И. С. Собченко
Побратимы
(роман в трех томах)
Москва
2021 год
2
том второй
Данила Нечай
3
Предисловие
Данила Нечай – украинский шляхтич, казацкий полковник, сподвижник Богдана Хмельницкого, которого сами поляки считали правой рукой атамана и даже рассматривали как самую нежелательную ему альтернативу. К сожалению, имя Данилы Нечая несколько подзабыто, однако, это совсем не означает, что ему нет места в списке героев современной Украины. Почему Нечай, как никто другой, достоин этого звания?
Этот полковник, олицетворяющий для многих современников образ нового украинского рыцаря, вел свою войну, открыв отдельный фронт против поляков, именно благодаря его усилиям на Подоле было поднято восстание, и значительная часть населения этой территории присоединилась к общему восстанию украинцев.
Данила Нечай, подобно Максиму Кривоносу, представлял собой постоянную оппозицию Богдану Хмельницкому. Он всегда отличался свободой взглядов и суждений. Но вместе с тем он всегда действовал во имя общих интересов и не допускал анархии.
Брацлавский полковник Нечай принял участие во всех крупных битвах национально-освободительной войны. Он сражался под Желтыми Водами, Корсунем, Староконстантиновом, сыграл решающую роль в сражении под Пилявцами. Именно ему было поручено наиболее ответственное задание – штурм крепостей Кодак и Броды (двух очень укрепленных, настоящих европейских фортов). Нечай участвовал в осаде Львова, Замостья и Збаража.
Данила Нечай был тем человеком, чьими руками Богдан Хмельницкий, по сути, осуществлял самые жестокие акции в своей внешней политике.
Родные братья брацлавского полковника во главе украинского войска вторглись в пределы великого Литовского государства, отторгнув от него значительную часть белорусских земель. Также люди Нечая прошли походом по территории Молдавского княжества, захватив его столицу Яссы и принудив государя Лупула к унизительным для него уступкам.
Враги считали Данилу Нечая одним из самых талантливых казацких предводителей, а его гибель была преподнесена поляками как настоящий триумф, наравне с победой под Берестечком и взятием Киева войсками Радзивилла. После смерти Нечая и пленения Хмельницкого крымским ханом поляки всерьез полагали, что командиров у повстанцев больше не осталось. Этот факт сам по себе исчерпывающе характеризует истинный масштаб личности Данилы Нечая.
4
Глава первая
Род Нечаев происходит из Берестейщины. Со времен Киевской Руси имели герб Побуг. В 16-17-ом веках под ним было много украинской элиты. Дед Данилы Нечая Омелько был участником морских походов, отец Игнат – соратником Сагайдачного. Омелько получил универсал от короля, за который герб утверждался при освоении земель в окрестностях города Бар на Подолье. Поэтому они переместились сюда.
В городе Бар, около 1612-го года, и родился будущий полковник Данила Нечай.
С детства Данила Нечай был неординарной личностью. У него было еще три брата. Матвей Нечай был сотником, а затем казацким полковником Уманского полка. Иван Нечай был могилевским полковником. Юрий Нечай был в Могилевском полку сотником. Хотя Данила был моложе, он руководил братьями. Данила имел нетипичную внешность: очень большой - до двух метров ростом, крепкое тело, очень темные смоляные волосы, черные глаза. Характер у него очень взрывной, четко выраженный холерик. Где появлялся молодой Данила, там вихрем сходились девушки и юноши. Начинались музыка, танцы, пение. Всегда за собой водил людей. Такой характер у него от мамы. Во время одного из морских походов отец пленил на турецком берегу девушку и женился на ней. Данила внешне походил именно на нее. Через мать у Нечая были родственные связи с турецким родом.
Когда Даниле исполнилось 14 лет, мать не могла удержать его дома, и он отправился учиться в Киево-Могилянский коллегиум. В период учебы в коллегиуме Данила Нечай был знаком с другим будущим полковником Иваном Богуном.
Проучившись в коллегиуме шесть лет, Данила перешел в Краковский университет. Вернулся домой через два года.
По селам, которыми владел род Нечаев, действовали школы. Кроме этого, семья Нечаев из своего кармана выплачивала компенсации семьям, которые потеряли кормильца в походах. Это свидетельствует о ее состоятельности.
* * *
Предварительно согласовав свои действия, бывшие сокурсники Киево-Могилянского коллегиума Данила Нечай и Иван Богун решили отправиться на Сечь, чтобы получить военные знания.
Встретились они в кабаке под Замковой горой в Чигирине. Присоединились к ним такие же желающие попасть на Сечь. Иеромонах Иннокентий, которого архимандрит самой Киево-Печерской лавры лично рукоположил на должность попа сечевой церкви Святого Покрова, идя навстречу просьбам запорожцев, которые на то время остались без священника. К ним присоединились еще трое: Кондрат Макогон, Васюк Зоря и ободранный бродяга по имени Мисюра. У последнего конь в достаточно недешевом рондике и бархатный кошель, полный золота, совершенно не гармонировавшего с
5
всклокоченными волосами, с драной свиткой и босыми, грубыми, потрескавшимися пятками. Но никто не спрашивал, откуда у Мисюры такие деньги. Опытные понимали, и поэтому не спрашивали, неопытные пожимали плечами. К таким неопытным относились Иван Богун и Данила Нечай. Все шестеро сидели у крохотного окошка, почерневшего от времени, и ели, запивая пивом, жареную зайчатину. Несмотря на обеденное время, в трактире было мало людей. Гуляла шумная компания по-казацки.
- Гершко, жид, а иди-ка сюда! - деловито молвил Васюк Зоря.
Гершко - дородный представитель нации трактирщиков и арендаторов с длинными смоляными пейсами, одетый в очень широкую грязную епанчу и мазаные гусиным жиром сапоги, приблизился к казакам. Масляные губы под орлиным носом расползлись в длинной улыбке.
- Что пан имеет ко мне? Я имею все для господина, все, что тот пожелает!
- Тю! И неужели? – язык казака, которым говорил Васюк, заметно выходил из повиновения хозяину.
Второй казак, Макогон, поднял голову со стола, и навел глаза на трактирщика.
- Так надо бы пейсы ему повыдергивать.
- Подожди, - поднял руку Васюк. - Гершко! Дай водки. У нас батюшка трезвый.
Иннокентий, тоже изрядно опьяневший, отчаянно замахал руками.
- От дьявола сыт! Вон христопродавцы, я больше пить не буду!
Но Васюк не унимался.
- Ну, тогда ты выпей, - предложил Васюк Мисюре.
Мисюра одним духом выпил все, что осталось в его кружке.
- К черту твою брагу! Меда давай, лучшего! Золотом плачу!
Гершко с сомнением посмотрел на Мисюру. Тот небрежно достал из кармана цехин и запустил им в трактирщика.
- Держи!
Макогон медленно поднялся.
- Отолью.
Васюк небрежно отмахнулся, и Макогон снова упал на скамью. Зевнул
- Потом отолью.
Данила Нечай в это время молча курил трубку, посмехаясь над пьяным разговором. Через минуту на столе стояла большая бутылка меда. Он, вздохнув, посмотрел на нее, потом на собравшихся за столом и, наконец, бросил взгляд на Ивана.
- Спасай, - улыбнулся он Богуну. - Сами не осилим.
- Точно! - согласился Васюк.
Дважды Иван себя приглашать не заставил. За неделю путешествия в одиночестве он был рад хоть какому-нибудь обществу.
Скоро неизвестно откуда появились музыки, в которых москали швыряли горсть серебра, и гулянка покатилась, набирая обороты.
Тогда и договорились отправиться на Сечь перед восходом солнца.
6
* * *
Солнце стояло довольно высоко, когда Данила проснулся и почувствовал, что находится в соломе, имея перед глазами какие-то скрепленные между собой брусья грубо отесанного дерева и чьи-то покрытые пылью хорошо поношенные сапоги. Над сапогами, намощенными дегтем, свисали шаровары и полы расхристанного кафтана. Что было выше... мешала разглядеть охапка соломы, из-под нее раздавался могучий храп, который наводил на мысль о присутствии здесь кого-то из вчерашних знакомцев. От жажды, казалось, слиплось все нутро. Сетуя, Данила вылез из соломы и только теперь заметил, что он находится на большой телеге, до половины заваленный соломой. На зеленом одеяле травы рядом вповалку спали Богун с Макогоном, а из-под телеги торчали ноги иеромонаха. Данила оглянулся вокруг. Вблизи, шагов за тридцать от него, находился колодец. Рядом с ним в деревянном желобе толкались, кряхтя, утки, а на черном от времени и дождей срубе стояло ведро с прохладной водой, которая капала из сруба в невысокую крапиву внизу.
С наслаждением Данила напился из ведра, а остальную воду, подняв и повернув ведро, вылил себе на голову. Это принесло ни с чем несравнимое облегчение. Вздохнул, посмотрел на небо - до полудня оставалось не больше часа.
Когда Данила вернулся к телеге, картина там несколько изменилась. Иннокентий стоял на земле, клал кресты, бормотал и извлекал из бороды солому. Макогон стоял рядом, рылся в карманах, наконец, нацарапал несколько медяков. Вздохнул, бросил обратно.
- Что за телега? - спросил он неизвестно у кого.
- Мисюра вчера купил, - ответил хриплым голосом Васюк.
- На черта?
- У него спроси, он ее тебе подарил.
- Мне? - недоверчиво ткнул себе в грудь Макогон.
- Да.
- А где Мисюра сейчас?
- В корчме.
Макогон повернулся и зашагал к корчме.
В этот день они не выехали на Сечь. Остаток дня Иннокентий вместе с Богуном прогуливались по городу. Пропал где-то и Мисюра, который появился только на второй день. Он был в дырявом кафтане и с подбитым глазом. На второй день Нечай, Богун и Иннокентий пошли купаться и стирать одежду к большому пруду за Замковой горой. Выехали они только на четвертый день.
* * *
Через сутки путешествия от Замковой горы отряд, двигавшийся на Сечь,
7
остановился на отдых на берегу небольшой речушки.
Горел костер, весело потребляя сухой хворост, в котелке сходила белой пеной тетеря, неподалеку похрапывали настороженные спутанные лошади. Макогон и Васюк беззаботно потягивали трубки, ожидая ужин. К группе молча подошел Нечай и высыпал из рубашки несколько огромных раков.
- Странно это, - сказал иеромонах, - сколь крошечная речушка, а сколько в ней твари Божьей плодится! Благодатный это край, поистине благодатный!
- Это еще что, отче, тут у нас много разного зверья водится. А что уж в плавнях! А в Днепре! Бывало, сам вот осетра поймаешь руками, что трое не могли на берег выволокти, ей-бо, не вру! Конем выволакивали, - ответил ему Васюк.
- Да, благодатный край, - повторил еще раз Иннокентий, - а все же пустынный. Нет здесь человека, не проживает. Стонет душа православная под пятой римской церкви, взывает к Богу всякий сущий, а сюда не вернет стопы свои. Проклят в обители сей.
- Дикое Поле, - глядя на танцующие языки пламени, протянул Макогон.
- Почему проклят, отче? - не понял Богун.
- И ничего он не проклят! - отмахнулся Васюк. - Вот только татарва проклятая, так и ждет и рада захватить эти земли. Ну, ничего, еще посмотрим... Они и сейчас не так свободно себя здесь чувствуют, как раньше. Бывало, дед рассказывал, табуны свои в этих степях пасли. Теперь уже нельзя, теперь они из-за Перекопа и носа не могут ткнуть.
- А на черта? - отозвался Мисюра. - Чтобы паны свои фольварки тут закладывали и ярмо тебе на шею натягли?
- А что, разве не так? - Васюк заложил оселедец за ухо.
- Магометанин есть суд от дьявола, врага человеческого, - поднял палец вверх Иннокентий. - Бой с ним должен иметь каждый православный, подобно как его имеют архангелы с чертями.
- А тебе, пан Мисюра, вижу, много попы жира за шею налили, - посмотрел на Мисюру молчаливый Макогон.
- По-разному бывало. Дай Бог, рассчитаемся.
- На то она и Сечь-матинка, - ощетинился Васюк.
- А татар ты уже крестил, пан отче, - продолжал Макогон, - наверное, не хуже братьев-христиан?
- Богохульствуешь! - отец Иннокентий грозно посмотрел на Макогона.
- Это, кто как видит, - не сдавался Макогон, - только временами лучше с ними помириться, чем с ляхами. Я вот все годы королю служил, за них, собак, грудь подставлял, а какая за это благодарность? Выписали из реестра, и дело с концом. Иди казак, под пана... Дзуськи!
Данила насторожился.
- Ты в каком полку служил, Кондрат? - спросил он немного погодя.
- В Брацлавском, тебе-то что?
- В Брацлавском? - радостно переспросил Богун. - Может, знаешь такого Омелька Черного? Он воронцовской сотни был казак. Все пять лет тому на Низ подался, и ни слуху, ни духу.
- Омелька Черного? - Макогон задумался. - Нет, не слыхал. За пять лет много воды
8
утекло, может, и погиб где-то... Ты не слышал, Васюк?
- Нет, - отозвался тот. - У нас, парень, пять лет - великий кусок времени. Он, гетманов одних сколько поменялось, кошевых...
* * *
На шестой день путешествия бескрайними просторами запорожских вольностей группа, наконец, приблизилась к долине, среди которой нес свои воды Днепр. Еще за несколько верст с верховья безымянной могилы увидели широкую, порезанную заводями и островами ленту древнего Славуты-Борисфена. Там, далеко, лежит покрытый туманом остров Томаковка, за ним, ниже по течению, немного меньший – Бучки. А справа, еще закрытая от путешественников высокими камышами, должна находиться Сечь. Кони, почувствовав близкий отдых, пошли чуть живее. Изменились и пейзажи. По дороге путешественников обогнали десяток тяжелых повозок, доверху груженных мешками с мукой и покрытых просмоленной парусиной. Навстречу прошел обоз, за сотню метров от которого несло запахом копченой рыбы.
Издалека послышалась стрельба.
- Или учатся, или гуляют, - флегматично заметил Васюк.
Проехали еще полчаса. Навстречу начали появляться пешеходы. На путешественников никто не обращал внимания.
- Данил, а нам не рады! - шутливо заговорил Богун, обращаясь к Нечаю, с которым успел крепко подружиться за эти несколько дней.
- Ничего, еще узнают! - и себе улыбнулся Нечай.
Он, как и Богун, был сыном мелкого украинского шляхтича и казака, поэтому мечтал о своем появлении на Сечи, и был полон самых честолюбивых планов. Если сказать точнее – даже руки чесались броситься в бой, снискать славу и уважение. Поэтому не удивляло, что последние годы учебы в бурсе были для Данилы настоящим испытанием.
Наконец миновали неглубокую долину, от которой дорога выходила наискосок, минуя невысокий холм, выехали наверх и остановились. Перед восторженными глазами приятелей лежала она – Сечь!
Казацкая крепость выглядела настоящим большим городом. Обставленная амбарами, матрацами из сена, кабаками и еще невесть какими халабудами торгового пригорода, горделиво вздымала она поверх высокого вала могучий дубовый частокол и высокие, крытые досками башни. В глубоком рву перед валом текла темная вода Днепра, запущенного сюда для обороны. Из башен блестели начищенные бронзой в солнечных лучах жерла огромных пушек. Иван и Данила стояли, рассматривая крепость, несколько минут. Опомнились, только когда заметили, что остались далеко позади своих спутников.
9
* * *
На узких, хаотично проведенных улочках ночного пригорода казаков встретил самый настоящий Вавилон. Казалось, здесь нельзя было встретить разве что эскимоса. Вот под соломенным навесом, что его поддерживали неотесанные сосновые сваи, разложил свой красочный товар носатый армянин. Громко и пискляво зазывал он покупателей, перемешивая ломаный украинский язык со своим тарабарским наречием. Дальше, сверкая черными оливами глаз и показывая в улыбке крепкие белые зубы, стоял на пороге кузницы потный цыган, что-то голгоча двум чумазым цыганчатам, которые с визгом копошились в пыли. Далее горделиво прохаживался, разглядывая прохожих в лорнет на серебряной рукоятке, шведский купец. Букли рыжего парика, голубое сукно кафтана и корабль, нагруженный свитками мануфактуры, который стоял среди сечевой гавани, давали ему чувство безусловного превосходства над окружающими. А еще бородатые московиты с глиняной посудой, черноусые волохи с плетенными из лозы корзинами, кошами и торбами. Татарин с пистолями, саблями и шитыми серебром шелковыми аджариями... Особенно выделялся жид, важно сидевший в кресле, обставленный кадками и сулеями с водками, винами и медами.
- Гершко? – не веря собственным глазам, обратился к нему Васюк.
Жид мгновенно вскочил на ноги.
- Таки я, мосьпане! - ухмыльнулся он. – Чего такой славный рыцарь пожелает? Лучше, чем у меня, не найдете, не ищите даже. Не ищите!
- Тьфу, черт некрещеный! Ты видишь, Кондрат?
Макогон посмотрел без любопытства.
- Видимо, на метле летел, антихрист.
Жид в ответ замахал руками.
- Как можно, господа! Я должен спешить. Могу вам предложить гданьскую водку.
- Да иди ты к черту, Иуда, - отмахнулся Васюк. - Я еле после Чигирина отошел.
Поехали дальше. За длинными рядами чумацких возов с солью, селитрой и зерном пролетели несколько кабаков, и, наконец, конские копыта гулко застучали по дубовому настилу мостика через ров. Данила заметил, что с помощью хитроумных канатов и блоков его можно было поднять в случае необходимости с помощью 2-3 казаков, Кроме того с башни, что высилась над воротами, на мост было нацелено две пушки. После пестрого и многолюдного базара путешественников встречала мощная и хорошо защищенная цитадель.
Ворота были растворены настежь. Никто не спрашивал путников, кто они и для какой цели приехали. Никому не были интересны люди, прибывавшие в Сечь, каждый занимался своими делами. Обращало внимание только одно: все население казацкой крепости было исключительно мужского пола.
Васюк и Макогон остались еще за воротами – встретив группу знакомых запорожцев, они придержали коней, и начали громкую беседу. Впоследствии они направились к сечевой церкви, которая поднимала в небо свои сверкающие купола. На
противоположной стороне майдана Иван, Данила и Мисюра остались втроем.
10
Восторженно осматривали внутреннее устройство сечевой крепости. В широком кругу, что его образовал частокол, находились здания, которые заметно отличались от причудливо застроенного пригорода. Здесь чувствовался военный порядок и знание фортификации. Вдоль частокола на расстоянии тридцати шагов была образована пустошь для свободного перемещения гарнизона в случае военной необходимости. За ней, образуя огромную подкову, расположились тридцать восемь длинных и приземистых домов-куреней. В длину каждый имел по девяносто или сто аршин, в ширину не менее шести. Выложенные из грубых бревен, они были плотно соединены глиной и выбелены мелом. Сравнительно невысокие крыши заботливо выложены дерном для защиты от поджога. Небольшие, словно блюдца, окна были искусно украшены нарисованными на ставнях виноградными кистями, окрашенные разнообразными яркими цветами.
За церковью Святой Богородицы, куда, не мешкая, направил свои стопы иеромонах Иннокентий, стояли несколько домов своеобразного архитектурного стиля, образуя совместно с ними неправильный круг вокруг майдана. В этих домах жили сечевые старшины во главе с кошевым атаманом. В середину круга выступала военная канцелярия с высоким дубовым крыльцом и приземистое здание пушкарни. Возле нее стояли ряды разнообразных пушек, поскольку пушкарня выполняла еще и обязанности тюрьмы, вблизи ее ворот замерли два запорожца, вооруженные самопалами. В середине круга, образованного зданиями, находился майдан, настолько велик, что мог вместить не менее десяти тысяч человек.
И везде были запорожцы. Чубатые и усатые. В разноцветных, чрезвычайно широких шароварах, в кафтанах, в свитках, в рубашках и островерхих сафьяновых сапогах. С золотыми кольцами в ушах, с трубками в зубах, с саблями на поясе, с кобзой за плечами или просто пустыми руками. Большие и не очень, толстые или жилистые, молчаливые и болтливые, серьезные и потешные, мрачные и веселые, стояли, сидели или лежали. Сечь, одним словом, жила своей привычной жизнью.
- Ну, и куда нам податься? - наконец спросил Нечай.
- Даже не знаю, - растерянно ответил Иван.
- Нужно до какого-то куреня прибиваться, - отозвался Мисюра.
Парни стояли на месте, раздумывая.
- Я иду в Тимашевский курень, у меня там родственник. А вы, если хотите, давайте со мной, - говорил Мисюра.
Он тронул коня и поехал к названному куреню. Парни двинулись следом. Им было все равно, к какому куреню присоединиться.
Привязав лошадей к коновязи, сами пошли в курень. Внутри жилье запорожских казаков было таким же простым и непритязательным, каким выглядело снаружи. Сразу же за дверью находились большие сени. От сеней часть куреня отделяла промежуточная стена, дверь которой находилась почти в углу. В жилом отделении находилась горница, в которой на всю длину от порога до покутья стоял длинный стол, похожий на те, что находятся в монастырских трапезных. Вдоль стола расположились узкие скамьи, а вдоль стен с трех сторон был постелен из досок помост, который и заменял казакам кровати.
Прибывшие прошли вдоль стола и остановились возле группы запорожцев,
некоторые из них играли в карты, остальные лениво развалились на расстеленных
11
кожухах, поддерживая неспешный разговор.
- Доброго дня, господа-молодцы! - весело бросил Мисюра.
- И вам того же, - ответил один из запорожцев.
- К обществу возьмете?
- Если хорошие люди, почему не взять? Места, слава Богу, всем хватит.
- И что, небось, много братиков теперь в курене? - снова спросил Мисюра.
- И будет больше после окончания работ, - отозвался второй казак. - Вы располагайтесь пока. Через час обед. Соберутся братья, придет куренной, тогда и потолкуем, что вы за птицы.
Иван с Данилой покидали на помост мушкеты и пистоли, и пошли смотреть лошадей. Мисюра постелил тулуп и улегся.
- Бросьте моему Орлику, потом распрягу.
Нечай покачал головой, но согласился.
Скоро начали сходиться казаки. Почти все до пояса голые из-за жары, загорелые, сильные и накачанные мужчины. Были среди них и совсем молодые, не старше Богуна и Нечая парни, а также седоволосые дедушки. В руках у них были топоры, косы или другой инструмент. Шли с работы.
- Батько куренной, снова до нашего брата прибыло. Скоро и места на чайках не найдется, - послышалось за спиной Нечая.
- Достанется.
* * *
Начался обед. В курене собралось больше сотни тимашевцев. С веселыми рассказами и шутками, как это бывает у людей, которые окончили дневную работу, запорожцы сели на лавки по обе стороны стола. Заняли почти треть стола. На столе, хорошо приготовленному куренными поварами, стояли деревянные миски с горячею щербой и соломахой.
По обычаю казаки воздали молитву и начали обед. Иван, Мисюра и Данила сидели почти в конце стола, прислушиваясь к разговорам. Помимо шуток и пустых слов, казаки говорили о будущем походе к берегам Анатолии. Живо обсуждали проблемы, которые появились во время строительства чаек, вспоминали прошлые походы, делали догадки, кто и каким путем поведет флот на этот раз, как обходить турков, которые наглухо закрыли Днепровское устье, напуганные быстрыми и проворными наскоками запорожцев на побережье Малой Азии, цветущие берега Босфора и даже пригороды самого Стамбула.
У Данилы горели от таких рассказов глаза. Еще бы: сколько он слышал про славные походы еще от деда и отца. Отец Данилы Игнатий брал участие в походе Сагайдачного на Кафу в 1616-ом году и часто любил вспоминать то время. Иногда во время его рассказов маленькому Даниле казалось, что он собственными глазами видел
большие волны моря, цветистые места, жестокие бои, абордаж галер и штурм городских
стен.
После обеда куренной повелел собраться на раду. Из-за жары, что стояла в курене,
12
было решено выйти на улицу, что и сделали. Не теряя времени, стали небольшим кругом между колодцем и коновязью. Запорожцы догадались, по какому случаю их собрали, спокойно поглядывали на новичков, вели ленивые разговоры, не забывая время от времени наполнять курительные трубки табаком.
- Долго судачить не станем, - деловито начал раду куренной атаман. - К нашему товариществу прибыло три бурсака, которые желают рядом с нами веру святую православную защищать, славу казацкую добывать да нелегкого хлеба поесть. Ваша воля устроить все по обычаю.
На минуту настала тишина, потом кто-то из запорожцев выговорил:
- Ну, тогда покажитесь, панове-молодцы, выйдите в круг.
- А что, разве они уже пообедали? Может, щербу едят до сих пор?
- А почему и нет, щерба знатная сегодня. Кашевару братику низко в пояс поклониться нужно.
Нечай, не зная, что ответить, только открыл рот. Взволнованно озирался вокруг и Богун. Из этого замешательства помог выйти Мисюра. Сняв шапку, он толкнул Богуна и тихо сказал:
- Пошли-но, бурсак, наш выход, - и решительно двинулся на середину круга. Там осмотрелся вокруг и весело загремел: - Все-таки хороша щерба! Благодарю, паны-братья, за гостеприимство. Но не настолько добрая, чтобы мы товариство не уважали, да в круг не выходили.
Мисюра посмотрел на Нечая и Богуна, которые молча подошли к нему и стали рядом.
- Вот мы здесь, перед вами. Карайте или милуйте - ваша воля.
После таких слов наступило затишье в казацких рядах. Запорожцы несколько минут тихо советовались, потом вперед вышло четверо самых старших казаков куреня (старшему где-то под шестьдесят).
- Хорошо, - сказал один из них – седоволосый и коренастый казарлюга. - Давай по одному. Кто первый?
- А если бы и я! – вызывающе взял руки в боки Мисюра.
- Хорошо, - еще раз повторил запорожец. - В Бога веришь?
- Верю!
- Перекрестись.
Мисюра трижды православным образом перекрестился.
- Кем до этих пор был?
Мисюра не растерялся:
- Кем, спрашиваете вы? Вором был. Лотром, харцызом. Как бы лучше сказать?
Запорожец совсем не заволновался после такого признания.
- Почему же к нам подался? – спросил он.
Мисюра ответил не сразу. Несколько минут молчал, изучал носки своих истоптанных сапог. Наконец поднял глаза.
- А потому, товариство, что не от хорошей жизни я пошел в душегубы. Не от лени,
и не от оковитой. Нет! Я был в надворной сотне шляхетского пана не последним жолнером. Служил я пану верой и правдой. Женился, и пану Катерина моя понравилась.
13
Что было дальше, я вам докладывать не стану. Однако этого пана сегодня нет на этом свете. А к вам пришел, потому что хочу стать на защиту воли, и тем мой грех Бог простит.
Запорожец погладил свои белые, словно снег, усы.
- У нас, человече, не монастырь.
- Да я и не грешник.
- Что ж, примем тебя в товариство. Только одно должен знать: за самое малейшее злодейство на Сечи казним по горло!
Теперь запорожец перевел свой взгляд на Нечая:
- А ты, парень, в Бога веришь?
- Верю.
- Перекрестись...
Кратко расспросил Нечая, узнав от него, что дело имеет с выпускником бурсы при Киевском Богоявленном братстве, сыном мелкого православного шляхтича из Бара. Покачав головой, потом также расспросил Ивана. После этого спросил кое о чем весело:
- А водку пьете?
Все трое с облегчением улыбнулись.
- Пьем.
Запорожец вернулся к толпе и махнул рукой кому-то, которого пока что новички видеть не могли.
- Давай, неси, Малахай, ждем!
