитая золотом хоругвь, подаренная когда-то запорожцам самим королем Владиславом. В хвосте торжественной вереницы катилась запряженная четверкой лошадей контара, на которой разместились три средние полевые пушки с достаточным запасом пороха и ядер. Клейноды были торжественно подарены Богдану Хмельницкому, после чего он с ближайшими соратниками, среди которых был и Данил Нечай, запорожскими старшинами и значительными запорожцами отправился к церкви Святого Покрова, которая вздымала свои золотые маковки рядом с домами сечевой старшины и войсковой канцелярией, где Хмельницкий выслушал литургию.
После ее окончания снова загудели пушки над Никитиным Рогом – пятьдесят
пушечных жерл вырыгнули пламя, славя Бога “все благое строящему”. К реву пушки присоединились тысячи мушкетных выстрелов, образуя такой грохот, который разнесся окрестной степью не менее чем на тридцать верст. Ожила, ожила Сечь в тот теплый апрельский день!
Вслед за этим начались традиционные для казачьей крепости гуляния. С бочками
186
водки, пива и меда, с музыкантами и мушкетными громами, с песнями и молодецкими плясками, как делалось всегда, когда на Сечи принимались важные решения, или начиналась подготовка к походу.
Уже в вечерних сумерках к гетману Хмельницкому прибыл запыхавшийся гонец, который доложил: в четырех верстах от Переволочной остановился кошем перекопский мурза Тугай-бей, который по приказу хана и договоренности с Хмельницким пришел к Никитиному Рогу с тремя тысячами конницы на помощь восставшим казакам.
* * *
Николай Потоцкий находился в состоянии глубокой задумчивости, когда в дверь негромко постучали, поэтому ответил не сразу, когда стук повторился.
- Зайдите, - коротко бросил, наконец.
Вошел двадцатишестилетний красавец в гусарском облачении, младший сын Потоцкого Стефан.
- Желаю тебе, отец, долгих лет жизни!
Потоцкий в ответ лишь лениво взмахнул рукой.
- Садись, Стефан. Я посылал за тобой потому, что у меня важный разговор пойдет о предстоящей неравной битве с Хмельницким, в его пользу.
- Не хочу показаться не вежливым, отец, но ты сгущаешь краски. На Томаковке присутствует лишь три тысячи вооруженных ребелий. Я предпочел бы именовать их скорее ватагой разбойников, чем каким-либо войском. К тому же казаки Барабаша и Караимовича поклялись на верность королю. В нашей победе над Хмельницким можно не сомневаться. И если отец предоставит мне такую возможность, я с радостью докажу правильность моих слов.
- Ты вспыльчивый, сын, - грустно произнес старый Потоцкий. – Ты получишь такую возможность. Но я хочу остудить твою страстность. Теперь их уже около шести тысяч, они достаточно хорошо вооружены и имеют пушки. Это далеко не все сведения, к Хмельницкому на помощь идет Тугай-бей, у которого тоже не менее шести тысяч всадников.
- Да это трусливые кочевники! – презрительно отмахнулся Стефан. – Не сомневаюсь, они сразу же убегут в степь, увидев наших закованных в броню благородных рыцарей.
- Хотелось бы иметь хотя бы долю твоего оптимизма. Но, собственно, мы с тобой подошли к теме разговора. Ты, Стефан, возглавишь авангард коронного войска в предстоящей компании.
- Спасибо за доверие, отец! – горячо произнес Стефан.
- Замысел мой такой, - коронный гетман, не обращая внимания на пылкое проявление темперамента Стефана, подошел к столу и взялся руками за спинку дубового кресла, в котором ранее сидел. – Наше войско будет разделено на три регимента. Первый и главный останется здесь в Богуславе. Он составит основные силы и, находясь под моим
187
надзором, будет ожидать прибытия к нам шеститысячного отряда князя Иеремии, а также надворных хоругвей господ Корецкого, Заславского, Чорторийского и Синявского. Надеюсь, они появятся в нашем лагере в течение следующей недели, от силы до двух недель. Второй и третий регименты проведешь ты, сын мой. Сожалею, что нет возможности отправить с тобой твоего старшего брата Петра. Его опыт мог бы несколько уравновесить твою вспыльчивость. Но во всем есть свои положительные стороны: когда-то он тоже был молодым и неопытным юношей. Но со временем сумел доказать свою способность быть достойным старинного рода Потоцких. Теперь судьба дарит такую возможность тебе, Стефан! Значит, ты должен стать во главе семи казачьих полков и десяти коронных хоругвей. Можете отправиться уже завтра – змею нужно задушить, пока она еще не выскользнула из своей норы. Поэтому Чигиринский, Каневский, Черкасский и Корсунский полки в этот момент ожидают команды сесть на чайки с тем, чтобы отправиться к Никитиному Рогу. Этой ночью к ним присоединится Брацлавский полк. Теми полками непосредственно руководит Барабаш и Караимович. Они оба предупреждены, что должны поддерживать связь с тобой и выполнять все твои команды. Ты же во главе хоругвей коронного войска отправишься сушей по направлению к Кодаку и далее, до Никитиного Рога. Кроме драгун, отправляю с тобой пана Шемберга и еще два полка реестровцев – Переяславский и Белоцерковский. Таким маневром мы получаем возможность осадить лотра Хмельницкого с суши и воды, что, надеюсь, должно принести свои плоды. Если же он успеет покинуть Запорожье, ты, Стефан, остановишь ребелию до моего подхода. Знай: ты должен это сделать. Любой ценой!
Стефан поднял на старого гетмана взгляд влажных от волнения глаз.
- Я сделаю все, отец! Я выполню твою волю!
* * *
Наконец, посадили на чайки и Воронцовскую сотню. Иван смотрел на недалекий поросший густыми зарослями берег, который уже ярко зеленел на фоне желтых островов камыша, звенел от птичьего пения и загадочно трещал сухими ветками. Несколько раз в день Иван замечал на берегах костры, небольшие кучи всадников и несколько людей с неизвестными рыбаками. И хоть в кавалькаде реестрового войска, которая состояла почти из сотни лодок, не обращали на них никакого внимания, все, кого казаки встречали на своем пути, быстро и беззвучно растворялись в береговых зарослях. У Ивана складывалось впечатление, что о них в этих малолюдных местах никто хорошо не информирован и остерегаются их словно огня.
Вдруг он почувствовал несильный толчок в бок. Повернув голову, увидел Михаила, младшего из Нечаевых, которого господин Данил прислал к Богуну. Здесь же на байдарке
находились и верные Нечаю люди: Филон и Петр, которых Данил всех прислал следить, чтобы с головы Ивана не упало ни единого волоса (и о чем Богун, вероятно, и не догадывался)
- Вещают: Филон Джеджалий людей сплачивает для перехода реестровцев к
188
Хмельницкому.
- Откуда тебе известно?
Михаил пожал плечами.
- Ходил по берегу, прислушивался.
- Хорошо, Михаил. Пристанем на ночлег, найдите того Джеджалия. Кто он...
- Говорят, крапивнянский обозный.
- Хорошо, вот его и найди.
Богун зажег трубку и немного повернул штурвал, направляя лодку чуть дальше от берега.
Широкой темно-голубой лентой разлился Днепр, свободно неся свои воды между далеких друг от друга, прикрытых седым туманом, берегов.
За несколько часов до захода солнца Богуна оторвал от мыслей чайковый атаман.
- Господин хорунжий! Я хотел бы перемолвиться с вами несколькими словами. Не были бы вы так любезны, перейти ко мне на чердак.
- Одну минуту, вашмилость, милостивый господин! Только передам штурвал, - направился Богун к атаману.
- Слушаю вашу милость, - молвил Иван.
- Я должен говорить с вами, как со старшиной и шляхтичем, господин хорунжий, - начал чайковый, понизив голос.
- Готов вас выслушать.
- Дело в том, господин Богун, что меня весьма беспокоит настроение черни на вашей лодке. Я думаю, вы не могли его не заметить.
- Но я не понимаю, что вы имеете в виду, - пожал плечами Иван.
- Я имею в виду высказывания некоторых казаков в адрес генеральной старшины и его милости пана коронного гетмана. Это были чрезвычайно резкие слова. Кроме того, эти перешептывания, непонятные взгляды... Вы заметили?
- Я не заметил ничего, кроме крепких казацких шуток и обычных разговоров. Возможно, потому, что не слишком прислушивался.
- В том-то и дело. Некоторые люди здесь позволяют себе открыто симпатизировать Хмельницкому, а это уже, знаете...
- Это обычная болтовня.
- На вашем месте я бы не был таким недальновидным. Не болтовня, а прямой призыв к бунту, а наш с вами святой долг состоит в том, чтобы душить такие настроения в зародыше.
Богун почувствовал, как в нем растет отвращение к этому человеку. Хотя Богун нечасто встречался с ним ранее, однако немного был знаком, не ждал от него таких откровенно пропольских высказываний. Через мгновение Богун овладел собой и с подчеркнутой официальностью ответил:
- Я обещаю вам в дальнейшем быть внимательнее к таким проявлениям
неблагонадежности. Вы же, в свою очередь, информируйте меня обо всем, что знаете. Надеюсь, мы способны пока что поддерживать дисциплину среди своих подчиненных.
На ночлег казаки Брацлавского полка остановились в Каменном Затоне. Когда причаливались, сумерки уже окутали низину. Иван спрыгнул с лодки на берег, сразу
189
пошел к группе казаков, которые из хвороста намеревались раздуть костер. Остановился и обратился к казакам:
- Эй, воины, а не здесь сотня Крапивнянского полка стоит?
Но казаки не успели дать какого-либо ответа – за спиной у Ивана послышался шорох, и через мгновение густой басовитый голос ответил:
- Бог его знает, где эта сотня. Нет времени по полкам и сотням делиться, вон ночь уже. Как шли чайками, так и на ночевку становимся. А тебе разве что?
Иван повернул голову в сторону и увидел казака средних лет.
- Мне нужен обозный Джеджалий, - оборачиваясь, спросил Иван.
- Кто? – казак приблизился и придирчиво осмотрел Богуна.
- Обозный Крапивнянского полка Джеджалий.
- А ты кто такой будешь?
- Богун я, воронцовский хорунжий.
- Это из Брацлавщины? Богун, говоришь... Слыхал о таком. А как докажешь, что ты – это он?
Ивану вдруг стало смешно.
- Слушай, и откуда ты такой любознательный взялся?
- Да это длинная байка. А вот ты взялся с легкой руки господина Данила. И только вот фамилию того господина я забыл. Не подскажешь?
- Возможно, Нечай?
- Точно, Нечай! – казак улыбнулся в ответ и протянул Богуну руку. - Господин Данил все волновался, что оставил тебя без связи. Думал – как ты там?
Новый знакомый Ивана Павел берегом, который быстро превращался в казацкий лагерь – возводились палатки и навесы, разгорались костры, под которыми висели огромные медные котлы, на траве сидели кучами казаки, поставив ружья и копья в пирамиды.
- Филон, - позвал Иванов предводитель. - Здесь к тебе.
Один из тех, что сидел на камне, поднял голову, и Иван увидел обращенное на себя черноусое и смуглое лицо с внимательными карими глазами, которые выдавали в себе выходца из Молдавии, или Валахии. Джеджалий был одет в красный кафтан с отброшенными за спину рукавами, синие шаровары и желтые сапожки. На голове имел выдровую шапку, увенчанную небольшим павлиньим пером.
Джеджалий бросил на Ивана изучающий взгляд и указал рукой на свободное место напротив себя.
- Садись, сударь.
- Иван Богун. Сотенный хорунжий Воронцовской сотни Брацлавского полка, - коротко представился Иван.
- Поздравляем, господин Иван. А я имею честь быть обозным Крапивнянского полка. Я слушаю тебя, Иван, какие дела привели тебя ко мне?
На мгновение Иван задумался. Все же, наконец, решил ничего не скрывать.
- А интересует меня, господин обозный, ваше мнение относительно дальнейших наших совместных действий. Мои казаки не имеют желания сражаться со своими собратьями, которые в свое время пошли за Хмельницким и теперь выступили нам
190
навстречу.
- Ты, господин хорунжий, мужественный воин и надежный товарищ. Даст Бог, мы еще не раз встретимся. Но теперь ты должен идти к людям. Когда же по утренней заре твои казаки услышат удары литавр, спешите на совет. На нем вы получите все ответы на свои вопросы.
* * *
Наутро, когда прохладный туман в Каменном Затоне еще не успел выжечь лучи солнца, над лагерем, который успел проснуться и гудел, словно пчелиный рой, послышалось басовитое рокотание литавр. Низкочастотные звуки, которые извлекали довбыши из медных, обтянутых крепкими воловьими шкурами тулумбасов, отражались от скал Каменного Затона, пугая многочисленного зверя в зарослях, поднимая на крыло облака птиц из камышей и плавней.
На немалой площади собрались, пожалуй, три четверти войска. Казаки вели себя тихо, вполголоса переговариваясь, выжидали, когда умолкнут литавры и начнется совет. Богун во главе четырех десятков казаков своей чайки присоединился к толпе, прислушиваясь к тем голосам.
- Не пойдем на Хмеля, братья! – кричали один за другим казаки. – Станем только плечо к плечу, за наши права казацкие!
Богун, а вслед за ним и остальные казаки Воронцовской сотни, быстро протолкался сквозь толпу и оказался в нескольких десятках шагов от дощатого помоста в середине площади. На помосте находилось несколько казацких старшин, среди которых Иван узнал Джеджалия, того недоверчивого казака, который вчера вечером привел его к крапивнянскому обозному и еще несколько отдаленно знакомых лиц.
Когда грохот тулумбасов прекратился, Филон Джеджалий осмотрел шеститысячную толпу казаков и хорошо поставленным голосом опытного трибуна начал свою пламенную речь:
- Собратья мои дорогие! Куда же нас ведут теперь наши старшины? Я напомню! А все мы, вот честное общество, идем к колыбели казачества, милого сердцу Запорожья, чтобы вооруженной рукой остановить братьев наших. Тех, которые подняли над Сечью лозунг к возвращению истоптанной врагами славы дедов наших, отцов наших! Лозунг к обретению свободы золотой и защиты православной веры. Идем дружно, полками и сотнями, плечом к плечу. Идем, чтобы сплоченно со щенком Потоцким и его жолнерами обагрить руки кровью собственных братьев. Идем, словно шесть тысяч проклятых Каинов! Братья мои! Лишь десять лет прошло от времени, когда нам было запрещено иметь самоуправление, раду и гетмана. Но этому обычаю много сотен лет. Почему же так быстро наши генеральные старшины забыли его? Может, они поглохли? Или обычаи
казацкие не уважают? Жаль, что их нет среди нас, а то мы спросили бы, против кого они ведут нас. Однако мы и без них решим нашу судьбу.
В этот момент какой-то казак вскочил на бочку возле помоста и повернулся к толпе.
191
- К Хмелю!!! – взревел он. – Смерть ляхам! Все к отцу Хмелю!
И толпа вконец ошалела. Сотни, тысячи голосов неистово орали, гремели, перекатывались оглушительным грохотом бурного моря. А в этом грохоте десятикратно повторялось то господствующее:
- К Хмелю!
Миг, и волна хлынула ближе к помосту, подхватила Джеджалия с собратьями и понесла сквозь людское море.
Иван, как и остальные казаки, сходил с ума от пьянящего наплыва осознания собственных сил. Ему казалось, все, что происходило до этого мгновения, вело в широкую бездну. И бессильная тоска после поражения под Кумейками канула в вечность. Теперь неизвестная, но необычайно сильная рука держала судьбу Украины, выводила ее борьбу за свободу на новый, неизвестный до сих пор уровень.
Где-то в районе Днепра гулко ударила пушка, затем еще одна. Иван, очнувшись, словно от головокружения, увидел, как казака, который стоял рядом с ним, чем-то ударило в грудь, и тот исчез в облачке пыли. “Ядро фальконета, - мелькнула мысль, - небольшого фальконета, из тех, что укреплены на носу каждой чайки”. Стреляли по казакам, по площади. Иван рванул из ножен саблю и бросился к берегу Днепра, туда, где, выстроившись в ровные ряды, стояли лодки.
- Вперед, казаки! Они стреляют из пушек, поспешим! – услышал он собственный крик.
На берегу, охватив небольшой подковой участок в два десятка саженей, стояли выстроенные в два ряда солдаты личной стражи генеральных есаулов Барабаша и Караимовича. Закованные в латы, округлые испанские шлемы - морион, с аркебузами наперевес, теперь они выглядели нереальной силой одни против целого человеческого моря. Первая шеренга, заученно стала на одно колено с оружием наперевес, вторая подставила под стволы аркебузу металлической сошки. Несколько мелких морских пушек с высоких, задранных кверху носов чаек, которые были вытянуты на берег, нацелились в бегущих к реке казаков, В руках пушкарей находились зажженные фитили. На одной из пушек Иван увидел вышитый золотом кафтан престарелого Барабаша. Тот размахивал руками, изо всех сил крича что-то, но его невозможно было услышать, казалось, что все шесть тысяч казаков, которые несколько минут слушали Филона Джеджалия, единственной лавой бросились к ненавистному им генеральному есаулу. Мгновение и гром залпа взорвался Богуну прямо в лицо. Что-то обожгло бок, и вот он уже взмахнул саблей над головой ландскнехта с бледным лицом в седоватой эспаньолке с огромными от ужаса глазами. Горячую кровь на лице почувствовал одновременно с неприятным звучанием сабельного лезвия, которое бывает обычно, когда сталь перерубает кости. Развернувшись, рубанул жолнера, который тянул, отбросив аркебузу, из ножен саблю. Краем глаза еще успел увидеть, как тот, ухватившись рукою за шею, резко отвернулся от него на шаг вперед, а рыжие волосы наемника быстрой волной расползлись по
вытоптанной зеленой траве. Рядом. успев осуществить всего один залп, снопами валились другие солдаты. Осатанелые от вида крови казаки, иногда не удовлетворенные одним лишь смертельным ударом, продолжали рубить даже тех, кто уже не подавал никаких признаков жизни. Скоро эта волна достигла чаек, и на одной из них поднялись в воздух на
192
десятке мечей каждое тело Ивана Барабаша и Ильяша Караимовича. Один за другим их бросили в темную воду Каменного Затона. Так закончили свои жизни два нерешительных, а потому и пропольски настроенных лидера реестрового казачества. Навеки оставили о себе память, как о людях, которых убили их собственные подчиненные, разгневанные предательством, неудачной политикой и попустительством врагам своей родины.
Уже за час казацкая рада избрала наказным атаманом Филона Джеджалия и приняла решение двигаться на соединение с Хмельницким.
* * *
Отчалив от Каменного Затона, чайки реестровых полков во главе которых теперь стоял Филон Джеджалий, двинулись вниз по Днепру. Целью похода была Сечь, от которой их отделял всего трехдневный переход. Однако одолеть этот путь полкам не пришлось. К вечеру первого же дня похода реестровое войско настигла конная депутация из Никитиного Рога, заставив Джеджалия сделать вынужденную остановку.
Когда же новоизбранный атаман пробежал глазами письмо, поданное ему, а сивогубый запорожский посол ступил на нос атаманской чайки, лицо атамана вдруг прояснилось. В письме, подписанном Хмельницким, указывалось: в случае, если Господь дозволит возможность осуществить то, что было задумано, оставаться всем полкам в Каменном Затоне, ожидая подразделения татар Тугай-бея. Перекопский мурза обещал предоставить казакам лошадей и повозки, а также сопроводить их в лагерь запорожского гетмана. События начали разворачиваться быстро.
Джеджалий сразу же отдал приказ не останавливаться на ночлег и с первыми лучами солнца следующего второго дня похода во второй раз пристал к берегам Каменного Затона, на которых кое-где еще поднимался дым от не совсем потухших костров. Того же дня в котловане над Днепром наполнил скалы грохот копыт нескольких тысяч лошадей, присланных Хмельницким. Джеджалий выслушал плохой украинский язык предводителя татар Карим-султана, и дал полкам приказ разгружать чайки. От татарина он узнал, что от лагеря гетмана их отделяли какие-то 60 верст, то есть один день форсированного марша. В связи с тем, что Хмельницкицй просил поспешить и как можно быстрее объединиться и сообща ударить на ляхов, сразу же после обеда Джеджалий отправился во главе своих полков в Желтые Воды. Воины Карим-султана держались на выстрел из лука позади казацкого арьергарда, не спешили начинать более близкие отношения со своими извечными врагами.
Иван Богун, сидя в седле, ехал рядом с сотником Охримцем и задумчиво рассматривал укрытые буйной растительностью окрестности Никитинского пути. Он любовался буйством степной жизни. На полные легкие вдыхал терпкий теплый воздух и не мог им надышаться. С наслаждением подставлял лицо ветру, и перед его внутренним
взором представали картины о проведенной на Сечи юности.
- Что загрустил, Иван? – услышал неожиданно для себя рядом голос Охримца.
- Это не грусть, Тарас, - покачал головой Иван.
193
- А что?
- Воспоминания юности, и годы, проведенные в свое время на Запорожье.
* * *
Хмельницкий решил оставить свой временный лагерь в лесу, поэтому в сопровождении звуков литавр и пением сурьмы, подвел свои полки впритык к полякам, форсировав Желтую и оказавшись всего за две версты от городских укреплений Потоцкого, который накануне отступил от речки. Из лагеря Хмельницкий пристально следил за строительством польских укреплений. Не забывал он и об усилении собственных позиций – перед выставленными в три ряда и засыпанными землею возами запорожцы копали ров, устанавливали шанцы артиллерийских позиций. Сам Богдан стоял на взгорье, положив руку на рукоятку сабли, внимательно следил за тем, что делалось в польском стане. На Хмельницком был надет из красного сукна кафтан, покрытый золотым и серебряным шитьем, выдровая шапка с пером на бриллиантовой застежке, широкие красные шаровары и желтые хромовые сапоги. Рядом с ним находились несколько старшин, среди которых был Данил Нечай.
Хмельницкий еще несколько минут рассматривал укрепления врага, потом повернулся к своей старшине.
- Пройдемся, панове-полковники, - обратился он к старшине. – Посмотрим на укрепления своего лагеря.
Некоторое время Хмельницкий осматривал укрепления. Через несколько минут, наконец, обратился к Кривоносу:
- Я думаю, Максим, мортиры нужно снести с вала, углубив их шагов на пять внутрь лагеря. Можете даже за возами поставить.
- Хорошо, батьку, сделаем, - махнул волосами Кривонос.
- Вон видите низину, - указал Хмельницкий Нечаю на промытый дождевыми водами рубец на зеленом поле перед лагерем. – И левее от него еще один. Вот басурманы посреди этих канав сюда и двинутся. Здесь и нужно ждать гусар. Возы у Полторакожуха возьми, ему они не нужны.
- Почему не нужны? – встрепенулся Полторакожух.
- Осады, я вижу, не будет. Враг тоже укрепляет свой лагерь.
- Хорошо, десятка два дам, но не более, - возмущенно ответил Полторакожух.
- А у тебя как с возами, Михайло? – повернулся Хмельницкий к невысокому полковнику Крысе.
- Два десятка могу дать.
- Решено. Слышал, Нечай? Ну, так посылай казаков за возами. Еще “кобыл” деревянных наостри и перед валом вкопай почаще.
Нечай, Полторакожух и Крыса подались выполнять распоряжения гетмана, возле гетмана остался только Кривонос.
- Как думаешь, Максим, одюжим? – тихо спросил Хмельницкий у старого
194
товарища.
- Должны, - коротко рубанул Кривонос. – От Джеджалия не было новостей?
- Были.
- Хорошие?
- Думаю, скоро увидим Филона в нашем обозе.
- Тогда уверяю, одюжим, - Кривонос стал зажигать трубку.
* * *
Полки Джеджалия подошли к казацкому лагерю на Желтых Водах за час до сумерек 4-го мая. Свернув с Никитинского пути, пять полков, на которые так рассчитывал Стефан Потоцкий, прошли, держа равнение в рядах, совсем рядом от передовых укреплений польского лагеря, дружно ударили из мушкетов в воздух, после чего медленно втянулись в средние ворота казацкого обоза. И еще долго за валами раздавались радостные приветствия, грохот салютов и музыки.
Сразу же после того, как конь был передан в руки джурам-татарчатам, Иван разыскал Джеджалия, от которого узнал, что Хмельницкий решил не растягивать фронт, а расположить новоприбывшее войско рядом с полками Кривоноса.
Полки Полторакожуха, Нечая и Крысы Кривонос пополнил, кроме прочего, и пушками. Наскоро отдав соответствующие распоряжения старшине, Джеджалий поспешил на доклад к гетману.
Богун решил действовать, не мешкая.
- Господин полковник, - подступил он к Джеджалию.
- Слушаю, хорунжий, - остановился на мгновение тот.
- Со мной сорок казаков из Вороновицы, позволь присоединиться с ними к полку Нечая.
Полковник ответил:
- Не время теперь из полка в полк бегать. Ты что, с Охримцем не в ладах?
- Это не так. Охримец обо всем знает и не удерживает.
- Тогда в чем же дело?
Иван пожал плечами, не зная, как лучше начать, и на помощь ему неожиданно пришел сам Охримец, который взялся неизвестно откуда.
- Я, Филон, лучшего хорунжего, чем господин Иван, даже представить себе не могу. Однако сколько же ему подо мной ходить? Люди за ним хоть в огонь, хоть в воду, а с Нечаем он чуть ли не с детства собрат. Отпусти казака.
- Добро, - коротко взмахнул рукой Джеджалий и пошел, едва заметный в сумерках, туда, где освещенный ярким пламенем костров и факелов белел шатер гетмана.
- Спасибо, Тарас, - Богун протянул руку сотнику.
- Ты этого достоин, Богун, - пожал Охримец протянутую руку. – Знаю тебя не один год и вижу, что ты способен на большее, чем на то, чтобы нести сотенную хоругвь. Удачи тебе. Не имею сомнений – под рукой господина Данилы ты достигнешь того, чего
195
достоин.
Через четверть часа Богун во главе казаков, которые избрали его своим чайковым атаманом, шествовал к той части запорожского лагеря, где был развернут подчиненный Нечаю полк. Казаки, выстроившись в колонну по двое, молча следовали за своим атаманом, неся на плечах мушкеты и древка копий, на поясе каждый имел саблю, за поясом два пистолета. Позади тарахтели три запряженные лошадьми татарские арбы, в которые еще в Каменном Затоне перегрузили припас из заброшенной чайки, не забыв даже парус, сундук и несколько пустых кадок.
Палатка полковника Нечая стояла среди десятка меньших палаток и навесов, шагах в ста от передней линии укреплений. Возле входа на страже стояли двое хохлатых запорожцев в загнутых на затылок шапках, в надетых поверх вышитых рубашек кольчугах. Небольшое войско Богуна расселилось вокруг нескольких костров вблизи Нечаевого шатра, а Иван направился к палатке. Стража пристально осмотрела его, но пропустили без слов.
Посреди довольно большого шатра, увешанного персидскими коврами, стоял походный раздвижной стол, на котором среди кучи бумаг, нескольких серебряных кубков и мисок, стоял большой бронзовый шандал, в котором ярко горели восемь восковых свечей. Еще два несколько меньших канделябра, по три свечи в каждом, светили - один на большом кованом железом сундуке, который, очевидно, замещал скамью и походную кровать одновременно, другой на почерневшем воловьем шнуре одной из трех медных полковых литавр, небрежно сваленных в углу. Нечай с закинутым за ухо оселедцем, в расстегнутом кафтане и легких турецких чарухах вместо сапог, склонился над столом, читая какое-то письмо со сломанной сургучной печатью.
- Здесь ничего нового! – бросил он казаку, который стоял рядом. – Они нам байки рассказывают и дурака из нас делают. Поэтому возьми, Федор, с собой еще двух мальчишек покрепче, и тяни то падло к огню, и возьми раскаленного железа пощекотать маститых господ.
Казак оскалился редкозубым ртом в знак согласия и вышел из шатра, только тогда Нечай заметил Ивана. Мгновение стоял, словно не верил собственным глазам, затем бросился к побратиму и схватил того в объятия.
- Иван! Друг мой дорогой! Тебя ли я вижу?! – он расправил руки и откинул назад голову, разглядывая Богуна. – А я уже все глаза просмотрел. Так и думал: с Филоном ты. Ну, как ты? Рассказывай.
- Как всегда хорошо. Пришел вот к тебе, пан полковник, в реестр проситься.
- Ну вот, и ты в реестре?!
- Ну, - Богун полез в карман за трубкой. – Я у ляхов в реестре. А ты должен свой иметь... Одним словом, здесь со мной четыре десятка из полка. После того как господ Барабаша и Караимовича в ад отправили, мы ни генеральной, ни полковой старшины не имели, кроме Джеджалия. Тут, я знаю, много людей из Бара, мои тоже оттуда или из Вороновицы. К кому же нам идти, как не к землякам?
- И хорошо сделали, что пришли, люди очень нужны. А у нас тут все в спешке, все бегом... Черт побери, ничего не успеваю!.. Вот познакомлю тебя с моим полковым
есаулом. Мирон Кривуля, - Нечай указал на замотанную с ног до головы в плащ
196
фигуру, которую Богун сразу и не заметил - есаул находился в тени.
- Рад познакомиться, - протянул руку Богун.
- Здоров будь, Иван, - пожал протянутую руку Кривуля. – Да мы уже знакомы.
Иван взглянул в лицо есаула пристальнее. Перед ним стоял, улыбаясь одними лишь глазами, тот самый казак, которого он встретил в Каменном Затоне и который привел его к Джеджалию. Только теперь на нем была не простая крестьянская одежда, а дорогой пурпур, а вместо вязанки хвороста – украшенная камнями и золотой чеканкой сабля.
- Рад снова встретиться! – склонил голову Кривуля.
- Взаимно, - сдержанно ответил Иван.
- Ну, что же, вот и встретились, поздоровались... Ты уже не гневайся, Иван, но сразу же к делам тебя позову, каждая минута дорога, - вмешался в разговор Нечай.
- Всецело в твоем распоряжении, - церемониально сказал Иван.
- Тогда к делу! Есть тут у меня одна задумка, попробуем осуществить. Поэтому очень даже хорошо, что ты пришел именно теперь. У меня каждый мушкет на счету, а тут... – Нечай склонился над столом, махнув рукой Ивану, чтобы тот присоединился. - Вот здесь мы изобразим схему лядского обоза. Расстояние от них до нас больше двух верст. Лагерь имеет хорошее укрепление для круговой обороны. Здесь, - Нечай ткнул пальцем в карту, - на юге в валу оставлены ворота, еще одни, поменьше, за сотню шагов от первых со стороны реки. То же видим с противоположной стороны. Перед основным окопом четыре ряда передовых окопов в виде дуги, открытой стороной направлены к нам. Итак, окопались ляхи славно. Но мы тут погадали и имеем желание ночью наведаться к ним в гости. Передняя линия шанцев слишком выдвинута вперед, поэтому добрая сотня казаков с малыми пушками могла бы принести большие неприятности, укрепиться там и некоторое время обстреливать остальные шанцы и даже основной окоп.
- Хорошая мысль, - рассмотрев карту, согласился Богун. – Только гусарская хоругвь выбьет оттуда этих смельчаков после первого же сделанного ими залпа.
- Выбьет! Как только солнце взойдет, обязательно выбьет, - согласился Нечай. – Но нечего там до обеда сидеть. Крови лядской пустим по окопам. А как будем отходить, засыпем их к черту! Так ты как? – Нечай посмотрел на Ивана.
- Что я? – не понял Богун.
- Поведешь сотню? – глаза Данилы смотрели вполне серьезно, без всякого намека на шутку.
- Я уже говорил: у меня сорок казаков. Дашь своих на помощь, поведу.
- Вот и славно, господин есаул! – обратился Нечай к Кривуле. – Введи человека в дело.
- Слушаю, - кивнул есаул.
Еще с полчаса они втроем обсуждали детали предстоящей операции, после чего Богун решительно поднялся.
- Хорошо, - произнес он твердо. – Пойду к казакам, начнем готовиться немедленно. Сколько у меня должно быть людей?
Нечай вопросительно посмотрел на Кривулю.
- Утром было сто семьдесят три человека. Теперь, возможно, больше. Я видел еще две команды прибыли, крестьяне, мещане.
197
- Войско не очень, Иван, - взял Ивана за плечо Данил. – Но ты должен вместе со своими реестровыми составить ядро этой сотни. Поэтому наш ночной выход имеет цель немного обстрелять новичков, дать им понюхать пороху. Сделаешь?
- Сделаю.
- Ну, не трать времени, до полуночи должен выйти.
* * *
Под ленту вражеских окопов, почти не различимых в темноте, подползли, когда тонкий серпик молодого месяца готов был скрыться за темной полоской горизонта. Черная ночь, словно смоль, плотно усыпанная алмазами звезд, надежно скрывала под своим одеялом двести пятьдесят одетых в загрязненную темную одежду людей, которые крадучись, продвигались к передовым укреплениям вражеского лагеря. К Богуну подполз Михаил Нечипоренко.
- Вроде тихо, - прошептал он, – нас не заметили. Но в окопах кто-то есть. Голоса слышны.
- Посидим немного, может, уснут.
И, откинувшись на спину, Иван замер в ожидании. Пролежал некоторое время, когда, наконец, понял, что он уже несколько десятков минут не слышал из шанцев голосов, и решил, что пора действовать. Он медленно обнажил саблю.
- Ну, с Богом! Давай, Михаил, сигнал! – прошептал Богун. Михаил взвыл по-волчьи.
В ту минуту, как было договорено, все Богуновы пластуны поднялись в полный рост и бегом бросились в окопы, откуда вскоре послышались приглушенные крики, треск дерева и звон стали. Иван первым из сотни вскочил в окопы и, оглядевшись по сторонам глазами, которые уже хорошо привыкли к темноте, быстро заработал саблей. Двое солдат, которые даже не успели постичь, что с ними происходит, упали, обливаясь кровью, чтобы никогда уже не подняться. Третий, который стоял чуть дальше и успел выхватить из-за пояса пистолет, потерял его вместе с рукой. Обхватив второй рукой окровавленную культю, он осел на землю и тонко завизжал. Еще один короткий взмах, и крик прекратился. Богун еще раз оглянулся – на расстоянии нескольких десятков шагов справа и слева от него скоротечный бой уже прекратился, казаки занимали новую позицию, выбрасывая из шанцев убитых солдат.
- Ложись! – в полный голос скомандовал Богун. – Всем залечь!
И залегли вовремя. Ляхи, наконец, поняли, что произошло у них под носом, подняли целую бурю мушкетного огня. Вскоре к этой стрельбе присоединились несколько мортир. Наконец, стрельба прекратилась. Почувствовав, что военное счастье этой ночью улыбнулось, Иван замыслил подвести под польский лагерь несколько минных ходов, чтобы заложить в них мощные пороховые заряды, поднять в воздух огромный кусок
вражеского окопа. Однако замысел не удался, ходы быстро наполнялись подземными водами, и пришлось отказаться от этой затеи.
198
Снова возобновилась оружейная дуэль. Увлеченный битвой, Богун не сразу
заметил, как небо на востоке начало сереть. Заметно посветлело. Теперь стрельцы видели цели. Еще через час, когда небо на востоке стало ярко-красным, Богун, наконец, дал приказ отходить к своему лагерю. Казаки отошли, но не забыли разрушить окопы. Уже в лагере Богун подсчитал добычу. Ее составили 23 ружья, 30 пистолетов, 50 сабель и две гаковницы. Богун дал команду распределить добычу между казаками, а сам отправился к Нечаю.
Нечай пригласил его к завтраку, который состоял из гречневой соломахи, лука и копченого сала. Богун мечтал отдохнуть, но не пришлось. Сразу они вдвоем отправились к гетману.
Дорогой Нечай рассказывал последние новости.
- Этой ночью перебежало еще триста казаков от Душинского и Бруханского полков, а с ними несколько драгун Чернецкого. Так что мостивые господа скоро сами останутся защищать свой лагерь. Перебежчики все как один твердят, что Потоцкий к Тугай-бею послов шлет, хочет договориться. Понимает, собака, что без них, чертей некрещеных, мы слабые пока. Вот и имеет своей целью татар, если не на свою сторону перетянуть, то хоть, по крайней мере, от нас отклонить.
Они остановились близ шатра, разбитого в самом центре лагеря.
- Я сообщу и позову тебя, - подмигнул Ивану Нечай.
- Давай, подожду, - Богун сразу полез за трубкой.
Минуты через три Нечай вынырнул на улицу.
- Пойдем, ожидает.
Иван молча прошел за Нечаем.
Первое, что бросилось в глаза, была чрезвычайно простая обстановка в гетмановском шатре. Здесь была только походная кровать, стол и несколько скамеек. Над кроватью небольшой коврик. На отдельной лавке в углу лежала серебряная гетманская булава. Сам гетман сидел на скамье, положив руки на стол, и диктовал писарю, который расположился напротив. Хмельницкий, несмотря на ранний час, был в сапогах, застегнутом на все пуговицы кафтане, на голове имел шапку. Бросив на Богуна внимательный взгляд, указал на свободную скамью.
- Подождите немного, господа-молодцы, закончим письмо и поговорим.
Когда письмо было написано, гетман быстро поставил внизу листа свою размашистую подпись.
- Можете отсылать, - сказал он писарю. Тот склонил голову и тихонько вышел из палатки.
- Такие вот дела, господа, - обратился, наконец, Хмельницкий к казакам. – Одной рукой должен саблю держать, второй письма о преданности королю писать. Даже если для господина Владислава они ломаного гроша не стоят, все равно должны. Ведь главное для нашего дела – выиграть время.
- Ну, так что у тебя, пан Данил?
- Иван Богун, отец твоей новой сотни, бывший сотенный хорунжий у полковника
Плута. С нами вот уже второй год, а недавно помогал Джеджалию в Каменном Затоне.
Хмельницкий поднялся из-за стола и сделал шаг навстречу Ивану. Богун поднялся
199
тоже. Искренне пожал протянутую гетманом руку.
- Вспоминаю, ты вместе с Данилой и Кривоносом был в роще возле пасеки, где мы клялись бороться с угнетателями Украины. С тех пор Бог не дал возможности увидеться. Теперь мы вместе. Ты, молвят, этой ночью вылазку совершил, ляхам спать не давал? – Хмельницкий доброжелательно улыбнулся.
- Да, отец, имею такой грех, - улыбнулся в ответ Богун.
- Это не грех, - Хмельницкий вернулся к столу. – Ну, присядем. Хоть времени в обрез, но хотелось бы с тобой, пан сотник, несколькими словами перемолвиться.
- Слушаю, ваше превосходительство, - Иван сел на скамью, положив ножны с саблей на колени.
- Здесь наш господин Данил много хорошего о тебе рассказывает, я ему верю, как самому себе. Говорит он, что имеешь ты, Богун, горячее сердце, и готов положить жизнь за Украину.
- Ни на минуту не задумаюсь! – твердо ответил Богун.
- Хорошо! А еще говорил, не любишь ты ляхов со времен Павлюка-Бута?
- Ранее, отец, значительно раньше.
- Позволь же спросить тебя: почему?
- Когда к доброму хозяину во двор врываются разбойники, ломают двери, выводят из конюшни лошадь, а из хлева дойную корову, таких людей невозможно назвать соседями, они есть разбойники. Когда из храма Божьего снимаются колокола, а его отдают под корчму нечистивому жиду, это есть не что иное, как святотатство, задуманное слугами сатаны! Когда стон и плач поднимаются над полями, которые уже не принадлежат земледельцу, реками, где рыба является собственностью магната, лесами, где дичь его же, а в рощах конь казака уже не может свободно попастись, тогда не может быть в сердце ничего, кроме ненависти и мысли, жаждущей только мести! А что я вижу вокруг, отец? Стонет Украина, молит о защите. Вот и ответ на твой вопрос.
- Хороший ответ, господин сотник! – ударил ладонью по столу Хмельницкий. – Достаточно они над нами поиздевались. Достаточно крови казацкой попили. Поэтому мы должны с вами силы и даже жизни не жалеть, а дрянь эту с Украины выкинуть! – несколько минут Хмельницкий молчал, а затем, понизив тон в своем голосе, обратился к Богуну: - Люди у тебя надежные?
- Люди-то надежные, но плохо вооружены. Ружей нет почти у половины. С саблями лучше, но... некоторые с палками, косами.
- Такая у нас война, - вздохнул Богдан. – Но, то пустяки, будет лучше! Пушки будут, и самый последний бедолага из военного припаса получит на портянки. Надо только молодому Потоцкому хвост поджарить. Вот этим сейчас и будем заниматься. А пока что, - гетман повернулся к Нечаю, - посмотри, чем собрату помочь сможешь. От меня лично, Богун, получишь два десятка самопалов - все, что теперь могу.
- Спасибо, отец.
Хмельницкий встал, давая понять, что аудиенция закончена.
200
* * *
Один за другим регименты Чернецкого, Войнеловича, Шемберга и Потоцкого заняли широкий покрытый степной травой и низкорослыми кустами ежевики и ивняка берег Желтой. К ним присоединились остатки полков Душинского и Бреховецкого. Шляхта горячила коней, высоко поднимая знамена и значки с родовыми гербами. Ее ряды сверкали в солнечных лучах дорогими рыцарскими доспехами работы венских, нюрнбергских мастеров, даже оружейников далекого испанского Толедо. Ярко пламенели те ряды багрянцем дорогих одежд, разноцветными султанами на шлемах, покрытых золотым шитьем. И казалось солнцу, не в бой идут тщеславные господа, а собрались здесь ради шумного парада. Но видело светило незаметные из казацкого окопа толпы вооруженной челяди польских панов, и поэтому оно, в отличие от необстрелянных новобранцев казацкого войска, не считало, что вся армия Стефана Потоцкого выглядит, как первые шеренги. Польские трубачи на тот миг не замолкали, с их помощью полки, хоругви, роты и сотни выполняли сложные эволюции, демонстрируя выправку и железную дисциплину, готовили к бою оружие.
До атаки оставались считанные минуты.
* * *
Несколько проще выглядело войско Хмельницкого. Здесь в рядах, которые выстроились напротив коронного войска, было значительно меньше блестящих панцирей, подбитых дорогим мехом, багровых плащей, золотых галунов, серебряных блях и медальонов на лошадях, султанов на шлемах и мисюрках всадников. Однако, если присмотреться внимательнее, под внешней простотой казачьих нарядов прятались вороненые кольчатые панцири, потемневшие от времени и десятков сражений, но не менее надежные от того, латы и шлемы. Крепкие казацкие руки всадников из конных сотен привычно сжимали покрытые змейками разноцветных узоров древка длинных копий, рукоятки кривых турецких сабель и хищных боевых молотков-келешей. Частично ботавы ощетинились мушкетными стволами и стрелами. Перед первой шеренгой пехотинцев с промежутками в десять шагов, выстроились заряженные дробью шмыговницы.
Хмельницкий в сопровождении Кривоноса, Нечая, Джеджалия и Крысы ехал верхом, пустив коня шагом, перед рядами своей армии, и опытным глазом подмечал те самые незначительные детали, которые выдавали скрытую силу казацкого воинства. И ни сомнения, ни колебания не имел гетман, ни на миг не показалось ему, что его войско слабее армады Потоцкого. Эти люди не уступят в храбрости бундючному жолнеру, даже рыцарским традициям шляхты. А если коснется военных хитростей, выносливости и самопожертвования, здесь им не может быть равных. Вглядываясь внимательным взглядом в суровые лица запорожцев, реестровцев и оказачившихся низов, гетман не
201
видел в их глазах страха или колебаний, была там только безмерная отвага, любовь к
родине и ненависть к тем, кто всю жизнь угнетал их свободолюбивые буйные характеры, а теперь стоял, выстроившись напротив вооруженного войска, надеясь стереть их всех из ложа родной земли.
- Скажи им слово, отец, - услышал Хмельницкий голос Кривоноса. – Они ждут его. С ним они согласны идти до победы или смерти.
- Да, - охрипшим от волнения голосом сказал Богдан. – До победы или смерти.
И повис над плотными казацкими рядами его мгновенно окрепший голос. Понес в сердце каждого все то, что годами накипело на душе у гетмана. О чем мечтал, странствуя покрытыми пылью или тиной путями воеводств Великопольских, или сидя у костра среди бесконечных просторов Дикого Поля.
Громом поднялись крики приветствия гетману, над густыми казацкими рядами взлетали тысячи казацких шапок. А через мгновение уже полетели в бой конные сотни, твердым шагом пошли навстречу врагу. Ударились грудью с гусарскими хоругвями и рейтарскими ротами, высвободив до небес неслыханную волну праведного гнева.
А с флангов уже ударили татары Тугай-бея, смяли блестящие гусарские ряды, используя внезапность и численное преимущество, втянули их в яростный сабельный бой, чтобы через мгновение ударить в другом месте, сначала засыпав врага облаками острых стрел...
До позднего вечера тянулись ожесточенные бои на Желтых Водах кровавого дня пятого мая 1648-го года. Львами бросались крылатые гусары на казацкие сотни, не жалея жизни, сражались рейтары, драгуны, панцирники и ландскнехты. Польские артиллеристы не жалели ни пуль, ни пороха, ни картечи, изо всех сил стараясь помочь атакующим хоругвям артиллерийским огнем. Но Марс не был благосклонен к польскому рыцарству, и они проиграли битву.
202
Глава вторая
Сотня Богуна, еще не полностью сформированная и плохо вооруженная, оказалась во время битвы на участке, на котором выдержала на себе не самые тяжелые удары гусарни, но выстояла, в чем была большая заслуга новоиспеченного сотника. С безмерной храбростью, забыв про бессонную ночь и усталость, бросался Иван в гущу врага. Прищурив глаза, скрещивал свою саблю с вражеской, собственным примером побуждая казаков и вчерашних крестьян к бою. Рядом с ним бок о бок встречал лавину вражеской конницы Омелько, а через минуту уже возвращал лафет шмыговницы, чтобы шквалом картечи помочь необстрелянным новичкам выдержать сокрушительный удар гусарских коней. Его турецкие доспехи и островерхий шлем сверкали в лучах солнца, словно доспехи сказочного рыцаря, а покрытое вражеской кровью сабельное лезвие, раз за разом ставило точку в жизни одного из благородного панства. О, тысячу раз был прав Омельно Черный, когда еще в далеком детстве Богуна увидел у парня незаурядный талант к фехтованию. Быстрая, как бросок змеи, поразительная, словно молния, и неожиданная, как удар судьбы, его сабля заставляла растеряться от страха глаза бывалых рубак из польского рыцарства. Его пистоли не промахивались, а мощный голос наполнял храбростью ряды казаков. Поразительной энергии Богуна удивлялись даже Кривонос и Хмельницкий, от чьего внимания не укрылось поведение нового сотника.
Даже когда ночная темнота прекратила кровопролитие, а в шатре Потоцкого происходил разговор польского рейментаря с ротмистром Чернецким, Богун был с головой погружен в сотенные дела. Сидя у костра, он, подложив под лист бумаги кусок доски, составляя реестр казаков своей сотни. Один за другим подходили казаки к костру, называли свои фамилии, отвечая на несколько вопросов, и занимали свое место среди телег, костров, навесов и выставленных в пирамиды мечей и мушкетов
- Кто такой будешь, казак? - спрашивал у дежурного казака Иван.
- Данилой зовут, Пилипенко....
- Откуда родом?
- Из Черкасс.
- Казак?
- Нет, вашмость, с низов.
- Что к нам привело?
- Невмоготу на пана и господ спину гнуть. Так проклятые сала за шкуру залили,
что хоть головой о стену...
- Да где там? Но видит Бог, от моего круга сегодня славно трещали благородные
кости!
Иван улыбнулся:
- А ты, человече, силой, вижу, не обделен. Здесь и лошадиные кости затрещат!
- А таки трещали, - шмыгнул носом Пилипенко под громкий хохот окружающих.
- Кто там следующий? – объявил Богун.
За час в реестр были внесены все. Посчитав, Иван нашел в списках двести
203
пятьдесят две фамилии. Он бережно сложил бумагу и позвал Михаила. Он быстро
появился из темноты и сел рядом.
- Люди не голодные? – спросил его Богун.
- Всех накормили.
- Это хорошо. С припасами Нечай помог?
- Он. Котлы дал, пшена, сала. Все как у людей.
Иван громко зевнул, прикрыв ладонью рот.
- Я бы тоже поел.
Нечипоренко встал и исчез в темноте. Через минуту вернулся с небольшим котелком тетери, куском лепешки и огромной луковицей в руках. Богун стал есть, время от времени поглядывая на Михаила, который сидел рядом, задумчиво глядя на огонь.
- С Данилом разговаривал? – спросил Богун.
- Разговаривал. Виделись, когда в лагерь входили.
- К себе не звал?
- Звал.
- А ты что же? Дело твое...
- Господин сотник недоволен мной? – мрачно посмотрел на Богуна Нечипоренко.
- С чего ты взял? – удивился Богун.
- Почему же отсылаешь к Даниле?
Богун ответил не сразу. Тщательно выцарапал в котелке ложкой содержимое, съел, запил родниковой водой из фляги и достал трубку.
- Я тебя, Михаил, не отсылаю, - отозвался, наконец. – Хочу только, чтобы ты знал: я рад, что у меня есть такой хороший помощник. Лучшего есаула в сотню нечего и искать. И если так, будешь за есаула?
Михаил поднялся на ноги, снял с головы шапку и поклонился Богуну в землю.
- Благодарю за честь, господин сотник, - сказал учтиво.
- Вот и славно. Немного дел переброшу на тебя. Ибо негоже сотнику реестры составлять.
К костру подошел вооруженный казак.
- Господин сотник, к вам какой-то мужик, - негромко доложил он.
- Пустите.
Через минуту перед Богуном стоял пожилой мужчина в потертом свитке, седых холщевых шароварах и из бараньего меха шапке. Ивану показалось, что он с ним где-то встречался. И вдруг вспомнил кабак в окрестностях Бара, бывший кузнец, помогавший ему и Нечаю попасть в замок Канецпольского.
- Иван, Иван Кузнец, - сказал Богун уверенно.
- Точно! Признал, вашмость.
- Это было несложно. Ну, садись, рассказывай, что тебя ко мне привело.
Кузнец лишь пожал плечами.
- Прими в сотню.
- В сотню, говоришь... Почему не принять? А что же твой хозяин?
- А что шинкарь? Я свой долг отдал весь до последнего... Так примешь? – в голосе Кузнеца слышалась такая боль и плохо скрытая злость.
204
- Возьму, казаче. Да ты не горячись. Скажи, Дарья твоя как, выздоровела?
- Нет Одарки. Отдала Богу душу.
Далеко за полночь Богун лег отдыхать на постеленном для него казаками кожухе, но сон не шел к нему. Не шел даже после бессонной ночи и невероятно тяжелого дня. Заложив руки за голову, лежал Иван и смотрел в черное, устланное бриллиантовой пылью Млечного пути и огоньками звезд небо, и вспоминал ту поездку в Бар, о которой невольно напомнил ему Кузнец. Господи, сколько же времени прошло с тех пор? И неожиданно на фоне звездного неба перед Иваном предстал светлый образ любимой. Тяжелая русая коса, улыбающиеся ласковые глаза, ямочки на свежем румянце щек, цвета спелой калины желанные уста... Воображаемый портрет перед глазами был таким четким и полным жизни, что у него защемило сердце.
- Анна, кукушечка моя... – неслышно зашептал Иван непослушными губами. – Как же ты сейчас далеко!
Но он может с ней пообщаться и в воображении, ведь это очень просто, когда человека любишь.
- Здравствуй, отрада моя ненаглядная, голубка моя, цветочек весенний, - дрожат в воображении собственные слова.
А в ушах почти реально звенящей песней весенних ручьев до боли знакомый голос:
- Рыцарь мой, сокол ясный! Как же я устала без тебя!
- И я тоже, сердечко. В лесу мне видится твоя легкая фигура, когда смотрю в темную даль, в дыхании степного ветра чувствую запах твоих волос. Из бездны звездного неба приходит ко мне твоя чудесная улыбка. Лишь тобой живу, лишь тем днем, когда буду иметь возможность обнять тебя, прижав к сердцу.
- Ты расстроен, Ванечка! Не грусти, не впускай в свое сердце тоску и печали. Улыбайся так, как ты умеешь, когда лукавые огоньки играют в твоих глазах, когда ясное чело твое разглаживается, а крепкие руки мягки, словно перышко, ласкающие мои плечи. Да! Мы встретимся, мой дорогой человек, нам ничего не сможет помешать, именно поэтому улыбайся.
- Я не буду грустить! Разве могу носить в сердце тоску и печаль, когда у меня есть ты. Только тяжело осознавать, что ты так далеко, только печально, что мы в самом начале долгого и трудного пути, сквозь войну и кровь лишь тревожно, что ты сама там, моя драгоценная.
И неслышно для Богуна пришел сон, легкой своей рукой сдул усталость тяжелого боевого дня. Оставив лишь дорогой сердцу улыбающийся образ на фоне загадочного Млечного Пути.
* * *
На рассвете Хмельницкий принял решение атаковать польский лагерь силами
запорожской и татарской конницы, одновременно отдав приказ полкам Нечая и
Кривоноса строиться в каре для пехотного штурма. Сечевые артиллеристы, услышав
205
доброе дело, начали рьяно обстреливать окопы Потоцкого пушками. Скоро там, впереди основного окопа, выросли белые столбики взрывов, за которыми послышался еле уловимый на расстоянии крик. В очках дальнозорких труб засуетились солдаты, унося первых раненых.
Богун во главе сотни занял свое место в строю рядом с остальной пехотой Данилы Нечая. Заботливым взглядом осмотрел вооруженных двухсаженными копьями казаков первых трех шеренг, перед которыми стояли две подаренные Данилой шмыговницы и десяток тяжелых засыпанных землей повозок, на которых были устроены дощатые щиты для защиты от вражеских пуль и картечи. Повернув голову, Иван заметил Михаила. Новоназначенный есаул что-то деловито объяснял казакам, те внимательно слушали, кивали головами, соглашаясь. Богун прислушался.
- Стоять, паны-молодцы, что угодно, а стоять! – кричал Нечипоренко. – Не смотри в сторону, вперед смотри! Если рядом упал казак, не твое дело! Впереди упал – переступи! О них будет кому позаботиться, ваше дело стоять и шагать вперед. Все внимание на кончике копья. Ваша жизнь на кончике копья, а остальное просто шум и пыль. Когда ты почувствуешь, что тебя достали, улыбайся! Ты уже в лучшем мире!
Заметив Богуна, Михаил подошел к нему.
- Добрый разговор! – Иван похлопал есаула по плечу. – Они верят тебе.
- Нет, пан сотник, они верят тебе и Хмельницкому, поэтому готовы умереть.
- Все умрем, если на то воля Божья. Когда успел? – Иван указал на повозки с землей.
- Да ночью... В некоторые из повозок мы котлов наставили, издалека сойдут за шмыговницы. А за каждым возом по пять казаков с мушкетами, пусть подсыпают ляхам перца.
- Хорошо, Михаил, хорошо. Только чтобы дружно, единой лавой... Нам бы до окопа дойти, а там уже на сабли.
- Дойдем, пан сотник. Ребята – огонь, в дело просятся так, что не остановить.
К Богуну подскочил на быстроногом коне полковничий джура.
- Господин полковник просят к себе...
- Сейчас буду, - мотнул головой Богун.
Иван нашел Нечая на холме, который возвышался над котловиной Желтой реки, на берегу которой расположилась часть лагеря, противостоящего полякам, и которая занимала левое крыло казачьего пехотного каре. Рядом с полковником, среди свиты из джур, хорунжего и бунчужного находился и сам Хмельницкий. К гетманской свите присоединились и несколько довольно богато одетых татар, которые, судя по всему, прибыли от Тугай-бея для координации действий своей конницы с остальными отрядами повстанческого войска. В то самое мгновение, когда Богун, придерживая саблю,
поднимался на холм, Тугай-бей, приложив руку к своей огромной чалме, поглядывал на польский лагерь, на какую-то деталь, расположенную там, на которую ему указывал Хмельницкий. На мурзе была надета кольчуга, на ногах Тугай-бея широкие зеленые шаровары и красные сафьяновые сапоги.
- А, Иван, хорошо, что пришел! – Нечай пожал Ивану руку. – Как там у тебя?
- Все хорошо. К бою готовы, - коротко отрапортовал Богун, пожимая руку Нечаю, а
206
затем и Кривоносу.
- А это что у вас перед ботавой? – указал Кривонос на телеги с землей и деревянными крыльями.
- А вот, немного ботаву от пуль и картечи прикроем.
- Молодец! – улыбнулся Нечай. – Говорил я тебе, Максим: золотая голова у нашего Ивана. Посмотри издалека – ну, будто шмыговницы.
- А здесь, Данил, как раз и не моя заслуга. Это есаул мой такую армаду изобрел.
- Все равно молодцы, - Нечай покивал головой.
- Бедный мыслью богатеет! А у меня новости для тебя, поэтому и вызвал.
- Новости? – мгновенно насторожился Иван. – Какие еще новости?
- А почему же так насторожился? – Данил загадочно подмигнул. – Хорошие новости! Ночью четыреста сабель из запорожского войска прибыло господину гетману на подмогу, все охочекомонные. А привел их... Ну, вот и господин военный судья сам к нам пожаловал, - закончил он, глядя на кого-то за спиной Богуна.
Иван обернулся. Позади, шагах в десяти от него, уперев руки в бока, сидел в седле доброго гнедого жеребца Омеля. Изуродованное когда-то лицо растянулось в улыбке, глаза, покрытые сеточкой мелких морщин, весело смотрели на Богуна. В мгновение Дериухо спрыгнул на землю и подошел к Ивану.
- Ох, и молодец! Ох, и красавец! Ну, иди, иди, поцелуемся! – Он схватил Богуна в объятия и трижды крест-накрест поцеловал. – Еще ночью хотел тебя видеть, да где там! Данил говорит: не тронь, пусть отдыхает. И что я вижу? Или ты уже не рад старому товарищу и куренному атаману, казаче? – Омеля притворно сузил глаза.
- Да Бог с тобой, почему же не рад? – искренне улыбался Иван. – Не ждал я тебя, даже не надеялся.
Омеля, наконец, выпустил из объятий бывшего воспитанника и поочередно пожал руку Нечаю и Кривоносу.
- Как же я могу на лежанке бока отлеживать, когда тут такие дела закрутились? Вижу, Максим, испугали вы изрядно ляхов, за окоп и носа не вынесут, - обратился Омеля к Кривоносу.
- Подсыпали вчера уголька, - небрежно бросил тот.
- Ну, а сейчас еще и брагой угостим. – Омеля положил руку на рукоять сабли.
Вблизи проехали несколько старшин во главе с полковником Крысой. Приблизившись к Хмельницкому, они остановили лошадей.
- Вот что, Иван, - взял Богуна за плечо Омелько. – Потом потолкуем, расскажешь мне, как ты жил-был. Сейчас у гетмана небольшое совещание, и я должен быть там.
- Вечером, - кивнул Богун.
- Добро.
Иван повернулся и зашагал, было, по склону вниз. Однако, сделав всего несколько шагов, услышал голос Нечая.
- Иван, присоединяйся!
Богун пожал плечами и присоединился к кругу старшин, в центре которого
находился Хмельницкий и Тугай-бей. Хмельницкий, на котором, как на Тугай-бее, был под запыленным кафтаном панцирь, все еще вполголоса советовался с мурзой. Ему,
207
очевидно, импонировало такое внимание со стороны гетмана и казацкой старшины – узкоглазое лицо с высокими скулами имело выражение удовольствия и покоя, а тонкие холеные пальцы медленно перебирали четки, сделанные из крупных розоватых жемчужин.
Наконец, Хмельницкий обратился к старшине.
- Доброго дня вам, господа, рад вас видеть и всем желаю славной победы над врагом, - по кругу побежало одобрительное гудение, после которого голос гетмана раздался буднично, по-деловому. – Длинную болтовню разводить не будем, ни к чему. Итак, буду говорить кратко. На нынешний день ваша основная задача – вытащить ляха в поле, поэтому все силы и талант нужно приложить к тому, чтобы Потоцкий вывел кавалерию за пределы окопа. В противном случае рискуем разбить лоб об орудийные позиции врага. Щенок, я имею в виду Стефана, после вчерашних неудач будет осторожнее, но, если отнестись к делу разумно и творчески, то мы должны учесть возможные для нас изменения. Поэтому мысль моя такая: полки Нечая, Кривоноса и Крысы должны находиться на передовой.
Через четверть часа Богун, без шлема и шапки, подставляя лицо свежему ветру, стоял перед рядами своей сотни с обнаженной саблей в руках. Рядом, под развернутою хоругвью, находился сотенный хорунжий Тетерка, несколько позади есаул Нечипоренко. Справа и слева на расстоянии в пять шагов заняла свои места старшина других сотен. Прислушались. Наконец, где-то в тылу пехотных полков низким басовитым голосом зарокотали литавры. Медленные ритмичные удары, похожие в своем торжестве на отголоски весеннего грома, поднялись над многотысячным войском. Сразу же до Богуна долетел голос Данилы Нечая:
- Ну, с Богом, соколики, все вперед!
И скрипнули колеса тяжелых телег, со звоном металла двинулись ботавы, сопровождаемые веселой игрой бандур, пением свирелей и серебряными колокольчиками бубен. Казаки пренебрежительно посматривали на польский лагерь, крепкие руки игрались ратищами, чеканами и саблями. Медленно, неумолимо, словно вода весеннего половодья, подступало казачество под польский окоп. А там, сколько ни всматривались старшины, невозможно было увидеть ни одно более-менее весомое движение. Высокие валы хищно ощетинились остроконечными копьями, ворота были плотно закрыты, в передовых окопах ни души. Где-то там, за крепкими дубовыми щитами артиллерийских позиций, притаилась смерть, посаженная в бронзовые и чугунные цилиндры пушек, откуда яростно поглядывали глаза тех, кто привык смотреть на украинскую нацию, как на рабочее быдло. Именно поэтому отважные сыновья этой самой нации крепче сжимали в руках оружие и, наплевав на опасность, шагали навстречу пушечным жерлам. И странное чувство охватило в этот момент. Кроме привычного уже боевого задора, кроме стука в
висках и предчувствия битвы, Иван вдруг почувствовал себя во главе грозной силы.
Настолько могучей и отчаянной, что она, проснувшись, сможет сравнять с землей целые города, камня на камне не оставив от мощнейших цитаделей, перекроить карты государств и решить судьбы целых народов. И он, Иван Богун, был частицей этой великой
силы, ведя за собой в бой ее подразделение. Горячая волна пробежала по жилам Богуна, и он, закинув на плечо блестящее сабельное лезвие и высоко поднимая голову, широко
208
ступал по зеленому ковру травы, подставляя лицо лучам по-летнему палящего солнца и упиваясь наслаждением от собственной силы. Бандуристы позади выигрывали что-то молодецкое, бесшабашное, от чего слова песни сами просились на язык.
Дождавшись окончания песни, в тылу казацкого войска тревожно и быстро загрохотали литавры, меняя свой медленный ритм на мелкую дробь. Нечай, а за ним и сотники и остальные старшины, остановились. Богун высоко поднял руку.
- Хорошо, господа, братья! А теперь отступаем медленно Ляхам спину не показывать! – Изо всех сил крикнул он, не поворачивая головы.
Его взгляд блуждал по вражескому лагерю, где было хорошо заметно с расстояния тлеющего фитиля на рогулях, что их держали в руках пушкари, черные жерла орудий и выстроенные за частоколом кавалерийские хоругви в полном облачении. Слышал, как храпели кони под гусарами и как шелестели от малейшего движения их металлические крылья.
В сопровождении рокотания литавр полки пятились не меньше четверти часа, пока не оказались неподалеку от собственного лагеря. Наконец, дробь тулумбаса затихла.
- Сравнять ряды! – бодро воскликнул Богун.
Через минуту тулумбасы забили так, как и в начале - медленно и грозно. Их торжественное “Бом! Бом! Бом!” придавало наступлению многотысячного казацкого войска еще более смертельный вид. На этот раз в отличие от первого наступления, шли молча, без песен и разговоров. Затихла и музыка. Зато на поле перед повозками и шмыговницами выскочили несколько десятков запорожцев в одних только синих шароварах и сафьяновых сапогах. Играя могучими мышцами под бронзовой от загара кожей, они с бешеной скоростью начали размахивать тяжелыми карабелами и палашами, выполняя отчаянные прыжки и трюки. С расстояния казалось, что широкие плечи заядлых сечевых рубак покрылись сиянием - с такой скоростью смертельно заостренная сталь летала совсем рядом с обнаженными, а потому беззащитными торсами бойцов. Сабля перебрасывалась с руки в руку, описывая круги, восьмерки, имитируя поразительные, быстрые, как ветер, удары. Понемногу приблизились к черте, от которой отступили в прошлый раз. Барабаны продолжали грохотать. Снова близкие жерла пушек, сизоватые дымки фитилей и звенящая тишина во вражеском лагере. Богун посмотрел на Нечая, который выступил на десяток шагов вперед, во главе полка, отличаясь от остального войска только полковничьим перначом в руке – такой же непричесанный оселедец, расхристанный кафтан, из-под которого выглядывает волосатая грудь, в правой руке обнаженная сабля, в зубах трубка.
- Пора! – раздался, наконец, его голос.
Богун повернулся к ботаве и взмахнул саблей.
- Лучники! – коротко воскликнул он.
В тот же миг ряды пикинеров выступили вооруженные большими луками казаки. Считанные секунды понадобились им для того, чтобы выстроиться в одну линию, поднять вверх луки и начать выпускать в направлении польского войска стрелу за стрелой, направляя их высокой дугой. Какая сила, какая грация была в их скупых, выверенных
движениях! Крепко упершись в землю широко расставленными ногами, они легко натягивали тетивы тугих луков, и с пронзительным свистом летали острые, оперенные
209
орлиным пером стрелы. Там, в бирюзовой бездне неба, смертельные посланцы возвращали свои острые как бритва стрелы к земле и на бешеной скорости метались, отыскивая среди толпы вооруженного люда, между косяками лошадей, стадами скота и наскоро построенного временного жилья свою цель. И кое-где находили ее среди выстроенной в боевые порядки конницы, далеко за пределами действия мушкетов и самопалов. За несколько минут, метнув не менее тысячи стрел, лучники вскинулись за боевые порядки пехоты. Сразу же тулумбасы подали сигнал к отходу. Польские артиллеристы, как и раньше, молчали.
- Назад, братцы! – долетел до Ивана голос Нечая, и он сразу же продублировал команду для своей сотни.
Повторился медленный, почти торжественный уход.
Еще трижды размеренный грохот литавр направлял пехотные полки в наступление и приказывал им отходить, нанося полякам больший психологический вред, чем какой либо еще. Запорожцы по своему обыкновению выкрикивали в адрес шляхты крепкие просаленные шутки, лучники осыпали вражеский стан стрелами, а знаменитые рубаки прохаживались, вызывая на бой противников. Кое-где сечевые смельчаки подбегали к вражескому лагерю совсем близко, и тогда в поляков летели наполненные порохом гранаты с подожженными фитилями. Некоторые из них дорого расплачивались за свою наглость: Иван заметил, как трех голых до пояса запорожцев буквально превратил в решето слаженный залп трех десятков вражеских мушкетов, когда те неосторожно приблизились к затаенной за окопом засаде. Еще двоих зарубил, застав врасплох и бросившись к ним лошадью, горячий гусарин. Но насмешливые казацкие поздравления, в конце концов, сделали свое дело – во время очередного обстрела из луков ударили пушки.
- Ложись! – крикнул Богун и сам бросился под защиту телег, когда от польского окопа грянул артиллерийский залп, и воздух с визгом разразила раскаленная картечь.
“Бах” – деревянный щит на телеге гулко застонал, принял на себя попадание довольно большого шара. Над головами казаков пролетела сама смерть, вспахав поле позади полков. В нескольких местах, правда, поразительные столпы картечи срезали-таки тех, кто не успел припасть к земле. Тишина. Польские артиллеристы начали рьяно готовить стволы пушек.
- Лучники! Братцы! – неистово завопил Богун, вскакивая.
Через мгновение отчаянные запорожские лучники уже засыпали стрелами артиллерийские позиции врага. Сокрушительные стрелы одна за другой начали вырывать из строя немецких наемников, которые прикладывая к стволам пушек нюрнбергские квадранты, принимали более низкий прицел, готовясь ко второму залпу.
Богун прислушался. От лагеря тулумбасы назойливо и гулко приказывали продолжать наступление – так нужно. Так должно быть. Вперед и только вперед. Он
занял свое место во главе сотни, готовый продолжать наступление на жерла вражеских пушек с незащищенной грудью. Шаг за шагом последовали сотни. Острая опасность, кажется, зажгла не только запорожцев, но и новобранцев-крестьян. Засвистели, гаркнули сорвиголовы могучими голосами, и голоса эти поглотил громовой залп вражеской
армады. Богун, кажется, почувствовал близость смерти, но только заиграл желваками и выше поднял саблю. На мгновение он потерял ощущение реальности и увидел себя перед
210
стенами Синопа в том памятном и таком далеком времени походе. Он уже готов был, забыв обо всем, броситься на врага, когда в сознание настойчиво ворвался мелкий грохот литавр.
- Назад! Назад! – поднял он вверх обе руки и начал отходить, прожигая глазами ляхов в окопе. В эту минуту он почувствовал себя как конь, которому на полном галопе затянули удила, одновременно давая остроги. Но, не поддаваясь внезапному порыву наступления, он вынужден был отступить.
И, наконец, ворота окопа открылись. Пышное благородное рыцарство, подняв вверх разноцветные флаги на кончиках мечей, рядами по пять всадников начали выезжать из ближайших казакам восточных ворот. К ним присоединились еще две колонны, которые выпустили южные и северные ворота вражеского лагеря.
- Клюнули-таки! На беса и всем чертям! Клюнули, господин сотник! - долетел до Ивана голос хорунжего Тетерника.
- Хорошо! – деловито произнес он, услышав неистовое пение трубы, которое было условным сигналом к атаке казацкой и татарской конницы. – Ну вот, теперь и поработаем! – Иван повернулся лицом к ботаве. – Ну что, паны-молодцы, как лядская кутья?
- Мимо рта, отец! – послышались голоса.
- Ну, так встречайте самых отчаянных! – Иван ясно услышал за спиной, как застонала земля под копытами коней неприятельской кавалерии. - Шмыговницы к бою! Древки в землю! Чтобы ни один конь дальше древка вашего копья не пошел! И не бойтесь смерти, братья! – Богун криво улыбнулся. – Бояться нужно было раньше! Слава!!!!
- Слава!!! – дружно ответили казацкие ботавы.
- Слава! Слава! – раздались в выстроившихся справа казацких полках.
Богун широким шагом присоединился к передней ботаве и левой рукой выхватил из-за пояса пистолет. До гусар, которые неслись с тяжелыми копьями наперевес, оставалось не более двух сотен шагов.
- Ну, Боже, оборони, - вполголоса произнес рядом с Иваном пожилой крестьянин. Присмотревшись, Богун узнал Данило Пилипенко, которого вписывал в реестр своей новой сотни прошлым вечером.
- Не бойся, вашмость, не подведем! – подмигнул он Богуну. – Довольно воронам праведную кровь нашу пить, пусть попробуют католическую.
Железная стена. Сама кара Божья летела на огненных конях. Что может их удержать? Но нет! Есть сила, есть! Находясь среди казаков первой шеренги, добрая половина которых была обречена, Иван понимал – они и есть та страшная сила, о которую разобьется вражеское войско, словно морская волна о прибрежные скалы, с шипением откатываясь, превращаясь в одну лишь пену. Но что это? Среди резких и частых выстрелов шмыговницы, среди грохота копыт вражеской конницы слышится
многоголосый клич. Раздается, перекрывая польское “Виват!”, громкоголосое казацкое “Слава!”, которому вторит не менее многочисленное татарское “Алла Иллях!” Мгновение, и в правое крыло польского отряда ударили, полностью смяв его, казацкие конные сотни, одновременно слева вступила в бой татарская орда. Еще два отряда, используя численное
преимущество, ударили из засады в тыл польским порядкам. Закипел перед пораженными глазами Нечая и Кривоноса быстрый и смертельный бой кавалерии. А среди
211
душераздирающего стона земли, звона оружия и доспехов, криков раненых и ржания лошадей, до ушей Богуна донеслась незатейливая дробь литавр. Таким образом, на сегодняшний день они выполнили то, что было на них возложено, и отец Хмель подал сигнал к отступлению.
* * *
Наконец, после боя в конце дня Богун снова смог встретиться с Омелько. Иван с нескрываемой радостью смотрел на побратима. Как же хорошо было встретиться именно теперь, когда в силу своей новой должности он должен быть отцом для подчиненных казаков, быть им советником и хорошим примером. Как хорошо, что рядом появился кто-то, у кого можно спросить совета, довериться в своих мыслях, поделиться близкими планами, вспомнить за чаркой водки те дни, которые были прожиты рядом, побеждая бури неспокойной казацкой жизни и остаться просто Иваном, а не паном сотником.
Омелько словно угадал мысли Богуна.
- А что, тяжелый он, хлеб сотницкий? – заговорщически подморгнул Дериухо. – Теперь ты должен думать не только о себе, теперь ты казацкий отец, а они твои дети. Должен сам не есть, не досыпать, а казакам наилучшее отдать. Чтобы казак отдохнул и сытый был. А как же? А они тебя, если хорошим отцом будешь, из самого ада вытянут.
Смерти в глаза за тебя посмотрят. Но ничего, ничего, привыкнешь. Ты если угостишь ужином, то тогда и потолкуем.
- Угощу, Омелько. Хлопцы палатку поставили. Не гетманский шатер, но стол и два стула найдем.
- Вот я и говорю, будь для казака отцом, будешь иметь не то что гетманский шатер, но и султанский.
Вскоре они прошли к небольшой парусиновой палатке. На улице неподалеку горело несколько костров. Кашевары готовили ужин.
Увидев Богуна с гостем, от одного костра поднялся человек и быстро пошел к Ивану. Богун узнал Кузнеца.
- Пан сотник, каша уже готова, сейчас только казан снимем с огня. Вы садитесь, мы сейчас ужин подадим.
- Спасибо, - ответил Богун. – Гостя вот имею дорогого, так ты посмотри, что там еще есть...
- Понимаю, батьку, все сделаем! – поднял руки Кузнец.
Через несколько минут на столе появился медный казанок с горячей кашей, нарезная бастурма, паляница ржаного хлеба, лук и сало. К еде присоединились кружки
водки и две глиняные чарки. Омелько сбросил с головы шлем, забросил за ухо оселедец и сел на одну из скамеек. Иван, ничего не говоря, вытянул из-за пояса пистолет и сел напротив. Без лишних церемоний налили, и начали есть кашу.
- Хорошая каша, - отметил Омельно. – Вижу, напрасно я тебя поучал. Когда казаки
тебе такую кашу варят – хорошо Иван пануешь.
212
- То им лучше известно, - пожал плечами Богун.
После ужина закурили трубки. Омелько, наконец, начал разговор о том, что слышал на Сечи, а именно о последних новостях на Украине. Он выпускал целые тучи седого табачного дыма и, прижмурившись, смотрел на дрожащий огонь свечки, которая стояла на столе.
- Загудела Украина, - рассказывал Омелько Ивану. – Ох, и долго пришлось ждать нам... Но настало время, наконец. И этот гул отразился не только в Варшаве, Бахчисарае, Москве, Стамбуле, но даже Папский престол озадаченно смотрит на то, что вы, панове, тут заколотили. На Сечи теперь московское посольство находится. В вечной дружбе бородами уверяют. Так, мол, и так, единоверцы православные, так и не иначе... Не верю я им, псам! С Речью Посполитой Поляновский мир боятся нарушить.
Это не у них проблема. Ой, как далеко нам, Иван, до победы! Но дойдем! Как там, в Каменном Затоне было?
- Да ничего, справились, - тряхнул оселедцем Богун.
- Большое вы дело с Филоном сделали. Если бы Барабаш присоединился к Потоцкому, тяжко тут нам было бы, ох, тяжко!
- Теперь он к чертям водяным присоединился!
- Туда ему и дорога!
Помолчали.
- Тебе известно, что ляхи предлагают переговоры? – Омелько сбил о сапог пепел из трубки, и захватил деревянным ковшом из бочонка прохладной родниковой воды. Посмотрел на Богуна.
- Не слышал, - опустил плечи тот.
Омелько напился воды и продолжал:
- Дошло до них. Но поздно, колики им животы свели! Одним словом, Шемберг и Сапега прислали к пану гетману послов. Предлагают, если мы выпустим их с условием...
- То есть как?
- Ну, не просто так, обычно. Обещают отдать пушки, королевскую хоругвь, клейноды. А еще обещают уговорить Потоцкого подписать универсал об уничтожении Ординации и возврат условий, писаных на Куруковском озере. Но мы со своей стороны, даем им возможность не препятствовать отойти до Крылова. Как тебе?
- Но это невозможно! – вскочил из-за стола Иван.
- Почему? – из-под густых бровей Омелько уважительно следил за Богуном.
- Потому что, побратим дорогой, нет большей дурости, чем верить лядским обещаниям, я не знаю, выполнят ли поляки свое обещание, это, во-первых. Не раз дурили. Вот хотя бы Боровицу вспомни! Кроме того, кто такой есть Стефан Потоцкий, чтобы решать дело такой величины. Первыми словами его после выхода из окружения будет что-то, например: слово шляхтича не может быть выполнено перед вонючим холопством.
- Голова! – ударил ладонью об стол Омелько. – Знал, что ты сразу соль найдешь. Твоя правда, такие универсалы не его компетенции дела. А что касается пушек, то нам гетманская тайная служба доносит, что у ляхов пороха нет для них, в таком случае при отступлении пушки будут лишь помехой, они их бросят. Пушки, считай, и так в наших
руках, а вот отпустить этот, хоть и обессиленный регимент на соединение со старшим
213
Потоцким и Яремой Вишневецким было бы военной дуростью. Ну, не глупостью было усыпить бдительность Стефана и его командиров. Поэтому за распоряжением его ясновельможного пана гетмана недавно полковники Кривонос и Крыса отправились в польский лагерь, чтобы вести эти самые переговоры, пока мы тут еще кое-что сделаем ляхам на погибель.
- Что именно?
- Капкан! – стукнул кулаком по столу Омелько. – Тут нам в очередной раз поможет Тугай-бей. Слышал про рощу Киенш Байраки?
- Кажется, это в тылу у ляхов, - сказал Иван.
- Да, - качнул головой Омелько. - Есть мысль устроить там мешок силами татар и
моих молодцев.
- Гм... Хорошая мысль, - взмахнул рукой Иван. – Тугай-бей услугу ждет. Вчера у него были послы от Потоцкого, просили вернуться за Перекоп, за это предлагали большую сумму. Поэтому в его благонадежность веры мало. Завтра все будет решено.
Разговор затянулся чуть ли не до полуночи. Омелько рассказывал, что делалось на Сечи. Когда Омелько, наконец, затих и поднялся из-за стола, Иван тоже поднялся.
- Ты ложись отдыхать. Завтра новый бой, - положил ему руку на плечо Омелько.
- Ничего. Выйду на воздух, посижу. Заодно вспомню, как мои...
- Ну, как знаешь...
На воздух они вышли вдвоем. Омелько спросил Ивана:
- Как твоя Анна?
- Ждет! Она осталась на хуторе.
- Вероятно, плакала и причитала, когда уезжал?
- Она... Понимаешь, она не такая. Она просто молча смотрела мне вслед. Но я знаю, что творилось у нее в душе.
Омелько улыбнулся.
- Не такая, как все. Любишь ее?
- Больше, чем собственную жизнь.
- Хорошо, Иван. Хорошо. Я даже несколько завидую тебе.
Иван покачал головой. Проводив Омелько, он вернулся, чтобы отдохнуть перед завтрашним боем.
* * *
Шемберг, который ездил на переговоры к гетману, вернулся в свой лагерь в расстроенных чувствах. Доложив Потоцкому об отклонении предложенных условий сдачи, он отдал ему перехваченное татарами письмо, которое ему вручил Хмельницкий. В
письме Потоцкий просил у отца помощи, но оно попало не к отцу, а к татарам. Молодой каштелян судорожно сжал его в кулак, поняв, что последняя надежда на помощь извне исчезла. Все присутствующие в штабной палатке удрученно молчали.
Наконец, Шемберг твердо сказал:
214
- Надо идти на прорыв. Выступим на рассвете из лагеря. Обоз двинется под охраной панцирной хоругви и пехоты пана Сапеги. Раненых и артиллерию разместим на возах. Казацкую пехоту гусары отразят, а своей конницы у них немного. Татары при таком построении не страшны, у них только луки, против пищалей и самопалов они бессильны.
Потоцкий обвел взглядом присутствующих. Чернецкий молча крутил ус, Сапега, подперев кулаком подбородок, смотрел прямо перед собой. Остальные угрюмо молчали.
Потоцкий кивнул Шембергу:
- Что ж, командуйте отступление, пан комиссар.
* * *
В первый день полякам удалось пройти больше десяти верст. Они скрыто, без помех покинули лагерь, и, хотя вскоре казаки и татары догнали их, отступающие продолжали свой марш, не замедляя движения. Шли медленно, но без остановок. Питались на ходу и также на ходу из торб с овсом и ячменем кормили лошадей. В течение всего дня татары обстреливали их из луков, но стрелы не причиняли большого вреда, так как лучников отгоняли татар ружейными залпами. Попытки казацкой пехоты атаковать отступающих отражали гусары. На короткий отдых остановились лишь глубокой ночью, чтобы дать отдых лошадям. Днем все повторилось сначала. 8-го мая, на третий день похода, вдали показалось урочище Княжие Байраки. Отсюда уже совсем недалеко оставалось до Крылова, если свернуть в сторону Днепра.
Шемберг, фактически командовавший остатками польского войска, воспрянул духом.
- Нам бы только добраться до Крылова, - говорил он Потоцкому, - а там мы уже в безопасности.
Но Потоцкий не разделял его оптимизма.
- Заметил ли пан комиссар, - спросил он, - что казаки спокойно следуют за нами и даже прекратили нападения? Не видно и татар. Хмельницкий явно замышляет какую-то каверзу.
Полковник оказался прав. Когда до Княжих Байраков оставалось совсем немного, на отступающих поляков обрушился град свинца. Местность перед урочищем затянул черный пороховой дым. Запорожцы, скрытно обогнав поляков, вырыли у Княжих Байраков окопы, преградив путь отступающим, и вели теперь из них губительный огонь. Как только раздался первый залп, из густой степной травы на обе стороны польского войска вынырнули прятавшиеся там татары. С криками “Алла” они ринулись на польский обоз. Небо потемнело от тысячи стрел, в руках степняков появились арканы. Казацкая пехота, преследующая поляков на расстоянии ружейного выстрела, теперь ринулась в
атаку. Закипела битва, постепенно перешедшая в настоящую резню. Потоцкий был дважды ранен в грудь и свалился под копыта коня. Чернецкий поднял своего жеребца на дыбы, крутился волчком, щедро раздавая удары палашом. Его блестящий панцирь сверкал
215
на солнце, а леопардовая шкура развевалась на плечах. Страшен был гусарский полковник в сабельном бою, но свистнул аркан в руке татарина и через секунду он слетел с лошади, потеряв сознание от удара о землю. Шемберг в ярости бросился с саблей на окруживших его казаков и был поднят ими на пики. Литвины во главе с Сапегой мужественно оборонялись в пешем строю, пробиваясь вперед. Им удалось ворваться в окопы и выбить оттуда казаков. Часть литвин даже прорвалась к урочищу, но тут их догнали и захватили в плен татары.