Казаки быстро разошлись, давая дорогу огромному, как гора, запорожцу, который держал в руках обычное ведро, которым обычно достают из колодца воду. Широкими шагами казак подошел к центру круга и поставил ведро перед новичками. Зачерпнул ковшом содержимое из ведра такого большого объема, что тот содержал в себе не менее полкварты и протянул Мисюре. Тот принял, поклонился присутствующим на четыре стороны и выпил водку до дна. Тимашевцы одобрительно загудели. Вслед за Мисюрой выпил свой коряк Нечай, затем Богун.
Выполнив обычай казаков на стойкость от выпивки, старый запорожец теперь предложил:
- Ну, панове-молодцы, как окрестим казаков?
В этот момент вперед выступил куренной атаман.
- Позвольте и мне слово молвить, - поднял он руку вверх.
- Говори, отец, - загудели казаки.
- Слушаем, куренной.
- Твое слово!
- Тогда так! – куренной указал на Мисюру. - Сначала этот казак. Ты каким именем крещеный, казак?
- Саввой, - важно ответил Мисюра.
- Саввой. То есть имя от Бога. И человек не может его сменить. А вот фамилию - Мисюра, то иное дело. Я уверен, что не одна собака может его вынюхать. Поэтому
назовем его, - куренной посмотрел на ободранную фигуру Мисюры. - Назовем его
Савкой Ободранным. И с этой минуты мы не знаем никакого ребелизанта и вора. Знаем только казака Тимашевского куреня по имени Савва Ободранный. Все согласны?
14
Не согласных не было.
- А что касается двух других казаков, то они носят фамилии своих шляхетских отцов, казаков славных, с ними они и останутся. На этом все, если все согласны.
- Согласны, - загудела толпа.
- С этих пор считайте себя тимашевцами, панове-молодцы, - куренной повернулся к Даниле, Ивану и Савве, - несите это имя с честью, оберегайте его от дурной славы, приносимой нехорошими людьми и малодушными поступками.
С гомоном и веселым смехом запорожцы разорвали круг, но не расходились. Вечер не мог окончиться насухо, запорожцы огласили, что вступление в товариство новых казаков будет отмечено. Для этих целей причитается три кадки водки и зажаренный теленок.
* * *
Несколько дней Нечай с Богуном изучали жизненное устройство сечевой крепости. Ходили широким, способным вместить несколько тысяч человек, майданом. Рассматривали укрепления, которые состояли из достаточно сложных и крепких редутов; глубокий заполненный водой ров; высокий островерхий частокол; мастерски построенные башни, которые сразу бросались в глаза, так как секторы обстрела бойниц на них практически не имели мертвых зон, и защитники в случае необходимости имели возможность обстреливать врага даже возле подножия самих башен. Осматривали пушки, которых тут было очень много, от полугаковниц и гаковниц до великих шарфмиц, которые стреляли чугунными снарядами.
Еще больше пушек стояло вблизи приземистого строения войсковой пушкарни.
В общем, количество оружия на Сечи поражало Ивана и Данилу. С восторгом наблюдали Нечай и Богун за свободной и вольготной сечевой жизнью, не в состоянии понять, охватить за эти несколько дней то, что творилось вокруг них. Трудно было понять даже сам характер, который взрастила уникальная крепость.
Нечай и Богун трижды в день, как и остальные тимашевцы, собирались в шалаше на завтрак, обед и ужин, остальное же время вынуждены были проводить на свое усмотрение. Савка с новым прозвищем Ободранный тоже был оставлен без какого-либо занятия, но его такие вещи совершенно не волновали.
* * *
Целую неделю друзья выходили с тремя десятками тимашевцев на живописный
берег Днепра, где среди высоких камышей находилась казацкая корабельная. Вставали
вместе с солнцем, шли, сбивая сапогами диаманты утренней росы, прислушиваясь к
тысячеголосому пению птиц в плавнях.
Чайки были почти построены. Шесть просмоленных байдаков уже заняли свои
15
места на волнах возле высокого деревянного причала, еще четыре были размещены на
берегу. Они были вырублены из больших липовых стволов. Эти челны также были просмолены и опоясаны по верху лентой камышовых кранцев, которые должны защищать чайки от затопления во время шторма. Казаки на них делали лавки для весельщиков, ящики для оружия и провианта. Приспосабливали весла, шили из белой парусины полотнища ветрил.
К концу следующей недели все чайки были достроены, к ним приложили свои руки и Нечай с Богуном. Все десять челнов заняли свои места среди камышей, которые запорожцы именовали Войсковой косой. Именно в плавнях с начала веков хранилась часть ценностей, принадлежавших кошу. Совместными силами казаков всех куреней были подготовлены к походу семьдесят три челна. Почти все новые, кроме десятка тех, что остались после прошлогоднего “гуляния” по Эвксинскому Понту. О том походе Нечай слышал от куренного, что тогда буря перетопила почти треть флота, после чего возле Очакова запорожцы попали под пушечный огонь турецких береговых укреплений и десятки больших галер. Из трех тысяч казаков, что пошли в поход, вернулась на Сечь только тысяча. Однако из всего было видно, что память о той неудаче никого теперь не волновала - к новому походу готовились с очень большим энтузиазмом.
За несколько дней до намеченной даты выхода в море Иван разыскал Данилу в толпе возле сечевой церкви.
- Иван, идем к войсковому есаулу, - взволнованно затарахтел Данила. – Говорят, он желающих на море поведет. Все вокруг собираются, готовятся... еще места не хватит.
- Идем, - Нечай перекрестился, повернувшись к церковной веранде - отец Иннокентий читал службу непосредственно с веранды, поскольку молельная церковь не смогла вместить в себя всех запорожцев.
Быстрым шагом друзья направились к небольшому строению с черепичной крышей на краю майдана – жилье войскового есаула Назара Сокольца.
Здесь уже было много людей. С десяток запорожцев сидело на лавке под верандой, друзья сидели прямо на траве и, разговаривая, курили трубки. Среди стоявших друзья узнали Васюка и Макогона.
Васюк с веселой улыбкой помахал им рукой.
- Агов, молодцы, где же вы пропали? - крикнул Васюк.
- И не думали мы пропадать, - ответил Нечай. - К Тимашевскому куреню вот прибились.
- Вот оно как! И Мисюра с вами?
- Да, только он уже не Мисюра. Братчики Саввою Ободранным нарекли.
Васюк рассмеялся.
- А вы тоже на море решили?
- Да... - ответил Иван. - Боюсь, места не хватит.
- Хватит... - важно произнес Макогон. - Пан есаул не откажет. Смело идите к нему.
16
* * *
Через полчаса Данила и Иван стояли среди большой комнаты, окна которой выходили на сечевой майдан, стены были завешаны персидскими коврами и оружием, а в углу, под образом Троицы и Божьей матери, горела небольшая серебряная лампадка. Напротив образов стоял большой дубовый стол, за столом, друг против друга, сидел военный есаул Назар Соколец и военный писарь, которого звали Петей Крушивницким.
- Здоров будь, отец! - скрывая волнение, сказал Нечай.
- Здоровы будьте и вы, панове-молодцы! - ответил Соколец низким чистым голосом. - Садитесь на скамью.
- Да нет, отче, спасибо, некогда нам сидеть, ибо дело к тебе имеем.
Соколец пожал плечами.
- Ну, тогда говорите, какое ваше дело?
- Хотим на турка... В море!
Соколец несколько минут оценивающе осматривал обоих.
- Впервые?
- Так впервые и вы когда-то начинали! - твердо, даже с вызовом ответил Нечай.
- Твоя правда, казак, все когда-то начинали... Что брать с собой, знаете?
- Оружие! - вырвалось у Нечая.
- Оружие... - повторил Соколец. - Понятное дело, что не игрушки. Одним словом, слушайте: казак должен иметь две винтовки, четыре пистоля, саблю, шесть фунтов пороху, шесть кучек пуль, сухарей в достаточном количестве, соломахи, муки. Из одежды - двое шаровар, сорочку, грубого сукна кафтан и шапку. Одежду брать старую, мне на челнах кармазинов не нужно. Водки не брать. Если замечу кого-то подвыпившим, разговор короткий - за борт рыб кормить. Из какого вы куреня?
- Из Тимашевского, отец! - ответили оба в один голос.
Соколец сделал знак писарю. Тот макнул в свою серебряную чернильницу длинное перо и старательно начал записывать все в длинный реестр.
- Фамилия? - продолжал спрашивать есаул казаков.
- Иван Богун и Данила Нечай.
- Хорошо. Пойдете в чайке своего куренного.
Нечай толкнул Ивана и посмотрел на него сияющим взглядом. Тот в ответ улыбнулся.
- Ну, идите, здоровы-молодцы.
Парни вышли на улицу.
- Ну, что скажешь? – спросил Иван Данилу.
Данила широко усмехнулся.
- Пойдем! Слышишь, Иван, мы пойдем на турков!
Иван улыбнулся и себе. Он предложил:
- А пошли в трактир!
- Пошли! – сразу же согласился Нечай.
17
* * *
Чайки замерли на теплой поверхности воды. Все семьдесят три, загруженные едой, питьевой водой и воинским припасом. Вполне снаряженные в дальнюю дорогу, готовые к борьбе со стихией и вражескими кораблями. Пять тысяч запорожцев выстроились ровными рядами на берегу Днепра, образовав большой круг перед застеленным коврами возвышением. Оттуда, из-под многочисленных знамен, бунчуков и штандартов на готовое к походу войско поглядывала старшина во главе с наказным атаманом Назаром Сокольцом. Наказной, как показалось Нечаю, который промеж другими стоял и ожидал напутственного слова, будто вырос, стал выше и более крепким с тех пор, как они с Иваном видели его сидящим за столом в горнице.
Соколец некоторое время молчал, обводя глазами тех, кого совсем скоро поведет через море к чужим вражеским берегам, к славе или гибели. Он видел перед собой мужественные, молчаливые и угрюмые лица, крепкие руки, что сжимали оружие, взгляды честных глаз. Самые ожесточенные шалопаи превратились теперь в мужественных и дисциплинированных воинов. И воины ожидали его приказы. Наконец, Соколец выбросил вверх руку с перначом. Среди казаков затих последний шелест.
- Что ж, паны-братья, вот подошло время, когда мы снова собрались вместе! - прозвучал над войском голос наказного атамана. - Вы со мною. А я, волею кошевого атамана и вашей волею, я с вами. Настало время нам погулять, хлеб казацкий поискать, бедных невольников из неволи на тихие воды и ясные зори освободить, а заодно и турков хорошо попугать, чтобы басурман проклятый о нас помнил, не забывал и десятому наш привет передавал. Поэтому мои братья любые, кто желает за веру христианскую быть четвертованным, на кол посаженный, кто готов погибнуть в чужом краю без следа и известия, рад принять муки за святой крест, Украину и славу казацкую, кто не боится смерти, того я рад за собой вести и рядом с ним голову сложить.
Словно гром прогремел над казацкими рядами. Тысячи глоток крикнули: “Слава!”, и взлетели в небо тысячи шапок. Долгие четверть часа пришлось ожидать Сокольцу, пока запорожцы успокоятся.
- Идем тихо и кучно, - говорил наказной атаман, - чайка к чайке, весло к веслу. Ночью без огня, не разговаривать. Чтобы даже сорока не видела и турчину на хвосте не принесла. Даст Бог, пройдем басурманские заставы, выйдем на простор, тогда и за курительные трубки возьмемся, а до того курить запрещаю. От и все.
На этом наставление было закончено, и Соколец в кругу чайковых атаманов стал
давать последние указания. Появился в торжественной ризе отец Иннокентий и по обычаю начался молебен, после которого освятил оружие и причастил казаков. Около часа молились запорожцы. Когда молебен закончился, казаки без суматохи быстро заняли свои места на чайках. С сечевой башни прогремел выстрел пушки. Это был прощальный сигнал. Первой от берега отошла чайка наказного атамана. Издалека можно было увидеть фигуру Сокольца, который застыл на высоком передке чайки, положив руку на рукоять сабли. Вслед за ним воды Никитиного Рога вспенили остальные чайки казацкого флота.
Ряд за рядом, курень за куренем. Сначала, пока не вышли на чистую воду, шли купно -
18
гребли, едва не касаясь друг друга веслами.
Желанный поход Нечая и Богуна начался.
* * *
На веслах, несмотря на легкий попутный ветерок, шли почти целый день - не прошло и часа после выхода, как поступил приказ убрать паруса. Гребцы на веслах менялись ежечасно, скорость флота была достаточно приличной. Но Сокольцу ее было мало, так что виднелась его коренастая фигура на носовом чердаке атаманской чайки без движения вплоть до сумерек. Пристально всматривался Соколец вдаль, раз за разом обводил линию горизонта дальновидной трубой, и коротко отдавал своим джурам приказы, которые теми быстро без задержек передавались на остальные байдарки. Не стало слышно на чайках привычных шуток, песен. Между собой переговаривались коротко, почти шепотом. И хотя видимой опасности пока не было, опытные казаки готовились к отпору внезапного нападения, уже теперь были внимательными и молчаливыми.
В темное время чайки продвигались осторожно и медленно. Тишину нарушало только журчание воды, которая ручейками стекала с весел, когда те поднимались вверх. Соколец словно прирос к чердаку, прислушивался. Если в темноте будет выбран неверный путь, чайки обязательно наскочат на цепь, перекинутой с одного берега на другой турками так, что никто не мог проскочить с Днепра в море. Если наскочат на эту цепь, то поднимется нехилая суматоха. Тогда, Соколец знал это наверняка - пушечные снаряды разобьют даже в темноте больше десяти лодок. Крепче сжимал он рукоять сабли, а глаза выискивали хоть маленький признак того, что они все еще на верном пути. Минута за минутой, мгновение за мгновением.
Как медленно проходят эти мгновения сквозь сознание атамана.
Скорость чаек превратилась в черепашью. В тишине ощущался лишь тихий шепот, которым с кормы на корму атаманского судна передают приказы на нос той, которая шла позади.
Время истекало.
Наконец, после целой вечности тревожного ожидания, впереди, немного справа, Соколец услышал громкий, после существующей тиши, крик пугача. Пугачу сразу ответило кряканье утки. Наказной подождал. Вскоре крик птиц повторился в той
последовательности, с какой они прозвучали прежде. Ошибки быть не могло - сигнал подавали казаки, которых он отрядил на поиски ворот. Те обозначали голосами, что ворота обнаружены. Соколец словно ожил.
- Правее выворачивай! - кинул он шепотом. - Все-таки нашли. Скурвы дети!
Чайки изменили курс в направлении невидимых ворот. Снова несколько минут тянулась тишина, Наконец, пугач подал голос совсем близко, сразу, немного в стороне, закрякала утка. Повернули еще, немного правее. Через минуту с атаманской чайки
закричал орел. Ему ответил сначала пугач - теперь четко справа, потом утка, немного впереди, с левой стороны.
19
Ровно через минуту почувствовалось облегчение. Соколец увидел в темноте черты небольших челнов - каждый возле быка, которыми были обозначены ворота в цепях. Не нарушая тишины, атаманская чайка медленно прошла через ворота. За ней и другие чайки одна за другой проходили под носом у спящей охраны Кизикерменя. Со стороны Арслана тоже не было ни одного признака тревоги - вероятно, и там все проходило хорошо. Скоро, нарушив ночную тишину, послышался выстрел фальконета - условный знак того, что флот прошел ворота, и последняя чайка ушла на безопасное расстояние.
Однако через некоторое время с крепостных стен прозвучали выстрелы пушек.
* * *
Остаток ночи шли не спеша и не останавливались до самого рассвета. Приказ об остановке на отдых поступил только тогда, когда солнце осветило волны Днепра. Соколец рассчитал остановку так, чтобы следующие укрепления турков Очаков и Кинбурн пройти тоже в темноте.
Длинная кавалькада чаек зашла в очень большую протоку среди камышей. Запорожцы по-быстрому позавтракали холодной соломахой с сухарями и улеглись спать. Казаки были приучены при самой малой возможности иметь отдых. Уснули Нечай и Богун, прислонившись к сиденью, которые подложили под головы вещмешки с нехитрым казацким имуществом.
В полдень двинулись дальше. Шли, как и накануне - быстро, внимательно присматриваясь к безлюдным берегам. Весельщики меняли один другого, паруса наполнялись ветром, и чайки летели к близкому уже морю. Весь день запорожцы шли на чайках, не меняя скорости. Когда на горизонте стали видны черты белых стен Очакова, Соколец дал приказ остановиться и собрать чайки в кучу.
Простояли до полуночи. Большие, как луковица, карманные часы Сокольца показывали третий час ночи. Было решено двигаться дальше. Морские волны шумели уже совсем рядом. Отделяли от них только громады галер, которые были заложены в узком месте лимана. Теперь было решено разделить флот на три части, каждая из которых по две чайки в ряд направились к проходу между скоплениями каторог. Весельщики медленно захватывали воду веслами, тревожно смотрели в темноту, надеясь рассмотреть силуэты недалеких галер.
Иван и Данила, которые в это время не гребли, сидели тихонько на свободной лавке.
Чайки медленно проплывали мимо грозного врага, который и не подозревал о близости присутствия казаков. Но чуда не произошло. Чайки не смогли пройти мимо галер незамеченными. С галеры раздался топот нескольких десятков янычарских ботинок. Разрывая на куски остатки тишины, затрубил рожок.
Выстрелила из галеры первая пушка, выплевывая целый столб огня. За первой выстрелила вторая, третья. Несмотря на темноту, пушкари взяли верное направление - с
оглушительным “у-ух”, обдавая казаков горячим воздухом, над самими их головами пролетели и ударились в воду ядра.
20
Через минуту ожили, вероятно, все восемнадцать галер, даже те, что стояли за несколько миль от места, где начиналась стрельба.
Весельщики налегли на весла, чтобы ускорить движение и быстрее выйти из зоны обстрела. И благодаря своему мастерству поединок со смертью на этот раз был выигран. За считанные минуты до восхода солнца чайки, наконец, выскочили за границу досягаемости дальности стрельбы.
В месте сбора, которое заранее назначил, опасаясь именно такого стечения обстоятельств, предусмотрительный Соколец, флот собрался под вечер. Перед этим ремонтировали поврежденные чайки, лечили раненых.
Среди темноты наступившей ночи Прогнившую косу оставили шестьдесят четыре чайки, их ждут теперь сотни верст черноморских просторов, за которыми лежали райские берега Анатолии. Там ждала их военная слава, добыча и мщение.
* * *
Такой откровенной наглости турецкие провинции не помнили уже больше десяти лет, со времен Сагайдачного. Соколец во главе своих побратимов появился неизвестно откуда, вырубил до ночи целые селения и пропал неизвестно куда. Без жалости садил на колья или сдирал кожу с каждого, у кого находил христианских невольников.
Грабили всех, без различия зданий: дворец это или мечеть, уничтожали огнем и мечом райские места Анатолии, сделанные ласковым климатом черноморского побережья и десятками лет тяжелой работы невольничьих рук. Стая чаек с Черного моря выскочила в Азовское, прошла там, вызывая страх, и повернула к Понту Эвксинскому. Пройдя с погромами по Килии и Измаилу, окрестностям грозного Аккермана, стерла бесследно несколько десятков малых и больших селений и снова направила свой курс к берегам Анатолии, которая еще не успела вздохнуть с облегчением. Соколец привык действовать таким образом, чтобы его не моли вычислить галеры Высокой Порты.
Через три недели, отягощенные добычей и опьяненные чувством безнаказанности, запорожцы среди белого дня подошли к довольно большой бухте, на голубом зеркале которой ласковые волны качали множество кораблей, лодок и лодочек. На высоком скалистом берегу бухты расположились живописные здания. Глиняные плоские крыши,
перемешанные с куполами мечетей и башнями минаретов, утопали в зелени садов, виноградниках и живых изгородях. Высокие пальмы и яркие цветники привлекали глаз неземной красотой, а неспешные прохожие даже не догадывались, что тихой идиллии их мирной жизни приходит конец. Казацкую эскадру встречал Синоп, к которому еще не успела прийти оранжевая осень, которая уже напоминала о своем существовании сожженным августовской жарой запорожским степям.
Нечай сидел на скамье рядом с Богуном, проверяя оружие. Внимательным глазом замечал малейшие зазубрины на сабельном лезвии, подсыпал пороха в патронник
пистолета и мушкета, поправлял за поясом украшенный закатом и самоцветами турецкий ятаган – один из многих новых трофеев. Покончив с этим, взглянул в сторону атаманской
чайки. Там стоял на высоком чердаке Соколец, рассматривал в дальновидную трубу
21
вражьи берега. Кавалькада застыла на месте, подняв вверх сверкающие на солнце весла, с которых стекали ручейки воды.
И разве это был тот же Нечай, который еще совсем недавно восторженно поглядывал на Сечь с верхушки холма по пути к ней? Изменился, изменился Данила! Волшебным сном пролетели три недели похода. Пьянящей музыкой стали для него мушкетный гром, свист пуль и блеск боевой стали, рядом с другими запорожцами, как равный с равным, рубил он саблей янычар и перепуганных до смерти ополченцев, бил, применяя науку, полученную годами изнурительных упражнений. Лез, сжимая в зубах ятаган, по абордажным веревкам, на высокий берег галеры, погружал и сыпал в мешки звонкую монету - кровавый хлеб казацкий. Тогда среди огня, криков отчаяния и грома выстрелов впервые он познал женское тело. Испуганная турчанка стала для него военной добычей, не отличимой от цехинов, дукатов и аспров, что их шапками черпали запорожцы после побед. Жестокое время порождает жестоких людей. Данила становился воином, бойцом, который жил войной, ежедневно заглядывая в глаза смерти, поэтому брал от жизни все, что мог. И считал такое положение вещей справедливым. Потому что мог погибнуть в любой момент так, как погибли у него на глазах несколько отчаянных братьев, рядом с которыми бросался в бой. Начало семнадцатого столетия изобиловало жестокостью...
* * *
- Вперед, молодцы! - пронесся над волнами бухты могучий голос Сокольца. - Там наша слава.
Эскадра вмиг ударила веслами, набирая скорость, побежала к близкому берегу.
- Что, рыцари, соскучились по работе? - услышал Данила выкрик атамана. - За казацкую славу!
- Слава! - крикнули в ответ запорожцы.
- За веру!
- Слава!
- За Украину!
- Слава!
- Вперед!
И Нечай одним из первых прыгнул через борт, блеснув сабельным лезвием в лучах солнца. За ним, вздымая тучи брызг, увязая по колени в воде, бросились казаки.
- Вперед, вперед, братья! - не унимался атаман. - Руби проклятых, бей басурман!
Из сотни глоток вырвался крик, и страшная волна покатилась к берегу, на котором выжидающе замерли толпы людей. Они и не думали убегать или защищаться, поддаваясь чувству, подобного тому, которое заставляет отару овец замирать бессильно, поглядывая на волков, которые режут их одну за другой.
Брызгами крови было обозначено начало казацких посещений. Запорожцы пришли в ярость, как неистовствует дикий зверь от вида крови. Те несчастные, что застыли на пристани, через минуту упали под ноги нападающим, скорее похожие на кровавые
22
лохмотья, чем на тела людей. А навстречу казакам уже спешили отряды вооруженной стражи. Скоро и они один за другим начали умирать в бешеном бою. С этого времени казакам не мог противостоять никто. Штурмовыми волнами они разлились по пристани, захватили ее и двинулись к городским стенам, которые, скорее были похожи на забор - несмотря на то, что Синоп уже несколько раз был разрушен запорожскими набегами, его жители не были готовы к серьезному сопротивлению.
А сзади уже догоняли, неся снятые с лодок фальконеты, новые десятки запорожцев. Среди гавани один за другим захватывали купеческие корабли. Нападение набирало все большие обороты.
Ворота проскочили на плечах у беглецов. Несколько сейменов попытались, было, помешать, но было поздно. Сначала руки перепуганных мещан, а затем оголтелых запорожцев раскрыли настежь кованые железом половины городских ворот. Сторожа смело бросились в бой с нападающими, образуя первую преграду на пути захватчиков, но все, что смогли сеймены - это умереть смертью воинов в течение нескольких невероятно коротких минут сопротивления. Кого пулей, а кого острым лезвием, всех турецких воинов навеки успокоили запорожцы.
Вскоре в городе началась резня. Сначала от казарм городской стражи ударило несколько залпов из янычарок - там турецкие командиры наспех выстроили батаву и попытались дать отпор. Но в ответ запорожцы сразу залегли и начали яростно отстреливаться, используя для прикрытия низкие строения городского базара. Вскоре подтянули фальконеты и гаковницы. После двух залпов из них турки прекратили сопротивление. Когда рассеялся дым, стало понятно, почему там, где только что стояла ровная батава, кучей лежали друг на друге изуродованные трупы сейменов.
Началась смертельная погоня по узким улочкам города и жестокое убийство тех, кому судьба назначила несчастье оказаться в ненужном месте в ненужное время. Нечай не отставал от других. Могучими ударами кованых сапог он выбивал двери домов, ломал сундуки и дорогую мебель. За волосы, за бороды вытаскивал оцепеневших хозяев на двор, из погребов, ям и хлевов выпускал невольников, которые не могли поверить своему счастью и часто были не менее напуганы, чем их хозяева. Худые и оборванные, стояли они табунами, не решаясь далеко отходить от своих тюрем. Ошалело хлопали глазами, глядя, как умирают от казацких ножей те, которые еще вчера владели ими, словно скотом, распоряжались по собственному усмотрению их волей и жизнью. Данила, как и все без
исключения, четко выполнял приказ Сокольца - в доме, где были найдены христианские невольники, хозяев вырезали донага. Без сожаления и оглядки на возраст или пол.
* * *
Синоп горел. Тучи черного дыма время от времени застилали низкое солнце на западе, а треск огня соединился с голосами десятков несчастных, которые своим плачем
не могли докричаться до Аллаха, чтобы открыть ему глаза на ад, сотворенный гяурами на земле. Запорожцы отрядами покидали разрушенный город. Погнав волов и коней, что тянули мажары, нагруженные добычей, готовили в поход через море баржи, захваченные
23
на рейде, упорядочив толпы освобожденных бранцев и пленных турков. Турков теперь ждало мщение в виде невольничьих рынков Персии и Кавказа.
Соколец, окруженный военными старшинами, выслушивал доклады чайковых атаманов о потерях, количестве добычи, пленных и судах, по которым это все нужно было разместить. Синоп был последним городом, который он планировал как цель похода. И теперь все больше и больше убеждался, что пора возвращаться на Сечь. Количество добычи, чем больше, тем лучше, а вот полуторатысячный отряд невольников был тяжелым грузом, который влияет на скорость передвижения флота и маневр им в случае боевых действий на море. Стояла середина сентября – время начала штормов на Черном море, и турецкий флот мог в любую минуту перейти от бездеятельности к решительным действиям, чтобы покарать нахальных запорожцев. Поэтому лучшего выбора быть не могло - как идти домой.
Солнце садилось, оставляя на западе красный горизонт, когда запорожская флотилия подняла паруса и ушла навстречу открытому морю.
* * *
Буря началась незадолго до полночи. Ветер с гулом бросался на чайки, ревел, как разъяренный зверь, трепетал парусиною, в которую был завернут груз, холодною рукой врывался под жупаны и кобеняки запорожцев. Незадолго до захода солнца косыми струйками пошел плотный дождь.
Большие, словно горы, волны набегали на байдарки, все время грозя потопить отважных смельчаков, которые посмели сделать вызов стихии.
За ревом бури еле было слышно приказы чайковых атаманов или команды с чайки Сокольца, однако, запорожский флот держался слаженно, без паники и суеты.
Перед бурей были сняты паруса, чайки сошлись в кучу и повернули носом к ветру. Все, что могло выпасть за борт, было закреплено. Все, чем можно было черпать воду, всюду было приготовлено и находилось под рукой. Опытные мореплаватели сели на весла и стали к рулю. Запорожцы молились и клали кресты. Отдельно от других казаков, на чердаках нескольких чаек, запорожцы чаклуны-маги бормотали себе под нос
чудодейственные заклинания, что-то сыпали в воду, жгли и выливали, выполняя одним им известные ритуалы.
Нечай сидел на веслах, рядом с другими, и прислушивался к хриплому, надорванному голосу чайкового атамана.
- Правым стой! Стой, пусть вам неладно! Так, хорошо! Левым вперед! Еще добавил!.. Рулевой, ... мать! Равняй лодку, собачий сын! Так, так держи! Хорошо! Теперь левым стой, правым понемногу! Не бойтесь, не бойтесь, братцы, такой катавасии сам черт не видел, спеши! Если выгребем, каждому бочонок водки от меня!
А дождь лил как из ведра. Порой рев бури приглушал треск грома, в сполохах молнии причудливыми черточками проглядывало черное, как смоль, небо, и тогда мрак исчезал на короткое мгновение, а холодное солнце освещало страшное в своем безумии
море, куски белой пены и десятки насекомых – лодок, что отдавая среди бурных волн
24
остатки сил, вели борьбу за жизнь.
Время будто застыло. Нечай не чувствовал ни холода, ни усталости. Исчез даже страх, который непрошеным гостем овладел им в начале бури. Осталось только тупое упорство не подчиняться резко усиливающимся ощущениям страха и мимолетным приступам морской болезни. Вообще, тошнило только его и Богуна, поэтому к другому примешивался еще и стыд за собственную слабость, даже, несмотря на то, что ни один из запорожцев не обращал на них внимания. Минута за минутой, час один за другим... Силы, напряженные до невозможности, иногда готовы были покинуть Данилу, но он делал над собой титанические усилия и продолжал выполнять указания атамана.
- Справа руль! - кричал атаман. - Отворачивай, отворачивай скорей! Или тебе, парень, повылазило, не видишь соседней лодки?
И рулевой видел лодку. Просто безумие бури принимало такие объемы, что юркая чайка уже почти не слушалась руля, взлетая на волнах почти до небес или падая в очередную пропасть.
- Не удержу! - крикнул рулевой. - Из рук рвет!
- Эй, Малахай! - позвал атаман.
И в ту же минуту рядом с атаманом выросла коренастая фигура Малахая, которого Нечай помнил еще с того дня, когда их с Богуном принимали в общество. Еще кто-то бросился на помощь рулевому на носовом руле.
Борьба за жизнь продолжалась. Вдруг резкий треск раздался совсем рядом, и испуганные крики заглушили даже громовое рычание шторма. На лодку успели поднять троих полуживых мужчин из числа бывших невольников – в темноте две лодки столкнулись и обе утонули. Сколько людей на них осталось в живых, не мог сказать никто.
* * *
Буря начала утихать к полудню следующего дня. Медленно, неспешно отпускала она из своих холодных лап тех, кто не захотел подчиниться ей, мужественно и умело
сражался и отстоял свое право на жизнь. Сначала прошел дождь, потом ветер заметно ослабел. И только гороподобные волны еще несколько часов бросали чайки, словно игрушки, отбирая у гребцов последние силы, но скоро схлынули и они. Солнце повисло над горизонтом, озолотив восток, когда тучи исчезли также внезапно, как и появились. В тишине сумерек среди полного штиля ничто не напоминало об аде, который десять часов назад поглотил людей и ломал лодки.
За пять минут от Очакова флот остановился – вернулись высланные вперед разведчики и донесли наказному атаману, что устье Днепра наглухо закрыто турецкой эскадрой. Кроме тех двух десятков галер, которые находились здесь раньше, там стали на
якорь еще тридцать два меньших судна. Теперь стало понятно, почему в море казакам ни разу не встретились турецкие корабли - большой двухбунчужный паша Гасан, что именно он находился на посту капудан-паши и решил не догонять их в море, так как это было бы похоже на ношение воды в решете. Более целесообразным, по его мнению, было
25
перекрыть путь отступления гяурам и дать бой непосредственно в устье Днепра - этой проклятой вагины, что плодит новые и новые тысячи врагов ислама и Блистательной Порты.
Не учел Гасан-паша лишь одного - запорожцы как свои пять пальцев знали Днепрово-Бугский лиман, все его многочисленные протоки и затоны, и не имели никакого желания встречаться с флотом лучезарного падишаха. Поэтому они сделали то, что вовремя чайки Сокольца свернули в узкий пролив. За ним в камыши ушли остальные флотилии. После прошлого шторма их осталось девяносто два челна, лодки и лодочки. Шесть трофейных судов либо затонули, либо были отнесены в открытое море, что было для них равнозначно.
Шесть часов они шли узким проливом среди высокого тростника, выстроившись по две чайки в ряд. Еще час шли вереницей в одну лодку. Последние две мили приходилось идти, отталкиваясь от дна ратищами копий - пролив настолько сузился, что о веслах нечего было и думать. Вечером распадок, в который превратился пролив, несколько расширился и закончился крохотной бухточкой, к которой могли одновременно зайти всего три чайки. Теперь до Днепра, который неспешно нес свои воды, видимый отсюда сажень за четыреста, было рукой подать.
Не теряя времени, взялись за работу. На землю сошли все, кто был на челнах. Быстро разгрузили первые три, после чего натянули на каждой из них по два десятка крепких веревок и вытащили чайки на заросший низкими кустарниками берег. Их место в бухточке сразу заняли новые три чайки. Началось выматывающее перетягивание чаек на расстояние в четыреста сажень. В работе были задействованы все – невольники тоже пригодились запорожцам, сами запорожцы, старшина, даже сам казацкий атаман. Соколец, не отставая от других, тянул свою веревку. Широкие катки чаек медленно двигались берегом, оставляя глубокую колею в рыхлом болотистом грунте. Ноги утопали местами по колена, но работа не прекращалась ни на минуту. Даже когда началась ночь, уставшие люди продолжали работать. Каждую чайку тянули триста-четыреста человек. Когда на воду Днепра спустили первые три, возвращались за другими тремя, потом еще и еще. Иногда Соколец разрешал передохнуть. Тогда казаки сидели и лежали, не разжигая костров, после чего поднимались, чтобы снова тянуть веревки. Час проходил за часом в
тяжелейшей работе.
Только к вечеру следующего дня после начала переправы все чайки заняли свои места вдоль берега Днепра, груженые и готовые продолжить поход. Остальные челны, почти все, что были захвачены в Синопе, Соколец, не раздумывая, приказал вывести из строя и оставить на берегу бухты. Дальше в тот вечер они не пошли. Наказной атаман хорошо видел, что люди устали, и решил, несмотря на близость вражьей эскадры, отдохнуть до утра.
Утром казацкий флот двинулся к Запорожью.
* * *
На улице стояли трескучие декабрьские морозы. До Рождества оставалось всего
26
две недели. Казаки поэтому больше времени проводили в куренях. Спали или играли в карты. В Тимашевском курене в круг играющих иногда садился и куренной атаман.
- Теперь ходи ты! – с силой ударил картой об стол невысокий, но коренастый Паляница.
Нечай, к которому были обращены слова Паляницы, спокойно покрыл его карту.
- А теперь ты ходи.
Паляница покрыл карту Нечая.
- А теперь, что скажешь? - обратился он к Палянице. - Не делай волны. Беги лучше за водкой.
- Но это еще посмотрим! - вызывающе бросил сквозь зубы Паляница. - На вот...
Нечай молча поднял из прикупа две последние карты.
- Ага, принимаешь! - обрадовался Паляница.
- Нашел, чему радоваться, - хмыкнул Савка.
- Ой, жалко ведро водки, ой жалко, - передразнил Паляницу один из братьев Карасей.
- Кому, мне жалко? - вспыхнул Паляница.
- Но не мне же, - взъерошился на него Ободранный.
Тем временем Нечай отбил последнюю карту Паляницы и пошел в наступление. Через минуту все было окончено.
- Тю... Играть он садится, - кинул другой Карась.
Паляница покраснел, но уже через минуту сумел собою овладеть.
- Агов, несчастные, кто там говорил, что мне жалко? - он опустил руку в карман, после чего сыпанул на стол полную пригоршню серебряных татарских курушей.
- Ну... казак, казак! - развел руками Савка.
Вдруг они оба замолчали и удивительными взглядами посмотрели на куренного атамана - тот неспешно собрал со стола монеты и опустил их все в карман своего жупана.
- В шинок пойдем, - вслух пояснил куренной. - Нечего в курене под святыми образами шаровары просиживать. Поэтому жид и шинок поставил. А здесь, в курене, возможно, кто-то отдохнуть захочет.
И куренному никто не стал возражать. Через несколько минут десяток казаков
Тимашевского куреня, среди которых был и Нечай, двигались, не обращая внимания на снегопад, к большому шинку, который светил в холодную темноту узкими щелями окон за какую-то сотню шагов от сечевых ворот. Среди заметных куч снега предместья он выглядел, напоминая чем-то Ноев ковчег.
В шинке в нос ударил чад прокисшего вина и пригоревшего мяса. Большие столы, за каждым из них могли поместиться до десяти человек, почти все были заняты. Тимашевцы нашли свободный стол в углу, недалеко от печки. Рядом гуляла компания Вышестеблевского куреня. Подпитые запорожцы с гомоном поздоровались с новоприбывшими.
- О, смотри, и тимашевцы ныне забавляются, - развязно выкрикнул один из соседнего стола. - Пейте, братья, на этом свете, так как на том не дадут!
- А мы так и делаем, панове-братья, - атаман с уважением склонил голову перед вышестеблевцами, после чего обратился к жиду-шинкарю: - Гей, шинкарь! А давай нам,
27
что имеешь. Да постного, скурвый сын!
Скоро забегали служанки. На столе появилась рыба, тушки тетеря, щерба и водка. Громко простучали чарки.
- За здоровье всех! - выговорил куренной атаман. - За всех, братчики, - повторил он, обращаясь к вышестеблевцам.
- Слава! - ответили те, что даже потолок затрясся.
Когда были налиты чарки, куренной атаман обратился к побратимам:
- Панове-молодцы! Хочу, чтоб вы знали - я привел вас сюда не только ради чарки. Сегодня я получил известие необычайной важности. К нам на Сечь из Украины прибыл человек, которого я уважаю, и он заслуживает этого уважения. Он скоро будет среди нас, выслушайте его и вам будет понятно, почему я его уважаю.
Вверх взлетели руки с чарками. Скоро зазвучала и музыка.
Проходил час за часом. На огонь подходили и другие обитатели казацкой столицы. Наконец, шинок заполнился полностью. Несмотря на лютый мороз на улице, служанки шинка скоро вынуждены были открыть окна, которые вели на чердак, однако все же духота давала о себе знать. Даже курцы с зажженными курительными трубками вынуждены были выходить в сени, что, в общем, для запорожцев было не характерно. Иначе по-другому воздух в шинке стал бы нестерпимым.
Когда в помещение зашли несколько старшин в кармазиновых, подбитых медвежьим мехом киреях, сразу никто, за исключением Емели, переяславского куренного Непейпива и еще нескольких сечевых старшин, их и не заметили. Они быстро прошли к стойке и остановились там, осматривая освещенное мерцающим светом нескольких десятков свечей помещение. По заснеженной одежде и уставшему виду было ясно, что они преодолели только что дальнюю дорогу. О чем-то переговорив с трактирщиком, они получили от него по кружке горячего вина и начали пить его, стоя у стойки - трактирщик лишь руками развел, мол, нет вам, люди добрые, где сесть. Один из прибывших - смуглый, похожий на турка мужчина лет сорока пяти, с любопытством осматривал присутствующих. Наконец, его взгляд направился в сторону Емели. Емеля без лишних слов встал из-за стола и направился к стойке.
- Приветствуем вас, господин Павел! - громко, так, чтобы слышали все вокруг,
обратился он к старшине.
Тот протянул ему руку, но поглядывал так, словно не мог узнать.
- Не узнаете? - продолжил куренной атаман Емеля. - Оно и неудивительно.
В глазах незнакомца мелькнул огонек. Он что-то усиленно вспоминал.
- Почему же, помню. Немного я встречал живыми тех, с кем под бунчуком Олифера Стеблевца в Польшу ходил... Немного. Да и тебя не узнать!
Он крепко пожал Емеле руку. По выражению его лица было заметно, что эта встреча была для него неожиданной, но приятной.
- Слышал я от ляхов, что ты чуть не побратался с дьяволом. На Подолье за твою
голову золотом платят.
- И много дают?
- Мало! - засмеялся пришелец.
Несколько минут царила тишина. Все присутствующие в кабаке с любопытством
28
смотрели на прибывших. К ним подошли Непейпиво, вышестеблевский атаман по имени Ус и еще несколько старшин.
- Панове-молодцы! - обратился ко всем тимашевский куренной атаман. - Присмотритесь внимательно к людям, что стоят перед вами! Потому что они не просто прибывшие на Сечь бродяги. Еще утром имел я известие, что едет к нам рыцарь и защитник Украины, славный генеральный хорунжий великий Павлюк с товарищами, поэтому с минуту на минуту ожидал его появления перед обществом, о чем и вам не так давно говорил. Потому знаю и свято верю, что появление такого человека на матушке Сечи – это лозунг для нас поднять оружие против проклятых лядских псов. Поэтому слушайте его, господа-молодцы, и запоминайте каждое его слово в памяти. Потому что сегодня вы имеете возможность стать свидетелями новой зари нашей борьбы за попранные права казачества, попранную поляками украинскую землю и за свержение собачьей унии.
Смуглый старшина склонил голову и приложил к груди правую руку в знак благодарности. Емеле за его слова.
- Хорошо говоришь, пане куренной! Но для всего есть свое время. Сначала б не помешало нам с дороги поужинать, по чарке выпить. А потом и о деле поговорить. Но здесь среди честной компании и яблоку негде упасть.
Емельян кивнул головой и повернулся к столу, за которым сидели его товарищи.
- Агов, запорожцы! Что, не найдем место для хороших людей?
Через минуту за столом появилось столько свободного места, которого сполна хватило на всех троих прибывших.
Старшины сняли с себя и отдали служанкам дорогие киреи, дождались, пока на столе уберут, и только тогда сели на лавку.
- Позвольте, панове-молодцы, ближе познакомить вас со шляхетным паном славного войска его гетманской милости - Павлом Михайловичем, - указал на гостя куренной.
За столом стояла тишина. Казаки все еще не верили, что генеральный хорунжий реестрового войска сидит с ним за одним столом, словно простой себе казак.
- Познакомьтесь и с товарищами моими, - ответил Павлюк. - Перед вами полковник нежинский Степан Остряница и давний мой товарищ Дмитро Гуня. И присягаюсь перед
всем уважаемым товариством: эти люди заслуживают уважения не меньше, а может, и больше, чем я.
По просьбе Емели через несколько минут служанки принесли откуда-то блюдце меда. Старый, выдержанный не менее десяти лет, напиток разлили по кружкам.
- За здоровье славного нашего генерального хорунжего и его шляхетных товарищей! - поднялся с лавки Емеля.
- Слава! - сразу загремел шинок.
Павлюка знали и уважали среди казацкой среды, поэтому его появление произвело невероятное впечатление - за считанные минуты в шинок, который и до этого был полон
людей, прибежали еще не менее сотни братчиков. Запорожцы сидели и стояли повсюду, прикипев глазами к Павлюку, Гуне и Острянице, словно извиняясь за то, что не узнали их сразу. Мало того, скоро под стенами шинка, несмотря на мороз, стала образовываться
29
толпа из тех, кто уже физически не мог протиснуться в помещение. Царило оживление.
Среди казаков прошел слух, что генеральный хорунжий, пользуясь случаем, желает огласить важную для товариства новость.
Тем временем за столом, где сидели Нечай, Богун, Емеля и другие тимашевцы, присоединился Павлюк. кружки с медом наполнились повторно. Теперь поднялся генеральный хорунжий. С кружкой в руке он стал на лавку, возвышаясь над другими казаками. Некоторое время смотрел задумчиво вокруг, на толпу, которая ждала его слов.
- Хочу и я угостить вас, уважаемое товариство, - говорил он, и его низкий, проникновенный голос зазвучал над притихшими запорожцами. - Всем меда! - Павлюк подождал несколько минут, пока шинкарь не выкатил на середину бочонок с медом, а казаки, выбивши из нее пробку, разлили напиток по кружкам, ковшам и чаркам. - Имею я кое-что сказать вам, дорогие мои товарищи, - продолжал Павлюк. - Я не случайно зашел сюда, перед тем как появиться у кошевого атамана. Не случайно разделили с вами хлеб-соль. Не случайно пью за ваше здоровье, а вы за мое. Так как вы - это Сечь. Так выпьем же за Сечь и за людей, которые делают ее твердынею на границе крещеных земель, за простого казака, который тысячу раз полил своей горячей кровью то, что дороже нам всем - волю и нашу казацкую славу. Выпьем и за тех, кто не сидит теперь рядом с нами. Кто принял смерть за то, ради чего Сечь-мать стоит. Пускай земля им будет пухом, а память навеки останется в наших сердцах.
И выпьем, панове-братцы, за нашу свободу, чтобы все вы помнили - есть на многострадальных землях Украины свободные казаки, которые имеют оружие в руках для того, чтобы защищать свои права. А они, эти права, попираются в Речи Посполитой на каждом шагу. Или, может, вру я, рыцари?
Настала моровая тишина. Каждый из присутствующих боялся пропустить хотя бы одно слово высокого гостя, поэтому все молчали. Только где-то за спиной было слышно шипение закипающей воды и звон посуды. Кухня при шинке жила своей жизнью, несмотря на тишину и высокие идеалы.
- Чистая правда! Душить ляха – честь для казака! - послышался среди тишины чей-то голос.
Павлюк, казалось, ждал именно этой фразы.
- И вам не нравится то, что делается на Украине?
- Та какого черта нравится! – отозвались запорожцы. – Руки чешутся ляхам боки ободрать.
- Пустить кровь лядскую! - гаркнул, не отставая от других, Богун.
Нечай, который держался рядом, удивительно посмотрел на побратима. Иван открыл перед ним черты своего характера. Перед Данилой стоял двадцатипятилетний казак с реденькими пока еще усами, с всклокоченными волосами и горящими глазами. Именно этот огонь в глазах Богуна поразил Данилу. Именно он подсказал Нечаю - что именно он тот, с кем можно идти жизненными тропами. Бороться и, возможно, отдать жизнь за Родину. Потому что и сам Данила Нечай почувствовал в себе такой огонь,
который начертал его будущее - славного рыцаря, имя которого навеки будет запечатлено на страницах украинской истории. То, о чем много раз говорилось в казацкой среде - а именно война против Речи Посполитой стала для Данилы реальным фактом. И он ясно
30
почувствовал, с кем он может повести эту войну, встречать победу или поражение,
триумф или крах. И как настоящий запорожец, рванул из ножен саблю, поднимая высоко вверх блестящее лезвие.
- Слава Павлюку! Слава Украине! - изо всех сил выкрикнул он.
И в ту же минуту сотни глоток подхватили его крик. И будущий гетман Павлюк стоял на лавке, возвышаясь над казаками и радостно поглядывая на них. Начало было положено. Эта дикая, своевольная толпа признала его и поддержала. Тысячу раз был он прав, когда решился на бунт и двинулся к Запорожью. Сегодня их перед ним сотня, а завтра будет десять тысяч. А это уже сила, которая может сломить железные ряды кварцяного войска. И Павлюк, также как и Нечай, который смотрел на него своими глазами, почувствовал - где-то за темной ночью рождается новый день, а с ними новая война за развязывание польской шляхтой против нашей Родины. Кровавая и страшная, не первая и не последняя для Украины. Но это будет его, Павла Бута, война. За ним пойдут казаки, а он отдаст все силы ради того, чтобы освободить землю своих предков от чужеземного пана и католической ереси.
Павлюк еще раз обвел взглядом запорожцев, что бушевали вокруг и неторопливо поднес ко рту кружку, которую держал в руке. Длинными крупными глотками он пил душистое медовое вино, и янтарные капли капали с седых усов генерального хорунжего реестрового казацкого войска, будущего гетмана и мученика.
Отсчитывал последние дни декабрь 1636-го года.
* * *
За Павлюком на Сечь сотнями потянулись из волости выписчики. Изо дня в день пеша и конно прибывали в Никитин Рог те, кому не нашлось места в реестре гетманского войска. Слухи о том, что Павлюк намерен вооруженной рукой выступить против короны, настойчиво распространялись Украиной от Чигирина до Львова, словно весеннее наводнение, которое рвет плотины и заливает поля и луга. Поэтому все те, кого власть не посчитала нужным уважать в соответствии с его рыцарским статусом и
элементарно не давала жить нормальной жизнью, а таких было очень много, все они присоединили свои копья, сабли, мушкеты и горячее сердце в войсках мятежного генерального хорунжего.
Сечь гудела голосами десяти тысяч хохлатых смельчаков, прибывших сюда отовсюду. Для зимнего периода такое количество людей на Низу было нехарактерным, даже страшным. Впрочем, если присмотреться поближе к корням казацкого недовольства, ничего страшного не происходило. Началу 1637-го года суждено стать тем рубежом, на котором тихое недовольство буйных казацких масс властью начало приобретать открытые формы, и Речь Посполитая неожиданно для себя стала перед угрозой, степень которой очень недооценивала. Еще болезненными для казаков были
последствия Куруковского соглашения, согласно которому много тысяч прирожденных воинов были выписаны из реестра и лишены казацкого звания и привилегий. Еще не забыли казаки вонь дыма, в котором горели казацкие чайки, сожженные под надзором
31
польских комиссаров. Позапрошлогоднее происшествие, когда Сулима разрушил
гарнизон Кодак, тоже оставил глубокий след в памяти низового рыцарства, ведь с того времени прошло менее двух лет, а Кодак снова торчал десятисаженными стенами, словно издеваясь над казацкой вольницей. И те, кто недавно чесал затылок, не понимали, как случилось, что Сулима, скованный по рукам и ногам, очутился в Варшаве под топором палача, теперь скрежетали зубами, жаждая лядской кровью смыть свою вину в смерти кошевого атамана Ивана Сулимы.
Одним словом, появление на Сечи Павла Бута было своевременным и хорошо продуманным. Уже в начале февраля началась усиленная подготовка к большому походу. В мастерских сечевого предместья ковалось оружие, мололи порох. Работники приводили в порядок возы для обоза, ремонтировали арбы для перевозки пушек. Потянулись с Украины валки саней, груженных хлебом, салом, сукном, шкурами, фуражом, селитрой, железом и еще десятками различных вещей, нужных войску.
Поход начался с середины февраля. Правда, цель похода была не той, которую ожидали. Павлюк повел шеститысячное войско с шестью большими и двумя десятками поменьше пушками в буджацкие степи на помощь крымскому хану Батыр-Гирею в его войне против буджацкой орды. Многие рассмотрели этот поход как репетицию перед главными действиями в войне против поляков.
В походе Данила догнал Богуна, и их кони шли рядом. Шитый золотом кармазин Нечаевого жупана блистал в лучах солнца, словно татарский инжир. Иван улыбнулся - привычку Нечая хвастаться дорогой одеждой уже давно заметили в Тимашевском курене, о чем при случае успешно зубоскалили. Еще полюбил Данила дорогое оружие, однако, такая любовь среди запорожцев никогда не вызывала удивления. Вот и теперь на боку Нечая сабля с ручкой слоновой кости, украшенная несколькими очень большими изумрудами.
- Где же эти татары? - спросил Нечай. - Третий день идем, и нет ни одной души!
- А что, соскучился по ним? - на вопрос ответил своим вопросом Богун.
- Скоро увидишь, - Нечай похлопал Богуна по плечу.
Молчаливый Ободранный, который ехал рядом, присмотрелся в горизонт, где он заметил авангард войска буджацких татар. Спокойно достав со шлыка курительную
трубку, он показал Нечаю:
- Ну вот, и дождались, - ответил тот. - Готовьтесь к сабельному бою.
Впереди, где ехал Павлюк с есаулами, обозными, джурами и сурмачами, послышался сигнал. Звонко, даже весело прозвучал в морозном воздухе сигнал тревоги.
Павлюк, выехав вперед, приставил к глазам дальнозоркую трубу.
- Стать оборонительной рукой, - коротко бросил он, не оборачиваясь. - Конницу на фланги, возы и артиллерию вперед.
- Стать оборонной рукой! - послышались крики куренных атаманов, дублирующих команду по куреням.
- Конницу на фланги! - летели слова, утопая в цокоте сотен конских копыт.
- Возы вперед! Выпрягай коней, станови в три ряда!
- Артиллерию к бою! – выкрикнул обозный.
Повторно пропела сурма. Гетманские джуры один за другим поднимали на
32
ратищах высоко вверх разные сигнальные флаги, управляя с их помощью войсками. За
несколько минут быстро и без суматохи походная запорожская колонна преобразовалась в хорошо укрепленный лагерь. Правильной формы четырехугольник из возов закрыл собою пехоту, тягловых коней и обозную обслугу. Слева и справа от него две тысячи конников насторожились блестящими наконечниками копий. Пехота с мушкетами и самопалами занимала боевые позиции за возами, а пушкари энергично готовили, забивая в жерла щедрые заряды картечи, все двадцать шесть пушек. Скоро готовый к бою вагенбург был нацелен четырьмя тысячами стволов в темные татарские лавы, которые быстро прибывали.
После молниеносного приближения татары стали кошем за пределами на дистанции выстрела из огнестрельного оружия и начали герц. По одному, по двое или по трое, или целыми полусотнями подъезжали они к казацкому лагерю, размахивая кривыми саблями, пуская из луков стрелы, сыпали оскорбления в адрес казаков, перемешивая татарский и ломаный украинский языки, Казаки не оставляли без ответов такие насмешки, и в ответ на словесные оскорбления летела ругань чистой татарской брани, а стрелы возвращались к своим хозяевам не менее метко, чем были посланы к казацкому вагенбургу. Чуть позже с разрешения Павлюка начали выезжать к поединку и запорожцы. Молниеносно вылетали они из ворот лагеря, размахивая саблями или копьями наперевес к татарским батырам, судьба которых в такие минуты висела на волоске. Ожесточенные бои и быстрые стычки небольших отрядов затягивались до темноты.
Ночь. Яркая звездная ночь воцарилась над утихшей в зимней спячке степью. И спит ли она? Скорее, не спит. Затаилась в напряжении. Тысячами пар испуганных хищных волчьих глаз она смотрела за людьми.
В лагере горели огни и почти никто не спал. Возбуждение перед давно ожидаемым полем битвы давало о себе знать, а ранние сумерки не добавляли желание отдыхать. В шалашах только что приготовили ужин, поэтому запорожцы, сидя большими кругами вокруг походных котелков, хлебали горячий, заправленный шкварками и мясом кулеш. Успев еще засветло устроиться на валах перед периметром из телег, перекрикивалась стража. Эти валы, вернее то, как они были сделаны, заставило уважать Ивана Павлюка
еще больше, чем его уважали прежде. Все убедились в его гениальности. Вместо того чтобы вгрызаться, выбиваясь из сил в мерзлый грунт, Павлюк приказал просто набросать снега и полить его подогретой на кострах родниковой водой. За час на морозе все это превратилось в настоящий каток. Вскарабкаться наверх вала и удержаться на ногах стало чрезвычайно сложно даже при условии того, что никто в тебя при этом не стрелял и не колол копьем. Что же до неподкованных татарских коней, то такая преграда для них была равнозначна непреодолимым стенам.
* * *
Сурма подала сигнал к бою, как только в воздухе начал сереть первый утренний рассвет, и сразу казацкий лагерь наполнился криками, топотом ног, ржанием коней и бряцанием оружия. Казаки занимали боевые позиции на периметре, готовили мушкеты.
33
Пушкари деловито суетились возле покрытых изморозью пушек. Оттоманские джуры
бегали по лагерю, донося приказы Павлюка до подразделений войска.