Когда Хмельницкий подъехал к месту боя, резня уже прекратилась.
Захваченные в плен поляки были связаны татарами, которые грабили обоз. На одной из телег Хмельницкий увидел окровавленного Потоцкого. Над ним с повязкой на непокрытой голове склонился Чернецкий.
Подняв голову, гусарский полковник с откровенной ненавистью взглянул в лицо запорожскому гетману.
- Жив? – спросил Хмельницкий, кивнув в сторону молодого каштеляна.
- Умер, - глухо ответил Чернецкий, отвернув лицо.
- Отцы ели зеленый виноград, а у детей на зубах оскомина, - всплыла в памяти у гетмана цитата из Евангелия. Он еще раз с легкой грустью посмотрел на красивое, уже охваченное смертной бледностью лицо юноши и тронул острогами коня.
216
Глава третья
Потоцкий со своим войском остановился в Черкассах, ожидая прибытия князя Вишневецкого. Воевода русский откликнулся на его призыв одним из первых, обещал подойти со своими хоругвями в Черкассы не позднее середины мая. Он не знал о поражении сына, он был уверен, что сын разобьет казаков и Потоцкий планировал, дождавшись Вишневецкого, двинуться на Запорожье и уничтожить Сечь.
Меряя шагами кабинет, он говорил Калиновскому, глядящему со скучающим видом в открытое окно:
- В этот раз меня никто не остановит. Нет, клянусь Богом, больше никого слушать я не буду. Дождемся князя Иеремию и вместе выступим в поход. Мы сотрем запорожцев – это проклятое змеиное логово с лица земли, навсегда уничтожим эту гидру вольнодумства и бунтарства.
Калиновский, ненавидевший казаков не меньше коронного гетмана, промолчал, продолжая глядеть в окно. Прошло уже две недели со дня отправки войска, но от Стефана Потоцкого не поступило никаких известий и это немного тревожило польского гетмана. О том, что поляки могли потерпеть поражение, он не допускал даже мысли, но не мог понять, почему ни от Потоцкого, ни от Барабаша за это время не прибыл ни один гонец.
Коронный гетман между тем распалялся все больше.
- Мы и так слишком много намучились с этим быдлом. Тарас, Скидан, Павлюк, Гуня, Сулима – всех не перечесть. Сколько польской крови пролито, сколько убытков они нам причинили. Этот народ все сплошь бунтари и смутьяны, мало я их пересадил на колья.
- Тем не менее, - не впопад прервал его польный гетман, - мы не имеем никаких известий от нашего войска, и что там происходит в степи, остается загадкой.
- Что пан хочет этим сказать? – сразу набычился Потоцкий. – Может быть, пан думает, что мой сын потерпел поражение от какого-то быдла? От этих холопов, которые и сабли в руках не держали?
- Я хотел сказать только то, что сказал, - процедил Калиновский. – От пана каштеляна Дережинского уже более двух недель нет никаких известий. Поэтому я, как польный гетман, поставленный на эту должность королем и сеймом, вправе и обязан предполагать все возможные причины, помешавшие ему сделать это. Тем более что также не было гонцов от Барабаша и Кричевского. Лицо каштеляна Калиновского покрылось пунцовыми пятнами.
В это время распахнулась дверь, и на пороге появился дежурный офицер.
- Гонец от пана Гроздицкого с письмом к великому коронному гетману.
Потоцкий взял письмо, прочитал, и без слов передал Калиновскому. Калиновский стал читать, чувствуя, как от его лица отхлынула кровь. Гроздицкий сообщал, что
реестровые казаки предали и перешли на сторону Хмельницкого, с которым соединились также примерно четыре-пять тысяч татар. О месте нахождения Стефана Потоцкого комендант Кодака не знал, но предполагает, что он должен стоять лагерем где-то в районе
217
Желтых Вод и, по всей видимости, ему требуется помощь.
Калиновский отложил письмо в сторону и вопросительно посмотрел в глаза своему начальнику.
- Приказываю немедленно со всеми имеющимися в нашем распоряжении силами выступать в Желтые Воды, - отдал распоряжение коронный гетман. Помолчав немного, он добавил: - Господи, только бы успеть!
Спустя некоторое время попытки войска во главе с обоими гетманами выдвинулись из Черкасс. Все уже знали, что отряд Стефана Потоцкого из-за предательства реестровиков оказался в тяжелом положении, поэтому двигались со всей возможной быстротой. К вечеру второго дня пути поляки подошли к Маслову Броду, где и остановились на ночлег.
Когда в штабной палатке Калиновский и Потоцкий, склонившись над картой, уточняли дальнейший маршрут движения, недалеко от нее внезапно раздался шум, послышались чьи-то взволнованные голоса, полог палатки распахнулся, и оба гетмана увидели переступившего через порог человека в латах. Он был без головного убора, голова его была перевязана какой-то тряпкой с пятнами засохшей крови. Следы крови виднелись и на его лице, под лихорадочно блестящими впалыми глазами чернели темные круги. Его кирея была погнута и пробита в нескольких местах.
- Пресвятая Дева Мария! – в ужасе воскликнул польный гетман, вглядываясь в его лицо. – Это же пан Марк Гдешинский, поручик панцирной хоругви полковника Чернецкого.
- Бывшей хоругви, - глухим голосом произнес шляхтич. - Нет больше хоругви, нет нашего войска. Шемберг погиб, Чернецкий и Сапега в плену.
- А мой сын, - вскричал Потоцкий, подбежал к поручику и схватил его за руку. - Что с моим сыном?
Гдешинский с жалостью посмотрел в бледнеющее лицо коронного гетмана и сказал:
- Пан каштелян Дережинский был храбрым воином и сражался отважно. Речь Посполитая не забудет его подвига.
Коронный гетман отмахнулся, закрывая лицо руками и, поддерживаемый Калиновским, отошел от стола.
Когда спустя некоторое время Калиновский собрал военный совет, поручик Гдешинский подробно рассказал обо всем, что произошло у Желтых Вод и у Княжих Байраков.
- Как пану удалось избежать плена? – поинтересовался Калиновский.
- После того как литвины Сапеги прорвали линию казацких окопов, я с частью гусар присоединился к ним, - ответил Гдешинский. – Впереди уже было чистое поле, сразу за урочищем, и мы думали продвигаться туда. Но из леса выскочили татары. Я был ранен в голову, упал с коня и скатился в овраг. Пришел в себя, когда уже стемнело, оказалось, лежу на самом дне оврага в какой-то яме, потому меня и не обнаружили. Когда
я выбрался наверх, то в милях двух увидел свет множества костров. На мое счастье поблизости от него щипал траву оседланный конь. Вот на нем я и добрался сюда. Хорошо, что наткнулся на наш разъезд...
218
- А как пан думает, где сейчас Хмельницкий? – спросил польный гетман.
- Мне понадобилось два дня, чтобы добраться сюда, не думаю, чтобы я обогнал его намного.
По залу прошелся легкий шум. Все подумали об одном и том же – Хмельницкий с татарами уже рядом.
- Панове, предлагаю высказываться, как нам следует поступить, - обратился Калиновский к присутствующим, - двигаться навстречу бунтовщикам или отступить к северу и занять более выгодную позицию?
После недолгого молчания поднялся Петр Комаровский. Не новичок в военном деле, он одно время был комиссаром у реестровых казаков, хорошо знал тактику запорожцев.
- Если у Хмельницкого при выходе из Запорожья было даже три тысячи войска, - сказал он, - то после предательства реестровых полков и присоединения к нему татар у него остается не менее 20-30 тысяч. Надо учесть, что каждый день войско бунтовщиков пополняется холопами. Если пойдем ему навстречу, то можем оказаться в западне. Думаю, нужно отступить к Корсуню и стать возле него укрепленным лагерем. Там мы можем получить отовсюду подкрепление и использовать свое преимущество в артиллерии.
- Пан Комаровский забывает об одном важном обстоятельстве, - поднялся Юрий Козановский, младший отпрыск знаменитого в Речи Посполитой шляхетского рода. – Если мы отойдем к Корсуню, то Хмельницкий ворвется в Украину и заполыхает весь край. К нему тогда ежедневно будут присоединяться не сто, двести или даже тысячи холопов. Если у него сейчас 15 тысяч, то под Корсунем будет уже 100 тысяч.
Разгорелась дискуссия, большинство участников совета поддержали Комаровского.
Наконец споры прекратились. Грузно поднявшись из-за стола, коронный гетман обвел присутствующих тяжелым взглядом, требуя тишины. За последние несколько часов краковский каштелян, казалось, постарел на десяток лет. Глаза его налились кровью, одутловатые щеки еще больше обвисли.
Дождавшись тишины, Потоцкий сказал:
- Гнусная измена привела к гибели нашего передового отряда. Подлый враг торжествует победу. Но проиграть одно сражение – еще не значит проиграть войну. Сейчас мы должны отбросить все личное и думать о благе Отчизны. Враг стоит у ворот Речи Посполитой. Враг коварный и сильный. Став у Корсуня, мы преградим ему путь на Волынь и Полесье, там к нам присоединится князь Иеремия и другие воеводы. Пан Комаровский прав, у нас превосходство в артиллерии и мы должны его использовать.
* * *
Три дня оставались полки Богдана Хмельницкого в лагере под Желтыми Водами, не спешили покидать место своей первой победы и выступить навстречу коронному
гетману и новым битвам. За это время были упорядочены новые полки и сотни, что
219
влились в войско восставших уже после выхода из Сечи. На старшинские должности Хмельницким были назначены опытные казаки из числа низового рыцарства, а также
реестровиков, которых принял Филон Джеджалий из Каменного Затона. Используя передышку, Хмельницкий решил также мелкие недоразумения, которые возникли вследствие приказа казацкого гетмана доставить в ставку пленных господ Чернецкого, Шемберга и Сапегу. Зато татары получили весь обоз польского войска, за исключением военных клейнод, три тысячи лошадей и треть всего захваченного оружия, отказавшись только от пушек.
Тугай-бей был не очень доволен таким выкупом за трех сановных пленников, он рассчитывал на золото.
10-го мая между Тугай-беем и Хмельницким был подписан договор о совместном продолжении военных действий против Польши и Литвы.
Лишь на четвертый день полки украинского войска оставили лагерь на горе под Желтыми Водами и начали движение на северо-восток. Войско, как и раньше, состояло из четырех полков под командованием Кривоноса, Нечая, Джеджалия и Крысы. В каждом полку насчитывалось двадцать пять или даже тридцать сотен. Сотни насчитывали в среднем по триста-четыреста казаков, кое-какие состояли из восьмисот человек.
* * *
Иван взял в руки один из мушкетов, которые были навалены порядочной кучей на столе посреди его шатра. Оружие было, безусловно, надежное. Богун взвесил оружие в руке, после чего резко свел к плечу и, приложившись щекой к прикладу, взглянул вдоль ствола.
- Хорошо, - он отложил мушкет и посмотрел на рядом стоящего парня. – Пиши, сколько и чего получено, а потом подготовишь отдельный реестр, где и распишешь, кому и какое оружие выдано. – Обратился к Нечипоренко: - Можно было и больше прихватить оружия.
- Конечно, но меня из-за этого чуть на аркане к Нечаю не потащили.
Иван чуть не рассмеялся.
- Ну, молодец, молодец, - сказал он примирительно. – Что ж, на всю сотню пока не хватит, но с тем, что имели под Желтыми Водами, не сравнить! Теперь можем и до коронных гетманов отправляться на брагу. Да и засиделись мы долго...
Словно в ответ на его слова в шатер заскочил джура.
- Господин сотник, к вам от его милости пана полковника джура, - бросил скороговоркой.
- Проси, коли так, - пожал плечами Богун.
Вошел паренек на вид лет шестнадцати.
- Господин полковник, зовут вашмость к себе в палатку. И просят не медлить, дело весьма важное.
- Хорошо, - посмотрел Иван на Нечипоренко. – Вот и ответ. Вызывай сотенную
220
старшину. Готовь сотни к выходу. Я к полковнику.
Нечай, встречая Ивана, произнес:
- Я только что от гетмана, Иван, утром выступаем. Наши люди побывали в стане Потоцкого. Его мость еще несколько дней назад стояла лагерем южнее Чигирина, всего за сотню верст от Желтых Вод. Неизвестна причина – сейчас он снялся и отошел к Чигирину. А затем просто повел войско через Боровицу на Черкассы. Как тебе? Однако это еще не все. Потоцкому уже доложили о смерти сына. Настроение коронного гетмана невозможно передать, и он готов уцепиться в каждого, как бешеный волк, которого травят охотники. Он отправляется из Черкасс в направлении Корсуня, поэтому мы должны идти в том же направлении. Войско Потоцкого и Калиновского не весьма большое, но на такое развитие событий, которое состоялось в прошлый раз, можем не рассчитывать – солдаты отданы рейментариям, так что скорее умрут, чем перейдут на нашу сторону.
- Или покивают пятками, – продолжил фразу полковника Иван.
- Или так, - Нечай улыбнулся краешками губ.
Через несколько минут начали собираться другие сотни полка Данилы Нечая. Они заходили без доклада, коротко здоровались с полковником и Богуном, после чего рассаживались по лавкам, ожидая пока начнется совещание. Наконец собрались все. Данило коротко пересказал им все, что выложил минуту назад Богуну.
- Все, господа старшины. Выступаем за час до рассвета, - закончил доклад Нечай, и короткое совещание было закончено.
В предрассветные сумерки 10-го мая, обжитый за почти две недели лагерь, стал опустевать. Казаки выходили полками и сотнями, закинув на плечи длинные древка копий или стволы мушкетов, впереди них знаменоносцы хорунжего и бандуристы. Конные части полков были сведены в несколько отрядов. Несколько десятков мелких конных отрядов, по несколько десятков казаков в каждой, разбежались по степи, высматривая противника на много верст вокруг. Триста пеших и пятьсот конных казаков из полка Максима Кривоноса, которые теперь считались особым артиллерийским подразделением, сопровождали армаду, обеспечивая ее движение и охрану.
Пять дней продолжался поход по безлюдным просторам Дикого Поля. Двигаясь дальше, полки ежедневно преодолевали не менее двадцати верст расстояния до Корсуня.
Тугай-бей, как и раньше, считал целесообразным держаться на расстоянии нескольких верст от казаков, подчеркивая тем самым свое отношение и временное союзничество с их вечными врагами – только выполнение договоренностей помогать казакам.
А Богун во время спокойного перехода не терял ни одной минуты, которую мог использовать для военного обучения. Усвоил он со времени сечевой молодости – войско сильно не количеством, а духом. И ничего нет лучшего для духа воина, как четкая дисциплина и уверенность в человеке, который стоит рядом. Богуну не нравилось, что новобранцы в походе передвигались кучками. Он собрал воедино всех куренных и приказал после привала построить сотни оборонной рукой. И тут началось. Новобранцы сразу же поняли, что от них требуется. Стояли без движения. Спасли картину казаки, которые составляли костяк сотни еще в Каменном Затоне.
Иван перевел дыхание и повернул голову к Нечипоренко.
221
- Давай, Михаил, с куренными наводите порядок. Пока не увижу вышколенную обозной рукой сотню, с места не сдвинемся!..
Только к вечеру Богун справился с построением сотни и смог догнать Нечая.
- Позволь нам, полковник, занять свое место в строю, - весело произнес Богун.
- Почему отстал?
Иван прикрыл веками глаза.
- Сам все увидишь, когда время наступит. А пока нечем похвастаться, поэтому помолчу.
- Как знаешь, - не стал допытываться Нечай. – Тем не менее, что ты задумал?
- Ничего особенного. Я всего лишь хочу превзойти их, - Иван махнул рукой в сторону своей сотни – на казаков.
Следующие два дня похода на Корсунь были для казаков сотни Ивана Богуна самыми тяжелыми среди остального казацкого войска. Теперь они не покидали походных колонн и двигались в составе войска. Одновременно в походе шла и боевая учеба.
- Пикинеры, перестройся в восемь рядов, копья готовь! – звучал сорванный голос Нечипоренко, и колонна рассыпалась, бегом перестраиваясь на ходу, занимая ранее указанное место под пение горна.
- Пикинеры, принимай! – хрипел Нечипоренко через минуту, и ряды вооруженных двухсаженными ратищами казаков замерли, устремив острие копий в грудь невидимому врагу. Среди них сновали куренные, резкими выкриками выравнивали строй там, где в этом была необходимость, били по ратищам, которые не туда направляли неумелые руки.
И вот уже есаул брался за оставшиеся сотни, пока не задействованные в обучении.
- Мушкетеры! В три ряда перед строем. Пикинерам разомкнуть строй! – Мушкетеры бегом передвигались, держа оружие вертикально перед собой, и выстраивались в три ряда на расстоянии пяти сажень от пикинеров
- Готовсь!- снова раздался голос есаула, и мушкеты опускались, отыскивая ту самую цель, что ее минуту назад гладили хищные острия копий их товарищей.
- Первая линия условно огонь!
- Перестроиться! – и первая шеренга быстро пряталась в промежутке строя и выстраивалась позади третьей.
- Вторая лава через одного условно огонь!
- Перестроиться!
Команды слышались одна за другой, воссоздавая атмосферу боя.
Наконец, эти тренировки были замечены гетманом. Хмельницкий в сопровождении Максима Кривоноса подъехал к Нечаю и махнул головой в сторону Ивановых подчиненных, которые как раз были заняты созданием очередного сложного перестроения.
- А парнишка имеет золотую голову.
- Отец в этом сомневался? – с улыбкой ответил Данил.
- Ни одного дня. Нечай, ты не боишься, что скоро он станет достойным полковничьего пернача не меньше, чем достоин его ты сам?
- Не боюсь, отец, - ответил Нечай. – Я даже скажу больше - с радостью уступлю
Богуну свое место, если он сможет сделать больше для общего дела, чем смог бы сделать
222
я сам.
- И пойдешь под его руку? – Хмельницкий прищурил глаза.
- С радостью.
Хмельницкий вдруг громко рассмеялся.
- Ответ доброго собрата и славного полковника. Нет, ты не будешь под его рукой, это было бы плохим решением. Но из парня выйдет боец! Хорошие амбиции в сочетании с талантом полководца – что может быть лучше.
* * *
Отступая в спешном порядке от Корсуня, коронный и польный гетманы, перейдя речку Рось, остановились примерно в миле от Стеблево, где и приступили к оборудованию лагеря. Выбранная позиция была достаточно сильной, так как здесь уже были какие-то древние укрепления. Сюда могло подойти и подкрепление от местных магнатов, наконец, осознавших всю опасность создавшегося положения и стягивающиеся со своими надворными командами к гетманам. Потоцкий и Калиновский, несколько уступая Хмельницкому в живой силе, превосходили его более чем в два раза артиллерией. Расположив пушки на валах лагеря, гетманы были готовы даже выдержать продолжительную осаду, тем более что Потоцкий получил известие, будто князь Иеремия Вишневецкий с 6-тысячным войском уже выступил из Лубен.
Утром 14-го мая коронному гетману доложили, что Хмельницкий подошел к Корсуню и находится от него всего в нескольких милях. Потоцкий к этому времени несколько оправившийся после трагических событий, связанных со смертью сына, потирал руки:
- Ну вот, здесь и придет конец самозваному гетману. Он мне заплатит за все - и за мой позор, и за смерть сына.
* * *
14-го мая 1648-го года войско Богдана Хмельницкого приблизилось настолько близко к позициям коронного гетмана войска Речи Посполитой Николая Потоцкого, что стал вопрос о невозможности скрытого перемещения личного состава по лагерю.
Посреди шатра Хмельницкого сидел человек, одетый в голубой кунтуш и выдровую шапку, увенчанную перьями страуса.
- Извини, Самойло, что вызвал тебя именно сейчас, когда для тебя особенно небезопасно проявлять какую-либо связь со мной и моим войском. Но поверь: ничего, кроме немедленной необходимости не заставило бы меня решиться на такой шаг.
- Я все понимаю, пан гетман. Поэтому и прибыл, не задерживаясь, и готов
выслушать вас и выполнить все, что в моих силах.
- Хорошо. Во-первых, расскажи мне о настроении среди рейментариев коронного
223
войска после Желтых Вод.
- Настроение Потоцкого, если передать одним словом, можно выразить так –
желчь! Он оскаленный горем и страстью мщения. Его поведение адекватно ситуации и играет более вам на руку, чем себе. Сложнее с Калиновским. Он имеет холодную голову и способен принимать нужные решения. Кроме того, за ним стоит шляхта, а не за коронным гетманом.
- К разговору, - перебил Хмельницкий, - про какую численность знают в лагере Николая?
- Информации об этом почти никакой.
- А что ты, пан Зарудный, скажешь про 20 тысяч казацкой пехоты, 20 тысяч татарской конницы и 26 пушках?
- Хорошее войско.
- Я бы хотел, чтобы о такой численности нашего войска знали в лагере Потоцкого. Кстати, а какие польские силы?
- Они не изменились. 5 тысяч жолнеров, 1600 наемной пехоты при 40 пушках. Еще 4 тысячи обозной челяди, которых поляки никогда не относили к войскам.
Хмельницкий сел за стол и уперся подбородком в сложенные в кулаки ладони.
- Мы подошли к тому, для чего тебя позвал, Самойло.
- Рад выслушать и обещаю выполнять все, что в моих силах.
- Твоя миссия очень не простая, но для нас жизненно важная. Ты должен сделать так, чтобы Потоцкий вышел к Корсуню, не приняв битвы. Сможешь?
Зарудный продолжительное время молчал.
- Попробую. Есть некоторые мысли.
- Я знаю, о чем прошу, друг. Но знай и ты: выполнив это, ты сделаешь дело, которое под силу только большому и хорошо вооруженному регименту. Ты один. Но оно будет стоить тебе жизни.
Зарудный усмехнулся:
- Наша жизнь – только игра. Я готов на это.
- Не буду задерживать тебя, - Хмельницкий пожелал Зарудному успеха.
* * *
После обеда 15-го мая отсоединились от своего полка конные части Максима Кривоноса. На этот раз их возглавил сам полковник. Задача, возложенная на Кривоноса, была чрезвычайно важная. Поэтому он не рискнул переложить ее на плечи подчиненных. Взяв на запад от Корсуня, казаки начали рубить деревья, которые в большом количестве росли над тридцатисаженным руслом Роси в районе Стеблево, и делать из них запруду, которая позволила уменьшить уровень реки в районе польского лагеря и облегчить подступ к нему со стороны, где его пологи были укреплены наименее, надеясь на природное препятствие в виде многоводного речного потока.
Весь день запорожцы, сжав зубы и напрягая мышцы, работали, сваливая стволами
224
деревья и камни в русло реки. И их работа дала плоды – за несколько часов до темноты Рось в районе лагеря Потоцкого образовалась в болотный ручеек, шириной не больше
пяти саженей, вызывая тем самым тихую панику среди жолнеров и ландскнехтов, которым злые языки уже донесли: на них движется сорокатысячная, хорошо вооруженная пушками армия - армия, которая неделю назад смела с земной поверхности пятнадцатитысячное войско Стефана Потоцкого. Тем временем казаки Кривоноса пошли вверх по Днепру, разрушая паромы и переправы, разрушая челны, все, на чем можно было перевезти войска с одного берега на другой.
* * *
В конце дня 15-го мая Потоцкий объявил сбор военачальников на военный совет. Причиной такого скорого собрания был вызван уход двух хоругви драгун общей численностью около двух тысяч человек вместе с полковниками Морозовецким и Хмелецким на сторону противника.
Один за другим в шатер вошли Заславский, Синявский, Балабан, Одривольский и Яскольский. Подождали еще несколько минут, но больше никого не было. Калиновский откашлялся.
- Кажется, все, - сделал он вывод, и осмотрел присутствующих. – Я считаю, что собрание можно считать начатым. То есть необходимо не мешкать ни минуты. Начинайте, господин Николай, - вернулся он к Потоцкому.
Коронный гетман осмотрел внутренности шатра таким взглядом, будто видел его впервые.
- Уважаемые господа, - произнес он таким надломленным за несколько дней голосом. – Вас призвали, чтобы мы могли все вместе обдумать наши последующие действия и принять наиболее мудрое решение. А дела наши такие, что здесь есть, над чем сушить мозг. Угроза, которая нависла над нашим войском, более чем весомая. В лагере распространяются слухи о том, что к нам движется сорокатысячное войско. Войско, которое неделю назад вдребезги разбило наш авангард. Авангард, кстати, вдвое больше тех сил, которыми мы теперь располагаем. Поэтому, естественно, встает вопрос: имеем ли мы право рисковать нашим войском, и вступать в бой при таких неблагоприятных для нас условиях, должны ли отойти на запад, сохранив силы и возможности нанести врагу сокрушительный удар позже, при более благоприятных обстоятельствах? Мое мнение – мы должны отступить.
- Но что я слышу, ваше превосходительство? – возмущенно воскликнул Калиновский. – Вы нам предлагаете бежать, не приняв боя?
Потоцкий устало вздохнул.
- Я умолял бы вас, господин польный гетман, выбирать слова, которыми вы раскидываетесь так небрежно. Дело вовсе не идет о бегстве, лишь об уходе войска на более удобные позиции для предстоящей битвы.
- Но прошу пана, это есть побег! Чем вам не нравятся те позиции, что мы имеем
225
теперь? Ведь лагерь хорошо укреплен, у нас пять тысяч отборной конницы, а со дня на день из-за Днепра должен подойти князь Вишневецкий. Это еще шесть тысяч солдат.
- Я предвидел вашу позицию в этом вопросе, поэтому и настоял на проведении совета. Пусть господа шляхтичи выскажут каждый свою точку зрения. Начинаем с вас, господин Доминик.
Доминик Заславский развел руками:
- От всей души хотел бы верить в скором приходе Иеремии, но кто мне может сказать: почему он до сих пор не в нашем лагере? А без него защита наших позиций от врага, который превосходит нас в несколько раз, становится делом чрезвычайно трудным. Я согласен с вами, господин Потоцкий.
- Вишневецкий будет здесь, как только сможет переправиться через Днепр! – запальчиво ответил Калиновский на выпад Заславского.
- Мнение Заславского понятно, давайте послушаем Синявского, - распорядился Потоцкий.
- Если правдой являются слухи, - начал Синявский, - о том, что у Хмельницкого и Тугай-бея 40 тысяч войска, я предпочел бы отойти. Лишнее геройство нам ни к чему, ведь мы уже видели, к чему это привело регимент господина Стефана...
- То есть вы поддерживаете мое решение?- перебил Синявского Потоцкий.
- Именно так!
- Можете сесть... кто следующий?
Один за другим в пользу решения об отступлении высказались Одривольский и Яскольский.
- Господа, будьте взвешенными в своих решениях!- громко призвал Калиновский. – Наш лагерь составлен из шести рядов телег. Хорошо обкопан, имеется насыпь. У нас достаточно питьевой воды, провизии. Для чего выводить войска в поле перед лицом грозного врага?
Калиновского поддержал только один Чарторыйский.
Становилось очевидным решение совещания: отойти на запад от Корсуня, избегать боя с казацко-татарским войском.
* * *
В это время в зал вошел полковник Бегановский, командовавший панцирной хоругви самого Потоцкого. На военном совете он не присутствовал, так как проводил рекогносцировку местности. Гремя шпорами и сверкая сталью своей кирасы, он прошел к коронному гетману и что-то прошептал ему на ухо.
- Пусть его введут, - оживился краковский каштелян.
Наступила тишина. Все поняли, что Бегановский прибыл с какими-то новыми известиями. Полковник вышел из зала, но спустя несколько минут возвратился вместе с невзрачным на вид человеком, судя по одежде, кем-то из мещан.
Видимо, он переживал не лучшие времена, так как одетая на нем сермяга была
226
довольно потрепана, кожа на обуви местами полопалась, а густые с проседью волосы на голове давно не видели мыла. Комкая в руках поношенную овчинную шапку, он,
униженно ссутулившись, робко оглядел зал и низко поклонился коронному гетману.
- Говори, - приказал тот.
- Я из местных мещан Самуил Зарудный, - начал вошедший. - Хорошо знаю здешние места. Могу быть проводником и показать короткую дорогу через лес на Богуслав.
- Почему ты решил, что мы станем отступать? – резко спросил коронный гетман.
Мещанин потер грязной рукой небритую щетину на лице, выражавшем полную покорность судьбе, и посмотрел прямо в глаза гетману:
- Я своими глазами видел войско Хмельницкого. У него одних татар не меньше 20 тысяч. Да, говорят, хан с ордой на подходе. Вот я и подумал, что, может, вам понадобится проводник, чтобы отойти к Богуславу.
По залу понесся легкий шум. То, о чем сказал Зарудный, полностью совпадало с показаниями пленных. Если у кого-то и оставались еще сомнения в том, что с Хмельницким идет татарская орда, они развеялись.
- А почему ты хочешь нам помочь? – остро спросил коронный гетман. – Ты ведь из местных схизматов, а вы все на стороне бунтовщиков?
- Многие, - не стал возражать Зарудный, - но не все. Кроме того, я надеюсь, что ясновельможный пан гетман достойно наградит меня.
В его глазах блеснул хорошо знакомый коронному гетману огонек алчности.
- Ладно, а о каком коротком пути на Богуслав ты говоришь? – спросил Потоцкий.
- Через Гороховую Дубраву, - ответил мещанин. – Отсюда дорога идет через лес, а как минуешь Гороховую Дубраву, лес кончается. Оттуда до Богуслава рукой подать.
Потоцкий велел Зарудному подождать в приемной. Военный совет, несмотря на возражения Калиновского, принял решение отступать.
* * *
На рассвете 16-го мая с первыми лучами, показавшегося на горизонте дневного светила, польские войска оставили свой лагерь и двинулись вслед за проводником в лес.
- Если выведешь нас к Богуславу, - говорил Потоцкий шагавшему рядом с его конем Зарудному, - то получишь тысячу золотых монет. Но, если заведешь в западню – живым тебе не уйти.
- О какой западне говорит ясновельможный гетман? – раболепно склонялся в низком поклоне Зарудный. – Как можно? Вот сейчас скоро начнется спуск в Гороховую Дубраву, а как выйдем из лесу, оттуда уже виден будет Богуслав.
Поляки торопились, но соблюдали порядок. По дороге нескончаемой чередой двигались их походные телеги. По обеим сторонам от них шла кавалерия. Между телегами кони тащили пушки. Пешие хоругви выступали в авангарде основных сил.
Войско растянулось колонной на целую милю, постепенно втягиваясь в лес.
227
Наконец, в качестве арьергарда к нему присоединились и те, кто оставался в лагере,
изображая там обычную суету, чтобы запорожцы не заметили, что войска гетмана
отступают.
Лесная дорога была довольно узкой и влажной, тысячи колес и конских копыт совершенно разбили ее. Поляки прошли по ней уже около пяти миль, далеко углубившись в лес, когда проводник, внимательно к чему-то прислушиваясь, произнес вдруг изменившимся звучным и торжественным голосом:
- Ну, вот уже совсем рядом и Гороховая Дубрава.
Он остановился, обратив свое лицо к Потоцкому. Тот с удивлением заметил, как внезапно преобразился невзрачный на вид мещанин. От его сутулости не осталось и следа. Лицо, с которого до этого не сходило выражение покорности судьбе, приобрело совсем иное выражение: его черты дышали достоинством и гордостью. Зарудный распрямил плечи и даже как будто вырос. Его выразительные карие глаза с внезапной неукротимой яростью метнули молнии в слегка опешившего гетмана, который не понимал, что происходит.
Между тем проводник рассмеялся прямо ему в лицо ужасным смехом и сказал с нескрываемым торжеством:
- Что, пан коронный гетман, не узнал меня? Смотри внимательно. Я не мещанин Зарудный, а бывший есаул Корсунского реестрового полка Иван Галаган. Вспомни, когда был схвачен и казнен Павлюк, ты приказал посадить на кол моего сына, хотя я не примкнул к восставшим и хранил верность Речи Посполитой. Твои жолнеры надругались над моей дочерью, а ей не было еще и четырнадцати лет. Не вынеся бесчестья, она наложила на себя руки. Долгих десять лет я ждал этой минуты – и вот месть свершилась. Теперь настал твой последний час. Ты попал в ловушку, которую приготовил для тебя Хмельницкий. Умри, собака!
Не успел он произнести эти слова, как по обеим сторонам дороги раздался низкий вой тысячи голосов “Алла” . Из лесной чащи в упор по колонне грянул залп, за ним другой и, выскочив на дорогу, на поляков навалились татары и казаки. Закипела кровавая сеча. Охваченные ужасом возницы стали настегивать коней, спеша вырваться из западни. Раненый одним из выстрелов в левую руку коронный гетман, увлекаемый к Гороховой Дубраве бегущей массой поляков, успел выстрелить в грудь Галагана из пистолета, но не был уверен, что попал.
Сжимаемые с обеих сторон казаками и татарами, поляки, наконец, пробились к глубокой балке, которая у местных жителей была известна как Гороховая Дубрава, но тут их ожидал новый сюрприз. Часть дороги на склоне балки оказалась отрезанной. Подводы, всадники и пешие стали валиться прямо в овраг, на дне которого было болото, заполненное по выкопанному накануне каналу водой из Роси. Едва поляки оказались в этом болоте на дне Гороховой Дубравы, как с противоположного склона их стали из пищалей и самопалов в упор расстреливать засевшие в вырытых загодя окопах казаки Кривоноса числом не менее сотни тысяч.
Калиновский пытался организовать оборону и укрытие за возами, метался на своем коне по дороге, призывая к себе жолнеров, но его никто не слушал. Полковнику
Бегановскому удалось сплотить вокруг себя сотни две гусар возле телег, и они
228
попытались отразить натиск нападавших. Но новый залп из лесной чащи выбил половину
их из седел. Поднятые на дыбы кони храпели, роняя клочья пены, всадники, как снопы,
валились в грязь под ноги лошадей. Сбившись на узкой лесной дороге, все были охвачены ужасом и пытались убежать. Мало уже кто думал о том, чтобы оказать сопротивление, уповая лишь на то, что хотя бы удастся вырваться из ловушки, в которой оказалось все польское войско. Но тщетны были все надежды шляхтичей – окруженные со всех сторон татарами и казаками они сотнями гибли под их саблями и пиками. Многие татары уже заарканили и связали пленных поляков ремнями из сыромятной кожи. Были и такие, кому удалось скрыться в лесу, но далеко они не ушли – большую их часть переловили рассредоточившиеся по всему лесному массиву татары и казаки.
Наконец, поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления и надеясь сохранить хотя бы жизнь, окруженные со всех сторон поляки стали бросать оружие и сдаваться в плен на милость победителя.
* * *
Хмельницкий стоял на холме и наблюдал за проходящим потоком возов и телег с захваченными у поляков трофеями. Вдруг он обратил внимание на одну из телег, где на подстеленной охапке сена, угрюмо потупив головы, полулежали два шляхтича. У одного из них рука была на перевязи. Лицо Богдана озарилось хищной улыбкой, и, тронув острогами своего буланого Бурана, он подъехал к телеге. Поравнявшись с ней, Хмельницкий с издевкой в голосе спросил:
- Ну, что, пан Потоцкий? Хотел меня в темницу бросить, а сам оказался у меня в плену?
Коронный гетман поднял голову. Его лицо перекосила злобная гримаса. Посмотрев в глаза своему заклятому врагу, он высокомерно ответил:
- Не ты, холоп, меня пленил, а доблестные татарские воины! Чем с ним расплачиваться будешь?
- А вот тобой и рассчитаюсь, - ответил запорожский гетман.
Не дождавшись ответа, он отъехал от телеги и вернулся на вершину холма, куда уже с одной стороны подъехал Тугай-бей, а с другой – Кривонос и Кричевский.
* * *
- Все, господин сотник, наша победа! – лицо Нечипоренко сверкало дикой радостью. – Залили-таки ляхам сала за обшивку!
Есаул стоял перед Иваном, который еще не успел перевести дыхание и прийти в себя после жестокой рубанины, в которой оказалась вся его сотня в завершающий период битвы. Михаил был покрыт грязью и кровью настолько плотно, что, казалось, он долгое
время находился в тине под кровавым дождем. Кольчатый панцирь на его груди разлезся
229
от удара вражеской сабли, и на грязной коже груди пробегали ручейки запекшейся крови.
Рука все еще сжимала рукоять сабли.
- Мы победили их, Иван! – повторил он.
Богун оглянулся по сторонам. Посреди поляны, покрытой горами трупов, перевернутыми и сломанными телегами, бочками, сундуками и разным хламом они были не одни. Вокруг них прохаживались казаки. Они выискивали раненых, собирали оружие и имущество разбитого польского обоза, добивали тех из раненых солдат, чьи раны однозначно говорили о необходимости такого милосердного жеста от врагов. Иван медленно вытер саблю о голубой кафтан одного из мертвых драгун, который лежал, упершись в небо невидящими глазами, и забросил ее в ножны.
- Да, мы победили, - произнес он шершавыми губами и добавил: - Хорунжий! Давай сигнал собираться казакам под сотенную хоругвь.
Участок, на котором оказался Иван со своими казаками во время этого боя, нельзя сказать, что он был особо тяжелым. Наряду с другими нечаевцами и кавалерией Омелька Дериухо они штурмовали арьергард Потоцкого, а когда поляки остановились и организовали отчаянную круговую оборону, шли, пробивая себе дорогу мушкетными залпами и копьями, сметая поляков с занятых позиций, отчаянно рубились на саблях, когда кучки недобитков оказывали яростное сопротивление уже внутри вражеского лагеря. Время истины пришло всего за несколько минут до окончания битвы, когда сгруппированный несколькими младшими командирами польского войска конный отряд бросился на прорыв, пытаясь избежать участи остальных разбитого войска и выйти из окружения. Жестоко бились драгуны с казаками Ивановой сотни. Рубились саблями, поднимаясь в стременах, кололи копьями, давили копытами взбесившихся от боли и страха лошадей, уничтожали людей, которые еще совсем недавно и думать не думали о судьбе казака, битвы и смерти на поле боя. Именно в этот момент вспомнились изматывающие силы обучения во время перехода от Желтых Вод. Хорошую службу сослужила собственная назойливость Богуна, а казакам его – терпение и пот, пролитый во время тех бессмысленных, как тогда некоторым казалось, муштрований. Иван до сих пор вспоминал облегчение после того, как услышал крик Нечипоренко, перекрывая грохот боя, и увидел море ощетинившихся копий в шеренгах фаланги.
- В десять рядов! В десять рядов, ироды! Копья вперед!!! – кричал тот, и Иван уже и не думал надеяться, что вчерашние крестьяне смогут что-то сделать. Он даже не сразу поверил своим глазам, когда лавина драгун разбилась о его фаланги и раненые кони, роняя всадников, понеслись усеянным урожаем по смертному полю. А Михаил уже ревел, надрывая глотку:
- Все вместе! Шагом! Вперед!
И ляхи отступили перед ними. Не перед запорожцами Омелька, не перед реестровыми Джеджалия. Они дрогнули перед казаками сотни Ивана Богуна, перед теми, кто получил оружие накануне, но не собирался укрывать его позором поражения.
Возле шатра Иван сбросил шлем, вылез из панциря и с наслаждением умылся, подставляя голову, плечи и спину под струю холодной воды, которую лил на него джура. Потом неторопливо вытерся банным полотенцем. Долгим взглядом посмотрел на
странного пленника, которого привел Пилипенко. Что-то в его лице Ивану показалось
230
знакомым. Господи! Неужели сам Калиновский? Он видел его случайно еще несколько
лет тому, когда был вместе с полковником Крутым в Кракове по каким-то полковым
делам. Но что-то подсказывало: это Калиновский и никто другой. Пленник поднес свои связанные руки к своему лицу и попытался ими стереть смешанную с кровью грязь.
- Пилипенко, я хочу выкупить твоего пленника.
Пилипенко неловко улыбнулся:
- Как можно, отец? Так бери!
Пилипенко освободил пленнику руки. Калиновский молча начал тереть затекшие руки.
- Вам сейчас же окажут помощь и дадут воды смыть грязь, - обратился Иван к нему.
Калиновский молчал.
- Что же, - пожал плечами Богун, - господина никто не заставляет вступать с нами в диалог.- И Богун обратился к Нечипоренко. – Помогите пану привести себя в порядок. В таком виде я не могу показать польного коронного гетмана Хмельницкому.
Вокруг воцарилась невероятная звенящая тишина.
- Что за пан? – наконец, спросил Нечипоренко.
- Не грусти, Мирон. За такого пленника Хмельницкий золотом заплатит, - сказал Иван.
- Золотом?! Это хорошо.
Казаки, которые обступили их еще со времени появления Калиновского и молча стояли, потрясенные всем, что происходило, теперь громко захохотали.
- Золотом, - и себе засмеялся Богун. – Желтое такое, из него еще деньги делают.
Через полчаса Мартин Калиновский в сопровождении Богуна и его верного есаула шагали к середине казацкого лагеря, где разместилась ставка Хмельницкого. Теперь господин Мартин имел несколько лучший вид.
* * *
Когда Богун вернулся к своему шатру, там его уже ожидал неизвестный ему казак. Казака, конечно, никто не допустил к сотницкой палатке, поэтому он сидел, откинувшись спиной на кучу дров возле кабицы и разговаривал с Кузнецом, назначенным сотенным кашеваром.
- Долго ждать? – спрашивал неизвестный Кузнеца.
- Как закончится совещание у гетмана, так и придет. А ты лучше не отвлекай меня от дел.
Заметив Богуна, прибывший, а за ним и Кузнец, вскочили на ноги.
- Забери его, пан сотник! Мне пора ужин готовить, а он мне мешает.
- Я ничего, - весело отозвался казак. – Я к вам, господин сотник, с поручением.
Иван присмотрелся к прибывшему. Кажется, он видел это лицо много раз. Да, сомнений не было – это Коля, младший из сыновей Мирона Охрименко. Тот самый,
231
который предупредил когда-то их с Омелько об отряде ротмистра Рудницкого, который
приезжал арестовывать Омелько. Ивана обдало теплом, словно он сам только что побывал
дома. С искренней улыбкой он протянул руку Коле, который, собственно, уже давно превратился во вполне взрослого Николая.
- Рад видеть, молодой человек, - молвил Иван. – Какая встреча!
- Ветер попутный. Говорю же: поручение к вам имею.
- И какое поручение дал тебе Мирон?
Николай хитро улыбнулся.
- А кто сказал об отце?
- Кто же тебя прислал?
- Вот тебе и имеешь! Бери и рассказывай! Такое поручение, мосьпане, хорошего калыма стоит.
По улыбающемуся лицу казака Иван понял, что новости у него хорошие. “Анна, - подумал он. – У него письмо от Анны”.
- Будет тебе калым, давай письмо.
Николай, вздохнув, вытащил из-за пазухи завернутое туго в пергамент письмо в конверте из плотной желтой бумаги.
- Письмо письмом, - небрежно бросил он, - а остальные новости не расскажу, пока пан сотник не пообещает взять меня в свою хоругвь.
- Какие еще новости? – буркнул себе под нос Богун, рассматривая конверт. На нем не было ни одного слова, только сургучная печать с оттиском того кольца, которое подарил Анне во время той давней встречи в Баре.
“Я не ошибся. Письмо именно от нее. А я так и не нашел время написать ей хоть несколько слов. Какая же она умница, Аннуся!”
- Так как, мосьпане, берешь?
- Что за торг, казаче? – сделал Иван грозное лицо, и в тот же момент улыбнулся. – А если новость того не стоит?
Николай сделал вид, что обиделся:
- Обижаешь, пан сотник! Новость та большего стоит.
- Так уже большего. У меня в сотне такие казаки служат, что с ними равным быть совсем нелегко. Чтобы потом назад не просился.
Теперь Николай еще больше обиделся.
- Так я уже давно не ребенок, казацким цацкам наученный. А вот ты, пан сотник, за свои слова после того, как мои новости узнаешь, пожалеешь.
- Чертов ты сын! Да, вы на него посмотрите, он еще и угрожает! Говори уже.
Николай вздохнул, припрятывая в глазах хитрый огонь.
- Пани, если пан сотник не забыл, ребеночка ждала.
Иван почувствовал в голове легкое помрачение
- Что? Говори, что с ней?
- Та ничего. А я еще от отца письмо привез. Там он о хозяйстве пишет, какие доходы и какие потери. Хоть какие там доходы... все жалуется, что старый, что сам не может к тебе прибыть. Оно, конечно, отвоевал он свое, куда идти – ноги еле держат, глаза уже не те.
232
- Николай, - четко выговорил Иван. – Не печалься.
- Если бы я мог? – округлил глаза казак. – Я и говорю: три воза припасу батько снарядил. Порох, олово, мука, пшено, сало... все, что смог.
- То, о чем ты говоришь, это важно, - не выдержал Иван, - но ты о другом скажи, как Анна?
- Радость у нас, пан сотник! – расплылся в очередной улыбке Николай, которому довелось мало не повиснуть на руках высокого на рост Богуна. – Отцом ты стал! Сын у тебя, пан сотник.
233
Глава четвертая
Только прошел светлый и по-весеннему радостный праздник Троицы, как новое украинское войско отправилось из-под Корсуня, взяв направление на Белую Церковь. Но это теперь было войско под булавой Богдана Хмельницкого, которое всего месяц назад он стягивал всеми правдами и неправдами, применяя весь свой потенциал вождя и полководца, ставя, бывало, на кон все, чего добился за долгие десять лет тяжелой организационной работы, среди масс разбитого под Кумейками и Боровицею закаленного на Масловом Стане казацкого войска. Пришло время получать плоды большого труда. Тридцать тысяч войска на много верст покрыло степь, выстроившись ровными колоннами, разделенное на полки и сотни, вооруженное не хуже любого войска европейских властителей. Одетое в разноцветное сукно, на замену своим выгоревшим свиткам, защищенное доспехами и готовое к бою.
На быстрых конях выезжали густые конные ряды, гордо подняв над головами длинные древка копий, украшенных разноцветными флажками. Сверкая стволами десятков пушек, катилась мощная армада казацкой артиллерии. Войско шло вперед, наводя звериный страх на польскую шляхту, которая бежала на запад, оставляя все свое добро и спасая лишь жизнь.
В начале июня армия Хмельницкого, которая насчитывала уже более пятидесяти тысяч, подошла, наконец, к Белой Церкви, расположившись огромным лагерем на равнине под быстрою рекой Росью. А сам Богдан вошел в старинный город Ярослава Мудрого во главе генеральной старшины под грохот литавр, с лесом знамен над головами. Хлебом-солью встречала Белая Церковь гетмана, наверное, не осталось никого из горожан, кто только мог передвигаться внутри городских стен. Все как один высыпали встречать избавителя от польской неволи.
Гроздья свежих весенних цветов сыпались под ноги гетманского коня, окутанные торжественным звоном с высоких колоколен многочисленных белоцерковских храмов. Большой полковой город, наделенный магдебургским правом, радостно встречал вчерашнего изгнанника.
И полетели в Украину из Белой Церкви универсалы, подписанные гетманом. Войско Запорожское подняли, чтобы поднять на праведную войну за волю всех тех, кто еще не присоединился к казацкому войску, чтобы превратить успешную войсковую кампанию против коронного войска в общенациональную борьбу, в настоящую бурю, которая могла вывести Украину из неволи и поставить в один ряд с остальными вольными странами Европы.
* * *
“Ты лучшая часть моей жизни! Ты та, ради которой просыпаешься каждое утро, и с твоим именем на устах засыпаю. Ради кого снимаю оружие в нашей справедливой борьбе,
234
и кого хочу видеть больше Царства Небесного! Только наши с тобой невероятно яркие воспоминания добавляют мне воодушевление среди смертельных схваток и тысяч военного люда. Здесь, где нет места любви и нашего с тобой маленького волшебного мира. Но я свято верю: все пройдет! Мир!..” – Богун вздохнул и отодвинул от себя лист бумаги, на котором начал писать письмо Анне. Печально обвел взглядом внутренность шатра, так, словно увидел его впервые. Пропитанные влагой темно-серые парусиновые стены, которые так же годны для жилья, как военный лагерь для построения мирного быта. Ветер, который раз за разом качал парусиной, дул в лицо ночной прохладой. Для чего он здесь, как урожденный шляхтич, посреди толпы крепостных?.. Для чего он, Иван, здесь? Что делает в то время, когда где-то на Подолье, в горнице, к которой привык еще с собственного детства, находится та, которую он любит больше жизни, которая подарила жизнь его сыну? Родила ребенка, которого он так ожидал, слушал его, приникая щекой к ее животу, всего несколько месяцев назад, удивлялся тайне Зарождения Новой Жизни. Жизни, которая будет продолжением его, Ивана Богуна, пути! Почему теперь он не рядом?!
Вздыхает Богун. Зажигает трубку от каганца и дымит, выпуская седые тучи дыма. Он бы дорого заплатил, если бы оказался там, рядом с ними. Взять на руки сына, поднять до небес будущее казацкой славы, положить в головах детской люльки саблю казацкую. Прижать к себе жену, милую Аннусю...
Иван не выдержал, встал с кресла и вышел из шатра. Спит лагерь. Только посмотрел на сотенного охранника возле входа, только захрапел рядом верный Цыган. Сколько же верст между Белой Церковью и Вороновицею? Так много! Так много не потому, что прячется за горизонт змейка дороги, не потому что там Иеремия Вишневецкий и его кровавые убийцы. Не потому, что Ивана силою удерживают в лагере бунтующего гетмана. А далекая эта дорога, потому что не милями, верстами или сапогами отмерена она, только делами, которые нужно сделать, или завоевать право на вольную казацкую жизнь рядом с любимым человеком. Если дарить своему рожденному сыну возможность быть свободным сыном свободного народа, какую даровано самому Богуну его предками, и которую сейчас пытаются отобрать у него пришельцы из-за Вислы. Так он выполняет возложенные на него обязательства и вернется только тогда, когда, не пряча стыда в глазах, сможет сказать им: я добыл для вас свободу. Теперь можете жить, как надлежит украинцам – свободно, красиво и богато. А до этого он спрячет в глубине души изменчивую смуту.
Утренняя прохлада заставила дрожать Ивана. Сильное, укрепившееся в боях тело словно заболело без тепла близкого человека, стало дрожать от ночного холода. Во рту печет огнем от табачного дыма, а в голове засели невеселые мысли. Господи, а сколько же еще таких ночей впереди? Днем все проще, днем он сотник казацкого войска. Как плохо,
что такой он только для окружающих, не для себя. Как тяжело пережить эти ночи, такие длинные и задумчивые.
- Кто здесь? – бросил он охраннику.
- Все спокойно, пан сотник.
- Не спать.
- Слушаюсь, пан сотник.
235
Вернувшись в шатер, Иван сел за стол и взял в руки недописанное письмо. Начал писать: “Благодарю за письмо, любимая Анна, а особенно за сына. Береги его, и расти на славу казацтву, а врагам на гибель. Чтобы Украина имела перед собой в будущем лучших защитников, чем имеем сейчас, в лагере отца Богдана. Ждите меня, и я вернусь, чтобы взять на руки нашего сына и научить его казацкой науке и любви к отечеству...”
Вот и все, что может написать. Ведь это только бумага, не может бумага передать всего, что творится у Ивана в душе. Воспламеняется она от дикого огня переполняющих его чувств к любимой жене, нестерпимо горит тело и мозг от вынужденной разлуки с ней! Нет, он не напишет того, что чувствует. Это невозможно. Такие слова можно сказать только лично. Когда чувствуешь на плечах вздохи любимого человека, и видишь взгляд его бездонных глаз. Или доверить свои слова ночной темноте и небу в звездах. Как делал это раньше, находил слова, которые шли от души и улетали далеко, к ней, когда видел из-за закрытых век улыбающийся образ любимой. Но она смогла довериться бумаге и найти слова. Простые слова, которые согревали теплом уставшее от разлуки сердце. Почему же он не напишет всего, что есть в душе? Чего боится он?
Иван отодвинул недописанное письмо жене и взял в руки то письмо, что получил от нее. “Милый мой Иванку, - ровными рядками лежат на бумаге теплые слова, - как я рада, что появилась возможность послать весть тебе, рыцарь мой. Вероятно, сам Бог услышал мои молитвы и подсказал Мирону отправить его сына именно к тебе. Боится старый за Николая, один он у него остался, после того, как погиб Степан. Уж как он берег Николая, но когда тот попросился в войско, запретить старый не смог. Только слезу вытер. Не хотел, чтобы кто-то видел, но того не спрячешь... Присмотри за ним, Иван... Да что это я? Соскучилась по тебе, Богун. Так соскучилась, что когда не приходишь ко мне во сне, утром ругаю тебя. Но я не боюсь за тебя. Потому что помню – с тобой наша любовь, и она сильный охранник. Возвращайся только быстрее, любимый. Тебя теперь ждут двое. Я и Тарас...”
Тихо в шатре. Седыми лентами вьется табачный дым, да поблескивает тихо на столе лампа. Вероятно, скоро усну. Иван, не раздеваясь, ложится на походную кровать, покрытую меховыми коврами. Неужели заставит себя уснуть, думает он. Ведь утром его ждут десятки дел, которые невозможно переложить на чужие плечи, либо отложить на будущее. Он должен быть всемогущим для казаков, а не разбитым бессонной ночью, которую вызвало письмо от жены.
“На добрую ночь, Аннуся, - шепчет Богун. – Мы увидимся с тобой, и я высоко подниму на руках моего сына. А пока мы должны отдыхать, так как много нужно сделать ради нашей встречи”.
* * *
Услышали Богданов универсал в Украине. Услышали и поддержали гетмана. И сразу же войска нескольких десятков тысяч казаков и желающих показачиться простонародья, которое развернулось на границе Дикого Поля и зажгло огнем места
236
Левобережья, швырнуло в пламя гражданской войны чуть ли не всю Речь Посполитую, охватив Волынь, Подляшье, Литву, Галицию, Подолье и даже некоторые регионы Великопольши. Буря крестьянских восстаний начала сносить барские имения даже под Краковом и Гданськом. А на этом фоне зловещим отблеском грядущей беды пролетела польскими воеводствами страшная весть – умер король Владислав. Почил навеки славный польский рыцарь, который много раз с большой славой водил польское воинство в десятки боев, захватывал Москву и становился непреодолимым препятствием для полчищ Османов. И не столько сама смерть короля потрясла рядовых граждан, как ожидание еще чего-то более нехорошего, что его могло принести бескоролевье в такое смутное время, когда многовековые устои Речи Посполитой подминались, и вся государственная власть грозила рухнуть под ударами казацких сабель. Оставленное без обоих коронных гетманов и без короля, государство стремительно катилось в хаос, сдерживаемое лишь сверхчеловеческими усилиями сеймовых комиссаров, сенаторов и людей, подобных князю Вишневецкому, который в своей ненависти к украинскому народу нашел спасительный берег среди пучины, которая засасывала Польшу.
Но смерть короля больно ударила не только по Польше. На перепутье, как это ни странно, оказался и сам казацкий гетман, чувствуя, как все его планы относительно ближнего и победного окончания войны ломает непредсказуемая фортуна. Богдан Хмельницкий никогда не имел цели восстать против королевской власти, скорее, наоборот – вместе с польской властью возвратить казакам извечные их права и вольности, восстановить утраченные привилегии еще со времен Сагайдачного.
Хмельницкий хотел добиться усиления королевской власти и мирное сосуществование Украины в составе обновленной Речи Посполитой. Такой Речи Посполитой, где король был бы рачительным владельцем, а магнатство не могло безнаказанно разорять чужие земли и бесстыдной экспансией разрушать украинскую государственность. К сожалению, планам гетмана не суждено было сбыться – со смертью Владислава, которому небезосновательно забрасывались обвинения в чрезмерных симпатиях к украинскому казачеству, исчезали и призрачные надежды на то, что Польша простит казакам два проигранных сражения, уничтоживших королевское войско и пленение верхушки военного руководства.
Богдан Хмельницкий в своем лагере под Белой Церковью принимал послов от королевского канцлера Речи Посполитой. Не простых людей присылала Польша к казакам. Сам сандомирский хорунжий Адам Казановский прибыл поприветствовать своего старого знакомого и начать торги, к которым со временем присоединился и Адам Кисель во главе великого посольства, и не мог гетман без улыбки думать о том, что еще накануне Желтых Вод, перед битвой, со времени которой прошел только месяц, он уже так скоро будет принимать послов.
* * *
Хмельницкий вызвал к себе Максима Кривоноса.
237
- Имею к тебе дело, Максим, - объявил Хмельницкий, удалив из шатра всех, кроме писаря Выговского. – Шел бы ты со своими молодцами на Правобережье и разжигал там огонь, который зажегся под Желтыми Водами и Корсунем, который душит магнатство, используя то, что шляхетные паны комиссары давят нас пустыми переговорами. Да, я согласился на мир лишь до решения сейма, но видит Бог: я не давал согласия давить народное движение или не разрешать, чтобы перед моими глазами не делалась эта круговерть.
У Кривоноса загорелись глаза.
- Да, Богдан! Именно так будем делать! Веришь или нет, а я уже несколько месяцев места себе не нахожу! Разве ради того мы их били, чтобы сейчас дать время им раны зализывать и новое войско собрать, новое на нашу смерть?
Хмельницкий тяжело вздохнул. Вопрос, который ставил самый близкий из полковников тяжелым камнем лежал у него на душе уже давно. Да, успех нужно было расширить, а не останавливаться после двух побед, дав втянуть себя в переговоры с врагом, который все еще был сильным и защищенным. Очень много он должен был объяснить Кривоносу в ответ на его вопрос.
- Нет такого полковника, который бы не понимал, что войско наше переходит от генеральных баталий в долгие и изнурительные восстания. Дай мне время для обустройства войска и скоро у нас будет такая армия, какой раньше не было на Украине. Армия, которая уничтожит лядское ярмо и позволит казакам господствовать на землях, принадлежащих им по праву.
- Сделаю, Богдан! – махнул Кривонос дрожащей в руке шапкой. – Землю под их ногами подожгу. Огнем и мечом прорежу Украину.
Сдержал свое слово Максим Кривонос. Барские пахолки Подолья ощутили на себе мощь организаторского казачьего войска, которым руководил Максим Кривонос.
И не только кривоносцы действовали в воеводствах Правобережной Украины. Крошил на капусту шляхту Иван Гиря, готовились вступить на Подолье новоназначенные гетманом полковники уманский Иван Гонжа и винницкий Остап Иважский. Успешно действовали десятки мелких отрядов под руководством казацких и татарских предводителей, таких как Гоголь, Олександренко, Чуйко, Юра, Трифон, Кошка и Шан-Герой... Горячее лето 1648-го года пылало огнем пожаров, а на горизонте уже приближались грандиозные события Пилявской битвы.
* * *
Июньское утро заполнило холмы над Росью, засыпая алмазами солнечных бликов капли свежей прозрачной росы на травах, заставляя раскрываться желтые солнышки
одуванчиков на поле и белые лилии на поросшем водорослями плесе живописных речных заводей.
Богун постоял еще несколько минут, любуясь мирными пейзажами, которые простирались по берегу Роси всего за каких-то полсотни саженей около казацкого лагеря,
238
потом вернулся, застегнул несколько крючков на воротнике кафтана и зашагал к обозу, туда, где видно было верхушки разноцветных шатров, кучи телег, косяки лошадей, стада скота и озабоченных своими делами казаков. Он и так слишком долго наблюдал за тихим рождением нового дня. Время было идти к Нечаю.
Иван быстро прошел мимо охраны возле окопа, подал руку в знак приветствия кому-то из казаков и углубился внутрь многотысячного войскового расположения, которым он стал за несколько недель в лагере Богдана Хмельницкого под Белой Церковью.
Вот и шатры Нечая. Иван подошел к одному из полковницких джур.
- Парень, иди, сообщи: сотник Богун пришел по приказу и ожидает аудиенции господина полковника.
Джура только кивнул головой и скрылся в шатре. Через минуту вышел и приглашающим жестом указал на вход.
- Прошу, вашмость, господин полковник давно ожидает господина.
Иван зашел в палатку и остановился, несколько секунд подождав, пока глаза привыкнут к полумраку палатки после яркого солнечного дня.
Нечай поспешил навстречу.
- Иван! Ну, зачем так торжественно? Я же просил тебя заходить просто, без доклада и в любое удобное для тебя время, - произнес он, протягивая Богуну руку.
Иван ответил крепким пожатием.
- Не пристало такое панибратство при подчиненных разводить, - пожал плечами он. – Так недолго дождаться, что и другие начнут путать, где полковник, а где его конюший.
Нечай улыбнулся.
- Что позволено тебе, то другим нельзя. Хотя что-то в твоих словах есть. Поскольку мы на войне, военная выправка должна чувствоваться во всем. Твои бы слова слышали некоторые из наших полковников, которые привыкли к гетману двери ногами открывать... Ну, хорошо, не для таких рассуждений тебя призвали. Присядь только.
Богун молча сел на скамью под завешенной персидским ковром стеной шатра и застыл, выложив на колени саблю в украшенных золотой чеканкой ножнах. Нечай не спеша разжег трубку.
- Новостей много, - бросил он, прищурившись от табачного дыма. – Задач много новых есть.
- Слушаю, - коротко бросил Богун.
Нечай с минуту помолчал, сосредоточенно о чем-то размышляя и постукивая по столу пальцами левой руки. – Сколько казаков теперь имеешь?
- Тысяча тридцать шесть человек по состоянию на вчерашний вечер. Из них полтораста казачат малолетних, и старых и больных. Остальные вполне боеспособны. Хотя по вооружению...
- И слышать не хочу! – замахал на Богуна руками Нечай. - Вы с Нечипоренко мне
больше всех о том оружии печенки выели! Где же его, к черту, сыщешь, когда холопы сотнями ежедневно в армию идут! Уже и так весь оружейный цех Белой Церкви в мастерских неделю ночует, из Чигирина выгребли все, что возможно было, из Черкасс. Будет оружие, будет!
239
- Когда? – и не мигнул Богун.
Нечай вздохнул и рассмеялся:
- Ну, кто же еще, как не собрат, меня за горло подержит?!
- Я и не собирался, так, спрашиваю.
- Скоро будет. Но, наверное, не тебе его ожидать.
- То есть?
- Вот и подошли мы к тому, ради чего тебя призвал. Регимент твой большой, Иван. Настолько большой, что и язык не повернется его сотней назвать. Или ты их пряниками завлекаешь? Как ни придет ватага, знай одно твердят: к Богуну, в его сотню хотим.
- Почему же пряниками? – склонил голову Иван. – Скорее наоборот. Ты знаешь – у меня без разрешения ни к черпаку коснуться, ни обоз оставить. И военные ко мне приходят чаще, чем к другим. Скорее от меня должны были бы бежать.
- Я тут с тобой не соглашусь! – хлопнул по столу Данил. – Это пока они без дела сидят, им и наука становится в тяжесть. А вот когда на ботаву летит хоругвь гусар с копьями наперевес, вот тогда, ой, как хотелось бы верить в своего атамана! Сам не хуже меня знаешь. А в тебя верят!
- Я благодарен им за это. Хотя ты, Данил, все преувеличиваешь. Моя сотня не намного крупнее остальных.
- Ну, конечно, - развел руками Нечай. – А я здесь для чего посажен? И о тебе в полку такая слава идет, что если бы я всех желающих к тебе в сотню приписывал, она насчитывала бы половину полкового реестра. Приходится многих во вторые сотни разбрасывать... - Нечай сел на скамью с Иваном и заглянул ему в глаза.
- Как ты смотришь на то, чтобы вместе с Омелько возглавить отряд, который отправится на Подолье способствовать восстанию среди тамошнего мещанства и крестьянства?
Иван не поверил собственным ушам.
- Что? Что ты сказал?
- То, что ты слышал. Я хочу, чтобы Иван Богун, который уже перерос рамки сотника в моем полку, возглавил в качестве наказного полковника отдел казачества, который идет на Украину продолжать начатое нами дело на Левобережье. Кроме всего прочего, это гетман Хмельницкий желает, чтобы наказным был именно Богун со своими четырьмя сотнями. Запорожцев будет поддерживать вся кавалерия.
- Но... Но почему не Омелько?!
- Ты хочешь знать, почему не он возглавит отряд?
- Да?
- Потому что таким было желание гетмана. Его и самого Омелька. - Богун несколько минут сидел, не зная, что ответить. - И что тебя поразило, Иван? Разве не осилишь? Да ты же прирожденный полководец, святой крест, что не вру!
- Все хорошо, Данил. Как-то все неожиданно... Спасибо за доверие.
- Делом спасибо. А теперь слушай. Большие события происходят сейчас в армии. Настолько значительные, что я не имею даже с чем сравнить эти перемены. Разве... разве что с падением власти Речи Посполитой на Украине! Ты можешь постичь, Иван? То, о чем мы мечтали, идя за Павлюком, становится теперь вполне истинным! Не спит
240
канцелярия гетмана, едва успеваем переворошить кипы бумаг, записывая гетманские приказы. Совсем скоро в армии будет зачитано новую организацию полка и сотен, которая возьмет под себя большую часть Украины. Резиденция гетмана Украины, слышишь, Иван, будет теперь называться не Запорожского Войска, а Украины! Ею объявлен Чигирин, где и будет устроена гетманская столица. Непосредственно ему будут подчинены Левобережье и Правобережье костырских гетманов. Первый разместится в Прилуках, второй в Черкассах. Костырским гетманам будут принадлежать полки, которые и станут очагами восстания – Чигиринский и Переяславский на Левобережье, а также Белоцерковский, Корсунский, Каневский и Брацлавский на Правобережье. Кроме того, костырские гетманы будут формировать новые полки. Тем временем Кривонос, которому, безусловно, будет принадлежать должность правобережного костырского гетмана, уже действует, как тебе известно, на Волыни и Подолье. И действует достаточно успешно. Имеем совсем свежую весть, что он готовится дать Иеремии Вишневецкому решительную битву. Но есть мнение еще сильнее развернуть размеры восстания. Для того тебя и посылаю. Но есть одно узкое место в нашем плане.
- Что именно?
- Видишь, Иван, Богдан поклялся Казановскому и Киселю, что он не нарушит
перемирие. И он не должен его нарушать. В этом заинтересованы мы сами. Казановский в частной беседе сообщил, что на июльском сейме, на который шляхта уже собирается со всех концов света, будет поднят вопрос доверия канцлеру Оссолинскому. Он, мол, привел Польшу к катастрофе, заигрывая с Хмельницким, и даже вооружил его и предоставил средства на будущую войну. После устранения канцлера будет объявлено посполитое рушение и все силы будут брошены на Украину, чтобы подавить нас любой ценой. Известны даже кандидатуры будущих рейментариев нового коронного войска – молодой Канецпольский, Заславский и Остророг. Не могу сказать, что вышеназванные господа имеют талант к военному руководству, но то, что их почти уже назначили еще до начала сейма, говорит о решительных настроениях в польских палатах власти. Оссолинский, это, наверное, единственный человек в Варшаве, который если не отстаивает нас, то хотя бы не плюется ядом, требуя утопить Украину в крови. Мы не можем давать ляхам лишнего повода избавиться от канцлера. По крайней мере, не сейчас. Поляки всеми доступными путями пытаются втянуть в войну с нами Турцию, Московию и Валахию, поэтому Хмельницкий должен одной рукой удержать меч, второй писать письма о повиновении и преданности идеалам Речи Посполитой. Поэтому ты, как и все другие атаманы, которые отправились или в ближайшее время отправятся на Правобережье, не должны проявлять никакой связи с руководством гетмана. Теперь ты понимаешь, почему. Нужно даже больше, а именно – оппозиция гетману.
- То есть ты предлагаешь мне выступить против Хмельницкого? – Богун неожиданно рассмеялся. – Господин полковник забыл о судьбе тех, кто недостаточно
громко выражал восхищение Хмельницким во время восстания на Левобережье? И меня
подвесят на крюки во время черной рады мои казаки?
Нечай помахал головой.
- Речь не идет о выступлении против Хмельницкого. Дело идет лишь о несогласии с некоторыми его нерешительными поступками и переговорами после таких блестящих
241
побед, как Желтые Воды и под Корсунем, и как следствие этого несогласия, рейд на Подолье. Именно там должна состояться следующая битва, и ты вместе с другими должен приготовить все для победы в той битве. А насчет черной рады и твоей мнимой экзекуции, могу сказать лишь то, что ты знаешь, как сделать так, чтобы казаки пошли за тобой, даже если бы ты и имел определенные недоразумения с гетманом.
- Почему же ты так считаешь?
- А ты думаешь, что я не способен разобраться в людях? – Нечай выдержал взгляд и ответил вопросом на вопрос.
Иван отвел взгляд.
- Я не имею мотивов идти против гетмана, который столько сделал для Украины. Но если это нужно, я сделаю все от меня зависящее. Когда должен выступать?
- Как только подготовишь обоз и договоришься с Омелько о порядке движения.
- Я буду готов уже завтра.
Нечай перевел дыхание.
- Ну, вот завтра и выступай.
Иван качнул головой в знак согласия и хотел, было, идти. Но Нечай, без слов, смотрел на него, не отводя взгляда.
- Что еще?
И полковник не выдержал:
- Сукин ты сын, Иван, чертова семя! Иди же, обнимемся с тобой, как обнимаются собратья. Кто знает, увидимся, ведь, в самом деле, посылаю тебя в самое волчье логово. Ох, и непросто это, кто бы знал!.. А еще чуть не забыл тебя поздравить с рождением сына. Надеюсь, что ты будешь иметь возможность побывать дома. А главное – береги себя, там действительно будет жарко.
Иван без слов шагнул вперед и раскрыл объятия навстречу собрату.
- Не впервые! Еще погуляем.
* * *
Лошади двух предводителей казачьего отряда Богуна и Дериухо шли впереди колонны, оторвавшись на добрых полсотни шагов от хорунжего, есаула, писаря и нескольких запорожских джур, то есть негустой свиты.
- Я считаю выбор Хмельницкого скверным, Омеля.
Омелько несколько минут молчал.
- И хорошо делаешь, - махнул он, наконец, чубом. – Ты же, собственно, и должен так мыслить. Хмельницкий слишком мягкотелый, он начал переговоры с ляхами, а потому...
Богун покрутил головой.
- Я не о том, Омеля.
Дериухо вздохнул:
- Хорошо. Если ты уже начал, думаю, есть смысл продолжить эту беседу и
242
закончить ее раз и навсегда, забыв о ней. Поэтому готов выслушать тебя.
Богун хмыкнул.
- Омеля, я не могу чувствовать себя рейментарием, который поставлен над тобой. Командовать должен ты. Разве это нужно говорить вслух? Я думаю, что это разумеется само собой.
- А я скажу: нет!
- Почему?
- Потому что ты Богун!
- Да, но тот Богун, которого ты выучил всему, что он знает? Которого ты сделал казаком, взял к военной науке малым мальчишкой? Тот, наконец, который считает тебя почти родным отцом.
Омеля размышляет добрых четверть часа, едет молча, а Иван не дожидается ответа, понимая, что когда Дериухо сможет его дать, он его даст без лишних вопросов. И Богун не ошибается.
- Мало кто из моих знакомых представляет нашу жизнь, похожую на жизнь листка на дереве, - тихо, но твердо произносит слова осведомленный Омелько. – Листка, который рождается под весенним солнцем, распускается из набрякшей почки и радует глаза свежестью молодой зелени. Ты обращал когда-нибудь внимание на молодой листок, который едва-едва распрямился, наблюдал неведомый ему свет вокруг? Есть что-то прекрасное в его красе. Потому что это красота молодости. Но неумолимое время летит, оставляя на нем сотни отметок от укусов насекомых, дождевых капель, обжигающего солнца и немилосердного ветра. И любой листок на дереве вынужден вести борьбу с жестокой природой, терять ту самую нежность, которой он обладал в молодости. Он темнеет, покрывается рубцами и уже не завораживает взгляд, скорее отталкивает его. Но это не все. Приходит время первых заморозков, и те листья, которым мы радовались весной, осыпаются с шорохом на землю, чтобы быстро превратиться в землю под ногами, покрыв ее покрывалом из почерневшего ковра. Согласись, что-то такое подобное есть и в нашей жизни. Но я все же считаю ее очень примитивной. Да, листок в любом случае должен упасть и превратиться в прах. Сотни и сотни раз. Это жестоко, но ничего не поделаешь, так Бог покарал Адама и Еву, а также заодно и всех сотворенных Им людей. Но со смертью очередного поколения появляется новое.
Таким будет тебе мой ответ. Что Омелько Дериухо, войсковой судья Запорожского Войска, если не умер, то, вероятно, дошел до той фазы, когда он должен дать дорогу более молодому и более крепкому. Кто же это, если не ты? Считай, я не собираюсь уклоняться от руководства войском, я буду рядом с тобой, чтобы помочь и подсказать, если что. Но главным должен стать ты. Считай это еще одной из наук, поданных мною, как умеешь стрелять и фехтовать. Наука быть полководцем!
- А если ты ошибаешься? – спросил Иван. – Если я не смогу достичь всего, как ты подумал обо мне? Я не Хмельницкий, наконец!
- Но ты лучше Нечая, пусть уж простит пан Данило. Он хороший казак, но раздолбай еще тот. Почему же полковником не может быть Богун с его холодным умом, военным умением, бесконечной храбростью и любовью к Родине?
Иван молчал. Быстро коротают путь благородные лошади под казаками, идя
243
хорошо поставленной рысью. Ерошит ветерок Омелькин оселедец, расчесывает море ковыля вдоль их пути.
- Прочь сомнения, Богун! Взгляни назад! – кричит Омелько, и ветер подхватывает его крик, - их привел не я. Ты их собрал, ты сделал их казаками. Поэтому веди их, наказной полковник, к победе!
* * *
К вечеру первого же дня после выхода Ивана Богуна из гетманского лагеря под Белой Церковью начали появляться первые предвестники недалекого пребывания вражеских частей – на горизонте то и дело появлялись и исчезали облачка пыли, казацкие разъезды наталкивались на заброшенные стоянки небольших военных стоянок, а однажды даже смогли задержать небольшой отряд солдат, которые с двумя телегами и запряженным цугом рыдваном пытались исчезнуть с пути казацкого полка. Их подвели к Богуну связанными – всех десятерых (еще четверо, которые пытались защищаться, остались спать вечным сном на том месте, где застала их казацкая часть).
Мрачные лица солдат, кое-где заплывшие синяками после казацкого “угощения”, не несли выражения ненависти или угрозы. Перед Богуном стояли заспанные, напуганные до полусмерти люди, их глаза молили о спасении. Иван указал кнутом на одного из пленных, видимо, шляхтича.
- Докладывай, кто ты есть и куда вел эту процессию?
Поляк некоторое время смотрел Ивану в глаза, после чего побеждено отвел взгляд.
- Поручик его королевской милости Ежи Пшесницкий. Идем в войско ясновельможного князя Иеремии Вишневецкого, чтобы с ним бить ребелию.
- Ребелию, говоришь? - нахмурился Иван. – Меня, то есть?
- Я жолнер. Имею строгий приказ господина полковника идти к князю, так что можешь казнить меня за то, что я исполняю свой долг схизматов!
- Накажу, когда это будет нужно. А разве твой полковник не знает о перемирии, которое наш гетман подписал совместно с господином Казановским и Киселем?
- Господин полковник выполняет приказы князя Вишневецкого, который не признает переговоры с Хмельницким.
- Не признает? Что же, господин Пшесницкий, думаю, что очень скоро он вынужден будет их признать, если до сих пор не имел такой возможности. Твой полковник, как я имел возможность понять, служит в надворном войске князя?
- Да, это правда.
- Как его фамилия?
- Славинский. Полковник Федор Славинский.
Богун от неожиданности даже поднялся в стременах. На его лице вдруг заиграла улыбка, похожая скорее на звериный оскал.
- Славинский?! Полковник Иеремии?! Господи Всевышний, неужели Ты снова
сведешь меня с этим вероотступником? – рявкнул Иван. – Ты расскажешь все! Где он?
244
- Больше ты от меня ничего не услышишь, - обреченно склонил голову тот.
- Увидим. Эй, кто там! На пытки ляха! Остальным поснимать головы!
Несколько казаков потащили пленников к обозу, а Иван посмотрел на Омелько.
- Я должен был их отпустить? – бросил, играя желваками.
Омелько медленно покачал головой.
- Не хуже меня знаешь, что нет. О нас не должны узнать преждевременно.
- Славинский здесь. Он служит Иеремии. Ты слышал?
- Разумеется. Похоже, Иван, судьба, которая когда-то свела вас, закончится когда-то в сабельном поединке.
На отдых разместились только вечером, когда солнце, позолотившее далекий лес на горизонте, бросило степям свои прощальные лучи. Иван приказал джурам не расставлять шатер. Ночевал просто под небом, как когда-то во время походов в низовое товариство. Перед тем, как идти спать, долго сидел возле кабицы с Омельком и Нечипоренко, обговаривая будущее направление движения полка. Уже затемно к кабице пришли Филон Мищук, которого Иван вместе с Петром Зинченко и Татаркою назначил наказными сотниками. Сели рядом с другими, спросив разрешение у Богуна, и стал накладывать табак в трубку. Позже проговорил, обращаясь к Богуну:
- В Тульчине войска имеет немного, не больше как две сотни жолнеров. Остальные уже в обозе Иеремии. Довелось повозиться с паном Пшисницким.
- Живой? – посмотрел на сотника Богун.
- Скончался. Но на вопросы успел дать ответы. Славинский шел к Иеремии, поэтому пришлось задержаться в Тульчине – горячка на него напала. Некоторое время там простояли, пока не пришел приказ, чтобы быстро двигались к князю. Полковник не думал не выполнять приказ, но и ехать не смог. Поэтому он отправил жолнеров к князю, а сам остался на несколько дней набраться сил после болезни. С собой оставил только полсотни вояк, остальные остались в гарнизоне Тульчина. Насколько было известно покойному поручику, полковник не рассчитывает на какую-либо защиту. Сам Пшисницкий не успел к месту сбора полка, поэтому вынужден был нагнать войско самостоятельно. Но не догнал.
Богун задумался. Таким образом, Славинский в Тульчине. Совсем недалеко от Вороновицы... Но это даже не главное. Главное в том, что за стенами небольшого местечка под Тульчином находится отдел вражеского войска. А он, наказной полковник Богун, имеет приказ уничтожить вражескую силу, где только будет иметь возможность ее обнаруживать.
- Как насчет рейда на Тульчин, Омелько? – посмотрел он на побратима.
- За двое суток дойдем, - зажмурил глаза Дериухо.
В таких случаях, как этот, он не был многословен. Эти слова говорили о его согласии.
- Тогда предлагаю обговорить подробности будущего рейда уже сейчас...
Вместе с заходом солнца полк, защищенный со всех сторон возами обоза, возглавляемый конным запорожским авангардом, двинулся на запад, медленно продвигаясь землею Брацлавщины. Шли, не прячась – хорошо защищенные мобильными
сечевыми частями, знали о любом поведении врага за десять верст по обе стороны. По
возможности старались обходить села и хутора, чтобы не вытаптывать поля местных
245
хлеборобов, это была тяжелая задача для полуторатысячного отряда, который не мог разрешить растянуться ввиду близости врага. Тульчин показался к вечеру второго дня. Полк остановился. Иван стал рассматривать городок через очки оптической трубы.
- Я хочу взять этот городок! – сказал Иван, и Омелько почувствовал: того он избрал ученика! И хотя он не имел собственного сына, есть, кого оставить после себя, а имя ему Богун.
На следующий день передовые части приступили к Тульчиному замку. Почерневший дубовый лес был готов встретить казацкое войско, хотя он не был рассчитан на такое большое количество людей.
Богун достал из ножен саблю и осмотрел выстроившихся позади себя казаков, отыскивая возможные недочеты в организации атаки. Впереди враг, рядом Омелько, сзади плотные ряды казаков. Теперь он должен был заботиться не только о своей жизни, теперь сотни православных душ отдали ему себя в повиновение, сохраняя надежду остаться живыми, благодаря военному таланту, умению и удаче своего рейментария. Вот стоят они, защищенные повозками и хворостом, с длинными штурмовыми лестницами в руках, готовые броситься на стены крепости по первому его слову.
- Вперед, соколы! – слышит Иван собственный вопль, и неистовый водоворот боя начинает обороты своего движения. Со скрипом тронулись с места телеги, ударили гаковницы казацкой артиллерии, беря прицел по верхушке стен, туда, откуда поглядывали на них готовые к бою солдаты полковника Славинского. Укутались белым пороховым дымом башни городка, посылая сразу десяток тяжелых пушечных шаров в наступающие вражьи порядки. Затрещали телеги и взлетели в воздух вязанки хвороста, упали на землю первые убитые и раненые, однако казацкие ряды не смешались, выдержали первое польское приветствие. Они продолжали движение и очень скоро подступили под стены городка, туда, где их уже не могла достать вражеская артиллерия. Сразу началась плотная мушкетная стрельба с обеих сторон, посыпались спелыми грушами из стен те из солдат, кого достали меткие казацкие пули и стрелы запорожских луков.
- Хорошо обороняются! – сквозь зубы говорит Иван, следя, как первые лестницы стали под стенами, как наверху засуетились солдаты, подтягивая к бойницам камни и чаны со смолой, с помощью которых намеревались защищать себя от нападения в то время, когда станут неэффективными крепостные пушки. Как казаки проворно бегут по ступеням и сцепливаются с ляхами на саблях, отражая их беспощадные, направленные сверху вниз, удары.
И вот уже сам Богун не удержался, спрыгнул на землю, погнал коня к обозу и бросился к городской стене. Мгновение и он возле лестницы. Скорее инстинктивно, нежели понимая, что делает, он отклонился в сторону и пропустил большой обломок скалы, который летел совсем рядом, сломав две ступени, и с грохотом покатился по склону в ров. Иван взял саблю в зубы и быстро прорвался вверх.
Он успел как раз вовремя – три солдата в потемневших и покрытых ржавчиной латах уже ставили над ним чан кипящей смолы. Не мешкая, Иван разрядил в одного из них пистолет, одновременно протыкая второго саблей. С сожалением подумал, что тем
другим, которые идут вслед за ним, придется туго. Но времени на поиск другого выхода
Богун уже не имел. Он ухватился за край чана, аж задымилась лосиная кожа на перчатках,
246
и изо всех сил толкнул его в сторону. Он понимал, что затолкнуть его обратно ему не под силу. Мгновение и струи расплавившейся живицы полились мимо него вниз, вызывая там, внизу, душераздирающие крики кого-то из обожженных казаков. Иван перескочил через заостренные колья частокола и скрестил сабли с третьим жолнером. Не в добрый день встретил на своем жизненном пути голландский мушкетер разгоряченного боем Богуна – с первого же удара Иван снес с плеч голову голландца, и она, словно тыква, покатилась по галерее, где продолжался бой. Обезглавленное тело сделало еще два шага на не твердых ногах, и шмякнулось на плотно политые кровью доски. Богун, не ожидая конца агонии убитого врага, помчался вдоль галереи, туда, где небольшая группа солдат суетилась возле груды камней, бросая их на головы казакам, которые неустанно карабкались на стены.
С каждой минутой количество нападающих на стенах Тульчина росла, и очень скоро кучки жолнеров Славинского были вынуждены отступить внутрь городка, сосредотачиваясь возле открытых ворот городской цитадели. Там, разметавшись на ветру, все еще горделиво развевалась хоругвь с гербами князя Вишневецкого и Федора Славинского, а сурьмы звали под знамена остатки разбитого гарнизона. В нескольких местах под частоколом городских укреплений горели хаты и скирды сена.
Наконец, пал последний защитник городских стен, и тяжелые дубовые ворота цитадели открылись Иван вытер потный лоб и посмотрел на солнце. Оно висело там, где Иван видел его еще перед боем. На покорение города-крепости Тульчина отряд Богуна затратил не больше сорока минут. Иван даже не рассчитывал на такой быстрый успех.
- А что, вашмость, может, развернуть пушки на стенах в сторону цитадели? – услышал Иван голос Кузнеца. – Да как дадим салют!
- Разворачивайте, - махнул головой Богун. – Но стрелять не спешите.
- Слушаю, вашмость! – радостно кинул Кузнец и побежал выполнять распоряжение полковника.
- Михаил, - позвал Иван, заметив недалеко от себя фигуру есаула, - давай сигнал к сбору и проследи, чтобы не было грабежей.
- Сделаю, - махнул чубом Нечипоренко и сразу пошел искать сотников и другую наказную старшину.
- Мещанство Тульчина нам ничего не задолжало, - добавил Богун.
Он дождался, пока ему подвели коня, и вскочил в седло. Казаки, выполнив приказ, начали строиться на широкой площади перед цитаделью, оставляя дистанцию выстрела мушкетов тех, кто закрылся в небольшом погребе.
* * *
Через четверть часа Богун выехал вперед перед стенами цитадели и обратился к
оставшимся защитникам города:
- Панове, защитники города! – послышался его голос. - Предлагаю вам переговоры.
Тишина на стенах. Слышно только бряцанье сбруи коней Богуновой почты.
247
- Вынужден добавить, что никто из вас не выйдет живым оттуда, если откажетесь от переговоров. Даю время на размышление.
Через час открылись ворота цитадели. Оттуда вышел шляхтич с белым полотенцем в руках. Он двинулся в направлении, где находился Богун. Он шел шагом старого вояки, которого совсем не пугает случай оказаться перед лагерем людей, с которыми недавно сцепился в смертельном бою. Подошел, стал напротив Ивана, и еле-еле поклонился, обращаясь к Богуну на польском, в котором слышался незначительный французский акцент.
- Капитан Марсель де Сен-Мартен, командир гарнизона Тульчина. Готов вести переговоры.
- Тогда прошу, уважаемый капитан, проследовать к месту, где должны состояться переговоры.
С этими словами Богун отправился к большому столу под развесистой липой перед цитаделью.
- Я готов выслушать ваши условия, господин... – деловито начал ландскнехт, когда они с Иваном сели друг против друга, окруженные старшиной Иванового полка.
- Иван Федорович Богун, полковник войска его гетманской милости Богдана Хмельницкого, - представился Богун.
- Я отдаю дань уважения военному таланту господина Богуна. Тульчин является не последним оплотом, а действия казаков говорят о выдающихся способностях их командира, - продолжал ландскнехт.
- Что же, благодарю за похвалу. Но я бы предложил как можно скорее перейти к делу.
- Слушаю пана, - прозвучало из уст ландскнехта.
- Прекрасно. В вашей цитадели есть один небольшой недостаток – отсутствие источника питьевой воды. Поэтому имею к вам предложение: я готов выпустить солдат из города, не причинив им никакого вреда. Мало того, вы можете выйти с оружием и знаменами в руках, не как пленники, а только как люди, которые с честью выдержали осаду. Даю слово шляхтича – ни один волос не упадет с головы любого из ваших подчиненных, - пообещал Богун.
Француз некоторое время подумал.
- Я так понимаю, - наконец, произнес он, - что у вас есть некоторые условия, при которых вы выполните предложение.
- Господин не ошибается.
- В чем же они заключаются? – Иван вдруг заметил, что лицо капитана побледнело.
- Я вижу, дружище, ваши раны не дают вам покоя. Разрешите поднести вам кружку водки с надеждой, что она поможет господину.
- Это лишнее, - отмахнулся француз. – Быстрее перейдем к вашим условиям.
- Хорошо. Насколько мне известно, среди защитников цитадели находится полковник Славинский. У меня есть личные счеты с этим мостивым господином. Поэтому прошу оставить его мне. Остальных солдат я отпускаю. Хоть Вишневецкого, хоть черта на
рога. Это, собственно, единственное мое условие.
- Тогда мой ответ: нет! – резко воскликнул парламентер.
248
- Не спешите, господин Марсель, с ответом. Вы, очевидно, рассчитываете на помощь князя?
Француз промолчал.
- Ну-ну, давайте смотреть правде в глаза, капитан. Вы надеетесь на помощь князя Иеремии Вишневецкого? Действительно. Восьмитысячное войско является такой силой, против которой я вряд ли бы мог выстоять. Но должен вас разочаровать: регимент князя полностью связан силами наказного гетмана Кривоноса. Он не в состоянии распылять своих солдат, и теперь группирует их в район Махновки, где вскоре состоится генеральная битва. И сила далеко не на стороне князя. Так что даже письмо, которое перехватили от вас наши казаки, вам не поможет.
Француз взял письмо и убедился, что писал его Иеремия.
- Но условия, поставленные мне вами, не являются приемлемыми!
- Почему же? – возразил Богун. – Вам известно, что полковник Славинский и бывший сотник личной охраны мятежного Павлюка Славинский – это есть один человек. Он предатель. Почему же вы считаете недопустимым его передать?
- Для меня такие обстоятельства не имеют никакого веса. Я кондитер, и сам могу воевать против того, чью руку держал еще вчера. Полковник Славинский мой командир, и я не отдам вам его на растерзание.
- Как знаете. Но я должен в таком случае вам кое-что еще рассказать. Я вызвал вас, чтобы уйти от лишнего кровопролития. Я получу его с вашего согласия или без него. И он заплатит за свою измену.
Через пять минут француз с высоко поднятой головой, но с ощущением холода под сердцем, пошел между рядов выстроенного перед цитаделью казацкого войска, и исчез за коваными железом дубовыми воротами. А вечером заговорили пушки. Богун пока не стал выгонять солдат из цитадели.
Три дня грохотали пушки казацкого войска. Три дня дымом с бойниц и редкими мушкетными выстрелами отзывалась цитадель. Даже силы природы помогали Богуну в этой упорной осаде – такой страшной жары, которая установилась в эти дни, давно не помнят самые старые из казаков. На четвертый день стены не выдержали. Башня цитадели зашаталась и упала. Разозленные богуновцы, имея сабли, бросились в проем стены. Казаки кромсали солдат гарнизона, а Иван Богун отправился на поиски того, кого так хотел увидеть еще живым. Но среди неподвижных тел убитых солдат и умирающих раненых не находил Богун Славинского. Еще не был на дворе, не был на галереях возле разбитых орудийным огнем бойниц. На галерее он увидел только смертельно раненого француза.
- Я выполнил свой долг, - сказал тот, обращаясь к своему победителю. – А
полковника вы не сможете увидеть так же, как и собственных ушей!
В это время на плечо Богуна легла рука Омелька.
- Здесь был один подземный ход, мы не знали о нем. Через него и убежал Славинский.
- Да, это так похоже на него! – выдохнул Иван, и схватил за плечо умирающего капитана наемников. – Но ради чего ты совершил всю эту бойню?! Он сбежал, и теперь
ему наплевать на твою смерть и смерть твоих людей!
249
Пополнив запасы пороха, провианта и оружия из арсенала Тульчина, полк Ивана Богуна вышел из города и растворился среди просторов горящего огнем восстания Подолья. Вместе с казаками Тульчин покинули почти его пятьдесят мужчин, которые считали невозможным для себя отсиживаться среди стен родного дома в то время, как в огне и крови рождалось новое Украинское государство.
250
Глава пятая
С боями прошел Богун Брацлавщину, спалив не одно барское имение, если там не хотели добровольно открывать ворота и подчиниться казакам. Один за другим падали укрепленные земли, фольварки и хутора, а он шел все дальше, поддерживая связь с полковой канцелярией Кривоноса, координируя с наказным гетманом свои действия, но держась от него на расстоянии, учитывая необходимость действовать не одним сильным кулаком, а разрозненными отрядами, активно устраивая масштабы восстания на Правобережье. Поэтому очень скоро слава о наказном полковнике Богуне загремела окрестностями Брацлава, Винницы и Немирова, а его отчаянных казаков приветствовали хлебом и солью крестьяне и мещане освобожденных от польского панства сел и городков.
И вот нашлось время, и он приехал на свой хутор под Вороновицу, и сейчас стоял посреди горницы родительского дома и сжимал в объятиях любимую жену, любовался улыбающимся лицом сына и робко дышал, боясь спугнуть собственное счастье.
- Дай мне еще раз насмотреться на него! – Иван чувствовал, что его голос дрожит, а взгляд не может оторваться от завернутого в одеяло малыша, который смотрел на него любопытными ясными голубыми глазками и пытался дотронуться ручками до блестящей рукояти сабли, что висела на поясе Богуна.
- К сабле тянется казачье дитя! – он поднял глаза на улыбающуюся Анну и поднял высоко вверх сына. – Будет тебе сабля, сын! Расти только нам на радость, родине на славу.
А младенец словно почувствовал настроение отца, загукал, засмеялся. Иван осторожно положил его в колыбель и прижал крепче жену.
- Даже не верится, что снова могу увидеть тебя, моя ясочка, обнять и заглянуть в бездонные глаза твои, - зашептал он, словно опасаясь, что все окажется сном, и он проснется среди казацкого лагеря, услышит выстрелы пушек, лязг оружия и ржание боевых коней.
Анна прижалась к мужу и молчала. Сама не верила неожиданному счастью и боялась спугнуть его. Так и застыли среди комнаты рядом с детской колыбелью, забыв про время и все, что творилось вокруг. Видели напротив себя лишь милое лицо, слышали удары родного сердца, дыхание и тепло. Среди урагана, который охватил страну, казались друг другу нереальными выходцами из мира спокойного мирного прошлого, и вместе с тем самыми близкими и дорогими друг другу людьми.
Не заметил и Омелька, который вошел, было, в комнату за каким-то делом к Ивану, но, заметив влюбленных, вышел тихонько во двор вместе с Мироном Охрименко, распоряжаясь устройством банкета по случаю приезда на хутор хозяина.
А пировать было кому – мало не сотня казацкой старшины и значительных запорожцев прибыли к Богуновскому хутору от лагеря полка под Вороновицею.
- Будь со мной, будь рядом, Анна, потому что...
- Что, что, сокол ясный? – заглядывала в глаза любимого Анна, но видела там только припрятанное смятение.
- Потому что недолгая встреча наша, зоренька ясная!
251
Анна только вздохнула.
- Вот как. Не успел переступить порог родного дома, а уже назад поглядываешь.
- Вынужден, Анна...
Она не ответила, только крепче прижалась, чувствуя прохладу овеянного ветрами сукна и смрад табака, что шли от плаща Богуна. И вдруг заулыбалась, вспомнив что-то.
- Совсем как тогда, Иван! Как во время дороги из Анатолии на Украину. Ты помнишь тот чудесный вечер? Как романтично тогда дул степной ветер на берегу Днепра, и какими своевременными были простая еда и большой плащ, которые ты принес мне, отдавая последнее.
В воскресенье окрестили Богунова первенца. Среди небольшой церкви, где правил батюшка, который хорошо помнил еще молодым не только Ивана, но и его отца, который венчал его с Горпиной, светило много свечек. Омелько Дериухо, который был в своей лучшей одежде и теперь сиял шитым золотом кармазином и шелком пояса и шаровар, стоял рядом с невесткой. Мирон Охрименко - их Богун выбрал крестными отцами своему сыну и бережно держал на руках младенца, словно остерегался нанести ему боль ладонями, которые привыкли держать боевое оружие, а не крохотное детское тельце. В церкви яблоку негде было упасть, так густо стояли казаки, которые склонили чубатые головы, слушая роскошное пение священника. Да что там в церкви! Вокруг него собрался почти весь Иванов полк, кроме тех казаков, которые несли охранную службу в походном лагере. Голосистыми приветствиями и тучею шапок приветствовали они Богуна и Анну, когда те в сопровождении крестных отцов поднимались по лестнице на высокую веранду церкви, от всей души радовались счастью своего молодого полковника.
А вечером Иван без сожаления приказал выкатить все, что было в погребах, имея целью угостить по поводу такого радостного для него события без исключения все войско. И вылетали крышки бочек с тридцатилетними медами и всеми десятилетними винами, чистой, как слеза, водкой и янтарной, злой, словно огонь, перцовкой. Гуляли казаки, заполонив двор хутора, примыкающую лужайку, сад и даже выгон за хутором. Сердечными тостами, желая долгой и счастливой жизни Тарасу Богуну-младшему, громами из мушкетов отдавая дань сыну Богуна. Только под утро разлеглись там, где кого сморил тяжелый сон, предоставив, наконец, возможность отдохнуть напуганным таким невероятным сборищем хуторским работницам.
А когда быстрой походкой прошли те несколько дней украденного у судьбы счастья, Иван молча снял со стены саблю, одел жупан и замотался шелковым поясом, засунув за него пару пистолетов. После того подошел к люльке, взял сына на руки.
- Прощай, Тарас. Должен уходить от тебя. Чтобы ты жил свободным человеком на свободной украинской земле, чтобы не знал жгучего стыда за оскорбленную захватчиком свою землю. Для этого должен уходить.
Ясный росный рассвет заполнил собой долины и холмы перед хутором, разбудив птиц в саду и сверчков в буйных травах на лугу.
Иван смотрел в полные слез глаза жены и не мог заставить себя отпустить объятия.
Все же через минуту отпустил ее и отступил на шаг, взял за повод коня.
- Я оставил вам двадцать молодцев в помощь Мирону, времена смутные, - наконец, произнес он. – Ребята надежные, хутор смогут оборонить и тебя в обиду не дадут. Просто
252
сам не могу...
Затянулось молчание. Наконец, его прервал сам Иван.
- Не нужно слез, Анна. Я должен помнить твою улыбку, - говорил весело, но как же трудно далась ему эта веселость. – Не будем затягивать с прощанием, сделаем лучше продолжительным радостное ощущение будущей встречи... А теперь мне пора ехать.
Богун резко повернулся к коню и начал поправлять уздечку, когда еле слышный шелест за спиной вынудил его повернуться снова. И вовремя - едва успел подхватить ее, когда кинулась на шею со вздохом, похожим на ойк.
- Ты только возвращайся, возвращайся, рыцарь мой. Не оставляй меня, не поддайся смерти, иначе зачем мне жить без тебя? Я буду ждать, все перетерплю, слышишь? Ты возвращайся только. Пообещай мне сейчас же!
Что он мог ответить? Разве можно обещать, что останешься в живых, если отправляешься на войну? Если сама жизнь казака – это наперегонки со смертью, а судьба жестокая у борца за свободу своего народа. Но нет! Прочь судьбу! Он готов перегнать саму смерть ради этих улыбающихся глаз и счастья их сына!
- Клянусь рыцарским словом, Анна! Я вернусь, что бы ни было, я вернусь к вам!
Миг – и он уже в седле.
- Но! Вперед, Цыган! Вперед, коник, братик.
И только полетели камни влажной черной земли из-под конских копыт, промчался в быстром галопе силуэт всадника в развевающемся плаще за плечами и саблей на боку, теряясь в рассвете нового утра. А Анна, бессильная от нахлынувшего вихря чувств, что навалились на нее, прислонилась к холодным стволам частокола, и словно молитву, словно защиту повторяла дрожащим голосом:
- Ради нас, ради любви, ради нашего сына, возвращайся...
* * *
Недолгим было перемирие, которое заключили во время переговоров в Белой Церкви Хмельницкий и польские представители. Война между польским панством и украинским народом набирала новую силу.
Отправляя Кривоноса против Вишневецкого, запорожский гетман вовсе не предполагал, что тот нанесет поражение непобедимому князю. Хмельницкий считал бы большой удачей, если бы удалось просто остановить Вишневецкого и не допустить его выхода в Подолию или Киевщину. Однако фактическая победа запорожского полковника над дотоле непобедимым князем и изгнание поляков из Подолии, Полесья и Волыни, в корне изменило сложившуюся в то время политическую ситуацию на Украине. Действительно, посылая депутацию от Войска Запорожского в Варшаву, гетман и старшина выдвигали довольно умеренные требования, не особенно надеясь, что даже они будут удовлетворены. Посольство Филона Джеджалия прибыло в столицу Речи
Посполитой как раз к похоронам короля. Сенаторы встретили депутатов довольно милостиво, им разрешили подойти к гробу, в котором находился король, послание от
253
Войска было принято и передано в комиссию Адама Киселя для выработки условий, на
которых военные действия подлежат прекращению, а восставшим будет дарована амнистия.
Пока комиссия Киселя собиралась решать вопросы окончания войны, армия Кривоноса вышла непосредственно на границу с собственно Польшей, и тем самым вся Правобережная и Левобережная Украина оказалась свободной от владычества польских панов. Победа Кривоноса над “страшным князем” вызвала небывалое воодушевление в народных массах. Везде, по всему краю народ поднялся на борьбу с поляками.
В гетманскую ставку в это время прибыли послы от Киселя, передавшие послание сейма о требовании, чтобы Кривонос оставил Острог и другие захваченные им на Волыни города и отвел свои полки от польских границ, а сам за творимые им зверства был выдан в Варшаву.
Прочитав послание, гетман отложил его в сторону и посмотрел на писаря Выговского.
- Ишь, чего задумали паны-ляхи, подавай им Максима? А дулю не хотели?
Он сложил кулаки и потряс им в воздухе.
Выговский усмехнулся, затем сказал:
- Так и ясновельможный гетман точно также может в свою очередь потребовать выдать ему, например, Вишневецкого.
Гетман посмотрел на него с возрастающим уважением.
Они тут же стали писать ответное письмо. Не оспаривая того факта, что Кривонос, может, в целом действительно проявил ненужную жестокость, Хмельницкий описал все зверства князя Вишневецкого по отношению к русскому населению края и требовал, чтобы он за свои преступления был выдан Запорожскому Войску.
Письмо было отправлено в Варшаву.
- Конечно же, никто эти требования выполнять не будет, - сказал Хмельницкий, - но зато нас нельзя будет обвинить в срыве переговоров.
В конечном итоге, обе стороны пришли к выводу о нецелесообразности дальнейших переговоров. Ко всему прочем, в ставке гетмана стало известно, что в Варшаве казацкие послы посажены на кол, на что в ответ Хмельницкий немедленно задержал послов Киселя.
Весь август прошел в подготовке к возобновлению военных действий. Польша объявила посполитое рушение, сейм поручил командование народным ополчением трем региментариям – ученому – философу Остророгу, Александру Канецпольскому и Доминику Заславскому, в помощь которым было выделено 27 советников.
Обиженный Вишневецкий даже хотел отказаться выступать вместе с посполитым рушением, но затем все же присоединился к нему, пополнив свои хоругви.
К войне готовилась не только польская сторона. Хмельницкий стянул к Чигирину все свои полки, ранее отправленные на Левобережье, в Подолию и Брацлавщину, и также обратился с просьбой к хану прислать на помощь татарский чамбул.
В этот раз вместо Тугай-бея хан обещал прислать Карачи-мурзу с 400 татарами. Со всех сторон к запорожскому гетману стекались толпы крестьян, которые также хотели
влиться в казацкие ряды.
254
Принимали всех. Из вновь прибывших формировали полки и сотни, во главе
которых назначались как старые испытанные запорожцы: Иван Золотаренко, Иван Серко, Федор Глух, так и молодые есаулы и сотники, успевшие проявить себя в последних сражениях.
В начале сентября казацкая армия выступила из Чигирина в направлении Староконстантиновки, и после соединения с основными силами Максима Кривоноса численность ее составила около ста двадцати тысяч человек. В пути следования запорожский гетман узнал, что поляки движутся навстречу его войску, и ими захвачены оставленные Кривоносом Острог и Староконстантиновка. Утром 20-го сентября Хмельницкий подошел к небольшой речушке Пилявка, за которой на берегу Случа уже расположилось польское ополчение.
На призыв сейма откликнулась далеко не вся шляхта, под знамена региментариев прибыло немногим более 25 тысяч человек, большей частью не отличавшиеся особой воинственностью. Разбив лагерь на берегу Случа, поляки в ожидании подхода казаков проводили время в пирах и забавах, похваляясь друг перед другом, как они уничтожат это “холопское быдло”. Особняком, в полуверсте от основного польского стана разбил свой лагерь князь Иеремия. Он, хоть и выступил вместе с ополчением в поход, но под начало регементариев не пошел, а остановился со своим получившим пополнение восьмитысячным войском отдельно. В его лагере не было слышно пьяных криков, все хоругви стояли в полной готовности к бою. Княжеские солдаты, исхудавшие и с дочерна загорелыми лицами, в кирасирах и панцирях, все сплошь бывалые, испытанные в сражениях воины, не разделяли веселья основного войска, так как на собственном опыте испытали казацкую силу в боях под Махновкой и Староконстантиновкой. Они не ощущали боязни перед войсками Хмельницкого, но и не надеялись на легкую победу.
Надо сказать, что в целом место для польского лагеря было выбрано довольно удачно. С тыла его перекрывала река Случ, а оба фланга – ее притоки. С фронта перед польским лагерем находилась гребля, которую ополченцы постарались укрепить. Позади польского стана в нескольких верстах на том берегу Случа расположение лагеря не позволяло Хмельницкому совершить фланговый охват противника, что в значительной мере сводило к минимуму его преимущество в живой силе. Запорожский гетман это прекрасно осознавал, поэтому остановился прямо у Черного шляха, имея в тылу местечко Пиляву, и приступил к устройству лагеря, не торопясь давать генеральное сражение.
* * *
Иван Богун взглянул в небо. На низком свинцовом просторе облаков не было даже намека на прекращение надоедливого мелкого и холодного дождя, который вот уже третий день поливал Пилявцы, кое-где пожелтевший лес на холме и огромный казацкий лагерь под Случем. Землекопы, которые были вынуждены в такую погоду работать на валах, походили на забрызганных грязью и глиной чертей. Хрипло ругались, когда не удавалось поджечь промокший трут и зажечь трубку.
255
Богун осмотрел позицию, за строительство которой отвечали казаки его сотни. Он
оценил трудную работу под дождем.
- Михаил! – позвал Иван есаула.
- Да, пан сотник, - ответил Нечипоренко.
- Дай команду выдать казакам по чарке из моих запасов, заслужили...
Нечипоренко сразу же перепоручил приказ Кузнецу.
- Слышал, Иван, что приказал сотенный? Ну, так и выполняй. Ты кашу варишь, тебе и водку делить.
Кузнец без лишних слов двинулся к обозу. Казаки зашумели.
Иван Нечипоренко и писарь Гаврила направились в шатер что-нибудь перекусить. Нечипоренко доложил, что от Нечая был джура и привез письменный приказ. Передал лист бумаги.
- Вот имею приказ полковника Нечая вместе с ним двигаться в замок на военный совет, который собирает гетман перед битвой.
Иван пробежал глазами письмо.
- Хорошо, буду, - сказал Иван погодя.
К Нечаю Иван прибыл за четверть часа до назначенного времени.
- Ты уже здесь? – радостно протянул руку Нечай побратиму.
- По какому случаю будет совет, Данило? – зыркнул Иван на полковника. – Может, лях решил дать бой?
- Похоже на то. Я пока сам не очень много знаю. Скоро все узнаем.
Пилявский замок, который представлял собой четырехугольный дом с длиной стен около тридцати саженей и высотой около пяти саженей, стоял на правом высоком берегу реки Пилявы, той самой, которая несла воды среди холмов. Замок не имел какого-либо стратегического значения. Замок использовался как резиденция Хмельницкого.
Нечай в сопровождении Богуна проехал плотиной и остановил коня возле потемневших от времени дубовых бревен замковых ворот и обратился к Богуну:
- Ты заметил, какую местность Хмельницкий оставил ляхам для лагеря?
Иван кивнул головой. Он хорошо понял, что имел в виду полковник – левый берег реки был низинным и болотистым, а после дождей превратился в сплошное болото, которое, впрочем, пока было покрыто зеленью трав, среди которых кое-где росли низкие заросли ивняка и кусты шиповника.
- Ляхи – это в первую очередь конница, - заметил он. – А для конницы война в грязи – это худшее, что с ней может случиться. Главное, чтобы ляхи выбрали для поля боя именно эти болота. Но ведь они не хуже нас с тобой знают о своем преимуществе в коннице в случае, если битва состоится именно здесь.
- Конечно, знают, - пожал плечами Нечай. – Вот боюсь, что мы не оставим им другого выхода.
Нечай и Богун, перепоручив коней служкам, поднялись узкими каменными ступеньками на второй этаж, где была приемная гетмана и его личные апартаменты.
Переступив порог, Нечай и Богун оказались в просторной светлице, в центре которой был размещен большой круглый стол, покрытый темной суконной скатертью, у стен в два ряда стояли широкие дубовые лавки. На лавках почти никто не сидел – все
256
присутствующие старшины стояли небольшими группками по несколько человек, что-то
обсуждая. Среди них Иван узнал Джеджалия, Крысу, Ганжу и Федоренко. Сразу за Богуном и Нечаем в комнату вошли генеральный обозный Чернота в сопровождении полковника Кричевского. Поздоровавшись, они присоединились к одной из групп. Через несколько минут раскрылись двери и вошел гетман.
Следом за гетманом в зал вошли генеральный военный писарь Выговский. Богун, присмотревшись, узнал в нем одного из пленных под Корсунем командиров коронного войска и вспомнил слухи о нем – Хмельницкий выкупил его у одного из татар Тугай-бея за чистокровную арабскую кобылу.
Выговский тихо сел за стол, и стал ожидать, пока джура разложит перед ним писарские принадлежности. Он о чем-то переговорил с Хмельницким. Хмельницкий, наконец, обвел взглядом присутствующих и стал говорить:
- Рад видеть вас всех, панове старшины, в добром здравии, собранных для войскового совета, на котором мы должны рассмотреть возможность продолжения нашей войны с Польшей. Поэтому прошу вас садиться на лавки.
Старшины с тихим гомоном расселись по лавкам. Хмельницкий тоже занял свое место в кресле напротив присутствующих.
Вначале он предоставил слово генеральному писарю, который доложил все передвижения запорожских войск и врага в последнее время. Все это он описал подробно, о чем Хмельницкий не стал повторять. Он только добавил, что положение наших сил значительно превосходит польские. Ляхи до настоящего времени явно уверены, что они противостоят плохо вооруженным и необученным селянам, и что казаки побеждали только благодаря помощи крымского хана, его орд. Они не могут оценить наши собственные возможности. В их стане идет перетягивание ковра между рейментариями, назначенными сеймом с одной стороны, и князем Вишневецким с другой.
В заключении он высказал уверенность в победе Запорожского Войска. И поставил задачу быстрее разбить эту лядскую нечисть и счастливо окончить войну еще в этом году, и не оставлять ее на следующий.
* * *
Битва под Пилявцами начался ясным сентябрьским утром, когда солнце, наконец, вышло из-за туч после нескольких недель дождей и мороси. Ласковыми лучами приветствовало оно мрачные берега Пилявы, желтовато-серые башни замка и гигантский четырехугольник казацкого лагеря на правом берегу реки, на валах которого собралось стотысячное войско, следя за приближением польской армады. Горны и рожки звучали, пугая команды с разных сторон польского обоза, свежий ветерок трепетал тысячами разноцветных флагов, штандартов и хоругвей над региментами. Среди них казаки смогли разглядеть плоды работы проводников вражеского войска – над центром войска, которое втянулось в долину и направлялось на казацкие окопы перед плотиной Пилявского замка, что ее должны были защищать несколько сот казаков Ивана Богуна. Ветер играл гербовой хоругвью Вишневецкого с высоким, шитым золотом изображением герба – на голубом
257
поле под тремя страусинными перьями серебряный крест с тремя перекрещенными концами и золотым полумесяцем рожками вниз и шестиконечной звездой.
Хотя до польского войска оставалось еще две версты, на валах казацкого лагеря хорошо был слышен грохот копыт и лязг доспехов на рыцарях, хриплые команды офицеров и ржание лошадей. Тревожно зазвучали трубы и артиллерия, которая первой должна вступить в бой, начала поспешную подготовку – пушкари и обслуга забегали возле пушек, измеряя их с помощью нюрнбергских квадрантов, засыпая в стволы заряды пороха и черные чугунные гостинцы. Перед казаками на валах проехала на лошадях старшина, в последний раз проверяя, все ли готово к битве, удачно ли выстроены казаки, крепко ли скованы колеса телег для отражения вражеского нападения. И хотя от стремительной атаки казаков защищали воды Пилявы, особенно широкие после дождей, лагерь готовился принять на грудь мощный удар вражеской конницы.
Первым начал битву, не согласовывая свои действия с рейментариями, киевский воевода Ян Тышкевич. Его драгуны неожиданно вырвались из общего строя и бросились на окопы перед плотиной с копьями. Впереди всех мчался, размахивая палашем, сам воевода, в сверкающем панцире с кроваво-красным плащом за плечами, с пестрым страусиным пером на медном шлеме и родовым гербом Лилевы на шитой серебром хоругви.
И как ни пытались казаки Богуна отстоять свою позицию, хотя глохли от грохота мушкетов и пушек, смогли лишь немного проредить ряды нападающих, а когда им во фланг ударили пехотные ландскнехты с пиками и алебардами наперевес, Богун понял – если он не хочет потерять сотню, должен немедленно отходить, оставляя пруд.
- Отходить! – крикнул он Нечипоренко, а сам вместе с Омелько и еще тремя десятками казаков, стал с саблей наголо, создавая заслон, который бы дал возможность отступить с наименьшим количеством потерь.
В это время из-за плотины раздались пушечные выстрелы полковника Нечая, который спасал своего побратима, увидев, какая сила движется на жменьку казаков во главе с Богуном.
Польское войско, приблизившись на две стрелы из лука к Пиляве, остановилось. Воевода Тышкевич, вытягивая губы в улыбке, отъехал к знаменам Вишневецкого и Заславского, чтобы похвастаться первой победой, которую он получил еще до того, как коронное войско приблизилось на расстояние атаки. Но недолго пришлось радоваться Тышкевичу, за каких-то четверть часа казаки Богуна, получив усиление четырехстами запорожских конников Омелька Дериухо, подошедших к плотине, и как кара Божья, упавших на головы одуревших от неожиданности драгунов Тышкевича. Один сильный натиск и побежали жолнеры, теряя своих товарищей, которых без жалости рубали и стреляли в них казаки. Остановились, только когда увидели лес мушкетов, движущихся на них из совсем близкого уже польского лагеря.
Потасовка на плотине перед Пилявским замком продолжалась. Не прошло и получаса после того, как Богун вернул себе контроль над ней и передовыми окопами, как опять вынужден был отступить перед превосходящими силами противника и артиллерийским огнем из польского лагеря. Видя это, полковник Нечай выслал несколько отрядов казачества в помощь Ивану. Но Нечай и сам опешил, услышав взволнованный
258
голос обозного:
- Господин полковник, нас обошли. Конница Заславского переправилась через Пиляву в семи милях выше по течению, они будут здесь с минуты на минуту, нужно отводить полк в лагерь.
Но он уже и сам видел темные ряды вражеской конницы, которая выстроилась колонной и шла Богуну во фланг с тяжелыми копьями наперевес. Еще мгновение и ударит в незащищенную сторону Иванова подразделения панцирный кулак вражеских рейтар, сомнет и раздавит героев, которые столько времени успешно держали оборону перед превосходящими силами врага.
Разве он, Нечай, допустит до этого?
- Не получите Богуна, собаки! – взревел Нечай и потянул саблю из ножен. – Вперед, казаки, к бою!..
Лишь вмешательству конного подразделения во главе с Нечаем обязаны жизнью казаки Ивана в тот кровавый день. Сила остановила силу, и казацкая кавалерия вступила в бой на равных рейментарию, которая была уже готова упасть на голову Богуну. Успел он вывести людей за плотину, даже трофеи, захваченные во время боя, не оставил. Увидев это, Осинский, который был во главе отряда рейтаров, дал приказ отступить к плотине, находящейся у него в тылу, и вслед за сотней Богуна конники полковника смогли отступить под защиту лагеря. Плотина была потеряна окончательно. Тысячный отряд пехоты, который послал Вишневецкий на помощь Осинскому, принялся расширять окопы и устанавливать на них пушки, нацеливая их на плотину. Ночь прекратила бой, укрыв поле перед Пилявским замком, узкую ленту плотины посреди пруда и окопы с левой ее стороны темной простыней темноты. Уже в потемках польские командиры, опасаясь ночного нападения со стороны казаков, начали выравнивать фронт и оттягивать назад хоругви центра войска. Возле плотины остался только усиленный пехотный отряд Осинского. Ему предстояла тяжелая ночь, во время которой ни он сам, ни его подчиненные не могли позволить себе не то что уснуть, а даже выпустить из рук оружие. В двух сотнях саженей от своего войска и всего за каких-нибудь полсотни от окопа вражеского лагеря он мог ожидать нападения в любой момент. Впрочем, не намного лучшая участь ожидала и остальное многотысячное войско. Не защищенные лагерем, на месте, которое было врагу гораздо лучше знакомо, чем им, солдаты были беззащитны среди зловещей темноты безлунной ночи. Поэтому, недолго совещаясь, Заславский, Вишневецкий, Отсророг и Канецпольский сошлись на том, что ночевать солдаты должны, сохраняя порядки и не снимая оружие и доспехи.
Началась первая тревожная ночь польского войска на поле Пилявской битвы.
* * *
На следующий день поляки решили отводить утомленное слишком долгим пребыванием на поле боя войско назад и строить лагерь, оставляя все же усиленный отряд в занятых накануне окопах на плотине через Пиляву.
259
После обеда шляхта, которая считала для себя унизительным держать в руках вместо оружия шанцевый инвентарь, начала герцы с желающими из казацкого войска. К этому их побудили насмешливые крики и свист казаков, которые откровенно смеялись с полков – они находили самые чувствительные слова, описывая барахтанье коронного войска в тине и тщетные попытки построить лагерь.
Один за другим выезжали на берег Пилявы перед плотиной польские рыцари, гордо выпячивали грудь и шинель в ответ на насмешки казаков, обзывая тех ”хлопами” и “схизматичным быдлом”.
Скоро закипели и первые бои.
Из запорожских рядов на вызов уже выехали несколько казаков, скрестивших сабли с поляками. Обычные герцы представляли собой увлекательное зрелище, и каждая сторона болела за своего. Много шляхтичей столпились на гребле, подбадривая криками поляков. Не меньшее число и казаков собралось у своих окопов, поддерживая громкими восклицаниями своих товарищей. В целом противники были достойны друг друга, но один из шляхтичей оказался великолепным фехтовальщиком. Он выбрал момент и рубанул своего соперника прямо в висок, тот покачнулся в седле и упал с лошади. Поляк, отсалютовав саблей, повернулся к следующему, выехавшему ему навстречу казаку. Вновь сверкнула молниями сабля, и через несколько секунд казак уже откинулся в стременах, сраженный ударом в голову и лошадь унесла его окровавленный труп. Такая же участь постигла и третьего казака.
Наблюдавший за ходом герца Ганжа, все более мрачнел. Наконец, он не выдержал и обратился к Хмельницкому, также увлеченно следившему за поединком казаков и шляхтичей.
- Позволь, батька, сразиться с этим ляхом!
Гетман знал, что в сабельном бою Ганже нет равного во всем казацком войске, пожал плечами:
- Хочешь покрасоваться своей удалью, Иван? Ну, давай, только не увлекайся там особенно.
Ганжа сдавил острогами конские бока, устремился в предполье. Шляхтич, срубивший к этому времени четвертого или пятого противника, кружил по полю, вызывая на поединок новых соперников. К нему и направился запорожский полковник, горяча коня и выкрикивая:
- К оружию, пан лях, к оружию!
Красавец-блондин шляхтич отсалютовал новому противнику саблей и, дав коню острога, помчался ему навстречу. Грозен был поляк в сабельном бою, но после первого обмена ударами с Ганжой понял, что перед ним мастер из мастеров.
Ганжа словно черный орел кружился возле своего противника. С каждой секундой шляхтичу становилось все труднее отражать удары противника. Поляк уже получил несколько ранений. Наконец, Ганжа нанес поляку смертельный удар в голову. Покачнулся в седле удалец-шляхтич, а затем стал сползать вниз. Нога его застряла в стременах, и конь унес его в сторону своих позиций. Ганжа отсалютовал саблей достойному противнику, стал приглашать к поединку нового бойца. Однако со стороны поляков уже никто не торопился принять вызов запорожского полковника. Зато со
260
стороны казацкого лагеря раздавались громкоголосые приветственные крики. Ганжа, обернувшись к своим, картинно раскланялся в седле, и в то время, когда внимание запорожского казака было отвлечено, к нему на быстроногом бахмате подлетел какой-то поляк, и с расстояния в двадцать шагов выстрелил из пистолета прямо в голову Ганжи. Ганжа обмяк в седле, и верный конь стал уносить его к казацким окопам.
При виде такого злодейского убийства вопль возмущения и негодования вырвался из казацких рядов. Полковник Морозенко, ближе всех находившийся к месту герца, рванулся на выручку своему побратиму, рассчитывая быть может, что Ганжа еще живой, за ним последовали казаки его полка. Выхватив сабли из ножен, они помчались прямо на польские позиции. Хмельницкий, на глазах которого все произошло, отдал приказ Богуну поддержать Морозенко. Вслед за Богуном на поляков двинулся и полк Нечая. Кровопролитное сражение завязалось у самых польских позиций, однако у атакующих не хватило сил взять штурмом это укрепление, и они откатились назад.
* * *
Катастрофа польского войска началась следующим днем после смерти Ивана Ганжи. Еще не успели отгреметь салюты над могилой полковника, а казацкие отряды уже пошли в наступление, поддерживаемые десятками тысяч легкой конницы Айтимира-мурзы. Татары пришли накануне поздно вечером, стали кошем на правом берегу Пилявы, наряду с фланговыми укреплениями казацкого лагеря. К Хмельницкому сразу же после прибытия союзников пустили посла от командующего татарским войском султаном Калгою Кирим-Гирея. Гетман приказал будить себя в любой момент в случае, если прибудут татары.
Он сообщил, что, кроме прибывшего уже Айтимира-мурзы (который, кстати, просит на аудиенцию Кая-бея и Адласт-мурзу), кроме крымской и белгородской орд, пришла и Едичкульская орда, с которой у гетмана не было договоренности, но которая тоже надеется повоевать вместе с Хмельницким-беем против Ляхистана и завоевать военной добычи и ясыря.
Появление в казацком таборе татар не явилось неожиданностью для поляков, но когда пленные под пытками на дыбе и раскаленным железом дали одинаковые показания о том, что в помощь Хмельницкому их прибыло сорок тысяч во главе с Кара-мурзой, в польском лагере поднялась паника.
22-го сентября вечером в польском лагере был созван военный совет. После долгих дебатов было принято решение отходить за Случ и Староконстантиновку. Однако вместо организованного отхода сами же регементарии ночью ударились в бегство. Весть об этом немедленно облетела весь лагерь. Оставшихся охватила паника.
Хмельницкий, ожидавший именно такого развития событий, приказал Кривоносу немедленно, не дожидаясь утра, атаковать польский лагерь всеми казацкими полками. В ходе завязавшегося сражения две польские хоругви были уничтожены, а остальных обратили в бегство. Вишневецкий, не присутствовавший на военном совете, попытался
261
остановить бегущих, но затем и сам со своими хоругвями отошел сначала к Збаражу, а затем и к Львову.
* * *
Иван Богун, которого после позавчерашнего боя на плотине Нечай торопил отходить в резерв, находился в почте полковника, сидя рядом с ним в седле своего верного Цыгана. Внимательно всматриваясь в гущу боя конных подразделений, видел, как татарская орда затягивала в битву все новые и новые подразделения, как от лагеря Кривоноса отсоединились полторы тысячи конных на помощь татарам, как из польского лагеря без единого порядка полностью хаотично и разрозненно отделялись отряды конников и присоединялись к бою, не в силах все же взять верх над легкой кавалерией татар, которые, не вступая в ближний бой, обстреливали противника стрелами с длинными тонкими луками, которые служили для пробивания железных лат, в которые были одеты поляки.
Вдруг взгляд Богуна сосредоточился на плотине, которая накануне несколько раз переходила из рук в руки, и теперь была у поляков, находясь под охраной нескольких пехотных полков. Но что это? Иван не поверил собственным глазам: вражеская пехота оставляла шанцы, за которые было пролито столько крови. Оставляла без боя, просто строилась в колонну и выстраивалась узкой лентой на плотине на противоположную сторону реки.
- Невероятно! – прошептал Богун, а потом, повысив голос, обратился к Нечаю. – Посмотри, Данило!
Нечай быстро навел на плотину дальнозоркую трубу.
- Да неужели? – он тоже не мог поверить, что поляки в такой важный момент битвы начали оттягивать силы с плацдарма, захваченного с такими потерями. – Джура! К Хмелю мигом лети, скажи: просит Нечай разрешения напасть на плотину, на которой еще оставалась лядская нечисть, чтобы быстрее пятками мигала.
Но не успел джура выполнить приказ полковника, как сам генеральный обозный Чернота подскочил на рыжем коне.
- Видели, пан Данило?
- Но как же не видеть?
- Ну, так с Богом, атакуй плотину, там и начнем переправу, а за ней битву основных сил.
- Все сделаю! – взялся Нечай за карабелу. – Вперед, соколы. Ляхов за речку, дружно на плотину!
* * *
Победителям досталась огромная добыча: сто двадцать тысяч возов с
262
запряженными в них лошадьми, огромное количество оружия и доспехов, серебряная и золотая посуда, всевозможная утварь, собольи шубы, персидские кони, неиссякаемое количество спиртного и продовольствия. На всей территории от Староконстантиновки и Острога, которые вновь были заняты казацким войском, до самого Львова не оставалось ни одного польского гарнизона или воинского подразделения, все они спешили найти спасение в бегстве. У ног казака-изгнанника лежала поверженная в прах гордая Речь Посполитая не только без короля, но и без вооруженных сил, способных противостоять могучему натиску казацких полков. Дорога на Варшаву была открыта.
263
Глава шестая
В конце сентября во Львов стекались беглецы из-под Пилявы, которые 29-го сентября избрали И. Вишневецкого гетманом, а Н. Остророга его заместителем. Для защиты Львова осталось 4400 человек, остальные 13500 человек оставили город.
9-го октября к Львову подошло казацкое войско. При приближении Хмельницкого к Львову Вишневецкий и Остророг вместе с солдатами покинули город. Оборона практически беззащитного города легла на бурмистра Мартина Гросвайера.
Хмельницкий хорошо знал этот старинный город с его каменными постройками, мощенными камнем улицами, не раз любовался его Высоким Замком, висящей над городом не крутой, поросшей лесом, горе. Хотя сейчас его войско осадило город, где уже не было регулярных польских частей, за исключением гарнизона в Высоком Замке, он хотел избежать не нужного кровопролития, поэтому к решительному штурму не приступал.
За последние несколько месяцев Богдан уже успел вкусить сладость побед и своей власти, которые подобно хорошо выдержанному хмельному меду, все сильнее кружили ему голову. Изменилась даже его осанка и походка. К соратникам он стал обращаться с некоторым высокомерием, а разговаривал с нотками превосходства в голосе. И эти перемены в характере гетмана замечали все, кто хорошо его знал. Но в то же время природная обстановка не позволяла эйфории от одержанных побед завладеть всеми его чувствами, и Богдан понимал, что если не остановиться вовремя, то можно потерять все завоевания и приобретенную власть, и саму жизнь. Именно поэтому, сразу после сражения при Пилявах он первоначально предлагал оставаться на месте, чтобы не провоцировать поляков на новые военные действия. Но полковники, старшина и все войско были настолько воодушевлены одержанной победой и захваченной богатой добычей, что единодушно требовали: “Веди нас на панов!”. Это требование он просто так проигнорировать не мог, вот почему казацкая армия и оказалась у стен Львова.
* * *
Сейчас Хмельницкий мерил шагами свой походный шатер и размышлял о том, кто же из кандидатов на польский трон более предпочтителен. На польский трон было три кандидата: седмиградский князь Ракоци и двое сыновей покойного короля Сигизмунда III – Ян и Карл Казимир. Но по последним известиям Карл отказался от своих прав на престол в пользу своего брата Яна Казимира. Что касается Ракоци, то Хмельницкий знал, что седмиградский князь стремился завладеть короной польских королей, но шансов на это у него было мало. С другой стороны, Ракоци, безусловно, нуждался бы в поддержке
такой могучей силы, как Запорожское Войско, и самое главное, мог предоставить всей Южной Руси реальную автономию на правах отдельного княжества. Однако от Ракоци никаких конкретных предложений Хмельницкому не поступало, а предлагать свои услуги
264
самому в этой до конца неясной ситуации было бы неосторожно. Оставалась одна реальная кандидатура – Ян Казимир.
- Ну, и что с того, что он кардинал? – размышлял Хмельницкий. – В конце концов, мы не требуем запрета римской веры, мы только хотим свободы исповедания православия для русских людей, а для Запорожского Войска автономии. Неужели эти уступки не стоят прекращения кровопролития?
Но как от Ракоци, так и от Яна Казимира также не поступало никаких обращений.
Распахнулся полог шатра и на пороге появился писарь Выговский. Хмельницкий остановился и вопросительно посмотрел на него.
- Тут к вашей милости шляхтич прибыл, из наших, из русин, назвался Брием Ермоличем. Говорит, привез послание из Варшавы, но не называет от кого. Настаивает на аудиенции.
- Пускай войдет!
Ермолич вошел. В свою очередь Хмельницкий подошел к нему и протянул руку. Ермолич ответил крепким рукопожатием. После обмена официальными приветствиями Ермолич перешел к делу.
- У меня к вашей милости послание от его величества, королевича Яна Казимира.
Он расстегнул на груди камзол и достал замотанный конверт, протянул его Хмельницкому. Сломав печать, гетман прочитал короткое послание. Королевич лаконично сообщал, что в случае, если Войско Запорожское поддержит его кандидатуру на сейме и он взойдет на трон, то прекратит войну, увеличит реестр, возвратит казакам льготы и привилегии, предоставит Войску автономию и отменит на его территории унию. Естественно, все участники восстания будут прощены, и никто не будет подвергаться преследованию.
Беседа с Ермоличем продолжалась еще около часа. Затем Хмельницкий вручил ему ответное послание к королевичу с уверениями, что Войско Запорожское поддержит его кандидатуру и будет верно служить ему, как служил брату и отцу.
Вызвав к себе Дорошенко, гетман приказал доставить Ермолича к передовым позициям поляков, обеспечив его безопасность.
Приезд Ермолича расставил все на свои места и дал ответы на вопросы, мучившие Хмельницкого последнее время.
Задерживаться дальше у Львова не имело смысла, надо было двигаться дальше, поближе к Варшаве и показать свою поддержку Яну Казимиру, но и просто так снять осаду было нельзя. Кара-мурза соглашался идти с ним к Львову в надежде на ясырь. Необходимо было рассчитаться с татарами и отправить их в Крым, так как в дальнейшей их помощи Хмельницкий больше не нуждался.
Хлопнув в ладони, гетман вызвал к себе одного из джур, дежуривших у шатра.
- Разыщи-ка мне Кривоноса, - сказал он, когда юноша возник на пороге. – Пусть возьмет с собой Богуна и срочно ко мне!
265
* * *
По приказу Хмельницкого Кривонос, поддержанный Богуном, в ту же ночь начал штурм Высокого Замка. В помощь им Хмельницкий выделил недавно примкнувший к нему 15-тысячный отряд галицких повстанцев, возглавляемый шляхтичем Семеном Высочаном. На защитников Высокого Замка обрушился шквал огня, свинца и железа. После продолжительной артподготовки казаки, взобравшись по склонам горы, покрытой лесом, на ее вершину, ворвались в крепость, несмотря на героическое сопротивление защитников Высокого Замка. Им пришлось капитулировать.
После обеда к гетману прибыла депутация от львовского магистрата с унизительной просьбой пощадить город. С назначенной суммой выкупа в двести тысяч злотых магистрат согласился, хотя в наличии в городской казне оказалось всего лишь шестнадцать тысяч. Хмельницкому не хватало недостающей суммы, чтобы рассчитаться по договору с Кара-мурзой, но Кара-мурза согласился взять тканями, драгоценностями, золотой и серебряной посудой. Эту повинность распределили на всех жителей Львова и в самом невыгодном положении оказались беднейшие из них. Но казаки к этому отнеслись без сострадания – жители Львова были для них врагами, прислужниками польских панов и наложенная на них контрибуция вполне соответствовала правилам ведения войны той эпохи и принципу: “Горе побежденным!”.
24-го октября войска Хмельницкого двинулись к Замостью, а татарский чамбул Кара-мурзы отправился в Крым. Вместе с ним Хмельницкий передал богатые подарки для хана Ислам-Гирея.
* * *
Казацкая армия медленно приближалась к Замостью, однако новостей из Варшавы все не было. Гетмана беспокоило то, что сейм никак не мог закончить свою работу, а между тем близилась зима.
- Значит, - решил Хмельницкий, - надо поторопить панов-радных. Я не намерен сидеть тут до зимы и ждать, когда сейм соизволит принять решение.
Вызвав Выговского, Хмельницкий продиктовал ему послание к сейму и панам радным, в котором прямо предупредил, что если корнем преткновения станем я и Казимир, то он сам и все Войско Запорожское во всем будет Казимиру подчиняться. В противном случае военные действия будут продолжаться. “Если ваша милость начнет новую войну против нас, - заключил он диктовать свое послание, - то это знак, что вы не хотите иметь нас слугами”. Перечитав письмо, он сделал своей рукой приписку, что сейчас стоит со всем войском под Замостьем, откуда не так далеко и до Варшавы.
Видимо, присутствие огромной казацкой армии под Замостьем заставило депутатов поторопиться, и 19-го ноября сенат в ответном послании уведомлял гетмана и все Войско
Запорожское об избрании королем Яна Казимира, а спустя несколько дней от вновь
266
избранного короля поступил приказ отвести казацкие войска от границ малой Польши и возвращаться в Чернигов. В грамоте, которую прислал Богдану Хмельницкому, он именовал его “старшим запорожского войска”, обещал прислать ему хоругвь и гетманскую булаву, возлагал ответственность за случившееся на Канецпольского и Вишневецкого, а с казаков вину за восстание снял. Король подчеркнул, что рассматривает Войско Запорожское как составную часть вооруженных сил Речи Посполитой и возвращает казакам их льготы и привилегии. Ян Казимир обещал отменить и унию при условии, что татары возвратятся в Крым и прекратятся восстания против панов. В свою очередь гетман поздравил Яна Казимира с восшествием на престол, благодарил за оказанные ему и Войску милости, сообщал, что уже отправил татар в Крым и сам возвращается в Чигирин, где будет ожидать комиссаров его королевской милости, а до окончательного утверждения статуса Войска Запорожского отводит свои войска за реку Горынь.
В конце ноября армия Хмельницкого отошла от Замостья и потянулась на восток в Приднепровье, оставляя за собой в городах и местечках вдоль Горыни лишь небольшие гарнизоны.
Отправился с небольшим отрядом к себе домой и Богун.
* * *
От хутора до Вороновицы небольшой отряд во главе с Богуном и Омелько Дериухо прибыл к вечеру, преодолев добрых тридцать миль дороги. От Ярмолинец было сделано всего два коротких привала, чтобы накормить лошадей и самим казакам дать отдохнуть час-другой, и кроме этих двух привалов другого отдыха не было. Однако казаки не ругались – каждый привык к тяжелой походной жизни и за последние полгода они прошли дорогами от Подолья до Запорожья, а оттуда до Львова и Замостья тысячи верст украинских дорог, выдержали сотни битв, одержав много славных побед. Война осталась позади, преобразовав их из польских холопов в вольных казаков, воинов народной армии, освобожденной из-под польско–литовского панства Украины.
Они просто ехали следом за неутомимым казацким полковником Богуном и радовались грациозным пейзажам залитых солнечными лучами заснеженных долин и гор Винничины, предчувствуя ту радость, которая ждет их на пороге родных домов. Наконец, и частокол на горе над Бугом, куча тополей на выгоне и высокие, укрытые соломой крыши клуни, из которых когда-то маленький Иванко смотрел за учебой казаков на зеленом ковре левад, блестящие стволы двух фальконетов в небольших проемах бойниц над воротами. Иван пристально вглядывался в скученность зданий с расстояния, на которое они подъехали, его глаза лихорадочно отыскивали любые мелочи, словно среди них он мог увидеть Анну. Хотя на хуторе уже, очевидно, заметили приближение отряда и все жители, около тридцати человек, высыпали на площадь перед воротами, готовясь встречать прибывших. Вести о том, что война закончилась, и казаки возвращаются домой, они просто не могли знать.
267
- Как странно, Богун, - услышал Иван голос Омелька. – Вот мы едем домой, на дворе декабрь 1648-го года, позади война, ляхов разбили и отогнали вон за Случ. Украиной теперь руководит казацкий православный гетман, наш Богун стал без пяти минут полковником. А передо мной тот самый хутор, на который я возвращался из-под Хотина более как двадцать лет назад, едучи рядом с молодым еще и полным сил господином Федором. Ничего не изменилось здесь, разве что желтые чубы тополей покрылись белой пылью изморози, разве что тропа заросла бурьяном и замело ее снегом, разве что теперь я вынужден носить под кольчугой пуховой платок, чтобы уберечь от холода больную поясницу. Все остальное без изменений. Даже Мирон не забыл начистить пушечные стволы. Этот мир, как ни жаль нам осознать, и через сто лет будет таким, как до нашего рождения, только нас уже не будет.
- Но наш мир несовершенен, Омеля! – засмеялся Богун. – Так стоит ли тогда о нем жалеть?
- Он единственный из тех, который мы до сих пор могли видеть. Другой может быть несовершенным не меньше. – Омелько подогнал коня. – Или тебе, которого ожидают впереди любимая жена и сын, такое говорить? Догоняй, умник, на хуторе горячая еда, хорошая водка и покой от трудов.
Иван увидел Анну еще издалека. Она стояла впереди остальных хуторян перед воротами, одетая в длинное красное платье и опрятный голубой кунтуш, на голове был шелковый платок и поверх него хорошенькая меховая шляпка. Как всегда милая и спокойная. К груди прижимала завернутое в одеяло дитя. И хотя сразу же почувствовал, как сердце его неистово затрепетало подбитой раненой птицей, продолжал ехать шагом, не нарушая колонны. Это заметил Омелько.
- Иван, ты все делаешь верно? – вопросительно посмотрел он на Богуна.
Тот не ответил. Тронув Цыгана шпорами, перешел на галоп и полетел к ней. Соскочил с лошади за несколько саженей и подступил к жене на непослушных после долгой верховой езды ногах.
- Вот и я, Аннуся, - с улыбкой раскрыл объятия, прижал ее нежно, правой рукой перехватил ребенка, – привет и тебе, Тарас! Хорошую саблю привез я тебе в подарок, самого князя Вишневецкого саблю, в его покинутом обозе нашел. Как, ты сильную имеешь руку, сын?
А маленький только улыбнулся, надул кругленькие румяные щечки, потянулся к нему одетыми в меховые рукавички руками.
- Узнал, - обрадовалась Анна. – Он узнал тебя! – она прижалась лицом к жесткому сукну Иванового жупана. – Как я устала выглядывать тебя, сокол мой ясный! Как не хватало мне тебя длинными бессонными ночами!
Богдан крепко обнял ее и посмотрел в глаза, которые казались ему морем, в котором он тонул.
- Все позади, милая. Теперь мы будем вместе, мы заслужили быть вместе и жить, принося радость один другому. Жить на земле, на которую теперь не зарятся ляхи. Мы будем теперь вместе!
Иван поцеловал ее страстно и нежно, чувствуя, как подалась она ему навстречу, уставшая от долгой разлуки. На несколько минут все вокруг перестало существовать для
268
них. Наконец, он заметил мужа сестры Степана, который неподвижно стоял рядом.
- Ну, привет и тебе, родственник! – мягко освободил Богун от Аниных объятий руку и подал Степану. – Как ваша жизнь, как хозяйство?
- Да ничего, могли послать Хмельницкому лошадей, хлеб, сало, мед... Сам вот собрался в войско, но не успел, - в голосе Степана слышались нотки раскаяния, и от этого Иван рассмеялся.
- Ну, если бы все пошли в войско, голод нам был бы обеспечен. А на голодный желудок, как известно, много не навоюешь... А где же наша Настуся?
- Тут я, братику! – услышал Иван совсем рядом голос сестры и неожиданно почувствовал, как она повисла на его шее. – Дай хоть обниму тебя, волоцюга ты вечный! – и Настя, расцеловавшись с братом, выпустила его из объятий и, взяв ребеночка из рук Анны, зашлась вечным причитанием: - Видишь, Тарасику, татусь твой какой большой и красивый. Вот только дома не держится, бурлацкая душа! Все ему войны да походы! Я бы на месте твоей матери его не пустила, как же так отпускать? А, может, он там с какой полькою поженихался, а? Ну, спроси, женихался татусь, или нет? Признавайся, бурлака! Ну, ничего, мы здесь и без него большие выросли, скоро бегать станем.
- Ох, уже и завелась, тарахтелка! – вздохнул Степан. К Ивану подошел Мирон Охрименко, который уже успел обняться с Николаем и теперь сиял радостью.
- Приветствую, Иван! – Богун почувствовал пожатие его сухощавой, но пока все еще очень крепкой руки. – И благодарю за все!
- Помилуй Боже, Мирон! Это я не знаю, как тебя благодарить! – покачал головой Богун. - Я на тебя не только хутор, а самое что ни на есть, дорогое для меня оставил – Анну и сына. И ты все уберег, дай тебе, Боже, здоровья, Мирон.
- Уберег, так как обещал еще Федору за тобой присматривать, - проговорил старый казак. – А благодарность моя за Николая. Настоящим казаком его сделал ты, пан Иван.
- А за него не ты меня, а я тебя должен благодарить, Мирон! – не соглашался Богун. – От имени Родины благодарю тебя за такого сына!
- Да будет вам, пан сотник... – стушевался Николай. – Что я больше других сделал?
- Все мы хорошо работали и каждый достоин благодарности, - подхватил Омелько, который подошел и стоял рядом. От Богуна не спрятался уверенный взгляд Дарины, которая держала Омелько под руку.
- Ну, тогда, паны-молодцы, всех прошу в мое хозяйство! – Иван повысил голос так, чтобы его мог услышать каждый из небольшого отряда.
Банкет получился на славу. Большая светлица была полна людей, радостных от понимания факта окончания войны и чувства покоя после похода через крутые морозы, версты от Замостья до Вороновицы. Кроме тех казаков, которых Богун привел с собой, на хуторе были хлопцы, оставленные им для охраны своего имения во время прошлого приезда домой. Они должны были разъехаться по своим домам из Вороновицы в Кальник уже на следующий день, а этот вечер решили посвятить гулянию и крепким напиткам, которых суровый Мирон давал им понюхать не часто. Но теперь в честь приезда хозяина и счастливого окончания войны не жалел ничего.
До поздней поры слышались разговоры и пение на хуторе среди покрытых ковром снега полей, горели огни, звенела весело музыка, пела скрипка, звенели цимбалы и
269
переливались сопилки, оповещая окружающие леса и покрытые ледяным панцирем Южного Буга слухи о радости, которую принесли казаки на хутор, как и на всю освобожденную от лядского засилья Украину.
Но не слышал той музыки Иван. Не видел он радостных лиц окружающих, не помнил ничего, кроме того впечатления от встречи с любимой, слышал только хрустальный ее голос, чувствовал тепло любимого тела и ее горячее дыхание. Не спал точно так же, как это было той дивной ночью, когда он выезжал на войну. Только теперь она не настороженно сидела над ним, а лежала рядом на перинах, поверив, наконец, собственному счастью, слушая те слова любви, которые Иван не хотел доверять бумаге, и теперь они неслись из его уст, вынуждая ее все больше и больше пьянеть от счастья.
- Любимый мой, любимый, - повторяла Анна, - теперь я, наконец, спокойна. Спокойна и счастлива.
- И я такой же счастливый, голубонька моя сизая. – Теперь мы будем вместе, вместе, а чего нам еще желать от судьбы?
* * *
В Чигирине гетман не стал задерживаться, а, оставив своим управителем Ивана Брюховецкого, сам со старшиной и полковниками отправился в Киев.
24-го декабря утром гетман в окружении старшин подъехал к Золотым воротам, куда уже толпами валил народ. Там его встречал митрополит Сильвестр Косов и иерусалимский патриарх со всем духовенством и знатными горожанами. Хор киевской бурсы исполнил гимн на русском и латинском языках, воздавая ему хвалу как новому Моисею, защитнику святой веры.
Пробыв несколько дней в Киеве, Хмельницкий не стал здесь задерживаться и отправился в Переяславль, где, как он уже знал, его ожидали послы сопредельных государств. Туда же должна была прибыть и польская комиссия Адама Киселя для обсуждения окончательных условий мирного договора.
На второй день Хмельницкий торжественно принимал московского посла Унковского, только что прибывшего в Переяславль. На этом приеме присутствовали послы Молдавии и Валахии, Трансильвании и Турции.
Встреча с московским посланником выглядела теплой и сердечной. Унковский передал в подарок гетману от царя Алексея Михайловича собольи и куньи меха, а также ласковые слова и поздравления с одержанными победами.
- Его царское величество, - неторопливо вел речь Унковский, разглаживая густую бороду рукой, - желает тебе успехов, когда ты, гетман, отстаиваешь святую веру греческого закона от посягательства на нас латинства.
Хмельницкий, обладавший острым умом и умевший понимать недовысказанное, насторожился.
“Все ясно, - подумал он с досады, - боярам выгодно преподнести нашу войну с ляхами не как восстание всего народа против засилья польских панов, а только, как борьбу православных казаков за греческую веру против унии”.
270
- А окажет ли нам вооруженную помощь его царское величество? – Богдан испытывающе взглянул в глаза царскому посланнику, - если обстоятельства сложатся так, что нам придется продолжать войну за веру?
- Ты же знаешь гетман, - уклончиво ответил Унковский, - что у нас с Речью Посполитой договор, нарушать который без крайних причин на то, не годится
Приемы посольств сопредельных государств тешили самолюбие гетмана, возвышая и в собственных глазах, и в глазах окружающих. А с другой стороны, он все больше осознавал свою значимость, не только как военного вождя в восстании против Польши, но и державного властителя, определяющего политику на территории всей Южной Руси, в том числе, и в области международных отношений. Идеалом государственного и общественно-политического устройства края для него по-прежнему оставалась казацкая автономия в составе Речи Посполитой, при условии возвращения казакам их льгот и привилегий, увеличение реестра и отказа от унии. Для него, как для казацкого вождя, его ближайшего окружения из реестровых казаков было достаточно.
Но дело в том, что после победы под Корсунем много хлеборобов оставили свои нивы и ушли в казаки в расчете на добычу, а в то время то, что уродило на полях, некому было собирать. Добыча им действительно досталась огромная, да вот беда - русские и турецкие купцы платили за нее мало. Вот и случилось так, что у многих к зиме не оказалось денег, чтобы купить даже хлеба. Недовольство зрело по всему южнорусскому краю, и, если еще эти люди окажутся вне казацкого реестра, они поднимут восстание против самого Хмельницкого.
- А возглавит его тот же Кривонос, или Нечай, - размышлял гетман, зная, что эти полковники наиболее решительно выступают против мира с поляками.
Уже к началу февраля Хмельницкий пришел к окончательному выводу, что как ни рассуждай, а новой войны с Речью Посполитой не избежать. Поэтому, он хотя и продолжал ожидать комиссии Адама Киселя, но большей частью лишь для соблюдения формальностей, так как ничего доброго от встречи с комиссарами не ожидал.
* * *
Между тем, польские комиссары запаздывали. Этому тоже были свои причины.
Магнаты не скрывали своего негативного отношения к политике Яна Казимира в отношении Войска Запорожского и открыто заявляли ему об этом. Ян Казимир оказался в сложной ситуации, потому что ни одного обещания, данного Хмельницкому через Ермолича, не мог выполнить.
Наконец, в феврале ожидаемая комиссия Адама Киселя прибыла в Переяславль. Вместе с ним приехал его племянник, хорунжий новгород-северский пана Киселя князь Захарий Четвертинский и член комиссии Андрей Местковский. Прибыл с ними и посланник короля ксендз Лентовский, который привез Хмельницкому уже официальную королевскую грамоту на гетманство, булаву, осыпанную сапфирами и красное знамя с изображением белого орла.
271
Гетман со старшиной встретил комиссию еще при подъезде к городу. При въезде в Переяславль был произведен залп из двадцати орудий, а затем в их честь был дан обед, на котором присутствовали полковники, старшина и посланник иностранных государств, формально числившийся у Фирлея заместителем, так как даже в минуту грозной опасности для Отечества интриги внутри сената не прекращались, и недруги князя добились, чтобы ему так и не была вручена булава коронного гетмана.
Своим универсалом Ян Казимир объявлял об измене Богдана Хмельницкого, низложил его с гетманского поста, а старшим Войска Запорожского назначил шляхтича Затусского. Все реестровые и запорожские казаки, которые были на стороне бунтовщиков, перейдут под командование нового гетмана, им было обещано прощение, а также сохранение льгот и привилегий.
Хотя Речь Посполитая и готовилась к войне, однако денег для найма кварцяного войска, как обычно, у короля не было, а магнаты не торопились распечатывать свои сундуки с талерами, рассчитывая, что и так все обойдется, поэтому даже для выплаты жалования коронному войску средств не хватало.
Медленно съезжалась и шляхта из состава посполитого рушения – многие ожидали, пока высохнут дороги и наступит тепло.
* * *
В ожидании наступления лета и новой войны в гетманской ставке в Чигирине кипела напряженная работа. Гетман и генеральная старшина, с головой окунувшись в подготовку к широкомасштабным боевым действиям, стремились использовать оставшееся короткое время с максимальной пользой. Во все концы казацкого края из Чигирина летели гонцы с гетманскими универсалами, призывающими народ присоединяться к Запорожскому Войску. Но и без этих призывов сотни, а то и больше крестьян каждый день пополняли ряды восставших.
Для создания антипольской коалиции гетман использовал и дипломатические ходы.
Прежде всего, он заручился поддержкой своего пока единственного реального союзника хана Ислам-Гирея, который в этот раз пообещал лично прибыть со всей ордой, а также привести с собой 6 тысяч турецких янычар.
Специальная депутация от Запорожского Войска была отправлена на Дон с просьбой об оказании помощи в совместных действиях против поляков.
В первый раз за весь год, прошедший со времени выступления из Сечи, гетман направил в Москву посольство во главе с Федором Вешняком для передачи царю грамоты, в которой официально просил принять Войско Запорожское под царскую руку и вместе ударить на поляков. Казацкая делегация была встречена с большим почетом, но в ответном послании царь Алексей Михайлович отвечал, что мира с Речью Посполитой он нарушить не может, однако если польский король отпустит Запорожское Войско, то он его примет под свою руку. Впрочем, Хмельницкий на положительный ответ и не
272
надеялся. Это, скорее, был дипломатический ход - прощупывание позиции Москвы, и в определенной степени средство давления на Польшу.
Не получил Хмельницкий помощи от донцев, затаив за это на них обиду.
Со всех концов обширного края к его западным границам стали стягиваться казацкие полки. Для усиления немногочисленных казацких гарнизонов между Горынью и Случем, откуда наиболее вероятно было вторжение поляков, гетман направил полки Таборенко, Ивана Донца, Яцкевича, Романенко. В своем лагере укрепился Максим Кривонос. Из Брацлава к выступлению для соединения с ним готовился Данил Нечай, заканчивая последние приготовления.
К Чигирину с левого берега Днепра подтягивались полки Матвея Гладкого, Мартина Небабы, Мартына Пушкаренко, Антипа Гаркуши. Прибыли в ставку со своими реестровиками Филон Джеджалий и Михаил Кричевский. К войску должны присоединиться Богун, Морозенко, Хмелецкий, Иван Глух и другие.
* * *
Охрименко доложил хозяину Богуну, что к нему прибыли казаки из Воронцовского полка.
- Я сам встречу, - Иван пошел к воротам.
Охрименко впереди него дошел до ворот и отодвинул засов. Приоткрыл одну створку ворот.
Иван рассмотрел казаков. Во главе них был полковник судья Гаврилович, которого Иван последний раз видел еще несколько месяцев тому в Киеве. Иван вышел за ворота к ним, поздоровался.
- Рад дорогим гостям, пан Арсен, - добродушно приветствовал он Гавриловича. – Или дело, или просто добрый случай вас привел ко мне, но несмотря ни на что, вам всегда рад и сумею угостить и обеспечить отдых. Прошу во двор.
Но Гаврилович только покачал головою.
- Благодарю за приглашение, пан Иван, но мы вынуждены сегодня еще до темноты навестить еще несколько хуторов. Получи приказ полковника и бывай здоров, - судья протянул Ивану свернутую бумагу, которую он принял без всяких вопросов.
Надежда на окончание войны с ляхами в действительности не оправдалась, начинается второй круг войны.
Гаврило откланялся Ивану, развернул коня и со своей почтой последовал к очередному хутору. Иван кинул взгляд на бумаги, которые держал в руках и посмотрел на жену, которая подошла к воротам следом за Иваном. Она молчала, и только когда побелело неожиданно ее лицо, он догадался, что она все поняла, что он снова должен ехать на войну.
273
* * *
В начале мая, когда трава пышным ковром укрыла землю и дороги стали более менее проходимыми, огромная армия восставшего народа выступила в поход. На многие мили растянулось казацкое войско. Далеко впереди и по сторонам виднелись конные разъезды, внимательно озирающие местность вокруг, хотя тут в самом центре казацкого края опасаться внезапного нападения оснований не было. Войско двигалось не торопясь. Хмельницкий ожидал прибытия крымского хана, подходившего с юга по Черному Шляху. Ислам-Гирей вел с собой опытных в военном ремесле крымских горцев, ногайских и буджацких татар, черкесов с обритыми наголо головами. Никто из волонтеров не требовал платы, они рассчитывали поживиться за счет поляков. Хан обещал привести с собой восьмидесятитысячную орду, но и без татар сил у Хмельницкого было достаточно.
По ходу движения гетман объезжал казацкие полки, вглядываясь в мужественные, загорелые лица своих воинов.
- Никогда прежде не выставляла Запорожская Сечь такого войска, - с гордостью думал он. – Этим воинам не страшны ляхи. Они их еще не раз побьют.
* * *
В начале июня пятнадцатитысячное войско Фирлея и Вишневецкого скрыто перешло реку Горынь и с ходу вступило в бой с местным казацким гарнизоном. Военное счастье сопутствовало полякам. В бою под Шульжинцами они, используя превосходство в живой силе, наголову разгромили запорожских полковников Ивана Донца и Татаренко. Несмотря на то, что казаки дорого уступали каждую пядь обороняемой ими земли, военное искусство князя Вишневецкого и численный перевес его войска победили.
Полковники Яцкевич и Романенко поспешили на помощь своим товарищам, но против Вишневецкого также долго выстоять не смогли. Оба они нашли свою смерть в бою, а оставшиеся в живых казаки их полков, не выдержав натиска поляков, стали отходить к Отстрополю.
Со стороны Брацлава подошли казацкие полки Данилы Нечая и Ивана Глуха. Узнав об этом, Фирлей и Вишневецкий не стали осаждать Острополь, а выдвинулись в направлении Межибожа, намереваясь навязать казакам бой на марше. Однако, осторожный и искушенный в военном искусстве Нечай, успел своевременно стать укрепленным табором, вырыть окопы и насыпать шанцы. С этой сильной позиции он встретил противника ливнем свинца и железа, вынудив Фирлея и Вишневецкого отойти в Староконстантиновку.
В это время Хмельницкий, соединившись с ханом, двинулся форсированным маршем к Староконстантиновке и его передовые полки уже повисли над поляками. Не рискуя вступать в бой с главными силами запорожского гетмана и татарами, Фирлей 26-го июня отдал приказ отходить к Збаражу, где в родовитом замке Вишневецких уже
274
официально передал командование в руки князя Иеремии.
Город Збараж представлял собой хорошо укрепленный замок, способный выдержать длительную осаду даже большой армии противника, но, к несчастью для его защитников, не имел запасов провианта и фуража.
Вечером 30-го июня полчища Хмельницкого взяли город в кольцо, обложив его со всех сторон. В это же время с гетманом соединился Иван Богун, высланный ранее с конным полком для глубокой рекогносцировки местности.
Он уходил далеко к Львову, и выяснил, что Ян Казимир выступил, наконец, из Малой Польши в общем направлении на Зборов, но движется очень медленно, так как ожидает подхода посполитого рушения, которое собралось далеко не в полном составе.
- Сил у короля всего ничего, малая жменька, - заключил полковник свой доклад гетману. – По словам пленных, тысяч около двадцати.
* * *
Осадив Збараж, Хмельницкий попытался взять его штурмом. Завязалось ожесточенное сражение. Карабкавшихся на валы казаков сметала шквальным огнем замковая артиллерия, а в пригороде гусары князя опрокинули запорожскую пехоту и вступили в жестокую битву с казацкой конницей. В сабельном бою был сражен знаменитый запорожский полковник Бурляй, предводитель походов запорожцев на Синоп и Трапезунду.
* * *
Хмельницкий назначил штурм крепости с помощью гуляй-городов. Штурм, на который гетман возлагал все свои надежды.
После завтрака сотни и полки начали выстраиваться для штурма. Начали подготовку для отражения нападения и на польском окопе – там деловито блестящие от доспехов рейментарии выстраивали в каре ландскнехтов.
Иван Богун отыскивал глазами полковника Нечая, который в сопровождении полковой старшины находился возле одной из передвижных башен, и поспешил к нему.
Данило Нечай последний раз осматривал гуляй-город, отдавая необходимые распоряжения подчиненным, когда увидел Богуна.
- Здоров будь, господин Иван! – поздоровался он. – Хороший замысел, побей меня гром! А вот ты как считаешь? – Нечай похлопал ладонью по одной из тесаных бревен, из которых была построена башня.
- Не знаю, - пожал плечами Иван. – Будем надеяться, что они выполнят возложенное на них задание.
- А ты, я вижу, не разделяешь воодушевления большей части нашего войска.
- Я предпочел бы восхищаться этими красивыми сооружениями, когда мой полк
275
будет стоять у стен Збаража.
- Хороший ответ! Я, собственно, не имею никаких сомнений в таком развитии событий. Но что тебя привело ко мне, Богун? Дела или просто желание поздороваться с собратом?
- Есть некоторые мысли, - задумчиво оглядев вражеский окоп, молвил Иван.
Нечай сразу же спрыгнул с коня на землю и взял Ивана за локоть.
- Давай пройдемся.
Они быстро отошли шагов на сто от гуляй-города, приблизившись к стенам Збаража почти на расстоянии мушкетного выстрела.
- Говори, что надумал, - обратился, наконец, к Ивану Нечай.
Богун забрался на высокий вал вражеского окопа:
- Гуляй-города должны подойти впритык к стенам и своим огнем заставить ляхов уменьшить отпор, надеясь на возможность штурмовым колоннам приблизиться и начать штурм, да?
- Согласен, - произнес Нечай.
- Итак, - продолжал Иван, - основные боевые действия развернуться здесь, с этой стороны города?
- Именно так.
- Но ведь и ляхи на это рассчитывают, поэтому для борьбы с гуляй-городами стянут сюда наиболее возможное количество войска и артиллерии. Нашим башням нужно будет противостоять мощному огню десятков орудий.
- Я не понимаю тебя, Иван, - Нечай пожал плечами, - ты рассказываешь то, о чем мне хорошо известно. Гуляй-города способны выдержать нападение достаточно больших пушек, не говоря уже о ружейном огне, к которому они вообще не чувствительны.
- Я и не беру это под сомнение, - не унимался Иван. – Меня больше беспокоит возможность заставить их двигаться. Но сейчас не об том. Если поляки будут вынуждены стянуть сюда большие силы, они тем самым обнажат оборону на других участках. Не так ли?
Нечай улыбнулся.
- Вот ты о чем! Ну, не злись, господин Иван, мы тут с гетманом тоже не корову из глины лепили, тоже думали-гадали, как нам лучше ляха обойти. Хотя наибольшее количество солдат, без сомнения, соберется именно здесь, штурм противоположной стены, как и двух других, будет мало похожим на прогулку. Укрепления останутся, а на них и малый отряд войска будет способен выдержать атаки тысячного отряда. Одним словом, атаки на остальных валах Збаража поручены татарам Ислам-Гирея.
Иван покрутил головой:
- Не лучшая мысль.
- Ну, что ты будешь с таким делать! – возмутился Нечай. – Это мнение твоего гетмана, сотник.
- И все же я не меняю своего отношения – это не лучшая мысль!
- Что предлагаешь ты?
- Данил, татары не пойдут на штурм, ограничатся обстрелом валов, тебе это известно не хуже, чем мне. Поэтому тысячный отряд добрых казаков сумел бы здесь
276
сделать много больше, чем вся крымская орда.
- И этим отрядом должна стать сотня моего полка во главе с Богуном, - закончил за Ивана Нечай.
- В общих чертах именно так.
- А как насчет изложения твоих мыслей Хмельницкому лично? Понимаешь, мы работаем над планом сегодняшнего штурма несколько ночей, поэтому мне кажется, что ему весьма не понравится вмешательство в дела генеральной старшины.
Иван не растерялся:
- Веди меня к гетману.
Нечай мгновение подумал, после чего улыбнулся и похлопал Богуна по плечу.
- Узнаю нашего Богуна. Ну, что же, к гетману, так к гетману!
Хмельницкий встретил друзей не то что неприветливо, но и без особого энтузиазма. Он увлеченно советовался с Выговским, Морозенко и Чернотою, но согласился выслушать Нечая не сразу. Наконец, махнул ему рукой:
- Говори, господин Данило, что хотел и не тяни, вот-вот даю горн “к бою”.
- Да, собственно, хотел говорить не я, а вот он, - Нечай указал на Богуна и ободряюще ему подмигнул.
Иван решил идти на прорыв.
- Выслушай, отец, не отберу у тебя много времени.
Хмельницкий пристально присмотрелся к Богуну.
- А это ты, сотник. Ну, говори уж, что имеешь.
- Господин Данил сказал: противоположный направлению атаки вал города обложат татары?
- Верно господин Данил сказал, - согласился Хмельницкий.
- Не лучшая мысль!
- Что?! – Хмельницкий перевел взгляд на Нечая. Тот лишь пожал плечами, мол, я ему говорил. – Что ты несешь, сотник?
- То, что татары не пойдут на приступ, ваше превосходительство, - не сдавался Богун. – Они не привыкли лезть на валы. Позволь это сделать моим казакам.
- Вы нужны мне здесь. Когда гуляй-города пойдут к валу и подавят сопротивление польской пехоты, полки должны ринуться на штурм лавинной штормовой волной! Как могу распылять силы?
- Всего тысяча, пан гетман! Поверьте, мы сможем сделать многое, наслав панику в лядском стане. Это сыграет на руку атакующим полкам гораздо больше, чем крик татар над валами и их стрелы.
Хмельницкий начал краснеть, и все, кто хорошо его знал, поняли – гетман вот-вот взорвется безудержной яростью, как это всегда бывало, когда кто-то из подчиненных легкомысленно спорил с ним из-за вещей, неприемлемых для него. Богун замер, смело поглядывая в глаза Хмельницкому.
- Хорошо, - наконец, сказал Хмельницкий, когда напряжение от конфликта, который вот-вот должен был начаться, приобрело наивысшую степень своей силы. – Пусть будет по-твоему, сотник. Татары действительно не самые лучшие воины, когда приходится воевать с укрепленными лагерями. Веди своих людей на восточный вал. Но
277
помни – за каждый просчет передо мной лично будешь ответ держать, а не перед Нечаем!
- Благодарю, отец, - склонился в поклоне Богун. – Я выполню все, что только в силах человека.
Хмельницкий отвернулся, давая понять, что аудиенция закончена.
Когда спешили назад, Нечай удивленно глядя на Богуна, молвил:
- Я всегда знал, что ты упрямец, Иван, но чтобы настолько... Ты знаешь, Хмельницкий в минуты ярости становится действительно неудержимый, мог бы даже и заковать тебя в кандалы.
- Не заковал.
- Да. Одно могу сказать наверняка: теперь он тебя хорошо запомнил. Лучше даже, чем после Тульчина.
В ответ на слова Нечая над казацким табором высокой нотой заиграл сигнал сурьмы. Послышался впервые от ставки гетмана, он быстро пролетел, дублируя над всеми полками.
* * *
Стрельба пушек с противоположной стороны збаражских укреплений была настолько сильной, с максимально возможным темпом, стараясь подавить позиции вражеских пушек и подготовить штурм гуляй-городов еще до того, как они двинулись к стенам укрепления, выдерживая выстрелы польских пушек.
- Сколько они уже стреляют? – спросил Богун у Нечипоренко, который лежал рядом, присматриваясь к польскому валу, до которого было не меньше двух сотен сажень.
- Час.
- Скоро пойдут, - заметил Емеля, который находился справа от Богуна.
Сзади затрещали кусты ивняка, и появился запыхавшийся Савка Обдертый, в вымазанном в грязь кафтане и шароварах. Молча снял шапку, вытер ею пот со лба и достал из кисти курительную трубку. Неспешно положил в нее табак, предложенный Нечипоренко. Разжег от поданного им же трута, затянулся дымом, и только тогда начал докладывать.
- Ничего страшного. Солдаты на валу, конечно, есть, видели и несколько фальконетов, но ничего чрезвычайного. Можно брать. Только туда, где находится куча деревьев, - он указал их на вражеском валу, - лучше не лезть, там волчьи ямы, якорцы, еще бог какое дерьмо. А справа, то есть ближе к нам, вал на протяжении добрых двухсот аршин был отделен от окопа лишь неглубоким рвом, местность сухая, ровная. Туда надо ставить лестницы.
- Так и поступим, - согласился Богун. – Дождемся, когда татары начнут их стричь, тогда меньше внимания будут уделять нам. Гуляй-городы, я думаю, вот-вот отправятся под стены города.