При первом же взгляде на вражескую орду стало ясно, что вероятнее всего ночью к ним прибыла помощь. Поэтому теперь татары охватывали казацкий вагенбург с трех сторон и при необходимости легко могли взять его в кольцо. Захваченный запорожскими разведчиками “язык” подтвердил факт прибытия к противнику подкрепления. Перед тем как его закололи копьем, татарин рассказал о прибытии султана Азамата с десятью тысячами всадников, после количество орды насчитывало около двадцати пяти тысяч. Зато посол союзника Батыр-Гирея, который прибыл к Павлюку час назад, пришел известить, что хан отправился им на помощь, но прибудет только к вечеру, значит, пока что на его помощь можно было не рассчитывать. Учитывая все это, Павлюк принял единственно верное решение - отбиваться в лагере и не оказывать до прибытия крымцев никаких попыток контратак. Лишние потери не входили в планы казацкого атамана. Павлюк приказал всем спешить и занимать позиции на валу. Конной вылазки пока не будет.
Казаки, хлопая широкими шароварами, побежали к периметру. В татарском стане начало постепенно нарастать низкое гудение, которое время от времени перекрывалось свистком и криками. Мурзы убирали и строили свои орды, после чего, повинуясь приказу султана Азамата, двинули их вперед. Атака на казацкий лагерь начиналась.
- Что же... Всем спешиться! - не без жалости бросил куренной атаман Емеля. – Быстро на валы, паны-молодцы. Зальем басурманам сало за шею! Вперед! – и первым погнал коня в обоз, побежал к периметру лагеря. За ним кинулись остальные тимашевцы.
В это время татары, сколько было духа, погнали коней в направлении казацкого лагеря. Грозное тысячеголосое “Алла!” ширилось, наступало, пряча под собой остатки звуков.
Первой выстрелила пушка. За ней еще две и еще одна посылали во врага
смертельный вихрь картечи. Тучи порохового дыма еще не успели развеяться по полю, как пушкари уже стали заряжать пушки повторно, одновременно внося поправки, внесенные после первого залпа. Одна за другой ударили шесть меньших пушек. Передние лавы атакующей орды начали нести потери, однако останавливаться и не думали. Скоро в ответ ударили из пушек татары. Два выстрела из тяжелых кулеврин легли настолько удачно, что казацкий лагерь на мгновение затих. Одна из пуль подняла в воздухе большой воз с такой легкостью, словно это был листок с дерева, и бросила его прямо в табун тягловых коней. Несколько покалеченных животных начали сильно ржать. Другая пуля, пройдя над самими возами, отобрала жизнь четверых казаков. Вслед за пушечными пулями в воздухе засвистали сотни татарских стрел, защелкали одинокие выстрелы из огнестрельного оружия. Стрелы, пущенные с высокой траекторией, посыпались, обходя
вал и периметр, над головами казаков, отыскивая жертвы. Но металлические доспехи и зимняя одежда запорожцев делали их совершенно неэффективными. Запорожцы, не прячась от них по возам, выжидали, чтобы согласованным залпом с минимального расстояния оказать максимальное несчастье врагу. Скоро и ударили. Несколько тысяч мушкетов выстрелили одновременно, и лагерь сразу же затянуло дымом, словно от пожара. Второй и третий залп пришлось делать без прицела. Судя по всему, они были
34
полностью удачными. Когда дым развеялся, стало понятно, что атака застопорилась –
орда спешно отходила к предыдущим позициям, оставляя за казацким окопом сотни изувеченных тел коней и людей. Десятки кончались, не получив от единоверцев помощи. Белая равнина перед окопами густо покрылась ярко-красными пятнами. Начиналась артиллерийская дуэль. На большом расстоянии шесть казацких кулеврин против двух татарских пушек делали намного больше несчастья. Правда, меньшие пушки вынуждены были молчать, не в состоянии донести до вражьего коша свои железные снаряды.
* * *
Татары пошли на новый приступ. Теперь стреляли уже все запорожцы, но враги все шли и шли, целыми сотнями, скапливались под скользким ледяным валом. Некоторые пытались взобраться наверх, но тут же их сносил шквал свинца, пущенный почти в упор. Так что скоро под валами в лужах крови лежали целые груды человеческих и конских трупов. Но буджаки не унимались. Очевидно, султан Азамат бросал в бой все силы, понимая, что теперь единственный шанс обрести казацкий лагерь – ведь после подхода войска Батыр-Гирея это было бы невозможно, так как сам султан Азамат желал получить лавры победы. То в одном, то в другом месте пробовали татары на прочность казачью оборону, щедро поливая своей кровью лед периметра, и обламывали об нее зубы. Если же какому нукеру и удавалось подняться на ледяной вал, он сразу же попадал в пределы досягаемости казацких стрелков и не имел никакой возможности спасти свою жизнь.
И время шло. Запорожцы держались ладно, но все же численное преимущество татар сказывалось - в нескольких местах лагеря завязался безумный сабельный бой.
Татары с яростью обреченных бросались на казацкие корабелы, пытаясь растащить повозки периметра. В такие моменты прорыва выделенный Павлюком отряд в три сотни стрелков сметал татар с периметра лагеря, словно пыль с пола ухоженного дома. Становилось все жарче и жарче. Примерно через четверть часа после начала второго штурма в одном из углов вагенбурга оборона все же была прорвана - татары погнали на казаков тысячный табун лошадей и, прикрываясь ими, как живым щитом, смогли растянуть телеги и посыпать пеплом отрезок вала в несколько десятков шагов. На конных казаков татары бросились наперерез, полетел целый ливень пущенных в упор стрел, выхватывая из их рядов сразу несколько десятков запорожцев. В ту же минуту вглубь лагеря начали врываться сотня за сотней взбесившихся от собственной и чужой крови буджаков. Кровавый штурм закипел внутри лагеря.
Тем временем Павлюк сидел в седле, словно влитой. Ни одним движением не выказывал он волнения даже тогда, когда отдавал приказы. Разумно и продуманно
использовал все силы, которые имел в своем распоряжении. И татары так и не смогли развить свой успех - огонь казацкой артиллерии был перенесен на место прорыва. Теперь большую пользу сделали малые пушки, что хотя и отставали от кулеврин по дальнобойности, но имели намного большую скорострельность и маневренность. После нескольких залпов татары, которые успели ворваться в лагерь, остались без поддержки и сразу же уменьшили давление и начали отходить к насыпи. Но уже летели им навстречу,
35
удерживаемые в оба фланга, вооруженные саблями и пистолетами, тимашевцы,
батуринцы, шкуринцы и татаревцы. Умело выполняя приказы атамана, они врубались в лавы татар, взяли их в подкову, раскрытая сторона которой приходилась на участок периметра, по которой палили пушки. Одновременно около пяти сотен буджаков оказались в ловушке, и напрасно бросал на штурм своих лучших нукеров султан Азамат - разрушенный участок лагеря простреливался казацкими пушками настолько хорошо, что подходы к нему превратились в тропу к лучшей жизни. На остальных валах татар встречали согласованные залпы сотен мушкетов.
Резня в середине лагеря продолжалась. Обреченные на смерть татары бились, словно львы, но даже это не могло спасти их. Одного за другим нукеров вытаскивали из толпы, в которую втиснулись кочевники, которые не знали войскового строя, и рубали, и кололи, и пристреливали. Разрезали жилы и артерии острыми саблями, посылали в грудь разогретый свинец, проламывали кусками железа черепа и поднимали их на длинные древка копий.
Нечай кинулся вместе с частью Тимашевского куреня на прорыв, дурел от увиденной крови, врубаясь во вражьи лавы. Давно были отброшены мушкет и оба пистоля. Теперь только скользкая от крови рукоятка сабли и вражьи крики напротив. Где-то сзади, брошенный вместе с мушкетом, остался жупан и блестящий панцирь - любимый из трофеев давнего морского похода блестел в лучах холодного зимнего солнца. Покрытая искусной позолотой насечка шлема дополняла дорогие доспехи и выделяла Нечая из толпы запорожцев, так как на некоторых не было даже кольчуги. Данила всегда был впереди. Он бросался туда, где было трудно, словно искал встречи с самой смертью и не находил ее, всю свою силу и мастерство направлял ради получения победы. При встрече со смертельной опасностью становился непобедимым. И бродила усмешка удовлетворения на устах куренного атамана Тимашевского куреня – так, он был тысячу тысяч раз прав, когда говорил, что сабля Нечая еще начертит свой след на кровавых страницах казацкой славы.
Наконец, все было кончено. Упал с криком последний из нападающих. Татары откатились далеко в степь, спасаясь от нещадного огня пушек из казацкого лагеря. Солнце стояло в зените, когда выбросив до небес злость первого удара, буджаки прекратили наступление, обдумывая свои дальнейшие действия. Павлюк воспользовался затишьем и приказал обновить периметр в тех местах, где его разрушили вражьи пушки и посланные на смерть нукеры. Запорожцы быстро и согласованно выкатили на вал новые возы, заменяя разбитые, сковывали их колесо к колесу крепкими веревками, казаки вырубали во льду проруби, черпали воду, нужную для усиления ледяной крепости, построенной ими среди степи. Возы и арбы развозили бочки с водой по валам, где ее выливали на собранный в кучу снег. Трескучий мороз заканчивал дело – через считанные минуты снеговые валы превращались в настоящие стены.
Однако на обновленный казацкий лагерь буджацкие татары не стали наступать. Они ушли в степь.
36
* * *
Как и ожидали бывалые запорожцы, поход на буджацких татар был лишь репетицией перед тем великим делом, ради которого жил и работал теперь Павел Михнович Бут.
Довольно значительный шляхтич, генеральный хорунжий реестрового казацкого войска, который всю жизнь верой и правдой служил короне, заупрямился вывести казачество из унизительного состояния, к которому его привела Польша. Надменные сановники Речи Посполитой смотрели свысока на огромную пользу казаков как охранников южных границ государства и презрительно извещали, что украинское казачество выполняет на теле страны ту же роль, какую выполняют волосы и ногти на теле человека. Когда их не слишком много - они нужны, когда слишком разрастаются - их отсекают. И Польша исправно отсекала. Сначала в 1596-ом году после казней Солоницы и Северина Наливайко, затем в 1615-ом году, когда было непонятно, на чьей стороне сейм: или на стороне казаков, которые потом кровью защищали страну от набегов татарских орд, или на стороне султана, разгневанного морскими походами запорожцев на свои земли.
6-го ноября 1625-го года было подписано соглашение при Куруковском озере, в котором значился реестр в 6000 человек. Всего через четыре года после того срока казацкая армия буквально спасла Речь Посполитую от нашествия тех же османов. Слава Богу, не дожил Сагайдачный, судьба была ласкова к нему и не дала увидеть, как отплатил Сигизмунд III за труды его праведные и пот кровавый на полях битвы.
Был еще Кодак, который сдал свои десятисаженные стены на гибель Запорожской Сечи, казнь Сулимы, который разрушил эту крепость. События совсем свежие, они еще не успели развеяться дымкой в памяти прошедшего времени.
Поэтому действия Павлюка были как никогда нужными. И после окончания зимы, после того, как он проверил в буджацком походе свое войско, показал себя запорожцем, как настоящий вождь, мудрый и талантливый, он начал действовать. Тем более что для этих действий появился повод.
* * *
Весной 1637-го года забурлило реестровое казачество. Жалование, которое вечно задерживали, поведение католической шляхты, что сживала казаков с их земель, законы, запрещавшие казакам самим выбирать свою старшину, осуществлять самостоятельные военные походы, принимать в свои ряды выписчиков, и еще невесть какие запреты и
указания высокого сейма прорвали плотину терпения, и гнев украинских воинов начал расти подобно тому, как растет напор воды, когда она рвет плотину во время весеннего наводнения. Причина казацкого недовольства никогда не была тайной. К этому присоединился запрет польских властей пользоваться казакам пушками из казенных
37
пушечных складов. Казацкому войску ясно давали понять, какой частью коронного войска они являются – такой, которая скорее обуза, чем равноправная его часть.
* * *
Для Нечая, Богуна и других тимашевцев начались тяжелые дни. Причиной тяжелых дней были не недостаток продовольствия, не тяжелая работа, а постоянные похмелья, которые начались после возвращения с похода на буджацкую орду. Отметили возвращение застольем, которое повторили на второй, третий день. Продолжались все новые и новые застолья и громкие банкеты. Сечь гуляла. С пушечными и мушкетными залпами, со звоном нажитых в буджацких степях монет. Буйные головы день за днем, ночь за ночью, в десятках больших и малых корчем, шинков и пивных не гасли огни в окнах, не закрывались двери. На майданах, в куренях или просто среди плавней пропивались такие деньги, которыми могла похвастаться казна не каждого магната. Шинкари, торгаши и винокуры разного статуса, закусивши удила, торговали “зеленым змием” с максимальной для себя пользой. Они хватали за юбку свою торговую фортуну.
* * *
Утро 15-го декабря ничем не отличалось от других утренних часов других дней, которые природа подарила Приднепровью в начале зимы 1637-го года. Мелкий холодный дождик, к которому время от времени примешивался мокрый снег, засыпал землю, которая никак не могла дождаться белого ковра первого снега, поэтому смотрелась серою и неприветливою, словно неутешная вдова после плохих известий. Голые деревья чужими
обелисками стояли вдоль дороги, прячась в серую мглу, откликаясь карканьем воронья с поредевших деревьев, которые томились в болоте среди разбитой дороги.
Сзади запорожских отрядов остались закованные в бронь поляки. Обе армии заняли наиболее выгодные, как казалось их вождям, позиции для предстоящей битвы. Тяжелые обозы сверхчеловеческими усилиями обозной челяди были доставлены в лагеря. Время, когда в воздухе еще не появилась вонь порохового дыма, запах крови и ненависти, но уже достаточно четко чувствовалось предбоевое напряжение.
Еще 30-го декабря передовые хоругви польского войска под руководством Самуила Лаща вышли в район, где дозорные коронного стражника видели накануне казацкую конницу, и сходу вступили в горячий бой с небольшим отрядом повстанцев, которые стояли в селе Нетребовка. Безумным наскоком закованного в броню кулака гусарской хоругви Лащ разбил казацкие лавы, не миновав заодно вырезать все мирное
население Нетребовки, сжечь сельскую церковь, построенную в незапамятные времена, и построить на выгоне над селом страшные вехи – два десятка залитых кровью свай с казненными на них пленными казаками. И еще долго воды Роси, над тихой заводью которой стояла живописная Нетребовка, краснели от крови сотен людей. Люди в отчаянии
38
искали спасения в холодной реке, но находили только смерть в ее волнах от мушкетного огня драгун и копий благородного рыцарства. Сам коронный стражник с блеском в глазах и садистской улыбкой на лице наблюдал за картиной избиения безоружных женщин и детей, старых и немощных стариков.
- Скурвые мужики! - смеясь, говорил он. - Почему вы так живо реагируете на свою смерть? Разве ваши вонючие души достойны, чтобы их спасать? Огня, солдаты! Режьте и жгите проклятую схизму, чтобы ни один живым не ушел от рук Самуила Лаща!
В тот же день отряд коронного стражника подошел к селу Дробовка, соседнему с селом Нетребовка, где с полуторатысячным отрядом казаков находился атаман по прозвищу Коростень. Напуганные слухами о страшной судьбе жителей Нетребовки, плохо организованный отряд Коростеня спешно отступил как можно дальше, чем дал возможность Лащу форсировать Рось и закрепиться лагерем на довольно значительном плацдарме за рекой. До утра в лагере коронного стражника не умолкали радостные крики гусарии, пьяной от меда и первой легкой победы. Правда, наутро настроение сиятельных несколько ухудшилось – под покровом ночи неизвестные отчаянные отрубили головы четырем значительным товарищам и повесили их на копьях в центре лагеря. Грустные, с посиневшими лицами и выпученными глазами висели благородные головы, посылая последний упрек товарищам, которые за пьянкой совсем забыли об охране и любой бдительности.
На следующий день 16-го декабря 1636-го года прибыл с основными силами Потоцкий, который был очень взбудоражен отсутствием хотя бы одной уцелевшей хаты, вследствие чего ему пришлось ночевать во влажном шатре. Коронное войско начало переправу, и именно в этот дождливый день польский лагерь остановился вблизи неизвестного в Польше села Кумейки. Стали четырехугольником обнесенные целыми комками грязи возы, подняли вверх треугольники парусиновых шатров, забегали челядинцы в поисках лучшего места для размещения своих панов и корма для их горячих иноходцев. От ряда домов, расположенных рядом с болотом, в печках которых разгорались мокрые дрова, поднялась в небо лента дыма. А Потоцкий с полковниками с целыми гроздьями страусиных перьев на шлемах, в сопровождении почты со знаменами, штандартами, значками и флажками, выехали на взгорье под лагерем, чтобы осмотреть местность. Долго глядел коронный польный гетман на поле будущей битвы в длинную дальнозоркую трубу – и, в конце концов, остался доволен – он выбрал лучшую из возможных позиций.
* * *
В это время основные полки Павлюка, которые насчитывали три тысячи
запорожцев и пять тысяч выписчиков со всей Украины через Чигирин и Черкассы
подошли к местечку Мошны, которое размещалось в нескольких верстах от Кумеек. Но количество казацкого войска только на первый взгляд было меньше войска Потоцкого - еще не успели возы окружить казацкий вагенбург крепким кругом, как уже понесли быстроногие кони гетманских джур в поисках малых и больших отрядов и групп, о
39
которых Павлюку было известно задолго до выхода на волость, и которые были рассеяны по большой территории от Жашнева до Глухова, от Бара до Чигирина. Теперь эти люди должны усилить казацкое войско.
Павлюку удалось объединиться с отрядом Скидана, Кизима, Коростеня и еще с десятком мелких полков. Около двадцати тысяч левобережцев остались за Днепром, охраняя переправы от Потоцкого, как и было согласовано на тайных радах с Павлюком и запорожскими старшинами. Многим из них теперь не было известно о победе конфедерации у поляков и появлении коронных полков рядом с Кумейками. Но даже при таких сложившихся обстоятельствах в казацком лагере насчитывалось почти двадцать тысяч войска, и гетман после недолгих размышлений решил не уходить от битвы, ограничившись универсалом, который понесли джуры холмами и долинами дедовской Киевской земли.
“Павло Михнович, гетман с войском Запорожским Низовым и Городовым. Панам атаманам, товарищам нашим и всей честной братии доброго здоровья и во всем долгого века и успеха от Бога желаем!
Покорно вас, как младших братий, просим: днем и ночью спешите к Мошнам, к артиллерии, также как мы сегодня спешили с артиллерией до Мошен, а спешили потому, что жолнеры хотели товарищей наших выгнать из Мошен, где большого успеха не имели. Жолнерского товариства полегло несколько десятков, и, услышав об артиллерии под Мошнами, они отступили, но так как была ночь, следовать за ними было тяжело. Как только Бог даст день, пойдем за тем врагом, и вас просим, и именем войсковым и суровой карой приказываем - кто называет себя товарищем нашим, пускай немедленно станет за веру христианскую и золотые вольности наши, которые мы кровью заслужили. Божии и эти места, и в Корсуне и в других городах церкви опустошили, детей, женщин по селам порезали. Еще раз просим вас и приказываем, чтобы вы застали нас в Мошнах, а затем Богу вас доверяем.
Дано в Мошнах, во вторник, 15-го декабря 1637-го года.
Степан Дорошинский.
Писарь войсковой”.
И они поспешали - те, к кому был обращен универсал, а на самом деле братская просьба о помощи в общей борьбе за свободу и лучшую судьбу казачества. Доставали из сундуков лучшую одежду, снимали со стен драгоценные сабли, турецкие пистоли, украшенные серебром, кремниевые винтовки. Сжав зубы, бросали чужое хозяйство, на
котором вынуждены были тяжело работать, приумножая панские статусы и не получая с этого ничего, кроме голодного существования и унижений. Крепили на длинных держаках
косы, точили топоры, вырезали удобные кии, и просыпалась в тех людях настоящая гордость степных воинов, призванных с оружием в руках становиться против врагов своей страны, защищать свои давние привилегии, так удачно названные Павлюком “золотыми вольностями”. Казачество Киевщины, больше беднейшая его часть, шли под знамя
Павлюка.
40
* * *
Николай Потоцкий почувствовал себя плохо, сидя в седле своего арабского скакуна, и даже не старался прятать свое состояние от почты, которая со знаменами, значками и копьями в руках окружила его во главе коронного войска. К испорченной погоде, доспехам, что натирали тело и тянули вниз плечи, после того как их не удалось снять прошедшей ночью, добавилась еще головная боль и жажда. Он только что выслушал богослужение в честь Богородицы, передал бискупу жертву в три сотни злотых на строительство костела в провинциальном Летичеве, но от всех этих способов ему ни на йоту не полегчало. Ему все еще было плохо.
“Это виновата кварта вина и бессонная ночь. Они так делают со стареющим гетманом. Не так было еще десять лет тому назад”, - думал Потоцкий, наблюдая, как полки, роты и хоругви строятся под своими знаменами, четко выполняя команды рейментариев.
- Пан Бодаровский! - позвал он, наконец, громко. - Дай команду подать кубок вина.
- Момент! - послышался в ответ голос Бодаровского.
Потоцкий отметил, что кубок, до краев налитый густым красным вином, появился так быстро, словно он был давно приготовлен.
- Или я часто употребляю, или вы хорошо знаете все желания своего гетмана, парень, - вздохнул Потоцкий, принимая рукой, одетой в пластичную железную рукавицу, кубок.
Вино было приятно-кисловатым на вкус и принесло некоторое облегчение.
- Хорошо. Возьмите, - он протянул Бодаровскому пустой кубок. - Что нового?
Бодаровский откашлялся и кинул серебряную кружку кому-то из челяди.
- Пан Лащ шлет горячие приветы, короткую записку и несколько “языков”. Судя по всему, его рейд был удачным. Посланец, который доставил бранцев, сказал, что его милость обошел пана Кизима, который шел на соединение с бунтовщиками.
* * *
Боевая сурма звонкою и частою нотою зазвучала над лагерем, стук возов, рев скотины, ржание коней и людских криков. Трижды пропела и затихла где-то там, где находилась толпа всадников в красных жупанах и возвышался гетманский бунчук, и
нетерпеливо качалась на холодном ветру красно-черная хоругвь с большим мальтийским крестом посередине. Крест был вышит серебром в центре волн на тяжелом бархате.
Словно откликаясь на зов сурмы, низким басовитым рокотанием отозвались большие войсковые литавры. Бом-бом-бом! В каждый барабан, который был чуть ли не в сажень в обхвате, согласованно били шестеро довбышей торжественно-суровую музыку литавр, призывая войско на кровавое дело.
Павел Бут внимательно смотрел перед собой, приложив к глазам дальнозоркую
41
трубу. Вот и все. То, к чему стремился, к чему шли все эти годы, все это стояло перед ним
грозной реальностью будущего боя. Впереди, среди утренней мглы, широким уродливым пятном на поле нескольких невысоких холмов лежал вражеский лагерь. И к этому лагерю он шел во главе движимого казацкого вагенбурга, который медленно переваливался через долины и холмы, уверенно приближаясь к вражеским укреплениям - определенной границы, что отделяла его, Павла Бута, от славы или смерти.
В Черкассах, Никитином Рогу, среди плавней Великого Луга и скованных ледяным холодом буджацких степях, в письмах и универсалах в Украину Павел ни о чем не жалел, хотя иногда задумавшись, понимал - он поставил на кон свою жизнь. Не ради собственных амбиций или пользы! Он же шляхтич и Речь Посполитая всегда могла ему дать еще больше за верную службу и известность быть одним из ее страстных защитников. Для чего же тогда? Ответ пришел не сразу. После многих бессонных ночей и душевных волнений узнал пан Павло трудности, которые толкнули его позвать под свои знамена униженный казацкий народ, православный люд, чьи права были так жестоко растоптаны в космополитичной Речи Посполитой. Космополитичной на словах, на деле такой, что железным маршем шагает, направляемая самоуверенным перстом Рима. И когда этот перст приказывал предать святую католическую веру огнем и мечом, рада выполняла такие приказы. Поэтому он просто не мог оставаться в стороне. Разве собственные интересы могут стать выше заботы о судьбе Украины? Не могут. Особенно для человека, который искренне любит отечество. Все просто и вместе с тем необычайно сложно. Да, он ни о чем не жалел. Пусть оружие их рассудит, и победа останется за тем, кого Бог назначит достойным победы.
До обставленного возами и обкопанного рвами польского лагеря оставалось не более версты. Туда, поспешая, уже влился передовой полк коронного стражника Самуила Лаща - конники создали такую тесноту в узкой горловине ворот обоза, что некоторые из них даже упали на землю, когда конь одного из гусар неожиданно стал дыбом.
Полк Лаща уже был довольно сильно обескровлен в первых стычках с врагами
в наступлении казацкого войска из Мошен, поэтому шляхетское рыцарство на время забыло о чести и штурмовало ворота собственного лагеря, словно перед ним была вражеская крепость. Коронный стражник, как и предвидел Потоцкий, не смог удержаться от боевого контакта, в результате чего потерял убитыми сорок товарищей и около сотни шеренговых пахоликов во время блистательных герцев и последующего преследования казацким авангардом. Шесть верст запорожцы гнали арьергард полка Лаща, словно волки, которые почувствовали запах крови во время зимнего голода, выхватывая на копья и сабельное лезвие все новые и новые жертвы своей ненасытности. Только после сигнала сурмы они неохотно начали возвращаться к движущемуся лагерю. С криком и свистом
гнали они горячих коней между возами периметра в тех местах, где лагерь был предварительно раскрыт. Размахивая окровавленными саблями и келепами, летали, распустив за спиной рукава жупанов, словно птицы, несли на древках копий отрубленные вражьи головы, возле седел дорогое трофейное оружие, кармазиновые штаны и гусарские доспехи. Во время стычки получили потери и эти бесшабашные - были среди них и убитые, и раненые, но казалось, никого из них этот факт не волновал. Мимо гетманского
почета проехал запорожец с залитым кровью лицом. Кровь еще продолжала течь из
42
прорезанной раны на оголенный череп, но уста кривились в улыбке. Поравнявшись с
гетманом, он присадил коня и бросил отрезанную голову польского гусара, которую до этого держал за кудрявые волосы под ноги Павлюковому коню:
- Прими, батько, в подарок часть пана, вероятно, что он был войсковым товарищем воеводы брацлавского.
Павлюк улыбнулся.
- Держи вот! - гетман выхватил из седельной кобуры покрытый серебряной чеканкой пистолет и протянул его казаку. - Это твое награждение. Но я вижу, что тебе нужна помощь!
Запорожец принял гетманский подарок, прижал его к груди и уважительно поклонился.
- Пустое это. Зацепило немного. Но это пустое.
В этот момент он уже пропал за периметром, следуя за остальными запорожцами. Павлюк оглядел свой почет - бунчужный с бунчуком, хорунжий с хоругвью, есаул с жезлом в руке и несколько джур, которые уважительно держались за спиной старшины.
- Вот такие они, господа-братья! И все-таки “наварим” ляхам пива! Не я буду, если с такими соколами и не “наварим”!
Он подогнал коня и поехал, полными легкими вдыхая пахнущий дымом пожара воздух. Некоторое время пытался удержать его за уздечку, когда увидел вражеский стан. Уже скоро. Очень скоро.
Позади послышался топот копыт и бряцанье доспехов. К гетману приблизился Яцко Остряница.
- Павел, надо лагерь усилить, послушай меня!
Павлюк вздохнул.
- Опять ты за свое. В шесть рядов повозки идут, или тебе мало?
- Мало!
- Господи! Сколько же нужно?
- Удвоить...
- А ты не понимаешь, что мы этим сократим фронт и дадим возможность ляхам напасть на нас с флангов?
Остряница покачал головой.
- Удар гусарии будет сокрушительным. Они разорвут лагерь. Обойти с фланга им мешает болото.