- А я о чем? – Савва откинулся на спину, несколько секунд покрутился, удобнее усаживаясь на траве, и, наконец, затих, накрыв лицо шапкой. Богун совсем бы не
278
удивился, если бы он в эту минуту громко захрапел.
Тысяча двести казаков Ивановой сотни расположились, присмотрев подлесок неподалеку от восточного вала збаражской крепости, ожидая команду броситься на штурм. Рядом с казаками, разделенными Богуном на участки по пятьдесят сабель, лежали длинные штурмовые лестницы, сделанные таким образом, что по их длинным ступеням одновременно могли подниматься по крайней мере трое бойцов.
Иван поднял голову и начал отыскивать взглядом татарские чамбулы, о присутствии которых говорило отдаленное ржание лошадей, топот сотен копыт и разные крики всадников. Несмотря на весь шум и суету, устроенную татарами, самих их Иван увидеть не смог. Как он и предполагал, мурзы не спешили бросаться на вражеские укрепления, хотя и не отступали далеко от стен. Такая война совсем не подходила кочевникам, которые привыкли действовать исключительно как легкая кавалерия, то есть быстрыми наскоками и обстрелом. Вдруг Богун почувствовал, как ему на лицо упала дождевая капля, потом еще одна, и еще. Он взглянул на небо – облака, которые начали собираться после рассвета, наконец, опустились и разразились проливным дождем. Впрочем, подумал Богун, дождь больше помешает ляхам, чем ему – во время штурма защитники крепости значительно больше полагаются на огнестрельное оружие, чем те, кто с саблями в зубах карабкается штурмовыми лестницами.
Но как там тяжелые китай-города? Ведь затянись дождь надолго, они непременно увязнут в тине. Все же много уделять внимания этой ситуации у Ивана не было времени – даже с места, где он находился, было заметно, что на валу крепости солдаты резво перебегают, исчезая, очевидно, в направлении противоположной стены. С каждой минутой их становилось все меньше, пока не осталось на протяжении всего западного окопа не больше двух-трех сотен. Дождь все усиливался, и хотя он не был слишком густым, но похоже на то, что затянуло надолго. Все же пока от восточных укреплений слышалась сильная стрельба.
- Давай приказ быть наготове, - вернулся Иван к Нечипоренко.
- Слушаю! – есаул быстро исчез в подлеске.
Еще несколько минут лежали молча, ожидая появления татар, которые должны были отвлечь на себя внимание тех защитников, которые еще оставались на западном окопе, и дать возможность казакам хотя бы без потерь приблизиться и установить лестницы. Однако время шло, и ни один из татарских всадников не приблизился к крепости. Наконец, Богуну надоело такое ожидание – он представлял, какой ожесточенный бой идет на противоположной стороне крепости.
- Достаточно! – наконец, воскликнул он и поднялся в полный рост, обнажая саблю. – Вперед, молодцы, за Украину! – и первым бросился к окопу, который возвышался над окружающей равниной на добрых десять саженей, ощетинившись кругами возов и замысловатыми приспособлениями, предназначенными для быстрого уничтожения всякого, кто вздумает карабкаться на вал к лучшему миру. За сотником, медленно растягивая шеренги на сотню аршин справа и слева от Богуна, бросились казаки, неся штурмовые лестницы.
Дождь способствовал штурму. Артиллерия и мушкеты были не в состоянии стрелять из-за намокшего пороха. Поэтому казаки без потерь подступили к окопу и
279
приставили лестницы, чтобы забраться наверх.
- Вперед, молодцы, на валы! – кричал Богун, стоя возле одной из лестниц, и голос его тонул в истошном крике тысячной толпы, которая образовалась под окопом, и быстро лез вверх лестницами, которые ляхи еще не успели столкнуть.
Богун перехватил лезвие сабли зубами и быстро подался вслед за остальными разгоряченными битвой казаками. Сейчас его место было там, где находилась большая часть его регимента.
Богун, поднявшись на вал, сразу же присоединил свою саблю к остальным атакующим казакам. Он быстро расчистил себе путь к узкой лестнице, которая вела с верхней галереи внутрь польского лагеря и, скинув несколько настоящих рубак, бросился вниз, намереваясь перерезать путь ляхам, которые мчались на помощь тем, что терпели поражение на валу. Разгорелся жестокий бой уже внутри укреплений. Вишневецкий, которому доложили о прорыве казаков, понял свою ошибку и отдал приказ послать туда пехотную хоругвь венгров. Но позиция, занятая казаками, была настолько удачной, что они с легкостью смогли противостоять венграм, которые превосходили их втрое – зажатые между двумя приземистыми зданиями, они хорошо видели, что не смогут уже помочь своим товарищам, поэтому они ограничились только тем, что локализовали прорыв и начали строить новую линию защиты. Казаки были бессильны помешать работе вражеских солдат. Ситуация начала осложняться.
Богун, вернувшись по лестнице на вал, приказал завалить галерею справа и слева от места прорыва. Потом позвал Николая Охрименко, который как раз пробегал рядом, чтобы помочь тем, которые сдерживали венгров внутри окопа.
- Слушаю, господин сотник.
- Пойдешь к Нечаю. Скажи: мы захватили окоп, пусть дает подкрепление. Пока ляхи заняты на восточном валу, можно совершить удар под стенами Збаражского замка.
Охрименко кивнул и быстро исчез.
Богун снова спустился вниз и успевал быть сразу и на правом, и на левом крыле своей небольшой ботавы, и в ее центре, показывая пример казакам и поддерживая их боевой дух.
К Богуну, который как раз отражал удары нескольких вражеских солдат, подбежал Охрименко, очень вовремя проткнувшего одного из венгров длинным лезвием алебарды.
- Не будет помощи, господин сотник! – прокричал он в самое ухо Ивана.
- Как не будет?! – схватил он за плечо Охрименко. – Ведь мы уже в лагере! Мы захватили часть стены, они что там, подурели?!
- Все очень плохо, - выдохнул казак, - штурм гуляй-городков захлебнулся, скоро здесь будет половина вражеского войска. Нужно спешить, чтобы спасти сотню.
- Как захлебнулся?! – не поверил Иван собственным ушам. – Да что ты говоришь... – это невозможно!
- Во всем виновен проклятый дождь! Гуляй-городки завязли в тине и не двинулись с места.
Богун вдруг увидел, как на помощь венграм поспешает толпа польских пехотинцев, вооруженных длинными копьями. То, о чем говорил Николай, начало сбываться – поляки перекидывали на место прорыва свежие силы, стараясь окружить и уничтожить казаков.
280
- Назад! Всем назад! – зазвучал в воздухе голос Богуна. – Отходим к стене! – И
бросился стать в первой шеренге бойцов и сдержать врага на время, необходимое для ухода остального отряда. Казаки рубили лезвиями жолнеров, пытаясь удержать вражеский напор.
- Держим! Держим, молодцы! – услышал Иван собственный невероятно напряженный голос, и с силой опустил лезвие своей сабли на один из вражеских мечей на несколько дюймов ниже черного обхвата хищно заостренного лезвия. Древко сабли переломилось пополам. Рядом Иван услышал хриплый смех Савки Обдертого.
- Похоже, пришла и наша очередь, Богун! Раз мать родная... А славно мы пожили, господин Иван.
- Рано ты тризну по нам начинаешь! – вскрикнул Иван. – Стоим, братья, держим!
Десяток за десятком казаки начали отходить по ступенькам на галерею, и оттуда на штурмовые лестницы, отступая с сердцем полным сострадания из вражеского лагеря, который так удачно захватили, где были полны надежд расширить успех и, наконец, закончить такую долгую и трудную осаду трижды проклятого Збаража. Они спешили – с обеих сторон галереи ляхи уже разбирали сделанные на скорую руку завалы, и вот-вот могли ударить по бокам, на этот раз окончательно отрезав путь к отступлению для тех, кто оставался еще на дворе.
Через пять минут на дворе остались только сорок казаков во главе с Богуном. Отошел, не захотел спорить с Иваном, и Омелько Дериухо со своей полусотней. Рядом был лишь верный Нечипоренко, Николай Охрименко и Савка, которого уже несколько раз успели ранить. Остальные казаки по обе стороны от сотника были в лучшем состоянии. Все они хорошо понимали, что именно им, скорее всего, придется стать откупом за жизнь остальной сотни, но не один не отступил, мужественно выдерживая бешеный натиск поляков. Вот упал под неожиданным ударом великан Пилипенко, молчаливый Тетерко и смешливый Тарас Гусь. Покинули строй, зажимая тяжелые раны, Иван Кузнец и Данил Рудый.
- Держим, братья, держим! – кричал Иван, но голос его раздавался все слабее.
Десять минут. Страшных десять минут выдержал Богун со своими соратниками, стоя на нижних ступеньках галереи, пока не услышал условный сигнал, говоривший о том, что основные силы отошли от стен и находятся в безопасности.
- Мы выдержали, Савка! – крикнул Иван и в то же время увидел, как Савка, подставив лезвие своей сабли под удар жолнерского копья, пропускает другой направленный ему в грудь удар. Кольчатый панцирь на груди побратима рвется, пропуская глубоко в плоть острое и широкое лезвие сабли, как Савка округлил глаза от неожиданной боли, выпустил из рук мокрую от крови ручку дамасской сабли и начал оседать. Мгновение, и он уже на земле, а заросший многодневной щетиной ландскнехт с раскрытым в крике ртом, сколько имел сил, всаживал свое оружие в череп казака.
- Савка! – сколько было силы, заорал Богун и кинулся к Обдертому, хотя и понимал, что помочь ему уже ничем не сможет. – Савка!
И вдруг почувствовав страшный удар в грудь, Иван замер на месте. Словно взглядом постороннего человека увидел он за несколько шагов от себя вооруженного арбалетом жолнера и короткую, но очень грубую стрелу на этом арбалете. Стрела на две
281
ладони торчала в его, Ивановой, груди. Он хотел еще что-то крикнуть, замахнуться саблей
и поразить другого жолнера, который, волнуясь, вкладывал на раму арбалета вторую стрелу, но силы изменили ему. Рука вяло опустилась, освобождая саблю, а из горла вырвался не крик, а только сдавленный выдох, а потом он почувствовал, что в глазах начало темнеть, а ноги непослушно согнулись.
- Пана сотника ранило! – долетел чей-то крик. – Нашего Богуна достали!
Иван начал проваливаться в звонкое небытие. Последнее, что он почувствовал, это чьи-то руки, которые подхватили его и куда-то потянули.
* * *
Черная потресканная земля была совсем голой и не несла на себе даже маленькой былинки, не то что деревца или кустика. Ровная, словно стол, она казалась бесконечной. Небо над той равниной было тоже черным. А посреди равнины, совсем недалеко от Ивана, который стоял задумчивый, не в состоянии решить, куда идти этой дивной местностью, разместился невысокий частокол. Невысокий и черный. Черный, как и все здесь. За ним виднелись крыши нескольких строений.
- Хутор, - сказал сам себе Иван. – Если есть хутор, следовательно, должны быть и люди. - Шаг за шагом Иван приблизился к частоколу. Вот и ворота. Они открыты полностью, словно приглашали путешественника пройти через них. Иван медленно прошел через вход и остановился, рассматривая внутреннее устройство хутора. Но что это?
- Господи, куда я попал?
В то же мгновение его подхватила страшная сила и понесла, бросая неизвестно куда. Удивительная легкость, которую чувствовал до сих пор, смешалась приступом удушающего кашля, а все его тело заколотила пронзительная боль. Через минуту он открыл глаза и увидел над собой мокрое от слез лицо жены, мигающий огонек ночника, который сильно дымил.
- Живой! – в то же мгновение выдохнула жена.
- Тихо, тихо, - мягко обхватил ее за плечи Омелько, склоняясь над раненым. – Ему теперь нужен покой.
Но Анна не успокаивалась. Очевидно, от большого нервного напряжения, которое ей пришлось пережить, ее начало трясти, словно в лихорадке, и она все повторяла, словно молитву:
- Живой, ты живой!
- А какой я должен быть? – произнес Иван потрескавшимися от лихорадки губами, и каким вялым показался ему собственный голос! – Разве дадите спокойно умереть?
И он уснул. Ему снились боевые порядки войска, которые строились на поле перед Желтыми Водами, сигналы сурьмы, залп пушек и стук копыт тысячных отрядов конницы, которые летели в бой. Снились огни подожженного поляками Корсуня и позеленевшие от времени стены Тульчина, посеревшее от дождя небо над Пилявцами и могучий Каменец.
282
Видел он во сне пожар львовского предместья и артиллерийский обстрел Высокого Замка, видел пышную кавалькаду представителей лучшего львовского мещанства,
которые прибыли в лагерь Хмельницкого, чтобы предложить гетману большую контрибуцию и спасти старое место Львов от штурма и грабежей в случае его успешного завершения.
Снилось Богуну и улыбающееся лицо его жены Анны, дитя с васильковыми глазами, которое протягивало к нему ручонки.
* * *
- О, да я вижу, ты уже совсем на поправку пошел, раненый герой! – загремел Нечай еще с порога, наклоняя голову, чтобы не зацепиться за проем двери. Он снял шапку, трижды перекрестился на образа в углу светлицы и сел на лавку возле кровати, на которой лежал Богун. – Ну, слава Всевышнему. Пани Анна встретила меня в сенях, да хотя бы на себя стала похожа, а то сама едва живая была, сердешная. Ну, рассказывай.
- Что я расскажу тебе, Данила? – ответил Богун. – Лучше ты рассказывай, что и как. Я, признаюсь, последнее, что помню, это смерть Савки.
- Так, - нахмурился Нечай. – Убили нашего Савку. Такой человек был... Да если бы его только одного! Кровавым выдался для него тот день, когда тебя подстрелили, без меры кровавый, Морозенко, полковника убило... Но не будем о плохом. Знали мы лучшие дни, будут еще лучше.
- Данила, я хочу знать все. Но вначале скажи, где я, и откуда тут Анна.
Нечай покачал плечами:
- Под Збаражем ты, где же ты можешь быть? Правду сказать - если бы моя воля, отправил бы тебя на несколько месяцев в Вороновицу. Но доктора говорят: невозможно в такую далекую дорогу. А что касается Анны... Одним словом: уже и не думали мы, что выживешь ты, Иван! Три дня после того проклятого штурма все угасал. Омелько попросил старого сечевого характерника, имели надежду, что поможет. А старый хрен таки сказал: он уже не в нашем миру, но еще и не в Царствии Божием. Звать нужно человека, который вернет его в наш мир. Вот и все. Омелько бросился за Анной. Загнал до смерти трех коней и через полтора суток был с ней здесь. А потом ты отошел.
- Давно я лежу? – спросил Иван.
- Три недели.
- Вероятно, и новостей много?
- Хватает.
- Хорошие новости?
Нечай махнул рукой.
- Не очень, но... Завязли мы здесь, Иван. Давно могли Збараж взять и дальше пойти, но нет на то военного счастья. Хан недовольный, со дня на день может что-то выкинуть, король пятьдесят тысяч посполитого рушения собрал.
Когда Нечай ушел, Иван позвал Анну.
- Анна.
283
Она подошла.
- Я здесь. Тебе, может, что-то нужно?
- Ничего, - Иван протянул руку. – Сядь рядом и дай мне руку.
Она молча покорилась. Иван несколько минут гладил ее мягкую прохладную ладонь.
- Я такой радостный, что здесь, Аннуся.
- Я теперь всегда буду рядом, - невесело улыбнулась она. – Тебя просто невозможно оставить одного.
- Я подвел тебя, любимая. Не очень я хороший муж. Но очень хороший отец, я так давно не видел Тараса. Хлопоты вам со мною.
На мгновение Иван почувствовал на лице прикосновение ее губ.
- Ты наилучший на свете, Иван. Ты вылечишься и снова бросишься в бой, я знаю, и заранее боюсь за тебя. Но ты наилучший муж и хозяйственный отец. Что поделаешь, если нам пришлось жить в непростое время. В период рождения новой страны. Она как человек рождается в муках, вот только муки ее значительно больше, чем муки родов женщины. И нам придется разделить со страной часть этих мук, хотим мы этого или не хотим. Вот только ты меня не гони больше, я не поеду на хутор, я буду с тобой.
Иван стиснул пальцами ее ладонь в знак благодарности, но на словах запротестовал.
- Но поле битвы не место для женщины, Анна.
- Теперь поле битвы вся Украина, и в лагере верных тебе казаков я буду чувствовать, что мой ребенок больше защищен, чем за плохим частоколом хутора, не предназначенным для ведения войны. Не надейся, Иван, тебе от меня не спрятаться, - после последних слов углы губ Анны еле-еле поднялись в улыбке.
- Это не лучшая мысль, - вздохнул Богун. Он хорошо понимал, что Анна имеет желание быть с ним рядом, но походная жизнь принесет ей много испытаний.
- Да, не лучшая! – Анна наклонилась и осторожно, стараясь не причинить боль, обняла Ивана.
* * *
Между тем, положение осажденного Збаража ухудшалось с каждым днем. Гонцы к королю перехватывались татарскими разъездами. Запасы провианта и фуража таяли с каждым днем, а получать новые было не откуда. После двух недель осады поляки стали есть не только конину, но и все, что было живого в замке, вплоть до крыс и мышей.
В один из дней в середине июля князю Иеремии доложили, что его просит принять один из гусар княжеской хоругви Стомиковский.
- Ваша милость, у меня есть план, как можно вырваться из замка и доставить донесение корою о нашем бедственном положении.
Иеремия выслушал Стомиковского. План был хорош, но рискован.
- Коль решился ты на такое славное дело, - наконец, сказал он, - возражать не буду. Другого пути все равно нет. Но будь осторожным – там везде казаки и татары.
284
Ночью Стомиковский перелез через окопы, бросился в пруд, примыкавший с одной стороны к польскому обозу, переплыл пруд, прополз среди спящих неприятелей, и к
рассвету добрался до болотного моста, где просидел целый день. Следующий день опять полз среди спящих неприятелей, при малейшем шуме припадал к земле, затаив дыхание, как это делают охотники на медведя.
Миновав неприятельский стан, он пустился бежать, выдавая себя за русского холопа, потом взял почтовых лошадей и прискакал в местечко Топор, где и застал Яна Казимира.
Узнав о бедственном положении осажденных в Збараже защитников, Ян Казимир, получивший к этому времени благословение папы, а также знамя и меч из Ватикана, хотя и не располагал значительными силами, решил двигаться на выручку осажденным. Его продвижение было медленным, так как он все еще ожидал подхода народного ополчения, которое присоединялось частями к его 20-тысячной армии. Кроме того, в это время прошли сильные дожди, испортившие дороги. Местные жители отказывались сообщать что-либо о дислокации казацкого войска, поэтому поляки фактически двигались вслепую. Хмельницкий же, наоборот, получал подробную информацию о продвижении королевских войск. Выслав навстречу королю отряд казаков во главе с Дорошенко, он поручил ему скрытно следить за передвижением поляков.
Когда 4-го августа гетман узнал о том, что король уже на подходе к Зборову, он встретился с ханом, и они вдвоем решили, что настало время действовать. Оставив всю пехоту продолжать осаждать Збараж, Хмельницкий взял с собой конницу, а Ислам-Гирей татар, и они скрытно выдвинулись к Зборову. Не подозревая о том, что казацко-татарские войска уже находятся рядом, король в воскресенье 5-го августа стал переправляться через болотистую речушку Гнезна (приток Стрины), за которой находился город. Переправа заняла много времени, так что до обеда на противоположный берег перешла лишь половина армии. Не ожидая нападения, поляки расположились на обед и в это время объединенные казацко-татарские войска ударили вначале по перешедшим речку полякам (между Метешвым и Зборовом), а затем и на тех, кто еще переправиться не успел.
В этом жестоком бою погибло до 4000 поляков – весь цвет войска. Сам король проявил себя отважным воином, и, в конечном итоге, полякам удалось построить лагерь, в котором они и укрылись.
Между тем, за ночь казаки заняли Зборов, замкнув, таким образом, кольцо окружения. Положение поляков стало критическим. На совете поступили предложения скрытно вывести короля из лагеря, но Ян Казимир от этого отказался, и принял план канцлера Оссолинского обратиться к хану с предложением мира. Такое письмо было отправлено Ислам-Гирею. В нем напоминалось о том, что в свое время польский король Владислав выпустил его самого из плена.
* * *
Несмотря на позднее время, запорожский гетман в своем шатре еще не собирался
285
спать, обсуждая с генеральным есаулом Демьяном Многогрешным план завтрашнего сражения, когда на пороге появился Дорошенко.
- Чего тебе, Петро? – обернулся к нему Хмельницкий.
- Прибыл гонец с письмом от крымского хана к ясновельможному пану гетману, - ответил тот, вручая пакет.
Послание было коротким и, пробегая его глазами, Богдан недовольно, но с едва заметной тревогой в голосе сказал:
- Хан зачем-то требует меня к себе. Не пойму, какого дядька я ему понадобился среди ночи. Ты, Демьян, - обратился он к генеральному есаулу, - собери полковников и доведи до них диспозицию завтрашнего сражения. А ты, Петро, поедешь со мной.
Спустя десять минут гетман в окружении десятка всадников и его личной охраны уже двигался в направлении ставки Ислам-Гирея.
Тревожное чувство не покидало Хмельницкого с момента получения послания от хана. Чем больше он размышлял о причинах столь позднего вызова, тем сумрачнее становилось у него на душе. Он понимал, что произошло нечто непредвиденное, так как расстался с ханом уже перед самым заходом солнца, и они подробно обсудили план завтрашней битвы.
* * *
Хан принял гетмана полулежа, облокотившись на подушки, в окружении своих мурз. Сообщил, что в завтрашнем сражение татары участия принимать не будут. На недоуменный вопрос гетмана, чем объяснить такое внезапное решение, Ислам-Гирей уклончиво ответил, что не видит смысла напрасно проливать кровь правоверных, если желаемого результата можно добиться мирным путем.
Хмельницкий прямо спросил, не предложили ли ему поляки выгодные условия мира. Хан не стал юлить, и также прямо ответил, что король предлагает перемирие на условиях, которые он считает вполне приемлемыми.
В свое расположение гетман возвратился только на рассвете, хмурый, как грозовая туча. Он с чувством стыда вспоминал, как он упрашивал хана изменить свое решение. Несмотря на все уговоры, Ислам-Гирей оставался непреклонным, заявив, что и от Хмельницкого ожидает прекращения военных действий. В конце концов, хан согласился с тем, чтобы казаки начали битву и даже обещал поддержку татар. Но если победа не будет достигнута и в этот раз, то он заключит с поляками мир.
Закрывшись у себя в шатре, Хмельницкий так и не ложился спать. Дожидавшиеся у входа джуры слышали тяжелые шаги гетмана, глухие проклятия, обрывочные фразы:
- Измена! Предательство! Клятые ляхи!
С первыми лучами солнца казаки и татары с трех сторон начали атаку на польские позиции.
Пока казацкая и татарская конница пытались разорвать центр и правый фланг поляков, брацлавский полковник Данила Нечай во главе десятитысячного отряда казаков в пешем строю стремительно атаковал польский обоз, находившийся на левом фланге.
286
Вначале военная удача сопутствовала Нечаю, и ему удалось ворваться в обоз. Но неожиданно обозные слуги оказали столь упорное сопротивление, что развить успех
казакам не удалось. Нечаю пришлось отступать. Так же безуспешно закончилась атака, предпринятая против центра и правого фланга. Как только казаки и татары откатились от польского лагеря, перестраиваясь и готовясь к новой атаке, от группы мурз, стоявших рядом с ханом, отделился трубач с белым флагом в руках. Подавая сигнал к прекращению боя, он направил своего коня в сторону польского лагеря, откуда ему навстречу по приказу короля выехал польский представитель Марк Гнешинский. Поравнявшись с ним, трубач передал ротмистру депешу хана и повернул коня обратно. Наблюдая за этой картиной, запорожский гетман в свою очередь вздыбил своего буланого жеребца и, взмахнув булавой, крикнул: “Зрада!” (“Измена”). Сотенные и куренные атаманы немедленно продублировали его приказ о прекращении сражения. Казаки во главе с полковниками стали постепенно покидать поле боя и потянулись к мостам через Гнезну. К Яну Казимиру подъехал ротмистр Гнешинский и передал ханское послание. Хан в послании писал, что если король возобновит прежний союз с ним, то он готов прекратить военные действия и принудить к тому же казаков.
* * *
... Как только казаки возвратились к себе в лагерь, полковники, недобро хмурясь, набросились на гетмана.
- Почему ты не позволил нам добить ляхов? – резко спросил Данила Нечай, после Кривоноса основной выразитель интересов казацкой черни. – Еще одна, две атаки, и польский лагерь был бы в наших руках.
- Ляхи подкупили хана, - виновато оправдывался Хмельницкий, - он согласился на мир с поляками, требовал и от нас это сделать, в противном случае грозился ударить вместе с ляхами на вас.
Этот аргумент отрезвляюще подействовал на полковников, и они стали молча переглядываться, не решаясь возразить гетману.
... Между тем, на широком лугу на ровном удалении от польского лагеря и татарского коша были установлены несколько столов. Вскоре там сошлись ханский визирь и королевский канцлер. Без промедления приступили к выработке договора. У Ислам-Гирея, кроме требований о выплате дани за последнее возмещение убытков, связанных с военными действиями, других условий не было, быстро пришли к соглашению. Поскольку реальных денег у поляков не хватило, хан согласился подождать с их выплатой, но за эту отсрочку получил право увести пятнадцатитысячный ясырь в Крым. Сложнее оказались условия мирного договора с казаками, в выработке которых участвовал и Хмельницкий.
Казацкой стороне король соглашался даровать амнистию всем казакам, принимающим участие в военных действиям и другим слоям населения, но Хмельницкий должен на коленях молить его о прощении. Казацкий реестр увеличивался до 40 тысяч.
287
Гетманом Запорожского Войска остается Хмельницкий. Он должен был принести присягу на верность Речи Посполитой.
Важным условием Зборовского договора была ликвидация унии и разрешение
православного вероисповедания на всей территории Польши.
Естественно, поляки, осажденные в Збараже, получали право беспрепятственного выхода с оружием и знаменами.
Король не скрывал радости и огромного облегчения, и поспешил отступить к Глинякам, а потом во Львов, где его войску уже ничего не угрожало.
288
Глава седьмая
Несмотря на то, что Хмельницкий потерял большую часть своей популярности после Зборовского соглашения, на которую был вынужден пойти, его деятельность никак нельзя было назвать такой, которая противоречила бы интересам казачества или Украины. Наоборот, гетман всячески пытался уменьшить негативные последствия Зборова для молодого государства. Он самовольно, открыто наплевал на договоренность, ввел реестр в 50 тысяч казаков вместо установленных 40 тысяч, добавив к нему еще и отдельный двадцатитысячный реестр, который формально предоставлялся в распоряжение старшего сына Хмельницкого – Тимоша. Но и этого мало, каждому из реестровых казаков было разрешено иметь при себе еще двух “мужиков с самопалами”, то есть “надпомощников”, людей, которые благодаря этому распоряжению освобождались из-под власти польской шляхты. Таким образом, пусть и в обход трактата, но фактически количество казацкого войска всего насчитывало почти двести тысяч человек, что было более чем весомой силой, несмотря на то, что в середине семнадцатого века население Восточной Украины не превышало одного миллиона человек. Кроме того, была продолжена кропотливая работа над внедрением территориально-полкового устройства государства, которая формировала вполне демократическое общество, похожее на устройство Запорожской Сечи. Эта работа окончательно была завершена только летом, когда была утверждена конечная цифра в шестнадцать казацких полков, которые насчитывали в своих реестрах двести семьдесят две сотни. Непрерывно проводились политические переговоры ставки гетмана с иностранными представителями, регулировались вопросы внутренней жизни страны, а в Чигирине заработал даже первый в Украине монетный двор. В Варшаве, Вене, Стамбуле и даже в Риме напряженно орудовала разведка гетмана, составленная еще до начала войны из людей из православной шляхты, преданных делу освобождения Украины из-под польского насилия.
* * *
Когда доктора разрешили Ивану Богуну уже двигаться после ранения, жена его, Анна, перевезла его в родной хутор.
Пришла весна, пролетел ласковый июнь и покраснел спелыми вишнями под заборами казацкого хутора жаркий июль
Иван Богун уже давно поправился от ранения и вместе со своей женой радовался тому, что кончилась война, и они теперь будут всегда вместе.
Однако в один из июльских дней он получил приказ прибыть в Чигирин. Привез
приказ сам Данило Нечай. Прибыл на хутор во главе полусотни казаков полкового
хорунжего и отца Гавриила. Встречал их во дворе хозяин, Иван Богун, которого Нечай почти силой потащил в горницу.
- С тебя банкет, Богун! – загадочно заявил Нечай.
289
- В честь твоего прибытия такой пир учиним, что и через неделю весело будет! – в
тон побратиму молвил Иван.
- В этом у меня не было сомнений, - отрицательно замахал головой Нечай. – Но есть лучший повод.
- Лучший? – поднял брови Богун. – Что же может быть лучше, чем посещение пана полковника, к тому же моего старинного приятеля?
- Догадайся!
Иван налил бокалы медового вина и один из них подал Нечаю. Предложил Нечаю сесть за стол и сел на лавку сам.
- Так ты пировать приехал или загадки загадывать?
- Ни первое, ни второе.
- Тогда зачем?
- Просто выпить.
Иван пожал плечами.
- Тогда давай выпьем. За твое здоровье, пан Данило!
Нечай запротестовал.
- Не за меня будем пить!
- Почему? – Нечай ударил своим бокалом о бокал Ивана, который посматривал на него, ничего не понимая, с зажатой чаркой в руке. – Потому что мы сейчас будем пить за здоровье полковника кальницкого Ивана Федоровича Богуна!
- Ты в чем-то ошибаешься, пан Данило, - прижмурился Богун, стараясь понять, был ли Данило “под мухой”, как это с ним иногда бывает, когда он отдыхает от дел.
- Я не ошибаюсь, - рассмеялся Нечай и положил на стол свернутый лист бумаги. На бумаге была сургучная печать. – Я и крошки хлеба с утра не имел во рту, не то что водку! Собирайся в Чигирин, побратим, хватит тебе в сотниках ходить.
Только вечером, когда казаки утихомирились после громкого пира, и Анна уложила спать маленького Тараса, они с Иваном легли в кровать. Анна спросила мужа:
- Зачем приехал Нечай?
- Выпить, - пожал плечами Иван.
- Только выпить?
- Да! Просто выпить за мое здоровье.
Анна поднялась на локтях и подозрительно посмотрела на мужа.
- Пожалуйста, будь откровенен со мной.
Иван без слов вскочил и поцеловал жену долгим нежным поцелуем.
- Я всегда был откровенен с тобой, - сказал после того, как их губы разомкнулись.
- Война возобновится? – Анна поставила этот самый страшный для себя вопрос тоном, каким обычно спрашивала о каких-то совершенно несущественных вещах, как, например, вымолоть ли зерно на току самой, или попросить кого-то из соседей.
- Пока что нет.
- И как долго?
- Не знаю, - снова пожал плечами Иван. – Видимо, не в этом году, иначе мы бы знали о собрании королем посполитого рушения, как это было пред Збаражем.
- Треклятый Збараж! – неожиданно вырвалось у Анны, и она крепче прижалась к
290
Богуну. Даже он в полной мере не знал, чего ей стоили эти несколько дней, когда на взмыленном коне примчался черный от пыли и тревоги Омеля до того, как Иван впервые открыл глаза.
Иван все понял.
- Не стоит бояться судьбы, любимая, - мягко заговорил он. – Особенно теперь, когда войско где-то далеко.
- Да, ты прав, - Анна вздохнула. – Но должна быть причина для того, чтобы полковник пожаловал к своему гетману в гости.
- Анна...
- Да, я знаю, вы с юношеских лет на Сечи, были вместе во множестве сражений... А все же?
Иван вскочил.
- Ничего от тебя не скроешь!
- Конечно.
- Тогда как ты смотришь на то, чтобы вскоре стать госпожа полковника?
Реакция Анны была для Богуна совершенно неожиданной:
- Ну, наконец, надумали! Они должны были сделать это давно, хотя бы потому, чтобы быть честными перед человеком, который ставит службу в армии выше собственной любви.
- Но я не ставлю...
Анна обвила плечи любимого руками и потащила на белоснежные простыни.
- Конечно, не ставишь, мой дорогой, ты просто разрываешься между тем и тем. Но пока такой потребности нет, так что будь смелее, полковник!
* * *
В Чигирин отправились без свиты, только Нечай, которого сопровождал его тринадцатилетний старший сын Иван и писарь Гавриил. С Иваном отправились Омелько и Нечипоренко, который накануне прибыл с докладом из Вороновицы.
Путешественники преодолевали каждый день не менее сорока верст, охотились по дороге, на ночь готовили на костре вкусный ужин и укладывались, разжигая трубки. На седьмом небе был в такие минуты малый Иван Нечай, особенно когда слушал рассказы бывалых казаков.
Так прошло два дня, а на третий, когда до Чигирина оставалось уже совсем мало, произошло событие, которое задержало отряд еще на двое суток, и чуть не стоило жизни Богуну и его спутникам.
Утром, как это было всегда, умылись холодной водой, позавтракали и уже готовились отправляться в дорогу, когда неожиданно услышали грохот копыт довольно большого отряда.
- Кто бы это мог быть? – Нечай пожал плечами.
- Не из Запорожья те птицы, - ответил Омелько.
291
Богун внимательно присмотрелся к вооруженным людям, которые ехали рысью в колонну по четыре, наставив в небо длинные древка копий. До них было не более полумили. Там уже заметили небольшую группу казаков, и отряд направился в их сторону, в сторону группы Нечая.
- Что за черт? – удивленно молвил Нечай и обратился к сыну: - Иванку, садись на моего Буревия и жди нас тут вместе с отцом Гавриилом. Если что, лети на восток до Днепра, а конь до Чигирина тебя доведет. Скажешь гетману... Хотя об этом еще рано. Стой и жди. – Он сел на коня, который был медлительней, чем Буревий, и повернулся к спутникам. – Поздороваемся с милостивыми панами.
Когда до отряда неизвестного войска оставалось не менее полусотни шагов, вперед выехал на гнедой лошади старшина в медном шлеме и кольчатом панцире. Приветливо улыбнулся, поднял руку:
- Слава Украине, панове!
- Слава навек, - ответил Омелько, уважительно присматриваясь к старшине. – Вы кто такие будете?
В ответ послышался смех:
- А пановы не уважительны! Вы первые должны сказать, кто вы будете, так как нас больше
- Полковник Нечай со старшинами Брацлавского полка, - недовольно отозвался Данило. – С кем имею честь?
- Свои мы, пан полковник! Тоже казаки.
- Чьи казаки?
- Известно чьи, гетманские!
Тем временем передние шеренги окружили четверку казаков.
- Какого полка будете? – не успокаивался Нечай.
Старшина отряда подъехал к Нечаю на пять шагов.
- До чего проклятая война довела, или не так, пан полковник? – проговорил он. – Среди родной земли христиан, словно обозленные псы кидаемся друг друга. Говорю же вам, гетманские казаки.
Вдруг Омелько осадил коня и вытащил из ножен саблю.
- Это ляхи, братья, к оружию! – выкрикнул он, но сразу упал, сброшенный с коня одновременно двумя арканами.
Богун, Нечипоренко и Нечай попробовали выхватить из ножен сабли, но вовремя остановились. Со всех сторон на них были направлены несколько десятков пистолей и рейтарских арбалетов. В это время в круг выступил сухощавый мужчина. Это был Славинский.
- Пан хорунжий хочет знать, - говорил он, улыбаясь похожей на волчий оскал улыбкой. – Это гетманские казаки из полка Лисовского. Панове казаки выбрали для себя лучше воевать со схизматиками под гербом князя Вишневецкого, славного защитника Польши. Вот мы и встретились, Богун.
Иван от ненависти вытянул из-за пояса пистоль, но сразу же был остановлен рукой
Славинского.
- Ну-ну, лотре, на твоем месте я бы не делал этого. Если не хочешь стать похожим
292
на решето.
В это время Данила Нечай обернулся назад и увидел, что несколько лесовичков летели к его сыну и отцу Гавриилу.
- Беги, Иван! – что было силы крикнул Нечай, и в этот момент послышался выстрел, заставивший замолчать полковника. Он упал на землю.
На Богуна и Нечипоренко набросилось сразу двадцать ляхов, и скрутили их крепкими путами из сырца.
Иван пришел в себя в каменном сарае. Сильно хотелось пить. Однако он набрался силы, на которую был способен, чтобы сесть, опираясь о доску стены.
Перед собой он увидел силуэт мужчины, который сидел в такой позе, в какой сидел и он. Ноги согнуты в коленях, руки за спиной, а плечо опиралось на доски стены.
- Ты кто? – спросил Иван.
- Михайло, вашмость, - долетел голос Нечипоренко.
Богун немного подвинулся, стараясь сесть поудобнее.
- Что с нами случилось? Черт, Нечай где?
- Здесь, - махнул есаул головой в сторону, - еще не отошел.
- Помню, в него стреляли, он живой?
- Живой, что с ним станет! Пуля только рукоятку его пистоля повредила. Сам
ударился об землю, когда упал с коня. А вот когда его вязать стали, он отошел немного и двух ляхов так поприветствовал, что, вероятно, оба душу Богу отдали. Вот его полковник перначом по голове и погладил.
- Омелько! – продолжал допрашивать Иван.
- Его отдельно держат. Не знаю, почему.
Пришел в себя и Нечай. Тут он заметил Ивана и Михайла.
- Добрый день, кум! – усмехнулся натянуто. – Добрый и тебе, пан Иван!
- И вам, кум, доброго здоровья, - ответил ему в тон Нечипоренко. – Голова не болит?
- А зачем ей, дурной, болеть, когда я уже неделю не пил?
Начали выяснять, что с ними произошло, после того, как Нечая огрел перначом Славинский, а Богуна, который слишком уж сопротивлялся связыванию, ударил мушкетом один из лесовичков. Оказалось, что при сознании остался только один Нечипоренко. Он и рассказал, что сразу же после крика Нечая малый Иван развернул коня и так рванул, что за ним лишь пыль закурилась. Гавриил, наоборот, спокойно ожидал, пока к нему приблизились, после чего спокойно, слез с коня, отдал повод одному из нападавших и пошел к кругу.
Связанных погрузили на телегу, и повезли дальше от Чигирина. Через два часа они оказались в неглубокой балке, в которой был расположен казацкий острог, обнесенный частоколом. Рядом шалаш, хлев и конюшня. После этого их закрыли в хлеву. Что было дальше с Омельком и Гавриилом, Михаил не видел, но по невеселым репликам тех из лесовичков, которые отправились в погоню за младшим Нечаем, он понял, что они его не поймали.
- Ну, это не удивительно, - согласился Нечай, - моего коня догнать и с большим грузом ни один конь не сможет. Сын через шесть часов будет в Чигирине. А вот мы... Ну,
293
скажи мне, Богун, не дураки мы с тобой? Как телята в волчью пасть к ляхам пришли.
- Но откуда они здесь? – пожал плечами Нечипоренко.
- А чему удивляться? Разве мало Украиной разных харцызов ходит?
Иван вздохнул.
- Чертов Славинский, выскользнул тогда... Ему я нужен, это давние счеты. Надо сказать, пускай вас отпускает.
- Взгляни на меня, господин Иван, - посмотрел на Богуна Нечай.
- А что?
- Тебе, вижу, больше всех перепало, когда такое говоришь. Никого он не отпустит, а если отпустит, то он понимает, что ему дорога в Польшу будет закрыта. Так что у нас судьба одна.
- В Тульчине я тоже ему судьбу приготовил, но он убежал.
- Может, и мы убежим... – вздохнул Нечай. Он пошевелил связанными руками и только застонал.
Михаил посмотрел, что там с руками. Нечипоренко, придвинулся к Даниле и осмотрел его руки. Затем он лег на бок у него за спиной.
- Подвинь немного руки ко мне, попытаюсь перегрызть путы.
Нечай послушался и замер, ожидая, пока Нечипоренко зубами разгрызет кожаный шнур, который врезался в тело. Пять минут Нечипоренко грыз шнур, наконец, ему это удалось.
Нечай резко выпрямил руки перед собой и непослушными пальцами откинул остатки веревки.
- Славинского бы на ней подвесить! – сказал со злостью.
Когда кровь в застывших руках немного успокоилась, Нечай взялся за путы Нечипоренко, потом освободил от веревки Ивана.
Еще не успели набрать природного цвета руки от пут, как за дверьми послышалось движение, после которого открылись двери, и в хлев вошло несколько лесовичков с пистолями в руках.
- Пан хорунжий, они развязаны! – удивленно выкрикнул один из них, посветив себе смоляным факелом.
- Панове решили совершить побег? – насмешливо произнес хорунжий. - Должны вас поставить перед жестокой реальностью: он невозможен. Вас охраняют не хуже, чем гарем османского султана.
Нечай резко поднялся и шагнул к хорунжему.
- Ты, падла, - гневно говорил он. – Думай, что и при ком говоришь! Ты в присутствии двух полковников Войска Запорожского! Когда ваше военное счастье на вашей стороне, то охраняйте, а судить нас не нужно. Мы не лошади и не скотина! В целом достаточно слова шляхетского оставаться здесь.
Хорунжий несколько секунд помолчал, переваривая услышанное от Нечая.
- Добже, - снова заговорил он. – Если панове дадут слово шляхтича, я не стану связывать им руки.
- Отож-бо, - начал успокаиваться Нечай. – Даю слово шляхтича, что не убегу, используя то, что мне не свяжут руки.
294
- Вы, пан Богун? – спросил поляк Ивана.
- Считай, что ты получил и мое слово.
- Бардзо добже, - он перевел взгляд на Нечипоренко. – пан есть шляхтич?
- Пан есть казак и можете поверить, что казацкое слово не меньше, а может и сильнее от шляхетского, - пробурчал Михайло.
- Будем надеяться на это, - скривил губы хорунжий. – В таком разе я оставляю вас, хотя охрана за дверьми не будет снята. Сейчас вам принесут ужин, а потом можете отдыхать. Завтра вы, - хорунжий указал на Богуна, - будете иметь разговор с паном полковником. Пан Нечай должен знать, что полковник Славинский не имеет к нему каких-либо претензий и удерживает его здесь только ради собственной безопасности.
- А тебе известно, что между нами и Польшею у Зборова подписан мирный договор, поэтому ваши со Славинским действия идут совсем ему не на пользу?
- Я повторяю: мы не имеем ничего против Нечая...
- Я рад, - буркнул Нечай, - можешь передать Славинскому, что претензии к нему имею я и не забуду о них после моего освобождения.
- Ваше право, пан полковник, - склонил голову поляк и вышел из хлева. Следом за ним пошли остальные казаки. Через несколько минут действительно принесли ужин: несколько ржаных сухарей, шмат солонины и три большие луковицы. Кроме того, в углу поставили ведро с водой, небольшую свечу, и выгнали из хлева свиней. Без лишних слов казаки взялись за еду. Поев, начали укладываться спать.
- Я ему тебя не отдам, Иван, - между тем сказал Нечай. – Пускай убьет обоих, а если повезет, то успеем и ему горлянку перегрызть
- И я с вами! – поддержал их Нечипоренко. – Говорят, за компанию даже жид повесился.
- Завтра видно будет, - коротко кинул Богун и лег на солому, накрывшись капюшоном и положив под голову шапку.
* * *
Проснулись задолго до рассвета – дождь, который шел всю ночь, наконец, перестал. Некоторое время лежали молча. Наконец, тишину прервал Нечай:
- Вот расходилась небесная канцелярия! И как там малый в степи? Хоть бы не пропал, вышел.
- Даст Бог, получится, - сказал Нечипоренко.
- Даст Бог, - вздохнул Нечай.
На какие-то полчаса воцарилась тишина, которую прервал впоследствии Богун:
- Что же с Омельком? Неужели убили бродягу?
- По крайней мере, я не видел, - ответил Нечипоренко. – Арканом только стреножили.
- Почему же отдельно держат?
В ответ на вопрос Ивана заскрипела задвижка на двери, и через мгновение они
295
открылись. На пороге стоял Гавриил, о котором они ни разу не вспоминали.
- Мир вам в вашем доме! – торжественно произнес прибывший и положил какой-то сверток, в котором оказался завтрак: печеная курица и несколько хороших кусков хлеба. В ведре, которое он держал в другой руке, было свежее молоко. – Прошу позавтракать, чем Бог послал.
- Прости, отче, но каким же ты здесь ветром? – спросил Нечай.
- Пришел, - пожал плечами Гавриил.
- Гавриил, не хочешь нам рассказать, что с тобой произошло после вчерашнего дня? – спросил Богун.
Гавриил начал рассказ:
- Когда вас схватили и начали грабить, ко мне тоже подъехали несколько ратных людей и хотели совершить насилие над слугой Божиим, но Бог позаботился обо мне и вернул ум солдатам: они вежливо пригласили меня в группу и говорили, что никоим образом не навредят мне, и, как показали последующие события, они так и сделали.
- Это хорошо, отче, - покачал головой Богун. – А куда нас привезли?
- Хутор весьма небольшой и заброшенный, - пожал плечами Гавриил, - а хозяев здесь нет. Скот есть, куры есть, овощи, хоть и неухоженные, но есть, а хозяев нет, может, отправились куда?
- Кажется, я знаю, куда они отправились, если тут хозяйничает Славинский, - хмуро сказал Нечай.
- Далеко ли от Чигирина? – спросил Иван у отца.
- Если пешком идти, то не ранее чем через два дня дойдете.
- А где Омелько? Он живой? Его держат здесь или в другом месте?
- Пан Омелько? Здесь он.
- В другом хлеву?
- Бог с вами, пан сотник, почему же в хлеву?
- Рассказывай скорее!
- Тут пан Омелько. С польским полковником он недавно имел беседу. Польский полковник уважает его, даже за одним столом пищу принимают.
- И какие дела у Омелька со Славинским?
- Неизвестно.
- А кто тебя прислал к нам?
- Омелько прислал.
- И тебя никто не задерживал?
- Нет.
- Омелько ничего не говорил тебе передать для нас?
- А как же, говорил.
- Что именно?
- Чтобы вам пищу отнес.
- И все?
- Все.
Иван вздохнул. Он ничего не понимал. Какие дела могут быть у Омелько со
Славинским?
296
Когда Гавриил стал уходить, вдруг остановился, хлопнул себя по лбу.
- Вспомнил. Омелько просил, чтобы вы копали под северной стеной, а он их постарается задержать еще на сутки. Нож в пакете с едой.
В хлеву закипела работа, стали копать в углу северной стены. Часа через три работу приостановили – до темноты продолжать подкоп было небезопасно. Потянулось длинное время ожидания.
Наконец, диск солнца скатился за горизонт. Уже проглядывалась темень. У пленников появилась возможность продолжать работу.
- Все! - вздохнул Нечипоренко, который как раз был занят копанием земли. – Готово.
- Бежать? Мы ведь дали слово не делать это. Как поступать, господа? – спросил у товарищей Иван.
- А мы не будем убегать, только выйдем на прогулку, после чего, вернувшись, вежливо попросим Славинского освободить нас от долга.
Через четверть часа вся охрана спала крепким сном.
- Пожалуй, пора, - прошептал Богун.
В ответ Нечай протянул руку:
- Давай кинжал, первым пойду. Если что, подам сигнал.
Богун покрутил головой:
- Э нет, полковник, теперь моя очередь
- Ну, нет, - запротестовал Нечай. – Я пойду первым!
- Но нет, вашмость полковник, первым пойду я, - Богун взял кинжал и полез в подкоп. За ним полезли по очереди сначала Нечай, а затем Нечипоренко.
На поверхности они уже притихли у стены и начали прислушиваться. Раздавался храп от костра – там часовые “исправно несли службу”.
- Все! – прошептал Нечипоренко.
- Дальше будем за частокол выбираться, - пожал плечами Нечай.
- Только стоило бы вооружиться. Надо бы занять оружие у охранников.
- Брось, - взял Михаил Богуна за плечо. – Шума наделаешь.
- Не наделаю. Втихаря на ножи, и дело сделано. – Иван медленно покачал головой.
- Оставь, говорю!
- Но почему?
- Нам не нужна кровь этих людей.
Вдруг из темноты послышался голос приближавшегося к ним Омелька.
- Вижу, парни, вы время даром не теряли, успели лаз прокопать. Что же, пора в путь.
- А лошади? – попробовал перехватить инициативу Нечай. – Нам нужны лошади.
- Так! А еще рыдван и несколько панянок в сопровождение. Пешком идем, так надежнее. До Чигирина рукою подать и если на несколько часов оторвемся, погоню они выслать побояться.
Нечай не перечил. Просто встал и посмотрел на Омелька:
- В какую сторону идти?
- За мной держитесь.
397
Быстро перешли двор, проскочили в открытые ворота и ушли в ночную степь. Тишину нарушал только отец Гавриил, которого нагнали за сотню саженей от хутора в месте, которое ему назначил Омелько.
- Негоже честному человеку в темноте ждать так долго.
Быстрым шагом двигались до рассвета, затем отдохнули несколько минут и снова продолжили движение.
Еще через два часа путешествия беглецы услышали топот копыт большого отряда.
- Черт побери! Неужели Славинский?! - злясь, выкрикнул Нечипоренко.
- Не похоже, - ответил Омелько. – Славинский у нас позади, то есть на юге, а эти приближаются с востока.
Через три минуты отряд был уже рядом с беглецами.
- Вы кто такие будете? – спросил Нечай.
- Тю! И не признаешь, господин полковник?- послышалось в ответ.
Вперед выехал широкоплечий старшина в кармазине и бобровой шапке.
- Ус! – не поверил своим глазам Нечай. Перед ним был его собственный полковой обозный. – Каким ветром, обозный?
И не успел тот что-нибудь ответить, как у него из-за спины выскочил на коне его сын Иван.
- Отец, это я!
- Он, ваша милость, все его заслуга.
Через минуту Нечай уже отдавал распоряжения:
- Лошадей нам! Ты с полусотней отделяйся и двигайся на восток, а я прямо на юг пойду. Где-то через час увидишь балку, обходи и жди, когда услышишь суматоху, бей на балку с юга. Хутор там. Всех к ночи вырезать, только полковника оставь, с ним Богун будет разговаривать.
Бой был короткий и яростный. Казаки Лисовского хотя и были застигнуты врасплох, показали, что достойно несут имя своего бывшего атамана – рубились до последнего и не сдавались, даже когда были окружены со всех сторон и падали один за другим под саблями разъяренных брацлавцев.
- Не жалей чертов лядских! – прибавлял им сил полковник. – Пусть будет заказано им учинять в Украине разбой и нарушать мир! Вперед, соколики мои!
Не отставал от других и Богун. Метался он от одной кучи к другой, отыскивая того, кого хотел увидеть в тот момент больше, чем когда-либо кого-то из родных людей. В какой-то момент боя Иван все же увидел Славинского. Тот успел вскочить на коня и теперь вовсю хлестал животное кнутом, убегая в сопровождении нескольких солдат в степь.
- Не убежишь, собака! – выкрикнул Богун. – Омелько, Михайло, он убегает! За ним. Но не услышали его надежные Нечипоренко и Дериухо, они были захвачены битвой. И Иван кинулся догонять Славинского один.
Наконец, Славинский понял, что ему не уйти от преследования, и он повернул лошадь навстречу Богуну.
- Ну, вот и встретились, Славинский, - кинул хриплым голосом Богун. – Теперь
никто нам не помешает рассчитаться.
398
Наемник князя Вишневецкого так натянул повод лошади, что та на мгновение стала на дыбы.
.- Так и никто? – на лице Славинского появилась холодная улыбка. Он быстро достал из седельной кобуры пистолет и выстрелил в Ивана.
Только случайность спасла Богуна. Лошадь Славинского неожиданно рванула, и рука всадника опустилась всего на дюйм. Пуля прошла ниже Ивана и угодила в лошадь. Лошадь присела. Иван соскочил с нее и замер возле нее, увидев как из груди лошади струилась кровь.
На расстоянии затихали удары копыт. Богун несколько минут смотрел вслед Славинскому, после чего повернулся и пошел назад, туда, где среди криков раненых и ржания лошадей заканчивали жизнь раненые казаки Лисовского.
* * *
В Чигирине на большой площади перед канцелярией, с обеих сторон которой были пристроены пушкарни, рядом несколько строений генеральной старшины и с десяток меньше значимых строений, куда направились Нечай и его сопровождающие. Их остановили несколько конных охранников. Внимательно осмотрели, узнав всех, поздоровались, спросили про цель визита к его ясновельможности и пропустили.
- Ох, не так когда-то к Хмелю заходил, когда его старшую Степаниду за моего племянника отдавали! – шутливо вздохнул Нечай, и, доверив лошадь казачку, заспешил вверх по ступенькам высокой веранды. Богун и Омелько последовали его примеру.
В приемной гетмана их выслушал старший над бунчуковыми товарищами – средних лет казак, которого Иван раньше никогда не встречал.
- Да, его ясновельможность знает о вашем визите. Вчера ожидали.
- Знаю, что вчера. Загостевались мы тут дорогою. Да так славно, что оставить добрых хозяев смогли не сразу.
- Пан гетман сейчас отсутствует, - предупредил их бунчужный. – Могу доложить о вас пану генеральному писарю.
Нечай вздохнул.
- Что же, нет Хмеля, давай хоть Выговского.
Иван Выговский принял казаков среди просторной залы.
- Прошу вас, панове, сесть и отдохнуть с дороги. Сейчас я прикажу накрыть стол, сможете покушать, и я послушаю ваш рассказ о положении в Брацлавском полку и вообще на нашей западной границе.
Не более чем через два часа в светлицу вошли бунчуковый товарищ, которого они первого встретили в приемной.
- Его ясновельможность ждет вас, панове! – торжественным тоном выговорил он.
- Наконец! – Нечай встал с лавки и двинулся. – Пора, друзья.
Когда казаки вошли в кабинет гетмана, Хмельницкий сидел в кресле с высокой
спинкой и, уперев подбородок на согнутой в локте руки, посмотрел на вошедших. Он
299
подождал, когда двери за казаками закроются, затем заговорил своим низким чистым голосом, который всегда удивлял Ивана своей принципиальностью и полным отсутствием недоброты.
- Рад вас видеть, парни! Проходите, проходите. Садитесь, где кому удобно. Разговор будет длинный. Не зря же так долго вас ждал.
- Не наша то вина, отец, - попробовал защититься Нечай.
- Знаю. Заодно и расскажите мне, что за лесовички здесь делали, и чьей землей ко мне пришли.
- Не Брацлавскою! – решительно заявил Нечай.
- Конечно, тогда, неверное, Чигиринскою... Но, хорошо, оставим это на нашей совести. Сейчас хочу услышать, в чем наибольшую нужду имеете. Какие слухи из Подолья доходят, и вообще, что у вас там нового, после того, как лядские паны начали на свои бывшие владения возвращаться.
Разговор затянулся. На вопросы отвечал Нечай, порой ему помогали Иван с Омельком, пользуясь случаем, вспоминали извечную нехватку оружия и артиллерии, отмалчивались, когда Хмельницкий напомнил о столкновении с надворным войском одного из магнатов, когда те слишком решительно начали занимать земли, которые отошли им на Брацлавщине согласно Зборовского соглашения.
- А что это господин Дериухо от дел отошел? Давно не видел я пана военного судью, да и с Низа пишут, что так, мол, и так, забыл тропу в Запорожье господин Омелько! – спросил вдруг гетман у Омелька.
В ответ тот лишь улыбнулся.
- Отдых тоже нужен.
- Да, да, - согласился Хмельницкий, - заслуженный отдых. Все же я мог бы предложить тебе что-то здесь, в Чигирине, это ты заслужил.
- Благодарю за милость, ваше превосходительство, - спокойно ответил Омелько. – Я запорожец, человек слишком свободомыслящий. Помимо гетманской службы, пора мне подумать о вещах, которые каждому казаку нужны под старость. Должно же остаться обо мне воспоминание на этой земле, не только как об одиноком человеке.
- Вот как?- взмахнул головой Хмельницкий. – Хотя я и не тиран, некоторое вольнодумство терплю, когда оно ради общего дела полезно. А вот запорожцев вовек буду уважать за услугу большую, которую имел когда-то от них. Ну, хоть на свадьбу пригласи, когда обабиться надумаешь!
- Обязательно.
Несколько минут Хмельницкий говорил о несущественных вещах, желая изменить тему разговора. Очевидно, его все же обидел хоть и вежливый, но отказ Омелька стать на предложенную должность при ставке гетмана. Наконец, как то часто бывает среди казаков, углубились в воспоминания о былых сражениях еще во времена Сагайдачного и Дорошенко. Еще бы говорили о том, о сем, но гетман поднялся и заговорил:
- Ну, вот что, заболтались мы. А между тем, нам есть о чем поговорить, не упоминая царя Гороха.
Он подошел к столу, взял там что-то и вернулся к Богуну.
- За храбрость твою, сотник. За большой ум и военный талант. За услуги, которые
300
ты оказал Родине в трудный час, за кровь пролитую, и с надеждой, что твое умение и
опыт найдут лучшее применение, прими от меня этот пернач. Держи его властной рукой Украине на славу, а врагам на погибель. – Он протянул Ивану украшенный слоновой костью и жемчугом серебряный полковничий пернач, после чего развернул свиток пергамента с гетманской печатью:
- “Сейчас года Божьего 1650-го, июля дня восемнадцатого, - торжественно прочитал гетман, - мы, Божьей милостью гетман Войска Запорожского Низового и Городового, со старшинами и обществом обнаруживаем нашу общую волю и представляем Ивану Федоровичу Богуну, сотнику Брацлавского полка, должность Кальницкого полковника. Желаем плодотворного труда и оправдания возложенных на него надежд, успехов в борьбе с врагами Украины и крепкого здоровья. Дано в Чигирине”.
- Вот и все, Иван Федорович. Служи и помни: теперь лично за все спрошу, и в случае чего, не пощажу.
Богун прижал к груди пернач, низко поклонился.
- Ничего не забуду, - молвил он глубоко растроганным голосом. – Все силы положу. И пусть покарает меня меч вашей милости, если нарушу эту мою клятву!
Когда все трое вышли за порог гетманской канцелярии, некоторое время молчали, затем заговорил Нечай.
- Думаю, сейчас в обратный путь отправляться уже поздно, - взглянул на небо Нечай, - солнце высоко. Кроме того, господин полковник хотел нам с Омелей пир в честь своего полковничества устроить.
- Лишний вопрос! – пожал плечами Богун. – Лучший трактир Чигирина на сегодня наш.
Уже на пороге в трактир Иван вдруг вспомнив, спросил Омелька:
- Слушай, а какие совместные дела ты имел со Славинским?
- Я ему был нужен в качестве посла, - пожал плечами Омелько.
- Тогда я вообще ничего не понимаю.
- А между тем, все ясно, хотя и грустно от такой ясности. Князь Вишневецкий отправил своего пахолка для наведения связей с сечевым обществом. Они уже хорошо знают о том, что Хмельницкий стремительно теряет поддержку казачества после Зборова, поэтому всеми силами пытаются вбить клин между ним и запорожцами. Остается надежда на то, что им это не удастся. Ну, и оставим все в прошлом, миссия Славинского провалена. Почему бы нам не сбросить с плеч бремя военных дел и не вспомнить, что мы просто казаки, которые после многих битв вернулись из похода и не с пустыми карманами.
301
Глава восьмая
Линия разграничения между казацкой территорией и остальной Речью Посполитой формально проходила по Случу, однако фактически земли между Збручем, Случем и Днестром от Бара, Брацлава и Ямполя поляки считали своими. В свою очередь, казаки тоже считали эту территорию своей, размещая здесь в крупных населенных пунктах гарнизоны, которые поляки пытались прогнать.
Между казацкими и польскими дипломатами не утихали споры за эти населенные пункты. Предложенную Варшавой Зборовскую линию Брацлав – Ямполь не признал ни Хмельницкий, ни казацкая старшина, которая идеально расценивала эти города как свои. Зато линия у крепости Бар признавалась со стороны казаков. Именно на основе этих противоречий и происходили пограничные конфликты на протяжении всего 1650-го года. В ноябре солдаты брацлавского воеводы Станислава Лянцкоронского пытались занять Мурафу и Красное, которые казаки считали своими. Конфликт продолжения не имел, но напряженность в приграничной зоне сохранялась, и достаточно было нового, пусть и небольшого вооруженного столкновения, чтобы стороны перешли к активным военным действиям.
Хмельницкий направил приказ своим полковникам: брацлавскому Даниле Нечаю, кальницкому (винницкому) Ивану Богуну и уманскому Иосифу Глуху усилить казацкие гарнизоны в приграничных районах и быть в готовности дать отпор полякам, если они попытаются перейти линию разграничения. Конечно, он был уверен, что зимой поляки полномасштабных военных действий не начнут, поэтому приказ о полной мобилизации казацких полков в приграничной зоне не отдал, полагаясь на военный опыт и полковничье искусство всех трех полковников.
Исполняя приказ гетмана и получив сведения о том, что Калиновский (который недавно был выкуплен у татар и вернулся в Польшу) стягивает к Каменцу находившиеся на зимних квартирах войска, Нечай перегруппировал свои силы, оставив часть в Ямполе и Шоргороде, а сам с трехтысячным отрядом казаков укрепился в Красном. Искушенный в военном ремесле, Нечай решил перестраховаться, и вызвал к себе сотника Шпаченко, сказав ему:
- Возьми с собой полтысячи казаков и станете в Ворошиловке. Если ляхи ударят прямо на Красное, организуй оборону и прегради им дорогу. Часа два продержитесь, а там и мы подоспеем.
- Не беспокойтесь, пан полковник, - молодцевато ответил сотник, подкручивая ус, - ляхов мы не пропустим, так что гуляйте масленицу спокойно.
Нечай поморщился, будь его воля, он бы запретил праздновать этот языческий обряд, но боялся, что его не поймут казаки.
- Ладно, пусть гуляют, - решил, в конце концов, полковник. До Ворошиловки пять
верст, в случае чего, Шпаченко успеет предупредить о подходе Калиновского.
Когда Шпаченко ушел в Ворошиловку, в Красном началось празднование масленицы. Многие пили не до опьянения, а до беспамятства, валясь с ног прямо там, где
302
их одолевал “Ивашка Хмельницкий”, зная, что в Ворошиловке стоит боевое охранение во главе со Шпаченко, казаки которого тоже несли службу не очень бдительно. Так продолжалось несколько дней, чем и воспользовался польный гетман.
Выступив рано утром 19-го февраля из Бара, Калиновский остановился у Станиславчика. Здесь уже, получив сведения о том, что казаки в Красном празднуют масленицу, а в Ворошиловке стоит с малыми силами сотник Шпаченко, польский гетман решил, что другого более удобного случая нанести поражение Нечаю не представится. Он поручил ротмистру Криштофу Корицкому с конной хоругвью блокировать в Ворошиловке Шпаченко, сам же он во главе остального войска глубокой ночью скрытно подошел к Красному.
Корицкий окружил Ворошиловку, внезапным ударом обрушился на казаков Шпаченко. Сотник вместо того, чтобы организовать оборону и отправить гонцов к Нечаю, бросил своих людей на произвол судьбы, а сам убежал в Мурафу. Частично вырезав, а частично пленив оставшихся в Ворошиловке казаков, Корицкий поспешил соединиться с Калиновским.
Нечай, также отмечавший масленицу со своим ближайшим окружением, спал крепким сном, когда его разбудил Кривенко.
- Вставай, пан полковник, - тормошил он Данилу, - вставай, в Красном идет бой.
Сон слетел с Нечая вместе с опьянением, он быстро сообразил, что произошло то, чего и опасался Хмельницкий – польское войско перешло линию разграничения и напало на Красное.
Вскочив на коня, отважный полковник пытался организовать сопротивление, созывая к себе тех казаков, которые в суматохе выскакивали из хат едва ли не в исподнем белье, но с саблями в руках. Однако поляки воспользовались внезапностью нападения. Окружив малочисленную группку казаков во главе с великаном-полковником, гусары Калиновского изрубили их большую часть, пока не подоспел есаул Кривенко с подкреплением. Сам Нечай отчаянно сражался с окружившими его гусарами, получив несколько смертельных ранений, и Кривенко вынужден был укрыться вместе с ним в замке, где попытался организовать оборону.
Однако когда к утру не приходивший в сознание полковник умер, есаул еще двое суток держал оборону в замке, а затем с уцелевшими казаками прорвался сквозь боевые порядки противника и ускакал в Мурафу. Заняв замок, поляки нашли там бездыханное тело брацлавского полковника и нескольких православных священников, отпевавших его, которые тут же были зарублены.
* * *
Иван Богун сидел посреди просторной светлицы винницкого замка и слушал покрытого грязью и запекшейся кровью казака, слова которого падали в его ум тяжелыми
камнями. Он не мог не то что говорить, но даже думать – Данилы больше нет! Того Данилы, которого привык видеть рядом на протяжении всей жизни, с которым прошел
303
около сотни верст, побивая врагов в боях и неоднократно поднимая кубки в честь совместных побед. Нечая, который сидел рядом в челне и делился кожухом во время отдыха, ездил рядом на марше и подставлял свою саблю под удары поражения ему, Ивану. Да, он не мог в полной мере этого понять. Почувствовал только холод в душе и удивительную пустоту, словно со страшной вестью этой чудом спасенный казак принес и ему весть какого-то нечеловеческого суда. Казак, увидев отсутствующий вид лица кальницкого полковника, замолк.
- Продолжай казак, - махнул ему рукой Богун.
- Нечего больше продолжать, отец, - казак тяжело вздохнул. – Все полегли – и Кривенко, и Говротинский, и Холодий... Нет больше Брацлавского полка. Зачем меня Бог миловал, лучше б там рядом с ними...
- Не говори глупостей! – стукнул кулаком по столу Иван. - Должны бороться! Погибнуть легче, чем удержать землю, за которую они полегли, именно потому и вынуждены бороться. А полк мы отстроим! И Калиновскому припомним все, нам бы только Винницу удержать.
Проводив казака отдыхать, сам Богун поехал осматривать готовность города к обороне.
На улице к нему подъехал Омелько.
- Пан полковник, у меня к тебе есть разговор, - проговорил Омелько.
- Хорошо, что ты приехал, - Иван протянул руку и поздоровался крепким пожатием. – Я уже хотел за тобой посылать.
- Как я могу усидеть на хуторе, когда здесь такие дела? – пожал плечами Омелько.
Он уже несколько месяцев проживал у Богуна на хуторе, сошелся с Дарьей, бывшей невесткой Охрименко. Старый Мирон помер незадолго до Рождества, поэтому Богун попросил Омелька присмотреть за хутором, а заодно и присмотреться к Дарье, которая уже давно положила на казака глаз. Наконец, дело было сделано, и Омелько женился на Дарье, поселившись на хуторе, который был вынужден бросить много лет тому назад, убегая от преследования польской власти.
- Да, дела не радостные. Слышал о Нечае?
- Слышал, - вздохнул Омелько и склонил голову. – С каждым месяцем нас все меньше становится, тех, кто начинал. Вот и господина Данила его судьба не пожалела, действительно жаль.
- Увы. Но это еще не все новости. Теперь Калиновский идет на Винницу.
Омелько пожал плечами:
- Этого следовало ожидать, ты следующий после Нечая, дальше, очевидно, должны быть Умань и Черка.
- И будут. Если мы не остановим гетманов здесь
Иван жестом пригласил Омелька следовать за собой и тронул коня шпорами.
- Хочу проехаться городскими укреплениями, прошу со мной.
- С радостью соглашусь.
И они, обмениваясь мнениями, поехали вдоль рва, за которым были расположены
участки земляного вала, увенчанного местами каменными башнями и высокими стенами, а местами – только крепким дубовым частоколом.
304
Дорогой к ним присоединился Нечипоренко, который сразу же радостно поздоровался с Омелько и сотником Винницкой сотни по имени Бородий. Последний довольно резво начал докладывать Богуну о состоянии проведения работ.
- Медленно, но движемся, пан полковник, - говорил он, - что поделаешь, так промерзло, словно камень. Вынуждены огнем землю прогревать и только потом возможно хоть немного углубляться. Но ров уже почти закончен, осталось каких-то тридцать саженей.
- От Калиновского эти тридцать саженей, если не выкопаем, подарком будут, когда он ударит, тогда поймешь, что труднее: или землю копать, или вражьи копья принимать. Чтобы мне к вечеру доложил об окончании работ на рву.
- Сделаю, вашмость, все, что от меня зависит.
- И не зависимое от тебя тоже сделаешь, - Иван посмотрел вслед уходящему сотнику и повернулся к Омелько. – Вообще, они так работают, что грех требовать большего, это, вероятно, я нервничаю. Калиновский и Лянцкоронский уже совсем рядом. У меня две тысячи двести человек, может, еще триста, четыреста мещан из винницких цехов. Все. Калиновский ведет тридцать тысяч.
Вместо ответа Омелько указал на крутое здание монастыря, которое возвышалось на противоположном берегу, скованного льдом Южного Буга.
- Хорошие стены, такие смогут противостоять довольно большой армии.
- Я тоже об этом думал, - согласился Богун. – Часть винницкого гарнизона будет размещена там. Две группы обороны всегда лучше, чем одна. Кроме того, я дал приказ наделать во льду несколько прорубей и замаскировать их соломой и снегом. Если ляхи бросятся через речку, потеряют немало войска.
- Ты все правильно делаешь, - согласился Омелько. – Я думаю, Винница не достанется Калиновскому таким подарком, каким стало Красное. Даже если Хмельницкий скоро не пришлет на помощь, сможем обороняться несколько месяцев.
- Вынуждены. А на скорую помощь от гетмана я и не рассчитываю. Имею от него приказ держать Винницу, так что удержу ее или сложу здесь голову рядом с другими.
- Ну, это ты всегда успеешь, тут много ума не нужно, - недовольно возразил Омелько в ответ на сиюминутный Иванов пафос.
Тем временем они приблизились к берегу Южного Буга и слезли с лошадей, решив напоить их из большой проруби возле берега, из которой брали воду на хозяйственные нужды жители этой стороны винницкого предместья.
- Мы сделаем здесь каток для врага, берега зальем водой. Надо это сделать немедленно, я чувствую, ночью будет хороший мороз.
После того, как есаул скрылся, Богун вопросительно посмотрел на Омелька.
- Ты приехал один?
- Да.
- Тогда я не смею держать тебя – ты должен до утра вернуться на хутор, собрать там людей и утром быть в Виннице.
- На кого же я хозяйство оставлю? – спросил Омелько.
- На Калиновского, - с улыбкой ответил Богун.
- Не жалко?
305
- Еще как! Забери, Омелько, все, что сможешь, только не задерживайся. А хутор мы потом отстроим.
* * *
Передовые дозоры польского войска, возглавляемые воеводой брацлавским Станиславом Лянцкоронским, появились на околицах готовой к обороне Винницы туманным утром в конце декабря 1651-го года, принуждая винничан всматриваться хмурыми взглядами в ровные походные колонны и прислушиваться к бравурной музыке, которая сопровождала марш польской кавалерии. Еще издали, не останавливаясь на отдых, Лянцкоронский дал сурьмою призыв к бою и начал разворачивать походные колонны в боевые шеренги. К Богуну, который отдыхал у себя дома после бессонной ночи, проведенной на строительстве укреплений монастыря, вихрем влетел Нечипоренко.
- Идут, пан полковник! Ляхи!
Богун быстро поднялся и пошел в угол, где стояло ведро с водой. Напился из кружки, остаток воды вылил на ладони, ополоснул лицо и шею. - Иди, давай сигнал по полку, я сейчас буду.
Словно в ответ на слова Богуна где-то рядом забил тревогу церковный колокол, потом далее зазвонил еще один колокол, а через минуту уже звонили все колокола города.
На верхней галерее городской стены, кроме казаков гарнизона, собрались все жители города. Поднявшись на стену, Иван почувствовал локтем легкое прикосновение. Конечно, она. Иван повернулся и увидел Анну, которую еще вчера с хутора привез Омелько по просьбе Ивана.
- Я была здесь рядом, мы с Христею ходили по магазинам, - словно оправдываясь, говорила она.
- Иди домой, Анечка, - Богун ласково обнял жену за плечо. – Иди...
- Господи, как их много!..
- Анна...
- А ты снова на одежду надел панцирь, - осуждающе покачала головой она.
- Анна, на нас смотрят.
- Да, я иду, милый, я все понимаю. Но ты должен пообещать мне, быть осторожным. И панцирь...
- Непременно! – Иван поцеловал жену и, подхватив ее под руку, провел к ступенькам, которые вели вниз. Вернувшись, окликнул Нечипоренко.
- Михаил, всех посторонних прочь со стены! Готовь Бабинскую, Купянскую и Погребищенскую сотни к выходу, поздравим господина Лянцкоронского.
Через четверть часа ворота лагеря, в который, собственно, превратил Винницу Богун, распахнулись, выпуская в поле семьсот пятьдесят всадников в жупанах и красноверхих казацких шапках, с лесом копий над головами и музыкантами, не хуже лядских – в первых рядах ехали сразу пять бандуристов, за которыми выстроились
лучшие певцы из всех трех приготовленных к бою сотен.
306
- Давайте, молодцы, покажем ляхам, как мы умеем воевать, - поднял Богун над головой пернач.
Поляки, заметив казацкую конницу, которая выходила им навстречу, несколько замедлили движение, растянулись по фронту. Богун же, наоборот, сгруппировал сотню вокруг себя плотной толпой.
- Да что он делает?! – возмущенно голосили на стене казаки. – Лянцкоронский его возьмет в кольцо, и они треснут, словно орех в клещах.
- Ой, не доведет до добра, братики, такой полковник!
Спустившись к берегу, казаки при появлении польских хоругвей на льду Буга, обратились в притворное бегство по направлению к городу, пройдя между прорубями по выставленных ранее вехам.
Польская конница во главе с брацлавским воеводой, ободренная отступлением казаков, бросилась в атаку. Наращивая темп, гусары Киселя и Мелешко выхватили палаши из ножен, сверкнувшие в их руках серебряными змеями и вылетели на лед Буга. Уже спустя несколько секунд несущиеся в карьер кони попали в полыньи, покрытые тонким льдом, и началось то, что позднее получило название “Винницкого ледового побоища”. В то время, как первые ряды атакующих уже оказались в полыньях, задние ряды продолжали мчаться вперед, попадая в новые проруби, которыми густо усеян был весь Буг. Ржание тонущих коней, крики оказавшихся в ледяной воде людей, треск ломающихся копий слился в один протяжный гул, стоящий над рекой. В мгновение ока притворно отступившие казаки повернули назад и, спешившись на берегу, и в пешем строю устремились на поляков.
В то время, как они вели непрерывный перекрестный огонь из ружей по еще уцелевшим гусарам, другие копьями, прикладами самопалов и саблями топили тех, кто попал в полынью. В этой кровавой резне погибли ротмистр Кисель, брат киевского воеводы Адама Киселя и Мелешко, а Лянцкоронский, тоже искупавшийся в холодной воде Буга, лишь чудом остался жив, но получил ранения от ударов копьями и ружейными прикладами. Только к вечеру ему удалось выбраться из полыньи и добраться к своим. Те поляки, которые не попали в проруби, отступали в панике к островному замку, оставляя на льду убитых товарищей, боевые знамена обеих хоругвей и личную хоругвь брацлавского воеводы.
Первая победа над польным гетманом, не потерпевшим дотоле в этой кампании ни одного поражения, существенно повлияла на состояние морального духа не только казаков, но и горожан. Помимо того, что Калиновскому не удалось внезапное нападение, так в первом же бою он потерял цвет своего войска. К тому же Богун приказал всю имевшуюся артиллерию установить на стенах крепости и оттуда казаки до захода солнца вели по островном замку непрерывный огонь.
Но к вечеру подошли основные силы поляков, и с утра 12-го марта открыли сильный артиллерийский огонь по Мурам. В то же время польская пехота перешла Буг, и начался штурм города. Богун, мобилизовавший три тысячи мещан, руководил обороной вместе с Семеном Высочаном, знаменитым вождем галицких повстанцев. Поляки лезли на обледенелые валы, но их оттуда сталкивали вниз. Казаки и мещане показывали чудеса
героизма, защищаясь не только огнестрельным оружием, но всем, что попадало под руки:
307
косами, дубьем, сапожными ножами и просто камнями. Штурм Винницы продолжался до самой ночи. Сопротивление казаков было настолько по-звериному ожесточенным, что наемная немецкая пехота даже отказалась идти в бой. Тем не менее, в понедельник 13-го марта Калиновский снова бросил на штурм Винницы все свои хоругви, и опять все повторилось, как и накануне. Хотя и в этот раз натиск поляков был отброшен, Богун и Высочан поняли, что следующего штурма они могут и не выдержать. Сказывалось подавляющее превосходство в силах противника, к тому же обороняющиеся не были профессиональными военными, а наспех мобилизованными мещанами. Посоветовавшись с казацкой старшиной, Богун решил вступить в переговоры с польской стороной. В них принимал участие ротмистр Гулевич, потребовавший от казаков выдать Богуна, пушки и знамена. Эти условия, естественно, были признаны неприемлемыми, и в свою очередь казаки предложили выкуп – 4 тысячи волов и 50 бочек меда. Переговоры продолжались вторую половину 13-го и весь день 14-го марта. Но тут от крестьян из окрестных сел в Винницу стали доходить слухи о том, что запорожский гетман с большим войском уже на подходе.
* * *
- Поеду я, пожалуй, на разведку, - поздним вечером вторника сказал Богун Высочану.
- Если Хмель действительно уже неподалеку, то и переговоры эти ни к чему.
Семен не стал возражать, но предложил вместо обычной казацкой одежды надеть стальной панцирь.
- Так будет надежнее, - заметил он, - риск-то большой. Может быть, придется вступить в схватку с каким-нибудь разъездом ляхов.
Взяв с собой несколько самых надежных казаков в качестве охраны, полковник скрытно переправился через Буг, стараясь обойти стороной польский лагерь. Казацкие кони сами выбирали дорогу, так как, хоть на небе и была полная луна, ее периодически закрывали набегавшие облака, погружая все вокруг в непроглядную темень. Богун надеялся, что польский лагерь уже остался в стороне, как вдруг навстречу показался разъезд во главе с хорунжим Рогальским.
- Стой! Кто идет? Пароль? - потребовал хорунжий, тщетно пытаясь разглядеть, кто перед ним.
Богун выехал вперед, назвал пароль, полученный у одного из захваченных в плен поляков, но на беду оказалось, что он уже сменен. В это время из-за облаков выглянула луна, отразившись на стальном панцире полковника, и осветила его лицо, хорошо знакомое многим полякам.
- Да это же сам Богун! – закричал Рогальский. – Бей их! – Он с размаху нанес удар пистолетом по голове казацкого полковника, но тот инстинктивно уклонился и удар пришелся по панцирю. Сжал острогами бока своего серого в яблоках аргамака и тот понес Богуна к Бугу. Казаки выстрелили из пистолетов и повернули своих коней назад.
308
Преследуемые разъездом раздосадованного Рогальского, казацкие кони летели к речке, казаки пригнулись в седлах, спасаясь от ружейного огня. Уже почти доскакав до своего берега, конь Богуна провалился в одну из незатянувшихся полыней. Оказавшись в холодной воде, Богун все же сумел освободиться от тянувшего его ко дну панциря, выбрался из проруби сам и помог выбраться на крепкий лед своему коню.
* * *
Крепкий и невероятно занятый делами, каким может быть крепким и занятый делами мальчик возрастом трех с половиной лет, Тарас Богун игрался посреди покрытой коврами светлицы с большой, мастерски вырезанной из дерева фигуркой коня – подарком Омелька, которую он не выпускал из рук ни днем, ни ночью, упрямо сопротивляясь против тех, кто хочет его разлучить с игрушкой даже перед тем, когда должен был спать. Рядом с мальчиком, удобно усевшись в углу, вязала, мотая пряжу с помощью веретена, баба Ганка, которая приглядывала за полковничьим сыном. Умелым движением мотала старая на клубок шерстяную нитку, не забывая присматривать за малым.
- Иго-го-го! – смеясь, оседлал коня Тарасик. После того взял в руки свою маленькую деревянную саблю и сел на игрушку верхом. - Слява! – выкрикнул, сколько было сил.
Богун следил за сыном, мимоволи улыбаясь:
- Слава, Тарасик. Казацкий сигнал. Ты же у нас казак!
- Касяк! – соглашался, кивая головой малыш.
- Казак! – снова усмехался Иван. Он обратился к жене и продлил прерванный разговор. Анна сидела за большим столом напротив Ивана, и медленно попивая кофе, слушала его рассказ о последних новостях. - Дела не такие уж и плохие, как того можно было ожидать. Несколько последних штурмов на городские укрепления показали полную несостоятельность Калиновского быстро добиться победы, им явно не хватало сил. Относительно монастыря, то Высочан там сидит так крепко, что выкурить его Калиновский не сможет, пока там останутся дееспособными, по крайней мере, несколько десятков казаков. Калиновский, как я заметил, забросил идею овладеть монастырем, поэтому все силы направляет против нас. Это лучшее, как по мне, развитие событий – имеем хоть и небольшую, но все же поддержку в тылу у ляхов. Это доказал вчерашний штурм: несколько удачных попаданий армады Высочана, и немцы утратили боевой дух еще до начала большого штурма, поэтому не удивительно, что вернулись обратно после каких-нибудь пяти минут боя.
- Они не слишком страстные.
- Более чем да.
- Иван, - Анна отставила чашку и вытерла губы салфеткой. – Я хотела бы поговорить с тобой об одном деле...
- Рад выслушать, - с притворной серьезностью склонил голову Богун.
- Но дело и впрямь серьезное.
- Безусловно.
309
- Я говорила с женой бригадира мясников Марией Пистрюгою, с женами бригадиров стольников и лавочников Мотрей Боженковой и Яриной Морозовскою. У нас есть одна интересная задумка, которую не мешало бы ввести здесь в Виннице. Но для этого я должна посоветоваться с господином полковником, так что прошу господина покинуть снисходительный тон и выслушать меня со всей внимательностью.
- Я слушаю тебя, Анечка, - взял Иван ладонь жены в свою ладонь и чуть сжал ее, чувствуя тепло рук любимой.
- Это касается маленьких жителей нашего города, волею судьбы которым приходится жить в условиях осады и рисковать собственной жизнью так, как и нам, взрослым. Мы посчитали детей в возрасте до четырнадцати лет, в Виннице их оказалось триста девять душ. Еще пятьдесят подростков от четырнадцати до шестнадцати лет. Мы должны позаботиться о них и сделать все возможное для их безопасности.
- Ты имеешь какие-то конкретные идеи?
- Конечно. Прежде всего, мы должны решить проблему питания детей. Ведь мы не знаем, когда будет снята осада.
- Да, - вздохнул Богун, - этого мы не знаем.