Павлюк некоторое время молчал. В словах Остряницы была правда, но Павлюк привык действовать не так, как осторожный Остряница. Он отдавал предпочтение быстрому поразительному удару, а усиление периметра подвижного вагенбурга еще
шестью рядами телег отнимет минимум час. Несмотря на то, что сегодня утром уже провалились его планы разбить Лаща в селе Белоозеро и захватить переправу через Рось в Сахновом Мосте, ударить в тыл Потоцкому, Павлюк не прислушался к советам соратников. Остряница махнул рукой и присоединился к Гуне и Кизиму, которые стояли поодаль.
43
* * *
Со стороны Кумеек ветер нес тучи густого дыма - на дальних холмах перед селом, которое размещалось в семи верстах за позициями Потоцкого, ляхи подожгли солому, кучи веток и строения, стараясь ослепить казаков.
- Вперед! - что силы крикнул Павлюк, стараясь криками отогнать собственные сомнения. – Вперед, дети, покажем ляхам, сколько стоит ковш лиха!
Медленно, удерживая равнение в периметре и лавах, пехотинцы устремились за ним, казацкое войско начало скатываться с холма и подступать к польским укреплениям.
Лагерь Потоцкого, выстроенный за десятью рядами возов, растянулся более чем на полмили и замер в тревожном ожидании. В центре его спешно готовилась к бою артиллерия, на обоих флангах гремела железом лат наемная пехота. Ландскнехты горячили себя боевым призывом, поднимая вверх лес копий и алебард.
Приблизившись на пятьсот шагов, казаки неожиданно для Потоцкого стали останавливаться - настал психологический момент, когда людям было необходимо слово их гетмана. Через считанные минуты прольется кровь, прозвучат пушки, и начнется ад. Возврата назад нет. Павло ударил коня кнутом и в сопровождении Гуни, Остряницы, Кизима и Скидана выехал впереди войска.
- Дети! Славные рыцари! Казаки! – напряженно задрожал его голос. - Мы вместе прошли сотни верст, одолели сотни несчастий и съели вместе пуд соли, ожидая этого дня. Вот он! Перед нами выстроены ряды тех, кто унижает нашу с вами гордость, кто почувствовал себя хозяином на нашей земле, решив преобразовать нас на рабочее быдло, чтобы на нас пахать. И только благословенная земля наша, что изначала веков защищала и кормила нас, живота не жалея, приносила золото для их бездонных карманов!
Выдержав паузу, Павлюк повернул коня и поехал вдоль фронта. Важно рассматривая свои полки, старался прочитать то, что было написано на лице каждого. За
рядами тяжелых возов, которые выставили повстанцы железными дышлами вперед и десять казаков толкали их сообща, он видел шеренги пехотинцев, вооруженных мушкетами и янычарками. Выстроенные в восемь рядов для большей эффективности боя, они ждали начала битвы и теперь, увидев перед собой гетмана, подняли оглушительный крик.
- И мы пришли сюда из Запорожья, - продолжал он, широко расставляя слова, - пришли для того, чтобы сказать надменным полякам “Нет!”. Нет издевательствам над нашими вольностями, нет преобразованию нашего Запорожского войска на еще один регимент под командою коронного рейментария! Нет выпискам, безнаказанным наездам польской шляхты на наши хутора и дома, что стоят на дорогах с Украины до
Запорожья! То вы готовы положить головы ради всего этого? Готовы оросить кровью казацкой сырую землю?! За это наши святые идеалы?
- Готовы, батько! - загудело сотнями голосов.
- А вы не дрожите перед ударами панцирных хоругвей?
- Не дрогнем, батько! - загремело, словно весенний гром.
- Тогда вперед, ославим казачество! И не смотрите на этот длинный лагерь
44
впереди, или вы не знаете, что ляхи в два ряда войско строят! Вперед!
Павлюк вытащил из ножен саблю и, приподнявшись в стременах, занес ее над головой. В ответ крик над казацким лагерем усилился, возы двинулись, заскрипев под весом нагруженных на них деревянных колод. Покатились навстречу врагу. За возами пошла пехота, за пехотой – конные сотни на скорых степных бахматах. С лесом копий, увенчанных красными, малиновыми и голубыми флажками, с саблями и пистолетами, готовые к бою.
На четырех крепких телегах в центре пехотных ботов волосатые запорожские пушкари установили по ходу четыре большие кулеврины, блестящие бронзовые тела которых целились в направлении польского лагеря. Быстро засыпали в темные отверстия пушечных стволов добрые заряды крупнозернистого артиллерийского пороха, закладывали восьмифунтовые ядра, вставляли в жерла тлеющие фитили. Среди пушкарей находился вооруженный нюрнбергским квадрантом генеральный обозный, которого Павлюк лично послал проконтролировать подготовку к пушечному залпу. На флангах и позади войска спешно готовились еще четыре пушки.
Нечай среди других казаков Тимашевского куреня ехал верхом, чувствуя рукою шершавое дерево древка копья. До лагеря Потоцкого оставалось триста шагов. Двести пятьдесят. Двести. Напряжение росло. Казаки передней батавы уже начали поднимать мушкеты, готовясь дать первый могучий залп. Уже можно было отличить гербы на штандартах польской шляхты, золотую насечку и белые перья на доспехах и крыльях гусар. Уже слышны крики лядских командиров и ржание коней во вражеском лагере. Польский авангард сохранял молчание, хотя и лопались от злости шляхтичи, выполняя приказ Потоцкого, замер в ожидании дальнейших команд.
* * *
Битву под Кумейками начала казацкая артиллерия. Одна за другой грянули все четыре пушки авангарда, выплюнув в поляков столб огня, превратив все вокруг в белый пороховой дым. Через минуту отозвалась артиллерия на флангах, дав залп по передним батавам поляков, подчиняясь команде Скидана. Казаки, разрядив мушкеты, быстро заняли места в тылу батавочного строя и достали пороховницы, из которых засыпали в стволы винтовок новые заряды пороха. Ударил второй залп, затем третий. Благодаря ветру, который дул в спины полякам Потоцкого и в глаза казакам, дым первых залпов мешал продолжать вести огонь – быстрые тучки порохового дыма отлетали вглубь лагеря. Однако глаза начал резать едкий дым, который несло от горящих Кумеек. Один за другим слышались еще пять мушкетных залпов, следующими грянули четыре передние пушки, и только после такого приветствия заговорила артиллерия Потоцкого.
Павлюк, окруженный десятком верных джур, одетый в кольчугу, которая выглядывала из-под подбитой бобровым мехом киреи, выпрямившись, сидел в кульбаке вороного огара на холме, находящегося позади войсковых порядков Запорожского войска. Взглядом, полным ледяного спокойствия, наблюдал за ходом битвы, которая начала разгораться первыми винтовочными залпами и оглушительными выстрелами пушек. Ни
45
на мгновение не отнимал он от глаз дальнозоркую трубу. Результаты первого удара огнестрельного оружия дали хороший результат – первое же ядро попало в кучу конницы польского авангарда под командованием Самуила Лаща, вырвав из строя не менее десяти жолнеров. С расстояния, где находились две вражеские армии, невозможно было различить, что принес разогретый чугун беззащитным людскими телам, но даже с такого расстояния была заметна легкая красная тучка, которая поднималась в местах, где в строй попадало ядро. Второй и третий выстрелы кулеврин разбили два воза периметра, причем один из них, поднимаясь в воздух, придавил несколько венгерских пехотинцев на левом крыле лагеря. Четвертое ядро пролетело над головами вражеских солдат и упало в глубине лагеря.
- Хорошо! - кинул сквозь зубы Павлюк. - Но можем лучше, чертовы дети, лучше!
Когда ударил очередной мушкетный залп, махнул рукой одному из джур:
- Лети, сынок, пулей! Скажи Кизиму, чтобы держал конницу сразу же за пехотными батавами, ближе к правому крылу.
Джура прыгнул в седло, ударил коня шпорами и полетел по склону в мглу долины, туда, где на несколько верст почернел горизонт вражеских военных порядков. Прижался к конской гриве, которая, словно языки багрового пламени, горела на ветру. Павлюк снова поднял к глазам дальнозоркую трубу.
- Ох, чует мое сердце, туда гусария ударит... - пробормотал он себе под нос.
Бой кипел. Слаженные залпы казацких батав выхватывали из вражеских рядов целые десятки солдат, которые, словно спелый колос под серпом жнеца, валились на землю, политую первой кровью. Передние ряды коронного войска в какой-то момент даже начали подаваться назад, чем и воспользовались запорожцы, некоторые из них сразу же
взялись за подготовку к вылазке за пределы вагенбурга. Но сдержать ее, возможно, было, кажется, не столько благодаря командам старшины, как опасности от шквала собственных батав.
Но и поляки не молчали. Быстро оправившись от первого удара огнестрельного оружия, они подали грозный голос своей артиллерии. Десять громов грянули один за другим, посылая казакам смерть в снопах горячей картечи. И сразу казаки почувствовали на собственной шкуре преимущество артиллерии Потоцкого. Однако не дрогнули опытные воины – каждый умел смотреть в глаза смерти, стоять среди огненных смерчей и не поддаваться страху. Казацкие батавы усилили ружейный огонь. Стреляя залпами “через одного” в строю и быстро перезаряжаясь, они добивались такой скорости, которая вполне компенсировала превосходство польской артиллерии. Ударили еще две пушки казацкого арьергарда, однако, вследствие слишком низкого прицела, снаряды вспахали
поле, не долетев добрых полсотни шагов до вражеского стана.
- Ох, ты мурло, туподумное! – не удержался от яростного возгласа Павлюк. - Перевешаю за такую работу, ей-бо перевешаю!
Однако уже через мгновение ошибку исправили пушкари - одна за другой спрятались в тучах дыма и снятой попаданием ядра земли вражеские пушки. Артиллерия казацких флангов продолжала громить возы польского периметра. Заметив это, Потоцкий приказал перенести прицел своих пушек на возы казацкого вагенбурга. От передней линии движущей крепости запорожцев полетели куски дерева, перемешиваясь с частью
46
разорванных на куски людских тел. Стон поднялся над казацкими рядами, но те, кого миновала злая судьба, продолжали толкать вперед свои тяжелые возы. Шли спокойно, напрягая жилы на руках и ногах, с зажженными курительными трубками в зубах, с ругательными словами на устах, от которых закипала кровь в жилах польского рыцарства и которые не могли заглушить даже выстрелы пушек.
Огонь с обеих сторон усиливался.
- Хорошо, дети, хорошо! – слышался голос Павлюка, который следил за битвой с расстояния около полумили. Он сам не замечал, что “дети”, “соколики ясные” и “побратимы дорогие” преобразовались из “мурла туподумного” и “вешальщиков хозяйских” и, наоборот, по несколько раз в минуту, в зависимости от удачного или неудачного маневра батавы, или удачного или неудачного залпа, или потери равнения с линии движущегося периметра. Между тем эмоции гетмана не отражались на правильности принятых им решений. Джуры гетманской почты не успевали возвращаться, донося полковникам и запорожским куренным распоряжения гетмана.
- Черт побери! Не ожидал такого привета, пан Потоцкий, не ожидал?!.. – Из джур никто не отвечал, и Павлюк, наконец, заметил, что он остался один на холме, отправив с поручениями даже хорунжего и бунчужного. И в этот момент счастливая улыбка осветила чело запорожского гетмана. - А что же, пора и мне кости казацкие размять, славы поискать да братчикам пример показать. Пускай Потоцкий с расстояния дальнозоркой трубы управляет - мое место рядом с казаками! Но, Вороной! Вперед, конику-братику, неси панов-ляхов “красным пивом угощать”!
И Павло Бут с наслаждением подставил лицо ветру, который доносил до него вонь пожара и запах баталии, стиснул в руке ручку острой сабли и нырнул в круговерть боя, направляясь во главе конных полков, которые ждали своего времени. А с левого фланга уже бежали к казацкому лагерю венгерские пехотинцы с алебардами наперевес, имея приказ коронного польного гетмана разорвать казацкий лагерь любой ценой, чтобы дать возможность наступать тяжеловооруженным хоругвям конницы.
Заметил это и славный полковник Скидан, и дал приказ перенести мушкетный огонь своих батав на вражью пехоту. Легковооруженные ландскнехты беспорядочными кучами бежали под шквал горячего свинца и без счета валились от согласованных залпов. К венграм присоединилось несколько сотен реестровых казаков, верных Илляшу
Караимовичу - они избрали для себя Иудину долю и теперь вынуждены принимать смерть от руки вчерашних братьев по оружию.
Когда Павлюк подъехал к Скидану, он увидел только боль в глазах верного полковника и горечь в его голосе:
- Горько, батько! Горько... почему мы такие дураки? Когда же научимся жить, как должны жить братья?! Посмотри! - Скидан указал лезвием оголенной сабли в поле, среди которого умирали венгры и украинцы, принеся себя в жертву короне, которая считала их годными только на роль пушечного мяса. - Потоцкий посылает их, словно баранов на убой. Венгры - те хоть за золото гибнут, они наемники и выполняют свою кровавую работу... Почему же подняли против нас оружие, рожденные казацкими матерями? Они ели с нами из одного казана, батько! Делили одного коня на двоих... А теперь готовы зубами уцепиться, словно скаженные псы! Почему, батько?
47
И слезы катились из глаз Скидана. Не мог он понять такой злой измены. Да и, наверное, никто б не смог. Крепко рука гетмана легла на плечо побратима.
- Собаке - собачья смерть, Петр... Гляди, чтоб ни одного не миновала сабля или пуля, тогда я, возможно, дам ответ на твой вопрос.
И Павлюк погнал коня дальше, где польская артиллерия усилила огонь до максимума и начала поднимать траекторию пушечных ядер, стараясь достичь конных сотен, предназначенных для отражения удара гусарских хоругвей и рейтарских рот.
* * *
Нервы Нечая напряглись, словно струны, когда он сжимал рукою древко копья и до боли в глазах всматривался перед собой, не имея возможности рассмотреть то, что творилось возле возов. Тучи порохового дыма от мушкетов пехоты, смешанные с дымом выстрелов польской артиллерии и горевшими Кумейками, мешали ему, как и остальным конникам, рассматривать то, что деялось впереди. Но судя по крикам и звону сабель, вражья пехота уже докатилась до передних возов. Ожесточенный бой проходил на возах и
перед ними. Венгры вместе с казаками Караимовича старались растаскать возы Павлюкового лагеря, чтобы дать дорогу в середину стана гусарским хоругвям и рейтарским ротам. Вдруг перед казаками появился Кизим, которого гетман назначил командовать конницей, к которой пристали тимашевцы и еще несколько охочекомонных запорожцев.
- Держиухо! - гаркнул он к Емеле, который возглавлял сотню, почти в целом сформированную из казаков Тимашевского куреня.
- Тут, батько! - отозвался Емеля.
- Пилипко! - снова позвал Кизим.
- Слухаю! - вперед выехал еще один сотник из запорожцев.
- Берить, панове, своих соколов и двигайтесь за мной. Попытаемо отсечь пехоту ударом с фланга. - Дважды повторять не пришлось. Запорожцы быстро оставили строй и погнали коней за Кизимом, который летел впереди на белом огаре с ярко-красным шлейфом киреи, которая, словно огонь, двигалась сзади.
Воспользовавшись дымом, быстро растащили возы в тылу лагеря, и две сотни быстрых конников выехали в поле. Молниеносно выстроились лавами. Сразу же за их
спинами возы со стуком заняли свои места.
- С Богом, дети! За казацкую славу! - послышался над грохотом боя голос Кизима, и храбрый полковник первым кинулся туда, где от пассивности казаков венгерская пехота ломала возы.
И полетели. Нечай почувствовал в груди приятное знакомое чувство предбоевого напряжения и стиснул коня острогами. Послушная скотина взорвалась на галоп. Краем глаза видел Богуна, Савку. Немного подальше, размахивая саблями, мчались Зоря и Макогон. Гнали коней, нацеливши вперед копья, остальные тимашевцы. Со звонким свистом и криками, с гулом кованых копий и лязгом железа ударили во фланг атакующим порядкам вражеской пехоты.
48
Данила с ходу выбил из рук перепуганного ландскнехта алебарду, которой тот пытался защищаться, и, замахнувшись второй раз, рубанул, целясь в незащищенную шею воина. Даже не посмотрел, как покатилась голова с выпученными глазами, как брызнула кровь рассеченных артерий, и обезглавленное тело неуклюже завалилось набок. Впереди ожидала работа. Через мгновение Нечаева сабля секла направо и налево среди самой гущи вражеской пехоты. Не отставали и другие. Используя преимущество внезапного нападения, казаки учинили резню - в течение двух минут на окровавленные трупы превратились добрых полторы сотни отборной пехоты капитана Бигановского. Из лагеря начали выскакивать запорожцы, которые до этого были у телег. Наемники Бигановского и казаки Караимовича оказались в железных тисках. Заметив это, оба вышеупомянутые господа погнали лошадей в лагерь Потоцкого. А Нечай, превратившись от боевой горячки и вида крови в дьявола, сек врагов, не чувствуя усталости. Не успевал протирать рукоять сабли, которая стала совсем скользкой от крови и рисковала вылететь из рук. Время от времени слышал чистый и громкий голос Кизима:
- Так их, детки, руби! Смотри, чтобы ни один не убежал, не попробовав нашего “пива”!
Рядом кто-то охнул, и Нечай увидел, что Макогон ухватился за бок, простреленный
пулей, одновременно уцепившись второй рукой за рогатину, которой здоровенный венгр пытался стащить его с коня. Не мешкая, Данила выхватил пистоль и разрядил его в грудь жолнеру. Тот упал, как подкошенный. Макогон выдернул из бедра ножны рогатины и улыбнулся Даниле.
- Спасибо, парень, - успел только сказать и упал грудью на лошадиную шею. Данила выхватил повод из ослабленной руки и потянул коня к телегам. Через
минуту крепкие казацкие руки понесли раненого, передавая друг другу, вглубь лагеря. Нечай вернулся в гущу боя. Еще мгновение и остатки разбитой пехоты побежали. Наверху им уже летели две хоругви драгун. Кизим спешно перестраивал казаков, чтобы встретить новую опасность лицом. Тревожная труба пела, созывая тех, кто чрезмерно увлекся преследованием несчастных венгров. Кизим не заметил подскочившего к нему гетманского джуру.
- Гусарня выступает из лагеря! Батько просит задержать их! - Кизим угрожающе посмотрел на посланника.
- У меня две сотни казаков!
- Господин полковник, батько просит. Надо телеги в двадцать рядов переставить. Сейчас же вам в помощь еще три сотни казаков выходят.
Кизим посмотрел на скудные ряды польских драгун, которые уже перешли на двор. Не менее тысячи. А где-то дальше, невидимые отсюда, подходили грозные гусары - тяжеловооруженная гроза многих армий.
- Передай гетману - я сделаю все, что смогу. С Богом укрепляйте лагерь.
Передовые шеренги запорожской конницы мгновенно направились на копейщиков королевских драгун.
- Данила, сзади! – крикнул Савка.
Нечай прижался щекой к гриве коня и вовремя. В нескольких дюймах над головой пролетела висящая на держаке, заполненная шипами, пуля. Повторно ударить драгун не
49
успел – копья Данилы и Савки оторвали его от кульбаки, подняли в воздух и кинули под ноги взбудораженного в бою коня.
- Будь, Данила, осторожней! – криво усмехнулся Ободранный и через секунду он уже отбивал ратищем удар копья, нацеленный в его собственную грудь. Моторошно, зачарованно схватился с ляхом на саблях.
Вскоре откинул ратище и Нечай – в толпе от сабли было намного больше пользы. Запорожцы, которые в боевой горячке еще больше напоминали берсерков, чем тогда, когда стремились навстречу битве, поднимали целые фонтаны вражеской крови острыми, словно бритвы, лезвиями сабель, удачными выстрелами пистолетов и келепов. Драгуны, которых было в несколько раз больше, вскоре поняли – потеснить небольшую пригоршню казаков им было не под силу. И в то же время их силы уменьшались. Наконец, поняв такое положение вещей, отозвалась сигналом к отходу польская сурма.
Хорунжий Бигановский, рядом с которым упало уже четыре товарища, и его самого ударила в плечо горячая пуля, удивленно понял, что уже добрая четверть регимента либо лежит на земле, либо, обливаясь кровью, отступает к своему лагерю. Драгуны ускорили отступление.
Но в противовес страху Бигановского, что запорожцы кинутся добивать его регимент, к счастью этого не случилось – ценой неимоверных усилий Кизиму удалось удержать на месте охваченных боевым азартом казаков и своевременно: за несколько шагов, выстроившись в сабельном порядке, уже, звеня панцирями, стучала своими железными крыльями гусария. В промежутке строя гусарских хоругвей, отступая к лагерю, словно вода через сито, проходили толпы напуганных драгун.
Нечай сплюнул и обтер саблю полою жупана. Молча принял из чьих-то рук ратище. Страха не было. Страх остался позади, где-то там, где упали первые убитые и раненые в этом бою, где пролилась первая горячая кровь. Осталась только злость и несвойственное желание броситься и поразить гусар в железных крыльях. И еще он знал, что люди, которые находятся вокруг, чувствуют то же самое, что и он сам, ждут момента, когда прозвучит сигнал к атаке.
- Слава! - послышалось совсем рядом и вызвало этим криком целую бурю.
- Слава-а-а! - подхватили полторы сотни голосов.
- Слава Украине! - зазвучало над полем брани, словно отозвалось на рокотание литавр и серебряной сурмы, которые призывали к атаке.
И вот уже конный отряд запорожцев, в котором теперь было не больше полторы сотни всадников, кинулся на врага, чтобы через мгновение удариться со стуком и
треском в железные ряды вражеского войска. Словно земля задрожала, запорожцы и блестящая шляхта сошлись не на жизнь, а на смерть в ожесточенном бою. Словно в красном тумане Нечай бился копьем, отклонялся от вражеских ударов и снова бился. Иногда слышал грозный звон собственного панциря и тупую, приглушенную боль в туловище. С удивительным спокойствием отмечал он, что это вражье оружие, удары от которого он не успел отбить в круговерти схватки, но через мгновение уже забывал о нем и снова поднимался в стременах, замахиваясь на очередного гусара. Пока бился, не видел, как и куда попадает острие рихвы и блестящая сабля, но не останавливался. Удивлялся собственному голосу, который жил теперь как будто собственной, словно отдельной
50
жизнью. Гаркал и ревел, захлебываясь от злости. Стонал на выдохе, посылая очередной удар в сверкающие глаза, закрытые блестящим шлемом и гроздьями перьев.
Отряд Кизима спас казацкую артиллерию. Остатки пушек, которые не уничтожил враг, произвели несколько удачных выстрелов картечью по противнику. Гусары ослабили натиск, и через узкий коридор казацкого вагенбурга прошли сорок шесть всадников на потных конях, среди которых были Богун, Дериухо, Нечай и Ободранный. Но не было уже среди них долговязого Базики, которого пригвоздило к земле тяжелое гусарское копье. Крепко пригвоздило, не подняться казаку. Не было и Васюка. Рассекла ему аж до зубов голову острая сабля. Упал Васюк с коня, раскинув руки, словно хотел на прощание стиснуть в объятиях родную землю, за которую не пожалел и жизни. Нет среди них и Кондрата Макогона. Он остался лежать на возе, наскоро перевязанный белым полотном. Еле живым вышел из боя и полковник шляхетный, славный Кизим, который волею судьбы принял удар железного кулака гусарских хоругвей во главе жалкой жменьки легковооруженной запорожской конницы. Покрыты красной кровью дорогие полковничьи латы, десятком сабель порубана турецкая кольчуга. Но высоко держал голову Кизим. Ехал гордо рядом с хоругвью, которую не отдал врагу, хотя и потрепанную на куски горячими пулями.
А в лагере готовились к бою мушкеты, пехотные батавы. Фронт теперь у центра и на правом крыле был образован рядами возов. Спешно усиливался левый фланг,
и поляки, заметив это, начали выстраивать гусарию для удара именно туда. Помогала им артиллерия Потоцкого со скоростью, на которую только была способна. Начался обстрел возов на левом крыле.
* * *
Коронный польный гетман Николай Потоцкий по-хозяйски объезжал гусарские и драгунские хоругви, рейтарские роты, выстроившихся в каре пеших ландскнехтов. На ходу отдавал полковникам последние распоряжения, сквозь зубы вычитывал тех командиров, подразделения которых в чем-то нарушали, по его мнению, правила боя.
Литавры в казацком лагере рокотали с каждой минутой сильнее. Над полем ритмично вздымались грозные басовитые ритмы. Казалось, что битва вот-вот начнется снова.
Очень скоро действительно началось. Потоцкий во главе полусотни командиров и
свиты предусмотрительно выехал за пределы досягаемости казацкой артиллерии. Начал разглядывать в дальнозоркую трубу вражеское войско.
Казаки шли правильно поделенными полками и частями, огражденные лагерем с возов со штандартами и хоругвями, что горделиво развевалась над людским морем двадцатитысячного войска. С пушками на возах, возле которых хозяйски хлопотали пушкари, с великими литаврами, со звуком сурем. И хотя Потоцкий кривился по привычке, он вынужден был отметить, что перед войском польским разместила свои порядки грозная казацкая армия. От нее еле убежал полк неугомонного Самуила Лаща, который только что успел перегруппироваться после отступления от Мошен и теперь
51
находился в авангарде коронного войска.
Потоцкий обратился к Бигановскому:
- Пане Бигановский, я хочу, чтобы ваши пехотинцы резерва разместились на правом крыле. Усильте ландскнехтов обер-лейтенанта Мореля и драгун пана Жолкевского.
- Дозвольте исполнять?
- Исполняйте.
Потоцкий несколько минут молча наблюдал за нарастающим ходом битвы. Выстрелы пушек и мушкетов, крики людей, грохот литавр и голоса труб постепенно слились в низкий жуткий гул. Ветер нес от Кумеек целые облака дыма - там, выполняя приказ гетмана, поручик Бодаровский создал настоящую вакханалию огня. Горели скирды соломы на выгоне перед поселком, горели матрацы на подворьях крестьян, пылали соломенные крыши низких домов, оставляя добрые сотни ни в чем не повинных людей без крыши над головой среди морозов и метелей декабрьской непогоды.
- Хорошо, господин Бодаровский! - прошептал Потоцкий, рассматривая лагерь Павлюка. - Очень скоро их батавы ослепнут в дыму! Чрезвычайно удобное время для атаки!
- Капитана Теребовлянского ко мне! - крикнул он в свиту.
- Как вам артиллерия Павлюка? – спросил капитана.
- Хорошо работает, ваше превосходительство. Но мы можем лучше.
- Тогда прошу вас сделать лучше и немедленно.
- Будет исполнено, ваше превосходительство.
Черным шквалом улетел вороной конь Теребовлянского туда, где расположилась коронная артиллерия.
- Ваше превосходительство! Батьку! – послышалось за спиной Потоцкого.
Потоцкий резко обернулся. Перед ним, удерживая горячего коня, закутанный в дорогие вороненые доспехи, работы немецких мастеров, находился старший сын, двадцатипятилетний Петр.
- Разреши, батько, и я пойду в бой. Разорву холопский лагерь, клянусь всеми апостолами!
Потоцкий молчал. Перед ним был тот, на кого он возлагал все свои надежды, его радовали успехи сына, но он его берег как зеницу ока.
- Ты мне нужен здесь, Петр, - наконец, смог выговорить гетман глухим голосом.
Молодой Потоцкий вспылил:
- Но... Но... Я прошу тебя! Перед началом битвы ты говорил, что тут для всех откроется поле славы и чести! Славы и чести! Почему ты мне не даешь возможности добыть эту славу?
- О, мой сын, единственная моя надежда! Ты стал настоящим рыцарем. Я могу только гордиться тобою! Но поверь мне, нет необходимости отдавать тебя в жертву...