- Итак, в случае, когда в городе начнется голод, мы должны создать отдельные припасы, из которых сможем подкармливать, по крайней мере, детей. Кроме того, для детей нужно создать безопасные условия в случае пушечных обстрелов, а в случае, когда городу будет угрожать падение, должны иметь продуманный план, как вывезти их из Винницы и перепрятать от поляков. Это пока что в основных чертах. Мы могли бы еще детальнее обдумать ряд мероприятий в этом направлении.
- Это хорошо, милая, - Иван смотрел ей в глаза взглядом полным восхищения. – Ты думаешь о вещах, которые важны для нас не меньше, чем военная мощь винницкого гарнизона. Я обещаю содействовать в этом вопросе и решить своей властью все, что ты обнаружишь необходимым для такого дела.
- Спасибо, милый, - Анна встала из-за стола и начала собираться. – Я, собственно, имела целью заняться этим уже сейчас, поэтому должна бежать к Морозовским, мы договорились встретиться. Хочу скорее дать им знать, что ты согласился помогать.
- Конечно, - Иван вздохнул. – Мне тоже пора отправляться на стены, скоро может начаться новая атака.
Он подошел к вешалке у двери и принялся одевать кафтан. После того вернулся к сыну, который покинул игрушки и стоял рядом, протягивая руки:
- Ну, иди, иди ко мне, Тарас. Обними отца. – Он подхватил малыша на руки и, высоко подняв, начал целовать в розовые щечки. – Хорошо веди себя тут без меня, не балуйся. Не будешь?
- Нет, - вполне искренне заявил малыш. – Не буду баловаться.
- Вот и хорошо.
Тарас заметил мать, потянул ручонки и к ней, и Иван передал малого жене.
- Я скоро, золотко мое, очень скоро, ты и заметить не успеешь! – защебетала к ребенку Анна. – А когда подождешь, будешь много гостинцев иметь.
- Я подожду! – с готовностью согласился Тарас, услышав о гостинцах.
Выйдя на улицу, они некоторое время молчали. Затем пошли по городу. Откуда-
310
то еле слышно несло смрадом пожара, почти рядом застучали копытами несколько лошадей казацкого отряда. Запела сурьма с охранной границы, присоединившись к колоколам на церковной звоннице – казаков звали на оборону города, в то время как православных звали к ранней молитве.
- Скоро начнут, - сказал Иван.
- Да, ты должен быть там.
Иван на мгновение прижал к себе жену и, повернувшись, пошагал в сторону к городским стенам, на которых уже господствовало оживление.
- А ты заметил, - услышал он за спиной голос Анны, - мы стали ходить на войну, словно на работу. Она, проклятая, становится частью нашей жизни. – Анна вынужденно улыбнулась.
- Она всегда была этой частью, - покачал головой Богун.
На стене Иван встретил Нечипоренко и Николая Охрименко. Грудь второго была перемотана белым полотенцем, он имел бледный вид, но старался держаться бодро.
- Что ты тут делаешь? – сразу же охладил его боевой запал Богун. – Почему не в госпитале?
- Не время лежать.
- Кто здесь решает отлеживаться или заниматься безрассудством? – обиделся Иван и крикнул на казака: - Немедленно идти к госпиталю! Без тебя справимся!
Охрименко почувствовал, что перечить не стоит, вздохнул и обреченно пошел по лестнице вниз. Было заметно, что недавняя рана все еще сильно донимает его болью.
- Вот босяк, - покачал головой Иван. – Говорил же, не вставать.
- Все время он был озабочен, что ты отправишь его в госпиталь, не дашь с ляхами поквитаться, - пожал плечами Нечипоренко.
- Успеет еще, - буркнул Иван и, взяв дальнозоркую трубу, начал рассматривать околицы города, во что их теперь превратил коронный гетман Речи Посполитой.
За три сотни саженей от стен Винницы, от наклонного, занесенного снегом берега Южного Буга, вокруг возвышенности, на которой размещался город, до большого и очень глубоко яра, в который весной растопленный солнцем снег стекал с околиц к разбухшей и почерневшей речке, а сейчас только лежали глыбами снежные сугробы и темнели грязными пятнами в тех местах, где горожане устроили мусорники и помойные ямы, тянулись сожженные казаками предместья - шаг, хотя не популярный среди винницких мещан, но крайне необходимый для обеспечения наиболее возможной защиты местных стен от неожиданной атаки. Там, среди пепелищ, в которых чернели хаты, клуни, каморы, хлева и обозы, среди спаленных кустов малины и невысоких вишень и яблонь, польские жолнеры уже начали обустраивать позиции для тяжелой осадной артиллерии, вели прикрытыми навесами и щитами ходы соединения между ними и быстро насыпаемыми редутами для более легкой полевой артиллерии. Быстро строили из возов валы, обустраивали окопы.
- Вот там, слева, - еле-еле касаясь рукой дальнозоркой трубы, произнес Нечипоренко. – Видишь?
Иван повернул прибор в направлении, куда указал есаул. Там среди пепелищ дорогой, которая казалась темно-серой от грязного льда, что покрыл ее толстым
311
панцирем, катились три большущих воза, на каждый из них была нагружена блестящая бронзовая мортира. Возы были специально приспособлены для перевозки тяжелых пушек – высокие борты, сделанные из грубых колод, были одновременно и хитроумными приспособлениями для разгрузки и погрузки многопудового груза, просмоленные канаты поддерживали мортиры, оберегая их от перекидывания во время движения. Высокие, величиной в рост человека, колеса возов крепились железными шипами и были защищены необычайно крепкими клепками.
- Еще три. Пока они установили две возле монастыря и две вон там, недалеко от нашей западной границы. Готовятся необычайно серьезно.
Иван несколько минут рассматривал мортиры и позиции, на которые их должны доставить – не далее, как за двести саженей от стен.
- Что скажешь по этому поводу, Михайло? – Богун резко сложил дальнозоркую трубу и протянул ее джуре.
- Ничего доброго тут не скажешь, - Нечипоренко выглядел набыченным, что было на него совсем не похоже. – Такие бомбы наделают немало беды. А чем мы будем им противостоять?
Богун, задерживаясь, улыбнулся и похлопал Михайла по плечу:
- Шума от них много, это правда. А вот жаль... Для стены мортиры не страшны, а вот как от них спрятать людей, об этом есаул подумай.
- Хорошо, пан полковник, - покачал головой Нечипоренко. От лагеря Калиновского ветер донес басовито-раскатистое пение рожка, затем от польских укреплений отделился небольшой отряд наездников и направился к городским воротам. Передний из них нес на длинном ратище над головой большое полотнище.
- Парламентарии, - сказал тихо Богун.
- Снова?
- На этот раз последний. Я думаю, Мартин Калиновский уже утратил надежду взять Винницу, не сделав ни одного выстрела, и прислал в последнем письме предложение сдать город просто для очищения совести. Он имеет на это право, он диктует свою волю с позиции силы.
Ровно через три минуты после того, как копыта лошадей польских парламентариев простучали по колодам подъемного моста городских ворот, и отряд быстро повернул к своему лагерю, Ивану принесли еще одно письмо от польского командования, которое доставили парламентарии.
- С оружием, хоругвями и артиллерией, - бросил Омелько Дериухо, который подошел в это время, когда сотник Тетновский, сотник Никита Безродный подал Богуну запечатанное гербовой печатью письмо Калиновского. – Два ведра водкою и кувшин гданьского вина.
- И я два ведра! – поспешил и себе вставить замечание Нечипоренко. – Только без артиллерии. Зато с дружным припевом о храбрых казаках и присягаю соблюсти благородное слово.
Иван быстро сломал печать и пробежал глазами письмо.
- Готовь водку, есаул, - хмыкнул он через минуту. – “... И совместно с артиллерией, отойдя со знаменами и боевыми клейнодами, в полной безопасности от нашего
312
жолнерства. На том слово дворянина и честным рыцарским именем крепимся...”
Омеля скрыл в улыбке свое, когда-то изуродованное ударом сабли, лицо и похлопал Михайла по плечу:
- Без артиллерии в прошлый раз предлагал, теперь цена выросла. Водку в госпиталь отнесешь.
- Отнесу, раз проиграл, - вздохнул Нечипоренко.
- Какой ответ дадим, господа? – Иван повысил голос и оглядел присутствующих.
Наступила тишина, только Омеля ударил огнивом, разжигая трубку.
- Ну, тогда уже с артиллерией... Тьфу, черт ему, трут подмок... Да еще и слово благородное! Думаю, нужно бы и нам слово молвить.
- И молвим! – мотнул головой Иван. – Обозный! Через четверть часа доложить мне о готовности артиллерии к обстрелу вражеского лагеря. Высочану в монастырь подать сигнал: “К бою”. Начнем работу казацкую, панове-молодцы!
Ровно через четверть часа заговорила со стен Винницы казацкая артиллерия. Сыпанула шариками, пулями, бомбами в приземистые укрепления польского лагеря. Вылетели из валов комья мерзлой земли, подняло в облаке дыма куски разбитого дерева и изуродованные тела тех, кому судьба назначила пасть жертвой в этот первый день битвы. После первого же залпа командиры польских региментов спешно похоронили людей за укреплениями, а пушкари Калиновского взялись проверять пушки по винницким стенам. Ударили несколько раз и большие мортиры, которые недавно установили, как и надеялся Богун, без слишком большого вреда для осажденных – одна шестипудовая каменная пуля попала в пустую конюшню, расположенную неподалеку от стены, пробив в крыше двухсаженную дыру и разрушив две клетки, вторая и третья попали в пустую площадь, где и лежали до конца осады, наполовину зарытые в перемешанную с землей каменную брусчатку.
Обстрел обеих сторон длился на протяжении нескольких часов, пока не начал затихать сам по себе. Пушкари Винницкого полка берегли порох и стреляли только тогда, когда видели перед собой более-менее достойную цель, поляки же исчерпали первый азарт и, убедившись, что стены являются крепким орешком, перестали по ним стрелять. Одновременно с этим Станислав Лянцкоронский дал распоряжение спешить тысячи драгунов и отдельно повел их на штурм монастыря. Драгуны быстро перебегали пространство перед стенами замка, который наиболее эффективно обстреливался со стен, устанавливали на стены монастыря штурмовые лестницы и забирались по ним, десятками падая в ров, словно спелые груши. Скоро на верхушке стены заработала построенная Высочаном адская машина – быстро раскручивалась колода, к концам которой были прикреплены на веревках чугунные балки, двигающиеся вдоль стены, и то место, где они проходили стену, быстро очищалось от жолнеров.
Скоро, как это случалось уже несколько раз, штурмуя колонны польского войска, потеряв около полусотни жолнеров, поляки отвернули от монастыря и начали перегруппировку, чтобы вскоре начать наступление на городские укрепления. Снова начали бить большие мортиры. Артиллеристы решили облегчить задачу своим жолнерам. Сначала стреляли тяжелые мортиры, а затем несколькими десятками меньших пушек. Когда затихли и они, жолнеры пошли на штурм стен.
313
Закипела быстрая карусель боя. С боевыми сигналами и криками раненых, с баханьем выстрелов и звоном монастыря рядом с казаками Кальницкого полка на укреплениях стали горожане и селяне из окружающих сел, которые находились в Виннице, прячась от польского войска. Плечом к плечу стояли чумаки и вооруженцы, резники и бондари, селяне и торговцы. Методично сваливали на головы поляков обломки камней и бочки с кипятком. Ловко принимали на рогули штурмовые лестницы, отбрасывая их и жолнеров, которые по ним пытались попасть на стену, прочь от стен, дружно встречали на сабли и копья тех, кто мимо своей воли успел попасть на стену.
Полковник Богун, казалось, пребывал сразу в нескольких местах. То он, приложив дальнозоркую трубу, направляет артиллеристов, помогая им наиболее эффективным образом обстреливать вражеские хоругви в тылу передовых частей, а через минуту он уже, крепко сжав зубы, упирается плечом в черный от сажи бак, чан с кипящей смолой, чтобы с его помощью очистить стену от нескольких десятков особенно надоевших ландскнехтов. По-деловому распоряжался резервами, посылая их на позиции, где было наиболее горячо, а еще через минуту уже сам скрещивает саблю с кем-то из жолнеров, чтобы отправить того в лучший мир.
Бой продолжался до вечера. Когда по-зимнему садилось солнце, польские сурьмачи дали сигнал к отступлению.
* * *
Казак был покрыт грязью, примерзшими к коже льдинками и липкой кровью. Его несколько раз ранило, пока он прошел заснеженными полями от Вороновицы до Винницы, а затем прокрался под носом у ляхов, которые осадили город, и вскарабкался по стене в руки защитников Винницы под градом мушкетного огня, который подняли польские мушкетеры, заметив его, беспомощно повисшего на сажень ниже верхушки стены. Его непременно бы убили, если бы по приказу Нечипоренко со стен не начался бешеный орудийный огонь по польским позициям, и шквал картечи не заставил мушкетеров панически бежать от стен в поисках убежища. Но даже теперь, когда казак оказался под защитой укреплений, среди своих, его казалось, не беспокоило его чудесное спасение от неминуемой смерти. Он не слишком был озабочен своими ранениями, хотя некоторые раны все еще кровоточили. Единственное, что беспокоило казака, так это возможность, наконец, упасть и заснуть, не подвергаясь опасности замерзнуть в поле или быть застигнутым врасплох польским разъездом. Единственное, что держало казака на ногах, это послание, которое он донес полковнику Богуну, обманув десять раз по десять смертей.
- Где Богун? – спросил он хриплым голосом, когда ему закончили бинтовать пробитое пулей плечо и подали кружку водки, чтоб подкрепить силы. – Мне нужен Богун.
- Успеешь, человече, - говорили ему. – Отдохни минуту, от лат упадешь.
- К Богуну ведите! – не успокаивался прибывший, поэтому Нечипоренко ничего не оставалось, как быстрее повести его к полковнику, который отдыхал у себя после почти
314
тридцатичасового проведения на стенах во время минувшего великого штурма польских войск.
Когда шли по большой площади, недалеко от собора неожиданно они встретили Николая Охрименко. Он уже почти вылечился.
- Матерь Божья, Филон! – выкрикнул Охрименко, присмотревшись к казаку рядом с есаулом. – А ты как тут оказался?!
- Я один живой, - прохрипел раненый – остальных вам не встретить.
- Кто-нибудь объяснит, о чем он?
Первым отозвался Николай:
- Да это же Филон Корчага, пан есаул! Он у нас на хуторе проживал еще с двумя десятками казаков, Богун их там оставил за домашними присматривать.
- Что?! – глаза Михайла округлились. – Ты с хутора Богуна? Я же сам слышал, как он давал распоряжения вам оставить хутор и пробираться в Умань.
- Давал, - качнул головой казак, и плечи опустил еще ниже, чем до этого. – Да утром должны были выходить, а ночью и напал лях. Нет больше хутора.
- Что с остальными людьми?
Казак вдруг рассердился:
- Ты глухой, есаул? Один я остался, давай веди к полковнику.
Богун спал, когда Нечипоренко привел к нему казака с черными вестями. Гостей встретила Анна. Она сразу же узнала Филона и все поняла.
- Сядь на лавку, казаче. Сейчас тебе помогут, - было видно, как пани полковника побелела, но голос ее звучал спокойно.
- Потом, - запротестовал казак. – Если пан полковник согласится на эту помощь...
- Не мели глупостей, Филон! – голос Анны задрожал.
Через минуту в светлицу вошел Богун. Он кинул на казака взгляд, сел на стул.
- Когда? – вопрос прозвучал коротко, как выстрел.
- Прошлой ночью, - казак вздохнул. – Сколько могли, защищались, а дальше взяли они ворота. Казаков тогда уже жменька оставалась, душ пять... Стали мы спина к спине, начали саблями отбиваться, но поляки на нас наседали. На хуторе устроили резню, баб и детей бить начали, пока нас в углу копьями удерживали. Потом меня ударили по голове... Отошел – рядом только трупы и пожарище.
У Богуна на лице заиграли желваки.
- Кто-то спрятался?
Казак в ответ только опустил перебинтованную голову. Иван некоторое время молчал, словно боясь поставить следующий вопрос. Наконец, взял себя в руки.
- Дарина, Омелькова жена?
- На моих глазах горло ей перерезали.
- Петрусь?
- И малого убили, когда мать защитить попробовал.
Тишину, которая наступила в светлице, нарушил ойк Анны. Только сейчас Иван заметил, что жена стоит рядом, бледная, закрывая рот ладонью.
Он, как это делает крайне утомленный человек, протер лицо ладонями рук.
- Понятно, Михайло.
315
- Так, вашмость.
- Пускай этому человеку перевяжут раны, накормят и дадут отдохнуть. И следи,
чтобы Омелько никто ни одним словом, - последние слова Богуна утонули в стуке, который послышался из сеней.
В это время двери широко открылись. На пороге стоял Омелько. В расстегнутом кафтане, с непокрытой головой – оселедец разметался по его оголенному черепу. Старые рубцы, оставленные когда-то на лице жолнерскою саблей, выступали на загорелой коже белыми веревками.
- Где он?! – спросил неведомо о ком, но, увидев Филона Корчагу, подскочил к нему. Резко схватил его за воротник и так тряхнул, что тот аж стукнул зубами. – Ты скажи мне, что это неправда! Ты скажи это, или я оторву твою ненужную голову!
- Омелько! - громко выкрикнул Иван, но тот и ухом не повел.
- Ты скажи мне это, - повторял Омелько.
Богун быстро приблизился, схватил побратима за руки и силой оторвал их от казака, который уже начал сипеть.
- Это правда, Омелько, - прохрипел Корчага и закашлялся кашлем. - Извини!
- Тогда почему ты живой, сучий выродок! - он снова, было, бросился к казаку, но Богун, сделав большие усилия, буквально сгреб его в объятия и притянул к себе.
- Его вины тут нет, Омелько! - крикнул ему в самое ухо.
На несколько минут все застыло. Наконец, Омелько поднял руку, которая до того бессильно свисала вдоль тела, и похлопал ею Ивана по спине.
- Пусти, Богун.
- Он не виноват, ты слышишь?
- Да, пусти.
Иван отпустил объятия. Дериухо медленно высвободился и отошел на несколько шагов. Стал, повернувшись лицом к окну, за которым лежали заснеженные городские пейзажи. Шел пушистый снег.
- Ты сам видел, как они умирали? – спросил, ни к кому не обращаясь.
- Видел, - ответил Корчага.
Омеля медленно повернулся и подошел к столу, на котором среди бумаг стоял графин с родниковой водой. Подхватил его и, отпив больше половины, остальное вылил себе на голову. Стер с лица и усов прозрачные капли. Наконец, виновато улыбаясь, обвел всех присутствующих взглядом.
- Старый же я дурак! Войны мало навидался. Осточертело на хуторе, в город приехал! Она просилась, чтобы ее с Петрусем с собой взял... Думал в Умани им безопасней... – он тяжело вздохнул и медленно пошагал к выходу, у дверей остановился. Уперся руками в дверные коробки, низко наклонив голову.
- Дарья беременна была. Думал, летом Бог своих нянчить...
Тишина в комнате, после того как из нее вышел Омелько, стала звонкой.
316
* * *
Как Иван ни пытался отговорить Омелько от участия в сражении очередного
штурма, который начался через час после прибытия в крепость Филона Корчаги, он не
соглашался. Богун предложил выпить снотворное и уснуть.
- Ты бы уснул? – спросил Омелько.
- Вряд ли, - не нашелся ответить ничего лучшего Иван.
- Ну, побереги слова. И не смотри так на меня, не буду смерть искать, на этом свете работы много осталось.
Богун лишь развел руками. Зная хорошо Омелько, понял, что в дальнейшем разговоры на эту тему закрыты и их продолжение вызовет лишь раздражение у Дериухо.
- Тогда не будем медлить. – Богун тревожно посмотрел в сторону стены, которая уже стонала от нападений артиллерии, и быстро зашагал туда, сразу же смешавшись с толпой казаков, которые бежали к бастионам занимать свои места.
На этот раз Калиновский решил добиться своего любой ценой – вражеское каре охватило город плотным кольцом и готовились броситься в бой все сразу, ожидая лишь окончания артиллерийской подготовки. Богун, стоя на верхней галерее юго-западной стены между высоких, в рост человека, каменных зубцов, видел, рассматривая покрытые мглой от сотен костров ямпольского лагеря окраины, не меньше пятнадцати тысяч готового к бою войска. Пехотинцы и спешенные драгуны, выстроившись в колонны по пятьдесят-семьдесят человек, держали в руках длинные штурмовые лестницы. От одного подразделения к другому, похожие с такого расстояния на разноцветных бабочек, мчались пышно одетые, закованные в блестящую броню и украшенные гроздьями страусиных перьев, шляхтичи и их герольды с гербовыми хоругвями в руках. Грохотали, покрываясь время от времени облаками белого дыма, десятки малых и больших пушек, били, продолжая засевать внутренности города гигантскими ядрами, циклонические мортиры. Иван на мгновение оторвался от дальнозоркой трубы и обернулся, убедившись, что его свита уже собралась рядом возле своего полковника – кроме Нечипоренко, полкового обозного и судьи, стояли двенадцать джур, наличие которых было крайне необходимо для успешной координации во время боя.
- Петр, - обратился Богун к обозному Корживскому, который, как это было заведено в казацком войске, выполнял еще обязанности командира артиллерии. - Прикажи, пускай твои пушкари пока не начинают стрельбу, береги порох. Начнете только тогда, когда враг приблизится к стенам на полтора саженей.
- Слушаю, пан полковник! – кивнул головой Корживский, и сразу же отдал необходимые распоряжения одному из джур. Тот бегом подался с галереи.
- Все передвижения в границах замка должны быть прекращены, все должны быть на бойницах и готовы для отражения походных атак.
Еще двое джур побежали передавать приказ, который, кроме того, продублировали флажками и сурьмой. Все делалось быстро и четко – за две недели напряженного окружения, когда город выдерживал штурмы почти каждый день, а иногда и по две, три
317
серьезные атаки, казаки, научились работать, как четко отлаженный механизм, спокойно, даже буднично.
Через несколько минут началось. Поляки, как и раньше, бросились к стенам еще до того, как прекратила обстрелы артиллерия. Быстро продвигались колонны, вооруженные длинными штурмовыми лестницами, жолнеры мимоволи пригибали головы, инстинктивно стараясь уберечься от шквала картечи. Одновременно со стенами Винницы
начался штурм монастыря – туда, закидав раньше рвы и неровности грунта остатками разбитых возов и даже людскими трупами, поляки катили возы, нагруженные облитыми смолою дровами, волокли шмиговницы, установленные на лафетах с большими колесами полевой артиллерии. За несколько минут, окружив монастырские стены возами, подожгли их, тучами дыма ослепляя казаков Высочана, и начали массовый обстрел.
Иван несколько минут смотрел, как толпы мушкетеров обстреливали буквально каждую бойницу, самую маленькую щель, где мог прятаться кто-либо из защитников монастыря, до тех пор, пока те, ослепленные тучами едкого дыма, стреляли вяло и не целясь. Но уже скоро штурмовые колонны приблизились к городу, и полковник должен был обратить свое внимание на вверенную ему позицию обороны молодой казацкой державы – не обращая внимания на обстрел, поляки вплотную подошли к стенам и начали штурм, быстро ставя лестницы. Они ползли вверх и скоро бастион и стены Винницы стали похожи на муравейник.
- Докладывать о положении дел по каждой позиции ежеминутно! – не отрывая глаз от дальнозоркой трубы, говорил Иван. – Артиллерийский обстрел прекратить.
Не прошло и нескольких минут, как посыпались доклады:
- Западные стены и Комендантская граница просят помощи!
- Тяжелые бои на передовом редуте!
- Пожар в городе, резницкую границу атаковано большими силами.
- Пускай держатся, помощи не дам! – отвечал Богун. – Сегодня не страшнее, чем прошлый раз, не имею права преждевременно использовать резерв.
- Ляхи на галереях южной стены! – тревожно крикнул приближающийся джура.
- Почему пустили? – гневно напустился на джуру Богун. – Через пять минут жду доклад о том, что южные стены очищены от врага, в противном случае пускай Дзюба сам там ложится, не помилую!
Джура мгновенно пропадает. Тяжелый снаряд из вражеской мортиры, пролетевший почти вертикальной траекторией, ударил совсем рядом, в каких-нибудь двадцати саженях от Богуна. Одним махом была разрушена большая площадь стены и убито восемь казаков. Туча пыли накрыла полковничий расчет, вынуждая людей кашлять.
- Тут небезопасно, вашмость, шли бы вы на границу, - долетел до Ивана голос Нечипоренко.
- А шел бы ты к черту, Михайло, - только отмахнулся Богун. – Ну, что там, черт побери, у Дзюбы?
В ушах заложило от грома и нескольких гранат, которые разорвались рядом. К Богуну бежал очередной посланец.
- На Береговом редуте беда, пан полковник! Сотника Михайло убило, треть отряда артиллерийским огнем смело, ляхи уже направляют артиллерию редута в сторону города!
318
- А пускай ему! – гневно выругался Богун. – Полсотни резерва на Береговой редут! Выбить их проклятых к чертям!
- Нападение на южных стенах отбито! – доложил лично сотник Дзюба, очевидно, испугавшись переданных джурой слов Богуна. Глаза его виновато блестели, на голове под шапкой виднелись окровавленные бинты.
- Хорошо, пан Дзюба, - кивнул головой Иван. - А вот самому идти ко мне не было
нужды. Иди на позицию, и следи, чтобы они не вернулись. Хорошо следите, чтобы я больше таких плаксивых докладов от тебя не слышал. Тогда, может, я прошлый твой доклад забуду.
Сотник, не отваживаясь сказать что-то больше, бросился галереей к ступенькам. Где-то со стороны Берегового редута послышался треск мушкетных выстрелов. Там, очевидно, вступили в бой посланные Богуном резервы.
Наконец, сила атак пошла на убыль. Польские рейментарии, как много раз до этого, исчерпав ярость, отводили истрепанные регименты, чтобы сохранить их для новых штурмов, в возможности которых никто не имел сомнения – очевидно, гетман не видел, что творилось на границах его государства, и вовсе не спешил останавливать истребление верных казаков.
* * *
На плечо Богуна, который следил за приступом ярости Лянцкоронского, легла чья-то рука. Иван обернулся, впившись взглядом в фигуру Лянцкоронского, рядом стоял Омелько.
- Три сотни казаков готовы к вылазке и стоят конно в полном вооружении и облачении под воротами. Позволь, Иван, я приведу на аркане этого попугая – Лянцкоронского!
Богун посмотрел Омелько прямо в глаза.
- Ты хочешь возглавить вылазку? – спросил он тихо.
- Да.
- И ты можешь сказать мне честно и откровенно, что не будешь искать там смерти?
- Так, Иван!
- С Богом, куренной!
Омеля, круто повернувшись на каблуках, пошел прочь. Вскоре Иван различил его голос, который отдавал распоряжения где-то внизу под крепостными воротами:
- Готовьте сабли, детки, их песня будет звучать! Лошадей не жалеть, после боя будем о них заботиться! Пленных не брать, они мне не нужны, на капусту ляха сечь, мы его сюда не приглашали, а если уже пришел, шинкуйте, не стесняйтесь! – остальные слова Омели утонули в грохоте цепей, когда опускали крепостной мост, и скрипе навесов ворот.
Словно маки в желтом море пшеницы расцвели красные казацкие кафтаны среди беспорядочных толп польских солдат, которые, не ожидая нападения, совершенно не заботились о прикрытии своих тылов во время отступления после неудачного штурма. С гиканьем и свистом бросились бывалые запорожцы на перепуганных венгров и немцев,
319
словно мякину ветром разрушали отряды драгун, врезались, как врезается острый нож в податливый кусок масла в пикинеров польских пехотных хоругвей. Прямо на глазах у ошарашенных такой наглостью Лянцкоронского и Калиновского, казаки совершили кровавую резню и без того прореженных во время неудачного штурма хоругвей. Без сожаления догоняли и били всех, даже тех, кто, бросив оружие, поднимал руки к небу, моля о спасении. Жестокими были казаки, но самым жестоким был их атаман. Лицо Омели, искаженное когда-то ударом сабли, теперь стало и вовсе страшным, в глазах его
горел адский огонь, когда заносил свою острую саблю над головой очередного обреченного. Как страшно звучал его смех, смешиваясь с криками ужаса и предсмертными криками. Казалось, Омеля весь превратился в жестокую месть, и теперь, словно карающий меч Божий, поднялся над пехотой Калиновского. Даже пули, которыми, заметив выделяющегося казака, начали его засыпать польские мушкетеры, не могли не то что остановить – задержать хотя бы на минуту Омелю в осуществлении его страшной мести. Далеко забегал он в гущу врага, отрываясь от казаков, не замечая угрозы, которая поджидала в таких случаях слишком азартных воинов. Но не могли не замечать его неосмотрительности перепуганные до смерти поляки: звериный страх подгонял их, заставлял любой ценой держаться подальше от этого неистового демона. И не всем, далеко не всем удалось миновать его смертельных поздравлений. Лишь вмешательство двух хоругвей тяжело вооруженной польской конницы остановило резню отступавших частей Калиновского. И даже тогда казакам пришлось чуть ли не силой заворачивать Омелько к крепости, спасая от неминуемой смерти – тот пытался добраться до окруженного сотенной свитой Станислава Лянцкоронского. Не чувствовал Омеля облегчения. Не чувствовал и утомления от безумной жажды мести. Только лицо убитой жены, с которой сошелся так поздно, а прожил так мало, стояло перед его затуманенным взглядом, только ее нежный голос слышал среди стонов умирающих солдат. И еще больше распалялся от мысли, что больше никогда в жизни не видеть ему ее улыбки, не слышать застенчивых слов нежности.
* * *
Две недели напряженного окружения выдержал возглавляемый полковником Богуном гарнизон Винницы. И хотя гетманы почти приблизились к своей цели захватить город, с каждым днем все более искривленным делалось лицо полковника кальницкого. Храбро дрались его казаки, но с каждым днем все меньше становилось их, смерть забирала их на стенах, редутах и бастионах. Голода еще не было в окруженном врагом городе, но все же скромнее становилось с продуктами. Держался Семен Высочан в монастыре на противоположной стороне Южного Буга, но с каждым днем Иван с болью в сердце все яснее понимал: силы защитников монастыря тают значительно быстрее, чем силы винницкого гарнизона, и совсем скоро польская артиллерия закончит разрушение старых стен, которые и сейчас были в плохом состоянии. И тогда монастырь падет, а он, Богун, ничем не сможет помочь, окруженный превосходящими силами противника, словно зверь в норе. Но не только тяжелое положение монастырского отряда заставляло
320
Богуна теряет сон и сидеть длинными ночами в полковой канцелярии, снова и снова накладывая табак в трубку. Не только продуктов мало в городе! Пушечный порох скоро закончится, да и мушкетный тоже... Трижды отправлял Богун письмо в Чигирин, а его посланцы, переодевшись в крестьянскую одежду, трижды, рискуя жизнью, пробирались под огнем поляков, добираясь в гетманскую столицу через заснеженную степь, чтобы доставить гетману письма с просьбами о помощи окруженному городу... возвращались ни с чем! Молчал Хмельницкий, игнорируя эти письма, не хотел почему-то обращать
внимания на то, что на границе молодой казацкой державы идет война. Война, которую не объявляла Речь Посполитая, но которая забирала каждый день жизнь украинских казаков, а в будущем угрожала падением великого города.
И, наконец, Иван не выдержал. Однажды мартовским утром, выслушав доклад о ночном нападении на Береговой редут, во время которого было убито десять казаков и выведено из строя четыре пушки, он с такой силой ударил кулаком по столу, что писарь от неожиданности ужаснулся.
- Доставай, казаче, бумагу и перо. Я вынужден ему напомнить о нас, даже если за это потеряю полковничий пернач! – сказал он, играя желваками. – Пиши!
Писарь быстро достал чернильницу и замер с пером в готовности, ожидая пока Богун начнет диктовать.
“Крепкого здоровья его гетманской превосходительности желаю, долгих лет жизни и побед на поле Марсовом, обращается к тебе, отцу, казацкий полковник кальницкий Богун. И хочу добавить сразу, что какими бы искренними ни были мои тебе пожелания, побед тех желаемых, одними пожеланиями не получишь. Потому что для их получения нужно вспомнить: мы с тобой, отче наш, пошли не для того, чтобы ты, одержав предыдущие победы, теперь отлеживался на печи, наплевав, что у тебя под носом льется кровь твоих подданных. И подданные оставляют те покорные головы за тебя, гетман, несмотря на то, что ты занят своей личной жизнью, не имеешь минуты, необходимой для того, чтобы подумать об их спасении. Стоим мы здесь в Виннице, господин гетман, за тебя и Украину, потому что неотделимы для нас эти понятия. Гетман и Украина. Украина и гетман. Почему же ты, сударь, отделил Винницу от милости своей? Или, может, недостаточно для тебя потери Брацлавского полка и гибели побратима моего дорогого? Хочешь еще от Винницы и Кальницкого полка избавиться? Мы будем стоять здесь насмерть, и так будет, если не позаботишься о детях своих и не дашь помощи!” Написал?
Писарь еще несколько минут скрипел пером по бумаге, после чего поднял голову, шмыгнул носом и кивнул головой.
- Добавил: “Дано в твердыне Винницкой дня четвертого марта года Божьего
1651-го”. Все.
Писарь дописал, с минуту помахал письмом, чтобы быстрее высохли чернила, после чего бережно свернул письмо, перевязал его веревкой и принялся разогревать сургуч над свечой. Когда темно-коричневое вещество стало жидким, ловким движением выложил его на бумагу и протянул Богуну. Тот вздохнул, приложил к сургучу свою небольшую печать.
- Николая Охрименко ко мне! – приказал джуре, который застыл у дверей. Получив приказ полковника, казачок мгновенно исчез.
321
Охрименко появился в полковой канцелярии не более чем через пять минут.
- Как твои раны, Николай? – спросил его с порога Богун.
Охрименко, как всегда, небрежно махнул рукой:
- И вспоминать забыл.
- Только правду говори, мне тут лишняя бравада ни к чему.
- Все нормально! – выпрямился Николай.
Богун обошел стол, за которым сидел писарь, взял с него запечатанный сверток
бумаги и протянул его казаку со словами:
- Должен доставить это письмо в Чигирин к гетману, как можно скорее. Знаю, куда посылаю, ляхи бдительно караулят. Но надо, Николай. Сделаешь?
Охрименко, не поведя бровью, взял у полковника письмо, бережно завернул его в добытый из кармана кусок чистого полотна и спрятал за пазуху.
- Как табак понюхать! – заявил с улыбкой Иван. Несколько минут подумал, наконец, принял решение, повернулся к Охрименко:
- Сейчас иди, отдыхай. Двинешься, когда стемнеет. Я отправлю сотню, чтобы
устроили марш поблизости передового редута, а ты будешь иметь несколько минут, чтобы оставить крепость. Дальше сам знаешь. И помни – ни в какие конфликты не встревай, прямо к гетману. Много жизней от твоей скорости доставить письмо будет зависеть. Все!
Охрименко сказал в ответ:
- Благодарю за доверие, вашмость! Жизнь положу, а выполню. Всегда их ненавидел, католиков клятых, а после того, как узнал, что они с Петрусем сделали... Маленького ребенка сгубили. Рыцари, мать их...
- Если ты сможешь дойти до Чигирина, считай, что ты им отплатил за Петруся, - положил на плечо руку Богун.
Вернувшись поздно вечером, Иван почувствовал себя вкрай разбитым и уставшим без меры. Он лично следил за вылазкой, которая имела цель отвлечь внимание поляков от того, чтобы Охрименко имел возможность покинуть гарнизон.
Иван, наконец, понял причины своей апатии – за последнее время он много думал о гетмане Хмельницком. Сейчас значительно больше он узнал о Хмельницком, чем знал, когда был сотенным хорунжим в войске Хмельницкого. Теперь он чаще находился с гетманом по роду службы.
В результате того, что он больше узнавал гетмана, следовательно, у Ивана менялось мнение о нем. Богун получил от него пернач. Хмельницкий не поймет письмо, которое он отправил ему, и не простит Богуну.
Анна сразу же заметила состояние мужа, сразу ничего не сказала. Когда он сел ужинать, она села напротив.
- Я вижу, у тебя какие-то неприятности.
- Да, - просто ответил Иван.
- Не хочешь рассказывать?
Богун вздохнул, отодвинул еду, которая все равно не лезла в горло, и рассказал жене все. О своих мыслях, касающихся бездеятельности гетмана во время, когда он просто обязан заботиться об окруженных в Виннице, о своем письме, написанном в минуты, когда раздражение взяло верх над холодным разумом, о том, что Хмельницкий,
322
по его мнению, никогда не простит ему такого письма.
- И ты теперь думаешь, что сделал неправильно? – спросила Анна, когда Иван затих.
- Я не знаю, Аннуся. Я указал ему на просчеты, посмел напомнить ему о его жене. Такое не прощают даже полковникам.
- А скажи, Иван, если бы было в твоих силах вернуть назад то письмо, ты сделал бы это снова?
- Ни за что! – уверенно ответил Богун.
- То есть, ты жалеешь, что отправил такое письмо?
- Нет. Я никогда не служил королю или гетману, я всегда служил Украине. Смогу продолжать ей служить, даже попав в немилость Хмельницкого. Меня волнует другое...
- Что же именно?
- Я боюсь, чтобы гнев не коснулся тебя и моего сына.
- Ты думаешь, такое возможно?
- Я думаю, может быть все, на что не смогу повлиять, единственная моя помощь вам – это моя военная сабля. Извини, что рассказал тебе все. Я этого не должен был делать.
Анна с улыбкой встала, подошла к Богуну и, сев ему на колени, крепко поцеловала.
- Ты все верно делаешь, Богун. Ты хорошо сделал, отправив письмо. Даже если это письмо навредит нам лично, оно поможет гетману понять, что мы просим о помощи. Ты выбрал именно такой тон, который поможет Хмельницкому оставить равнодушное наблюдение за вымиранием винницкого гарнизона. И ты правильно сделал, рассказав мне все, не хочу, чтобы нас разъединяли тайны, даже такие. Именно за это я и люблю тебя, отважный Богун.
* * *
Слухи о приближении пяти полков, высланных Хмельницким на помощь Виннице, пришел в город ярким солнечным утром, которое бывает в самом начале весны.
Новость принес все тот же неутомимый Николай Охрименко, которого Богун лишь неделю назад отослал в Чигирин. На вопросы, как ему удалось справиться так быстро, он отделывался только шуточками:
- У черта на хвосте ехал.
- Тьфу на тебя! – крестились старшие казаки, хотя такой сорванец и черта бы оседлал.
В полковой канцелярии Богун спросил Николая:
- Когда будет подкрепление?
- Назавтра ожидай, вашмость.
- Точно?
- И как бы я мог, господин полковник, обманывать?! – почти обиделся Охрименко. Он достал из-за пазухи и подал Богуну несколько скомканный свиток бумаги. – Вам лично от полковника прилуцкого Ивана Хорошего. Остальные полковники на словах
323
просили передать, что завтра будут. Просили, чтобы мы готовы были поддержать их наступление большой вылазкой.
Иван быстро пробежал глазами письмо, в котором прилуцкий полковник в общих фразах приветствовал его, беспокоился о здоровье и писал, что скоро его, Богуна, болезнь возьмут лечить лучшие врачи.
- Сколько полков идет? – посмотрел Иван на насупленного Охрименко.
- Пять.
- Какие именно?
- Да вот же Прилуцкий с полковником Хорошим, - неохотно кивнул казак на письмо в руках Богуна. – Еще Миргородский с полковником Гладким, Лубенский с полковником Тимошенко, Полтавский с полковником Пушкарем и Чигиринский...
- Чигиринский? Даже Чигиринский полк?
Богун прищурился. То, что к Виннице шел Чигиринский полк, говорило об особом внимании Хмельницкого к судьбе осажденного города. Неужели чигиринцев ведет сам Хмельницкий?
- Кто возглавляет Чигиринский полк? – посмотрел в глаза казаку Иван. - Сам гетман?
- Почему гетман? – пожал плечами Охрименко. – Крысенко, полковник чигиринский.
- Крысенко, говоришь? А иди-ка сюда, - Иван сделал шаг в направлении Николая. – Получи подзатыльник.
- Да что я сделал?! – поднял он обе руки. – Ой-бо, святую правду говорю!
- Тогда вместо подзатыльника я расцелую тебя, - широко усмехнулся Богун. – За ту помощь, которую от тебя получила Винница. За то, что жизнью рисковал и нас спас.
Охрименко застеснялся, словно девушка, позволил полковнику поймать себя в объятия и расцеловать в обе щеки.
- Да я что... Ваше письмо. Не знаю уже, что вы там писали, но...
- Что но?
- Долго меня гетман не принимал, все занят был. А когда все же письмо прочитал, в покои свои позвал, рядом с собой посадил. Про дела наши начал расспрашивать. А потом и говорит: “Чем могу, Николай, тем и помогу”.
- Так и сказал?
- Ну... Не помню, может, Николаем не называл.
- Да я не об этом! Так и сказал: помогу, чем смогу?
- А то ж, так и сказал. Еще, говорит, получишь в канцелярии сотню талеров за труды твои тяжелые. И настоящим образом дал. Вот сто! Вот я назад с полковником Хорошим ехал... Как будто бы в его почте. А когда приближаться к Виннице стал, я и предложил, что поеду вперед, и буду просить мостивого пана вылазку готовить. Я же здесь каждую тропинку знаю.
- Хорошо, Николай, подготовим, - голос Богуна не прятал радости после последних новостей... – Только вот мне кажется, что напрасно ты спешил.
- Это почему?
- А потому, что Калиновский уже и сам на ладан дышит, как и его войско, -
324
Иван радостно засмеялся. – Думаю, первое, что он сделает после того, как узнает о приближении пяти казацких полков, еще быстрее соберет манатки, и драпанет так быстро, как только сможет его унести лошадь. Иди, Николай. От меня получишь еще триста талеров.
Когда Николай выходил, уже в дверях его остановил голос Богуна:
- Задержись еще на минуту, - крикнул он казаку.
- Я слушаю, пан полковник, - повернулся Охрименко.
- Ничего, иди, отдыхай. – Богун хотел еще о чем-то его спросить, но передумал. – Хватит на сегодня дел для тебя, Николай.
* * *
Как и предчувствовал Богун, Калиновский и Лянцкоронский не приняли боя, и как только узнали о приближении великого казацкого отряда, решили продолжить переговоры.
* * *
Инструктируя ротмистра Гулевича, польный гетман сказал:
- Ходят упорные слухи, что близко уже сам Хмельницкий. Соглашайтесь на все условия этих холопов, сто дьюблов им в печень. Пусть только оставят пушки в Мурах, а сами убираются восвояси.
- Но как же так, - удивлялся ротмистр, - неужели ваша милость позволит им вот так безопасно уйти после всех тех жертв, какие мы понесли при осаде.
- Ваше дело, пан ротмистр, - хищная улыбка зазмеилась по губам польного гетмана, - заключить соглашение. А об остальном я сам позабочусь.
Ротмистр внимательно взглянул в лицо собеседника и, догадавшись, что у него есть план, как не дать казакам безнаказанно уйти от возмездия, понимающе кивнул головой. Оставляя Винницу, Богуну пришлось бы пройти через Старый и Новый город, расположенный рядом с островным замком, и тут бы несложно устроить хорошо подготовленную засаду.
Когда на переговорах Гулевич внезапно пошел на столь серьезные уступки, Богун сразу заподозрил, что Калиновский готовит ему ловушку, и торопить события не стал, попросив время до вечера подумать. Между тем, в город прибыл еще один из крестьян, обошедший по широкой дуге лагерь поляков. Он клялся и божился, что войско Хмельницкого, по слухам, уже недалеко и гетман спешит на помощь осажденной Виннице.
Ободренный Богун возобновил переговоры и поставил Гулевичу дополнительные условия – чтобы Калиновский со всеми хоругвями отошел на милю от Винницы, когда казаки будут покидать город. Поляки эти условия не приняли, и тогда полковник заявил,
325
что в таком случае они лучше всего до одного погибнут в бою, но Винницу не сдадут.
Переговоры были прерваны и боевые действия возобновились. Противники шли на взаимные хитрости, не приносившие, впрочем, особого успеха ни одной из сторон.
Однако, если казакам каждый день шел на пользу, то в польском лагере моральный дух солдат заметно снижался. Между Калиновским и Лянцкоронским давно сложились напряженные отношения, достигшие из-за неудачной осады Винницы своего апогея. Лянцкоронский старше польного гетмана лет на пятнадцать, превосходил его знатностью
рода и в сенате занимал более высокое место. На этой почве между обоими командующими происходили стычки, о чем знали и их подчиненные. Войска же, не расседлавшие коней почти месяц, непомерно устали, и солдаты требовали отдых. Неизвестно, как бы дела шли дальше, но 20-го марта из глубокой разведки возвратился сын Калиновского Самуил, коронный обозный. Из доклада, представленного им отцу, следовало, что его отряд в районе Липовцев был разбит уманским полковником Иосифом Глухом, спешащим с 10-тысячным войском на помощь Богуну, а от Чигирина к Виннице торопится полтавский полковник Мартин Пушкарь, который уже на подходе.
Созвав 21-го марта военный совет, Калиновский сообщил о результатах разведки.
- Панове, - обратился к присутствующим Лянцкоронский, - полагаю, что в создавшейся ситуации у нас не остается другого выхода, как немедленно отступить к Бару.
Остальные офицеры поддержали брацлавского воеводу.
- Другого выхода и я не вижу, - согласился польный гетман. – Мы отступим, но не сразу. Если мы просто свернем лагерь и станем отходить, этот дьявол Богун перейдет в контратаку, и будет цеплять нас до подхода Глуха, как борзая медведя. Начинаем последний штурм!
Этот блестящий ход Калиновского спас его изрядно поредевшие войска от полного разгрома. В то время, как пехота штурмовала винницкие валы, обоз снялся с места и сопровождаемый конными хоругвями направился к Бару. К вечеру польская пехота отошла к островному замку и под покровом темноты стала догонять основные силы Калиновского. Первые лучи выходящего светила утром следующего дня озарили опустевший островной замок, в котором не осталось ни одного поляка. Когда весеннее солнце подтянулось к зениту, в новый город ворвались первые казацкие разъезды Иосифа Глуха, но преследовать не было уже никакого смысла, тем более что на Буге начался ледоход.
24-го марта Калиновский возвратился в Бар, потеряв за время боев на Брацлавщине восемь тысяч солдат и почти всю артиллерию. Но так как здесь на оказалось достаточных запасов продовольствия и фуража, польскому гетману пришлось отойти к Каменцу, где войска и расположились на отдых.
* * *
В это время пушечными громами и радостными толпами мещан вокруг полностью раскрытых ворот встречала Винница своих освободителей.
326
На волне такой неимоверной радости не понимали казаки винницкого гарнизона и пожимали плечами – мол, мы же держались, держались достаточно хорошо. Почему же гетманские полки, которые даже не вступили в бой, так приветствуют и совсем забыты те, кто во время окружения героически сдерживал вражеский натиск, мерз на укреплениях и подставлял груди пулям вражеских пушек? Но жизнь не всегда справедлива, когда в минуты общей радости она долго не может разобраться, кому присвоить героизм. Однако кальницкие казаки братались с черниговцами, лубенцами, полтавцами, прилукчанами и
миргородцами. Прямо в условиях военного лагеря, который наспех строился под стенами Винницы, находили с побратимами все, “что горит” – от сивой крестьянской водки до найденных среди остатков польского обоза мальвазии, венгржина и гданьской водки. Богун, которому докладывал Нечипоренко, что ситуация быстро выходит из-под контроля и скоро большая часть гарнизона может перепиться до полной потери беспамятства, тот только махнул рукой. Приказал только организовать четыре конных отряда по сотне казаков в каждом для обеспечения безопасности в строю, если вдруг Калиновский отважится на какую-нибудь подлость.
- И прикажи, Михайло, готовить банкет в польской канцелярии. Будем встречать панов полковников, что нас тут словно зверей в норе держали да голодом морили. Трое телят режьте, да овец десяток, да свиней столько же. Каплуны, индюки, куры. Ничего не жалейте. Пусть даже последнюю курицу зарезать придется. Мед пусть выкатывают из погребов, сорокагодичные, вина выдержанные. Понимаешь?!
- Понимаю, Иван, - склонил голову есаул. – Мы не милости гетманской просили, мы только хотели внимания и благодарности за работу нашу кровавую. Поэтому теперь примем их как щедрые хозяева.
- Именно так, Михайло. Именно так.
* * *
Пир, который устроили в Виннице после трех недель осады, действительно удивил прибывших в полковую канцелярию Богуна полковников, сотников, есаулов, обозных, хорунжих, бунчужных и остальную полковую и сотенную старшину пяти полков, количество которых вместе со старшинами Кальницкого полка было почти две сотни душ. Вся старшина Кальницкого полка по приказу Богуна прибыла несколько раньше остальных гостей и теперь приветствовала прибывших в качестве хозяев. На каждом были одеты лучшие праздничные одежды. Здесь были полковники Хороший, Гладкий, Тимошенко, Пушкарь и даже сам наказной гетман Крысенко.
- Добро пожаловать мостивых господ разделить с нами трапезу и отпраздновать счастливое окончание еще одной страницы нашей справедливой войны против королевства Польского за нашу казацкую державу, за свободу и счастливую жизнь всего украинского народа, – вполне будничным голосом, несколько повысив его лишь во время произношения последних слов, обратился Богун к присутствующим, как только ему доложили, что все приготовленные на пир старшины собрались в большом каминном зале
327
полковой канцелярии, которое было размещено в замке, построенном еще покойным гетманом Канецпольским. – Прошу всех наполнить кубки.
Через несколько минут гости, наконец, расселись с громким шепотом, грохотом скамей и стульев. Иван поднял над головой свой высокий серебряный бокал:
- Спасибо, что пришли, мои дорогие друзья, - с улыбкой провозгласил он. – За всех вас! Тех, кто преодолел долгие мили скованных холодом полей и лесов, холмов и долин. За тех, кто, помня свой святой долг казацкий, пришел, чтобы оказать помощь своим собратьям, тем, которые в большом затруднении сошлись в поединке с общим
врагом, подставили грудь свою не только за свой город, село или хутор, а всю Родину нашу, от Случа до Дона, от Чернигова до Запорожья.
- Хорошо! – говорит Пушкарь. – Хорошо говоришь побратим мой дорогой. А вот тебя дополню – если и шли мы спасать утомленных долгой битвой братьев наших, то встретили лишь бессильных в ярости ляхов.
И покатился весело и громко казацкий пир. С провозглашением заздравных тостов, с музыкантами, с целыми ведрами крепких напитков, которые пропадали в луженных казацких глотках, с песнями и громкими разговорами. Только сам полковник Богун не веселый, только он один не ест, не пьет, только он один едва пригубил свой бокал.
- Почему же грустишь, отче? – заметил верный есаул Нечипоренко. – Не пристало нам сегодня лелеять тоску-печаль!
- Знаю, Михайло, не смотри на меня, пей и гуляй, ты заслужил это.
- А действительно, гостеприимный хозяин наш ничего не пьет, - услышал эти слова полковник прилуцкий Хороший Иван. – Может, тоска какая сердце гложет?
- Все хорошо, товарищ мой дорогой, - улыбнулся Богун.
- Может, не рад нам господин кальницкий, - присоединился лубенский полковник Пушкарь.
- Рад всем. Так рад, как родному брату был бы не рад, если бы имел его.
- Так, может, настала пора провозгласить еще один тост? – прищурился, вытирая жирные губы салфеткой, казацкий гетман Крысенко.
- Что ж, можно и тост, - указал Иван челядинцу на свой кубок, а после того, как кубок наполнили, он поднял его: - Выпьем, друзья мои, и за тех, которые мужественно выдержали эти три недели тяжелой осады. За казаков - защитников города. За мещанство и цеховых людей, которые ничего не жалели для героизма, бок о бок с казаками принимали вражеские удары, за крестьян, которые порой не зная ратного дела, шли на вылазку. За всех!
- Хорошо сказал! – заметил полковник Гладкий.
В углу, где расположились музыканты, весело и задорно заиграла скрипка, громче отозвался бубен. Сорвались в удалой галоп наиболее нетерпеливые:
- Эй, славно воевали и славно погуляли!
- Давай галопа, музыканты! И громче, громче!
- Нечего сидеть, ноги сами в пляс просятся.
Гудит, гудит пир у кальницкого полковника. Все крепче сжимает Анна, которая сидит рядом с Богуном, руку своего мужа, только она чувствует то, что творится на душе у него, все мрачнее смотрит Иван на залитую светом залу.
328
- Да, может, пора произнести еще тост, который не был произнесен на нашем празднике, - смотрит на Богуна снова наказной гетман Крысенко. – Тост о том человеке, которому мы обязаны всем, чего добились, за кем, как за каменной стеной, благодаря мудрости его и военному таланту?
- Почему же, можно и такой тост провозгласить, - со слащавым огнем в глазах цедит сквозь зубы Богун. – И почему мостивый господин вспоминает только одного человека? Разве в нашем войске один человек славен мудростью и военным талантом?
Иван поднял кубок.
- Так выпьем, господа, за тех, кого мы потеряли этой весной. Потеряли в то время, когда в Чигирине были уверены в том, что ляхи прекратили войну с нами и не нарушают подписанных соглашений. Даже после того, как полтора десятка тысяч вражеских войск нарушили границу Брацлавщины и напали на границы государства, за которую проливали кровь столько лет. Данила Нечая, который не нарушил данного гетману слова защищать Украину до последнего вздоха и за весь Брацлавский полк, погибший в Красном до последнего казака. За брацлавского полкового писаря, покойного монаха Гавриила, который в своей скудости Господу совершил настоящий подвиг, оставаясь с телом своего полковника, выполняя свой долг и принял за это мученическую смерть. О нем не знали в Чигирине? А про маленького мальчика по имени Петрусь, которого жолнеры Калиновского проткнули пикой, когда тот пытался защищать свою мать? Потому что ее больше некому было защитить на земле гетмана. Гетмана, который имеет сейчас самое большое в Европе войско. За четыре сотни казаков Кальницкого полка, которых нашли дома в ледяной земле Винницкой области. За две сотни винницких мещан, которые разделили их судьбу. О них тоже не знали в Чигирине? Увы! Вот за них я подниму этот бокал! – и Богун до дна выпил вино.
В зале вдруг установилась мертвая тишина.
- То есть ты винишь во всем гетмана? – наконец, нарушил тишину наказной гетман Крысенко. – А не слишком много господин полковник на себя берет?
- Не слишком, господин наказной. И, кроме того, я всегда держал ответ за любые свои слова.
- Я имею надежду. Думаю, господин полковник не надеется, что сказанное за этим столом пройдет мимо ушей его превосходительства?
- Ни в коей мере, - саркастически улыбнулся Иван, - чтобы избавиться от таких иллюзий, я слишком часто бывал среди окружения гетмана.
- И это все после того, как посланные гетманом полки сняли осаду Винницы? После того, как его сиятельство с нашей помощью исправил все, что вы натворили здесь на Брацлавщине? После того, как...
- Господин имеет в виду: после того, как Хмельницкий получил мое письмо, в котором я позволил себе слишком много, чтобы вывести его из непонятного ступора и показать, что окраины его государства терпят нападение вражеского войска? Не беспокойтесь, господин наказной гетман. Я скажу то же самое в глаза Хмельницкому. А провозглашать тост за него сейчас не стану. Слишком много их было произнесено ранее, во времена, когда он действительно проникался нашим общим делом.
Больше Богун не проронил ни слова. Старшины, пораженные странным
329
поведением кальницкого полковника, еще некоторое время шепотом о чем-то тихо между собой переговаривались, после чего сначала робко, а потом даже в открытую выпили, закусили, а затем еще и еще повторили.
В конце музыка заиграла с новой силой, бокалы и кубки зазвенели и пир пошел так, будто и не было несколько минут назад словесной перепалки между Богуном и наказным гетманом Крысенко. Гулял и Богун. Нехотя он улыбался, шутил и пел с другими, но в его глазах была грусть. И только верная полковничья жена Анна видела ту грусть в глазах мужа. Только она понимала, чего стоило ему выступить вот так против гетмана,
привлекая к себе его внимание, а заодно с ним и неприязнь. Неприязнь, а, может, и вражду.
330
Глава девятая
Далеко не все проблемы были решены после снятия осады в Виннице в начале марта недоброго для Украины и казачества 1651-го года.
И хотя польские войска панически отходили, теряя в сотнях мелких стычек с местными повстанцами все новых и новых солдат его величества, они все еще сопротивлялись. Гетман был полон решимости одержать победу над преследователями.
Не менее тревожные новости приносила почта из самой Польши. Королевская канцелярия выпустила универсал “об образовании посполитого рушения”. Король двинулся к Люблину, где в военный лагерь стягивалось вооружение для нового похода на Украину. Туда подвозились продукты.
Но не дремали теперь и в Чигирине. Но не события на Брацлавщине побудили Хмельницкого от непонятной для многих пассивности. Письмо Ивана Богуна – вот что побуждало гетмана к действию. Правда, Хмельницкий не простил такого нахальства Богуну. Но вместе со злостью на полковника-выскочку пришла жажда деятельности. И первым проявлением этой деятельности стал вызов кальницкого полковника в Животив, куда сам гетман выдвинулся для сбора войска для будущей кампании. Богун прибыл по вызову уже через несколько дней и был принят гетманом, своевременно удалившим всех посторонних.
Войдя, Иван снял шапку и широко поклонился гетману, после чего застыл, ожидая то, что хотел сказать Хмельницкий. Тот несколько минут рассматривал Богуна, затем прервал молчание.
- Что же, давно я тебя ожидаю, Богун. Садись, - гетман указал на кресло напротив своего большого стола. – Ну, рассказывай.
- О чем рассказывать, наш гетман? – переспросил Иван.
- Обо всем. Как из-за собственных дел мешать вам стал, как вас немощных один на один с врагом оставил, как Нечая на верную смерть послал.
Иван отклонил голову.
- Я от своих слов, отец, не отказываюсь. Все, что сказал, от сердца шло, а если обидел, извини. Не для баловства нашего общего дела так сделал.
- Обидел, говоришь? Да нет, какая тут обида? Хочу слышать, в чем обвиняет меня мой полковник своего гетмана, не в измене ли случайно?
- Нет.
- В чем тогда?
- В промедлении, отец! – осмелел Богун, посмотрев в глаза гетману.
- В промедлении. Где же ты его видел? В Красном? И не было бы этого сокрушительного разгрома, если бы господин Данила, пусть ему земля будет пухом, лучше бы о службе военной заботился, а не о водке и женской юбке! Так? – Хмельницкий,
заметив, что Иван хотел возразить, хлопнул кулаком по столу и повысил голос: - Если бы плетьми различных Шпагенков учил, как службу нести, не было бы Красного! Если бы сам не участвовал в попойках, не накрыл столы с водкой. Вот так, полковник. А насчет
331
нашего дела... Здесь тебя не виню за резкие слова. Ты имеешь под своим перначом полк, следовательно, привыкай пока что мыслить в своих пределах. Есть много вещей, неизвестных тебе, есть кое-что известное, но с тайным содержанием, таким, который не позволяет тебе, Богун, постичь всей картины. Но уже если осмелился ты мне упреки делать, знай – столько дипломатической работы, как было проведено за эту зиму, не было сделано никогда ранее. И нам есть, чем гордиться. Прежде всего, в вопросе с Москвой. Недавно вернулся оттуда мой посол Суличич с письмами от Алексея Михайловича, - Хмельницкий подхватил со стола свиток желтоватого пергамента и, развернув, начал читать:- “... Запорожских где Черкассы своими людишками считаем, понеже одной веры с нами. Оттого войны с ними чинить не намерены...” Ты знаешь, что это? Три года Москва над ними, словно дамоклов меч, угрожала соединиться с Польшею и подавить нас, ударив с двух сторон. А теперь в Москве готовы пересмотреть свои приоритеты и оказать помощь обладателям Трансильвании, Молдавии, Вакахии, силистрийскому паше. Ислам-Гирею, наконец, согласился возобновить наш союз. Вот так мы работаем, полковник. Ты доволен моим ответом?
- Я не собирался требовать у вашего превосходительства любых отчетов...
- Но ты имел наглость обвинить меня в промедлении и бездействии. Ты обнаглел до того, что начал обвинять меня во всех бедах Винничины, которые она пережила от нашествия Калиновского с Лянцкоронским, забывая, что ты как полковник кальницкий должен быть обеспокоен судьбой тех земель, а не я, твой гетман. Наконец, полковник, ты сделал столько, чтобы нарушить наши с тобой добрые отношения, что сам собою встает вопрос: твоя неприязнь продиктована лишь тем, о чем ты пишешь в письме или, может, ты недоволен своим гетманом?
Воцарилось молчание. Иван хорошо понял, что Хмельницкий имеет в виду, поставив последний вопрос. Это было почти прямое обвинение в попытке государственного переворота, а за такие попытки с начала войны скатилось несколько непокорных голов (здесь Хмельницкий не обращал внимания бы ни на какие заслуги).
- Я доволен моим гетманом, - четко произнес Иван, – но хотел бы, чтобы гетман знал: я не только отдаю ему мою саблю, военное умение и всего себя без остатка. Я еще и спрошу его о том, как он использует меня ради общего блага Родины.
Хмельницкий блеснул глазами:
- Берегись меня, Богун! Не перед тобою мне давать ответ, а тебе передо мною!
- Я отвечаю перед Богом, и перед гетманом. И теперь я готов держать ответ. Если ваше превосходительство считает, что я не заслуживаю оказанного мне доверия, - Богун вытащил из-за пояса серебряную палку полковничьего пернача, - я готов стать в ботаву в качестве простого казака и защищать Украину так, как мне велит мое сердце.
С легким стуком пернач лег на заваленный бумагами стол перед Хмельницким. Гетман мгновенно посмотрел на блестящие рукоятки пернача Богуна, после чего откинулся на спинку кресла и посмотрел на Ивана уже спокойно, даже несколько насмешливо:
- Браво, храбрый Богун! Уважаю тебя, - гетман порывисто наклонился к краю стола. – А то, что творишь, не является предательством нашего с тобой дела? Или, может, думаешь, в ботаве спрятаться от ответственности за врученные тебе человеческие жизни?
332
Конечно, там легче, чем на лбу. Как смеешь обвинять меня, когда сам готов броситься в камыши?
- Я никуда не убегаю, отец, - заговорил Иван. – Хочу, чтоб только ты решил, заслуживаю ли я чести иметь полковничество.
Хмельницкий достал курительную трубку и табакерку.
- Вот что, Богун. Когда еще раз случится подобное, не прощу, так и знай. А теперь забирай пернач и иди. Твой полк ждет тебя, а перед нами еще одна тяжелая кампания. Забудем все, что было сказано в минуты раздражения, мы все живые люди. И... спасибо тебе за Винницу, полковник.
- Это был мой долг, - ответил Богун и, наконец, решился сказать, о чем думал еще с начала осады Винницы: - Дозволь, пан гетман, преследовать Калиновского и отомстить за все, что он наделал на Брацлавщине и Подолье.
- Нет, полковник, не твое это дело. Я отдал приказ преследовать ляхов генеральному есаулу Демьяну Многогрешному. Все, можешь быть свободным.
* * *
Польско-шляхетское войско в панике отступало к Бару, а потом, узнав, что казаки преследуют его, поспешно скрылось в укреплениях Каменец-Подольского. Через два дня украинское войско осадило город и начало штурм укреплений.
Каменец-Подольский был одним из главных опорных пунктов шляхетского господства на Украине, его особое стратегическое значение усиливалось тем, что он имел чрезвычайно сильные естественные укрепления, которые дополнялись искусственными сооружениями.
Крепость Каменец-Подольского Богун штурмовал со своим полком в составе корпуса Д. Лисовца в конце апреля 1651-го года. Во время осады и штурма этого оплота господства шляхетской Польши на Подолье Иван Богун показал высокие образцы отваги и военного мастерства. Трехтысячному отряду казаков удалось выбить наемную пехоту врага из так называемых русских поместий и захватить высокую гору напротив укрепления центральной части города. На захваченной горе Иван Богун приказал поставить пушки и открыть непрерывный огонь по укреплениям города.
Казаки с огромным рвением штурмовали город, преодолев сопротивление врага. Осада Каменца-Подольского длилась несколько дней, наиболее ожесточенные бои развернулись у ворот города – Русских ворот. Иван Богун был в первых рядах атакующих, зажигая казаков личным примером на подвиги. Во время осады города казаки обнаружили чрезвычайную храбрость и стремление любой ценой сломить сопротивление врага, который спрятался за почти неприступными укреплениями.
Украинской армии большую помощь оказывало население города. Так, с помощью одного из жителей города, который звоном дал знать казакам, когда следует начинать
атаку, Иван Богун организовал нападение на городские ворота. Выдержав этот натиск казаков, испуганное командование польско-шляхетского гарнизона запретило в городе
333
Звонить, и приказало все часы на башнях остановить.
Казаки продолжали готовиться к решительному штурму. Но в это время от Богдана Хмельницкого был получен приказ снять осаду Каменец-Подольского и немедленно отправляться на соединение с основными силами украинского войска.
О том, что казаки твердо решили овладеть городом, свидетельствует такой факт. После того как стало известно о снятии осады, казаки закопали в разных местах вокруг, как об этом рассказывал очевидец, копченое мясо (половина туши свиньи), сухари, бочонки с медом, бутылки с водкой и, обращаясь к шляхте, выкрикивали: “Эй, ляхи, теперь видите, мы снова к вам вернемся”.
Полк Ивана Богуна отправился навстречу Богдану Хмельницкому. Догнав отдельные отряды Калиновского под Купчицами, казаки нанесли им тяжкие потери.
Молдавский хозяин Лупул, который формально считался союзником Богдана Хмельницкого, по-предательски информировал польского короля Яна Казимира о планах гетмана и дальнейших путях продвижения украинского войска. Благодаря этому все военные силы Речи Посполитой были собраны в один кулак. Польско-шляхетское войско насчитывало тогда более ста тысяч, в том числе двадцать тысяч наемного войска.
В течение июня 1651-го года возле Кракова вспыхнуло крестьянское восстание во главе с Костью Наперским, который действовал совместно с Богданом Хмельницким. Но быстрое подавление восстания и жестокая расправа с его руководителями на некоторое время обеспечили тыл польско-шляхетской армии.
* * *
Калиновский отошел от Винницы, но не намеревался уйти на собственную территорию Речи Посполитой. Он был намерен утвердиться на Брацлавщине, превратив ее в плацдарм для развития дальнейшего наступления в предстоящей военной кампании. Этого Хмельницкий не мог допустить, поэтому поручил генеральному есаулу Демьяну Многогрешному общее командование над поляками в приграничной зоне с задачей выбить поляков за линию разграничения. Сам же он, дождавшись подхода подкрепления с левого берега, в середине марта выступил вслед за генеральным есаулом.
Все же непредвиденное зимнее наступление Калиновского внесло существенные коррективы в планы Хмельницкого. Прежде всего, далеко не все полковники были готовы к весенней военной кампании, так как сборы начались, по меньшей мере, на месяц раньше, чем намечалось. Казаки разошлись на зиму по домам, и собрать их было не так просто. Во-первых, если раньше, едва узнав о начале подготовки к походу против поляков, население валом валило записываться в казаки, то в этот раз мобилизация проходила медленно и с неохотой. Пополняя по ходу движения казацкие полки, Хмельницкий неторопливо двигался к урочищу Гончариха, так называлась обширная открытая местность в бассейне Случа и Южного Буга между Межитожем и
Староконстантиновом. Хмельницкий особенно торопился, так как прибытие Ислам-Гирея ожидалось не раньше начала июня.
334
Надо отметить, что с самого начала эта кампания складывалась для запорожского гетмана неудачно. Прежде всего, в этот раз в его распоряжении было значительно меньше войска, чем под Пилявцами и Збаражем. Народные массы утратили прежнее безоговорочное доверие к Хмельницкому за потакание панам, казни мятежников, отказ в записи в реестр. К тому времени уже вся Украина знала, что за союз с татарами гетман расплачивается свободой тысяч своих соотечественников, отдавая их в неволю крымским мурзам. Некоторые реестровики предпочли бы выступить против турок и татар, чем воевать с короной.
Ошибся гетман и с определением места сбора королевских войск. По его расчетам, Яна Казимира следовало ожидать у Збаража, почему казацкое войско и стало сосредотачиваться в урочище Гончариха, в то время, как на самом деле, король назначил местом сбора своих военных формирований Сокаль.
Но даже позднее, получив сведения о том, что король стоит у Сокаля, куда со всей Польши к нему стягиваются войска, Хмельницкий не решился выступить туда без хана, который обещал привести с собой 80 тысяч татар. Хотя позднее польские мемуаристы сообщали, что у казаков было стопятидесятитысячное войско, как и собравшееся под знаменами Яна Казимира, на самом деле оно вряд ли превышало более 70-80 тысяч человек.
Как бы там ни было, но к началу мая основные силы запорожского гетмана сосредоточились в урочище Гончариха, где был оборудован хорошо укрепленный лагерь. Зная, что Калиновский еще стоит в Каменце, Хмельницкий отправил туда несколько конных полков, но польный гетман, получив приказ короля немедленно двигаться к Сокалю, уже был на марше. Казаки бросились его догонять, однако задержать Калиновского не смогли, и тот, совершив десятисуточный марш, 17-го мая соединился под Сокалем с королевским войском.
Король Ян Казимир прибыл к войску в Сокаль в мае месяце. Численность его войска составляла около 160 тысяч (эта цифра также завышена, как и силы казацкие).
Король, постояв под Сокалем несколько недель, решил занять более выгодную позицию и переместиться южнее за реку Стырь, на обширные поля у местечка Берестечки. Хмельницкий, зная об этом, продолжал оставаться в Гончарихе. Не решаясь без хана двигаться дальше, хотя, как опытный военачальник, понимал, что любая неоправданная задержка перед боем отрицательно сказывается на состоянии морального духа войска. Воспользовавшись нерешительностью казацкого гетмана, поляки получили возможность хорошо укрепить свой лагерь, имея в своем тылу за рекой Берестечки.
Наконец, подошел хан с татарами. Он вел с собой не только своих подданных, но также силистрийских, урумальских, добружских татар, а также пять тысяч турок. В его войске были волохи и горцы – полчища, созванные от моря Каспийского. Однако доверять этим союзникам было трудно, так как еще в Крыму они открыто заявляли, что если польско-литовское войско окажется сильнее их и казаков, то воевать они не станут, а, захватив на Украине полон, вернутся домой. Сам Ислам-Гирей в этот раз шел на помощь Хмельницкому без энтузиазма, только по приказу султана. Он был недоволен тем, что
Хмельницкий не выступил с ним на Москву, с которой, к его неудовольствию, дружил. Запорожский гетман о настроениях, царивших среди татар, знал, но другого выхода, как
335
довериться Ислам-Гирею, у него не было. Соединившись вместе, казаки и татары 18-го июня появились у польского лагеря под Берестечком.
У казаков была хорошо организована разведка, поэтому Хмельницкий знал о всех передвижениях Яна Казимира. Для него не составляло тайны, что основой польской армии являлся обоз, состоявший из нескольких сотен тысяч возов, который создавал огромные проблемы в походе и, особенно, при переправе войск через реки и речушки. Королевская армия, сведенная в десять дивизий, очень медленно двигалась к Берестечку тремя различными дорогами, а когда, наконец, переправилась через Стырь, то солдаты настолько устали, что даже, вопреки всем правилам, легли отдыхать прямо на землю, не оборудовав лагерь.
Хмельницкий не вступал в бой, он ожидал хана, который явно запаздывал. Кроме того, гетман не столько боялся поляков, сколько опасался собственных воинов, как казацкой черни, так и присоединившихся к ним крестьян. После смерти Кривоноса, гибели Кричевского и Нечая рядом с ним не оставалось ни одного полковника, который бы пользовался непререкаемым авторитетом в казацком крестьянском войске. Джеджалий отличался непомерной жестокостью, Мартин Небаба, признанный крестьянский вождь, был отправлен гетманом против Януша Радзивилла, планирующего удар с севера на Киев, Мартина Пушкаря, преданного сторонника Хмельницкого, еще мало кто знал на Правобережье, Антон Жданович оставался в Киеве. Вороченко, Носан, Шумейко, Глух, Громыко не отличались особыми качествами военачальников.
Иван Богун – герой обороны Винницы в силу молодости тоже был еще мало кому известен. Поэтому гетман, помня уроки прошлых казацких войск Наливайко, Трясило, Сулимы и других казацких вождей понимал, что в случае поражения казацкая чернь и холопы без колебаний выдадут его полякам, от которых ему ничего хорошего ожидать не придется. Поэтому он и не предпринимал никаких попыток атаковать короля до прихода хана, видя в Ислам-Гирее единственную защиту от своих же людей в случае военной неудачи.
Когда, наконец, казацко-татарское войско подступило к Берестечку, король уже успел выстроить войска в предполье перед лагерем и быть готовым к бою.
Место для лагеря, растянувшееся на добрые полмили, было выбрано удачно. С тыла его прикрывала Стырь, а с левого фланга - ее приток, болотистая речка Плешевая, вокруг которой в нескольких милях от лагеря начиналось сплошное болото. Правый фланг польского построения был защищен еще одним мелководным притоком Стыри речушкой Сытенькой, а по фронту, сколько было видно глазу, раскинулся огромный луг с небольшими возвышенностями. С юга эта местность ограничивалась еще одним притоком Стыри – рекой Иквой. На противоположном конце этого огромного поля милях в трех-четырех от поляков, сосредотачивались первые казацкие и татарские отряды. Небольшие их разъезды рассыпались по всей округе, поджигая ближайшие хутора и строения, и даже захватили несколько сотен польских лошадей, пасшихся на пастбище вместе с челядью. Некоторые наиболее отважные казаки и татары подъезжали к польским позициям, вызывая охотников на бой, но поляки по приказу короля не двигались с места. Так
продолжалось до самого вечера, солдаты устали стоять в строю без движения и, наконец,
336
Канецпольский предложил коронному гетману атаковать противника.
- Я не возражаю, - хмуро улыбнулся тот, - пусть пан коронный хорунжий сам начинает атаку.
Александр Канецпольский не был наделен полководческим талантом, но зато отвагой и храбростью обладал с избытком. Получив разрешение, он со своими хоругвями отделился от войска и направился к противнику, однако коронный гетман остановил его и отдал распоряжение коронному маршалу Юрию Любомирскому присоединиться к полку коронного хорунжего. Спустя минут двадцать оба полка врезались в передовые части татар, и закипела кровавая битва. Сражение проходило на таком удалении от польского лагеря, что сражавшихся даже не было видно, но Потоцкий все же направил им на подмогу шесть казацких хоругвей князя Иеремии Вишневецкого и роту гусар поручика Стефана Чернецкого. В конечном итоге татары обратились в бегство, а гордые одержанной первой, пусть и небольшой победой поляки, не стали преследовать их ввиду наступающей ночи и вернулись в лагерь.
* * *
В составе этого передового 12-ти тысячного татарского корпуса находились Ислам-Гирей и Хмельницкий, наблюдавшие за ходом сражения.
- А ляхи не выглядят такими слабыми, как ты утверждал, - с сомнением в голосе произнес Ислам-Гирей, - и сражаются храбро.
- Да это только первое впечатление, - вымученно улыбнулся гетман, - обещаю, что завтра мы разобьем их в пух и прах, а их предводителей твои воины повезут в Крым. - Хан внимательно посмотрел в лицо гетмана и ничего не ответил.
В течение всей ночи татарские орды постепенно заполонили противоположный от польского лагеря конец поля, а казацкие полки подошли со стороны Пляшевой, стали наводить мосты через речку и гати через болото.
Опасаясь внезапного штурма лагеря, Потоцкий утром следующего дня вывел часть войск за валы, выстроил их в предполье, но противник не переходил к активным действиям, ограничиваясь джигитовкой и вызовами на герц. Польские командиры, помня о том, что осмотрительность полководцев укрепляет мужество солдат, внимательно следили за действиями татар, не позволяя вовлечь себя в заготовленные заранее ловушки. Однако, когда татары, утратив осторожность, кинулись на правый фланг поляков, полки воеводы брацлавского Станислава Лянцкоронского и польского Станислава Потоцкого отражали их натиск и сами контратаковали основные силы татар, заставив их отступать.
К полудню хан бросил всю орду. Татары заполнили все поле, готовые к битве, а казаки в это время по наведенным через Пляшевую и болотом мостом и гатям переправляли свои возы, артиллерию и основную часть войска, выбрав место для обустройства лагеря напротив польского лагеря. Справа казацкий полк прикрывала Пляшевая, в тылу находилось обширное болото, тянущееся до истоков Иквы, а правый фланг был защищен татарским кошем.
337
Между тем, по всему полю завязалось огнестрельное сражение. Коронный гетман бросил в бой свой собственный полк, полки Юрия Любомирского и подскарбия литовского, которые в первом наступательном порыве оттеснили татар в центр поля далеко от своих войск. Хан, заметив, что поляки не получают подкреплений, усилил натиск. Спустя несколько минут все смешалось в водовороте битвы, татарские бунчуки развевались рядом с польскими знаменами. Сразу было трудно разобрать, где свои, а где враги. Поляки, более искушенные в фехтовании, оказались в лучшем положении, но все равно несли большие потери. Сраженный кривой татарской саблей, свалился под копыта своего коня каштелян галицкий Казановский, погиб в схватке с татарским мурзой староста люблинский Юрий Оссолинский, пал на поле боя вместе со всей своей хоругвью ротмистр Иордон. В ходе двухчасового боя чудом уцелел староста яворский Ян Собеский, потерял всю свою охрану коронный маршал Любомирский. Многие поляки получили тяжелые ранения, было даже утрачено знамя коронного гетмана.
На другом фланге мужественно отбивался от наседавших татар воевода брацлавский Станислав Лянцкоронский, в жестокой схватке погиб его брат Сигизмунд Лянцкоронский, сложил голову полковник Ян-Адам Старницкий и многие другие.
Исход этого непродолжительного боя решил Станислав Потоцкий, отбросивший быстрым и стремительным движением своего полка противника к центру поля, а затем заставив его отступить по всему фронту.
Татары, храбро и мужественно сражавшиеся в этот день, потеряли по меньшей мере 1000 своих воинов, в том числе, много знатных мурз, среди них и верного друга Хмельницкого перекопского властителя Тулам-бея. Около четырех часов дня татары вернулись в свое расположение, а поляки, потеряв около 700 человек, отправились в лагерь. Военные действия прекратились и обе стороны шли заниматься уборкой мертвых тел с поля сражения.
Однако крымский хан был разозлен и обвинил Хмельницкого в том, что тот обманул его, преуменьшив силу польско-литовского войска.
- Это по твоей вине, гетман, - говорил он в гневе, - погибло столько правоверных. Кто меня убеждал, что ляхи не смогут долго выдерживать натиск моих воинов? А ведь в сражении еще не участвовали ни Ярема, ни Потоцкий, ни Калиновский. Мы сражались сегодня с третьеразрядными военачальниками, а сколько потерь понесли! Что же будет завтра, когда в бой вступит Ярема?
- Повелителю правоверных известно, что фортуна изменчива, - уклончиво отвечал Богдан. – Но ведь и ляхи сегодня потеряли много своих воинов. Они не могут похвастаться, что одержали победу – завтра битву начну я сам и брошу к твоим ногам скованного цепью Ярему.
Хан немного успокоился, но твердо заявил, что ожидает от гетмана победы, в противном случае татары не будут класть свои головы за казаков
На следующий день, в пятницу, густой туман окутал все поле. В 9-ом часу утра он стал постепенно рассеиваться, и король выстроил войско в поле, где оно в правильном строю расположилось на месте, удобном для битвы. Казаки в течение всей ночи были заняты переправой войска и лагеря через болото. С утра они расположились на возвышенности в огромном количестве, и после того, как туман рассеялся, им открылся
338
вид на польское войско, выстроившееся в боевом порядке.
Никто из противников не рисковал первым начать сражение. Казаки, передвинув лагерь на одну из возвышенностей, открыли оттуда артиллерийский огонь по позициям поляков, те в свою очередь обстреливали из орудий темнеющие на расстоянии полумили от них казацкие ряды.
Хан с татарами стоял в глубине поля, прикрывая левый фланг Хмельницкого и, тем более, не имел желания первым открывать сражение.
Убедившись, что казаки не хотят начинать битву, король созвал на совет командиров, чьи хоругви находились поблизости, и стал выяснять их мнение по поводу того, что предпринять - начинать сражение или перенести его на следующий день ввиду скорого приближения сумерек. Победила точка зрения Иеремии Вишневецкого о том, чтобы атаковать противника немедленно. Король согласился и дал приказ к началу битвы. С польской стороны в наступление ринулась казацкая конница и пехота, оставив далеко позади левый фланг, где находились татары. Первыми атаковали поляков конные полки Богуна. Дорошенко и Сирко врубились в передовые хоругви князя Иеремии, сзади их подпирала пехота Глуха, Воронченко, Пушкаря и других полковников. В поддержку князя Вишневецкого король послал ополченца краковского, сендомирского и других воеводств. В первые же минуты боя противники смешались друг с другом, и поле боя стало затягивать пушечным и ружейным дымом. Стрельба велась с обеих сторон, и порой даже непонятно было, по ком ведет огонь артиллерия.
* * *
Богун летел впереди на сером в яблоках коне, за полковником неслись в карьер тысячи всадников его полка. С ужасным грохотом столкнулась казацкая лава с крылатыми гусарами Вишневецкого и завязалась страшная битва, из которой выйти живым было суждено очень немногим. В упоении боем Богун раздавал удары направо и налево, его шапка с мериновым верхом в самой гуще сражавшихся. Казаки не отставали от своего полковника, сабли в их руках сверкали серебряными молниями, разя то одного, то другого противника.
Полки Дорошенко и Сирко сражались с польской конницей по обе стороны от Богуна и оба полковника в вихре боя то сближались с ним, то разлетались далеко друг от друга. Сирко, голый по пояс, с двумя саблями в руках, наводил ужас на противника, от его страшных ударов ни один поляк свалился с коня, окрасив рубиновым цветом изумрудную зелень луга. Вернидуб, который как обычно охранял Богуна, поотстав на полконского корпуса, прикрывал Дорошенко справа, зорко следя за тем, чтобы враг не подобрался к молодому полковнику с тыла.
Но так продолжалось недолго. Железные хоругви Иеремии Вишневецкого при поддержке кварцяного войска и ополчения стремительным броском рассекли казацкую конницу и, смяв пехоту Глуха, Носача и Пушкаря ударили прямо по лагерю, который казаки передвинули на одну из возвышенностей, но не успели сковать возы одного из полков цепями. Сражение закипело прямо внутри лагеря, где казацкие копониры били в
339
упор по прорвавшейся внутрь коннице, а пехота вступила в смертельную схватку с “крылатыми” гусарами. Поляки стали нести существенные потери, и вынуждены были отступить. Ислам-Гирей, рядом с которым находился Хмельницкий, оставивший командовать в лагере Джеджалия, приказал ему своим лагерем придти на помощь казакам, и те тоже ринулись в битву, мощным ударом отбросив хоругви Вишневецкого к позициям, с которых они начали атаку, дав возможность казакам восстановить лагерь.