На смоляном коне подскочил Бигановский.
- Ваша ясновельможность, люди не выдержат, нужно подкрепление!
Потоцкий покраснел от злости.
- Что вы себе позволяете, пан хорунжий? Почему до сих пор не разорвали
52
холопский вагенбург?!
- Ваша ясновельможность, мы обессилены. Обер-лейтенант Морель ранен, под паном Жолкевским убито двое коней. Потери венгров насчитывают не меньше трети их численности. Драгуны держатся из последних сил.
- Что же вы хотите от меня? - Потоцкий посмотрел на хорунжего, словно на паука.
- Гусаров! Удар гусарии выправит положение!
Потоцкий покачал головой:
И Петро Потоцкий почувствовал, что именно сейчас настал его звездный час. Он соскочил с коня и приблизился к старшему Потоцкому. Взял его за стремена и покорно склонил голову.
- Батько, я готов исполнить это! Разреши выступить моей хоругви, и ты убедишься, что для меня самое главное постоять за отчизну.
- Он прав, ваша милость, - поддержал молодого Потоцкого хорунжий Скожецкий, который подъехал следом за Бигановским. - Гусары рвутся в бой, так дайте им возможность покрыть себя и вас славою. На правом крыле пока еще только шесть рядов. Возы частично поломаны. Решайте и очень скоро мы привезем к вам Павлюка, связанного по рукам и ногам.
Гетман несколько минут рассматривал правый фланг вражеского лагеря с помощью дальнозоркой трубы. Там было действительно слабое место вражеского лагеря и слово Скожецкого имело шанс. Он глубоко вздохнул.
- С Богом! – произнес, наконец. - И пусть помогает вам Дева Мария. Вперед, дети мои!
Бешеным галопом три гусарские хоругви общей численностью почти в две тысячи тяжеловооруженных воинов под командой молодого Потоцкого, а также хорунжего Скожецкого и Краковского, бросились в казацкий лагерь. Вскоре там закипел ожесточенный бой.
Николай Потоцкий внимательно смотрел туда, где штандарт его сына Петра, его любимого старшего сына. Его любимый первенец. Конечно, Потоцкий хотел для сына рыцарской славы. Он гордился им и был горд, что имен герб Потоцких развевался посреди ада перед вражескими возами.
И Потоцкий молча ожидал новостей, что летели к нему с места боя со скоростью быстроногих коней многочисленных поручиков. Он не задавал вопросов, лишь тяжелым взглядом взирал на очередного посыльного.
- Они стоят, пан гетман! Мы несем тяжелые потери! - долетал до него хриплый голос.
- Кто? - переспрашивал гетман.
- Пан Каменский и Циплеевский положили головы. Паны Рудковский и Мологарский также убиты. Пан Бочаровский покромсан вражеской картечью, десяток значимых товарищей истекают кровью от ран.
А за первым уже поспешает второй гонец.
- Казаки держатся, ясновельможный пан! Наши потери большие.
- Насколько большие? - переспрашивал Потоцкий.
- Войсковые товарищи Гнолинский, Подкоцкий и Мануский погибли, с ними три
53
десятка шеренговых пахоликов. В хоругви пана Скожецкого паны Капаржевский и Бенецкий убиты. Еще десяток войсковых товарищей тяжело ранены. Пану Мариновскому пушечным ядром оторвало ногу ниже колена. Кроме этого погибло до сотни жолнеров.
- Мы бессильны, пан гетман! - летел за другим третий гонец. - Гусария помирает! Казаки бьются, словно львы. Мы сотнями отправляем их в лучший мир, но подобно гидре сила войска сего.
- О пане Езус, не покинь нас! - не выдержал, наконец, Потоцкий. - Все вперед! Кто принесет мне голову Павлюка, получит мою наилучшую награду.
Лучшая конница коронного войска полетела в атаку вслед за хоругвью коронного польного гетмана. Без малого пять тысяч, среди которых две трети насчитывали тяжеловооруженные гусары и рейтары, прозванные в народе “черными дьяволами” за цвет доспехов и жестокость, которую они проявляли на поле боя. Казалось, эта волна, усилив переднее войско, мгновенно снесет со своего пути потрепанный в предыдущих боях казацкий вагенбург, и словно нож через масло пройдет через казацкие полки. Но не осуществился замысел гетмана. Только оказавшись в толпе боя, он на собственной шкуре почувствовал всю серьезность положения.
* * *
Сурма звонко пропела сигнал отступления. Первая волна наступления захлебнулась, начала медленно откатываться от казацкого лагеря. Сразу же ожила с обоих боков артиллерия. С обоза Павлюка теперь гремели только четыре пушки, ведя неравный бой с двумя десятками фальконетов, кулеврин польской артиллерии.
Через четверть часа наступление было восстановлено. Николай Потоцкий держался позади атакующих хоругвей и не отпускал из поля зрения красно-белый бархат штандарта Петра, который поднимался над головами гусар в самом центре атакующего фронта.
- Помоги ему, Боже, - шептал в усы Потоцкий, - защити, Святая Дева, дай силы.
Второй штурм тянулся почти час и начал захлебываться сам собой, так и не одержав значительных успехов. Блестящая польская конница встретила такой сильный отпор казаков, что вынуждена была хаотично отступать. Но их не было кому преследовать – казаки находились в не менее тяжелом положении. Почему-то молчала и артиллерия
Павлюка. Только одинокие мушкетные выстрелы слышались вслед уставшей польской коннице.
Когда Петр подъехал к отцу, это был уже не тот красавец в блестящих доспехах с сияющими глазами. Теперь доспехи были изрублены и проломлены, а в глазах читалась усталость.
- Мы должны попробовать еще раз, - выговорил он, приближаясь к отцу.
Потоцкий медленно качнул головой.
- Войска вкрай измотаны. Я вынужден был дать сигнал об отходе. О, проклятые русины! Треклятая Украина и ее бутовские выродки! Я потерял до нескольких тысяч войска!
- Но ты не можешь это делать! Батько, я уже был в их лагере, - растерянно стонал
54
Петр.
- Ты еще будешь иметь такую возможность. Мы продолжим завтра, послезавтра... мы одолеем их, но сегодня я вынужден отвести войска.
Молодой Потоцкий, сдерживая горечь, замолчал. Но неожиданно ему на помощь пришел Адам Кисель, который вместе с Вишневецким, Любомирским и Лащем находились рядом с гетманом.
- Хотел бы возразить вашей милости, - заговорил Адам Кисель.
Потоцкий без эмоций посмотрел на Киселя.
- Господин считает меня слабонервным?
- Это не так. Я даже согласен с вами - обессиленное войско и...
- Почему господин возражает мне?
- До заката еще далеко, пан гетман. А коронное войско, простите, не школа кармелиток, оно приучено преодолевать трудности. Я думаю, мы должны атаковать снова.
- Хорошо, - помолчав, Потоцкий решил исправить положение с помощью верного шага, перекинув свой долг принимать решения на плечи окружающих. - Благородные господа, я предпочел бы выслушать ваше мнение по этому вопросу, и тогда мы
действительно примем мудрое решение. Начнем с вас, господин Любомирский.
- Видит Бог, я не знаю, что и говорить! Такой кровавой битвы не видано мною уже несколько лет. Они сумасшедшие - это единственное объяснение.
- Так вы за продолжение битвы сегодня или за то, чтобы перенести ее на завтра и начать с восходом солнца?
- Я, конечно, хотел бы попробовать еще сегодня.
Потоцкий обратился к Лащу:
- Ваше мнение, наш Лащ?
Коронный стражник оскалился.
- Я бы велел с них содрать шкуры прямо сейчас!
- Вы, князь? - спросил Потоцкий Иеремию Вишневецкого.
- Если мы не сломаем их до вечера, мы проиграем битву.
- Что ж, если такова воля шляхетского панства... Мы продолжим штурм. Давайте сигнал к наступлению.
* * *
И в третий раз жолнеры, следуя за своими рейментариями, бросились на казацкий лагерь. Сотнями и хоругвями они ехали верхом, шли, бежали среди мертвых тел тех, кому не посчастливилось в предыдущих атаках. Вскоре бой закипел с новой силой. Еще сильнее, еще кровавее. Они бились и гибли. Словно заведенные, бросались на копья казаков, и даже проткнутые ими навылет, старались из последних сил достать и поразить врага. Не думая о себе, думали только о победе своего хозяина, который при случае бросит им кость с панского стола.
Коронный польный гетман речи Посполитой Николай Потоцкий становился все недовольнее. Не мог он поверить, но видел: казаки держатся. Вот и последняя гвардейская
55
хоругвь королевских драгун галопом, бодрым и громоголосым “Виват!” бросилась в гущу битвы. Вот последние три выстрела из мортир разрывными гранатами – у пушкарей осталась только картечь. Но казаки стоят! О Матка Боска, откуда берутся силы у этих людей?!
Когда упала хоругвь Вишневецкого, гетман даже обрадовался. Так ему, холопскому оборотню.
На мгновение в дальнозоркую трубу Потоцкий увидел Самуила Лаща. И вдруг до Потоцкого дошло, что все они отступают. Он несколько минут внимательно всматривался в ход битвы, не верил собственным глазам. Но ошибки не было!
После того как казаки подорвали несколько сильных пороховых мин, они бросили в бой остатки немногочисленной конницы, они почти бежали, ломая лавы поляков. Несколько бесконечно долгих минут теснила жменька конных запорожцев коронную кавалерию. Но сил им явно не хватало - вскоре поляки опомнились, и наступление коронного войска возобновилось. Возобновились и залпы мушкетов из казацких укреплений.
- Силы Господние! - поднял руки к небу Потоцкий.
- Ваша ясновельможность! - вдруг услышал он рядом взволнованный голос хорунжего. - Хоругвь вашего сына... Она пала! Казаки ее тянут в свой лагерь!
Потоцкий и сам увидел знакомый до боли флаг в руках запорожцев.
- Сурмач! Сигнал об отступлении! Немедленно! Мы... - он помолчал, наконец, выговорил: - Мы проиграли битву...
Сурмач поднес к устам серебряную трубу.
- Ваша ясновельможность, нет! - мгновенно долетел до Потоцкого ойк. – Остановите его! Остановите сурмача!
Гетман повернулся на голос. К нему, пустив коня галопом, летел поручик Бодаровский.
- Ваша милость... пан гетман! Мы... - поручик не мог говорить от нехватки воздуха после быстрого бега.
- Что еще?!
- Не давайте сигнал об отступлении! Мы разорвем лагерь! Хоругвь пана Петра, Самуила Лаща и Иеремии Вишневецкого внутри укрепления. Мы победим, пан гетман!
* * *
Наступила ночь с целым океаном звездного неба и тишина. Неистовая, звенящая тишина. Полновластным хозяином круглолицее ночное светило царило над землей, которая замерла под властью ночи. Укрытый этим сиянием небольшой отряд конных запорожцев выглядел нереально, печальной кавалькадой шествуя сквозь тьму и мороз.
Через четверть часа отряд, который состоял из семнадцати всадников и трех носилок, привязанных к лошадям, на одной из которых лежал раненый Дериухо, остановился. Рана на его голове, оставленная куском дерева во время одного из выстрелов, отключила его сознание на добрых двадцать часов, в течение которых от него
56
ни на шаг не отходил Богун. Только несколько часов тому назад ему полегчало. Емеля попросил переложить его на подстеленный на землю кожух.
- Где гетман? - спросил он у Богуна.
- В плену лядском. Продал его тот, кто должен был охранять, а при необходимости и голову за него подставить.
- Как это случилось?
- Когда стало понятно, что битву проиграли, Павлюк вместе со Скиданом и тысячей конников оставили лагерь и двинулись в направлении то ли Чернигова, то ли Черкасс... Мы остались. Когда стало темнеть, стянули остатки возов, образовали новый обоз, окопались. Именно тогда тебя поранило. А мы, благодаря Дмитрию Томашевичу Гуне, продержались до ночи. Когда ляхи, наконец, перестали лезть на окопы, тихонько снялись и начали отход. Так что проспали нас паны-ляхи. Тем не менее, они утром устроили резню в оставшемся лагере и в Мошнах... Кто ранен был, никчемных всех...
- Дальше говори!
- А что дальше? Славинский, начальник охраны гетмана, рассказывают, вместе с сердюками гетмана стреножили и к ляхам подались. Гуня в Боровице новые силы собирает. Говорили - левобережцы к нему идут.
- Вы не захотели? - в голосе Дериухо не было осуждения.
В разговор вмешался Нечай.
- Братчики вместе решили на Низ возвращаться. Мы сделали все, что смогли!
- Я вас не виню. Это не ваша вина! Но почему же вы гетмана ляхам отдали?
- А что мы могли сделать? Ляхи предложили переговоры. Его ясновельможность отказался, но реестровые старшины во главе со Славинским решили по-своему и приняли условия Потоцкого.
- Какие условия?
- Выдать гетмана и основных начальников в обмен на собственную жизнь.
- А что дальше? - снова спросил Дериухо.
- Славинский только один, - продолжал Емеля, - из тех, кто предал нашу славу и волю, кто выкупил свою никчемную жизнь ценой казацкого гетмана.
- Ответь сам на свой вопрос, что делать дальше? - Емеля покачал головой. - Каждый сам выбирает свой путь.
57
Глава вторая
Начало декабря 1647-го года было на удивление теплое. Не то что снега, но и заморозков даже ночью еще не отмечалось. Повсюду зеленела молодая поросль, воздух был по-весеннему теплым и пряным. Многие птицы, обычно улетавшие на зимовку в южные земли, остались на местах своего обитания. Седоусые старики не могли припомнить такой теплой зимы и только покачивали головами, приговаривая: “Ох, не к добру все это, не к добру!” Но чего именно опасались старые люди, было непонятно. Последнее десятилетие поляки неслучайно называли “золотым веком”. Казацкие восстания, потрясающие Украину на протяжении более десяти лет, были окончательно подавлены гетманами Канецпольским и Потоцким, казацкие вольности упразднены, реестр сокращен до 6000 человек. Запорожье – этот неиссякаемый источник бунтарских настроений уже несколько лет после неудачной попытки кошевого Лутая поднять очередное восстание контролировал размещенный там гарнизон коронных сил. Крымский хан сидел смирно за Перекопом, и Речь Посполитая даже перестала выплачивать ему ежегодную дань по своим договорам и обязательствам. Польские магнаты, слетевшиеся в южнорусские земли как мухи на мед, чувствовали себя полными хозяевами этого цветущего края. Русское население, превращенное ими в своих холопов, стонало от панского гнета, но поделать ничего не могло. Православные церкви повсюду закрывались, а те, которые еще остались, передавались в аренду иудеям. Чтобы отправить в церкви службу, окрестить ребенка или повенчаться, надо было платить еврею-арендатору немалый чинш. Жизнь и имущество русского холопа польский закон не охранял, каждый шляхтич вправе был в своих землях вершить свой суд по литовскому статусу. Реестровые казаки, в которых люди привыкли видеть своих защитников, теперь лишены были своих вольностей и превратились в охранников польских магнатов.
Украина тихо роптала, но ропот тот не слышен был в Варшаве. Польские вельможи, проводя время в пирах и забавах, были уверены, что казачьей вольнице наступил конец. Разгромив восставших под Кумейками, польный гетман Потоцкий посадил захваченных в плен запорожцев на колья по всей дороге до самого Днепра. Запорожье притихло, а без поддержки Запорожской Сечи недовольства холопов не представляло угрозы. Не было оснований опасаться и реестровых казаков. Их вольности были урезаны, они потеряли право избирать своих полковников и старшину, до недавнего времени командовали ими польские комиссары.
Правда, в народе поговаривали, что не все ладно и в самом польском королевстве, мол, король стоит на стороне казаков и хочет укротить вельмож, но сейм против него. Ходили слухи, что король готовится к войне с Турцией, для чего старшим реестрового войска полковникам Барабашу и Караимовичу дал много денег на постройку “чаек”, а также возвратил казакам их привилегии.
Заслуживающие доверия люди рассказывали, что по королевскому поручению года два назад бывший войсковой писарь Зиновий-Богдан Хмельницкий, или Хмель, как его звали в казацкой среде, сформировал и отправил во Францию сводный полк из двух с
половиной тысяч казаков, которые воевали в войсках принца Конде. Кое-кто из них уже
58
вернулся на Украину, и теперь в шинках за ковшом оковитой вспоминал о жарких боях у Дюнкерка под командой отчаянно храбрых полковников Ивана Сирко и Ивана Золотаренко, а также неукротимого и свирепого запорожского атамана Максима Кривоноса.
Что в этих слухах и разговорах было правдой, а что выдумкой, того достоверно не знали не только поспольство и простые казаки, но даже шляхтичи, постоянно проживающие на украинской территории. Однако дыма без огня не бывает, и что-то за всем этим скрывалось: даже то, что совсем недавно в Варшаве разразился крупный скандал – вельможи обвинили главного королевского советника канцлера Оссолинского чуть ли ни в государственной измене, а сейм запретил королю Владиславу IV набирать себе на службу иноземных солдат. Король этим решением был просто взбешен, так как деньги наемникам уже были выплачены за счет средств, полученных королевой от продажи своих драгоценностей.
Прошли новые назначения и в руководстве реестровыми казаками. Барабаша опять понизили с черкасского полковника до войскового есаула при полковом комиссаре Шенберге. Хмельницкий, совсем недавно восстановленный в должности войскового писаря, вдруг непонятно по какой причине снова стал сотником, а отношение к нему черкасского старосты Александра Канецпольского резко изменилось. Жители близлежащих к Чигирину сел и местечек рассказывали, что особенно взъелся на него чигиринский подстароста Чаплинский. По слухам дошло до того, что люди подстаросты избили одного из его сыновей так, что тот даже умер от побоев. Старые казаки, передавая друг другу эти известия, приговаривали: “Ой, не простит Хмель это злодейство Чаплинскому, не простит”.
Все они знали Хмельницкого не один десяток лет, и мало кого уважали так, как чигиринского сотника. При коронном гетмане Жолкевском он волонтером участвовал в сражении под Цецерой, где нашел свою смерть и знаменитый польский полководец, и отец Богдана – Михаил Хмельницкий. Сам Богдан чудом остался живой, но попал в турецкий плен и два года провел в Царьграде и в Крыму. После возвращения на Украину первый гетман реестрового войска Михаил Дорошенко включил его в реестр, хотя претендентов тогда было в три раза больше, чем могло быть записано в казаки. Дорошенко сделал правильный выбор, так как вскоре Богдан приобрел такой авторитет у запорожцев, что они сделали его своим наказным гетманом, и в 1629-ом году выступили под его началом в морской поход на Царьград. По возвращении домой он был произведен в чигиринские сотники, и ходил с вновь избранным королем Владиславом IV к Смоленску, осажденному царскими войсками. Там за проявленную храбрость король наградил его своей саблей, ножны и эфес которой были инкрустированы золотом и драгоценными камнями. Вскоре после этого Хмельницкий стал войсковым писарем реестровых казаков, завел много влиятельных знакомств в Варшаве, где не раз побывал по делам службы. Восстание Павлюка, Скидана, Остряницы и Гуни, в которых Богдан, как большинство реестровиков, не принимал участия, тем не менее, негативно отразились на его карьере. В 1638-ом году на Масловом Броде он лишился своей должности и опять стал чигиринским сотником.
В восьми верстах от Чигирина был у него хутор Субботово, полученный еще отцом
59
в дар от тогдашнего старосты Ивана Даниловича, но Чаплинский отобрал у него этот
хутор. Богдан даже обращался в Варшаву на сейм с жалобой на чигиринского подстаросту, но так правды и не добился. Возвратившись в Чигирин, он вызвал Чаплинского на поединок, но тот не явился.
* * *
Но подобно тому, как загнанный охотниками в ловушку раненый тигр в тот момент, когда они уже торжествуют свой триумф, собрав последние силы, внезапным могучим прыжком вырывается на свободу, и, скрывшись от людей, начинает затем им мстить, превращаясь в страшного тигра-людоеда, так и Богдан, дотоле законопослушный и лояльный Речи Посполитой гражданин, превратился в душе своей в зловещего и неумолимого демона мести.
Собрав всю свою волю, Хмельницкий сделал вид, что смирился со своей участью. Он добросовестно исполнял свои обязанности по службе, угодливо вел себя с начальниками и даже с Чаплинским, но через верных казаков устанавливал и возобновлял старые связи с надежными приятелями во всех шести реестровых полках. В строжайшей тайне, доверившись лишь одному Ганже (старому приятелю и боевому соратнику). Высшая покорность судьбе, проявляемая Хмельницким, тронула даже Канецпольского. Как-то староста вызвал к себе Чаплинского и настоятельно порекомендовал оставить чигиринского сотника в покое и не посягать больше на Субботово. На этом же настаивала и жена Чаплинского, молодая богобоязненная женщина, ужаснувшаяся жестокости, проявленной мужем. В старые времена пани Барбара Чаплинская, тогда еще незамужняя шляхтянка незнатного рода, была близка семье Богдана, помогала ухаживать за его детьми. Особенно к ней был привязан маленький Юрась, который не помнил своей матери...
Воспользовавшись этим, Хмельницкий, как мог, привел усадьбу в порядок, даже ухитрился осенью собрать некоторый урожай. С началом холодов оставил при себе лишь Тимофея, остальных детей отправил к Якову Самко. Обеспечив себе, таким образом, свободу действий, Хмельницкий снял просторный дом в Чигирине, где и поселился на зиму вместе с Тимофеем и Ганжой, а также несколькими джурами. Это ни у кого не вызывало подозрений, так как субботовская усадьба для жилья была мало пригодна.
Между тем, приближался праздник святого Николая-угодника, широко отмечавшийся на Руси 6-го декабря. За несколько дней до этого, в глубокой тайне он принял у себя в Чигирине поздно ночью около тридцати посланцев от всех казацких полков. С собравшимися, большинство которых он хорошо знал, Богдан поделился своим планом организации восстания против поляков. Ему, как и всем им, было известно, что с наступлением зимы коронный гетман уводил свое войско в Малую Польшу, а на Украине остается только польный гетман примерно с 2-3 тысячами поляков, разбросанных по многим гарнизонам. Хмельницкий предлагал, используя численное преимущество реестровых казаков, выступить одновременно во всех малороссийских городах,
расправиться с поляками, захватить арсеналы и вооружить казаков, не вошедших в реестр.
60
Затем, соединившись с запорожцами, при поддержке короля добиться казацкой автономии
на Украине. План был достаточно реальным и его с энтузиазмом поддержали все присутствующие.
6-го декабря, когда гости собрались праздновать святого Николая-угодника, к Хмельницкому подошел Ганжа и сообщил, что к последнему прибыл гонец с письмом от Михаила Кричевского, назначенного не так давно черкасским полковником вместо Барабаша.
Распечатав письмо, Богдан едва не лишился чувств. Все помутилось в его глазах. Старый приятель и кум Кричевский предупреждал, что сотник Роман Пешта, один из тех, что накануне был с ним на тайной сходке, донес о договоре коронному гетману и тот приказал ему арестовать Хмельницкого. Кричевский советовал с получением письма немедленно скрыться, сообщая, что на следующий день утром пошлет людей, чтобы схватить его и бросить в темницу.
Хотя эта весть и поразила Богдана, но ему ничего не оставалось иного, как реализовать задуманный им план до конца.
* * *
Узнав о провале заговора, Богдан в первом своем порыве решил бежать на Сечь.
Кошевым на Сечи в то время был старый запорожец Лутай, давний приятель Хмельницкого, соратник по совместному морскому походу на Константинополь, а затем и под Смоленск. Встретились друзья сердечно, долго рассматривали друг друга, отмечая у каждого неумолимые следы приближающейся старости. Уединившись в курене кошевого, Богдан рассказал о причине своего появления на Запорожье. После непродолжительного молчания, Лутай спросил: “Ну, и что же теперь будем делать? Без реестровиков ни о каком выступлении против ляхов и речи быть не может, только высунись из Сечи, нас Потоцкий порубит как капусту”.
Хмельницкий насупился и осторожно спросил: “А что, если обратиться за помощью к донцам? Неужели не помогут? Ведь вера у нас одна”.
Кошевой мыкнул: “Так-то оно так, да ведь у московитов с ляхами мир. Донцы уже чуть не втянули царя в войну с турками после убийства Фомы Кантакузина и взятия Азова. Рассказывают, царь тогда сильно осерчал на них, едва обошлось. Нет, вдругорядь они против Москвы не пойдут”.
- Тут у нас под боком ляхи засели в Никитином Роге, - сменил тему кошевой. – Твое прибытие на Бучки неделю сохранится в тайне. Коронный гетман, небось, уже давно послал гонца с приказом схватить тебя живым или мертвым. С ляхами надо что-то решать, иначе быть беде.
Хмельницкий и сам об этом думал давно, и у него созрел план, которым он поделился с кошевым. Тот надолго замолчал, посасывая курительную трубку. Затем с сожалением сказал:
- Эх, мало нас для такого дела. Ляхов там, почитай, полтыщи, а у меня тут и трех сотен добрых казаков не наберется.
61
- То дарма. Возьмем их в клещи с двух сторон, ты пойдешь берегом, а я водой на
лодках. Они не будут ожидать нападения, а внезапность удваивает силы нападающих. Тем более что, кроме польских драгун, есть и реестровые казаки. Думаю, их мы сможем перетянуть на свою сторону.
Кошевой вызвал к себе несколько куренных атаманов и, посоветовавшись, решили созвать на следующий день раду.
Тем временем, прибывшие с Богданом казаки, среди которых был и Данила Нечай, разбрелись по всему острову, выискивая старых приятелей и знакомых. Встреча Нечая с Богуном произошла воодушевленно, с эмоциями. Казаки крепко обнялись, затем Нечай отстранил Ивана, взглянул ему в глаза.
- Ну, рассказывай, как вы тут?
Дышащее отвагой и смелостью красивое лицо Ивана помрачнело:
- Да о чем говорить, побратим, сам видишь! Ляхи на Сечи жируют, а мы тут ютимся, как убогие какие-нибудь, без провианта и оружия. Все там осталось - и самопалы, и оружие, и порох, - он махнул рукой в сторону Никитиного Рога.
- А выбить их оттуда не пробовали? - поинтересовался Данила.
Иван с досадой передернул плечами:
- Кошевой опасается, что сил у нас для этого не хватит. Да и то сказать, тут нас всего сотни три, а там ляхов в два раза больше. А ты сам как оказался на Сечи? – поинтересовался у Нечая Богун.
Нечай коротко рассказал о событиях, произошедших в последнее время.
- О, так и Хмель на Сечи! - оживился Иван. - Давно его не видел.
Богуну в то время было немного за тридцать, но он уже приобрел известность среди реестровых и запорожских казаков. После восстания Павлюка, в котором он участвовал с Нечаем, скрывался на Дону, потом вернулся на Сечь. Был он и в числе тех, кто с Кривоносом отправлялся во Францию. На Запорожье Иван возвратился недавно и был от души рад видеть своего давнего побратима Нечая.
Остальные прибывшие с Хмельницким казаки также уже обменивались приветствиями со старыми знакомыми и приятелями. К исходу дня почти все запорожцы знали о приезде на Сечь бывшего чигиринского сотника.
Тимофей, сын Богдана, Петр Дорошенко, Иван Брюховецкий, Славковский с жадным вниманием вглядывались в лица запорожцев, которых в последние годы нечасто можно было встретить на волости.
* * *
На следующий день с утра довбыш ударил в бубен, созывая всех на раду. Когда все собрались, на центральной площади появился кошевой, войсковой есаул и Хмельницкий. Лутай держал в руке камышину - знак своей власти. Богдан сжимал шапку в руках, стоя
рядом с ним. Легкий ветерок слегка шевелил его густую, уже слегка покрытую серебряной сединой шевелюру. Поприветствовав собравшихся, Лутай дал ему слово.