Казалось, еще немного и ряды поляков будут окончательно смяты, но в это время в бой вступила королевская гвардия и литовская кавалерия князя Богуслава Радзивилла. В первых рядах корпуса выдвинулась артиллерия генерала Пржимского, открывшая губительный огонь по татарской коннице. Картечь, бившая в упор, производила опустошение в рядах татар, которые не выдержали огня артиллерии и откатились назад, а затем и вовсе обратились в бегство. Возникшая внезапно паника перекинулась и на татар, которые и не участвовали в сражении. Первыми драпанули хан и окружавшие его мурзы. Ударившись в беспорядочное бегство, за ним устремились и все татары, за исключением нескольких всадников, прикрывавших это паническое бегство. Ворвавшись на территорию коша, поляки застали там брошенные кибитки с татарскими женами и детьми, быков, оставленное имущество.
* * *
Позорное бегство хана со всей ордой так поразило, что Хмельницкий несколько минут стоял, как ошеломленный, на него нашел какой-то столбняк. Полковники обращались к нему с вопросами, а он не отвечал. Выговский спросил, не послать ли вслед за ханом гонца. Хмельницкий только махнул рукой. Придя в себя, он так громко звал Джеджалия, стоявшего тут же, что невольно вздохнул.
- Я сам тотчас поскачу за проклятым татарином, может быть, еще остановлю его, а ты прими начальство над войсками. Держись крепко в лагере. – Хмельницкий сорвался с места. Выговский, все время не отходивший от гетмана, не спрашивая позволения, поскакал за ним.
Верстах в двух от места битвы они нагнали хана. Хмельницкий хотел, было, остановить его, но хан увлек его с собой, и они молча еще проскакали две версты.
- Да остановись же ты, наконец! – не вытерпев, сердито крикнул Хмельницкий. – От кого ты бежишь? За тобой никто не гонится.
- Не знаю, не знаю! – повторял хан. – На нас на всех какой-то страх напал. Сегодня дурной день, мои воины ни за что не пойдут биться. Останься у меня, мы подумаем вместе, а завтра, вероятно, опять пойдем на поляков.
Хмельницкого и Выговского окружили и заставили остаться в татарском лагере.
- Ты думаешь держать меня в плену? – спросил Хмельницкий хана. – За меня будет мстить все Запорожское Войско.
- Я пошутил, - отвечал хан. – Я возьму за тебя только выкуп. Надо же мне покрыть издержки этого похода. Пошлю твоего писаря, пусть он соберет восемьсот тысяч талеров и привезет их в орду. Тогда я отпущу тебя.
340
- Гетману больше не оставалось ничего делать, - советовал Выговский, - как согласиться на предложение ханского величества. Я возьму эти деньги из чигиринской казны, пусть только гетман даст удостоверение со своей подписью. Все это займет недели две времени, а за две недели казаки продержатся под Берестечком. Затем можно будет отступить и основательно обдумать условия союза с Москвой.
Хан отпустил Выговского, а Хмельницкого увез в Крым.
* * *
Иван Богун стоял на окопе и поглядывал на окрестные холмы, с которых по лагерю казаков вела целенаправленный обстрел многочисленная польская артиллерия. Польская артиллерия заняла холмы, которые оставили им татары после измены Ислам-Гирея. Богун чувствовал в груди тупую боль и не понимал, то ли беспокоит старая, полученная под Збаражем рана, то ли выходила адская тоска, которая поселилась в сердце несколько дней назад, когда из лагеря исчез Богдан Хмельницкий. И в памяти всплыла до боли реальная картина последних дней, тех, когда победный путь могучей казацкой армии превратился неожиданно в ее избиение.
Первым ошеломляющую весть принес Нечипоренко. Он появился на пороге полковничьего шатра, ввалился бессильно, прошел по шатру и сел на походную кровать Богуна.
Иван, который сам только вошел в шатер, используя затишье, которое наступило в битве, чтобы наскоро перекусить, несколько секунд молчал, удивленно посматривая на есаула, ожидая, что тот начнет разговор первым. Наконец, не выдержал. Сел в кресло рядом с большим сундуком, который одновременно использовался и как стол, указал рукою на кровать.
- Ты ничего не перепутал, есаул?
- О чем ты?
- У меня сложилось мнение, что мой есаул пришел ко мне, чтобы завалиться спать на мою кровать.
Нечипоренко вздохнул.
- Извини, полковник, что-то я устал. Очень долго мы сюда шли, чтобы так плохо закончить.
- Почему? – напрягся Иван, вспомнив, что он посылал Нечипоренко в разведку.
- Ислам-Гирей замирился с ляхами и снялся с лагеря. В данный момент он движется на юг. Мы потеряли почти сорок тысяч чудесной легкой конницы.
- Черт побери!
Ночь прошла довольно спокойно, а утром среди казаков Кальницкого полка пошли непонятные слухи, что Хмельницкий якобы оставил лагерь и отправился в неведомом направлении. Богун быстро умыл лицо и позвал джуру. Приказал вызвать Нечипоренко.
- Я пойду за гетманом, - бросил он есаулу. – Оставайся тут за меня.
- Панская воля, - пожал плечами Нечипоренко, - но только ноги даром убить. Нет Хмельницкого в лагере.
341
- То есть, как нет?!
- А так! – Нечипоренко зло заулыбался. – Люди говорят, помчал Матрону свою ловить, плохая баба, может, снова с Чаплинским спуталась.
- А что, это возможно?
- А почему и нет?
Иван не успел ничего ответить. В шатер вошли полковник Джеджалий и Омелько Дериухо. Джеджалий поздоровался и посмотрел на Богуна:
- Тебе уже известно?
- О чем? Об измене татар или об отсутствии в лагере гетмана? Я хотел бы знать больше, черт побери!
- Ислам-Гирей отказался принимать участие в битве и ведет орду в направлении Козина.
- Это уже я слышал. Но почему? И где Хмельницкий?
- Неизвестно. Вероятно, поляки провели с ханом довольно долгие переговоры, хан четко давал понять, что его не устраивает наша победа над Польшей. Что касается Хмельницкого... Я имею известия, что он бросился догонять хана и был им арестован. Теперь гетман у татарского паши.
Богун, не желая верить услышанному, медленно покрутил головой:
- Но это невозможно! Во время битвы... Ляхи одерживают такой перевес, который не использовал бы только дурак.
Джеджалий вздохнул.
- Жаль, но это так.
Филон Джеджалий, собрав на совет полковников, стал выяснять, что кому известно о гетмане. Тут выяснилось, что отсутствует генеральный писарь Выговский. Иван Сирко что-то хотел сказать по этому поводу, но, подумав, счел лучшим промолчать.
- Судя по всему, гетмана и Выговского увлек за собой хан во время бегства, - высказал предположение Джеджалий. – Но все это выяснится потом. Сейчас важнее решить, что нам делать дальше.
- Надо вступить с ляхами в переговоры, - погладил обвисшие усы Иосиф Глух. – Может, удастся добиться почетной капитуляции.
- Вступить в переговоры, конечно, не помешает, - высказал свое мнение Богун, - но когда эти ляхи выполняли достигнутые договоренности? Надо думать о том, как вырваться из этой западни, в которой мы оказались.
- Можно навести гати через болото, - с сомнением в голосе произнес Воронченко, - но как по ним вывести войско и армаду? Ляхи тоже не дураки и просто наблюдать за тем, как мы уходим, не станут. - Так и не придя к общему мнению, полковники решили, прежде всего, возвести валы вокруг лагеря, а затем действовать в зависимости от обстоятельств.
Что касается отсутствия Хмельницкого, то было решено объявить войску, что гетман с Выговским последовали за татарами, чтобы уговорить хана вернуться обратно.
342
* * *
Дальше события происходили, словно в дурном сне. С помощью сверхчеловеческого напряжения мимо болотистой Пляшевой и ее небольшим рукавом был в течение ночи построен мощный лагерь с высокими валами, окопами и рвами.
После долгих совещаний и споров польские командиры отказались от штурма украинского казацкого лагеря. Гораздо лучше им показался план взять казацкий лагерь в осаду и постепенно уморить голодом отрезанных от снабжения украинских воинов.
Шел день за днем, запасы хлеба таяли на глазах. Лагерь гудел в тщетном ожидании появления гетмана.
На созванном общем совете был избран на время отсутствия Хмельницкого наказной гетман, которым стал популярный среди бедноты Филон Джеджалий. Но скоро симпатии черни переменились, и булава наказного гетмана перешла к полковнику Гладкому, с первых часов гетманства продемонстрировавшего непонятную пассивность, вызванную нежеланием проводить при отсутствии Хмельницкого какие-либо активные действия. Иван, обратившийся к нему с просьбой откомандировать его во главе двух полков для атаки вражеских позиций, получил в ответ невнятное молчание и вопросительный отрицательный жест.
Того же самого дня в казацком лагере была собрана очередная рада и булава казацкого гетмана перешла в руки нерешительного полковника Гладкого к кальницкому полковнику, который неожиданно для себя оказался большим авторитетом в большом войске. Крепко сжав зубы, Богун принял из рук полковника Гладкого булаву, поблагодарил за честь и проговорил:
- Вы отдали мне в руки булаву и собственные жизни. Знайте же, рыцарство: или я оправдаю ваши надежды, или приму смерть в бою рядом с вами.
К нему тут же обратился Омелько Дериухо:
- В Чигиринском полку двадцать казаков просто накрыло. Один выстрел – два десятка мертвецов. Выводи нас отсюда, Иван!
Иван вздохнул.
- Ты считаешь, я должен дать команду атаковать лагерь?
- Я считаю, ты обязан прекратить эту бойню.
- Но это может привести к более страшной бойне. Ты думаешь, что ляхи не готовы к тому, что мы пойдем на прорыв?
- Конечно, готовы.
- Тогда приказ о выходе из лагеря станет смертельным для тысячи казаков.
- Так.
- Они избрали меня наказным гетманом для того, чтобы я сохранил их жизни.
- Быть гетманом тяжело.
343
* * *
Приняв булаву – знак гетманского достоинства, молодой полковник все же твердо заявил, что согласен быть только наказным гетманом до того времени, пока не выяснится судьба отсутствующего Хмельницкого. На состоявшейся затем малой раде с полковниками и частью старшины, новый наказной гетман изложил свой план действий.
- Завтра с наступлением ночи начнем в строгой секретности наводить новые гати через болота и укреплять и расширять те, которые уже есть, - твердо сказал он. – Для этого используем все подручные материалы от свиток до возов. Но в этой работе участвуют только реестровики, остальные не должны знать ничего до того, как все войско с артиллерией переправим на тот берег. После того, как войско и артиллерия перейдут на ту сторону, начнем переправлять и всех остальных.
План, предложенный наказным гетманом, пришелся всем по нраву. Обеспокоенность вызывало только то, как строительство сохранить в тайне. Многие из примкнувших к войску посполитых, привели с собой и семьи. Сейчас их в таборе находилось больше, чем казаков.
30-го июня, когда землю окутал ночной мрак, реестровые казаки стали наводить мосты и гати. В ход пошло все, что попадалось под руку, вплоть до кунтушей, сермяг и нательных рубах. Наконец, когда почти все было готово, Богун взял себе в помощники Сирко, Дорошенко и Пушкаря, перешел с двумя тысячами конных запорожцев через мосты на правый берег Пляшевой. По наведенным гатям стала переходить болото и остальная часть войска. Когда несколько тысяч казаков появились на том берегу Пляшевой, и их количество с каждой минутой увеличивалось, это увидел брацлавский воевода Лянцкоронский. Он был отважным воином, но не самоубийцей, у него было слишком мало войска, чтобы задержать запорожцев, и он даже не пытался это сделать.
В свою очередь и Богун не стал атаковать его позиции. В течение короткой июльской ночи под покровом темноты большая часть реестровых казаков сумела переправиться на правый берег Пляшевой. Осталось перебросить сюда артиллерию. После этого оставшиеся в лагере реестровики должны были организовать переход по частям и всех остальных, кто примкнул к казакам в качестве не только солдат, но и лагерной обслуги. Однако, когда уже половина артиллерии была переправлена на ту сторону, в лагере те, которые не были посвящены в план гетмана, подняли крик, что старшина и реестровые бросили их на произвол судьбы и уходят из лагеря. Поднялась в таких случаях паника. Люди устремились к гатям и мостам, под напором толпы эти хрупкие сооружения не выдержали. Многие из тех, кто переправлялся по ним, оказались в воде и болоте. Артиллерия, которую не успели переправить, погрузилась в воду и пошла ко дну. Богун наблюдал эту картину с противоположного берега, в ярости кусал ус, решал, чем помочь гибнущим в болоте людям.
- Господи всесильный! – Богун поднял на миг лицо к небу, но уже через мгновение он погнал коня в сторону лагеря.
- За мной, панове старшины! Мы должны остановить их, пока войско не стало стадом перепуганных коней.
344
И Иван помчался в направлении лагеря, за ним неизвестно откуда собравшийся небольшой почет старшины. Но было уже поздно. Паника охватывала полк за полком.
- Стойте, братья, стойте! – старался остановить Богун эти бесконечные волны перепуганных людей, но очень скоро понял, что сделать уже ничего нельзя – на передних, тех, кто узнал наказного гетмана, напирали задние, и скоро сам Иван оказался в таком плотном людском потоке, что его начало сносить с другими, не обращая даже внимания на то, что его верный Цыган, сколько было силы, упирался толпе, и даже время от времени намеревался стать на дыбы.
- Назад, казаки! Не оставляйте окопы, остановитесь, черт побери! Панове старшины, я приказываю остановить тех, кто сеет панику, силою вашего оружия.
Сжав зубы, он сам поднял саблю.
- Назад! На окопы! – сколько было сил, заревел он, поднимая над головой блестящее лезвие сабли.
В какое-то мгновение перед Богуном вырос залитый кровью казак в бирюзовых шароварах и разорванной на груди вышиванке, без доспехов, что подтверждало, что он не относится к строевым казакам.
- Пропусти! Пропусти, вашмость! Не дай погибнуть, детей маленьких трое у меня! – кричал он Богуну и старался протиснуться дальше, туда, где в болоте тонули тысячи людей.
- Куда ты, мужчина? – кричал ему Иван, стараясь перекричать толпу. – Там смерть! Никогда побег не спасал войско, только храбрость и стойкость!
- Храбрость, говоришь? - обозный вдруг засмеялся. - А не вся старшина первой накивала пятками, оставив нас тут воронам на корм? С самим Богуном во главе?
- С Богуном?
- С ним!
- А я тогда кто?
- Бог тебя знает, пан.
Мгновенно перепуганный обозный пропал с глаз Богуна.
Сурьмач и довбыши били в литавры, звали казаков под полковые и сотенные хоругви, но их уже никто не слушал. Лагерь под Берестечком перестал существовать, осталось только сто тысяч, охваченных паникой людей, и именно этих людей методично уничтожали польские регименты, которые вели наступление на фронт и оба фланга, поддерживаемые артиллерийским огнем. Настал момент, когда у Богуна готовы были опуститься руки. Именно в это время неизвестно откуда взялся Омелько.
- Тут уже ничем не поможешь, - сказал он, эмоционально указывая на лагерь, в котором начались пожары. – Уходи, господин наказной, за Пляшивую, попробуй исправить все, что возможно, хотя бы там. Все не так и плохо. Лянцкоронский заметил наших напуганных мужиков, сам наложил в штаны и отвел полки ближе к королевскому лагерю, дорога свободна. Нужно только остановить этот бессмысленный бег. Не мешкай.
Иван с благодарностью посмотрел на своего бывшего куренного. Как хорошо, когда он рядом! Как хорошо, когда есть, кому подсказать и поддержать в минуту, когда сама земля убегает из-под ног.
- Дело Омеля говорит! – поддержали полковники Джеджалий и Хмелецкий. – Мы
345
должны спасти то, что осталось.
- Хорошо, Омеля! – Иван напомнил, что с Дериухом все еще находятся 300 казаков Низового войска, которые прибыли под влиянием своего бывшего военного командира накануне битвы. – Твои запорожцы мне помогут! Те люди не могли бежать подобно другим, где они сейчас?
Омеля, глядя Ивану прямо в глаза, медленно покачивал головой:
- Они останутся со мной.
- Но ты... – все еще не понимая, сказал Богун. И вдруг он все понял. Омеля не собирался помогать ему спасать охваченное паникой войско после того, как оно оторвется от преследования передовых польских частей. Он вообще не собирался покидать лагерь.
- Что ты думаешь, Омеля? – чужим голосом спросил Иван.
- Мы задержим их здесь и дадим возможность оторваться вам. Не мешкай, говорю тебе!
Иван порывисто схватил Омелю за плечи:
- Встретимся, - коротко бросил он. – Делай свое, куренной.
Резко развернув коня, он бросился туда, где утопали в грязи сотни казаков, где нужна было его помощь и талант полководца.
* * *
Блестящая шляхта посполитого рушения первой ступила на территорию казацкого лагеря, опередившая на этот раз не только ландскнехтов, но и коронные хоругви тяжелой конницы. Для такого геройства не нужно было никаких особых усилий, в лагере никто не мог оказать какого-либо организованного сопротивления. Однако, хотя и не было отпора, ничто не смогло спасти несчастных от смерти – резня, которую учинили поляки, уничтожила всех поголовно. Несколько тысяч ополченцев быстро рассыпались среди ломаных возов, среди куч брошенного лагерного имущества, мешков с хлебом, кадок с продуктами.
В первые минуты захвата лагеря поляки не обратили внимания на небольшой отряд из запорожцев, которые стояли с мушкетами наготове за двумя рядами возов, преграждая дорогу для переправы. Однако очень скоро, когда лагерь наводнила половина войска и на радостях опорожнила три найденные кадки с вином, казацкий заслон был обнаружен. На запорожцев кинулся батальон пехоты бранденбургского электората. Однако они не успели добежать до линии возов, и на полусотне шагов добрая треть батальона упала; сраженная дружным залпом из мушкетов, остальные остановились и, став в два ряда, попытались ответить залпом.
Такая наглость жменьки запорожского рыцарства быстро согнала эйфорию с лиц руководства польского войска, а сердца жолнеров наполнились яростью. Некоторые из них прекратили грабежи и быстро стали подтягиваться к кучке казацкого заслона.
- Что ж, панове рыцари, теперь уже недолго, - спокойно говорил руководитель заслона Омелько Дериухо, который рядом с другими стоял за возами, удерживая в руках мушкет. – Я имею надежду, тут все понимают, какая судьба нас ждет?!
346
Омелько заметил, что к ним стягивается не менее пяти тысяч поляков, понял, что больше одного-двух залпов сделать им не дадут. Потом, возможно, несколько минут будет возможность защищаться с возов саблями, а дальше... Дальше за это время остальные из тех, кому повезет спастись во время переправы, уже отойдут не меньше чем на две версты. С ними Богун. Он даст себе совет и спасет войско. Омелько повернулся к запорожцам:
- Простите же меня, братья, за все, как я вам прощаю, простите и один одного. И весело, братья, скоро мы окажемся рядом с Господом Богом.
Казаки загомонили. Кое-кто с кое кем целовался как с побратимом, кто-то крестился, а кое-кто шептал молитву.
Поляки подтягивались на расстояние ста саженей к противнику, и прозвучал резкий сигнал к штурму.
- Готовсь, - скомандовал Омелько. Три сотни мушкетных стволов поднялись и направились в темную массу польских драгунов.
- Огонь! – крикнул Омелько.
- Огонь! – крикнул он во второй раз.
- На копья! – закричал в третий раз Дериухо и первым вскочил на воз с ратищем наперевес...
Кровавое безумие, которое проходило у входа на переправе через Пляшивую, поразило даже опытных солдат, воинов, которые успели за свою жизнь побывать в десятках боев. Казалось не люди, а залитые кровью демоны сражались с ними, стоя на своих телегах. Они стреляли в упор из своих пистолетов, а когда оружие было не заряжено, сбрасывали противника с коней мощными и точными ударами копий. Когда древко, не выдерживая сверхчеловеческого напряжения боя, ломалось, в руках запорожцев появлялись сабли, а когда и они выпадали из ладоней, казаки, как сумасшедшие, бросались в самую гущу боя и били кулаками, ногами, грызли зубами ненавистных врагов. Они действовали так отчаянно, что король, которому доложили о яростном сопротивлении трехсот казаков, не поверил своим ушам:
- Но так невозможно! Там держит оборону, по крайней мере, один полк! – пораженно выкрикнул он.
А запорожцы продолжали защищаться. Стояли незыблемо на том месте, где их застал первый удар бранденбуржцев, и напуганные таким дьявольским сопротивлением польские солдаты не заметили, что уже не три сотни бойцов противостоят им. Лишь половина запорожцев, покрытых ранами, отбивали удары польского оружия, стоя среди куч польских трупов, которые достигали уже уровня выше телег. А когда наступали самые трудные минуты, они со смехом и шутками, не прекращая бешеного сопротивления, начали доставать из карманов и кошельков деньги и драгоценности и швырять их в болото.
- Не только денег не пожалеем, - кричали они ляхам, - самой жизни! И вас, собаки, с собой возьмем!
- Хорошо, детки мои! За славу, за казацкую! За то, чтобы память о вас жила на Украине! Стоять! – громко кричал Омеля и грохот битвы не мог перекрыть его голос...
Не меньше часа выдержали запорожцы шальные атаки польского рыцарства, но,
347
наконец, сила переломила силу. Упали один за другим последние смельчаки, и остался перед густой стеной ляхов сам Омелько Дериухо. Получивший множество ранений, с залитым кровью лицом и изрубленным панцирем, он с холодным блеском стальных глаз и с твердой рукой крепко удерживал черпак дамасской сабли с запекшейся на лезвии кровью. Со сторон и сзади находилось болото, а впереди темно было от рядов ляхов. Но, несмотря на то, что перед многими стоял лишь один, ляхи, не спешили кидаться на острое лезвие, которое только что на их глазах лишило жизни одного за другим семерых отчаянных рубак из гусарской хоругви князя Вишневецкого.
- Кидай саблю, лотре, - сигали гусары и дразнили, не в силах отвести глаз от страшного лезвия в руках Омелька.
- Сдавайся, у тебя нет надежды.
- Ты загнан в угол, пацюк, прими смерть, какую заслуживаешь.
- Я перед вами, паны-ляхи, идите и возьмите мою саблю, - хриплым голосом говорил Омелько.
Молодой гусарский поручик выскочил вперед с криком:
- Умри!
Крикнул это и свалился на землю, пораженный Омельком.
- Все умрем, парень, - только и ответил Омелько.
Вокруг него начал сужаться круг, затем снова подался назад.
- Это колдун!
- Треклятый ведьмак! Заколоть его копьями!
- Расстреляйте его из мушкетов! – слышались крики.
К месту поединка подъехал, окруженный охраной, король. Напуганные жолнеры дали ему дорогу.
- Что здесь творится, панове? – спросил он.
- Тут запорожский характерник, поганский колдун, - выдохнув, выпучил на короля перепуганные глаза немецкий ландскнехт.
- В чем же кроется колдовство этого вояки? – король удивленно осмотрел замершего в кругу доброго десятка трупов Омелька. Тот стоял, откинув долой кармазиновый жупан и выдровую шапку, и длинная, словно гадюка, прядь оселедца падала аж на железный наплечник казацкого панциря. Саблю держал на уровне грудей. смело направив ее прямо на короля.
- Его не берет оружие, и если кто-то пожелает скрестить с ним сабли, он не успевает сделать ни одного удара.
- Или человек, который умеет мастерски фехтовать, - хихикнул король. – Но, панове, - король повернулся к князю Острожскому и ливонскому генералу Енгору, которые находились рядом, - я вижу, этот казак заслуживает если не славы победителя, то хотя бы сохранения жизни. Храбрые всегда должны быть оценены настоящими рыцарями, или не так?
- Ваше величество – милосердия, - вежливо согласился Острожский, - хотя бандит лишил жизни нескольких хороших жолнеров.
- Он достоин большего, чем жизнь! Клянусь мощами святого Бенедикта, такого вояку хотел бы иметь под своим знаменем любой генерал! – запальчиво говорил ливонец.
348
– Прошу вас сохранить ему жизнь, а я найду аргументы, чтобы он согласился служить в моем войске.
- Пан Енгор или слишком плохо знает запорожцев, или слишком много имеет предрассудков относительно их, чтобы предлагать ему что-либо за службу. Запорожец - то же самое, что ландскнехт, а, может, еще хитрее, чем ландскнехт.
- Но разве, дав ему жизнь, это не высокая плата ему?
- Не думаю. В этом вы можете сами убедиться, - король сделал знак охранникам быть в готовности и приблизился к Омелько.
- Ты хорошо дрался, запорожец. Ты заслуживаешь лучшей судьбы, чем погибнуть в этом болоте. Я хочу предложить тебе услугу.
Дериухо оскалился и его покрытое царапинами и старыми рубцами, залитое кровью лицо казалось королю на самом деле каким-то колдовским.
- Условия, которые предлагает сам король! Что же может предложить ваше высочество?
- Тебе виднее, казак. Я предлагаю оставить тебе жизнь. Это мало или много?
Омелько на мгновение задумался.
- Добавки хочет еще, - проговорил Енгор, - что я вам говорил.
- Ты хочешь торговаться, неумный? – холодно бросил король запорожцу.
- Никогда! – выкрикнул Омелько, и голос его потерял шутливые нотки. – Желаю только, напыщенный король, умереть так, как требуется настоящему воину. Как умирали мой отец и дед на поле боя, оставляя о себе святую память и науку любить свою Отчизну. И не волнует меня жизнь, которую великодушно предлагаешь мне вернуть, хотя она тебе и не принадлежит. Только Богу и Отчизне.
Ян Казимир почувствовал, как в груди у него растет раздражение, повернул коня и поехал прочь.
- Он не колдун, он настоящий дурак, - кинул он злым голосом. – Убейте его!
И сразу был направлен на Омелько целый лес жолнерских пик. Собрав последние силы, кинулся он на них и вдруг застыл, почувствовав под самым сердцем холодное лезвие сабли. Поднял Омелько взгляд в голубое небо и прошептал:
- Прощайте, братья мои любимые, прощай Украина милая! Прощай и ты, Богун, сделай, что я не успел и не сделал.
И взгляд старого вояки угас, а душа его полетела в голубую высоту.
* * *
Сразу после разгрома казацкого лагеря король собрал военный совет, сообщив собравшимся, что он с кварцяным войском уходит из Берестечка на отдых во Львов.
- Как это возможно, ваше величество? – удивился князь Вишневецкий. – Прекращение нашего наступления в самый решающий момент всей кампании позволит Хмельницкому вновь собрать войско и выступить против нас.
Остальные члены военного совета тоже с нескрываемым недоумением на лицах переглянулись между собой.
349
- У наших наемников заканчивается срок контракта, - заметил Ян Казимир. – Они все равно без жалования воевать не будут. А деньги реально можно получить только во Львове, да и то хватит ли их, чтобы заплатить всем, еще вопрос. Конечно же, наступление будет продолжено, от дальнейшей борьбы с изменниками мы не отказываемся. Пан коронный гетман, - повернулся он к Николаю Потоцкому, - со своим войском немедленно выступит к Белой Церкви. Если хоругви будут усилены немецкой пехотой, срок контракта с немцами у нас истекает не скоро. Все желающие могут присоединиться к нему, Великий князь литовский уже на подступах к Киеву, и когда он возьмет город, оба наши войска соединятся. Таким образом, мы очистим всю Украину от мятежников.
На следующий день польское войско разделилось. Большая часть направилась к Львову, другие к Староконстантиновке. Раздел войска и уход короля с большей его половиной сыграли роковую роль, так как в распоряжении коронного гетмана осталось не более 30 тысяч солдат, чего в последующем оказалось явно недостаточно для ведения полномасштабных боевых действий, тем более по нескольким направлениям.
* * *
И только в последних числах июня приехал Выговский с деньгами. Хан получил деньги и отпустил Хмельницкого на Украину.
По дороге в Чигирин в местечке Поволочье к нему из Берестечка прибыл казак Хмелецкий, который и сообщил Хмельницкому о поражении под Берестечком.
- Все пропали, - говорил казак. – Мы разбиты так, что в каждом полку осталась половина казаков.
По возвращении из плена Хмельницкий сразу решил созвать полководцев. Когда полковники явились к гетману, то к ним вышел прежний хорошо знакомый всем Богдан, подтянутый, деловитый и энергичный, правда, со слегка осунувшимся лицом и заметными мешками под глазами. Горячо поблагодарив Богуна за то, что тот спас войско и даже часть артиллерии, гетман подчеркнул, что хотя общие потери и составили около 7000 тысяч человек, ничего еще не потеряно. Найдя ласковые слова для каждого полковника, гетман отдал им четкие указания о формировании новых полков и об организации сопротивления войскам коронного гетмана.
В тот же день во все концы обширного края устремились гонцы с гетманскими универсалами о всеобщей мобилизации и сборе войска в районе Белой Церкви. Вскоре туда стали стягиваться казацкие подразделения и отдельные казаки, уже, было, разошедшиеся по домам. Приходили и вчерашние посполитые, требуя записать их в казаки. Отказа никому не было. Уже к началу августа в распоряжении гетмана оказалось около 50 тысяч казаков, и он был готов к отражению наступления Николая Потоцкого, неуклонно приближающегося к Белой Церкви.
Не уклонился Хмельницкий от явки на черную раду на Маслов Став. Давно подмечено, что люди, оправдывая себя, бывают удивительно красноречивы. Хмельницкий же в искусстве ораторства не знал себе равных. Благодаря своему красноречию и изворотливости, а также поддержке старшины, рада снова вручила ему гетманскую
350
булаву, еще более укрепив его пошатнувшееся, было, положение.
351
Часть третья
Глава первая
После разгрома казацких войск под Берестечком коронное войско двигалось вглубь Украины не так быстро, как рассчитывал коронный гетман Николай Потоцкий. Повсеместно на пути поляков вспыхивали крестьянские восстания, отдельные крестьянские отряды нападали на фуражиров и отставших солдат, войско не могло добыть пропитание и фураж, начались голод и болезни. В создавшейся обстановке коронный гетман вынужден был разделить свою армию на несколько отрядов, разошедшихся в направлении Поволочи, Титаровки и Белой Церкви.
Ввиду приближения поляков к Поволочи, казаки отошли к Белой Церкви. Сюда поспешил со своими бужанами и неутомимый Иван Богун. Он в считанные дни успел собрать десятитысячное войско, подойдя к Белой Церкви, укрепил ее мощные фортификационные сооружения и отразил попытки разгневанных польских отрядов взять город штурмом. В это время основные силы коронного гетмана, который встретил ожесточенное сопротивление под Табаровкой и местечком Трилисы, продвинуться дальше не смогли.
В Поволочье случилось событие, значительно подорвавшее моральный дух поляков. В начале августа скоропостижно скончался князь Иеремия Вишневецкий, участник многих боев и сражений, непримиримый враг казаков.
13-го августа коронный гетман Потоцкий взял штурмом Трилисы, но дальше не продвинулся.
Военная фортуна была благосклонна к наступающему с севера литовскому гетману Радзивиллу.
* * *
Обученная и отмобилизованная армия Януша Радзивилла двигалась к Чернигову. С целью отражения этих войск полковникам киевскому, нежинскому, переяславскому и черниговскому был отдан гетманом приказ образовать оборону своих северных рубежей.
Киевский полковник Жданович сосредоточил киевский полк в районе Чернобыля, где к нему присоединились несколько подразделений казаков других полковников.
Черниговский полковник Мартын Небоба разбил свой лагерь на реке Сож. Контролируя переправу на Припяти, Жданович со своими казаками в течение мая-июня сдерживал Радзивилла, не давая ему развить наступление. Все же в конце июня
Радзивилл, подтянув свои силы и смяв казацкие заслоны, вышел к Чернигову, предприняв штурм города. Оборонявший его полковник Небоба допустил ошибку, преждевременно перейдя в контратаку, в ходе которой погиб. Его казаки, оставшись без своего полковника,
352
дрогнули и обратились в бегство. Древний Чернигов оказался в руках Радзивилла. Одновременно польный литовский гетман Гожевский нанес удар по казацким формированиям в направлении Овруча. В условиях изменившейся обстановки Ждановичу пришлось отступить к Киеву, где он попытался организовать оборону. Между тем Гожевский развил успех, разбив отдельные казацкие подразделения, сосредоточенные в направлении Овруча, разгромил на Ирпене полковника Гаркушу, вынудив его отступить, и в начале августа встретился в 15 верстах от Киева со Ждановичем.
Казаки в Киев поляков не допустили. Для удержания обороны Киева у полковника не было достаточно сил. Взяв с собой все, что возможно и захватив многих мещан, не желавших оставаться в городе, казаки спустились на байдарках по Днепру. 25-го июля 1651-го года войско Радзивилла вступило в древнерусскую столицу.
Богдан Хмельницкий, узнав, что Жданович сдал город, впал в ярость, грозил ему военным судом. Но, в конце концов, гнев гетмана угас, и он поддержал планы Ждановича по освобождению Киева, и выделил ему дополнительные силы и белоцерковский и уманский полки, а также подразделения татар-волонтеров.
В принципе для осуществления этого плана было достаточно сил и средств, однако он провалился по воле Мазепы, который не уничтожил литовские суда, преждевременно подав факелами сигнал Ждановичу. Бдительная литовская стража заметила это и эффект неожиданности был утрачен.
* * *
Положение сложилось критическое, и Хмельницкий вынужден был предложить заключить мир. Поляки вступили в переговоры с Хмельницким, для чего в Белую Церковь, где разместилась ставка запорожского гетмана, была направлена комиссия во главе с Адамом Киселем.
Когда комиссия Киселя прибыла к белоцерковскому замку, толпа окружила комиссаров и едва не расправилась с ними.
Переговоры протекали довольно вяло, в основном из-за того, что Хмельницкий выдвигал то одно, то другое условие. Сам он в то же время тайно организовывал нападения на польское войско, оправдываясь тем, что это происходит без его ведома. Одновременно гетман поддерживал постоянную связь с Москвой, настаивая на немедленной помощи.
Переговоры продолжались с конца августа, и их близкое завершение не предвиделось, но в начале сентября, как в польском, так и в казацком войске разразилось моровое поветрие. Старшины вынуждены были ускорить заключение мира, который был подписан 16-го сентября 1651-го года и получил название Белоцерковского. Согласно его условий, казацкий реестр сокращался до 20000, а из трех воеводств у Хмельницкого оставалось только одно – Киевское. Владельцы поместий возвращались к ним
повсеместно, а иудеи могли жить, где хотели. Хмельницкий должен теперь подчиняться коронному гетману. Чигирин оставался гетманской ставкой. Хмельницкий был обязан
353
отказаться в дальнейшем от помощи татар, и впредь ему было запрещено вступать в
любые переговоры с иностранными государствами.
После заключения мира литовское войско отошло в Черниговское воеводство. Потоцкий тоже направил часть своих сил на левый берег Днепра, чтобы прекратить повальное бегство народных масс в Московское государство.
Заключение Белоцерковского договора дало передышку украинской армии, необходимую для дальнейшей борьбы. О соблюдении условий не могло быть и речи. Условия Белоцерковского договора вызывали громкое недовольство и протест народных масс.
* * *
Воссоздание сильной казацкой армии заставило поляков пойти на уступки и переговоры. И в этом была огромная заслуга винницкого полковника. К Белой Церкви он пришел со значительной (до 15 тысяч человек) армией. И там принял активное участие в мирных переговорах с поляками. Когда кое-кто из “непреклонно” настроенной “черни” попытался сорвать соглашение и даже напасть на польских комиссаров, то, понимая жизненную необходимость для гетманства мира, Хмельницкий, Выговский и Богун буквально своими телами защищали перепуганных поляков. Они сами били “чернь” обухами и нагайками. Богун даже разрубил саблей одного своевольного, с вызовом спросившего: “А это теперь мы будем давать полякам содержание?”.
Но неприязнь в отношении с Хмельницким, наметившаяся весной 1652-го года, не ослабевает. Богун не подписал Белоцерковский договор. А уже в марте 1652-го года мы видим его одним из лидеров оппозиции Хмельницкого. Послы, прибывшие с Украины, сообщали: “В Брацлавском воеводстве черкасский (то есть казацкий) полковник Богун собирает войско... и хочет биться с Хмельницким за то, что де Хмельницкий помирился с поляками под Белой Церковью согласно прежнего Зборовского мира, а учинил мир на том, что быть реестровым казакам только 2000”.
Такое отношение к Белоцерковскому договору более чем понятно, ведь тот практически сводил на нет все достижения четырех лет борьбы и уничтожил казацкую державу, де-факто созданную Зборовским договором. К тому же согласно новому договору, Брацлавский, а соответственно, и Винницкий полки выходили из-под юрисдикции гетмана и должны были снова подчиняться польской администрации. Правда, после битвы под Батогом Белоцерковский договор уже не использовался.
Открыто находясь в политической оппозиции, Богун не пытался воспользоваться ситуацией в личных целях, и не добивался власти. Вплоть до конца 1652-го года он оставался в оппозиции Хмельницкому, но, несмотря на это, его не постигла судьба других мятежников. А ведь как раз в это время гетман казнил выступавших против него полковников Мозыря, Гладкого, Хмелецкого и Гурского.
Трудно сказать, почему Богун не разделил их судьбу. Спасла ли его огромная
слава? Или то, что он не претендовал на булаву? Или в их отношениях с гетманом
354
государственные дела не приносились в жертву личным мотивам?
Так или иначе, Богун остался в своем звании полковника и жил по-прежнему в Кальнике.
* * *
Особенно остро борьба проходила на Брацлавщине, где повстанцами руководил Иван Богун.
Богдан Хмельницкий призывал народные массы подождать до весны, для того чтобы организовать и вооружить армию, и потом с новыми силами развернуть борьбу за уничтожение иностранного гнета.
Такое положение, в каком оказался украинский народ, не сломило его волю для борьбы за свое освобождение. Всю зиму 1651-1652-го года состоялись восстания. Украинский народ не подчинялся иностранным захватчикам.
После поражения украинского войска под Берестечком молдавский хозяин Лупул снова стал союзником панской Польши. Поэтому Богдан Хмельницкий весной 1652-го года организовал поход в Молдавию с целью заставить Лупула отказаться от союза с панской Польшей и выполнить свои обязательства – выдать свою дочку за сына Богдана Хмельницкого Тимоша. Лупул снова стал союзником Богдана Хмельницкого.
Переговоры гетмана с ханом велись в строгой тайне, о них знали немногие, даже в их ближайшем окружении. Наконец, когда степь покрылась молодой травой, Хмельницкий сказал Тимофею:
- Настала пора тебе, сынку, жениться.
- Как скажете, батько, - без особого энтузиазма согласился Тимофей.
Он уже давно повзрослел, стал настоящим казаком с дерзким взглядом черных глаз на скуластом лице. Обычная его угрюмость, правда, сохранилась, тем более, что после казни Барбары (мачехи Тимоша, которую сам Тимоша уличил в ее измене отцу, Богдану Хмельницкому, когда тот был в плену у Ислам-Гирея и после казнил ее). Отношение отца к Тимофею охладело. Лишь когда прошлой осенью Богдан женился на Ганне Золотаренко, к которой Тимофей относился с большим уважением, она сумела с присущей ей ненавязчивостью восстановить прежние отношения между отцом и сыном.
- Знаю, сынку, что ты не особенно стремишься к этому браку, - прошелся гетман по комнате, - но что поделаешь, надо.
Тимофей молча пожал широкими плечами, мол, надо, так надо. Он давно был готов к этому деспотичному браку, без любви и привязанности, не видя в этом ничего предосудительного. Богдан давно не скрывал, что прочит сына своим преемником, и никто из полковников против этого не возражал. Тимоша за последние годы проявил себя, как храбрый и мужественный казак, а для большинства этого было вполне достаточно.
- Когда прикажешь выступать, батько? – спросил он коротко.
- Думаю, в конце мая, - не сразу ответил гетман, о чем-то задумавшись. – С тобой я отправлю пять-шесть тысяч казаков. Думаю, этого хватит. А польного гетмана я
355
предупрежу, чтобы у вас не возникло какого-либо конфликта на дороге.
Тимофей подумал, что шеститысячного войска при благополучном исходе похода будет чрезмерно много, а в случае военного столкновения с Калиновским явно недостаточно. Но он ничего не ответил, молча поклонился и вышел из гетманского кабинета.
Отпустив сына, Богдан вызвал к себе Богуна, который прибыл в Чигирин, наконец, по приказу с отборным конным полком. Беседа между ними продолжалась долго. Богун слушал гетмана внимательно, лишь изредка кивая головой.
- Все будет исполнено в точности, - произнес он, когда гетман закончил инструктаж.
- Надеюсь на тебя, Иван, и на твой опыт полководца, который ты уже не раз доказал на деле.
- Не волнуйся, батько, - тряхнул роскошным чубом казак. – Я не подведу.
На следующий день из Чигирина понеслись гонцы, одни в Яссы, предупредить Лукола, что в конце мая Тимофей выступит к нему в Яссы с шеститысячным отрядом казаков, а другие к польскому гетману Калиновскому, стоявшему в это время на Брацлавщине. Хмельницкий в письме к Калиновскому сообщал, что сын движется в Молдавию только с единственной целью жениться, и просил не оказывать ему препятствий во избежание возможного вооруженного конфликта. Шеститысячный казацкий отряд находится при Тимофее в качестве почетной охраны.
Едва получив письмо Хмельницкого о том, что Тимофей выступает к Яссам, Лупул немедленно сообщил об этом польному гетману, уведомив того, что, таким образом, вынужден отказать выдать свою дочь за гетманского сына Самуила, коронного обозного. Калиновский, имевший свои виды на родство с молдавским господином, в бешенстве разорвал оба письма и долго бегал по кабинету, выражаясь отборной бранью в адрес Хмельницкого, всех казаков и самого Лупула. Наконец, он взял себя в руки, достал карту Приднестровья и стал ее внимательно изучать. Спустя некоторое время польный гетман удовлетворенно хмыкнул и ткнул пальцем в место на карте, где была обозначена гора Батог на правом берегу Буга, несколько ниже Ладыжина, и произнес вслух со зловещей улыбкой на лице:
- Мимо они никак не пройдут. Тут мы и встретим этих сватов.
Когда Хмельницкий решил, что к походу все готово, он провел смотр войску, отправлявшемуся в Молдавию, и, убедившись, что все в порядке, сказал напоследок Тимофею слова, которые тот не совсем понял:
- Когда пройдешь Умань, усиль бдительность на левом берегу Буга, дай войску отдых, и не трогайся в дальнейший путь, пока не получишь от меня письмо.
Отец и сын обнялись. Тимофей, не касаясь стремян, вскочил в седло и крикнул: “Гайда”, и сжал острогами бока своего жеребца. Гетман долго смотрел вслед уходящему войску, затем сказал подошедшему к нему Богуну:
- Что ж, Иван, завтра на рассвете пора выступать и тебе. А следующий ход за паном Калиновским.
Через неделю похода Умань осталась позади справа, и не дойдя до Буга с десяток верст, молодой гетманович приказал остановиться на отдых.
356
Спустя два дня, когда казаки уже отдохнули и были готовы к продолжению похода, в их тылу появились облака пыли. Впереди под развернутым знаменем подъехали полки Богуна и Дорошенко.
- Твой отец что-то задумал, - Богуна озарила улыбка, и будьте уверены, свой замысел держит в тайне не случайно. Но я думаю, что скоро все станет ясно. Глядите!
Богун указал рукой в сторону Черного Шляха, где далеко за горизонтом показалось облако пыли. Облако разрасталось. К казацкому лагерю приближался с юга татарский чамбул, впереди которого ехал на буланом арзамасе запорожский гетман, а рядом с ним на гнедом бахмате Карачи-мурза.
- А ты, сынку, и вправду поверил, что я тебя отпущу к Лупулу свататься с горсткой казаков, - добродушно похохатывал Хмельницкий, обнимая сына за плечи. – Не такой я дурень, чтобы поверить, будто Калиновский не использует представившейся ему блистательной возможности свести со мной старые счеты. А вот теперь, когда вас с татарами сорок пять тысяч, пусть попробует устроить западню.
Узнав об этом походе украинского войска, польская власть решила любой ценой не допустить выполнения намерения Богдана Хмельницкого. На Подолье было послано двадцатитысячное шляхетское войско во главе с Калиновским с тем, чтобы перекрыть украинскому войску дорогу на Молдавию. Украинское войско окружило лагерь Калиновского.
Бой вспыхнул рано утром 1-го июня 1652-го года возле горы Батог (вблизи современного села Четвертиновки) и окончился под вечер другого дня полным разгромом вражеских сил. Казаки сломали сопротивление шляхетской конницы и наемных войск и прорвались во вражеский лагерь. Погибло почти все польское войско и его руководство. Беспорядочным бегством из 20 тысяч жолнеров и шляхты спаслось только несколько тысяч человек. В боях под Батогом особенно отличилась казацкая конница, возглавляемая И. Богуном, который закончил удачный окружной маневр и нанес сильный удар полякам с тыла.
Дольше всех сопротивлялся сам Калиновский, собрав вокруг себя пехотные хоругви, но вскоре под натиском казаков и татар был выбит из занимаемой им позиции. Иван Богун, прорвавшись прямо к польскому гетману на сером в яблоках Урагане, зарубил своего давнего врага ударом сабли. Узнав о гибели своего предводителя, оставшиеся в живых поляки побросали оружие, но татары и казаки никого из них не оставили в живых. От всего польского войска чудом уцелела лишь горстка поляков, в том числе Стефан Горницкий, который получил ранение, сумел спрятаться в копне сена и дождаться ухода своих заклятых врагов.
Так в двухдневном бою двадцатитысячное войско польного гетмана коронного воеводы Калиновского было практически полностью уничтожено. С его гибелью на территории Брацлавщины вооруженных сил Речи Посполитой не осталось. Расценивая действия польного гетмана, как объявление войны, Хмельницкий направил королю письмо с извещением о том, что Белоцерковский мирный договор с этого момента прекратил свое действие.
В результате битвы под Батогом Правобережная Украина была полностью очищена от польского войска. И эта битва положила новый этап Освободительной войны
357
украинского народа против панской Польши.
Батогская битва была образцом мужества и военного искусства восставшего народа, а также вершиной военного таланта и полководческого искусства Богдана Хмельницкого. Победа на Батогском поле равняется победе карфагенского полковника Ганнибала над римлянами под Каннами (216-ый год до н.э.). В эту победу вложил немало сил и Иван Богун. После этой блестящей победы народные массы с новой силой поднимаются на борьбу против поработителей. Шляхта и магнаты снова в панике убегали с Украины.
Казацкие полки после Батогской битвы возвратились в места дислокации, а отряд Тимофея с татарами продолжил путь в Молдавию. По просьбе напуганного Лупула Тимофей оставил свое и татарское войско на границе, а сам прибыл в Яссы, где и обручился с будущей женой. Немного позднее, в августе, сыграли свадьбу.
* * *
Как ни велико было значение победы Богуна над Чернецким, все же это было лишь частицей случайно начавшейся военной кампании того года.
- Плохие вести из Молдавии, - еще с порога произнес обеспокоенный Выговский, едва переступив дверь гетманского кабинета.
- Что там у тебя? – спросил Хмельницкий, отрываясь от чтения лежащих на столе бумаг.
- Господарь прислал гонца. Пишет, что бояре подняли мятеж, их поддержали Ракоци и Бессарабия, вторгнувшись в пределы Молдавии. Сам Лупул скоро будет здесь и просит твоей помощи.
- Этого нам только не хватало! – Хмельницкий грузно поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. – Не зря говорят: беда не ходит одна. О том, что валашский господарь Матвей Бессараб давно враждует с его сватом, гетману было хорошо известно. Но в военные конфликты они вступали с 1639-го года после неудачного похода Лупула в Валахию, и вроде бы ничего не предвещало новой войны. Почему на стороне Бессараба выступил Ракоци, было тем более непонятно, что у самого Богдана с седмиградским князем складывались превосходные отношения.
Ситуация прояснилась после прибытия в Чигирин Лупула.
- Этот проклятый ублюдок, - стал рассказывать господарь о своих злоключениях, - давно плел интриги против меня. Но до поры сторонников у него почти не было...
То, о чем рассказывал Лупул, частично было Богдану знакомо. О том, что самый влиятельный молдавский боярин воевода Георгий Стефан находился в оппозиции к Лупулу, ему было известно давно. Сам молдавский господарь на это внимания не обращал, поскольку серьезной угрозы его власти Стефан не представлял. Однако после того, как Лупул породнился с Хмельницким, ситуация изменилась. Многие бояре, державшиеся пропольской ориентации, оказались этим недовольны и примкнули к оппозиции. Заговорщики-бояре направили в Стамбул послов с просьбой, чтобы “... султан не давал престола Василию Лупулу, а утвердил Стефана, за которого стоит страна”,
358
одновременно обратившись за поддержкой к трансильванскому князю Юрию Ракоци и давнему врагу Лупула валашскому господарю Матвею Бессарабу.. Их войска вторглись в Молдавию, а Лупулу пришлось бежать из Ясс за помощью к свату.
- Конечно, - закончил свой рассказ Лупул, - не все меня предали. Часть войск действительно перешла на сторону изменников, но не мало есть и тех, кто сохранил мне верность. Им достаточно оказать небольшую помощь, и мы выгоним из Молдавии всех захватчиков вместе с узурпатором.
Сомнений, как ему поступать в этой ситуации, у Хмельницкого не было. Отказать свату в помощи он не мог не только из морально-этических соображений, но, в первую очередь, из опасения потерять союзную Молдавию. Накануне войны с Речью Посполитой такая перспектива представлялась крайне нежелательной. Но и самому отправляться в далекий поход с большой вероятность быть втянутым затем в длительный военный конфликт, он не мог. Поэтому гетман принял решение отправить в Молдавию Тимофея, рассчитывая, что тот вместе с Лупулом сумеет освободить Яссы.
- В конце концов, - сказал он сыну с иронией, - это твой тесть, тебе его и выручать.
Времени на долгие сборы не оставалось, дорог был каждый день. Делая каждые сутки почти по 60 верст, двадцатитысячный конный корпус под командованием Тимофея меньше, чем за десять дней преодолел расстояние от Чигирина до Ясс, внезапным ударом прямо на марше разгромил объединенную валашско-семиградскую армию и 2-го мая вышел в столицу.
Но окончательная угроза со стороны воеводы Стефана, отошедшего в Валахию, не была ликвидирована. Собрав верное ему войско, Лупул вместе с казаками вторгся в пределы Валахии и захватил Бухарест, но 27-го июня в битве у села Финты вблизи валашской столицы, потерпел поражение от объединенных войск Стефана Георгия и Матвея Бессараба.
Отступив назад в Молдавию, куда вслед за ним вторглись и его враги, Лупул дал деньги Тимофею на набор нового казацкого войска, а сам отправил семью в Сугову, организовал сопротивление захватчикам.
Тимофей возвратился к отцу. Обеспокоенный Богдан помог сыну быстро собрать корпус охочеконных казаков, включив в его состав конный полк Богуна. С 20-тысячным отрядом казацкой конницы, Тимофей вновь прошел всю Молдавию, нанес поражение семиградским и валашским войскам, осаждавшим Сучаву, освободил находившийся там молдавский гарнизон и свою тещу. Однако вовремя уйти ему из Сучавы не удалось, так как противники Лупула вновь осадили крепость. Казаки мужественно оборонялись, осажденный дождались бы помощи от запорожского гетмана, но в начале сентября при обстреле города пушечное ядро попало в дерево, вблизи которого стоял Тимофей. Крупная щепка, отколовшаяся от его ствола, впилась гетмановичу в бедро. Это тяжелое ранение в условиях отсутствия надлежащей врачебной помощи вызвало вскоре гангрену. 15-го сентября Тимофей Богданович Хмельницкий скончался.
Общее командование обороной перешло к Богуну, который еще три недели оказывал мужественное сопротивление объединенным силам своих противни ков. В конечном итоге ему пришлось вступить в переговоры с Бессарабом. В результате их казаки получили право беспрепятственного выхода их Сучавы с артиллерией и
359
знаменами, без какого-либо выкупа. Забрав тело Тимофея, Богун возвратился на Украину. По дороге к Чигирину 9-го октября встретился с Хмельницким. Охваченный глубоким горем, гетман попрощался с телом сына и дал указание Богуну продолжать прискорбный путь к Чигирину.
* * *
В 1653-ем году шляхетская Польша принимает новые способы для продолжения войны против украинских земель. В марте польский король Ян Казимир снова бросил на Украину отборные войска. Командовать ими он доверил уцелевшему под Батогом Стефану Чернецкому, известному своей нечеловеческой жестокостью. Цель похода отряда Чернецкого состояла в том, чтобы дорогой страшных расправ терроризировать население, ослабить и деморализовать украинское войско, запугать украинский народ и сломить его волю к победе. Передвигаясь быстрыми маршами из города к городу, он уничтожал все на своем пути, оставляя за собою пожарища и трупы замученных.
Необходимо было немедленно прекратить кровавые расправы над населением со стороны польско-шляхетского войска, которое успело уже захватить города Липовец, Погребище, Прилуки, Самгородок. Выбор Богдана Хмельницкого на блестящего мастера маневренной войны в украинском войске Ивана Богуна. По приказу Богдана Хмельницкого четырехтысячный отряд казаков во главе с Иваном Богуном имел задачу не только остановить подальше продвижение войск Чернецкого, но и нанести ему полное поражение.
Войска Чернецкого вторглись в Брацлавщину. Везде, где проходил враг, он оставлял после себя пустыню, только разрушения, разрушения и пожарища. Однако находчивый и смекалистый Богун, имея значительно меньше силы, чем Чернецкий. Сумел заманить его под Монастырище (на Подолии теперь районный центр Винницкой области) – укрепленный город, вокруг которого были валы и рвы.
20-го марта войско Чернецкого подошло к Монастырищу, и с ходу начался штурм города. Однако его четырехтысячный гарнизон упорно сопротивлялся. Трижды в этот день поляки шли на штурм, и, потеряв примерно 600 человек, вынуждены были с наступлением темноты отступить. Опасаясь, что следующего штурма город не выдержит и не желая напрасно терять своих людей, Богун с небольшой группой казаков укрылся в замке, а остальным с есаулом Остапом Готиным приказал уйти из города и ожидать его в условленном месте неподалеку от Монастырища.
21-го марта вражеское войско обложило город, где и состоялся решающий бой. Польское войско развернутым фронтом пошло на казацкие укрепления. Но все старания Чернецкого прорваться со своими отрядами были напрасны. В то же самое время Богун бесстрашно бился рядом со своими отменными конниками, до конца боя постоянно бросался навстречу опасности, а чтобы еще больше напугать врага, громко выкрикивали победный клич согласно давнему скифскому обычаю. Под вечер Чернецкий приостановил штурм города, потеряв почти треть своего войска. На другой день, начиная штурм,
360
Чернецкий решается на отчаянную возможность захватить город. Все силы шляхетского войска были брошены в бой. Иван Богун, умело используя замешательство среди польско-щляхетского войска, начал контрнаступление. Одновременно он незаметно вывел с укреплений наилучшую часть своей конницы и ударил в тыл врага, предварительно нарядив казаков в татарскую одежду (по образцу ордынцев). Зашли казаки к полякам в тыл со стороны поля. Те в свою очередь, подумали, что на помощь казакам поспешили татары, и в панике отступили от Монастырищ. Сам Чернецкий в этом бою был тяжело поражен.
Поляки не только как ошпаренные убежали из городка, они оставили возы со всем добром и множеством имущества, в том числе и людьми, больными и ранеными.
Хотя корпус Чернецкого и понес серьезные потери, но разгромить его полностью Богуну все же не удалось. Тем не менее, наступательный порыв поляков был утрачен, непосредственная угроза захвата Брацлава и Винницы ликвидирована, а коронный обозный с остатками своего корпуса вынужден был отойти в Малую Польшу.
* * *
После боев под Монастырищем на протяжении всего года Иван Богун со своим Винницким полком принимает участие во всех важных действиях и боях. Он появляется то тут, то там, часто решая судьбу боя. В мае он был в составе частей Тимоша Хмельницкого в Молдавии, возглавлял двадцатитысячный казацкий отряд. Во время этого похода были разгромлены войска возле Волощины и Семиграда. При этом вначале войска насчитывали почти вдвое больше воинов, чем казацкие, но семиградский генерал “очень сконфузился и поздно удрал”. Следует сказать, что само имя Богуна наводило на противников страх, и те нередко не намеревались вступать в бой с его войсками, даже имея перевес в вооруженных силах. После трагической гибели Тимоша Хмельницкого при защите Сучавы Иван Богун возвращается с казаками на Украину, чтобы принять участие в дальнейшей борьбе.
Украинский народ напряг все свои силы в борьбе против многочисленных иностранных захватчиков и в первую очередь против панской Польши.
В конце 1653-го года полковник Иван Богун во главе казацких отрядов нанес несколько ударов татарской коннице, которая возвращалась в Крым через Украину с великим ясырем. Тогда было освобождено немало украинских невольников.
* * *
Положение Украины становилось, чем дальше, тем более тяжелым и устрашающим. Между Богданом Хмельницким и российской властью на протяжении всего лета 1653-го года шли большие переговоры. В конце сентября 1653-го года в Москве был созван Земский собор. На Земском соборе присутствовали, кроме бояр, дворянства,
361
духовенства и царских чиновников представители российских городов, купечества, селянства и стрельцов. 1-го октября 1653-го года Земский собор дал согласие на принятие Украины “под свою государеву высокую руку” и оглашение войны против шляхетской Польши.
Шляхетская Польша делает еще одну попытку добиться решающих успехов на Украине. В сентябре 1653-го года на Подолье под Глинянами сосредотачивается польско-шляхетское войско во главе с королем Яном Казимиром, готовясь к новому нападению двинуться прямо на Киев.
Король во всеуслышание заявил, что будет там зимовать и уйдет с Украины только тогда, когда полностью усмирит казацкий бунт. Во время похода Тимофея Хмельницкого в Молдавию Казимир занял оборону под Каменцем, разместив войска в окопах, и ждал подхода своих союзников валахов и трансильванцев, осаждавших Сучаву. Он рассчитывал, что Сучава продержится недолго, а с полученным подкреплением поляки продолжит движение к Киеву. Но Сучава и не думала капитулировать, а с основными силами Хмельницкого, еще стоявшими под Чигирином, соединился Ислам-Гирей, обозленный на поляков за то, что после битвы под Берестечком они перестали выплачивать ему оговоренную Зборовским договором дань.
Король, не дожидаясь помощи, двинулся к Бару. Военный совет, с учетом изменившейся ситуации, рекомендовал отступить к Жванцу, стать там лагерем и дождаться обещанного подкрепления. Король счел такое решение разумным, и поляки отошли к этой сильной крепости, расположенной на берегу Днестра немного западнее Каменца. Здесь в междуречье Днестра и его притока Жванчик был оборудован лагерь со рвами, валами, артиллерийскими позициями. Наведенные через Днестр мосты позволили получать подкрепление, продовольствие и фураж из Буковины. Здесь за неприступными валами было решено ожидать подкрепление от Матвея Бессараба. И только в первых числах октября казаки Богуна ушли из Сучавы, но так изрядно потрепали осаждавших, что в помощь Яну Казимиру пришло трехтысячное войско.
Одновременно сюда же подступило и казацко-татарское войско. Силы противников оказались примерно равными и не превышали с обеих сторон 50 тысяч.
Однако в этот раз Хмельницкий привел с собой только регулярные казацкие полки, закаленные в многочисленных сражениях.
Отрезанные от своих коммуникаций, поляки оказались в сложном положении. Нехватка продовольствия и фуража вызвали голод и болезни, началось дезертирство.
Осада продолжалась более двух месяцев, и, казалось, поляки найдут свой конец в сражении при Батоге.
Королю ждать помощи было не от кого, и оставался единственный, но испытанный выход – вступить в сепаратные переговоры с Ислам-Гиреем. Крымский хан, являвшийся на протяжении пяти лет регулятором между поляками и казаками, стремился не допустить усиления ни одной, ни другой стороне. Ислам-Гирей стремился к ослаблению Речи Посполитой, но не хотел допустить и полного ее разгрома. К этому времени он уже имел сведения о сближении Хмельницкого с Москвой о том, что 1-го октября Земский собор принял решение о вхождении Малороссии в состав Московского государства, и усиление Войска Запорожского не входило в его планы. При таких обстоятельствах Речь
362
Посполитая и Крым почувствовали необходимость к примирению перед лицом русской угрозы. Долгая череда двухсторонних переговоров в конце ноября начале декабря закончилась подписанием договора, по которому польский король обязывался выплатить крымскому хану контрибуцию в 100 тысяч злотых и на основе секретного договора позволил на протяжении 40 дней грабить и угонять в качестве ясыря русское население на Волыни. Казакам же для вида поляки должны были пообещать возврат к условиям Зборовского договора.
Узнав об этих сепаратных переговорах, Хмельницкий умолял хана не покидать его, но Ислам-Гирей был непреклонен. 16-го декабря король с войском ушел из-под Жанца, вслед за этим татары страшно опустошили Южную Русь вплоть до Люблина. Несмотря на договоренность о том, что ясырь должен состоять лишь из русских людей, татары уводили в плен всех без разбора, в том числе угнали в Крым немало шляхтичей и шляхтянок.
Богун возглавлял отряд казаков, который мог наказать изменников, но не допустить грабежа населения. В боях с татарами Богун прославился безграничным мужеством, высоким искусством. Потери татар насчитывали восемь тысяч человек. Около двух тысяч татар были взяты в плен. Богун слыл настоящей грозой для татар. Враги не смогли достичь своей цели. Во время подготовки и проведения Переяславской рады Иван Богун возглавлял казацкие отряды, что охраняли кордон Украины.
* * *
Покончив с татарами, гетман предоставил Богуну небольшой отпуск для отдыха от ратных дел. Иван поехал на Волынь и после двух недель, проведенных среди замерзших болот бывшего лагеря под Берестечком, все-таки нашел на небольшом кладбище поблизости сельской церкви неведомого села наполовину засыпанный снегом горбик земли под простым деревянным крестом. Человек, похороненный здесь, был найден местным жителем в болоте недалеко от казацкого лагеря и перенесен сюда благодаря большому уважению, которое проявили селяне, поглядывая из леса, в котором прятались от жолнеров, забитого один против многих.
- Большой то воин был, - сказал Ивану, наконец, настоятель церкви, возле которой и был похоронен этот человек. – Один супротив сотни стоял. И не отступил.
И Богун понял – тут лежит Омелько.
- Я хочу его забрать, отче, хочу, чтобы он лежал в родной земле, рядом с теми, кто был ему дорог в жизни, и кому дорог был он.
- На все Божья воля, сын мой, - только покачал головой старый священник. – Если он привел тебя сюда, так тому и быть.
И вот под отстроенным хутором Богуна, на кладбище, которое разрослось за последние годы, рядом с могилами Федора Богуна и Мирона Охрименко появилась еще одна могила. Омелько Дериухо нашел, наконец, свой вечный дом. А Богун, тот, кого всю его жизнь Омелько старался поддержать, уберечь от несчастья и настойчиво подставлял плечо, когда нужно было сделать нелегкий выбор, кидался навстречу новым боям.
363
* * *
Иван Сирко, проезжая с почтой мимо Богуновского хутора, решил навестить хозяина. Сирко отправил к Богуну гонцов, что он едет к нему как гость. Богун решил встретить гостя на подъезде к хутору на холме над Южным Бугом.
- Здравствуй, товарищ мой дорогой, - говорил Сирко, и протянул руку для приветствия.
- Доброго дня, пан Иван, - протянул руку и Богун. – Рад видеть тебя.
- Извини, что без приглашения, - развел руками запорожец. – Говорят у нас на Низу: незваный гость хуже татарина.
- Казак казаку не бывает незваным гостем, и запорожцы всегда желанные гости в моем доме.
После таких приветствий Иван, а за ним и остальные старшины повернули лошадей и поехали к хутору.
Не решаясь первым спросить о причине визита, Богун молчал. Неловкую тишину прервал сам Сирко.
- Я слышал, ты отыскал тело Омелька и похоронил его на кладбище своего хутора. Спешил и я отдать последнюю дань покойному господину судье.
- Мертвым Царство Небесное, а нам, живым, доделывать то, что они не успели. Отдадим дань Омельке мушкетным салютом. Хоть и поздно, но отдадим. А вот есть еще дела, которые сделать сейчас не поздно. Выслушай меня, полковник! Только после хорошего пира, когда запорожцы подкрепят потерянные во время путешествия силы.
- Благодарю, - склонил голову Сирко. Он некоторое время ехал молча, после чего повернул голову к Богуну: - поехали сейчас на кладбище, - произнес полувопросительно.
После кладбища гости направились к дому. Сирко Иван Богун пригласил в большой зал нового Иванового дома, который был построен по образцу европейских строений.
- Прошу, - указал Богун на одно из кресел, когда они остались один на один и гости вышли из зала. – Вина или меду?
- Благодарю! – отрицательно покачал головой. – Хватит стакана родниковой воды. Вода лучше меда, ведь так говорят в народе?
Богун лично наполнил водой из фарфорового кувшина хрустальную рюмку и подал запорожцу. Сам взял в руки кубок с вином.
- Что же, давай выпьем за дружбу, и я выслушаю, что тебя волнует.
Сирко задумчиво посмотрел на огонь, затем одним духом выпил из стакана воду и поставил его на серебряный поднос, который стоял рядом.
- Как живется вам здесь на пограничье? Не беспокоят ляхи?
- Почему не беспокоят? – пожал в ответ плечами Богун. – Не забывают о нас, сиятельные. Встречаем.
- Часто?
- Часто.
- Не утомляет?
364
Иван перед тем как ответить, помолчал, после чего пригубил вино и посмотрел в глаза собеседнику.
- Не утомляет, господин Иван? Но ты не меньше меня знаешь, что не до усталости нам здесь. Не можем позволить себе уставать. Пять лет войны прошло, десятки, а то и сотни собратьев ушли в вечность, забрала их эта борьба. А мы до сих пор живы, поэтому мы должны продолжать, не имеем теперь права опускать руки, как бы туго ни было. И надо сказать, что и ляхи не такие сильные теперь, как прежде. И они потеряли в этой войне много людей, много сил, а главное – средств. Те отряды, что с ними встречаемся здесь на ратном поле, лишь жалкие призраки прошлых благородных войск.
- Да, это правда, - согласился Сирко. – Силы в Польше значительно поубавились. Но считать, что они закончатся у ляхов раньше, чем у нас, было бы проявлением недальновидности с нашей стороны. Дело скорее идет к взаимному обескровлению, которым, я думаю, рано или поздно воспользуются те, кто теперь занял выжидательную позицию.
- Хан? – поднял глаза на Сирко Иван.
- И хан, конечно, но есть и другие.
- Кто? – спросил Богун.
Но Сирко вместо ответа задал Богуну вопрос:
- Ты уже получил приказ прибыть на Рождество в Переяславль? – поменял Сирко тему разговора.
- Да.
- И что думаешь по поводу этого приказа? Разговоры будет гетман вести об отношениях с Москвой?
- Думок много, но все они невеселые, Иван Дмитриевич.
- Невеселые, говоришь? Почему же? Хмельницкий нашел союзника. К тому же такого союзника, который сильнее крымского хана. Православного союзника, что для нас, казаков, чрезвычайно важно. Ты сам против союза с Москвой? – Сирко посмотрел на Богуна.
- Невеселые мысли, - повторил Богун. – Я считаю, что Хмельницкий делает страшную ошибку, соглашаясь присягнуться московскому царю.
- Почему?
- Потому что тем самым он ввергает Украину и все Войско Запорожское в такое лихолетье, которое превысит собою тяжесть человеческого господства! – Богун вскочил с кресла и зашагал по комнате. – Руководство Украины своим диким деспотизмом, слепой покорностью московскому царю делает из него особу, приближенную к Богу. Страшно то, что он никогда не считал во время малых и больших войн своих собственных людей, а для нас втрое страшнее, поскольку чужие мы для них, чужими и останемся. И неважно, что веры они одной с нами, потому что вера их, хоть и православной зовется, но такой не является! Царь их определяет ее постулаты. Царь и только царь является властителем, остальные люди будто рождены на свет Божий, чтобы ничего не иметь и быть рабами. Даже высший государственный люд и бояре иначе, чем рабы царю не именуются. Как можно отдать Украину такому откровенному деспотизму?
Сирко не отвечал, лишь едва покачивал головой. Иван продолжал:
365
- Где же был царь московский и этот его прихвостень Бутурлин, когда мы Желтые Воды поливали кровью. Когда Корсунь брали, Подолье? Стену за стеной освобождали. Почему не пришли подать руку помощи своим единоверцам? Я скажу, почему – потому что тогда готовы были скорее руку лядских католиков держать, чем нас, православных, А Хмельницкий для них был вором и бунтарем, который восстал против закона и порядка в Речи Посполитой, против короля, чья власть, как известно, от Бога. Или не так? Что же изменилось за эти годы, может, одумалась Москва? Может, застеснялась сидеть в бездействии, пока мы тут кровь проливали? Нет, не верю! Лакомый кусок земли хотят отхватить в обезглавленной нами Речи Посполитой, поэтому и вспомнили о наших с ними якобы общих корнях. Но нет у нас, украинцев, общих корней с ними, потомками татарских орд, которые разрушали киевскую державу. Поэтому говорю тебе, как уже сказал, что нельзя верить московитам и идти на союз с ними, даже на равноправный союз. Не будет никакого равноправия между нами и ними, будет лишь новая неволя для украинского народа. Неволя страшнее предыдущей!
Было видно, что вопрос, который зацепил его часть, чрезвычайно тревожил винницкого полковника. Сирко спокойно слушал его и, соглашаясь, склонял голову.
- Благодарю за искренность, пан Иван, - говорил он. – То, что я слышал о тебе раньше, не давало мне повода сомневаться, что услышу от тебя только те слова, которые идут от твоего сердца. Знай же – я согласен с тобой, и не держи на меня зла за то, что не дал тебе понять о своей позиции с начала нашего разговора.
Иван стал возле окна, посматривая на заснеженный двор.
- Так думаю не только я, - тихо говорил он. – Такие мысли есть и у старшины Полтавского, Крапивнянского и еще некоторых полков. Меня поддерживает наше духовенство, и даже мещане многих городов Украины. Вот, например, у меня имеется письмо митрополита Сильвестра Косого, - Богун из шкатулки достал бумагу. – Точно такое митрополит отправил и гетману. Он пишет, что не примет присяги московскому царю ни при каких обстоятельствах. Как и остальное украинское духовенство. Зовет и нас не идти на это. Думаю, что только одного этого письма достаточно, чтобы Хмельницкий понял: союз с Москвой на таких условиях, как предлагает Бутурлин, неприемлем. Но Хмельницкий, кажется, этого не понимает. Поэтому подозреваю, что присяга состоится.
В комнату вошел джура.
- Обед готов, пан полковник, - тихо доложил он.
- Благодарю, - проводив джуру из комнаты, Богун обратился к Сирко: - Предлагаю продлить наш разговор за обедом.
- С радостью соглашусь пообедать, пан Иван. Однако продолжать разговор на эту тему нет смысла. Дай мне ответ только на один вопрос: Винницкий полк будет присягать в подданстве московскому царю? – Сирко смотрел прямо в глаза Богуну и ждал ответа.
- Нет, - твердо ответил Иван. – Мы не будем присягать, даже если на нас упадет немилость гетмана. Надеюсь, в будущем все точки над “;” будут расставлены по местам.
- Да, - Сирко протянул руку Ивану. – Только так. Знай же, полковник, что во мне ты всегда будешь иметь единодумца.
- Я благодарен тебе, - пожал Богун протянутую руку Сирко. – А теперь прошу за стол.
366
* * *
В первых числах января 1654-го года десяток казаков Винницкого полка во главе с полковником Богуном и полковым есаулом Михаилом Нечипоренко преодолевали путь между Киевом и Переяславлем, спешили на объявленный гетманом Совет. Путь от Киева до Переяславля сто пятнадцать верст. Винницкие казаки приблизились к Переяславлю задолго до темноты.
- Сейчас много людей в Переяславле, - проговорил Иван, - от каждого полка, кроме старшин, десяток другой казаков. И Переяславский полк в полном составе, и гетманская канцелярия с обозом, и московского боярина Бутурлина свита с полтысячи, поэтому я думаю, нужно в пригороде остановиться, там легче будет отыскать ночлег.
Однако на подъезде к городу Богуна встретил гетманский джура и передал приказ Хмельницкого: всем полковникам со своей свитой остановиться на станции в городе в домах старшины и влиятельных казаков Переяславского полка, где для них приготовлено все необходимое.
Винницкие казаки разместились в доме переяславского полкового коменданта Семена Грабовского, рядом с домом самого полковника переяславского Петра Тетери, которого Богун хорошо помнил еще со времен, когда с гетманской доброты получил должность полковника в Кальнике, и стал частым гостем в канцелярии Хмельницкого в Чигирине.
- Приветствую пана Ивана, - просто и без лишних слов протянул Богуну руку Грабовский, - располагайтесь, как вам лучше. Мне нужно к полковнику, поэтому не сердись, должен тебя оставить. Там у него и гетман.
- Что, Хмельницкий остановился у Тетери?
- Ну, а где ему остановиться? Ты сам располагайся, пан полковник, обед сейчас подадут.
Как только Грабовский ушел, появились во дворе гетманские джуры с приказом прибыть к гетману.
* * *
Богун встретил в воротах на подворье дома Тетери генерального есаула Демко Лисовца.
- Здравствуйте, полковник, - холодно кивнул головой Лисовец. – Его сиятельство ожидает тебя, не задерживайся.
Иван в ответ бросил на есаула безразличный взгляд и сказал:
- Я никуда не тороплюсь, господин Демко.
Хмельницкий принял Богуна, стоя посреди просторной комнаты с низким для Иванова роста потолком.
- Добрый день, отец казацкий, светлейший господин гетман, еще раз прими мои
367
соболезнования по поводу утраты сына, - сказал Иван, снимая шапку и сгибаясь в низком поклоне.
- Здоров будь и ты, полковник, благодарю за сочувствие, - Хмельницкий указал Богуну на стул, который стоял возле большого стола. – Садись, разговор к тебе имею.
Иван молча сел на указанный стул. Хмельницкий примостился на скамье напротив него. Некоторое время молчал, потом достал из кармана кафтана трубку, набил ее табаком и закурил.
- Знаешь, о чем пойдет речь? – спросил гетман.
- Догадываюсь.
- Ты видишь, сколько людей собралось здесь, в Переяславле? С Правобережья, Левобережья, с Сечи. Из самой Москвы люди приехали. Много верст пути одолели.
- Так, пан гетман.
- Тогда почему ты позволяешь себе брать под сомнение мои решения и желания большинства войсковой старшины, отказываешься не присягнуть на верность московскому царю?! – голос Хмельницкого зазвенел под потолком.
- Рабства не хочу, батько, - Иван глянул на Хмельницкого.
- Рабства?! Мы все скоро будем его иметь! Разве мало сделано мною, чтобы окончить войну, и чтобы быть хозяевами на собственной земле? Сколько крови пролито, сколько сил отдано, а что имеем? Трансильвания, Волащина, даже Молдова против нас. Польша с Крымом договариваются, а с Литвой мир вилами по воде писаный, или ты слепой, полковник? Или не чувствуешь, что словно голодные собаки бросаются на нас со всех сторон, чтобы разорвать тело нашей родины на тысячи кусков?! – Хмельницкий поднялся с места и зашагал по комнате, как делал это всегда, когда волновался. – Легко говорить так, как ты это делаешь, Богун! Легко перечить! Думаешь, я не вижу, на какой путь становимся, идя в подданство дикому царю северному? Хорошо понимаю. И вижу. Но понимаю и то, что выхода другого не имеем. Особенно сейчас, после Земского собора, который утвердил принять Войско Запорожское под протекцией Москвы. Многого мне это стоило. И мы пойдем в подданство. Так как наступает голод на Украине. Уже после нескольких лет войны чума уничтожает города и села сотнями от Днестра до Днепра.
- Смешные слова, батьку, - Богун чувствовал, как в нем нарастал гнев. – Но выслушай меня! И снова также будет: не принимай их собачью протекцию: много мы выдержали за эти годы и еще выдержим! Бог нас не оставит...
Хмельницкий только устало махнул рукой:
- А кроме Бога, ты имеешь союзников, Богун?
- Мечи наши у тебя, гетман.
- Это так. Но маловато их для всех врагов наших. Не смей советовать мне, полковник. Спорить не смей. Ты присягнул мне на верность, так что выполняй свою клятву. Завтра ты подпишешь все, что будет нужно, и не заставляй меня злиться на тебя.
Иван также поднялся со стула. Положил руку на рукоять сабли, низко поклонился:
- И ты не заставляй меня нарушать клятву мою. Не тебе одному присягал. Я Украине присягал. А после этого не могу клясться ей погубить ее, и идти под руку царя
варварского.
Хмельницкий несколько минут молчал, задумчиво поглядывая на Богуна. Наконец,
368
вздохнул и плотнее завернулся в кафтан.
- Ты можешь себе объяснить, полковник, почему до сих пор держишь пернач?
- На все воля Божья.
- Божья и гетманская, Иван.
- Так, ваше сиятельство.
- А вот я себе не могу это объяснить. Было много людей, которые сгинули от моего гнева, от вещей, гораздо более невинных, чем те, что ты позволяешь себе в моем присутствии. Я казнил по обвинению в государственной измене людей, которые чувствовали себя слишком свободно. Не знаю, может, и ты готовишь сговор против меня, таких уже немало было. Но почему-то ты нравишься мне, Богун. Возможно, именно потому, что ставишь Украину выше, чем меня, ее гетмана, даже себя самого. Что ж, иди. Не будет тебе ничего и в этот раз. Обойдемся и без присяги винницкого полковника.
- И Винницкого полка, пан гетман.
- Да.
- Кроме нас, протекцию Москвы не поддержит Киевский патриархат, Брацлавский, Крапивнянский, Полтавский и Уманский полки.
- Мне об этом известно. Остальные казаки поддерживают мое решение, а их большинство. На этом всегда держалась казацкая рада – принимать решение, которое избирается большинством свободных голосов при армаде. Иди, полковник, скоро начнется назначенный мною прием царских послов. Иди, но знай: ты в очередной раз меня огорчаешь.
- Извини, батько, иначе не могу поступить, - искренне сказал Богун.
- Иди.
Иван поклонился гетману, тихо прикрыл за собой дверь и наполнил тишину большого дома звоном шпор.
* * *
Вопрос о вхождении казацких территорий в состав Московского государства не решался долгих шесть лет, и за это время большая часть завоеваний Хмельницкого была утрачена, а некогда цветущая Украина оказалась истерзанной и опустошенной войной. Виновны были обе стороны. Изначально замысел Хмельницкого не выходил за рамки обычных требований казаков о возвращении привилегий и вольностей, а также установления реестра, как при гетмане Дорошенко. И это было пределом мечтаний не только беглого казацкого сотника, но и подавляющего большинства его соратников. О выходе из состава Речи Посполитой никто из них и помыслить не мог. Однако три победы над Речью Посполитой кряду за полгода вскружили голову новоиспеченному гетману, уже видевшему себя удельным князем Чигиринским или герцогом Малороссийским во главе независимого казацкого государства. Поэтому он, фактически являясь вассалом крымского хана, рассматривал Московское государство лишь с точки зрения возможного
союзника, который будет воевать за него с Речью Посполитой. Москва же
369
малороссийскую проблему рассматривала с их позиций. Царскому правительству было выгодно прибрать к рукам Войско Запорожское, хотя бы даже без казацких территорий, но в качестве своих собственных военных формирований типа стрельцов. Москва согласна была в принципе присоединить и казацкие территории, но только при условии, чтобы там управляли царские воеводы, что не совпадало с интересами гетмана и старшины. Устремления обеих сторон были непонятны, поэтому они не доверяли друг другу и взаимно хитрили до тех пор, пока Малороссия не опустошилась союзниками – татарами и карательными набегами поляков. Только после этого, когда страна уже никуда не годилась, царь принял ее под свою высокую руку, чтобы в конечном итоге превратить казацкую верхушку из польских бунтарей в озлобленных московских подданных. Приди Москва к такому решению четыре-пять лет назад, она получила бы всю военную мощь Запорожского Войска и сильный экономический потенциал огромного края. Сейчас же царское правительство получило войну на три фронта – с Польшей, Литвой и Крымом, а также длительную головную боль во взаимоотношениях с казаками до конца столетия.
Богдан Хмельницкий рассматривал Освободительную войну исключительно как борьбу казаков со шляхетством, но в результате положил начало новой социальной розни – между казацкой старшиной и “чернью”. Именно эта рознь, превратившаяся после него в открытую вражду, и стала определяющей для Малороссии, по меньшей мере, на последующие сорок лет, вызвав бесконечные измены гетманов, смуты, восстания “черни”, и привели, в конечном итоге, к отторжению и опустошению Правобережной Украины. И такой печальный результат является во многом следствием “тонкой и осторожной” московской дипломатии.
24-го декабря в Чигирин прибыли царские посланники стольник Стрешнев и дьяк Бредихин, которые торжественно и официально объявляли Хмельницкому, что царь принимает казаков со всеми городами и землями под свою руку.
Русские люди долго запрягают, но быстро ездят: Хмельницкий 28-го декабря отправил в Москву благодарственную грамоту, а 31-го декабря в Переяславль прибыли уже новые царские послы: боярин Бутурлин, окольничий Алферьев и думный дьяк Лопухин с основной целью принять присягу от гетмана и всего казацкого войска. В Малороссии уже знали, зачем едут царские послы и по всему пути следования их встречали с хлебом и солью. По приказу Хмельницкого переяславский полковник Павел Тетеря с 600 казаками встретил их за пять верст от города и, сойдя с лошади, произнес приличествующую данному случаю речь. Он объяснил также, что гетман хотел быть в Переяславле раньше послов, но нельзя переехать Днепр, поэтому они со Стрешневым пока находятся в Чигирине.
6-го января в Переяславль прибыл гетман. На другой день начали прибывать полковники и старшина. Утром 8-го января у гетмана со старшиной состоялась тайная рада, на которой было решено перейти под царскую руку.
Однако не все полковники согласились с этим решением, в том числе и Иван Богун – винницкий полковник и полковник Иван Сирко, прибывший в Переяславль как представитель Сечи.
Но большинство генеральной старшины, успевшей за годы военного лихолетья
почувствовать себя новой украинской шляхтой, опасались потерять приобретенные
370
богатства, понимая, что в случае возвращения польских панов им не удастся сохранить вновь приобретенный статус. А есаулы вообще в большинстве своем считали, что речь идет о равноправном союзе с Москвой, а не о переходе в московское подданство.