Многие из товарищества хорошо знали Хмельницкого, и внимательно слушали его.
62
Богдан начал с того, что напомнил о давних заслугах казаков в морских походах против
турок, о том, как вместе с поляками ходили на Москву, как славно сражались в битве при Хотине.
- И чем же расплатились с нами ляхи за верность и преданность Отчизне? - задал он риторический вопрос. - Ординацией тридцать восьмого года, лишением всех вольностей и привилегий. Превратили нас в холопов, а теперь хотят лишить не только имущества, но и самой жизни.
Запорожцы слушали молча, то, о чем говорил Хмельницкий, было созвучно их мыслям. Голос Богдана то гремел раскатами над площадью, то понижался до шепота. Рассказал и о своих личных бедах и, закончив, воскликнул: “Но если ляхи поступили так со мной, заслуженным казаком, которого знает сам король, чигиринским сотником, то, как же они поступят с простым народом? Украина-мать стонет, истекает кровью, она протягивает руки к вам, своим защитникам, вопрошая, где же вы, мои сыны, неужели отдадите свою мать на поругание?” В наступившей тишине раздался зычный голос красавца-запорожца с пышным темно-каштановым чубом, которого все звали по имени Остап: “Так черт бы вас там побрал, что нет уже у вас сабель на боку, что вы терпите все эти бесчинства и позволяете ляхам терзать неньку Украину?”
- Вот, - громко сказал Богдан, указав рукой в сторону Остапа, - точно так же сказал мне и наш ясновельможный король, выслушав мои жалобы. Мало того, он пожаловал всех казаков привилегиями, увеличил до 20000 казацкий реестр, восстановил прежние вольности, послал для войска клейноды и гетманскую булаву. Но Барабаш с Караимовичем утаили королевские милости не только от вас, запорожцев, но даже от реестровых казаков.
Вся площадь зашумела. Раздались крики: “Да здравствует король! Долой панов и шляхту! Смерть изменнику Барабашу!” Когда шум немного стих, кто-то выкрикнул: “А где эти привилегии сейчас?” Дождавшись, пока умолкнет шум, Богдан театральным жестом достал из-за пазухи королевское письмо и, потрясая им, крикнул: “Вот они у меня, я их выкрал у Барабаша, чтобы довести до всего товарищества, и вам теперь решать, как поступать дальше”, а затем передал бумаги кошевому, который в наступившей тишине огласил их раде.
Речь Хмельницкого имела потрясающий успех. Тут же было решено формировать войско для восстания против панов. Правда, раздавались робкие крики, что лучше пойти в морской поход на турок, как, собственно, и повелевал король, но таких никто не слушал. Рада предложила избрать гетманом запорожским Богдана, но он отклонил это предложение, согласившись именоваться пока лишь наказным гетманом. По окончании рады куренные атаманы развели своих казаков по куреням и все занялись подготовкой к предстоящим военным действиям.
* * *
Вечером вновь избранный наказной гетман, кошевой и куренные атаманы собрались на совет. Предложение Хмельницкого совершить нападение на польский
63
гарнизон в Никитином Рогу пришлось казакам по душе. Да, по правде говоря, другого
выхода и не было. Если решено было готовить восстание, то, в первую очередь, следовало обезопасить свой тыл. Кроме того, нужен был провиант, запасы которого хранились на Сечи, пушки, порох, самопалы и пищали. Все это находилось в запорожском арсенале под контролем поляков. Некоторые из присутствующих на совете сомневались, хватит ли у них сил для усиленной вылазки, но Богдану удалось убедить их, что при внезапном нападении с берега и по воде план вполне осуществим.
- Мы под покровом темноты на рассвете тайно подкрадемся к польскому лагерю и, прежде всего, на пристани захватим челны, - говорил Хмельницкий. - Пока основные наши силы будут атаковать с берега, другие без шума захватят провиант, оружие и, по возможности, пушки.
Несколько дней ушло на подготовку операции. На Бучках с десяток челнов были просмолены, проконопачены и подготовлены для предстоящей операции. В свою команду Богдан отобрал тех казаков, что прибыли с ним, а также взял с собой Ивана Богуна, Остапа и еще с десяток самых отчаянных запорожцев.
Глубокой ночью, в полной темноте, едва слышно гребя веслами, казацкие челны подобрались к Никитиному Рогу. Со стороны Днепра поляки часовых не выставляли, так как были уверены, что в этом нет необходимости. На стороне Сечи, обращенной к степи, несколько дозорных несли службу на вышках, но они заметили запорожцев Лутая только тогда, когда те подобрались к самому польскому лагерю. Едва раздались первые выстрелы, как поляки, бестолково суетясь спросонья, стали выбегать из куреней, попадая прямо под огонь казаков. Постепенно запорожцы стали отходить от берега, увлекая за собой основную массу противника. В это время люди Хмельницкого, действуя быстро, но без суеты, бесшумно подползли к берегу, где стояло большинство челнов, захватили их и вывезли запасы продовольствия, а также, сколько смогли самопалов из арсенала. Реестровых казаков старались не убивать, а, наоборот, взяв нескольких в плен и поговорив с ними, отпустили с миром.
С наступлением рассвета запорожцы возвратились к себе подсчитывать трофеи. Вылазка прошла успешно, потерь практически не было. Оставшись без продовольствия и челнов, солдаты гарнизона упали духом, а в рядах реестровиков началось брожение. Воспользовавшись этим, Хмельницкий, спустя несколько дней, глубокой ночью совершил новое нападение на Сечь. Польские драгуны во главе с офицерами обратились в бегство, а реестровые казаки перешли на сторону запорожцев.
Захват Сечи, главного арсенала, в котором находилось около сотни пушек, запасы ядер, свинца и пороха поднял боевой дух казаков и укрепил их веру в своего предводителя. Казаки переселились в свои курени, оставленные ими после размещения на Запорожье польского гарнизона. Богдан, опасаясь нападения поляков, в первую очередь
занялся фортификационными работами, стремясь превратить Никитин Рог в неприступную крепость. Укреплялся и расположенный рядом остров Бучки, имеющий более выгодное расположение. По всему Запорожью кипела работа, никто не оставался без дела.
Старому и опытному канониру Черноте было поручено заняться формированием пушечного обоза. Он уже лет пятнадцать командовал казацкой артиллерией. В помощь
64
ему Хмельницкий выделил Тимофея Носача, который тоже проявлял склонность к
ремеслу канонира.
Хмельницкий назначил Петра Дорошенко писарем своей канцелярии, и тот с утра до поздней ночи писал его универсалы с обращением ко всему населению края, приказывая становиться под знамена восставших. Ганжа, который стал начальником казацкой конницы, отправлял с гетманскими универсалами гонцов в города и местечки Украины.
Народ валил на Запорожье толпами со всей Украины, куренные атаманы сбились с ног, формируя новые курени и обучая азам военной науки новобранцев, большинство из которых к военному делу были непривычны.
* * *
Несмотря на все предпринимаемы кошевым атаманом и наказным гетманом меры, сил для выступления было явно недостаточно. К началу февраля на Сечи собралось не более 3000 человек, из которых истинные запорожцы (товарищи) составляли менее половины. Все же из них удалось сформировать три полка пехоты, во главе которых были поставлены Богдан, Остап и атаман самого многочисленного Уманского куреня Колодка. Лутай не сомневался, что к весне численность пехоты полков удвоится с приходом основной массы запорожцев, зимующих на волости. Однако с организацией конного войска дела обстояли плохо. Казацкая конница никогда прежде не могла противостоять польской кавалерии, особенно тяжелой, где каждый шляхтич с молоком матери впитывал искусство сабельного боя. Не могли казаки тягаться и с татарской конницей. Недаром ходила молва, что татарин рождается в седле. Низкорослые кривоногие степные наездники на своих быстрых бахматах были недосягаемы и для поляков, и для казаков.
Помимо того, что опытных кавалеристов у запорожцев было мало, удалось раздобыть не больше трех сотен лошадей. Некогда многочисленные табуны пропали, часть лошадей погибла, другие одичали и ушли в степь. И без того мрачный Ганжа все чаще хмурил брови, нехватка лошадей угнетала казака. Хотя кое-как восполнив недостаток кавалерии, он гонял своих людей до седьмого пота, заставляя прыгать на конях через преграды, рубить на скаку лозу, вскакивать в седло, не касаясь стремян на лошади. Уроки подготовки очень нравились молодым казакам, особенно Тимофею Хмельницкому, Славковскому и Петру Дорошенко, которые все свободное время проводили с Ганжой.
Тем временем обозный Чернота со своими канонирами приводил в порядок
казацкую артиллерию. На Запорожье имелось около сотни пушек разного калибра, в основном фальконетов, но многие в последнее время пришли в негодность. Исправных и готовых к использованию оказалось всего двадцать шесть. Имелись и запасы пороха, которого никогда не бывает много, поэтому обозному выделили отдельную команду для изготовления пороха. Искусством этим запорожцы владели издревле, перемалывая в мельницах древесный уголь, серу и селитру, а затем смешивая их в соответствующих
пропорциях.
65
* * *
В конце февраля Хмельницкий собрал на совет куренных атаманов и полковников.
- Панове атаманы, - начал он свою речь, - близится весна. Не за горами то время, когда следует ожидать в гости ляхов. Вы хорошо знаете, что вся их сила в кавалерии. Тактика поляков известна - ударами тяжелой кавалерии смять пехоту, обратить ее в бегство и на плечах отступающих ворваться в лагерь. У нас же, - продолжал гетман, - конницы вообще нет, да и пехоты всего ничего. Надо решать, как быть дальше. Без конницы из Запорожья выступать нельзя.
Наступило продолжительно молчание. Неожиданно для всех сделал предложение кошевой.
- Есть только один выход – привлечь на свою сторону татар.
- Но татары басурманы, степные враги казаков. Как же можно брать их в союзники? Да и надежды на них мало, того и гляди, ударят в спину, - высказался один из полковников.
- Все это верно, что и басурманы, и ненадежные союзники, но есть одно обстоятельство, которое нам может сыграть на руку. Уже года три как Речь Посполитая не выплачивает хану ежегодную дань. Если мы пообещаем татарам хороший ясырь, хан может согласиться на союз с нами. Тем более у нас нет выхода.
Тут же стали решать, кто поедет в Крым. Хмельницкий знал татарские обычаи и был уверен, что в случае согласия хан окажет помощь. Он потребует заложников. Лучшей кандидатуры для этой цели, чем сын Хмельницкого, не было. Богдан предложил себя и взять с собой Вишняка, который был знаком с некоторыми мурзами из ханского окружения, а также Петра Дорошенко в качестве писаря для документального оформления условий соглашения. Человек десять казаков Хмельницкий отобрал в качестве охраны, больше и не требовалось, так как у запорожцев с татарами был мир. Взял он с собой молодых Брюховецкого и Степана Славковского за компанию для Тимофея, которого также взял с собой.
Об отъезде посольства Хмельницкого в Крым войску было решено не сообщать.
Переправившись через Днепр, казаки прямым путем направились к Перекопу.
Через несколько дней, подъезжая к Перекопу, запорожские послы встретили первый татарский разъезд. Младший Хмельницкий, Дорошенко и Брюховецкий, которым раньше не приходилось видеть татар вблизи, с интересом рассматривали их оружие, покрытое лаком, короткие луки, сагайдаки, кривые сабли в простых кожаных или
деревянных ножнах. Каждый татарин был вооружен ножом, имел при себе длинное шило и огниво.
Перекоп или Ор, как называли его татары, представлял небольшой мрачноватый городок, опоясанный глубоким рвом. За рвом начинался крепостной вал высотой около двух метров. Над Перекопом и окрестными улусами начальствовал татарский мурза Тугай-бей, отважный и яростный в бою воин. Запорожцам не раз приходилось вступать с ним в сражение, из которого далеко не всегда они выходили победителями.
Миновав Перекоп, казаки углубились в покрытые вечнозеленым лесом крымские
66
яйлы и на следующий день на извилистой горной дороге через Байдарские Ворота подъехали к Бахчисараю, считавшемуся столицей Крыма, хотя как город он проигрывал даже в сравнении с Чигирином. В Бахчисарае проживало около двух тысяч человек, в основном в глинобитных саклях, хотя знатные татары селились и в каменных постройках. Ханский дворец одноэтажный и сумрачный внутри, также не отличался особенным архитектурным изыском.
О прибытии в Крым запорожских послов хан Ислам-Гирей уже был извещен. Встретил их Карач-мурза, один из его ближайших советников, знакомый с Хмельницким еще с бытия его писарем реестрового казацкого войска. Поселили нежданных гостей в доме одного богатого купца-армянина недалеко от ханского дворца.
Получив богатые подарки от Хмельницкого, Карач-мурза, не старый еще татарин, с восточной вежливостью поинтересовался целью визита запорожцев в Крым. Богдан рассчитывал именно на его поддержку еще с начала своей поездки в Крым, не стал таиться и рассказал о последних событиях всю правду.
- Ты мудрый человек, Карач-мурза, известен своим умом далеко за пределами Крыма, подскажи, как мне убедить хана помочь нам?
- Поклянись на сабле повелителя правоверных, что в твоем сердце нет измены, - подумав, ответил мурза, - и оставь в залог самое дорогое, что у тебя есть – своего сына.
... Возвращался Хмельницкий из Крыма в приподнятом настроении, но число сопровождавших его казаков сократилось. При Тимофее, переданному хану в заложники, остался Иван Брюховецкий, Степан Славковский и несколько казаков помоложе в качестве охраны. Не возвращался Федор Вишняк, которому было поручено обеспечить связь между Бахчисараем и Запорожьем. Но зато миссия Хмельницкого увенчалась полным успехом – хан дал свое согласие оказать помощь запорожцам. Правда, осторожный правитель Крыма не рискнул выступить сразу со всеми своими силами, передав с Хмельницким указания Тугай-бею о приказе оказать помощь казакам. Но наказной гетман был доволен и этим. “Главное, не проиграть в первом сражении, - решил он, - а там, может, помощь татар не понадобится и вовсе”.
* * *
Хмельницкий возвратился на Сечь 18-го апреля 1648-го года и не узнал Никитин Рог. В его отсутствие Лутай, куренные атаманы и полковники потрудились на славу. За последнее время в Запорожье народу прибавилось и теперь казаков насчитывалось не менее семи-восьми тысяч, правда, товарищей было не более одной трети.
Сразу же по приезду Хмельницкий собрал раду, старшину, рассказал, на каких условиях хан и Тугай-бей согласились оказать помощь запорожцам.
- Думаю, - подвел итог Лутай, - завтра надо собрать полную раду, объявить о том, что хан обещал нам помочь, выбрать гетмана, полковников и старшину, да, помолясь Богу, и начать.
На следующий день с утра раздались пушечные выстрелы. Довбыш ударил в бубен. Есаул вынес войсковое знамя, прогремели литавры. Когда все товарищи собрались, Лутай
67
коротко сообщил, что наказной гетман ездил в Крым и хан обещал прислать в помощь
запорожцам свое войско. При этом известии в толпе поднялось ликование. Тут же приступили к выборам гетмана. Все крикнули Хмельницкого. Он, по обычаю, сначала отказался, а затем поблагодарил товарищество за оказанную честь и принял гетманскую булаву. Вновь зачисленные в запорожский реестр казаки, прослужившие менее трех лет и не являвшиеся товарищами, голосовать не имели права, но тоже присутствовали на раде.
Перешли к выбору полковников. Ганжа, Остап и Колодка были утверждены в своих прежних должностях. Дополнительно полковниками рада избрала Данилу Нечая, Ивана Богуна и Игната Татаренко. Генеральным обозным стал Чернота. Затем все разошлись по полкам и стали выбирать полковую и сотенную старшину.
* * *
В это время, когда запорожцы заканчивали последние приготовления к выдвижению из Сечи, коронный гетман Николай Потоцкий, в свою очередь, был готов к наступлению на Запорожье. Потоцкий, узнав о событиях на Сечи, не стал дожидаться весны, выступил из малой Польши на Украину. Он разослал свои универсалы пограничным воеводам и старшинам, требуя прислать свои надворные команды для усиления имеющихся у него войск. Эти призывы большого отклика не находили, так как польские магнаты не особенно верили в то, что казаки осмелятся выступить из Сечи, тем более, что многим из них, а особенно Канецпольскому, было известно, что Хмельницкий убежал на Запорожье из-за своих личных обид и притеснений со стороны Чаплинского. Также ни для кого не было секретом, что на Сечи находится не более 300-500 запорожцев.
В середине апреля Потоцкий собрал в ставке коронного гетмана командиров своих хоругвей и казацких полковников во главе с комиссаром Шембергом.
- Панове, - обратился гетман к собравшимся, - бунт на Украине набирает силу. Уже сейчас холопы жгут фольварки своих господ, убегают на Низ, вооружаются не только вилами, но и самопалами. Все только и ждут выступления казаков из Сечи. Настала пора принимать решительные меры, больше медлить нельзя.
Слово попросил Шемберг, старший реестровиков.
- Надо упредить бунтовщиков, - говорил он, - и раздавить змею в ее логове. Если позволить им выйти из Запорожья, то вспыхнет бунт по всей Украине.
Потоцкий согласно кивнул головой. Другие участники совета тоже поддержали Шемберга.
Было решено направить против Хмельницкого панцирную хоругвь полковника Чернецкого, литовскую хоругвь Павла Сапеги, две хоругви драгун, а также все
реестровое казацкое войско во главе с Шембергом.
- Региментарием над войском назначаю, - коронный гетман встал и, подойдя к одному из собравшихся красивому белокурому юноше лет двадцати-двадцати двух, положил ему руку на плечо, - пана Стефана Потоцкого, каштеляна дережинского.
68
* * *
После очередной рады, отпустив всю старшину, Хмельницкий задержал Нечая.
Последним выходил из рады Забуский, один из казацких атаманов.
- Что ты думаешь о Забуском, батько? – спросил после минутного молчания Нечай.
- Не знаю, что тебе сказать. Очень жадный до новостей. Все хочет знать. - Хмельницкий сменил тему разговора. – Во-первых, я тебе благодарен. Никто столько людей не привел на Сечь, как ты.
- А скажи, батько, может, кто-то посягает на Брацлавский полк? Дважды по дороге из Бара нас обстреливали.
- Не знаю. Правда, Забуский спрашивал про Брацлавщину, говорил, что хорошо знает дорогу, по которой он будет двигаться, и может оказать нам помощь.
- Забуский? – усмехнулся Нечай.
- Черт с ним! – Хмельницкий махнул рукой. – Поговорим о деле. – Хмельницкий выпил кружку меда, вытер усы, встал и начал ходить по комнате, засунув руки за широкий пояс.
- Ездил в Бар, теперь поедешь в Киев.
- В Киев?
- Да. Повезешь письмо митрополиту Косову. Объяснишь ему о нашем деле. Скажешь, что крайность довела нас к такому решению, и мы просим его благословения.
- Он, - заметил Нечай, - хоть и православный митрополит, но заедливый шляхтич. Склонится ли к нам?
- Знаю об этом, потому и посылаю тебя. Ты, кажется, какой-то родственник ему и он с тобой по-другому будет говорить. Данила, Косов - это не покойный Могила. Он никогда не согласится к нашему делу добровольно присоединиться. Если присоединится, то только от страха или по принуждению. Может случиться, что он потребует от нас отказаться от нашего решения и покориться панам.
- Никогда не дойдет до этого! – стукнул рукою об стол Нечай.
Хмельницкий засмеялся.
- Вот видишь! Как здесь, так и там стукнешь по столу, крикнешь, напугаешь, погрозишь, чем захочешь, но должен заставить Косова быть на нашей стороне. Понимаешь?!
- Понимаю, - улыбнулся Нечай.
- Еще одно дело. Второе письмо повезешь брацлавскому воеводе Киселю.
- К нему? - удивился Нечай. - Почему мне к нему, гетман?
- Что он за птица, ты знаешь. Он хоть телом и душой стал ляхом, но веры православной. Он и раньше, в бывших восстаниях брался за посредничество между восставшими и панами.
- А нам с ним зачем сноситься?
- Чтобы он взял на себя посредничество между нами и королем. Это ему на руку, это новая заслуга и это новое уважение, а нам его посредничество может пригодиться.
69
- Нам? Для чего?
- Кто его знает, как оно получится? Замесили мы тесто, но неизвестно, какой из него хлеб получится. Все мосты мы пожгли за собой. Не лишним будет иметь кого-то, чтоб мог сказать, чего мы хотим, за что боремся, почему сабли взяли в руки. Ты это понимаешь?
- Не очень, батько, но раз ты посылаешь, то поеду.
- Ищи его в Василькове или в Гоще, а, может, и в Киеве. Представишься ему, как посол от меня, но не открывай перед ним всех наших планов. Скажи, что достаточно одного слова короля, чтобы мы все свои силы направили на Черное море против турков. То, что низовое товарищество ждет только сигнала и просит короля, чтобы выделили денег на постройку чаек и предоставил привилегии. Убеди, что слухи о восстании, совсем неправда, доказательством этого является то, что мы сидим на Сечи и на волость не выходим. Говори, что я не потому убежал на Запорожье, чтобы ребелию устраивать, а чтоб свою жизнь спасать от Чаплинского, моего врага заклятого и от Канецпольского, который наступал на мою жизнь. Если спросит, зачем собирал людей на Сечи, говори, что это неправда, что он может прислать на Сечь комиссии. И убедиться. На комиссии настаивай и проси о ней. Он очень любит, когда его просят. Говори, что ты на Сечи был и видел, как она выглядит. Вообще отговаривайся от всех его “закидов”, которые он будет делать, бросай ему песок в глаза, как сможешь, задури старого Киселя, а мы здесь выиграем время, соберем больше людей, дождемся татар, а тогда пускай Бог рассудит.
- Вы понимаете, батько... Но Кисель...
- Но Кисель, - прервал его Хмельницкий, - это лис, крутой на все четыре ноги. С ним будешь иметь тяжелое дело, как и с Косовым. Он Сечь знает, он меня знает, он знает, что у нас кипит. Он видит все неправды нашему народу и все бесправие, но он, прежде всего, печется о своей собственной личности и своей собственной выгоде. Если он твоим словам захочет верить, то это облегчит твою задачу.
На следующий день Нечай с четырьмя казаками выехал в дорогу. Объезжая стороной Кодак, Корсунь, Черкассы, где собиралось коронное войско, Богуслав, который кипел от вооруженной шляхты, степью, малоизвестными дорогами, по бездорожью спешил в Киев.
* * *
Нечай вошел в коридор Печерского монастыря. Коридор имел несколько небольших окон, и он должен был идти с опаской. Задержался перед какой-то стеной, а
затем повернул направо, где вдалеке перед ним пробивался свет из такого же небольшого окна. Направляясь туда, он не успел пройти и десяти шагов, как рядом открылась боковая дверь и темная, высокая фигура загородила дорогу.
Нечай хотел отойти от незнакомца.
- Не узнаешь меня, пане Нечай?
Нечай от неожиданности подался назад.
- Кто вы? Кто может меня здесь знать?
70
- Тот, кто в детстве твою душу формировал, учил любить Бога и Отчизну.
- Неужели это?.. - Нечай подошел ближе.
- Да. Это я, Гизель.
- Отец ректор! - радостно отозвался Нечай.
- Да, это я. Я ждал тебя, меня предупредили, что ты в монастыре. Идем ко мне.
Они вошли в тесную келью. Гизель, не задерживаясь, открыл вторые двери, и они вошли в просторную комнату, среди которой стоял дубовый стол на грубых, резаных ногах и при нем высокие, темные, также из дубового дерева, резные кресла. Потолок в комнате выглядел полукругом. На стене висел великий, золотом обитый дубовый крест. В углу стояла вырезанная из дерева статуя Христа.
Здесь Гизель остановился и более минуты смотрел на Нечая.
“Тот же, который был и тогда. Не изменился, только усы большие и в плечах шире. А вот глаза те же”, - говорил Гизель сам себе.
Нечай смотрел на ректора, не произнося ничего. Гизель, как будто читал по памяти:
“Это тот самый Нечай, которого так легко было зажечь на доброе дело, который всегда в запале, словно горел ясным и ровным светом. Этот самый Нечай, что совсем еще молодым парнем бросил бурсу в те дни, когда дошло до погрома на Масловом Стане, и пошел на Сечь. Другие тогда бросали Сечь, бежали как крысы с корабля, который тонет. Этот самый Нечай и поныне терпит эту Сечь”.
- Отче ректор!
- Да, да. Знаю. Есть одна Отчизна, как один Бог. Видишь, я ожидал тебя. Владыка - добрый человек, только у него другие мысли. Скажи пану Хмельницкому, что мы приложим все силы, чтобы помочь ему.
Нечай слушал радостные слова своего давнего учителя. Не только Нечай, а все бурсаки его любили, который неоднократно проводил с ними диспуты.
- Что тебе говорил владыка? – спросил Гизель
Нечай только махнул рукой.
- Не хочешь рассказывать?
- Почему нет, отче ректор? Вам скажу. Угрожал, - верхняя губа Гизеля задергалась.
- Даже так?
- Потом сказал, чтобы мы одумались, гетмана выдали, старшину выдали.
- И с чем разошлись?
- А ни с чем. Когда я уходил, единственное, что сказал вслед, что будет за нас молиться.
- Ну, что ж, очень много, пан Нечай. Очень много. Обожди. Сегодня вечером я буду у архимандрита Тризны. Будет там отец игумен Выдубицкого монастыря
Любзанский, игумен Кирилловского монастыря Бережецкий, киевский протопоп и вместе с ними много знатных членов капитулы: Тустановский, Почетович и еще кое-кто. Я постараюсь с ним осторожно поговорить.
Его прервал Нечай.
- Отче ректор...
- Что, сынку?
- А я не мог бы быть там? Я бы им объяснил все.
71
- Нет, сынку. Нет, жаль. Не все тебя сразу поймут. Ты мне доверь дело и верь мне.
- Верю, отче ректор. Со мною вся Сечь верит.
* * *
Хотя Адам Кисель был брацлавский воевода, но больше времени находился в Киеве, чем в Брацлаве. В Киеве он имел просторный, богато украшенный дом и славился разгульными весельями шляхетской братии.
Старый воевода, быстрый и чрезмерно честолюбивый человек, умел объединять в себе шляхетские наклонности и не жалел денег на гулянки.
Вот и сейчас прибыл брацлавский воевода в Киев, к нему дошли вести о событиях на Запорожье. Эти вести взволновали воеводу.
Сечь он знал хорошо. Связи с Сечью оставили след на всей его судьбе. Благодаря казацкой помощи в походе против Москвы получил тогда неизвестный еще Кисель староство вместе с властью черниговского подкомария, отчего и началась его жизненная карьера. Он крепко держал эти связи и использовал для себя. Он лучше других понимал небезопасность от Запорожья для Речи Посполитой, для шляхты, прежде всего, для себя. Еще больше заволновался вельможа, что новое движение разбудил хорошо ему известный Богдан Хмельницкий. Брацлавский воевода решил действовать на собственный риск и страх. Он как между шляхтой, так и между казачеством имел своих людей, и поэтому хотел быть в Киеве, чтобы быть поближе к казачеству и иметь возможность употребить свое влияние для примирения Сечи.
Проходил вечер. В просторной комнате воеводы начали появляться вечерние тени. Воевода прохаживался медленными шагами, не прекращая говорить с одетым в богатый кармазин шляхтичем. Был там киевский каштелян, такой же благочестивой веры, пан Максимилиан Березовский.
- Писал ко мне в последние дни пан краковский Потоцкий. Боится, что из начинаний Хмельницкого дела будут плохие. Пишет мне, что поэтому стягивает войско к Черкассам, - говорил Кисель.
- Почему? Пускай заменит комиссара, заменит Шенберга, который ничего не стоит, на другого, хотя бы на того же самого Хмельницкого или Забуского.