После рады в тот же день назначена была новая рада. С раннего утра довбыши в течение часа били в барабаны, чтобы народ сходился на центральную площадь. Наконец, в окружении старшины появился гетман, который обратился к собравшимся с речью. Хмельницкий напомнил, что уже шесть лет длится война за веру, казаки не имеют своего царя и дальше так жить нельзя. Поэтому и собрана рада, чтобы выбрать себе государя из четырех кандидатур: турецкого султана, крымского хана, короля польского или православного Великой России государя царя и великого князя Алексея Михайловича.
В ответ на обращение гетмана собравшиеся на площади казаки и мещане завопили: “Волим под царя восточного православного!”.
Тогда гетман произнес: “Будь так, да Господь Бог укрепит нас под царскою крепкою рукой”. На эти слова народ ответил: “Боже, утверди! Боже, укрепи! Чтоб мы во веки все едины были!”
Затем были оглашены статьи договора, предложенного царскими послами. Смысл их сводился к тому, что вся Украина в границах Зборовского договора, то есть приблизительно включая нынешние Полтавскую, Киевскую и Черниговскую области, а также части Волыни и Подолии присоединяются под именем Малой России к Московскому государству, то есть вошли в его состав, как отдельный административный округ. И другому толкованию все статьи не подлежали. Договор предусматривал предоставленную этому административно-территориальному образованию уже теперь Московского государства некоторую автономию с довольно широкими полномочиями гетманской власти. В последующем эти территории и сама эпоха правления гетманов получила у историков название гетманщины. Сохранилось местное управление, особый суд, выбор гетмана военными людьми. Гетман имел право принимать послов и сноситься с иностранными державами. Сохранились права шляхетского, духовного и мещанского сословий. Официально вводился реестр в количестве 60000 казаков, но предел охочих казаков не ограничивался. Малороссия должна была платить государю ежегодную дань, но без вмешательства царских сборщиков (забегая наперед, следует отметить, что до конца своих дней Хмельницкий не выплатил Москве ни рубля в виде денег, а все деньги, поступающие от налогов и сборов использовал на собственные нужды, в частности, на комплектование войск, которых у него было гораздо больше, чем предусматривал реестр.
Согласно договора, прежняя система административно-территориального деления и управления территориями казацкими полковниками сохранялась в прежнем порядке. При необходимости в Малороссию могли прибывать царские воеводы, но только в качестве командующих подчиненных им войскам.
Однако на официальной церемонии принесения присяги не обошлось без казуса. Принося присягу на верность царю, гетман и старшина в свою очередь настаивали на том, чтобы и послы принесли присягу за царя (как это было принято у поляков). Московские послы отказались это сделать, а Бутурлин разъяснил, что “польские короли, наверное, не самодержавные, не хранят своей присяги, а слово государево не бывает переменным”. Этот инцидент явно продемонстрировал гетману и его окружению, что ни о каком
371
равноправии в отношениях с Москвой у них не может быть и речи. С этого момента казаки и народ Малороссии становятся подданными царского величества.
Полковая казацкая старшина и другие представители казацких русских шляхтичей в большинстве своем были солидарны с Иваном Богуном, опасаясь, что они будут лишены своих новоприобретенных прав и привилегий. Их идеалом было независимое казацкое государство и присягу многие из них приносили, скрепя сердце, только по крайней нужде.
Что касается большинства населения, то народ присягал на верность царю без принуждения, хотя и не без недоверия. Многие боялись, что московиты начнут вводить на Украине свои порядки. В конечном итоге, большинство населения Малороссии, хоть и не без колебаний, приняло присягу на верность московскому царю. Вначале марта 1654-го года в Москву прибыли посланники гетмана Хмельницкого с просьбой утвердить статьи договора. Они были утверждены без проволочек.
372
Глава вторая
- Ты приехал, мой любимый? – ласковый голос Анны отогнал злость, которая мучила Ивана после отъезда из Переяславля. – Я такая счастливая, что ты снова дома. Договор с Москвой подписан, война скоро будет окончена.
- Так, милая, так.
- Но я чувствую, тебя что-то волнует.
- Все хорошо, Анна, все будет хорошо. Всех нас утомила война. Слишком много сил она отняла, слишком много сыновей Украины выхватила из наших рядов. Долго, долго будет заживать земля на полях былых сражений. Долго матери будут растить сыновей на смену тем, кого мы потеряли за эти бесконечные годы.
И на какое-то время Богун действительно стал каким-то глухим к зову войны. Повесил на стену саблю и пистолет, снял с плеч надоевший груз доспехов и окунулся с головой в мирную жизнь. Хотя знал – война не окончена, и еще много кровопролитных боев ждет его впереди, отгородился он до поры от неспокойной военной жизни. Ужинал в тесном семейном кругу, согретый огнем камина и мягким светом свечей, а потом долго и нежно ласкал жену, углубившись в такую необычную роскошь супружеского уюта.
А когда было свободное время, отец преподавал сыну науку фехтования. Осторожно и заботливо подставлял клинок своей тяжелой карабелы под удары пока маленькой сабли сына. Терпеливо объяснял ему истины науки добытой кровью десятков поколений бойцов. Учил защитам и нападениям. И Тарас с увлечением, которое сияло феерическим сиянием в его глазах, слушал наставления отца.
Анна боязливо прятала слезы радости, наблюдая сына и отца вдвоем. Те первые дни весны на Переяславской раде стали в жизни Анны, вероятно, самыми лучшими. Наконец, она могла спокойно вздохнуть, наконец, она могла уснуть у мужа на плече. Теперь она радовалась, видя радостное лицо сына, радовалась зелени садов, которые окружали их дом.
Полковые дела теперь не сильно отягощали Богуна. Нечипоренко, который с семьей поселился в крепости, выполняя просьбы Богуна, большее количество забот взял на свои плечи. Он вел переписку с гетманской канцелярией, согласовывая новый полковой реестр, и только иногда советовался с Иваном по вопросам, которые не решался решать самостоятельно.
* * *
Тревогу подняли казацкие гати, которые Нечипоренко высылал в поле каждую ночь. Незадолго до рассвета к укреплению прибыло двое возбужденных казаков, и попросили старшего ночной охраны будить казаков, а сами поспешили к есаулу. Тот, выслушав их, озабоченно покачал головой и приказал поднимать всех, кто был в крепости, а сам пошел к полковнику. Однако будить того не пришлось: не успел Михаил
373
сбежать по ступеням на веранду полковничьего дома, как увидел Богуна. Тот шел ему навстречу, на ходу прикрепляя саблю к широкому кожаному ремню.
- В чем дело, Михаил? – спросил тоном, в котором не чувствовалось и тени волнения.
- От Охрименко казаки прибежали, с гати. Говорят: люди вооруженные появились недалеко. Не ляхи снова наведались?
- Много?
Нечипоренко пожал плечами:
- Как будто не много. Но ты лучше сам с ними поговори, они со мною.
- Кто? – не сразу понял Богун.
- Казаки Охрименко.
Иван поглядел туда, куда указывал Нечипоренко, и заметил двух казаков в потертых жупанах и красноверхих бараньих шапках.
- Расскажите пану полковнику все, что видели, - махнул на них рукой Нечипоренко. Те поспешно подошли.
- Как будто не много их, рейтаров, вашмость, - начал один из казаков, сорокалетний мужчина по имени Йосин Брыль, бывший селянин из Вороновицы, которого Богун помнил еще со времени своей молодости, а совсем недавно выделил ему часть земли из своего надела, когда услышал, что Брыля дважды ранило в боях за Украину, выбросили из реестра, и хотели отдать в крепостные вместе с семьей.
- Двести сабель, может, наберется, - добавил другой казак, в котором Иван признал Андрея – старшего сына Брыля.
- Кто бы это мог быть? – задумчиво говорил Нечипоренко. – Если ляхи, почему так мало?
- Вот что, Михаил, - Богун взмахнул рукою, - выводи людей в поле. Всех! Давно что-то мы не гуляли.
- Понятно, - бодро кивнул головой есаул.
Через десять минут казаки крепости уже выезжали за ворота и ожидали дальнейших команд.
Хотел, было, и Брыль с сыном идти с казаками, но Иван их остановил.
- Вы до Вороновицы незамеченными сможете дойти?
- Почему не дойти?
- Тогда не теряйте времени. Едьте к сотнику в Вороновицу и передайте, чтобы был готов выступить на помощь и гонцов пускай в Винницу пошлет. Все понятно?
- Все, мостивый господин.
- Езжайте!
Через пять минут Богун во главе своего небольшого войска выехал за ворота крепости. Уже в воротах его догнала Анна. За годы войны она так и не привыкла спокойно переживать минуты, когда человек шел в бой. Дрожащей рукой ухватилась за стремена и на мгновение застыла. Молча протянула Ивану иконку.
- Возьми, это из Лавры, - прошептала.
Богун перегнулся в седле, осторожно обнимая жену, и быстро поцеловал ее в уста.
- На улице прохладно, Анечка, - улыбнулся. – Иди в дом.
374
- Будь осторожен.
Анна отступила на шаг и перекрестила его.
Замеченных ночью поляков Богун действительно встретил на удалении трех верст от поселка. Однако бой не состоялся. Поляки остановились, как и шли походной колонной. Нерешительно начали топтаться на месте.
- Чертовщина какая-то, - пожал плечами Нечипоренко, - почему они не становятся в каре?
- Сабли наголо, - коротко скомандовал Богун, - приготовиться к бою в рядах!
- Господин полковник! – вдруг обратился к Богуну Ничипоренко.
- Что еще?! – вскрикнул Иван.
- Там... Там Охрименко!
- Что?! – взревел Иван. – Он присмотрелся к колонне поляков и действительно среди них увидел Охрименко с несколькими казаками из его части. От полковника не укрылось, что сотник был вооружен и держался довольно уверенно.
- Не понимаю! – послышался голос Нечипоренко. – Неужели они не приняли боя?
Иван не ответил ничего, но выехал вперед на несколько десятков шагов.
- Николай! – рявкнул он так, что из зарослей осоки, неподалеку от них, взлетела цапля.
- Я, господин полковник! – услышал голос Охрименко.
- Ты что там забыл?
- Ничего, господин полковник!
- Какого же черта к ляхам пристал?
- Не приставал я!
- Тогда иди сюда!
- Не могу, вашмость
- Ты пленник?
- Опять неверно!
Иванов конь закрутился волчком.
- Тогда не чуди, чертов сын, говори, в чем дело!
- Уважаемые господа к господину полковнику в качестве гостей, поэтому и просили за них слово замолвить.
- В качестве кого?!
- Гостей, вашмость!
Шляхтич в блестящих доспехах, которому, судя по всему, надоел разговор между Богуном и Охрименко, подогнал коня и быстро начал приближаться к Богуну. За спиной Богуна щелкнули несколько курков.
- Не стрелять! – крикнул Иван, не оглядываясь.
Богун сам поехал навстречу поляку. Через минуту они съехались посреди покрытой яркой зеленой осокой поляны. Остановились, когда их разделяли всего несколько шагов. Иван присмотрелся к шляхтичу, чье лицо показалось ему знакомым.
- Разреши поздороваться с тобой, полковник, и поздороваться этот раз не как враг на поле битвы, а как старый знакомый, который имел честь сойтись с тобой когда-то в поединке и который был поражен твоим мастерством и великодушностью, - первым начал
375
разговор поляк.
Богун припомнил – перед ним стоял ротмистр Тицевский.
- Рад видеть вельможного пана, - Иван был не очень рад такой встрече.
- Я понимаю настроение господина, - склонил голову поляк. – Но все же, хотел бы выразить мое уважение. Позволь спросить, как чувствует себя пани полковника? Мне крайне обидно, что я, несмотря на обещание, когда вы с ней из Бара убегали, не смог преподнести лично достойный ее милосердия подарок к свадьбе благородной госпоже.
Но обстоятельства иногда бывают выше наших стремлений, не так ли, мой друг?
- Для чего господин ротмистр прибыл на землю моего полка? – спросил Иван, пропуская мимо ушей последние слова Тицевского.
- Во всяком случае, не для войны.
Иван промолчал.
- Итак?
- Спрячьте оружие, рыцарство! – крикнул Иван. Напряжение понемногу начало утихать.
- Я слушаю, господин ротмистр.
- Мы будем разговаривать в поле? – спросил тот.
- Если же господин все же предпочитает разговаривать, я готов его выслушать именно здесь.
- Хорошо, - решительно кивнул головой Тицевский. – Должен признать – я не надеялся на лучший прием. По крайней мере, я могу рассчитывать на разрешение господина приготовить обед и дать отдохнуть моим солдатам.
Иван согласительно кивнул головой.
- Вы можете передохнуть до вечера, ротмистр.
- Благодарю, великодушный полковник. В таком случае, не согласишься ли ты стать гостем у моего костра, хоть он и будет разложен на твоей земле. Поверь, я имею к тебе разговор чрезвычайной важный, который может принести пользу, как нам с тобой, так и нашим народам.
- Что же, я согласен разделить с тобой трапезу и выслушать тебя.
Через час, сидя просто на двух великих поросших мхом колодах по обе стороны костра, Богун и Тицевский спокойно разговаривали. Рядом был накрытый белоснежной скатертью походный столик, заставленный бутылками и продуктами, на огне румянились две заячьи тушки.
- Пить будешь? – спросил Тицевский, взяв в руки бутылку.
- Наливай, - согласился Богун.
- Тогда позволь мне, казацкий полковник, выпить это старое доброе вино за то, чтобы могли чаще встречаться. И встречаться не на поле боя, а как два добрых старых знакомца.
Иван только кивнул головой и пригубил кружку. Потом посмотрел в глаза Тицевскому, ожидая продолжения разговора. Закусили. Тицевский вскоре предложил повторить выпивку.
Наконец, с трапезой было закончено. Иван достал трубку, закурил, и заботливо посмотрел на ротмистра.
376
- Ну, вот что, пан ротмистр, давай перейдем к делу. Кто тебя ко мне прислал, и для
чего?
Тицевский сразу поменял тон.
- Пан полковник, я имею кое-что тебе предложить.
- От чьего имени?
- Буду честным с тобой.
- Тем не менее, кто тебя ко мне прислал?
- Имена этих людей известны, чтобы огласить их. Могу сказать, что результаты моего посольства ждут в Варшаве, в резиденциях коронного канцлера Речи Посполитой.
- А это уже интересно! – усмехнулся Богун. – Чего ясновельможные хотят от меня?
Тицевский вздохнул и развел руками.
- Я надеюсь, что пан полковник понимает, что его отношения с гетманом в Польше знают. Знают, что ты отказался подписывать договор с Москвой.
- Можешь не говорить, от кого ты прибыл. Не трудно догадаться, что тебя прислали, чтобы убедить меня изменить Хмельницкому и взять руку твоих сюзеренов. Так?
- Это не совсем верно.
- Перестань, ротмистр! Ведь ты солдат и жолнером был всю свою жизнь. Не подобает старому вояке заниматься словоблудием. Измену можешь называть какими угодно словами, но от этого она не перестанет быть изменой. Поэтому говори начистоту. Кто тебя прислал? Лянцкоронский? Может, Потоцкий?
- Нет! Пусть будет по-твоему, полковник Богун. Я отправился в это путешествие по приказу короля.
Иван от неожиданности даже присвистнул.
- Тебя отправил...
- Меня отправил Ян Казимир Вазо. Теперь мы можем продолжить разговор?
- Да, теперь я готов выслушать, для чего королю понадобилось посылать тебя в такое далекое путешествие.
- Я же говорил, королю известна твоя позиция по отношению к Переяславской раде и о переходе Украины под протекцию Московского государства. Это очень необдуманный поступок Хмельницкого. Поступок, который может привести к чрезвычайно тяжелым для казачества последствиям. Король поддерживает тебя и готов тебе кое-что предложить. И поверь мне, на таких условиях, которые тебя устроят значительно лучше, чем принудительная присяга, к которой подталкивает винницкого полковника Хмельницкий.
- То есть ты хочешь сказать, что твое появление здесь является следствием моего отказа присягать московитам?
- В значительной степени.
И вдруг Иван понял, для чего прибыл к нему ротмистр Тицевский. А когда понял, почувствовал к нему чувство холодной ненависти. Он бы с большой радостью вонзил в его горло лезвие сабли. Но он удержался.
- Ты предлагаешь мне поднять восстание против Хмельницкого?
- О, нет! – замахал руками Тицевский. – Я предлагаю пану только кружку вина! Освободить Украину от сумасшедшего Хмельницкого тебе предлагает его величество.
377
Иван несколько минут молчал, стараясь собраться с мыслями.
- Хорошо, - наконец, сказал Иван, - что буду иметь я, лично?
Пан практичный человек, и с ним приятно вести разговор. Мне было сказано предложить тебе должность, которую занимает Хмельницкий и никак не меньше. Его величество считает, что тебе подходит роль гетмана Войска Запорожского.
- И это все? – спросил Богун.
- Конечно, нет. Его величество может быть благодарным.
Иван резко поднялся.
- Благодарю за угощение, ротмистр, мне пора идти.
Он направился к своему отряду.
- Но... прошу пана, я не понял, - встал и себе Тицевский.
- Что тебе непонятно, ляше?! – резко повернулся к нему Богун. – Я не могу убить человека, с которым только что ел хлеб, и я обещаю отдых твоим жолнерам до вечера. Я привык выполнять свои обещания, ротмистр, но берегись меня, если не пропадешь с моих глаз после захода солнца. Полностью вырублю весь отряд, а твою голову собственной рукой насажу на копье. Долой с моих глаз, мерзкий крамарчук, ты торгуешь изменой. У меня много несогласий с Хмельницким, но я никогда не устрою то, что ты тут предлагаешь. Я не желаю союза с Москвой, но и от вас, ляхов, не возьму подаяния. И я не боюсь татарских собак. Если вы приведете их сюда, найду каждому по сажене подольской земли. Так передай королю и его псу Потоцкому!
* * *
В начале 1654-го года Россией была официально объявлена война Польше, и началось выдвижение войск. 27-го февраля выступил в Вязьму боярин Долматов-Карлов. 17-го марта в Брянск отправился князь Алексей Никитич Трубецкой. В мае в поход в направлении Смоленска выступили главные силы во главе с самим царем Алексеем Михайловичем.
Однако пока царь только собирался выступить в поход, поляки во главе с Чернецким ранней весной уже вторглись в Подолию и на Брацлавшину. По пути их продвижения все местечки, села и слободы превращались в руины. В захваченном Немирове несколько сотен людей укрылось в каком-то подвале, и задохнулись от дыма при пожаре. В местечке Ячубцы население выступило на защиту города и примерно 4000 человек полегло на его валах. Поляки осадили Брацлав, но он упорно оборонялся и осада успеха не имела.
В это время на соединение с польскими войсками подошли татары.
В декабре Богун, отвлекая на себя силы Чернецкого, выводит войска из Брацлава в хорошо укрепленную Умань. Слишком крепкой для поляков оказалась укрепленная винницким полковником Умань. Так как и несколько лет назад, во времена винницкого противостояния, прочно засел Богун за городскими стенами. Так как и тогда, был полон решимости удержать город, и не отдать его врагу даже в случае, если бы приступом шла
378
на него вся без исключения польская армия. Только на этот раз Иван Федорович имел под своей рукой не только Винницкий полк, теперь к нему присоединились потрепанные
последними боями, но все еще вполне боеспособные Уманский и Брацлавский полки. Три линии обороны пролегли сожженным Богуном пригородом, в пепелища превратились и ближайшие хутора, с которых враг мог бы совершать неожиданные набеги. Чистым горным хрусталем заблестели политые водой и превращенные яростным морозом в лед валы “верхнего города”, на которых Богун решил выдерживать тяжелые удары. Воспоминания из невероятно далекой по времени молодости подсказали решение полковнику превратить валы города в ледяные неприступные скалы – ту давнюю битву в ногайских степях, когда шел за Павлюком, вспомнил Иван, и лагерь среди степи, превращенный водой и морозом в неприступную крепость.
А еще через несколько дней случились действия, которые чуть не стоили жизни Хмельницкому, который с несколькими полками торопился на помощь Богуну, и попал в западню коронного войска поблизости Охматова (теперь села Жашковского района на Черкащине). Поляки напали на них, и начался бой под Дрожиполем. Перевес был на стороне поляков – они оттеснили украинцев и россиян от Охматова, но недалеко. Те вдруг ринулись отбивать потерянные позиции. Поляки немного подались. Так, с переменным успехом бои длились несколько дней. А потом ударил лютый мороз, и биться уже стало совсем невозможно. Судьбу этой битвы снова решил Богун! В ответственный для Хмельницкого момент Богун вышел из Умани со своими казаками и сосредоточил удар в тыл полякам. Известный мастер прорыва разбил поляков благодаря небывалому холоду (много поляков замерзли во сне) и объединился с войском Хмельницкого. Прорыв он проводил ночью.
А наутро поляки, которые решились на новое наступление на Хмельницкого, увидели, что войско Хмельницкого увеличилось в несколько раз, которое греется, ремонтируя брустверы из замерзших на поле боя. Взять этот ледяной вал из саней и мертвецов поляки так и не смогли. Оба войска отступили, не получив ни победы, ни поражения.
И вот тут произошел крайне исторический эпизод. Командовавший русскими войсками В.Б. Шереметьев в резкой форме стал выговаривать Богуну за то, что он ушел из Брацлава, оставив край на разграбление. На это полковник ответил: “Когда приманивают птиц, им бросают что-либо привычное на корм, чтобы легче было заманить в сети”. Этот эпизод был первым враждебным столкновением Богуна с русскими властями. Шереметьев славился своим надменным и крутым нравом. Местнические амбиции боярина были чужды и неприятны казацкой старшине, воспитанной на огнеопасной смеси казацкой вольности и шляхетской демократии. Да и, кроме того, объяснить в двух словах воеводе военную тактику, наработанную поколениями казаков, было невыполнимой задачей.
* * *
Не успев отдохнуть после Охматова, Богун с 10-ти тысячным отрядом свежих войск был отправлен Хмельницким против татар, вторгнувшихся в пределы Украины для
379
сбора ясыря (добыча, обычно пленники). Богун, досконально зная украинские тропы, занял все нужные места, чтобы перехватить возвращавшиеся с добычей татарские загоны. Из 10 тысяч татар лишь 500 вернулись домой, лишившись всей добычи. 2056 татар попали в плен к Богуну, который отослал их к Хмельницкому в Белую Церковь. 500 пленников были отправлены в Москву в виде подарка. 50 Богун оставил себе, а остальные были отданы богунцам.
Честь, слава и богатство сопутствовали удалому полковнику.
Победу Богун отпраздновал уже в родных местах, в Немирове (Винницкая область).
В августе Иван уже участвовал в новом походе против поляков. С 20-тью тысячами человек он направился под Озерное.
Компания эта, как известно, завершилась миром с ханом под Озерным.
* * *
В 1657-ом году сорокатысячное казацкое войско под командою наказного гетмана Ждановича было направлено в Польшу на помощь полякам семиградскому князю Дьердя II Ракоци. Наказным генеральным обозным этого войска был назначен Богун.
Поначалу Хмельницкий был намерен отправить для совместных действий с князем Ракоци казацкий корпус под командованием своего шестнадцатилетнего сына Юрия, что вызвало возмущение в казацкой среде. Помимо того, что Юрий был мал годами, он никакого интереса к военному делу не проявлял. Хотя он был гетманским сыном, но в этот раз даже авторитет Хмельницкого не помог, никто не хотел вверять свои жизни мальчишке. Под давлением казаков гетману пришлось в качестве командующего походом остановиться на кандидатуре бывшего киевского полковника Антона Ждановича.
В свое время Ждановичу не удалось освободить Киев от войск Януша Радзивилла, но, тем не менее, он продолжал действовать в ранге киевского полковника и после Белоцерковского мира. Обеспечение войска на чужой земле было организовано вон плохо, и Богун прикладывал неимоверные силы, чтобы получить от союзников нужное войску продовольствие, фураж и снаряжение. Жданович и Богун прилагали нечеловеческие усилия, чтобы до поры контролировать ситуацию. Скоро к их ногам легли Брест, Варшава и Краков, шляхта, православная и католическая церковь просили Хмельницкого, обращаясь через Ждановича о взятии их под протекторат Украины.
Казалось, все шло на лад, хотя и с большими усилиями. И именно тогда, как будто гром с неба, вспыхнул бунт среди казаков, пожелавших возвращения в Украину.
- Позвольте, пан обозный? – в полумраке палатки, промокшей от многодневных дождей, Богун узнал в пришедшем хорунжего.
- Я слушаю.
- Господин гетманович срочно вызывает вас к себе.
Иван встал и накинул на плечи кафтан.
- Что за нетерпение?
- Казаки взбунтовались, господин обозный!
380
Иван вышел из палатки.
- Нечипоренко ко мне! – крикнул он во мглу.
- Я тут, - послышался голос есаула.
Иван тихо отдал Михаилу несколько распоряжений. Тот быстро качнул головой и пропал во мгле.
- Передай гетмановичу, что я скоро буду, - кинул Богун хорунжему, вернувшись в шатер.
Гетманович несколько дней назад прибыл в сопровождении полковника Лесницкого с отрядом на помощь полкам Ждановича.
Богун не стал ждать, когда джура приведет ему коня, пешком пошел через лагерь к гетманскому шатру.
Когда Богун вошел в шатер, он увидел сидящего за столом встревоженного гетмановича.
- Хорошо, что пришел Иван! Может, хоть ты посоветуешь, как я должен действовать? - Здесь в шатре находились Лесницкий и Жданович.
- Что случилось?
- А ты разве не заметил, когда шел ко мне? Бунт! Эти сучьи дети смеются, указывая, что мне делать!
Вдруг за границами шатра послышалась низкая торжественная дробь литавр.
- Вот! – Юрий что силы стукнул кулаком по столу. – О чем тебе говорят эти звуки?
- Вероятно, у кого-то появилась необходимость собирать войско на раду, - спокойно проговорил Богун
- Только не у меня! – пискнул Хмельницкий и посмотрел на Лесницкого. – Может, у тебя?
- Нет! – отчеканил тот.
- Может, ты, пан Жданович?
Жданович сел за стол напротив Хмельницкого.
- Брось ты, Юрий, не уподобляйся ребенку, - он был на 20 лет старше гетмановича.
Хмельницкий только заскрежетал зубами.
- Что же я должен делать?
- Это говорит о том, что мы очень скоро будем свидетелями черной рады, пан наказной гетман, - высказал свое мнение Богун и сел за стол напротив Юрия, рядом со Ждановичем и посмотрел в глаза Хмельницкому. – Не прячь от себя, гетманович, то, что должно было сбыться. Чему сейчас удивляться?
Хмельницкий вскочил на ноги.
- Это катастрофа! Мое войско взбунтовалось, слышишь, пан обозный?! И сейчас меня, а вместе со мной тебя и другую старшину потащат к кругу, словно баранов!
- Но почему же потащат? Если не согласимся идти добровольно, никто тянуть не будет.
- У пана еще достаточно юмора?
- А что нам станется? - развел руками Богун.
- Вы знаете, чего они хотят?
- Это известно всем, - вздохнул Лесницкий.
381
- Конечно, - Иван откашлялся. – Они хотят вернуться домой. Как и все мы.
- Неслыханно! И ты, пан обозный, говоришь мне это так спокойно? Ты понимаешь,
какие могут быть последствия?
Иван устало вздохнул. Он понимал, если казаки возвратятся домой, то трансильванцы покинут слабую армию на произвол судьбы. Как только это произойдет, армия Дьярда II Ракоци потерпит поражение – венгры последние несколько месяцев откровенно пренебрегали потребностями совместного ведения войны, и львиная доля усилий по успешному ведению кампании приходилась именно на казацкий корпус. Такое положение вещей, конечно, не устраивало казачество.
Сейчас войско Ракоци окружил Магомет-Гирей, и пошли слухи о переговорах Дьярда с поляками, которые начали приобретать реальные очертания. У казаков Ждановича после проведенной на чужбине семимесячной кампании не подняло дух ни прибытие младшего Хмельницкого, ни его просьбы одуматься и вернуться к семиградскому князю. Казаки не только отказались выполнить приказ, но и возражали вслух.
Тогда в ответ на крики гетмановича и его требования принудить казаков повиноваться, Жданович лишь пожал плечами, а Богун махнул рукой и направился к себе в палатку. Они понимали, что таких вещей Богдан Хмельницкий не простит никому, поэтому в случае ухода войска Ждановича в Умань и начала переговоров между Ракоци и поляками слетят головы Ждановича и его старшины.
- Да, господин Хмельницкий, конечно, я понимаю, что твой отец нас за это просто сотрет с земной поверхности, - начал, переводя вздох, Богун. – Но я знаю и то, что если будем сопротивляться, это значительно скорее сделают наши собственные казаки.
В палатку вошел мокрый от дождевых капель Нечипоренко в полном облачении, с саблей на боку и парой пистолетов за поясом.
- Распоряжение господина полковника мной выполнено, - коротко проговорил он, поклонившись вначале Хмельницкому, а затем полковникам.
- Спасибо, Михаил, - Иван взмахом руки удалил есаула.
- Что это значит?! – удивленно поднял брови Юрий.
Иван вздохнул и встал из-за стола. Неспешно подошел к отворотам палатки и откинул их, несколько минут разглядывал встревоженный лагерь.
- Нет нужды волноваться, это значит лишь то, - наконец, вернулся к Хмельницкому, - что казаки Винницкого полка заняли позиции вокруг ставки гетмановича, и в случае ухудшения настроений казацкой черни к откровенному проявлению агрессии, они будут пытаться сдержать тех, кто захочет нас с вами судить.
- Но... Неужели это так... – Юрий Хмельницкий не знал, что сказать, подошел к Богуну и проследил за его взглядом. От увиденного из его груди вырвался удивленный вскрик: вокруг повозок периметра, который появился несколько минут назад, вокруг шатра, за ровными шеренгами винницких реестровиков в красных кафтанах, шествовала многотысячная толпа.
- Выходи, Юрасю! – слышались крики.
- Покажешь товариству, расскажи, как будем дальше жить?
- А может, нас в чем-то послушай!
382
- Хватит чужие земли нашей кровью поливать, домой веди!
- Очень быстро, правда? Признаюсь, я не ждал такого быстрого развития действий,
- высказал свое мнение Жданович и обратился к гетмановичу: - Думаю, что ты можешь тоже что-то сказать?
Из горла молодого Хмельницкого вылетел вздох. Затем он через несколько минут шагнул вперед.
- Так. Конечно... Когда выбор стал между казаками и расправой, я лучше выберу казаков. Не хотелось, чтобы мои правнуки знали, за что меня убили во время похода собственные казаки...
На черную раду старшина решила не ходить. Но она состоялась. И уже на следующий день после черной рады союз Ракоци и украинского войска прекратил свое существование: армия Ждановича снялась и пошла на Гетманщину. Перепуганный этим Дьярд II Ракоци, под чьим началом находилось пятнадцатитысячное войско, спешно отправил послов с белыми флагами к лагерю Магомет-Гирея, в котором находилось только восемь тысяч воинов, которые способны были держать в руках оружие.
* * *
За Богуном пришли поздно ночью. Он еще не спал.
- Войдите!
Двери открылись, и вошел растерянный Нечипоренко в жупане, по-быстрому накинутому на плечи. В руках есаул держал шандал с двумя свечками, которые горели, выбрасывая в воздух копоть.
- Плохие дела, полковник, - загудел с порога.
- Кто?
- Сам генеральный судья прибыл с отрядом.
- Где он?
- Сейчас будет здесь.
Иван молча поднялся с постели, и стал одеваться.
По доскам веранды застучали несколько пар тяжелых сапог. Через несколько секунд топот заполнил сени, и, наконец, внутри комнаты появились двое вооруженных мушкетами казаков, следом за которыми вошел Самойло Богданович. Казаки застыли по обе стороны дверей, а Богданович, оглядевшись, подошел к Богуну.
- Вижу, не спишь, полковник? – спросил Богданович сиплым голосом и тут же разошелся кашлем. – Проклятая погода. Клянусь небом, не для моих костей такая поездка.
Богун знал генерального судью Войска Запорожского уже не первый год.
- Сочувствую тебе, пан Самойло, - указал Богун рукой на стол, где стояло несколько кружек. – Кружку меду с дороги?
- Благодарю, не до того, - только махнул рукой судья. – Ты догадываешься, почему я здесь?
Богун окончил затягивать пояс, натянул на голову шапку, и, сняв со стены перевязь с саблей, протянул ее Богдановичу.
383
- Не ребенок.
Богданович некоторое время смотрел на протянутое оружие, после чего посмотрел
на одного из казаков. Тот молча принял саблю из полковничьих рук.
- Не обижайся на меня, Иван, не моя на то воля. На вот, почитай.
Богун принял из рук судьи большой лист бумаги, на котором было написано несколько рядков, а внизу пролегла размашистая подпись Хмельницкого. Текст объявлял приказ гетмана арестовать полковника винницкого и наказного генерального обозного Войска Запорожского Ивана Федоровича Богуна, и как можно быстрее доставить его в Чигирин. Иван сложил бумагу и вернул ее Богдановичу.
- Я ждал тебя.
Судья отвернулся. Очевидным было то, что ему была неприятна эта процедура, которую он должен выполнить по воле Хмельницкого.
- Это не все, - почему-то вздохнул он. – После прибытия в Чигирин тебя, Ждановича и всю причастную к бунту старшину будут казнить. Такой приказ гетмана. Он обвиняет вас во всем.
- На все воля Божья, - ответил Богун. – Дай мне, Самойло, несколько минут. Я должен написать письмо.
- Хорошо. Мы ждем тебя на улице. Вынужден возвращаться, не отдохнув, - он вздохнул, развел руками. – Такая воля гетмана.
С этими словами он вышел. Следом вышли сопровождавшие судью казаки и Нечипоренко.
“Вот и все, Аннуся, моя любимая, вот и пришло мое время. Не убивайся моя милая, и не плачь за мною, потому что вынужден погибнуть за те идеалы, которые отстаивал на протяжении всей своей жизни. И хотя не вражеское оружие в чистом поле должно отобрать мою жизнь, а меч палача по приказу гетмана, которому служил я верой и правдой, не могу стесняться я тому, что никогда и никогда не изменял, и только ради Отечества отдавал без остатка мои силы. Только об Украине были мысли мои как раньше, так и сегодня. И не лях, и не московит не смогут сказать, что держал его руку Богун, никто не обвинит меня, что я подобно некоторым старшинам за должность или привилегии на землю готов был лизать руки всемогущим. Бог им судья, как и гетману нашему, который злом решил отплатить мне за девять лет войны, которые я провел под его знаменем. Прощай же, любимая моя. Присматривай Тараса, учи его тому, что было нам близким. Навеки твой Иван”.
Богун свернул письмо в небольшой свиток, вложил в медную трубу, запечатал ее нагретым над свечой сургучом, еще раз оглядел задумчивым взглядом полутемное помещение и решительным шагом вышел на улицу. Там, оглянувшись, протянул есаулу.
- Передай Анне, - сказал мрачно.
Нечипоренко принял письмо и медленно покрутил головой.
- Он не сделает с тобой... Он не поступит так!
- Поживем – увидим, - пожал плечами Богун.
- Мы не отдадим тебя сумасшедшему старику... видит Бог: он выжил из ума. Мы отправимся в Сечь, и братчики рассудят тебя с ним!
Иван ласково положил руку на плечо верному есаулу:
384
- Ты не сделаешь этого, Михаил, пообещай мне.
- Но почему?
- Ты хороший человек, Михаил, я благодарен тебе за все... Негоже нам в собственном лагере раздор чинить, даже если это нужно для спасения моей жизни. Слишком много тех в армии, кто верит мне. Мое выступление приведет к расколу, а это катастрофа. Вороны вокруг Украины, Михаил, и они ждут. Ждут, когда мы дадим повод броситься на нас. Отдай письмо Анне. Но лишь тогда... Одним словом, пообещай мне: ты передашь это письмо, только когда убедишься в моей смерти.
- Я все сделаю, Богун. Все, что ты приказал...
- Благодарю, - Иван, не прощаясь с есаулом, повернулся и крикнул: - Коня мне!
* * *
В полдень третьего дня путники заметили на горизонте гору Чигиринского замка. К Богуну, который ехал в окружении стрелков Чигиринского полка, придерживая коня, приблизился Богданович.
- Иван, я имею распоряжение доставить тебя в кандалах.
- Твоя воля, пан судья, - ответил Иван, и придержал своего коня. – Делай то, что тебе предписано.
Богданович вздохнул. Он остановил казаков и отъехал с Богуном в сторону.
- Об одном хочу тебя просить, - попросил Богданович. – Хмельницкий больной. Мы даже не уверены, что он проживет еще хотя бы неделю. Известие о бунте в войске Ждановича было для него очень тяжелым. Пообещай мне, Иван, что ты при встрече будешь беречь его.
Иван от услышанного замер.
- Пан Самойло, ты думаешь, что я человек, который может навредить гетману.
- Нет, ты меня не понял, полковник.
- Да будет тебе, судья, какая встреча, какой разговор между обреченным на смерть и его палачом?!
- Это правильно, что он перед твоей казнью приказал привести тебя к нему! Гетман хочет видеть тебя, Богун.
- В кандалах?
- Да.
- Тогда надевай кандалы, пан судья! Но не прошу миловать его, не к старцу ведешь, к гетману.
Богданович помолчал, а затем обратился к почте:
- Вперед, парни! – после чего посмотрел на Богуна: - Прими смерть так, чтобы не забрать с собой Богдана.
- Я готов к этому, - ответил Богун.
385
* * *
Богданович и Богун остановились в предпокоях Хмельницкого. Вначале в кабинет
Хмельницкого вошел Богданович, через две-три минуты вышел и сказал Богуну:
- Он тебя ожидает.
Богун кивнул головой и вошел через двери в большое, осветленное свечками помещение. Хмельницкий сидел за столом в удобном кресле и смотрел на Богуна своим пронизывающим взглядом. Это уже был не тот гетман, который отправлял Богуна в помощь Ракоци. Иван не поверил своим глазам, как сник гетман. Лицо его было желтое, словно из воска, и перекошено, вероятно, от недавнего удара, о котором говорил Богданович.
- Быстро вернулся Богданович, - сказал гетман, и его голос удивил Ивана, такой надтреснутый и искалеченный. – Успел еще на тебя посмотреть, Богун. А думал, не успею.
Богун молчал. Ждал продолжения гетманской речи.
- Всегда ты был против меня, и говорил, и действовал, но все равно я рад видеть тебя. Скажи, Иван, за что ты так ненавидишь меня?
- Неправда это, батько! Никогда не было у меня к тебе зависти в душе.
- Неправда... Хотел бы верить, но не могу. - Хмельницкий поднял свою руку, которая заметно тряслась. - Легко поверить, что стены вокруг меня имеют уши. Трудно, но возможно, что много тех, кто за стенами этой комнаты ждет нетерпеливо, когда я умру. Не все, конечно... Но совсем тяжело поверить в то, что какие-то другие чувства, чем ненависть ко мне, управляли тобой тогда в Переяславле, и тем, когда открыто бросал мне в лицо слова неподчинения. Ни одного приказа моего не принял так, чтобы ты не подверг недоверию его необходимость. Вот я и позвал тебя, чтобы перед казнью ты сказал мне, за что ненавидел меня, полковник? Сам от тебя хочу слышать, знаю-бо, не соврешь. Никогда не боялся мне правду в глаза бросить, вот и теперь, когда оба мы на пороге смерти, услышу ту самую правду. Ну? Я слушаю тебя, бунтующий Богун!
- Для чего она? Какая польза от слов обреченного на смерть? Не лучше окончить все быстрее и не поднимать злость в душе?
- Так ты обречен на смерть? Обречен мною? – голос Хмельницкого возвысился, и на мгновение Богуну даже показалось, что он видит того, бывшего Хмельницкого, который поднял над головой булаву и гремел так, что его слышали за несколько сотен саженей: “За славу казацкую! Вперед, дети мои!”.
Но Хмельницкий сразу замолчал и дрожащей рукой схватился за голову, вероятно, пережидая приступ нестерпимой боли.
- Обречен, - вскоре повторил он медленно, - и ты заслуживаешь казни. Ты и подобные тебе потеряли дело, ради которого я потерял слишком много... Я бы добавил, что ты опасен для меня, полковник. Но не скажу того, хотя и нашептывают мне на ухо. Для меня уже нет опасных людей. За что же ты ненавидишь меня, Иван? – Хмельницкий посмотрел в глаза Богуну взглядом васильковых глаз.
386
Иван вздохнул. Медленно свел руки перед собой, демонстрируя Хмельницкому надетые на них кандалы.
- Хоть ты и дарил мне клейноды эти, гетман, не имею ненависти за это. Не имею и за то, что привезли меня в Чигирин по твоей воле для того, чтобы жизни лишить. Я виноват в бунте... Как и Жданович, твой сын и остальные старшины.
- Юрася не трогай! Его на помощь вам послал, а вы что? Чернь не смогли в руках удержать до его прихода! Себя вини!
- Да себя и виню. В том, что твои казаки, которые семь месяцев воевали в Польше, не смогли больше страдать от высокомерия семиградского князя, которому принесли на остриях своих копий не одну победу. Себя виню в том, что не смог приложить своей руки к играм, которые ты летом разыграл в Переяславле. Пришло время, и мои слова, сказанные в Переяславле, подтверждаются. Не много пользы от Москвы нам в войне – как погибал люд на Украине, так и погибает. Лях рубит, и татарин курит. Но теперь еще и московские воеводы по городам нашим разошлись, теперь они стали у власти в наших домах, им должны давать отчет о делах наших. Я спрашиваю: почему? Кто мне такой Бутурлин со Скуратовым и Шереметьев с Трубецким?! Почему должен слушать их совета, как мне жить на свете? Почему ты, гетман, присягу принял, когда царский раб отказался крест целовать? А теперь уже поздно, господин Хмельницкий, теперь совсем не просто у царя такой лакомый кусок вытащить, которым для него является Украина.
- Молчать! – вдруг крикнул Хмельницкий резким голосом. – Молчать, говорю тебе! – Он рванул воротник кафтана и зашелся кашлем. Хотел, было, подняться, но не смог, лишь руками уперся в доску стола. – Бунтовщик! Ты бунтовщик и реблизант. Да тебе известно о моей работе, которую я проводил все эти годы, чтобы удержать то, что выиграли в кровавой битве?! Что знаешь ты, полковник, о том, как чувствует себя гетман Войска Запорожского, когда вынужден клясться в покорности царю, одновременно балансируя, словно лицедей, между Польшей и Москвой?! Что известно тебе о десятках тысяч готовых кинуться в Украину татар и ляхов, шведов и московитов, о том, с каким напряжением нужно продумывать на переговорах каждое свое слово, каждую строчку письма к какому-то путивльскому воеводе... Видит Бог, я сделал все, от меня зависящее, чтобы удержаться на шесту над пропастью – именно такое положение Украины сейчас. И, наконец, что ты знаешь о состоянии, когда после тяжелой и кропотливой работы ты вдруг узнаешь, что вся твоя работа оказалась напрасной, а договоры расползаются, словно сорочка на теле у голодранца! Расползается потому, что твои казаки отказываются выполнять приказы своего гетмана, а поставленные над ними старшины не способны их в покорности удерживать и спешат лично спасать свою шкуру от черни! Не нужны мне такие войска!
- А ты меня не кори, гетман! – вдруг Иван почувствовал, что теряет контроль над собой. Гетман не мог бы сильнее унизить его, даже если бы хотел этого, напомнив, что Богун испугался собственных казаков. – Они заслужили то, чтобы вернуться на родину. Семь месяцев они бились, не задумываясь. С какой целью льется их кровь! Венгры не выполняли принятых на себя обязательств! Хочешь укоротить мой век – действуй, на то твоя гетманская воля! Но не смей во всем винить меня!
Хмельницкий не ответил. Только через минуту Иван поднял взгляд на него и от
387
увиденного рванулся вперед с намерением помочь ему: лицо гетмана посинело, глаза выпучились, а на устах закипела желтая пена. Согнутыми пальцами он напрасно старался удержаться за стол и медленно сползал с кресла на пол.
- Батько! – Богун мгновенно забыл свою злость на гетмана. Он подхватил немощное тело Хмельницкого и осторожно положил его на пол. После этого кинулся к дверям.
- Врача! Быстро врача! – крикнул он, открыв дверь.
Однако раньше врача в светлицу вбежал Выговский, Тетеря и Богданович.
- Что случилось?! – дрожащими устами выговорил Выговский.
- У него приступ. Где врач, черт побери! – ответил на вопросы генерального писаря Тетеря. – Твоя работа, Богун? – вскрикнул он, метнув на Ивана взгляд.
Богун промолчал.
Вдруг Хмельницкий поднял голову.
- Подойди, полковник. – Было видно, что каждому слову Хмельницкому приходилось прикладывать неимоверные усилия.
- Так, ваша ясновельможность. – Богун подошел и опустился на колени возле умирающего гетмана. Тот медленно вцепился за цепь кандалов на руках Богуна.
- Бог, вероятно... не желает твоей смерти... На этот раз Ему нужен я... милую тебя и Ждановича. Ты будешь иметь возможность, бунтовщический полковник, увидеть, как вороны бросятся на Украину после моей смерти... Ты сможешь убедиться – все, что я делал, сделано для Украины и казацтва. Дай вам Бог всем ума сделать не хуже, чем эти деяния. Но не имею на это надежду... А теперь все уйдите! Оставьте меня с родными...
Иван медленно вышел из светлицы, перешел через коридор и большой предпокой. Остановился, пройдя ступени высокой веранды. За спиной слышал десятки возбужденных голосов, топот, женские ойки и плач. В себя пришел лишь после того, как кто-то трижды поддержал его за рукав.
- Пан полковник, там генеральный судья приказал снять кандалы, идемте в кузню, - говорил ему незнакомый казак в синем жупане.
- Что? Что тебе? Какая кузня?
- Кандалы, пан полковник. Пан Богданович приказал.
Иван посмотрел на казака, потом на свои кандалы, и только тогда понял, что от него хотят.
- Идемте.
Вернувшись через десять минут на веранду гетманского строения, Иван неожиданно для себя застал тут толпу, которая насчитывала не меньше чем полтысячи человек.
- Совсем обессиленный, говорят, - услышал Иван голос охранного старшины.
- Господи, Господи! – вздыхал собеседник старшины, - может, еще и пройдет несчастье.
- Дал бы Бог. Сиротами останемся.
- А как дуб был, - высказался стоявший здесь пожилой кобзарь.
Вдруг на веранде появился Выговский в окружении Тетери, Богдановича и еще нескольких старшин.
388
Ивану бросилось в глаза, что все они были без головных уборов.
- Плачьте, люди! – прокатился над толпой голос генерального писаря. – Наш великий батько, гетман Украины и Войска Запорожского, Богдан-Зиновий Хмельницкий умер только что в своих покоях. Страшное горе должны пережить, панове-молодцы, на судьбу всей Украины выпало страшное горе!
В ответ на его слова с ближайшей церкви мрачно и торжественно ударил звон...
В Винницу Иван отправился только через несколько дней, когда прах Хмельницкого был похоронен со всеми почестями в субботовской церкви, а генеральная старшина начала распри за гетманскую булаву. Стало ясно, что выполнять завещание Хмельницкого и отдавать булаву сыну Юрию никто не собирается. Но это уже не беспокоило Богуна. Он присутствовал на всех собраниях и советах, в которых нуждалась его полковничья должность, но нигде не проявил никакой активности, отделавшись статусом стороннего наблюдателя.
* * *
Конечно, оставайся в живых Тимофей, никаких проблем с преемственностью не возникло бы. Покойный гетман был достаточно известен в казацкой среде и пользовался авторитетом у старшины. Вряд ли кто-то из влиятельных полковников возвысил бы голос против вручения ему гетманской булавы даже при жизни Богдана, на что тот и рассчитывал. Однако смерть Тимофея спутала все планы гетмана и после некоторых колебаний, он решил оставить своим преемником Юрия. Хмельницкий не хотел отдавать гетманскую булаву кому-либо другому в значительной мере потому, что за десять лет накопил огромное богатство и не хотел, чтобы оно досталось кому-то, помимо членов его семьи.
В 1757-ом году Богдану Хмельницкому исполнилось не более 62 лет, и он был еще далеко не старым человеком, но к лету его здоровье внезапно ухудшилось. В молодости и зрелые годы могучий организм казака легко выдерживал все тяготы и лишения военной жизни, особенно в ту эпоху, когда человек привык постоянно переносить огромные физические нагрузки. Правда, был период, когда гетман сильно злоупотреблял спиртным, однако после женитьбы на Анне Золотаренко он резко остепенился. Все же смерть двух сыновей, постоянные военные заботы, проблемы государственного управления не могли не отразиться на здоровье даже этого железного организма. Тем не менее, многие думали, что болезнь гетмана, ставшая причиной его преждевременного ухода из жизни, связана не столько с физическим состоянием его телесной сущности, сколько с тем, что он оказался сломлен морально и духовно, крушением своих надежд на победу над Польшей. В самом деле, еще год назад ничего, казалось бы, не предвещало болезни Богдана Хмельницкого. Однако, получив известие о заключении царем мира с поляками, которое было заключено без приглашения участвовать в нем старшины Украины, и этот мир был заключен в ущерб территории Украины, ее поделили на Левобережную и Правобережную, и одну половину территорий передали полякам без согласия украинцев, гетман на глазах стал сдавать. Он
389
впал в тоску и уныние, недуг постепенно подкрался к нему. А сопротивляться болезни у Богдана Хмельницкого не было ни сил, ни желания. Усилия последних десяти лет его ратных трудов шли прахом. Украине грозило новое порабощение, или, во всяком случае, новая разрушительная война. Выговор от царя и неудачи похода Ждановича оказались последней каплей. Больше не было смысла сопротивляться за жизнь.
Предвидя, что дни его сочтены, Хмельницкий в июне собрал раду и предложил казакам избрать себе преемника. Из любви и преданности к гетману в его преемники был избран шестнадцатилетний Юрий Хмельницкий, против чего Богдан вначале на словах возражал, но фактически он, по-видимому, именно на такое решение рады и рассчитывал. Все же, согласившись с избранием своим преемником Юрия, гетман поручил Выговскому и Пушкарю быть его наставниками на первое время.
Выговский, как человек хитрый и честолюбивый, перешел от роли опекуна к роли практического обладателя гетманской булавы.
Сына Богдана Хмельницкого отправили для обучения в Киевскую духовную академию.
В 1657-ом году 26-го августа на собранной в Чигирине раде Выговский был выбран гетманом вопреки протесту большинства городового влиятельного казачества. На раде отсутствовали многие из полковников, масса простых казаков, что придавало этой раде незаконное действие. Само место, где проходила рада, Чигирин, считалось также незаконным местом для избрания гетмана. Богдан Хмельницкий был выбран в Сечи. И там должен был избираться и его преемник. Оттого, как бы чувствуя свою виновность, новый атаман через 22 дня после своего избрания отправил письмо в Запорожье, и в нем известил о своем избрании в гетманы Украины. Высказывая сожаление о потере Хмельницкого и о смутном времени, наставшем после его смерти, Выговский сообщил, что вся старшина и чернь войска Малороссийского единодушно избрали его в гетманы Украины. Но он хотя и принял это избрание, однако, без воли и концесса братии, всего низового Запорожского Войска на том гетманском уряде утверждаться не желает.
Выговский понимал, что он был гетманом “на определенное время”, а ему нужно было сделаться гетманом навсегда. Поэтому он приказал собрать новую раду и назначил для этого город Корсунь. Рада состоялась 30-го сентября 1757-го года при множестве казаков и “черни”, при послах шведском, польском и московском (боярина А. Матвеева). Но снова запорожские казаки своих представителей не прислали.
Разыгрывая роль человека равнодушного к власти, Выговский положил свою булаву на стол и стал отказываться от гетманства, мотивируя свой отказ тем, что будто бы в присланных пунктах гетману царем отсутствовали прежние вольности у казаков, а он, гетман, в неволе быть не хочет. Но убежденные судьи и полковники заставили Выговского вновь взять в руки булаву, и стать на гетманское господарство.
Были отправлены в Москву послы Выговского Юрий Минявский и Ефим Коробка, хлопотать об утверждении царем выбранного народом гетмана.
Так как в это время шли на Выговского жалобы, царь временно воздержался утверждать Выговского. Особенно сильной была оппозиция со стороны Запорожской Сечи.
Сложившаяся ситуация требовала решения. И такое решение было принято. На
390
Украину был отправлен пользовавшийся большим доверием царя окольничий Богдан Хитрово. У него было предписание принять присягу избранного Войском Запорожским гетмана.
* * *
Пока Хитрово добирался до Переяславля, ситуация в Войске резко обострилась. Полтавщина почти не была разорена освободительной войной, там не было разрухи, экономика успешно развивалась, население практически не знало голода и грабежей. На юге и востоке Полтавщины бурно осваивались земли, появлялись новые города, местечки и села. Население чувствовало себя свободно и независимо. Выговский стал давать полтавские земли своей старшине, новая шляхта пошла на Полтавщину и, как на всей Украине обложил полностью большой данью и повинностями, вплоть до введения крепостничества. Население поднялось на новых панов – началось восстание, лозунгом которого стали возвращение казацких вольностей, свободная охота и рыбная ловля, свобода “варения горилки”.
В декабре 1657-го года полтавский полковник Мартин Пушкарь, поддерживаемый восстанием Сечи, начал восстание на территории своего полка. Пушкарь распространял письма, в которых говорил, что царь Алексей Михайлович объявляет ему свою поддержку, дал пушки и знамя, и что на поддержку восставшим идет царское войско.
Недовольные политикой гетмана запорожцы, городовые казаки и “чернь” стекались в Полтаву под начало Пушкаря. Из “черни” образовали полк “дейнеков” (ополченцев). Полк этот возглавил Иван Донец. Полк был, правда, слабо вооружен.
* * *
Заявление восставших о царской поддержке вызвало серьезную обеспокоенность Выговского.
28-го января 1658-го года Хитрово прибыл в Переяславль. Первой и самой главной задачей для Хитрово являлось проведение процедуры официального утверждения гетмана от имени верховного сюзерена царя Алексея Михайловича. 7-го февраля 1658-го года в Переяславле состоялась рада. На раду прибыл гетман Выговский, судьи, полковники, большое количество казаков и митрополит Киевский Дионисий Балабан. В присутствии полковников И. Выговский отдал гетманскую булаву посланнику царя. В ответ Хитрово вернул булаву гетману и публично заявил, что царь жалует Ивана Выговского булавой и гетманством. Войску Запорожскому была выдана новая жалованная грамота, и Выговский получил подтверждение своего права на власть.
391
* * *
После проведения рады перед Хитрово встала другая задача, связанная с тем, что, несмотря на приглашение Пушкаря на раду, в Переяславль он не явился. Хитрово обещал на раде, что сам склонит Пушкаря к миру, даже если для этого придется применить силу. Положение Хитрово осложнилось, когда Пушкарь заявил, что отказывается признать решение рады и созывает новую раду в Лубнах. 26-го февраля Хитрово прибыл в Лубны, где прилуцкий полковник Петр Дорошенко принес новую присягу царю. Царского окольничего сопровождали Ирклиевский и Прилуцкий полки. Таким образом, в Лубнах прошел созыв рады.
В результате Хитрово удалось погасить конфликт мирным путем. 5-го марта Пушкарь прибыл в Лубны, принес публичную присягу царю и своевольное войско распустил. Цели миссии Хитрово были достигнуты. Князь Ромодановский, стоявший в Переяславле, получил приказ распустить войско.
Вскоре выяснилась непрочность достигнутых соглашений. Пушкарь хоть и распустил войско, но гетману не подчинился и удерживал ранее занятые земли Чигиринского полка. В то же время к Пушкарю присоединяется Миргородский полк. 8-го марта казаки полка созвали раду, отстранили назначенного полковника Л. Козака, избрали полковником С. Довгаля и постановили не подчиняться полковнику Лесницкому, представителю Выговского. В это время на Украину прибыл новый посланник от царя
Ф. Байбаков, который ехал к Пушкарю с царским посланием. Алексей Михайлович требовал от полковника подчиниться власти Выговского, избранного по “единому образцу всем войском” и распустить казаков по домам. Но встретиться с Пушкарем Байбаков не успел. Гетман выслал против восставших наказного гетмана Г. Гуленицкого с Нежинским, Прилуцким и Черниговским полками, которые осадили Лохвицу. Пушкарь объявил мобилизацию. Осада шла неудачно для Гуленицкого, казаки не хотели воевать с казаками, а часть собственного полка Гуленицкого – Нежинского пыталась перейти на сторону Пушкаря.
В результате 18-го марта наказной гетман снял осаду и отступил.
Пока Москва пыталась прекратить конфликт мирным путем и вела различного рода переговоры, Выговский для подавления оппозиции определился в решении привлечь Крым.
Соединившись с ордой 4-го апреля 1658-го года, Выговский выступил к Полтаве и запер там Пушкаря. Осада затягивалась, а тут еще на сторону восставших перешел пользовавшийся большим уважением соратник Б. Хмельницкого полковник
Ф. Джеджалий. Он стоял у самых истоков восстания Хмельницкого реестровых казаков. Джеджалий условился с Пушкарем, что ночью восставшие нападут на шатер Выговского, и он перейдет на сторону Пушкаря.
Когда 11-го июня 1658-го года Пушкарь сделал вылазку с большим отрядом, Джеджалий со своими казаками присоединился к нему, и вместе они напали на шатер Выговского. Но оказалось, что гетман знал о нападении и был наготове. Он спал, не
392
раздеваясь, и, услышав шум, бросился бежать, схватил коня и ускакал к татарам, стоявшим в миле от лагеря Пушкаря. Обнаружив отсутствие Выговского в шатре, Пушкарь обвинил Джеджалия в измене, и тут же убил его.
Несколько недель велись бои под Полтавой, которую не могли взять до середины июня. В кровопролитных боях погиб полтавский полковник Пушкарь и сто украинских казаков с обеих сторон.
* * *
В это время Богун не только не был в оппозиции, но, наоборот, выступал преданным соратником Выговского. В феврале, во время первого открытого столкновения с войсками Пушкаря на Ворскле, он командовал отрядом со стороны Выговского. Гетман отправлял Богуна на переговоры с восставшими, рассчитывая на его популярность и авторитет. Испугавшись, Пушкарь не допустил этих переговоров, а предпочел напасть на его войско, так как казаки Винницкого полка отказались воевать с такими же казаками, как они. Поэтому в распоряжении славного полковника были не его “богунцы”, а наемные волохи, сербы и янычары – всего пятьсот человек. Гражданская война вызывала у Богуна протест, он отступил от Полтавы 25-го января.
* * *
После подавления полтавского восстания войско возвратилось к Чигирину. У Выговского было много времени предать себя собственному рассуждению. Сегодня закончили с Пушкарем, но завтра могут быть и другие. На кого положиться, кому доверить свои мысли. И тут Выговский вспомнил Богуна, винницкого полковника, которого чуть не казнил Хмельницкий накануне своей смерти. Теперь Богун значительно перерос рамки полковника, и даже должность наказного генерального обозного, которую получил во время своего похода со Ждановичем. Говорят, на Подоле и Брацлавщине на него чуть не молятся, почитают так, как чтили в свое время Хмельницкого, и как никогда не будут уважать его, Выговского. Гетман слушал выступления Богуна на советах и собраниях. То были не те полные слез слова Брюховецкого и невнятное бормотание Тетери, то были слова человека, который привык смотреть опасности в глаза и никогда не кривить душой. Вот кто нужен ему! Вот кого склонить на свою сторону любой ценой! Об такого, как Богун, и Тетеря и Брюховецкий зубы обломают.
- А где же Богун? – Выговский повернул голову к хорунжему, посмотрев прежде вокруг себя - среди толпы генеральной старшины и полковников из тех людей, которые стараются всегда находиться на подхвате у сильных мира сего.
- Пан полковник винницкий во главе своего полка, ваша ясновельможность, - доложили Выговскому через несколько минут.
- Позовите ко мне!
393
Через несколько минут Богун, придерживая своего гнедого, подъехал к Выговскому, поклонился ему.
- Виват, батько, - голос винницкого полковника почему-то вселил у Выговского уверенность в себе.
- Виват, славный полковник! – улыбнулся Выговский. =- Твои казаки славно бились, благодарю тебя за них, пан Иван!
- Рад служить гетманской ясновельможности, - Богун прикоснулся к груди кулаком.
- Побудь со мной, Богун. Поговорить хочу. Твои мысли послушать хочу. Проедемся?
И Выговский крикнул почте, чтобы его оставили с Богуном, повернув с битой дороги в поле.
- Тяжело мне, Богун, - начал он разговор, когда кони пошли шагом среди высоких трав, отдаляясь на несколько шагов от головы войска. - Мысли обступают. Хочу рассказать тебе о них.
- Я знаю, какие мысли волнуют тебя, батько, - склонил голову Иван.
- Правда? – посмотрел на него Выговский. – Мой полковник колдун?
- В этом нет никакой необходимости. Достаточно только посмотреть на несколько волков, которые тебя окружают, и поймешь все сразу. Ты чувствуешь, насколько шатко твое положение, гетман? Ты понимаешь – сил, которые тебя поддерживают, очень мало, чтобы противостоять всем твоим врагам. Пушкарь был лишь первой ласточкой твоего краха, это тебе известно. Чернь против тебя, Запорожье также.
Выговский несколько минут молчал, не в состоянии что-то ответить. Эмоции, которые бурным потоком наполнили его после услышанного от Богуна, еле-еле удерживали поведение гетмана в границах допустимого разговора с возможным союзником. Наконец, он все-таки овладел собой и с усмешкой сказал:
- Так-так, теперь я понимаю, в чем пряталась постоянная причина твоих несчастий с Хмельницким. Твои слова очень прямы. Странно, что мы разговариваем с тобой, но покойник вряд ли тебе простил бы слова, подобные тем, что я слышал от тебя только что!
- И все же таки я живой, - хмыкнул Иван.
- Я заметил. А скажи мне, полковник, почему ты такой влюбленный в чернь, когда пошел в бой под моими хоругвями? Или ты попутал тех, с кем должен быть?
- Никоим образом.
- Ну, тогда поясни мне, почему?
Иван придержал коня и посмотрел Выговскому в глаза.
- Я всегда был с гетманом, даже когда имел с ним определенные споры. Ныне гетман ты отец, поэтому я с тобой. Так и только так я смогу послужить Украине и уберечь ее от того, чтобы неблагодарные дети не растащили ее тело, словно вороны.
Выговский, которому последние слова Богуна безумно понравились, немного развеселился. Он даже улыбнулся и молодецким свистом погнал трусливого зайца, который, выскочив из опилок, напугал лошадей.
- Я рад, что ты со мной. И все же хотел бы сейчас чего-то большего, чем холодная оценка моего нынешнего положения в армии. Да, много тех, кто против меня, сам знаю.
394
Ты скажи, как, черт побери, должен действовать с этим. Так, чтобы вы там на границе не проклинали меня и не шли против меня, подобно Пушкарю.
Богун втянул в легкие свежий и безумно ароматный воздух степи.
- Не забывай, господин, кто помог Хмельницкому это государство создать, над которым теперь властвуешь, чья кровь пролилась от Желтых Вод до Варшавы. Не загоняй оказаченных крестьян обратно в ярмо, а остальное уладится. То чепуха, что ляхи кричат, мол, татары Хмельницкому войну выиграли, ты же сам должен был видеть, на чьи плечи эта война легла, не мне тебя уму учить.
- А ты думаешь, все так просто, - отмахивался Выговский. – Раздали землю, привилегии и все? Или, может, простонародье показаченное теперь меня от подобных Пушкарей спасет? Старшина казацкая теперь в Украине царит, а ее желания совсем не совпадают с высказанной тобой идиллией. Они, - Выговский указал зажатым в руке кнутом в ту сторону, откуда выезжали реестровые полки, – хотят шляхетства, земли и рук, которые будут обрабатывать их земли. За это пойдут хоть за московским царем, хоть за крымским ханом, хоть за самим чертом из ада! И если им это не дам я, даст другой, неужели не понимаешь этого, полковник? Или, может, у вас другие ветры веют?
- У меня другие.
- Какие же?
- Теперь, отец, что шепчут мне: не за то кровь проливали. Не за то почти все мои собратья кости сложили. Поэтому с ляхами дрался и московитам не присягал. За Родину мою многострадальную бились мы, за строй, подобный сечевому, когда на свободной земле свободный труженик будет обогащать себя, рожать детей и превозносить мою Украину. Где не будет иностранного владычества, где не будут православных, словно быдло, в телеги запрягать. Поэтому, когда слышу – Москва, говорю: не наш путь! Когда слышу – Польша, говорю: - не наш путь.
- Это чушь, - Выговский взмахнул рукой. – Мы не удержимся сами даже года.
- С поспольством удержимся, гетман.
Выговский помолчал.
- Ты понимаешь, что я не могу дать тебе обещание сразу же изменить все. Но когда я скажу, что меня заинтересовали твои мысли, и я должен подумать над тем, о чем мы тут разговаривали, ты обещаешь поддерживать меня?
- Только до той поры, пока не увижу, что твои действия вредят Украине.
Выговский натянуто засмеялся:
- Очень честно. Но для того чтобы заменить все по твоему идеальному сценарию, который пока не осуществим, нужно время. В первую очередь требуется обозначить: нужен нам союз с Москвой, или нет. Особенно, я считаю, что ныне намного лучше пойти на согласие с королем. Польша слабая, и там мы сможем чувствовать себя лучше, чем под протекцией Москвы, чей аппетит относительно господства в Украине растет даже не по дням, а по часам. Ты поддерживаешь договор с Польшей?
Иван ответил не сразу.
- Это будет зависеть от содержания такого договора.
- Содержание тебя не разочарует, могу пообещать.
- Что ж, какое-то время удержимся против московских желаний. Мое слово
395
незаменимо, ваша ясновельможность - я буду придерживаться тебя до тех пор, пока это не будет вредить Украине. А союз с Польшей нам сейчас нужнее, чем с Москвой, твоя правда.
Выговский с усмешкой кивнул головой. Его удивило необычайно свободное поведение полковника, злили и его размышления о черни, которая должна жить свободно на собственной земле, той земле, которая могла бы принадлежать и ему, Выговскому, и его детям и внукам. Но он решил, таким образом, не проявлять свою злость, потому что знал: под флагом Богуна, в случае необходимости, станет все Подолье, Брацлавщина и даже Полесье. Такую силу лучше иметь в числе союзников, чем врагов. Тем более, когда врагов и так хватает.
- Я рад, что мы прозрели, - он протянул Богуну руку и почувствовал сильное пожатие.
Совсем рядом послышался шелест ковыля и приглушенный стук копыт. К ним приблизился джура.
- Посланец белоцерковского полковника, ваша ясновельможность!
- Зови, - откашлялся Выговский.
Через минуту он уже читал письмо, которое с поклоном передал ему уставший и потный казак в запыленном овечьем кобеняке. Пробежав послание глазами, он несколько минут смотрел вдаль, после чего хмыкнул и посмотрел на Богуна.
- Что ж, полковник, имею первую возможность довести тебе свое неприятие действий Москвы. Киевский воевода Бутурлин назначил в Белую Церковь воеводу, не согласовав дело со мной! Ишь, жеребец московский! Ну, в Чигирине мне собака Скуратов на это даст ответ!
* * *
Недавно назначенный черниговский воевода Скуратов совсем не удивился тому, что гетман Выговский сразу же после прибытия из похода на Полтаву вызвал его к себе на аудиенцию, не отдохнув даже несколько минут, как это велось обычно, когда гетман возвращался даже с небольшой конной прогулки.
В покоях гетмана Скуратов почему-то почувствовал, как на него накатывается волна неуверенности. Почему Выговский вызвал его так спешно, не объясняя причины вызова? На мгновение Скуратов даже представил перед собой разгневанное лицо гетмана, явно увидел перед собой свежеструженную колоду плахи и блестящий меч в руках у дебелого палача, который стоял рядом с той самой колодой. Усилием воли он отогнал это неприятное зрелище. Наконец, он чигиринский воевода, назначенный сюда самим царем. Они не посмеют! Не посмеют, независимо от причин вызова и последнего разговора, который сейчас состоится.
Когда Скуратов стал под дверью гетманских покоев, ожидая пока джура Выговского доложит о его прибытии, от минутной слабости чигиринского воеводы не осталось и следа.
396
- Доброго здоровия господину гетману, а также доброго благополучия, - чуть склонил он голову, став перед гетманом Выговским.
- И только не для обмена любезностями тебя призвал, воевода. Скажи мне лучше: как так у нас теперь творится, что воевод в огороды наши без нашего же ведома назначают? Или, может, уже гетман на Украине не хозяин? – Выговский не предложил Скуратову сесть, хотя сам сидел, откинувшись, в обшитом голубым сукном кресле. Не скрылось от проницательного взгляда Скуратова и брезгливая гримаса на лице присутствующего здесь полковника Богуна – тот поглядывал на московского воеводу так, будто перед ним находился большой лохматый паук.
Скуратов вздохнул. Если эти малороссы считают, что его так легко вывести из равновесия, они ошибаются.
- Что ж, воля гетмана такова. Мы люди маленькие, царя батюшки рабы. Можем хоть любезничать, хоть о деле толковать. А только если о чем спрашиваешь, сам припомни, не с твоего ли ведома то деется, за что гневаешься, гетман?!
Выговский вскочил с кресла.
- Что?! О чем говоришь, воевода?! Услышать от тебя желаю одно - снова в Украину царские воеводы едут бунты разжигать? Я только одного бунтовщика устранил, когда очередного на меня натравливаете?
- Известно ли о чем, - с усмешкой проговорил Скуратов. – Не о том ли, гетман, письма слал воеводе от царя-батюшки в своих города? Не о том ли ратовал перед царской милостью?
- Врешь! – стукнул кулаком по столу Выговский. - То, о чем я о вас в Москву пишу, над тем там смеются, мне это хорошо известно! Никогда я не писал, чтоб в Белой Церкви был воевода. Об этом – как тот ваш воевода приедет, так и уедет, ничего от меня не получит, ничего давать ему не разрешу! Государевы воеводы должны приезжать сначала ко мне, и только после этого в наши города ехать. А что у вас так повелось, что я ничего не знаю, а они по нашим городам разъезжаются!
Скуратов почувствовал в голосе гетмана необычное раздражение, реальную угрозу, понял, что настало время пригасить накал ругани.
- Не гневись, гетман, не зла ради то делалось, токмо для пользы обоюдной. От татар и ляхов легче отбиться, когда наши воеводы с ратью совместно с казаками стоять будут. Общее же дело делаем.
- Общее дело? – на Выговского слова воеводы произвели совсем не то впечатление, которое ожидал Скуратов – гетман покраснел и, даже не думая, схватил за руку саблю. – Общее, говоришь?! Почему в Киеве царевы люди с украинцами киями бьются? Молчишь?! А с Пушкарем почему государевы люди во время боя были? Скажешь, неправда? Дзуски! Мои немцы у них барабан взяли! Теперь новый воевода едет бунты заводить? Вот такое оно, воевода, общее наше с вами дело...
Скуратов несколько минут помолчал. Неожиданно его взгляд напал на лицо Богуна, находившегося с Выговским. Полковник, не пряча своих чувств, выдержал взгляд Скуратова. Наконец, тот откашлялся и указал на Богуна, обращаясь к гетману:
- С глазу на глаз лучше толковать нам, гетман. Прикажите своему полковнику
оставить нас.
497
Иван сделала шаг навстречу унизанному перстнями пальцу воеводы, который указывал ему в грудь.
- Жжет? – спросил Богун Скуратова. – Еще и не так зажжет, когда спросим вас за все, что в Украине делаете! Для чего приехали к нам? Своего мало? Так вам, сколько ни дай, мало будет. Теперь вот жен и детей наших переписываете, для чего это делаете? Не потому ли, что уже сейчас нас за своих холопов имеете? Но рано вы это затеяли, москалики, слишком рано. Имеем силу еще! Если силу польской короны смогли выдержать, сможем и ваши посягательства сбросить, так и знай.
Скуратов побледнел.
- Прошу оградить меня от подобных выходок! – завопил Скуратов, стараясь стать так, чтобы между ним и Богуном находился Выговский.
- Иван! – поднял руку Выговский. Но на Ивана его голос не подействовал. В эту минуту он, казалось, не видел ничего, кроме ненавистного лица московского воеводы, не слышал ничего, кроме его дребезжащего голоса.
- В Чигирин к нам воеводою пришел?! – крикнул он и положил ладонь на ручку сабли. – Смотри, не своими ногами от нас уйдешь! – резко шагнул навстречу Скуратову.
- Богун! - в то же время послышался взволнованный голос Выговского: гетмана не на шутку испугал взгляд разозленного Богуна и его слова.
Вопреки сказанному Скуратову он не имел цели разрывать отношения с Москвой именно сейчас. Сделав шаг навстречу Богуну, Выговский положил ему руку на плечо и посмотрел в глаза.
- Успокойся, пан Иван, - сказал он. - Некстати сейчас такой разговор.
Богун несколько минут ел глазами Скуратова, после чего перевел взгляд на гетмана.
- Боюсь, что поздно начинать, - Богун резко повернулся и ушел из гетманских покоев, шагая навстречу свежему порыву ветра, голубому небу и манящей зелени полей за границами чигиринских стен.
* * *
С этих пор у гетмана Выговского возникли нескончаемые пререкания с московским правительством. Выговский в разговоре с московскими гонцами упрекал Москву, будто они тайно поджигают против них Пушкаря и снова поддерживают волнения между посполитами, причем вместе со своими полковниками, что ни за что не допустят введения воевод, и прямо выразился, что под польским королем казакам будет лучше.
Между тем в Киев вместо Бутурлина прибыл другой воевода – Василий Борисович Шереметьев, человек подозрительный, склонный видеть во всем измену: он начал сажать в тюрьму киевских казаков и мещан. Это дало новый повод к ропоту. Поляки, увидев, что между казаками неладно, послали к Выговскому ловкого пана Бенявского, который всеми способами вооружал казаков против Москвы и сулил им большие блага, если они соединятся с Польшей.
498
Ему помог тогда живший на Украине человек, приобретший большое влияние и над гетманом Выговским, и над старшиною – Юрий Немирич.
В бытность свою, проживая в Галиции, он усвоил тамошние республиканские понятия, составил себе идеал федеративного союза республик и хотел применить его к своему отечеству – Украине. К федеративному объединению побуждали тогдашние отношения между Польшей и Москвой.
Но пока в августе 1658-го года Выговский начал напряженные действия против московских людей. Он послал брата своего, Данила, выгнать Шереметьева из Киева. Предприятие это не удалось, казаки были отбиты. Шереметьев начал казнить виновных и подозрительных.
В эти сложные и неоднозначные события были втянуты Богун вместе с другими полковниками: белоцерковским Кравченко, брацлавским Сербиным и подольским Гоголем. Сражение под Киевом было еще не окончательным разрывом с Москвой, а выступление лично против киевского воеводы В.Б. Шереметьева.
* * *
Полностью разочарованный в отношениях с Москвой, Иван Выговский стал искать нового союзника. Его представители П. Тетеря и Ю. Немирич еще с лета 1658-го года вели тайные переговоры с представителями Речи Посполитой о возможности возобновления союза. Однако все эти приготовления приходилось держать в тайне из опасений реакции Москвы, а также из-за негативного восприятия пропольской ориентации гетмана многими представителями казацкой старшины.
6-го сентября 1658-го года с благословения митрополита Балабана Иван Выговский в городе Гадяч подписал договор о конфедерации Украины с Речью Посполитой. На бумаге условия унии представлялись практически идеальными, иной вопрос, что реализоваться этим планам было не суждено.
1. Украина разрывала союз с Москвой и возвращалась в состав Речи Посполитой.
2. В шляхетской республике, таким образом, появляется третья составляющая часть конфедерации – Великое Княжество Русское, состоящее из Киевского, Черниговского и Брацлавского воеводств.
3. Верховная власть в княжестве принадлежала гетману, которого избирали пожизненно.
4. Законодательную власть выполняло национальное собрание (украинский аналог польского сейма, состоящий из представителей старшины).
5. Украине разрешалось иметь собственные финансы, включая позволение на чеканку монет.
6. Войско должно было насчитывать 30 тысяч реестровых казаков и 10 тысяч наемников (под последними имелась в виду гетманская гвардия, содержащаяся за его средства).
7. Православная церковь уравнивалась в правах с католической. Брестская уния
399
отменялась. Православный митрополит и четыре епископа получали места в сенате.
8. Украина не имела права на международные отношения.
9. Ежегодно гетман имел право представлять на рассмотрение польского короля список из 100 казаков для дарования им шляхетства.
10. На территории княжества основать два университета со статусом Краковского, другие учебные заведения, а также типографии.
Польский сейм ратифицировал Гадячский договор, поэтому с формальной стороны войско Речи Посполитой теперь имеет полное право оказывать поддержку армии Выговского. Гетман выпустил обращение к народу, где объяснил свои действия предательством царя и его стремлением превратить Украину в часть России.
Московский царь, узнав о Гадячском мире, уже 24-го сентября прислал на Украину свою грамоту, в которой назвал Выговского клятвопреступником и предателем, призвал украинский народ восстать против него.
Иван Богун оставался пока верен Выговскому. Гадячский договор с Речью Посполитой он подписал и никаких активных действий не принимал.
* * *
Когда карета, запряженная восемью хорошими лошадьми, несла генерального писаря Юрия Немирича в Чигирин с подписанными только что Гадячскими условиями с поляками, в винницком замке Богуна принимали дорогого гостя – к винницкому полковнику приехал из Запорожья кошевой атаман Войска Запорожского Низового Иван Сирко. Он, как всегда, сохранял на лице холодный взгляд, слушал хозяйку, которая сидела рядом с мужем и вела с гостями разговор, содержание которого необычайно заинтересовало бы Немирича, а ответы Сирко на вопросы Анны необычайно бы охладили радужное настроение генерального писаря по поводу подписания Гадячского договора.
- Слышали мы здесь, - говорила Анна, - что в Гадяче творилось последними днями будущее Украины. Что там лучшие умы гетманской канцелярии готовят трактат, равного которому не знал даже покойный гетман в лучшие свои времена, а Украина после его подписания перейдет на новый уровень, займет достойное место среди европейских держав. Как на Низу относятся к этому, любезный пан Сирко? Поддержит Запорожье гетмана? Забудут ему Полтаву?
- Вопрос, который задает вельможная пани, на самом деле является необычайно важным как для Гетманщины, так и для Запорожья, - склонив голову, ответил Сирко. – Судьба Украины решается сейчас не на полях битв, а за круглыми столами переговоров. Что касается нашей поддержки действиям гетмана Выговского, здесь невозможно ответить однозначно. Вам, безусловно, известно, что Сечь не есть однородной, и даже моя власть кошевого атамана не дает мне возможности направить в нужную мне сторону силу этой буйной стихии. Запорожец, пани полковникова, это, в первую очередь, человек свободный и свободный во всем – от выбора старшины до выбора войска, на стороне которого запорожец хочет выступать в той или другой битве. Единым и нерушимым для нас есть только борьба за веру святую, остальное – само непостоянство. Поэтому трудно
400
сказать, поддержим гетмана после подписания Гадячского трактата или нет. Время покажет. За смерть Пушкаря и братчиков тяжелую ношу имеют мои казаки на Выговского, но это не главное, главное в тексте самого трактата.
- Что же именно волнует низовое братство и его славного кошевого в Гадячском трактате? – вступил в разговор Богун, отпивая из небольшой чашечки темный ароматный кофе, который слуга подал к столу на серебряной тарелке с восточными сладостями.
Взяв в руки свою чашечку, Сирко несколько минут мешал в ней кофе.
- Не волнует сам трактат, - ответил он, наконец. – От первого листа и до последнего. Дело в том, что этот документ, как позволяют некоторые говорить в Чигирине, верх современной украинской дипломатии, совсем не есть таким, каким стараются нам его презентовать. Он, скорее, есть намерение Речи Посполитой откупиться от казацкой старшины, возглавляемой Выговским, шляхетными привилегиями, заменить сам их статус, сделав этих людей “победителями”, и этим принять их в свой круг, а Украину, тобто княжество Русское, превратить в часть Польши. Этим шагом, как ни удивительно, заканчивается колонизация, которая проводится уже много десятилетий. Неужели непонятно, любимые мои, что именно на это делается ударение в Гадячском трактате, а приняв его, мы станем рыцарем, который победил дракона только для того, чтобы самому переделаться на дракона. А народ, простое поспольство, на чьи спины легла тяжесть всей войны, остается ни с чем. Народ ненавидит нас, и их ненависть будет полностью справедливой. И все это хочу заметить, в случае, если сейм вообще ратифицирует положения Гадячского трактата. А он их вряд ли ратифицирует в таком виде, в каком он имеется. Даже сейчас я могу сказать, что реестр в 60 тысяч казаков Варшава не позволит. Ляхи лучше предпочтут свое внимание более скромному корпусу гетмана, который позволит им контролировать его действия. Не согласится также и на уничтожение унии, слишком много их святости вложили денег и сил для ее выбора на нашей территории. Не верю и в запрещение строительства католических костелов, приравняв наше духовенство с их.
- С кем же ты, наш Иван? – бросил Богун на товарища взгляд. И во взгляде этом, как и в самом вопросе, подразумевалось слишком многое, чтобы ответить на него общими фразами.
- С казацкою чернью, - ответил Сирко после минуты размышлений. – А сейчас это означает, что я более склонен держать сторону Москвы, чем Варшавы и Чигирина.
Молчал Иван Богун. Горько на душе у полковника. А как же он должен себя чувствовать, когда слышит такое из уст своего товарища? Сторону Москвы ближе, чем сторону Чигирина для низовых членов общества. Как же это так, хотел сказать Богун. Как же отделить себя от гетманской столицы, став третьей силой, да еще и собираешься вопреки воле гетмана держать руку Москвы? Но он молчал, какое имеет право винить своего гостя в симпатиях к Москве, когда вся Украина стоит на пороге великой братоубийственной войны? Или сам он решил, на чьей стороне будет идти в бой с целью сохранения хотя бы крохи от полученного Хмельницким, помешать своим и чужим врагам кромсать беззащитное тело Родины? Хотя одно знает Иван Богун наверняка – он не подпишет Гадячский трактат так же, как не подписал в свое время Переяславское соглашение.
401
Очевидно, мысли Богуна отразились на его лице, потому что Сирко отставил от себя опустевшую чашечку и вздохнул.
- Знаю, господин Иван, страшные вещи говорю. Но так нужно. Должны защищать тем, чем можем.
- Не скажет тебе спасибо Москва за союз с ней.
- А я от них благодарности не жду, даст Бог, народ Украины воздаст мне благодарность, и это будет самой главной оценкой для меня.
* * *
Реальные военные действия между русскими и приверженцами Выговского начались в феврале 1659-го года после вторжения Г.Г. Ромодановского. Московское войско во главе с князем Трубецким осадило Конотоп. Город взять не смогли – к Конотопу подошел гетман с казаками, татарами и поляками.
8-го июля 1658-го года у села Сосновка произошло кровавое сражение.
К переправе через реку у села Сосновка первыми подошли отряды Выговского, при этом большая часть татарской конницы, отделившись от гетманского войска, переправилась южнее Сосновки и зашла в тыл россиянам, ожидая там разгара сражения.
Первой начала атаку московская кавалерия, ударившая в лоб коннице татарских войск. Под натиском противника Выговский начал отступать вдоль болотистого русла реки по направлению к городищу Пустое Торговище.
Это отступление Выговского, которое на самом деле было притворным бегством союзников, стало переломным во всей битве. В запале царское войско начало переправу через реку. До того украинцы успели разрушить переправу и ниже ее запрудить реку, что сделало невозможным возвращение российской конницы на свои исходные позиции. Тяжелая царская кавалерия застряла в топких местах реки. Отряды крымчаков во главе с ханом, улучив благоприятный момент, бросились на россиян с тыла. Московское войско оказалось в западне: от Конотопа его отделяла заболоченная местность, а спереди и сзади были казаки и татары.
Деморализованные ударом с тыла, россияне начали убегать и стали легкой добычей татарской конницы и казацкой пехоты. Из 50-ти тысячной армии Выговского погибло 10 тысяч, а из более, чем 100-тысячной армии русских, погибло 30 тысяч и 10 тысяч попало в плен. Большинство не представляющих никакой цены пленников, за которых нельзя было получить выкуп, были умерщвлены. Сам Трубецкой с остатками своего войска ушел в Путивль.
* * *
Когда русско-казацкое войско под начальством князя А. Трубецкого и наказного гетмана И. Беспалова не устояло в борьбе с Выговским, поляками и их союзниками
402
татарами с 19-20-го апреля по 27-ое июня 1659-го года под Конотопом, оно сделало отступление в Путивль. Желая обессилить Выговского, Трубецкой и Беспалов стали писать Ивану Сирко в Запорожье, чтобы тот чинил промысел над крымскими улусами и тем отвлечь татар от союза с Выговским и поляками. И Сирко не остался глухим к просьбам Трубецкого и Беспалова.
И. Сирко посадил на лодки большое число казаков, вышел на них из Запорожья, и поплыл вверх по Бугу к городку Умань. Напротив Умани высадился на сушу, прихватил с собой много войск, разгромил татарские улусы и открыл войну против Выговского. 17-го августа И. Беспалов отправил из Путивля своих посланцев к царю, и велел сообщить государю, что ныне Сирко с войском стоит на реке Буг на Андрусовском острове, и там ожидает милости великого государя, и над неприятелями государевыми промыслы и ныне чинит.
В награду за подвиги Сирко царь грамотой от 14-го декабря велел Киевскому воеводе В.Б. Шереметьеву выдать полковнику Сирко 200 золотых, да соболей на 300 рублей.
Одновременно с Сирко действовал против татар и молодой Юрий Хмельницкий. Собрав отряд запорожцев, он ходил под Крым, разгромил там четыре ногайских улуса и захватил несколько пленников, возвратился назад, грозя хану и гетману вновь...
* * *
Украинский народ не прельстился Гадячским договором, всякое соединение с Польшей, под каким бы видом оно ни было, стало для него омерзительным. Вспыхнуло восстание в Нежине под руководством протопопа Филимонова и полковника Золотаренко, потом в Переяславле под начальством полковника Т. Цицуры и Самко. Затем в Остре, в Чернигове и в других городах. Юрий Немирич принял, было, начальство над регулярным войском, состоящим из поляков, немцев и казаков. Взволнованный народ перебил все его войско. Немирича догнали и изрубили в куски.
Под давлением низовых казаков гетман назначил черную раду под местечком Германовка. Туда же его полковники привели Юрия Хмельницкого. Выговский приказал, было, на этот раз читать Гадячский договор, но казаки подняли крик, шум. Старшины увидели, что им не сдобровать и пристали к большинству. Чтецов договора изрубили в куски. Выговский едва бежал.
* * *
Раду по избранию нового гетмана перенесли в Переяславль.
Прямо с Андрусовского острова, где Сирко с казаками промышлял над татарами, он прибыл 9-го октября на Переяславскую раду, на которой избирался новый гетман вместо И. Выговского.
403
В избрании нового гетмана особенно старался свойственник умершего гетмана
Б. Хмельницкого Яким Самко. Еще накануне Переяславской рады, собранной у местечка Германовка, Яким Самко надеялся получить гетманскую булаву в собственные руки. Однако уже тогда полковники на раде выдвинули в гетманы Юрия Хмельницкого.
На раде Юрий Хмельницкий был объявлен гетманом Левобережной Украины под протекцией московского царя.
Юрий Хмельницкий уже давно хлопотал о возвращении себе гетманской булавы, находясь в Киевской духовной академии на обучении, отправил от себя в Запорожье бывшую ”подножку” своего отца и собственного слугу Ивана Брюховецкого с целью аппелировать в свою пользу низовых казаков и через них добиваться своих прав. Брюховецкий, явившись в Сечь, изложил жалобу от имени Хмельницкого на гетмана Выговского за то, что тот обманным образом отнял у Юрия булаву, захватил войсковую казну, много сделал зла Украине, и, в конце передался Польше. Запорожцы заслушали жалобу Ю. Хмельницкого и решили поддержать его в получении гетманской булавы.
Прежде всего, Сирко и запорожцы отправили в Чигирин казаков отобрать войсковые клейноды, на что Выговский согласился только с большим трудом, и то после черной рады.
Юрий Хмельницкий был избран в присутствии князя А. Трубецкого, боярина
В.Б. Шереметьева, князя Г. Ромодановского, думных дьяков И. Лопухина и
Ф. Грибоедова. На раде Ю. Хмельницкий присягнул русскому царю, целовал крест. На раде присягнула гетману казацкая старшина, в том числе и полковник И. Сирко.
Тотчас после избрания в гетманы Ю. Хмельницкого, имея под рукой 5 тысяч человек запорожцев, И. Сирко бросился к городу Чигирину, столице Выговского, и, не застав там самого гетмана, а только пехотный казацкий полк под командой
С. Гуляницкого вместе с полковником ушел в Субботово, забрал там скарб гетмана Выговского и его брата Данилы Выговского, оттуда ушли в город Хмельник Брацлавского полка, и оставили ни с чем жену Данилы Выговского Стефанию Хмельницкую.
* * *
После того, как Сирко стал промышлять над татарами, Караг-бей бросил Выговского и ушел домой, грабя и разоряя все на своем пути. Военная ситуация резко изменилась, Выговский был вынужден уйти с Левого берега Днепра.
Поляков, как наемников гетмана, уничтожали повсеместно. Против поляков поднялись почти все старые полковники Б. Хмельницкого. Они открывали ворота полкам Ромодановского и приносили присягу царю и признавали гетманом Ю. Хмельницкого, которому шел восемнадцатый год.
404
* * *
Польша оправилась. Королю Яну Казимиру удалось заключить мир со Швецией, и, заручившись союзом хана, он решила двинуть снова свое войско на Украину. Перед Пасхой 1660-го года поляки пошли отбирать от Москвы Украину. В это время главный предводитель Московского войска в Украине Шереметьев по совету переяславского полковника Цецуры задумал опередить поляков и решил идти на Волынь в польские владения. С ним должен был идти Ю. Хмельницкий с казаками. Шереметьев, человек высокомерный и суровый, успел настроить против себя и казаков, и духовных,, наконец, самого Хмельницкого своими резкими выходками и спесивостью.
Во второй половине сентября 1660-го года московское войско двинулось по направлению к Волыни. Хмельницкий с казаками шел по другой дороге. Поляки под начальством Любомирского и Чернецкого напали на московское войско, нанесли ему поражение и осадили под местечком Чудново. Потом поляки вместе с татарами 7-го октября напали на казацкий обоз под местечком Слободищем. За несколько верст от Чуднова Ю. Хмельницкий пришел в такой страх, что тогда же дал обещание пойти в чернецы. Казацкий лагерь опустел. Многие старшины сердились за стеснение их прав по договору, заключенному в Переяславле. Не хотели слушать Москву, злились на Шереметьева и говорили, что лучше помириться с поляками. В польский лагерь отправился послом от войска Петр Дорошенко, который умел замечательно сохранять свое достоинство перед поляками. Предлагая Любомирскому мир, он не позволил польскому пану кричать на себя и сказал:
- Мы добровольно предлагаем вам мир, забудьте старую ненависть, а не то у нас есть самопалы и сабли.
Хмельницкому поляками было отправлено приглашение явиться лично в польский стан и принести присягу королю. Через два дня 8-го октября приехал гетман малороссийский. Поляки изменились, увидев наследника страшного для них имени. Это был черноватый восемнадцатилетний мальчик, скромный, неловкий, молчаливый, смотревшийся послушником монастырским, а не гетманом казацким и сыном знаменитого Хмеля.
Вместе с Ю. Хмельницким под Чудновом находился Богун. Он лично участвовал в переговорах под Слободищами (вместе с полковниками Зелянским, Гоголевым, Кравченко и Ханенко) – все с той же группой “государственников”, настаивая на принятии условий Гадячского договора.
9-го числа Юрий присягнул на условиях Гадячского трактата королю, и вечером того же дня отправил письмо в русский стан к Цецуре с объявлением, что мир с Польшей заключен, и чтобы полковник следовал примеру гетмана, переходил на польскую сторону. 11-го октября Цецура отвечал, что отделится от москалей, как скоро удостоверится в присутствии своего гетмана у поляков, и вот Хмельницкий является на Холм под бунчуком. Цецура оставляет русский лагерь и уходит к полякам. Это был окончательный удар для Шереметьева. О помощи ему нечего было и думать, а между тем, от пушечной и гранатной стрельбы теснота была великая, с голоду ратные люди ели мертвых лошадей и
405
мерли, пороха и свинца у них не стало. В таком отчаянном положении Шереметьев пробыл еще 11 дней, и 23-го октября решил вступить в переговоры с поляками. Поляки закончили с ним договор, подобный тому, который некогда заключали с Крымом. Московское войско выпускалось с условием сложить оружие к ногам польских панов, а ручное оружие им потом возвращалось. Кроме того, Шереметьева обязали вывести русские войска из всех малороссийских городов.
Но когда русские сложили оружие, поляки отдали их на разграбление и резню татарам. Самого Шереметьева выдали татарскому предводителю султану Нареддину в плен, Шереметьев был отправлен в Крым.
Других великорусских предводителей увели в Польшу, где они томились в неволе 20 лет.
Таким образом, вся казацкая старшина Правого берега Днепра опять подчинилась Польше.
406
Глава третья
Иван расправил руки и посмотрел на жену, которая уже некоторое время молча стояла, положив ему голову на плечо и любовалась волшебным птичьим пением. Они стояли у распахнутого окна, за которым была весна, и о которой свидетельствовало звонкое пение птиц.
Сколько лет прошло с того времени, когда он впервые увидел это милое сердцу лицо? Двадцать? Может, двадцать пять? А она все такая же очаровательная, какой была тогда, во дворце неизвестного турецкого вельможи, когда шагнула навстречу наглым казакам с кинжалом в руке, храбро защищая свою девичью честь и человеческое достоинство. Уже и голову Ивана обильно осыпало снегом, вырос, превратившись в юношу, сын Тарас, росли две дочери – старшая Оксана и младшая Агрофина, а Анна как будто все та же очаровательная пленница, найденная во время похода, а позже отбитая из рук самого коронного гетмана. Жизнь, которая бурными волнами проплывала мимо них, не зацепила, нисколько не уменьшила ее красоту, только наполнила той утонченностью, которой отличается женщина от застенчивой девушки.
- И снова в поход, - грустно улыбаясь, сказала Анна. – Опять в непогоду и навстречу ветру степей. Как же недолго ты был со мной в этот раз.
- Нужно, Анечка. Нужно...
- Знаю, милый. Пообещай только, что не будешь напрасно рисковать собой. Слишком много направляли на тебя железа за твою жизнь, слишком много пролила я слез, представляя все те опасности, что подстерегали тебя. Теперь пусть другие примут на свою грудь удары вражеского оружия.
- Так, Анна, - Иван поцеловал ее, понимая, что не выполнит просьбу жены. Не привык полковник Иван Богун прятаться за спины подчиненных. Не привык давно, когда принимал из рук отца сотенную хоругвь, и не привык и теперь, когда оставил за плечами должность полковника, наказного гетмана и генерального обозного.
Богун ехал в Литву. Он сам не хотел оставаться дома, где дела шли не так, как ему хотелось. Два дня тому пришел долгожданный приказ оставить командование Винницким полком Василию Лобойку и принять под свое командование семь хоругвей кавалерии, расположенных в Литве. Что же в Литву то и в Литву? Он поддержал год тому назад обращение гетмана Юрася Хмельницкого, так что теперь должен выполнять его приказы. И если гетман считает, что его полковник нужен в Литве, полковник обязан там быть. Но это будет позже. А сейчас он нежно обнимает жену, чувствует щекой тепло ее нежной щечки, чувствует до боли родной голос и не имеет желания ускорять действия.
- Пускай плохое будет завтра. Пускай этот день будет нашим и только нашим, без писем, джур и задыхающихся посланцев, которые не дают тебе прохода ежедневно. Мы проведем вечер с детьми, а ночь в объятиях друг друга. – Лицо Анны было улыбающимся, и только в глубине глаз не могла она справиться с напряжением.
- Да, Анна, ты знаешь, что нам нужно. – И они, находясь в большом каменном зале, смотрели на сполохи появившейся за окном молнии.
407
На улице разразилась гроза. Первая в этом году весенняя гроза, поливая землю щедрым дождем. Но в комнате было тихо и уютно, а на столе стояла еда, которую Анна особенно приготовила для ужина, не позволяя сегодня это делать челяди. Шестнадцатилетний Тарас, насупившись, сидел за столом, время от времени бросая на отца стыдливые взгляды, а девушки игрались рядом, разложив на застеленной сукном лавке вдоль стены свои девичьи забавы – деревянные куклы, глиняные фигурки животных, покрашенные красками, и кусочки тканей.
- Я буду кукольной мамой, – деловито озвучивала Оксана Агрофине свое видение правил будущей игры, пользуясь тем, что была почти на три года старше четырехлетней Агрофины. - А ты будешь у нее сестричкой.
- Добле! – не сомневаясь, согласилась младшая. – А петушок будет мой?
Оксанка тайно вздохнула, не соглашаясь. Что же, компромисс нужно искать даже в детской игре. И хотя ей никак не удавалось оторвать взгляд от ярко-красного петушка, о котором она вспомнила, только когда тот оказался в руках у сестры, девчонка все же решила пожертвовать игрушкой ради высокого звания кукольной мамы.
- Папа, - не удержался, наконец, Тарас. – Почему не возьмешь меня с собой? – голос его был озабочен.
- Тарас, - вздохнула Анна. – Что ты, сын мой, зачем тебе на войну?
- Что я, не казак? – только говорил парень.
Иван, улыбаясь, положил руку на плечо сыну:
- Подожди, голубь. Придет и твое время. Рано тебе еще в войско.
- Почему рано? – не успокаивался Тарас. – Что мало в сотнях парней, которые младше меня? А на Сече?
- На Сечь мы вместе поедем, когда я вернусь с войны. А сейчас должен быть с мамой и сестричками, Тарас, кто же их защитит, как не ты?
- Хорошо, отец, - согласился Тарас, чтобы вскоре начать штурм на отца с другой стороны. Ему сильно пекло пребывание дома, слишком манила степь и военная жизнь, чтобы вот так просто взять и забыть о своей просьбе.
- Тарас, Тарас, - вздыхала Анна, - и тебя война влечет. И ты хочешь свою жизнь в вечную борьбу превратить...
И такую затаившуюся тоску Богун увидел в глазах жены, что невольно подкатился к горлу комок.
- Не мы выбираем войну, Анна. Она нас выбирает. Такая, видно, судьба у Украины. Кровь и беда. Чем мы лучше других? Чем лучше Омеля и его ребенок, который не успел даже увидеть свет Божий? Чем лучше Нечай? Чем лучше сотни тысяч других?
Анна молча поднялась с кресла и вышла. Иван вздохнул.
- Прости меня, отец, - глухим голосом произнес Тарас.
Богун поднялся и себе.
- Тебе не за что просить прощения, сын.
Анна стояла в тени, под навесом над высокими ступеньками, и смотрела вдаль, туда, где бушующее небо бросало на изуродованную непогодой землю новые и новые молнии.
Богун подошел и стал рядом. Впервые в жизни он не смог обнять ее, впервые в
408
жизни почувствовал нерешительность.
- Анна, - начал он чужим голосом.
Она бросилась ему на шею, и Богун почувствовал на лице горячие слезы, грудь сотрясало рыдание жены.
- Не уходи, Иван! – горячо зашептала она. – Не уходи, заклинаю тебя! Сердцем чувствую, беда рядом с тобой! Не хотела говорить этого... до крови кусала губы, заставляла себя молчать! Много раз провожала тебя, сотни раз по сотне молила Деву Марию уберечь тебя от напасти, но так тревожно, как сейчас, не было мне на душе. Словно стая волков страшным воем пугает меня, когда сплю, а, проснувшись, не могу успокоиться, все страшные картины из сна рвут мне душу! Останься, Богун!
Иван молча прижал Анну к груди и смог только ласково гладить ее голову. Что он мог ответить? Чем мог успокоить жену, которая так искренне любила его, которая достойно переносила их семейную жизнь, которую он сам превратил в сплошную полосу разлук и коротких свиданий, которая выдерживала тревогу долгих одиноких ночей, когда холодная постель была для нее страшнее монастыря?
Анна заставила себя успокоиться. Собрала свои эмоции и приказала им угаснуть так, как может сделать только женщина.
- Не отвечай мне, Иван. Давай просто молча постоим. Все хорошо, дорогой мой. Это лишь ураган. Это лишь молния напугала меня. Обними меня, милый, и давай помолчим.
- Да, душенька, да моя дорогая. Мы помолчим. Нам достаточно стоять так, мы сможем пережить наш страх, когда будем рядом.
- Да, если будем рядом.
Долго, медленно тянется время. Уже баба-горничная выглянула на крыльцо и, заметив господ, которые замерли в объятиях друг друга, молча покачала головой, невольно всхлипнула и пошла укладывать барышень.
Затихла, отправившись на запад, гроза. А они все стояли, сжимая друг друга в объятиях.
* * *
Два года путешествовал Иван Богун, выполняя приказы гетмана Юрия Хмельницкого, залитыми грязью или покрытыми рыжей пылью дорогами северной части Речи Посполитой. День накладывался на день, неделя путешествий за неделей. Тяжелыми были эти два года для Ивана, очень тяжелыми.
Иван Богун даже не мог найти свободное время, чтобы навестить оставленную в Виннице семью. Только скудные письма доносили до Анны новости из жизни полковника Богуна. Но невероятно нежными и совсем короткими были те письма.
409
* * *
Дважды возрождалась и умирала природа. Дважды вечная круговерть жизни повернула свои круги, имя которым годы. И, в конце концов, началось сбываться то, чего так страшилась Анна. Закрутились, сгущаясь над головой Богуна, черные тучи. Очень непримиримым к сильным мира сего стал полковник Богун, очень много требовал от них. Можно ли требовать справедливости от тех, кто имеет власть? Можно ли ожидать доброчестности от тех, которые забыли обо всем, кроме денег и сбережений той власти? Невозможно и нельзя. Нет чести у людей тех...
* * *
- Пан полковник, измена! – Нечипоренко ворвался в окровавленных латах с саблей наголо. – Ляхи порубили наши гати, идут сюда! Убегай, Богун, лошади наготове!
Богун повернулся к есаулу. Он стоял возле окна небольшой крестьянской светлицы, которую выбрал для своей резиденции на время пребывания регимента в небольшом литовском селе недалеко от Бреста. Нечипоренко заметил, что на полковнике было готовое обмундирование, включающее железные наплечники. Яркий шлем лежал рядом на столе. Богун словно ожидал появления есаула.
- Большие силы? – спросил спокойно, даже не взволнованным голосом.
- Большие, господин полковник, - выдохнул Нечипоренко. Он стянул с головы шапку, устало вытер ею лоб и подошел к ведру с питьевой водой. Напился из ковша, поливая воду на влажное сукно кафтана и покрытый кровавыми пятнами панцирь.. – А ляхов словно звезд в небе.
- Я ожидал их.
Нечипоренко подошел вплотную
- Вот что, Богун. Ты ничего не спасешь. У них приказ взять тебя живым или мертвым. Большинство наших хоругвей предали тебя, те же несколько сотен, которые остались верны нам, скорее вернутся домой, чем станут помогать нам.
Иван сделал отрицательный жест и Нечипоренко придержал его руку.
- Ради всего святого, полковник! Ты ничего не поделаешь! Разве непонятно, что сделано только для того, чтобы устрашить тебя... Господи, Богун, поедем, иначе Украина потеряет еще и тебя!
Где-то неподалеку загремела сильная мушкетная стрельба, которую сопровождали душераздирающие крики и топот лошадей. На дворе казаки торопливо готовили к бою несколько пушек и десяток гаковниц – все, что было в распоряжении личной охраны полковника.
- Телеги под забор! Колеса вяжите! Быстрее, братцы, быстрее! – долетал встревоженный голос кого-то из сотников.
- Вот что, Михаил, - Богун принял решение как всегда быстро, а приняв его, начал
410
действовать стремительно, не допуская пререканий. – Лозунг в хоругвь давай, пусть все, кто со мной, спешат под мои знамена. Когда соберутся, начинаем отход. Если бежать, то всем. Все!
Нечипоренко махнул головой и вышел. За долгие годы, которые он провел на войне, включая и те, которые был рядом с Богуном, он запомнил одно – спорить с ним в такие моменты бессмысленно.
- Трубач! Трубач, скурвый сын! - через мгновение Иван услышал снаружи его полный металла голос.
Решительным движением Богун водрузил шлем и вышел в серую сырость будущего утра. Туда, где пламенело на востоке зарево, а с ним приближался горячий бой.
Все закончилось быстро, слишком быстро, даже принимая во внимание то, что четыре сотни казаков все же покинули расположение своих хоругвей и присоединили свои сабли к свите полковника. Без страха или хотя бы нерешительности бросались они на темные ряды польских солдат, храбро защищая его отход ценой собственных жизней. Падали, сраженные острым железом и горячими пулями, из последних сил оглашали окрестности, поросшие седыми от росы мелкими сосенками, отчаянным казацким “Слава!”. Падали и снова поднимались, защищая величественную фигуру полковника, который шел рядом с ними в атаку, не прячась за спинами преданных ему людей. И сила сломила силу: сотня, истекающая кровью, вынужденных зажимать страшные раны казаков, опустила оружие, выполняя приказ Богуна. Остальные уже не смогли услышать приказ. Они остались там, где их нашла славная боевая смерть. Смерть, которая люба каждому настоящему казаку. Гусарские хоругви, пустив вперед своих строений немецких пикинеров, закончили окружение мелкой горстки казаков под предводительством Богуна.
Резким пением отозвалась сурьма, блестящие лавы жолнеров плотно стояли вокруг остатков отряда Богуна.
- Сложить оружие, лотры! На землю ваше проклятое оружие! – орал один из жолнеров.
Шляхтичи, все еще напряженно оглядываясь, подъехали впритык к Богуну и Нечипоренко.
- Именем короля! – прокричал еще один жолнер. – Который из вас полковник Богун?
- Я Богун, - Иван взял за узду коня польского вояки, который очень напирал на него.
- Пан, прошу следовать за мной!
Богун не двинулся с места.
- Пан вынуждает меня быть неуважительным? – зарычал шляхтич.
- А ты вежливый, ляше? – блеснул глазами Иван. – Убери свою клячу, чтобы она не потоптала раненых, назови свое имя и подай мне коня, если хочешь чтобы я шел за тобой. Много твои подчиненные расстреляли моих казаков, словно перед вами был скот.
Шляхтич некоторое время думал, после чего махнул рукой одному из жолнеров.
- Дай коня полковнику, - он повернулся к Богуну и процедил: - Ротмистр Квасецкий. Прошу вас следовать за мной к пану брестскому каштеляну. Вас арестовали по
приказу сейма.
411
Богун взмахом руки остановил Нечипоренко, который порывался что-то ему сказать. В это время спросил у Квасецкого:
- Пан может пообещать, что в мое отсутствие моим людям не будут принесены неудобства?
Шляхтич только усмехнулся.
- Боюсь, вы, полковник, находитесь совсем не в том положении, чтобы ставить нам какие-либо условия. Предлагаю просто ехать за мной.
- В противном случае, ляше, я остаюсь здесь. Передай каштеляну, что для меня лучше умереть рядом с теми, кто остался мне верным, чем беседовать с ним, если не имею гарантий их безопасности.
- Вы забываетесь, полковник! – вскипел Квасецкий. – вы арестованы! Извольте ехать со мной к каштеляну Славинскому, или я буду вынужден применить к вам силу.
В ответ казаки плотно стояли вокруг своего рейментария.
- Вы можете попробовать, - ответил Иван. Фамилия его вечного врага нагнала на него тяжелые воспоминания. Все возвращается на круги своя. Снова Славинский и несчастья, которые ему несет этот человек вот уже много лет. Судьба подносила нехороший сюрприз. – Казаки устали и у вас численный перевес. Но вы попробуйте.
Квасецкий зло сплюнул и выругался.
- Я даю слово шляхтича, что ваших недобитков мои люди не тронут. Прошу вас ехать со мной к каштеляну!
Со времени последней встречи Богуна со Славинским тот заметно постарел и больше высох, вследствие чего кожа на стариковском лице каштеляна выглядела так, как будто обтянула череп умершего. Глаза выцвели и покрытые разными красными прожилками смотрелись с безразличием, а одежда, хотя и сшитая добрыми портными из лучшего сукна и кармазина, свисала с него так, словно была одета на чучело.
- Полковник Богун, - захрипел Славинский, - славный казацкий полковник... Ты значительно вырос с тех пор, когда впервые появился на моей дороге. Тогда был обычным парнем, запальчивым и любителем помахать саблей, как и все запорожцы. Это было давно, ты очень часто оказывался на моем пути с того дня, слишком часто, чтобы я мог спокойно чувствовать себя, пока ты будешь продолжать ходить по земле. Я прошел Подолье, Волынь, Брацлавщину и всегда слышал твое имя: Богун, Богун, Богун... Меня всегда удивляло, как ты смог взлететь до таких высот, с малых лет привыкший переходить дорогу людям более сильным тебя. Сначала я, потом гетман Канецпольский. Сам Хмельницкий неоднократно имел желание снять твою непокорную голову. Выговский, Хмельницкий... Всем ты, словно косточка поперек горла! Москве, Польше... Как ты живой до сих пор, Богун?!
Иван посмотрел на Славинского твердым взглядом своих стальных глаз.
- Вероятно, потому что служу одной родине, не стараясь найти собственной корысти, как это делаешь ты. Впрочем, я вижу, ты тоже до сих пор живой. Возможно, стоит отнести это к промыслу Божьему?
- Так. Вероятно, на все Его воля. Но, похоже, ты допек его высочество настолько,
что он был вынужден особо позаботиться о том, что тебя отстранили от командования и
412
арестовали, - Славинский в очередной раз зашелся кашлем.
- Чахоточный, - констатировал Богун. - Ты тоже допек кому-то, Славинский. Но выше, чем Варшаве. Вероятно, выше.
- Молчать! – неожиданно завизжал Славинский. - Именем короля провозглашаю тебя, полковник Богун, виноватым в мятеже против короны и конфедерации, против войны с Москвой, которая помешала Польше. И это лишь одно из твоих многочисленных прегрешений. Заковать лотра! В кандалы! В кандалы!
За спиной у Ивана поднялась бешеная стрельба, заставив взвиться дыбом нескольких лошадей в свите Славинского. Он бросил взгляд на каменное лицо Квасецкого и, чувствуя, как холодеет в груди, вернулся. Предчувствия не обманули Ивана. Там, где остались стоять окруженные польским войском его казаки, все утонуло в облаках порохового дыма – мушкетеры слаженными залпами расстреливали казаков.
- Собаки! – Иван рванул к коню, ища на боку несуществующую саблю. – Собаки! Остановите их, Квасецкий, ведь вы дали слово дворянина!
Ротмистр в ответ лишь улыбнулся. Не помня себя от ярости, Иван вскочил на седло ногами, оттолкнулся от него, сколько хватило сил, и через мгновение уже катился по земле, чувствуя, как под пальцами трещит горлянка Квасецкого. Он еще успел встать на ноги и согнуться, принимая стойку, готовый голыми руками биться со всем окружением каштеляна, но получил из-за спины тяжелый удар по голове и провалился в звенящую бездну. Последнее, что увидел Богун, была фигура Нечипоренко. Тот поднял высоко над головой саблю, занося ее для удара, и через мгновение упал, переломившийся пополам сразу несколькими тяжелыми пулями из мушкетов жолнеров.
* * *
На время успокоились страсти в Варшаве. Наконец, был пойман один из последних мятежников, их щедро наплодил покойный Хмельницкий. Богун мог поднять за собой облака простонародья и повторить сделанное 14 лет назад Богданом Хмельницким. Теперь не осталось таких людей в Украине, и это хорошо понимали поляки. После смерти Богдана Богун постоянно бунтовал народ, не в состоянии смириться с таким положением дел. За многочисленные интриги против власти и войск в Литве полковник Иван Богун был обезврежен.
- Давно тебя ожидают промозглые и холодные казематы Мальброка, - хрипел, высунувшись из рыдвана, Славинский, когда мимо него проезжала телега с закованным по рукам и ногам Богуном. – Болезни не минуют того, кто вынужден находиться там несколько месяцев, не в состоянии увидеть солнца. Ты заживо сгниешь в подземелье этой крепости.
И потянулись долгие дни и ночи, которые мало отличались друг от друга. Дважды в день с грохотом открывалось небольшое окошко в ржавых дверях камеры, и в нем появлялась глиняная миска с постной баландой и кружкой воды, после опять тишина и
нестерпимое чувство обреченности и одиночества. День за днем Иван напрягал все силы,
413
собирал в кулак стальную волю, заставляя привычную к широкой степи душу не разбиться на тысячу мелких осколков, не дать помутиться уму, изолированному от привычного мира крепкими стенами Мальброка. А когда становилось совсем трудно, Иван закрывал глаза и видел призраков. Да, обычных привидений. Но это были не видения больного воображения, не выдуманные, порожденные безумием существа, это были люди из прошлой жизни, близкие Богуну, те, кем он дорожил и кого потерял на бесконечной войне, имя которой жизнь Они приходили и садились рядом, они разговаривали с ним, пока он не открывал глаза и не видел перед собой шершавый камень и полутемное пространство.
* * *
В это время на Украине, где гетманом находился Ю. Хмельницкий, народ ненавидел поляков и склонялся к подданству, старшина и полковники колебались. Молодой гетман не в состоянии был ладить с подчиненными.
Наконец, чувствуя и осознавая свою неспособность, он созвал казаков и объявил, что не в силах управлять казаками, что Бог не дал ему отцовского счастья, и поэтому он хочет удалиться от мира.: 6-го января 1663-го года Хмельницкий постригся. Вместо него гетманство получил путем интриг и подкупа Павел Тетеря, бывший при Хмельницком переяславским полковником, двоедушный эгоист, думавший только о своей наживе, прежде в Москве выставлявший свою верность царю, а теперь ставший сторонником поляков, потому что увидел силу на их стороне.
* * *
Гетман с полковниками Правобережной Украины прибыл незадолго до завтрака, который, учитывая привычки господина круля, проводился поздно – в десять утра, аудиенция была назначена только на третий час после обеда. А пока гостям было предложено отдохнуть с дороги в покоях для именитых гостей, выпить вино и насладиться видами Кракова, которые можно было хорошо рассмотреть из окон замка, построенного едва не в самой высокой точке города..
Тетеря, который только что получил гетманскую булаву и не был слишком привыкший к королевским приемам, лишь обрадовался возможности привести мысли в порядок и немного подумать о том, как он будет разговаривать с королем. Ведь тема, которую должна решить эта встреча, чрезвычайно важна, как для самого Тетери, так и для будущего похода на Левобережье, которую так тщательно планировали в ставке гетмана, в сеймах и королевских палатах.. Возможно, человек, о котором будет сейчас просить Тетеря, будет одной из ключевых фигур предстоящего похода. И хотя Тетеря никогда не мог сказать, что более-менее дружелюбно относится к тому, за кого ехал просить, вопросы приязни или неприязни, оставались вне государственных интересов, а именно
414
их приехал отстаивать в Краков новоизбранный гетман Правобережья.
Король Ян Казимир Г. Ваза решил принять гостей в саду, где для такой цели и был подготовлен стол, накрытый скатертью, на которой стояли лишь хрустальные вазочки с виноградом, апельсинами и лимонами, а также бутылки с шампанским и бургундским вином. Когда коронный маршалок ввел делегацию старшин в сад, который был окружен высоким забором и был, собственно, открытым продолжением королевских покоев, Ян Казимир, как и положено монарху, сидел в кресле с высокой спинкой, которая достигала не менее сажени и была украшена позолоченным гербом королевского рода. Вблизи короля застыли несколько вельмож, чье присутствие на приеме было необходимым для предоставления встрече официального статуса. Тетеря, а за ним полковники Ханенко, Дорошенко, Лесницкий и Гоголь приблизились к королю, поклонились низко, по казацкому обычаю, и застыли, ожидая, пока Ян Казимир первым начнет разговор.. Тот едва-едва склонил голову, показывая, что ему нравится поведение гетмана и его окружения, после чего произнес, поглаживая свою короткую испанскую бородку:
- Рад видеть гетмана Украины в хорошем здравии. Как дорога? Не очень утомила вас?
Тетеря ответил:
- О, пускай ваше высочество не утруждает себя такими мелочами. Мы, казаки, привыкли в походной жизни. Мы просто не обращаем внимания на такие мелочи.
Гетман, покорно опустивший голову, поцеловал унизанную перстнями королевскую руку. Следом за Тетерей к руке Яна Казимира подошли и его полковники.
Король кинул на Тетерю взгляд и произнес:
- Прошу, присядьте, мои дорогие. Прошу отведать шампанское.
Тетеря, а за ним и остальные старшины, стараясь быть осторожными в своих длиннополых кунтушах среди изящной европейской мебели, расселись за столом.
- Наше казацкое горло привыкло больше к примитивным напиткам, поэтому, боюсь, мы не сможем оценить в полной мере качество этого... - Тетеря указал на шампанское.
- Шампанское, - подсказал Ян Казимир с легкой усмешкой.
- Так, ваше высочество, шампанского вина.
- Ничего, панове казаки. Вы попробуйте, а потом скажите. Настоящее качество чувствуется сердцем! – проговорил король.
Тетеря, а за ним Ханенко и остальные полковники следом за королем подняли наполненные келихи.
- За что же мы выпьем, пановные рыцари?- взвел брови Ян Казимир.
- За здоровье пана круля! – гаркнул Тетеря. – За мудрого и доброго правителя Речи Посполитой!
- За славу польской короны! – спокойно добавил Ханенко.
- Благодарю вас, друзья мои, - Ян Казимир чуть пригубил из своего келиха и вопросительно посмотрел на старшин, - ну, как вам этот чудный брют?
Тетеря не нашел в “чудном напитке” никакого отличия от яблочного кваса, но все ж таки поспешил закрыть глаза, как будто от удовольствия.
- Нектар, ваше высочество! – настоящий напиток богов.
415
Ханенко перевел взгляд на Гоголя и только пожал плечами.
- Что же, - поспешил король перевести разговор на более прозаичную тему, - имею надежду, пан гетман, в общих чертах нарисует мне ситуацию, которая сложилась в Украине накануне задуманной нами кампании на Левобережье.
Тетеря отставил келих.
- Так, ваше высочество. Собственно, для того я и просил вельможного пана принять меня. Мы, верные слуги вашей королевской милости, делаем все зависящее от нас для поддержки договоренностей между моим предшественником и вашей милостью. Поэтому когда я получил от вашей королевской милости приказ собрать войско и готовить его к большому походу на оккупированное Москвой и недоумком Брюховецким Левобережье, мы постарались сделать все зависящее от нас, чтобы король был доволен нашим трудом. Так что ныне у нас есть чем похвастаться. Двадцатитысячное казацкое войско готово стать под знамена вашего величества. Много собрано лучших полководцев, много пушек и припаса, десятки мельниц от Константиновки до Черкасс мелят порох, возы с продовольствием днем и ночью идут к Чигирину. Полки в любое время готовы выступить в указанное вашим высочеством место для собрания. Вам достаточно только приказать, мой ясный пан, - окончил рассказ Тетеря и склонил в знак покорности голову.
- Рад слышать от вас, пан Павло, - Ян Казимир был явно удовлетворен словами Тетери. Он планировал новый поход, который имел целью объединить под властью польской короны разорванной несколько лет тому назад между польским королем и гетманом Украины, безусловно, рассчитывая на лояльность пропольской старшины Правобережья, и в их числе новоизбранного гетмана, и не ошибся. Личный приезд Тетери и его поддержка кампании потешили самолюбие короля. Польша, которая хотя и успела несколько оправиться после страшных потрясений конца пятидесятых годов, не могла удовлетвориться несколькими тысячами отменной пехоты ( к тому же довольно дешевой, какой были казаки). На радостях Ян Казимир хлопнул в ладоши.
- Еще шампанского моим друзьям! – с пафосом продекламировал он, обращаясь к лакеям, которые, застыв, стояли на некотором расстоянии за спинами тех, кто сидел за столом.
Пенистое вино заиграло в келихах, и Ян Казимир уже подхватил свой бокал.
- Я хочу поднять этот келих, панове, - сказал он, осмотрев взглядом старшин, - за дальнейшее взаимопонимание между нами. В течение многих лет мы все могли убедиться, что враждебность между Польшей и Украиной не несет ничего доброго, как первой, так и второй. А хороший мир между нашими странами может складываться на основе Гадячского трактата. Он показывает, что в составе Речи Посполитой украинцы могут чувствовать себя как равные среди равных, и с поляками, и с литовцами. Еще улучшатся наши отношения, когда мы выгоним с Левобережья московских воевод. Как пан гетман смотрит на то, чтобы наши войска совместно дошли до Глухова и Новгород-Северского, после чего объединившись с войсками княжества Литовского, двинуться на Москву?
- Ваше величество, можете рассчитывать на нас в любых своих начинаниях.
- Легко поладить с мудрым человеком, - добавил король.
И в третий раз полилось шампанское вино, полилось в бокалы, после чего Тетеря,
наконец, осмелился заговорить о важном отношении своего приезда в Краков.
416
- Ваше величество, вы могли бы сделать мне одну услугу.
- Услугу?
- Да.
- И в чем же она состоит эта, прошу, услуга?
Тетеря вздохнул и напоследок еще раз осмотрел присутствующих с ним полковников. Те сидели рядом, суровые и сосредоточенные. Перед такими не стоит скрываться, они видят насквозь.
- Всемилостивый пан круль должен знать, что в нашем войске несколько другие порядки, нежели в коронном войске. Казацкая чернь у нас является значительной силой, в чем уже убедились на Левобережье, когда именно совет черни назначил гетманом Брюховецкого.
- Да, я слышал о тех событиях, - согласился король. – Я ни в коем случае не покривил душой, докладывая вам о приготовлении к походу в моих полках. Но есть еще одно обстоятельство.
- В чем же оно заключается?
Тетеря еще раз вздохнул.
- Я никоим образом не тешу себя тем, что среди казацкой черни авторитет слишком большой, поэтому имею некоторые опасения, что во время боевых действий на Левобережье мы можем иметь много проблем с удержанием власти над войском. Ваше величество не должно забывать, что вчерашние враги еще вчера совместно сражались против коронного войска под знаменем Хмельницкого.
- Так-так, - поднял брови Ян Казимир, - что я слышу? Пан гетман не уверен в своей власти? В таком случае... Что же вы можете предложить?
- Я лишь откровенен с вами, ваше величество, - нахмурился Тетеря. - Речь не идет о неуверенности в моей власти. В случае бунта я знаю, как мне надлежит действовать, и я начну действовать быстро и жестоко, будьте в этом уверены. Но сейчас речь идет о моем умении расправиться с мятежниками. Я говорил об успехах предстоящей кампании. Ради него мы должны позаботиться об устранении каких-либо трудностей, перед которыми можем стать в будущем.
- Что же, - только развел руками Ян Казимир, - вынужден согласиться с вами. Что же предлагает пан гетман?
- Мне нужен Иван Богун.
Удивлению Вазы не было границ:
- Богун? Свянта Дева, я в самом деле слышу его имя? Пан гетман, прошу извинить, не съехал с ума?!
- Ни в коем случае, - парировал Тетеря, - я в здравом уме. Этот человек нужен мне в войске.
- В войске, которое пойдет под рукой Польши, вам нужен чуть ли не главный враг Польши из тех, которых мы имеем на сегодняшний день?
- Но пан круль имеет память, что Богун есть и не меньший враг Московщины, чем Польши.
- Возможно.
- Тогда вы должны понять его корысть. Но мы идем войной именно против
417
Московщины.
Богун необычайно популярен среди казацтва правобережных полков, и им нельзя пренебрегать. Поверьте, если вы слышали про Богуна столько, сколько слышал я на Брацлавщине, Подолье, Уманщине и Волыни, вы бы не имели сомнения в том, что его нужно освободить.
Ян Казимир задумался, затем сказал:
- Но вы понимаете ответственность, которая ляжет на ваши плечи, в случае, когда вашему бунтовщику полковнику захочется перекинуться на сторону врага? И мне известно, такие фортели он выкидывал неоднократно, руководствуясь своей большой идеей свободной Украины?
Тетеря был готов к этому вопросу.
- Я хорошо понимаю сложность этого дела, ваше величество. Можно не иметь никаких сомнений, что над Богуном будет такой надзор, что не только его действия, но и его мысли и даже сны будут известны мне, а, следовательно, и вам.
Ян Казимир, которому польстила последняя часть ответа, улыбнулся. Некоторое время он раздумывал, по своей привычке развел руками:
- Можно попробовать. Но помните – второй раз Мальброк Богуну не угрожает. В случае его плохого поведения я накажу его по горло, и тех, кто пожелает его защищать.
- Я счастлив тем, что над нами власть мудрого короля, - согнул голову в поклоне Тетеря.
Ян Казимир, не найдя более нужным продолжать разговор, встал из-за стола и попрощался. Аудиенция была закончена.
* * *
Во главе кучки конников, которые, не спеша, двигались вдоль берега, ехали двое казацких старшин, глядя на которых, сразу можно было сказать, что эти люди занимают необычайно высокое положение среди казацкого войска. Ими были Иван Богун и Павло Тетеря. Отделившись на несколько десятков шагов от гетмановской почты, без которой, известно, Тетеря, в силу своего положения, обходиться не мог, они пустили коней вольным шагом и вели беседу, тема которой, очевидно, не была легкой для гетмана, его глаза бегали, не найдя, на чем остановиться. Взгляд Богуна, как всегда, был задумчивым и немного озабоченным.
- И ты не думай, Иван, что вытащить тебя из Мальброка было для меня легким трудом, - эмоционально говорил гетман. – Сам знаешь, из этих стен мало кто выходит живым.
- Да, гетман, мне это хорошо известно, - отвечал Богун.
- Почему ты ведешь себя так?
- Как я себя веду?
На мгновение Тетеря заставил себя взглянуть собеседнику в глаза, но не смог там прочитать ни насмешки, ни затаенной злобы. Он просто спрашивал.
- Обособленно. Если не сказать больше.
418
- Говори, господин Павел, не удерживай в себе.
- Враждебно! – Тетеря вздохнул. – Пойми, не я тебя туда отправил. И поделать ничего не мог, решение взять тебя под арест шло непосредственно от короля.
Иван пожал плечами.
- Мне все известно, и я не виню тебя. Поверь, у меня нет неприязни к тебе лично. Просто... Просто я слишком долго вынужден был общаться с привидениями, почему же ты удивляешься тому, что я веду себя обособленно?
- Так ты выполнишь мою просьбу? Ты примешь булаву наказного гетмана и возьмешь совместно с Петром Дорошенко вести войско в поход на Левобережье?
Иван долго молчал. Они медленно ехали неподалеку от обрыва, любуясь широкими просторами Днепра.
Левобережье, Правобережье... Что же вы тут наколотили, гетман? Ты перед ляхами спину гнешь, а там Брюховецкий Золотаренко с Самко со свету сжил. До чего же катитесь, ведь вместе когда-то под Богдановой рукой были, ляхов били.
Тетеря засопел. Ему чертовски не нравилась такая речь, но он сдерживался. Впрочем, зная Богуна не первый год, другого от него и не ждал. Он, конечно, мог одним движением руки прекратить эти меткие, а от того и слишком обидные слова, ведь Богун был здесь один, за ним, который для всего войска все еще был узником Мальброка, не стояло никакой силы, поэтому стоило лишь приказать... Но разве для этого он ездил целовать руку королю?
- Ты обвиняешь меня в том, от чего я сам пострадал. Собака Брюховецкий захватил булаву, она ему не принадлежит. Это он разгромил Украину, пытаясь угодить Ромодановскому и его московским сюзеренам. Зачем обижаешь меня?
- Не обижайся, - вздохнул Богун. – нашло. Я хотел только одного – выгнать с Украины ляхов и москалей. А получилось совсем иначе. Они просто разорвали ее, и теперь сделать ничего невозможно. Гражданская война неизбежна.
- И ты должен принять в ней участие. Так или иначе, она тебя не обойдет. Почему бы не дать руку помощи мне и не попробовать объединить добытое Хмельницким под моей булавой?
Иван взглянул на гетмана и громко расхохотался.
- А у меня есть выбор? – сказал он сквозь смех. – Ты, гетман, думаешь, что я не понимаю своего положения? Я же дня не проживу после того, как дам тебе отрицательный ответ.
- Ты не слишком высокого мнения обо мне, - напыжился Тетеря. – Я...
Богун перевел дыхание и по-дружески похлопал Тетерю по плечу.
- Не беспокойся, господин Павел, я уже говорил тебе, что не имею, за что ненавидеть тебя. Просто понимаю, под какие гарантии отпустили меня ляхи. И знаю, кто тебя поддерживал, когда ты получил булаву, кто поддерживает и сейчас. Ведь когда станет выбор между моей и собственной судьбой, он будет не в пользу Богуна, не так ли? Тетеря достал трубку и судорожными движениями попытался высечь огонь. Наконец, раздраженно бросил огниво на землю и вернулся к свите.
- Джура! Огня дай!
После небольшой паузы, гетман продолжил:
419
- Если ты так много знаешь и понимаешь, почему бы тебе не дать ответ и закончить
этот разговор? -
- Мой ответ очевиден.
- И все же, я готов бы услышать его.
- Так, - Иван остановил коня и обратился к гетману. – Я пойду с тобой на
Левобережье. Только знай: если Господь дарит нам победу, ты вспомнишь мои слова и не отдашь Украину ляхам.
На этот раз Тетеря не отвел взгляд.
- Знай же и ты, Богун, - каждый твой шаг, каждое твое слово и действия будут известны королю. В случае наименьшего подозрения в твоей недоброте тебя просто сотрут с земной поверхности.
* * *
За неделю до католического Рождества начался поход польского войска на Левобережье Украины. Уже несколько лет Польша не знала таких масштабных действий. Сам король повел войско, имея намерение раз и навсегда поставить победную точку в войне с Московским царством.
В течение декабря с начала похода польских войск и до первой половины января большая часть Левобережья Украины оказалась под властью поляков. Иван Богун стал вести двойную игру.
С одной стороны не отставали от польских вояк и казацкие отряды правобережного гетмана. Успех имели и войска Богуна, но это его не радовало, с каждым днем все больше и больше он печалился. Реже можно было его видеть во главе полков во время марша. Он как наказной гетман все реже принимал лично участие в боях. Смотрел на бой через оптику дальнозоркой трубы и играл желваками, не находя возможным покидать границы лагеря. Видел, как родная казацкая кровь льется в этой войне с той и другой стороны. А кому, кроме врагов Украины, выгодны такие действия? Москва и Варшава обе заняты поиском собственной выгоды, разрушать его родину, а он, Богун, который всю свою жизнь отдал борьбе за нее, вынужден не просто стоять в стороне, он вынужден брать самое активное участие в этом процессе разрушения.
* * *
Брюховецкий был в панике, он писал царю, что хоть с королем идут и малые силы, но это “... не Гуляницкий, и не Выговский...”, ими командует сам Богун. Донесения Брюховецкого оправдывались.
Левобережные города охотно сдавались знаменитому полковнику – Борисполь, Воронков, Гоголево, Заволочье, Остр, Ромны, Борзне. В результате их никто не разорял, а
жителей не уничтожали. Во многих случаях казацкие гарнизоны сдавшихся городов
420
присоединялись к войскам Богуна. В Борисполе гарнизон пополнился отрядами Богуна. Только под Монастырищем дело дошло до столкновения с враждебными Богуну казаками под командованием киевского полковника Дворецкого. Пришлось брать город штурмом – еще до прибытия поляков и татар. Зато когда татары захотели забрать пленников себе, Богун им этого не позволил.
Богун находился с королем, продолжая давать новые доказательства более чем своей верности. В остальном, благодаря его деятельности, возвращаются города и, благодаря ему, прибывают новые казаки из каждого места, увеличивая количество его войска, которое возросло до 20 тысяч солдат. К тому же Богун постоянно находился “рядом с королем”.
Вскоре, однако, оказалось, что вовсе не Брюховецкому и русским следовало его опасаться. Отважный полковник, а ныне наказной гетман действовал в соответствии со своим тайным планом. Уговаривая города сдаваться, он оставлял в них лишь небольшие гарнизоны поляков. Как только польское войско завязло под Глуховом, последним городом перед московской границей, все Левобережье уничтожало поляков и запылало огнем восстания. Крайне интересен тот факт, что среди руководителей восстания на Правобережье был Семен Высочан, известный полковник времен восстания Хмельницкого, прославившийся в том числе обороной Винницы вместе с Богуном в
1651-ом году, а также Василий Вареница – бывший сотник полка Богуна еще по реестру 1649-го года.
Во время осады Глухова Богун действовал особенно дерзко. Будучи членом военного совета, он знал все замыслы полков. Богун извещал защитников Глухова о времени штурма, местах подведения мин, указывал наиболее выгодные места для вылазок, передавал порох.
29-го января 1664-го года состоялся первый штурм города. После нескольких дней обстрела поляки сделали траншеи, подвели мины. Но взорвавшись, мины не произвели должного эффекта, а попытка штурма окончилась для поляков большим уроном. Польская пехота и кавалерия бросились в разбитые артиллерией ворота, но внутри натолкнулись на прекрасно обустроенную баррикаду с заряженными картечью пушками, бывшими вдоль насыпи. Причем мушкетный огонь был так верно направлен, что, как писал очевидец, “тут было убито на месте 500 человек, а остальные настолько потеряли боеспособность, что нужно было помышлять об отступлении. Атака левого фланга оказалась столь же неудачной. Поляки устремились, было, по льду в сделанную в стене брешь, но под многими из них лед провалился (прямо как под Винницей в 1651-ом году), что причиняло большой беспорядок и вселяло ужас”.
Никто не догадывался о замыслах Богуна, в один голос отмечая пассивность его казаков, и даже обвиняли их в неудаче штурма. Казаки Богуна штурмовать город не хотели. В результате штурма у поляков погибло 140 старшин и 200 младших офицеров, а также около 2000 солдат.
Второй штурм был 8-го февраля. Мины не только не помогли, но взорвались в направлении польских солдат, накрыв их землей. В шесть утра полки ворвались в бреши, поддерживаемые кавалерией. Некоторые офицеры были уже в городе, считая, что
одержали победу. Но защитники Глухова, оказавшись в этом месте со всем гарнизоном,
421
успешно сбросили их с высоты и открыли... убийственный огонь, убив такое количество, что атакующим пришлось отступать.
Рискуя головой, Богун действовал, несомненно, в координации с И. Выговским,
Ю. Хмельницким, О. Гоголем, М. Ханенко, Ф. Коробка, Г. Лесницким и другими старшинами, которые в это же время подняли восстание на Правобережье.
Осада Глухова ничего не дала. Польское войско задержалось на целый месяц. За это время Брюховецкий успел собрать войско и вместе с Ромодановским приблизился к полякам. В польской армии царили голод, болезни. В тылу были либо разоренные (там, где шло польское войско), либо поднявшие восстание местечки (где шли казаки Богуна).
В это время у Богуна рождается замысел – он посылает к командующему русскими войсками Г.Г. Ромодановскому казака с предложением, чтобы тот шел на поляков, а он, в свою очередь, во время сражения ударит со своими казаками в тыл полякам.
О поведении Богуна был хорошо информирован Тетеря, а от него шли до самого короля доклады, где он расписывал каждый шаг Богуна в течение дня. До времени ничего подозрительного поляки не видели в поступках Богуна. Он четко выполнял все приказы, а его казаки были первыми в бою. Он даже не разрешал себе высказывать свои мысли, которые могли быть в разрез с официальной политикой короля.
Так продолжалось почти до конца января. Пылала Левобережная Украина. Брюховецкий и его неутомимый помощник воевода Ромодановский терпели одно поражение за другим. Железные полки Яна Казимира безжалостно прошли огнем и мечом от Киева до Глухова и Новгород-Северского. И вдруг произошел сбой в механизме королевской военной машины. Вдруг оказалось, что не все так хорошо. И Дорошенко, и Ханенко, а с ними и Гоголь с Гуляницким начали сеять недовольство последствиями похода. Увидели полковники, к чему ведет их братоубийственная война, умерили свои полки, обнажили порядки польской шляхты, которая уже давно привыкла к тому, что первый удар должны принять казаки, давая им возможность воевать хоть и без большого риска, зато с большой славой. И ни уговоры Тетери, ни его гнев и резкие слова во время военных советов не могли убедить полковников изменить точку зрения продолжать в прежнем темпе наступление на ненавистного Тетере Брюховецкого. Напрасно гетман обещал баснословные вознаграждения и привилегии в случае, когда ему помогут объединить Украину под своей булавой.
- Казаки дерутся, ваше превосходительство, и видит Бог, я не могу приказать им сражаться еще более озверело. Сердце обливается кровью, - говорил во время одного из советов Гоголь, - сам скорее под ружейный огонь пойду, чем видеть, что происходит...
- Еще от Желтых Вод ляхи мечтали нас лбами ударить, вот и изобрели способ, - качал головой Гуляницкий.
И если полковники все еще не покидали знамен Тетери, причина тому была одна – в таком случае они обрекали на смерть не только себя и своих казаков, но и их семьи, которые остались за их спинами в полной власти польских карательных отрядов Стефана Чернецкого. Поэтому продолжали воевать. Без цели и вдохновения, с остервенением зверя, вынужденного защищать свою собственную жизнь.
Свирепствовал и Ян Казимир. Ему хорошо было понятно то, что происходило в
казацком лагере, и хоть король, будучи хорошим стратегом и умным человеком, давно
422
предвидел такие последствия войны между казачеством, то что происходило теперь на его глазах, заставляло беситься.
- Проклятые схизматики хотят оставить меня в дураках, - кричал он на сеймовых комиссаров в тот день, когда ему приносили особо неприятное известие о последствиях действий казаков ненавистного ему Богуна. – Каштеляна брестского ко мне! Немедленно!
Прибыл Славинский, каштелян брестский.
- Господину каштеляну лично было поручено следить за реблизантом Богуном. Кто меня заверял, что найдет на него в течение недели компромат, достаточный, чтобы передать лотра в руки палача? – грозно глянул на Славинского Ян Казимир.
- О, так, ваше величество, мои люди не спят ни днем, ни ночью, они...
- Мне безразлично, когда отдыхают ваши невдахи-шпионы! Не мог Богун оставить свое воровство, которое делал всю жизнь!
- Но все похоже на то, - развел руками Славинский.
В ответ Ян Казимир только рассмеялся.
- Наполовину сумасшедший старик, шкапа, и нужна для того лишь, чтобы с нее содрать подковы! – кричал король в лицо перепуганному Славинскому. – Или неизвестно тебе, что почти все земли, занятые корпусом Богуна, сейчас горят в огне восстания? Что места, которые захватил Богун, гарнизоны не только оставались живыми, у них даже не отобрали оружие? Теперь это оружие направлено нам в спины! Вон с глаз моих! Я лишу вас власти брестского каштеляна! Мне не нужны сумасшедшие старики, которые не видят ничего далее своего носа. Я имею намерение остановить жизненную дорогу Богуна. Хватит терпеть его выходки.
Опустив голову, Славинский прошел среди тишины к выходу из шатра, шагнул в морозный вечер. Сделав несколько шагов мимо охранника, зашелся кашлем и упал на землю. Изо рта у него открылось кровотечение, и через минуту жизнь оставила сомнительного служаку. Умер, как собака возле ног своего хозяина, не выдержав разлуки от того, что хозяин выгнал его, не посмотрев на годы верной службы.
* * *
В шатре был кто-то посторонний. Иван, проснувшись, быстро и неслышно, натренированный годами боевой жизни, нашел под подушкой пистолет. В темноте стукнул курок.
- Кому обязан поздним визитом? – спросил он в темноту.
В ответ в дальнем углу, где было оружие, шум усилился.
- Тихо, стой! – Иван направил оружие в угол, откуда был шум.
- Не стреляйте, пан полковник, - донесся, наконец, напряженный шепот. – Свой!
- Что же это за свои, что словно злодей крадется? – Ивану голос показался знакомым, но он не выпускал оружие. – Подойди ближе, посмотрю на тебя... и смотри мне!
Но в это время в шатер вскочил сотник Савенко, который был назначен
423
командовать личной охраной Богуна.
- У вас все хорошо, пан наказной? – повел тот носом.
- Да, сотник, - недовольным голосом произнес Иван. – И было бы еще лучше, если бы не врывался ко мне и не мешал отдыхать.
- Извините, мне доложили, что у вас в шатре слышны какие-то голоса и я...
- И ты, черт побери, заскочил сюда без разрешения, чтобы посмотреть, кто тут разговаривает.
- Но мы боимся шпионов Брюховецкого...
- У меня в шатре?
- Я не то имел в виду, ваша вельможность, - спешно оправдывался сотник. – Час тому назад в обозе двух охранников зарезали, я думал...
- Ты думал, что я с ними заодно?
- Что вы, я...
Иван показал, что не на шутку злой.
- Мне кажется, сотник, такие действия, а точнее, их выполнение входить в шатер, скорее входит в твою компетенцию, чем в мою! Чтобы до утра были найдены убийцы, лично доложишь!
- Слушаю, вашмость!
- Пошел вон!
Савченко выскочил на улицу. Из всего он понял, что ему в эту ночь поспать не удастся. Эх, и потянул черт его за язык про порезанную охрану. Это же не первый случай, как они подошли к Глухову и оказались почти в прямой видимости полков Брюховецкого и Ромодановского.
Когда сотник вышел из шатра, Иван еще некоторое время молчал. Потом повернулся в угол, откуда ранее несся шум, который его разбудил, и проговорил:
- Иди сюда.
Из темноты неслышно вышел одетый в вывернутый мехом наружу овечий кожух человек. Присмотрелся. Богун понял, что лицо гостя и даже его ладони были вымазаны в грязь.
- Доброй ночи, пан Иван! – послышался шепот.
- Это еще неизвестно, будет ли она добрая. Говори, кто ты такой, чего хочешь от меня?
- Что вы не узнали меня?
Иван присмотрелся к лицу гостя. Грязюка на нем не давала возможности узнать его в таком виде.
- Охрименко я! Николай! – гость тихо засмеялся. - Ох, и нелегко к вам попасть.
Богун поднялся, взял прибывшего за плечи и наклонил к лампаде. Даже вымазанное грязью улыбающееся лицо Миронового внука он узнать не мог.
- Тю, то я не ошибся, когда говорил, что ты за черт! Откуда ты, почему в таком виде?
Охрименко вздохнул и показал на походную кровать, на которой только что спал Богун.
- Все расскажу. Вы, ясный пан, ложитесь, а я рядом в темноте присяду и помолчим.
424
Чересчур у вас охрана любопытная.
Богун лег в постель, закинув руки за голову, и уставил взгляд в темноту.
- Ты из Винницы? Тебя Анна прислала? Как они? – Богун не смог ее навестить, когда за ним закрылись двери каземата в Мальброке. (Тетеря не разрешал ни на час отлучиться домой).
- Не знаю, пан Иван, давно их не видел. Еще с того времени, как к вам отправился в Литву. Когда вас арестовали, я сначала думал вернуться домой, но не смог. Так и воюю до этой поры.
На минуту воцарилась тишина.
- Вот тебе и имеешь, Николай, - наконец, отозвался Богун. – Сейчас чем промышляешь?
- Я с Брюховецким.
- То те охранники, о которых говорил Савенко, твоих рук дело?
- Моя работа, - склонил голову Охрименко. – Так нужно было, господин Иван. Не мог иначе, поверьте.
- Не за что извинять, война идет. Говори лучше, зачем пришел. Я понимаю, не ради поздравлений ты в нашем лагере.
Николай кивнул головой и полез за пазуху.
- Да, дело у меня. Важное дело, господин Иван. Письмо от Брюховецкого.
Богун в темноте улыбнулся. Он никогда не мирился с напыщенным Брюховецким, поэтому то, что тот собственноручно прислал ему письмо, говорило о немалом затруднении левобережного гетмана, который был вынужден слать письмо во вражеский лагерь, да еще и к человеку, который всегда имел за своего скрытого врага. Иван встал, подошел к опущенным отлогам шатра и несколько минут слушал, что происходило снаружи. Кроме тихих голосов часовых и недалекого костра, полусонного ржания лошадей и приглушенных восклицаний Савенко, которые слышались со стороны обоза, ничего не нарушало покоя спящего лагеря. Он подошел к столу, зажег ночник и сел в кресло.
- Давай письмо, - кратко бросил Богун Охрименко.
Тот быстро подал клочок бумаги, от которого разило болотной тиной и шагнул в тень. Богун развернул послание. Несколько минут молчал, пробегая его глазами, после чего поднес к язычку пламени над коптилкой и сжег, задумчиво поглядывая на то, как желтоватое пламя неохотно ест важную бумагу. Притоптал ногой окурки.
- “Как Каин на Авеля, как звери, не помнят своих родных...” Красиво сочинил господин Брюховецкий. Только кто здесь Каин, а кто Авель?” – вздохнул Иван, задумчиво поглядывая на Охрименко. – Примерно таких слов я и ожидал от Брюховецкого: Украина, достижения Хмельницкого... Но чем он лучше Тетери? Тот одного палача ведет, Брюховецкий другого. И он ждет, что я, рискуя собственной жизнью, поддержу его?! Я не считаю его тем, кто действительно нужен Украине.
Охрименко поднялся на ноги.
- Но вы не можете так поступить! – он едва не задохнулся от обиды. – Брюховецкий...
- Успокойся, Николай, - прервал его Богун взмахом руки. – Поверь, я тут не в таком
425
положении, чтобы человека, подобного тебе, найдут в моем шатре, тогда разделим одну ветку на двоих. Хотя мне, как шляхтичу, очевидно, укоротят жизнь каким-то более благородным способом, и вопреки всему, я еще не говорил тебе, как я собираюсь поступить.
- То есть вы согласны на переговоры с Брюховецким? – из всего сказанного Охрименко обратил внимание только на последние слова, понимая их по-своему.
- Нет.
- Нет?
- Ни в коем случае. Нам для них не дадут время. Ты просто передашь Брюховецкому, что я соглашусь пристать к нему на тех условиях, какие будут предложены мною. Если мостивый пан не согласится, диалог будет закончен.
- Так я все передам.
- Хорошо. Как ты собираешься пройти через лагерь в обратном направлении?
- Так же, как и сюда, - пожал плечами Николай.
- Ну, вот что, Иван указал рукой на умывальник. Сейчас же умоешься, переоденешься в нашу одежду и ляжешь спать, а утром я найду способ вывести тебя.
- Я справлюсь, - запротестовал, было, Охрименко, но Иван был неумолим.
- Успокойся, - повелел он тоном, который не допускал перечить ему. Ты прошел сюда только благодаря тому, что Савенко больше шпионит за мной, чем занимается моей безопасностью.
Утром Иван вышел из шатра. Увидел, что казака возле огня поблизости шатра спали крепким сном. С невеселой улыбкой подумал о том, что за такое несение вахты в другой раз наказал бы их немилосердно, но сейчас, наоборот, за их сон наградил бы. Он стал спиной к выходу из шатра и дал сигнал Николаю уходить.
Когда Богун вернулся в шатер, Николая Охрименко там уже не было. Далеко за пределами лагеря тарахтели телеги, посланные по приказу Богуна в окрестные деревни за дровами и фуражом.
* * *
Окруженный несколькими верными казаками, Богун отправился из королевского лагеря под Глуховом в небольшое село Комань, которое пряталось в густом верболазе на берегу небольшого ручейка в нескольких верстах от Новгород-Северского. Именно там его должны были ожидать послы от гетмана Брюховецкого, чтобы получить последние условия перехода десятитысячного корпуса преданных Богуну казаков на сторону антипольской коалиции. И они с нетерпением ожидали визита легендарного полковника, образ которого стал едва ли не единственной надеждой на окончание войны с более-менее легкими последствиями для Брюховецкого и московских воевод. А Богун, в свою очередь, имел что сказать посланцам левобережного гетмана, несмотря на все попытки удержать его в железном кулаке. Известие о том, что Богун сплачивает вокруг себя верных людей и должен выступить за окончание братоубийственной войны, быстро распространилось
426
среди казацкой черни и тщательно сохранялось в тайне, чтобы о ней не узнал ни один шпион Тетери или Яна Казимира. Казаки вели себя спокойно, продолжали выполнять приказы, прекратили даже возмущения, которые совсем недавно не на шутку пугали Тетерю и его генеральную старшину.
Когда Иван отправился в Комань, все было готово к восстанию, назначенного на предутренние часы следующего дня. После сигнала, полученного от Богуна, тайно назначенные старшины должны были втихаря вывести из королевского лагеря вооруженных и готовых к многодневному переходу казаков, после чего вести их оборонительной рукой до Команя, где вместе с Богуном их должны были ожидать два высланных Брюховецким конных полка. После этого объединенное войско форсированным маршем должно было отойти к месту расположения войска Брюховецкого за двадцать верст на восток от Новгород-Северского. Иван Богун, став во главе войска, снова был готов ринуться в бой, не сломленный и опасный для врагов родины, как когда-то под знаменами Богдана Хмельницкого. Однако неумолимый рок решил иначе...
Дозором польского войска, высланного далеко в степь, руководил 24-летний поручик с длинным именем Ян Владислав Почобут-Одляницкий, который скучал в окружении двух десятков своих молчаливых драгунов, которые время от времени по очереди отдалялись от отряда с целью отъехать на небольшой холм и осмотреть местность. Из полусна отряд вдруг вывел крик одного жолнера:
- Трое всадников на расстоянии нескольких сажень на востоке, пан поручик!
- К оружию! – встрепенулся Почобут-Одляницкий. – Не дайте им уйти, нам позарез нужен “язык”.
Драгуны пустили коней в галоп, растягиваясь широкой подковой. Всадники, казалось, собирались убегать. Заметив польский отряд, они остановили лошадей, подняли небольшое белое полотенце.
Через несколько минут поручик и несколько драгунов, держа наготове оружие, приблизились к всадникам.
- Кто такие?! Отвечайте! – прозвучал голос Почобут-Одляницкого.
Старший из тройки поднял руки, показал, что оружие у них отсутствует.
- С кем имею честь? – спросил старший из всадников.
- Поручик его величества Ян Владислав Почобут-Одляницкий, - представился он. Дозор коронного войска. С кем имею честь?
- Спрячьте оружие, поручик. Я и мои люди не несут угрозу короне. Угроза в вашем собственном лагере. У меня важное сообщение к его величеству.
- Но почему я должен вам верить? – заморгал глазами поручик.
- Вот почему! – незнакомец ткнул поручику клочок пергамента с королевской печатью. – Не теряйте время, казаки вот-вот начнут бунт, а их ватажок Богун недалеко от этого места договаривается с послами Брюховецкого об измене королю!
Через несколько минут отряд Почобут-Одляницкого, который пополнился тремя всадниками, уже галопом, не рассматривая дороги, направлялся к ставке Яна Казимира...
Король собирался провести заседание совета. С улицы послышались голоса, среди них донеслось несколько выкриков и сильный выстрел.
427
Ян Казимир испуганно глянул на вход в шатер.
- Что там творится? – крикнул он.
Несколько гвардейцев из королевского окружения, а с ними пан Обухович, Храловицкий и Ерлич, которые были на совете с саблями в руках, побежали к выходу. Через минуту, окруженный вооруженными шляхтичами, перед королем стоял казак, которого час назад встретил в степи поручик Почобут-Одляницкий.
- Измена, ваше величество! – выпалил Почобут-Одляницкий чуть не в лицо Яну Казимиру. – В ставке Брюховецкого идет подготовка к соединению с поляками Богуна. Они должны сняться ночью и отправиться в село Комань, туда пойдет и кавалерия Брюховецкого. Богун уже там, а вместе с ним послы левобережного гетмана. Спешите, ваше величество!
Лицо Яна Казимира стало похожим на мел. Руки его задрожали, покрылись неприятным холодным потом.
- Богун посылал людей из Глухова и Новгород-Северского с целью стравить людей для выступления, и просил ударить на ваше войско совместно с его казаками и конницей Брюховецкого. Его замысел состоит в том, чтобы окружить и полностью уничтожить польское войско, - высказал свое мнение находившийся возле короля Ежи Любомирский, королевский любимчик.
- Сколько у меня времени? – все еще стараясь остановить дрожь в руках, спросил Ян Казимир.
- Достаточно для того, чтобы выполнить предупредительные меры против измены, - ответил приведенный к королю “казак”, сообщивший об измене Богуна. Его голос несколько успокоил Яна Казимира.
- Панове, - король оглядел присутствующих, - позвольте рекомендовать вам пана Сопрановича. Долгое время пан Сопранович был моими ушами и глазами во вражеском нам лагере. – Король повернулся к Сопрановичу и по-актерски обнял его, расцеловал в обе щеки. – Я не забуду твоей преданности, жолнер! Ты получишь награду, достойную твоих деяний!
И вдруг взгляд короля упал на Тетерю, который в окружении нескольких старшин сидел в углу. Лицо гетмана было не менее белым, чем минуту назад у самого Яна Казимира. Глаза короля сузились.
- Не меньший враг Московщины, чем Польши? Ты обещал докладывать о любых шагах лотра!
Тетеря молчал. Он понимал, что всякие оправдания лишние, и они еще больше раздразнят короля. И он отвел от него свой взгляд и осмотрел присутствующих.
- Я хочу, чтобы не позже часа казаки Богуна были разоружены, а утром следующего дня его привели сюда и передали в руки палача. Все! Выполняйте, панове, совет закончен! И только когда я увижу холодный труп своего заклятого врага, мы продолжим наступление.
428
* * *
Богун въехал в Комань. Конь заржал, почувствовав близкое присутствие кобылы. Богун придержал его. Недалеко под одним из заборов заметил привязанную к перекособоченной коновязи виновницу – рябая оседланная кобыла осторожно поглядывала в сторону прибывших.
Сразу же из-за ближайшей хаты показалось несколько казаков. Приблизившись, они подождали, пока Богун и его сопровождающие спешатся, после чего один из незнакомцев подал руку для приветствия.
- Рад познакомиться, вельможный пан, - с уважением выговорил он, - разрешите представиться: сотник Коваленко. Я и мои товарищи, - он указал на молчаливых казаков за своей спиной, - имеем счастливую возможность выступить на стороне его милости пана гетмана Ивана Брюховецкого и согласовать наши дальнейшие действия. Заранее могу сказать, что его милости согласен на все ваши требования, также можем обговорить только несколько мелких вопросов по выполнению условий вашего выступления.
- К вашим услугам, - кивнул, соглашаясь, Иван.
Коваленко улыбнулся.
- Тогда прошу, закусим возле нашей скромной кибитки, выпьем по чарке водки и поговорим.
- Задержимся, - выступил из-за спины сотника улыбающийся Николай Охрименко.
* * *
Поручик Почобут-Одляницкий горел от нетерпения. Все вокруг него делалось крайне медленно. Медленно собирались жолнеры, предназначенные для экспедиции в Комань. Медленно расхаживали в королевских покоях офицеры. Медленно шли кони, даже пущенные рысью. Молодой пан Ян Владимир, получивший приказ захватить Богуна в Комане, боялся, что заговорщики уже покинут село, когда он прибудет туда с отрядом.
- Тому, кто возьмет Богуна, триста злотых от меня лично! – крикнул поручик, обращаясь к жолнерам, и с удовольствием увидел, как загорелись их глаза, как ожили лица. За три сотни злотых они выложатся в полную меру. У Богуна, загнанного в клетку, будет еще меньше шансов.
За версту от Команя, как было условлено раньше, отряд разбился на три части и начал сжимать круг вокруг села, стараясь до последнего не обнаружить своего присутствия, в чем немало помогали заросли верболаза, которым были укрыты болотистые окрестности села. Отдельная полусотня драгунов заняла позиции за полверсты от Команя в направлении Новгород-Северского – местность тут имела только полоску степи, покрытую бурьяном, которая вела вплоть до самого города, и проглядывалась на значительное расстояние, а Почобут-Одляницкий, боясь преждевременно обнаружить свое присутствие, был чрезмерно осторожным. Не прошло и
429
часа после того, как король Речи Посполитой отдал приказ остановить злодеяния Богуна, как исполнение этого приказа вокруг него начало сбываться.
* * *
- Я рад, что мы смогли поладить, - сотник Коваленко поднялся из-за стола и поклонился Богуну. – Должен идти, рейментарии, предназначенные в помощь вашим полкам, ожидают новостей от меня. Господин наказной гетман останется в Комане?
- Нет, - вдруг отверг Иван ранее разработанный план. – Должен быть в кругу своих людей во время, когда зазвучит труба. Для них это важно, да и мне спокойнее.
- Но если вы были замечены на пути сюда, у ляхов могут возникнуть вопросы, ведь мы говорили об этом.
Иван отрицательно покрутил головой.
- Я уверен в своих людях, сотник. Поэтому, какие бы вопросы ни возникли у пана круля и его подручных, имею большие сомнения в том, чтобы они могли поставить их мне без моего на то согласия. До утра, сотник, до скорой встречи.
- Да, до встречи, - Коваленко еще раз поклонился и направился к двери. В этот момент за сотню шагов от плетня, в засыпанном сугробами снега садике драгуны Почобут-Одляницкого, наконец, встали в полный рост, приготовили к залпу мушкеты и начали осторожно приближаться.
- Ляхи! – крикнул кто-то из казаков на улице, и в ту же минуту упал, обливаясь кровью, сбитый с ног первым залпом вражеских мушкетов. Заржали, мечась у коновязи, лошади.
- Ляхи, - выдохнул Коваленко и бросился к окну. Приблизительно за пятьдесят шагов от дома он увидел темные шеренги вражеских драгун. Быстрым шагом перебежал к окну в противоположной стене – та же картина. Выругавшись, бросился в сени и открыл дверь на улицу. Прямо перед ним в лужах крови умирало трое казаков, каждый получил по несколько мушкетных залпов – драгуны перезарядили оружие и подходили вплотную к низкому забору, который отделял небольшой двор от присыпанного на зиму коровьим навозом огорода.
- Все, - сказал он, вернувшись в светлицу. – Обложили, словно волки в логове. Не выбраться.
Богун спокойно подошел к окну и заглянул через занавешенное стекло. Он понял, что случилось после первого выстрела во дворе.
Быстро зажег от казанца письмо Брюховецкого и бросил его в глиняную миску, которая стояла на столе.
- Вот что, сотник, - повернулся Богун к Коваленко, - я сам буду вести переговоры.
- Я с вами, пан Иван, - покрутил головой Охрименко. - Мой дед, мой отец всегда под рукой Богунов служили, под ней и головы сложили. Вероятно, и у меня такая судьба.
- Не говори ерунду! – выкрикнул Иван. - Он простой казак, сказали ехать, и поехал, ничего не ведая. Дай Бог, выживем.
430
- Нет, Богун, - с кривой улыбкой Николай достал саблю из ножен. – Ты пан умный, но у меня своя голова.
- Он прав, - поддержал Николая Коваленко и также потянул саблю. - Нам всем одна судьба. Попрощаться лучше, чем ссориться - Он подошел впритык к Ивану. – Много слышал о тебе, полковник, давно хотел познакомиться, даже самого Брюховецкого упросил, чтобы с письмами меня посылал. Вот и познакомились... Прости же меня, славный полковник, как я тебя прощаю.
- И ты прости меня, сотник, - положил ему руку на плечо Иван. - И ты, Николай, может, когда обидел чем.
- Прости и ты меня, Богун, - отозвался Охрименко.
На улице послышались быстрые команды на польском языке и стук тяжелых жолнерских сапог.
- Эх, придется без попа Богу душу отдать, - сплюнул в сердцах Коваленко.
- Выходите все из халупы, и мы сохраним вам жизнь, - послышался с улицы юношеский голос.
- Ба, детей на нас прислали, - сбил назад шапку Охрименко.
- Выходите, пока мы не подожгли это гнездо к черту лысому! – Иван устало вздохнул. Вот и все. Он не жалел ни о чем.
Все, с кем начинал эту войну, уже давно покоятся с миром, и только корявая с косой постучит в двери и прикажет идти за ней. Что же, он готов.
- Прости и ты меня, Аннуся, - прошептал одними губами.
Когда поручик Почобут-Одляницкий потерял терпение и понял, что живым Богун в руки не дастся, его охватила злость. Как смеет он, загнанный в угол кабан, портить так хорошо проведенную им операцию? Как смеет отобрать счастливую возможность покрасоваться перед королем, ведя к нему закованного в оковы пленника Что ж, пускай мертвым, но он доставит его королю!
- Вперед! – крикнул поручик и первым бросился через забор к хате, из которой начали стрелять. Драгуны, страшась выстрелов, осторожно последовали за ним.
- Вперед! – еще раз крикнул поручик и увидел, что к нему навстречу шел сам Богун.
Богун шел ему навстречу, держа в одной руке карабелу, в другой пистолет. Следом за Богуном шагали еще двое казаков. Поручик остановился и не заметил, как из ослабленной руки выронил палаш. Он не успел прийти в себя, как получил по голове рукояткой пистолета, который держал Богун в левой руке. Он упал, и уже не слышал перепуганного крика хорунжего, который старался успокоить перепуганных драгунов.
- Готовсь! – кричал хорунжий, а сам не мог заставить себя смотреть на казацкого ватажка, который приближался к нему, на ходу зарубив нескольких драгунов, которые бросились в хату следом за поручиком.
- Огонь! – от напряжения и страха вскрикнул хорунжий.
Тяжелый залп разорвал морозную тишину. Несколько пуль попало в Богуна.
- Все окончено, - оглядывая тела выложенных в ряд убитых казаков и Богуна, подкомарий мозырский, стражник великого княжества Литовского, поп Михаил Леон Обухович, отошел от убитых и проговорил: - Он нашел свою судьбу.
431
Ежи Любомирский, еще злой от того, что ему пришлось по приказу короля покинуть ставку и ехать в Комань, чтобы лично засвидетельствовать, что убит именно Иван Богун, бывший полковник кальницкого, а ныне наказной гетман казацкого корпуса коронного войска, отвернулся спиной к выложенным в ряд смертным.
- Что с поручиком? – спросил коротко.
- Живой. Получил сильный удар по голове. Сейчас лежит в моем рыдване. Он хотел лично доставить тело Богуна пану крулю.
- Вероятно, удар был сильный, - кинул сквозь зубы Любомирский и двинулся к своей карете, которая ожидала его недалеко. – Закопать всех за селом, следы захоронений замаскировать.
- Он хоть понимает, кем был для казаков Богун и что они сделают в случае, когда в лагере появится его тело? – пожал плечами один из драгунов.
Через три минуты, запряженные цугом шесть лошадей, уже несли экипаж Ежи Любомирского в размещенную в монастыре королевскую ставку.
432
Заключение
После гибели Богуна король уже практически не мог рассчитывать на помощь Правобережных казаков. Окруженные Брюховецким и Ромодановским поляки с большими потерями возвращались в Польшу.
Война медленно отступала от окраин Новгород-Северского. Постепенно крестьянская жизнь возвращалась в свое привычное русло. Медленно оставались в прошлом воспоминания о недавнем польском нашествии, о страхе при виде рейментарских разъездов и жаждавших грабежей стай ландскнехтов, про холод и голод в вырытых в мерзлом лесном грунте землянках. Забылись события и в Комане.
И только одно событие всколыхнуло неспешное течение жизни в селе. Спустя неделю после Зеленых праздников принесли быстрые лошади в Комань небольшой рыдван, окруженный свитой из двух десятков вооруженных казаков. Единственной пассажиркой рыдвана была молодая высокая женщина, одетая в траурный наряд. Медленно прошла она по селу, держась за руку стройного юноши в долгополом казацком кафтане с отброшенными назад рукавами (это была вдова Ивана Богуна Анна и его сын Тарас). Они останавливались и разговаривали со встречными жителями села. На мгновение остановились возле хаты Петра Хлеба, той самой, во дворе которой принял последний бой их отец, Богун. Она дрожащими руками ухватилась за низкий забор, и некоторое время так и стояла, пока юноша, что сопровождал госпожу, не обнял ее и не повел дальше.
- Пойдем, мама, пойдем.
И только на выгоне за селом, там, где шла вверх извилистая дорога до Новгород-Северского, где, как утверждали крестьяне, похоронили ее мужа, она остановилась надолго, попросив сына подождать ее в рыдване. Она прошла на середину выгона, всматриваясь в горизонт, отыскивая глазами каждый кустик, мелкую былинку, малейшую деталь пейзажа, пыталась определить, под каким горбиком покоится прах ее мужа, любимого Ивана.
- Спи, мой милый, - шептали ее уста. – Теперь ты можешь отдохнуть от трудов. Теперь тебя не погонит в мрак и метель твоя немилосердная судьба. Теперь ты имеешь покой, который заслужил...
433
Содержание
Вступление ___________________________________________ 3
Часть первая
Глава первая __________________________________________ 4
Глава вторая __________________________________________ 21
Глава третья __________________________________________ 36
Глава четвертая ______________________________________ 60
Глава пятая __________________________________________ 86
Глава шестая __________________________________________ 106
Глава седьмая _________________________________________ 112
Глава восьмая _________________________________________ 125
Глава девятая _________________________________________ 146
Глава десятая _________________________________________ 154
Часть вторая
Глава первая _________________________________________ 180
Глава вторая _________________________________________ 202
Глава третья _________________________________________ 216
Глава четвертая ______________________________________ 233
Глава пятая _________________________________________ 250
Глава шестая _________________________________________ 263
Глава седьмая ________________________________________ 288
Глава восьмая ________________________________________ 301
Глава девятая ________________________________________ 330
Часть третья
Глава первая ________________________________________ 351
Глава вторая ________________________________________ 372
Глава третья ________________________________________ 406
Заключение _________________________________________ 432
Иван Богун
© Copyright: Собченко Иван Сергеевич, 2022
Свидетельство о публикации №222072100559
Свидетельство о публикации №222072100559
Рецензии