В комнате темнело, но они это заметили только, когда слуга внес два зажженных фонаря.
- Ваша милость. Казацкий атаман к вашей милости.
- Откуда?
- Из Запорожья.
- Ну, наконец! Вероятно... А кто он?
- Велел сказать, что называется Нечай.
- А!.. Я думал, что это... Но ничего. Пускай войдет.
Кисель больше минуты рассматривал вошедшего казака.
- Пан Нечай?
72
- Слуга вашей милости.
- Данила или Иван?
- Данила, ваша милость.
- А Иван где?
Нечай удивился. Неужели воевода уже знает, что его брат находится в Крыму, как резидент от гетмана Запорожской Сечи? Не может быть. Он спокойно ответил:
- На Сечи, ваша милость.
- Садись, вашмость пан Данила. На Сечи, говоришь?
Кисель посмотрел на каштеляна, спросил его:
- Ваша милость знает этого человека?
- Знал.
- И я знал, - добавил Кисель, пока он нас не покинул и не пошел на Сечь. Теперь, где находится вашмость?
- На Сечи. Паном Хмельницким к вашей милости посланный.
- Так не забыл меня пан Хмельницкий?
- Пан Хмельницкий сейчас в тяжелых раздумьях, но все-таки о своих добродетелях помнит.
Березовский посмотрел на Киселя и заметил, что тот доволен.
Нечай тем временем говорил дальше.
- Вы простите, что мы обращаемся к вашей милости с просьбой помочь нам в нашем деле. Все об этом описано в письме от пана Хмельницкого, которое вам и передаю.
Воевода стал читать письмо от Хмельницкого. Когда закончил читать, передал его Березовскому.
- Читай, ваша милость.
Сам повернулся к Нечаю.
- Таки нам тут наговорили про пана Хмельницкого, да и про всю Сечь, что мы аж со дня на день ожидали оттуда ребелии. А скажи, пан Нечай, правда ли что пан Хмельницкий народ собирает на Сечь.
- Сечь, ваша милость, сейчас пустая, она такой давно не была.
- Правда, что Хмельницкий собирается к походу на волость?
- С кем, ваша милость, когда Сечь как будто вымерла?
- Правда, что пан Хмельницкий в соглашении с татарами?
- Татары со слабыми не дружат. А мы слабы пока.
- Вашмость имеет ответы на все вопросы. Тогда ответь еще на один вопрос, правда, что казачество злое?
- Правда, ваша милость. Правда, винит и несносные и невыносимые обиды от панов... мы уже об этом писали и его милости королю, и пану Оссолинскому, канцлеру коронному, и гетману коронного войска, но ответа ни от кого не получили. Правда сказать, не знаю, что станется, когда эти обиды будут продолжаться. Много есть таких, которые говорят: лучше умереть, чем жить в таких условиях.
Кисель посмотрел в сторону пана Березовского.
Нечай входил в раж. Начал говорить просто, открыто, горячо обо всех насильствах
над низовым войском, о бесправии, которое допускается панами и их слугами, обо всех
73
неправдах, которые получают реестровые казаки, права которых гарантированы ординацией. О том, что часть из Черкасского полка, которая стояла в заложниках на Сечи, не захотела дальше терпеть этих надругательств и пристала к Низовому товариществу. Говорил о том, как народ терпит обиды в волостях, как над ним бедным, беспомощным издеваются паны, как целый народ попадает в крепостничество, какой стон и плач слышны в обездоленных селах.
В конце он остановился на том, как теперь коронные гетманы собирают войско, как то войско обижает невинных людей, как весь народ возмущается этим и действительно целыми громадами отправляется на Сечь. И если Сечь восстанет в ответ на издевательства панов, если коронные гетманы будут их защищать, тогда начнется война. Потому мы просим вашу милость заступиться за нас, чтобы заменить сегодняшнего комиссара, пана Шенберга, уважать ординацию, уважать наши привилегии, вывести войско с Украины, выплатить нам зарплату, позволить нам выходить к морю. Последняя наша надежда в защите вашей милости. Если ваша милость нам не поможет, никто другой нам не поможет, и нам придется либо умереть, либо искать спасения в наших саблях.
Кисель слушал Нечая очень внимательно. Когда Нечай окончил, Кисель, сидя за столом, склонил голову на руки.
- А знаешь ли ты, пан Нечай, что разреши вам ходить на море, значит, начать войну с турками и татарами?
- Собрать все силы коронные на Диком Поле, ваша милость.
Кисель ударил по коленам ладонями.
- Вашмость имеет ответы на все, - обращаясь к Березовскому, проговорил: - Я говорил, что слухи о Сечи это провокации Орды. То же думают и на Сечи. Но, - посмотрел на Нечая, - вашмость напоминает, что казаки могут выбрать на место Хмельницкого какого-то Забуского. Тот готов в короткое время вывести казаков на море. Он обещал бы все, чтобы только булаву в руки получить.
Долго еще пан воевода не хотел отпускать Нечая от себя. При нем написал письмо гетману Потоцкому и канцлеру Оссолинскому, и указал в них все неправды, на которые обижаются и низовое, и реестровое казачество. В письме к канцлеру просил и советовал не удерживать казаков от морского похода, наоборот, помочь им строительство флотилии.
Была темная ночь. Когда Нечай вышел из дома воеводы, его уже дожидался с лошадьми во дворе казак Дрозд, наполовину джура Нечая.
- Едем?
- Куда? - спросил Дрозд.
- На квартиру. На Сечь выедем завтра. - Нечай был рад, все в Киеве исполнено, как велел Хмельницкий.
Проехали мимо монастыря, проехали ряд домов. Они заметили, что за ними едут четыре войсковых.
Вдруг Нечай услышал крик:
- Бей!
Два наездника наскочили на него с двух сторон. Только большой опыт и
выработанный инстинкт самообороны спасли казака от смерти. Как дикий кот
наклонился он к тому, который был по его правую руку, и с размаху нанес удар в его
74
подбородок, вырвав саблю из его рук. Другой нападающий не смог так быстро понять, почему Нечай наклонился в противоположную сторону. А когда до него дошло, то было уже поздно. С большой раной он повалился на землю. Нечай ударил коня острогами, кинулся на помощь Дрозду.
Еще одним ударом Нечай повалил еще одного нападающего. А один из четырех, увидев, что нападение не получилось, повернул коня, чтобы убежать.
- Займись этими тремя, что упали, - крикнул Нечай Дрозду, а сам вихрем пустил коня за убегающим.
Догнал его быстро. Саблю, которой он хотел обороняться, Нечай выбил из его рук, словно игрушку. Его самого поймал левой рукой за горло. Нападающий не стал сопротивляться.
Нечай сдержал коня.
- Кто тебя послал?
- Никто.
Сабля Нечая острым концом нашла грудь нападающего и, прорезав кожу, застряла в грудной кости.
- Кто тебя послал? - и смерть была в его голосе.
- Забуский.
Нечай вытянул саблю.
- Дарю тебе жизнь, хотя ты ее не заслуживаешь. Но лучше не едь к Забускому и не показывайся ему на глаза, так как он тебя убьет. Теперь пропади с моих глаз, чтобы я тебя больше не видел.
Подъехал Дрозд.
- Ты не ранен, Дрозд?
- Нет, а ты, полковник?
- И я нет. Тогда едем.
* * *
Когда Нечай выехал из Киева, уже была весна. Дороги стали подсыхать, степь покрылась зелеными травами, на деревьях появились листья.
Ехать было приятно. Чтобы обойти коронные регименты, которые размещались возле Богуслава, Канева, Черкасс и Корсуня, Нечай переехал на левую сторону Днепра. Когда доехали до Золотоноши, решили поменять лошадей.
Рядом с Золотоношей был хутор золотоношского сотника Вовченко. Вовченко был давним другом Хмельницкого. У него не раз гостил Нечай. Однако на этот раз Нечая ожидала неудача.
Жена сотника сообщила Нечаю, что муж уже две недели как уехал в Подолье в полк.
- Гм! Плохо. Я имею дело к сотнику.
- Какое же дело, пан Данила? Когда сотника нет дома, приказывает сотничиха.
Нечай засмеялся. Вовченко он любил.
75
- Тогда позвольте вас спросить. Мне нужно поменять лошадей.
- Это все? Го-го! На таких коней поменяем, что и у короля таких не найдешь. Когда они тебе нужны?
- Сейчас.
- Почему так спешно? Неужели ты боишься, что у нас остались одни жены, их мужики в полк ушли, и эти жены тебя не отпустят? Правда, правда, казаче. Лучше езжай, а то, как узнают, то не пустят.
Не прошло и часа, как Нечай уже имел доброго коня.
Сотничиха, провожая его, сказала:
- Будь внимательный, пан Данила, вдоль Днепра много разъездов: и коронных, и князя Иеремии Вишневецкого.
Проезжая через Золотоношу, увидел Нечай на рынке толпу людей, которые стояли перед объявлением на бумаге, приклеенной на стене корчмы. Когда подъехали ближе, услышали вскоре фамилию Потоцкого. Заинтересованные, подъехали конем под самую стену. Мещане, увидев запорожцев, раздвинулись по сторонам.
Полковник спросил с коня:
- Что это за бумага?
Из толпы кто-то отозвался:
- Письмо пана Потоцкого. Из Корсуня с особым посланцем прислали.
Нечай наклонился с коня и стал читать в голос. Толпа его внимательно слушала.
В универсале Потоцкий предостерегал народ не льститься на призывы Хмельницкого, поймать его и выдать властям. В противном случае всех, кто пойдет за изменником Хмельницкого, будут порубаны их жены и дети.
Нечай прочитал до конца устрашающий универсал польского начального гетмана и обратился к мещанам, что стояли вокруг.
- Читали?
И ему показалось, что кроме одного дьяка никто из присутствующих читать не умеет. Толпа молча глядела на казака, ожидая, что он скажет.
- Польский гетман угрожает, что всех вас уничтожит, все хозяйство и всю вашу скотину, так как сделал Калиновский в Уманщине, - произнес Нечай.
- Не дождется этого! – выкрикнул кто-то из толпы.
- Что ваших жен и детей вырежет, - снова подтвердил Нечай.
Шум пошел по громаде.
- Что наши вещи заберет? Не бывать этому!– говорил кто-то в толпе.
- В Корсуне уже забрал, - произнес Нечай.
- Трясина б его поймала! - бросил кто-то смелый.
- Что всякую строгость над вами будет исполнять, - продолжал Нечай.
- Не дождется этого! – загудели в толпе.
- Что от него свою жизнь не спасешь.
- Разбойник!
- Что с Украины не уйдет, пока не наведет порядок.
- Убийца проклятый!
- Хмельницкого хочет получить в руки, чтобы еще больше издеваться над народом!
76
Нечай умел говорить. Короткие речи, ясное содержание, одно движение и толпа вслепую шла за ним.
Так и теперь.
Одним махом сорвал универсал и бросил в грязь.
Толпа затихла. Каждому как будто легче стало, как будто с этим универсалом упала в грязь и власть сердитого польского гетмана. Послышались, наконец, голоса.
- На Сечь, на Сечь! - крикнул громко Нечай. - За родину, за свои дома, за веру свою! На погибель ляхам.
Нечай стал говорить, словно давал приказы.
- Приготовить оружие! Соберите лошадей! Выбирайте атамана! Выдвигайтесь сегодня в ночь! Обходите Кодак!
- Будь нам за атамана, - отозвался кто-то из толпы
- Горазд! Горазд! – загудело вокруг, словно на сечевом майдане.
Нечай возразил движением руки.
- Мне некогда вас ждать. Как соберетесь, сами до Сечи доберетесь. А в том... – Нечай подумал минуту. – А, впрочем, как хотите, - вот тот казак бывалый, - он указал рукой на Дрозда, - бывалый и опытный. Он вам за атамана будет.
Толпа согласилась на походного атамана-сечевика.
Нечай обратился к Дрозду:
- Поведешь их. Соберешь отряд. Чем больше их приведешь, тем лучше. Держи людей в руках. Встретишь гетмана, знаешь, что сказать. Писем я все равно не везу. Лучше даже будет, если разойдемся. Может, хоть один из нас доедет до Сечи. Так что, бывай здоров, старый друже!
Дрозд засомневался.
- Полковник!
- Что, Дрозд?
- Езжай с нами!
- Я тороплюсь, Дрозд.
И только с двумя казаками пустился Нечай в дальнюю дорогу.
* * *
На военном совете, который созвал Потоцкий, было много шуму, крику, недоразумений и споров. Полковник Чигиринского реестрового полка Кричевский, который вместе с другими принимал участие в этом совете, прислушивался ко всему, что там говорили и удивлялся, куда делись бывшие польские полководцы.
Совет начался очередной ссорой между гетманом Потоцким и Калиновским.
Полковник Кричевский издавна сочувствовал казачеству. Он, лучший друг Хмельницкого, начал чувствовать неприязнь к обоим гетманам.
Совет тянулся долго. От обсуждаемых проблем на совете у Кричевского появилась на устах улыбка. Он ее даже не прятал от рядом стоявшего Выговского, секретаря при казацком комиссаре, при Шенберге. Кричевский высоко ценил ум Выговского.
77
- Я, вашмость, хотел вам одно дело сообщить, - сказал Выговский, подойдя впритык к Кричевскому. - Сегодня утром поймали раненого Нечая Данила и недавно привели к обозу.
Кричевский подался назад, как от удара.
- Поймали Нечая? Где?
- Где-то здесь, в степи, на той стороне. Говорят: изменою. Возвращался на Сечь. Один с джурой.
- Где он сейчас?
- Здесь в Корсуне.
Кричевский неспокойно переступил с ноги на ногу.
- Раненый?
- Говорят: сильно оборонялся.
- Что, вашмость, сказать на это? Я должен с полком выступать в поход, а ты организуешь его освобождение. Где он?
Выговский спокойно остановил его.
- Обожди, вашмость, полковник. Мы оба едем с молодым Потоцким и вынуждены там быть, но мы не сможем сейчас его освободить. Зато тут остается Красносельский. С ним я уже договорился. Он нам поможет.
Кричевский глянул удивительно на Выговского.
- Красносельский. Его драгуны тут остаются.
- Я дал бы свои руки отрубить, чтобы вырвать давнего друга из этих проклятущих рук.
- Не горячись, полковник. Я твердо верю, что Красносельский не подведет. Он имеет везде доступ, так как является родственником пана Чернецкого.
- Да? Я и не знал.
- Его сестра вышла недавно замуж за Чернецкого.
- В таком случае... Может, кого другого поискать...
- Красносельскому я верю. Будь, полковник, спокоен. Что можно будет сделать, сделаем. Я иду сейчас к Красносельскому.
- Иди, вашмость.
- Иду. Но еще один вопрос. Что вашмость думает сам делать?
- Я?
- Ну, ведь идем против Хмельницкого...
Кричевский насупился, звякнул саблей и глянул Выговскому прямо в глаза.
- Барабаш, Илляш идут против Хмельницкого. Я иду, вашмость, к Хмельницкому.
Выговский открыл рот.
- Брат родной.
* * *
На военном совете решались еще чисто организационные вопросы. Решили, что будет лучше, если примерно 4 тысячи реестровых казаков во главе с наказным
78
полковником Иваном Барабашем, Иляшем Караимовичем и полковником Чигиринского полка Михаилом Кричевским поплывут на байдарках по Днепру до Кодака, а пешее войско будет двигаться по сухому пути вдоль Днепра. У Каменного Затона они должны соединиться и дальше действовать совместно.
Полковник Чернецкий, не особенно доверявший казакам, предложил отправить с ним на байдарках и полк немецкой пехоты, с чем все согласились. Шенберг примерно с двумя тысячами реестровиков должен был следовать сухим путем вместе с основными силами.
К концу апреля все войско, отправляемое в поход, стянулось в Черкассы. 28-го апреля с первыми лучами солнца байдарки отплыли от берега. Одновременно части Стефана Потоцкого тронулись по сухому пути в степь.
Коронный гетман обнял на прощание сына и пожелал ему удачи, долго смотрел вслед уходящему войску. Против казаков двигалась великая сила. На могучих лошадях, каждая весом одна чуть ли не в тонну, сидели, как влитые, всадники в блестящих панцирях и наброшенных поверх них леопардовых шкурах. Солнце отражалось на их доспехах так, что слепило глаза. За спинами всадников-гусар покачивались крылья из перьев страуса, издавая при движении грозный и слитый шум. Каждый из них был вооружен полупудовым палашом, длинным копьем, установленным в башмаки вертикально вверх. Гусарская хоругвь насчитывала 1065 закаленных и испытанных воинов.
За “крылатыми” гусарами ехали неспешным шагом драгуны - всего 900 человек, а за ними в пешем строю выступали литвины Яна Павла Сапеги. Их было немного, всего три сотни, но они славились своей стойкостью в пешем бою. Замыкали колонну реестровики Шенберга с пиками и самопалами на плечах.
“Холопу, лайдаку Хмельницкому, разве справиться с таким войском?” - подумал коронный гетман. Он приподнялся в стременах, послал вслед уходящим в степь крестное знамение, затем поворотил коня и поскакал в обратную сторону.
* * *
К тому времени как польское войско выступило в поход, запорожские казаки уже пять дней находились в пути. По обширной степной равнине неспешно двигалась армия восставшего народа. Передовой казацкий полк вышел из Сечи утром 22-го апреля. Запорожцы шли в пешем строю, все в белых свитках с самопалами за плечами и саблями на боку. Лес пик покачивался над стройными рядами пехотинцев и их сверкающие наконечники отражали солнечные лучи.
Вслед за передовым полком с основными силами выступил и сам Хмельницкий. Гетман ехал в окружении старшин на буланом коне под малиновым знаменем и бунчуком, которые держали в руках бунчужные. Рядом на легком ветру колыхались еще два знамени, подаренные австрийским цесарем запорожскому войску в 1594-ом году, и голубое знамя с темно-красным орлом - подарок короля Владислава IV. За гетманом и старшиной сомкнутым строем следовали казацкие формирования, экипированные, как и
79
передовой полк.
Замыкал колонну обоз, состоящий почти из полтысячи возов. На возах везли хлеб, муку, зерно, сушеную рыбу, корм для коней, пушки, запасы пороха. Впереди и по обеим сторонам пешего войска двигалась казацкая конница. Еще дальше в степи маячили татарские разъезды, отправленные туда Ганжой в качестве боевого охранения.
Сразу после выхода из Сечи Хмельницкий направил далеко в степь татарский отряд и часть казацкой конницы с приказом задерживать все польские разъезды, которые коронный гетман высылал в степь. От захваченных в плен поляков запорожский гетман узнал о готовящемся выдвижении против него коронных сил и о том, что реестровые казаки поплывут по Днепру.
Он приказал срочно разыскать Ганжу и прислать к нему.
- Послушай, Иван, - сказал он, положив руку на плечо полковнику, - реестровые поплывут по Днепру на байдарках, где-то примерно четыре тысячи казаков, таких же обездоленных сиромах, как и мы. Неужели они поднимут оружие против своих братьев-запорожцев?
Ганжа посмотрел в глаза гетману.
- Добровольно нет, а прикажут, и поднимут.
- То-то и оно, - согласился Хмельницкий, - что если прикажут. А вот пока с нами нет ляхов, не попробовать ли перетянуть их на нашу сторону?
- Хорошо, батько, - сказал Ганжа, - сейчас всюду дозоры к Днепру. Остановятся байдаки не прежде, чем у Каменного Затона, когда выйдут из ущелья, там я их и буду ждать. Но, не мешало бы отвлечь ляхов, чтобы они не смогли соединиться с реестровиками, когда те выйдут на берег.
- Об этом и я уже подумал, - согласился гетман, - придется немного изменить наши планы.
Надо было завлечь поляков, идущих сухим путем в степь подальше от Днепра и не дать им снестись с реестровыми казаками. У него быстро созрел план дальнейших
действий.
Богдан вызвал к себе генерального есаула.
- Вот что, Федор, бери полк Нечая, всех татар и часть конницы у Ганжи. Сразу же не мешкайте, скорым маршем выдвигайтесь в направлении Крылова. Где-то там должны быть передовые части ляхов. Нужно навязать им бой и увлечь в степь подальше от Днепра. Когда все их войско втянется в сражение, отступай помалу к Желтым Водам. Я там буду вас ожидать. Помни, твоя задача не победить, а оттянуть ляхов от реестровиков.
Генеральный есаул склонил голову в знак того, что понял приказа гетмана, вздыбил коня и, взмахнув нагайкой, поскакал к своему полку.
Приданную ему конницу и татар он под командой полкового есаула Ивана Богуна
отправил навстречу полякам, а сам с пешими казаками Нечая двинулся вслед за ними.
Глубокой ночью, соблюдая полную тишину, казаки и татары скрытно подобрались к польскому лагерю.
На рассвете, когда небо только начинало сереть и все поляки спали глубоким сном, они с криками “Алла, Алла!” и “Гайда!” ворвались в польский лагерь. Полуодетые шляхтичи, похватав первое попавшееся под руку оружие, в беспорядке выскакивали из
80
палаток, попадая прямо под удары казацких сабель, где скакал лихой есаул с окровавленной саблей в руках, и то один, то другой поляк хватался руками за лицо или, даже не успев вскрикнуть, валился на землю. Казаки не уступали своему предводителю в отваге и дерзости.
Спустя несколько минут земля укрылась сотнями изрубленных поляков, многие из которых даже не поняли со сна, что произошло. Казалось, повторилась страшная Тарасова ночь.
Однако, помня приказ Хмельницкого, что основная задача оттянуть поляков от Днепра, есаул отдал команду к отступлению.
Казацкий комиссар, разъяренный наглостью запорожцев не меньше Потоцкого, приказал командиру драгунской хоругви организовать преследование, а в помощь ему выделил около тысячи реестровых казаков.
Есаулу это было и нужно.
* * *
Стефан Потоцкий собрал военный совет. Открыв военный совет, молодой региментарий не стал ни на кого возлагать вину за происшедшее, сразу перешел к главному.
- Ночная вылазка бунтовщиков, - начал он, - показала, что мятежные запорожцы не стали дожидаться, пока мы запрем их на Сечи, а вышли из Запорожья и находятся где-то поблизости. В изменившейся ситуации нам следует решить – продолжать ли дальнейшее движение к берегу Днепра или выступить навстречу Хмельницкому.
Слово взял Стефан Чернецкий.
- Нет сомнения, что Хмельницкий уже выступил из Запорожья, - сказал он, - и
движется сейчас короткой дорогой по Черному шляху в направлении Чигирина. Предлагаю выйти ему навстречу и разгромить бунтовщиков, пока не вспыхнуло восстание по всему краю.
- Пан полковник совершенно прав, - подал свой голос Шенберг, - однако надо послать гонцов к Барабашу и Кричевскому, чтобы они не задерживались у Каменного Затона, а немедленно шли на соединение с нами по направлению к Желтым Водам.
Поляки снялись с лагеря и двинулись вслед за напавшими на них ночью запорожцами.
* * *
Выполняя гетманский приказ, Ганжа прибыл к Каменному Затону еще вечером 2-го мая. В этом месте, где сжатый горным ущельем Днепр, вырываясь на свободу, широко разливался в обе стороны, было тихо и безлюдно. Полковник отправил разъезды в степь и вверх по берегу, чтобы перехватить гонцов Потоцкого к реестровикам, которые как он
81
полагал, выйдут здесь на берег для отдыха. Тех гонцов, что были посланы поляками ранее, казаки Ганжи уже задержали, и они были отправлены к Хмельницкому для дознания.
К Каменному Затону байдарки реестровиков подошли во второй половине следующих суток. Было их не меньше сотни, гладь Днепра сплошь укрылась белыми парусами. Часть байдарок вытащили на берег, и плывшие на них казаки уже начали собирать плавник для костров. Другие стали на якорь у мелководья, готовые в любой момент плыть дальше. Немецкая пехота в полном вооружении осталась на байдарках.
Ганжа, наблюдая эту картину с одного из прибрежных утесов, но ни Барабаша, ни Караимовича среди казаков не берегу не увидел, по-видимому, они остались на байдарках. Нигде не было видно и Кричевского. Присоединившись к своим конникам, Ганжа направил гонца к гетману с докладом, а сам остался ждать развития дальнейших событий.
Когда погасло дневное светило и сумрак окутал землю, реестровики собрались у разложенных на берегу костров. То в одном, то в другом месте возникали разговоры о том, что проливать кровь своих же братьев – запорожцев, поднявшихся на борьбу за веру против ненавистных панов, не пристало православным людям.
- Да будь я проклят во веки веков, - горячился молодой казак, - если пойду против своих. Что мне Потоцкий - сват или брат?
- А куда деваться? - возразил ему другой. - Знать бы хоть, где Хмель сейчас, может, к нему податься? А так куда пойдешь - степь она вон без конца.
В этих словах был резон. Наступило продолжительное молчание. Казаки сосредоточенно попыхивали люльками.
В это время в степи перед одним из часовых прямо из темноты выросла фигура. Часовой крепче сжал в руках копье и крикнул: “Стой, кто идет?!”
- Казак с Луга, - ответил Ганжа, выступивший из темноты на освещенное место в распахнутой кирее: - Запорожский гетман Богдан Хмельницкий просит своего
приятеля Кричевского встретиться с ним.
Пока вызывали на берег Кричевского, Ганжа подошел к одному из костров. Многие из реестровиков хорошо его знали. Посыпались вопросы, взаимные приветствия. Когда они узнали, что он к ним прибыл как посол запорожского гетмана, к Ганже сбежались все, кто был на берегу.
- Где же сам Хмель, где же гетман? Что же он сам к нам не приехал? Неужто он боится нас, своих боевых товарищей, тех, с кем вместе не раз ходил в походы? - послышалось в толпе.
- Здесь я, - раздалось из темноты, и Хмельницкий выехал на своем буланом коне к собравшимся. Оставаясь в седле, чтобы его было лучше видно, он снял с головы шапку и
раскланялся на четыре стороны. Слева и справа от него все увидели Кричевского и Джеджалия, также сидящих верхом на лошадях.
- Вы хотели меня видеть - вот я перед вами, - звучал голос запорожского гетмана. - Чью кровь идете проливать, доблестные рыцари? Не братьев ли своих? Не одна ли мать Украина нас породила? За кого хотите стоять - за костелы или за храмы Господние? Или вы хотите помочь польской Короне, которая за ваше мужество неволей вас отплатит и русскую землю прадедов наших сколько раз казацкой кровью обагряла? Решайте, братья!
82
Если вам дороги поляки, то вот я - запорожский гетман стою перед вами без охраны и оружия, весь в вашей власти.
Дальнейшая речь Хмельницкого была прервана криками тысяч голосов: “Слава гетману! Слава Хмелю! Мы с тобой, батько, веди нас на ляхов!”
Внезапно поднявшийся на берегу шум донесся и до байдарки Барабаша, который только собирался заснуть. Не поняв, что происходит, он полусонный вскочил с постели и подошел к борту галеры. На берегу горели костры, метались люди с факелами в руках, слышался нарастающий гул нескольких тысяч голосов, кое-где раздавались выстрелы.
- Черт, что там творится? - крикнул Барабаш, но никто ему не ответил. В это время к байдарке подплыла рыбацкая лодка, и на палубу поднялся перепуганный сотник Роман Пешта.
- Пан полковник, - крикнул он дрожащим от страха голосом, - там Хмельницкий!
- Какой еще Хмельницкий? - переспросил Барабаш, покрываясь холодным потом.
- Запорожский гетман. Там с ним Кричевский и Джеджалий. Казаки взбунтовались. Караимович и часть старшин уже перебиты, другие из старшин перешли к Хмельницкому. С минуты на минуту они будут здесь, слышите, кричат “Смерть Барабашу!’...
Подплывшие реестровики расправились с Барабашем и Пештой, которые пытались оказать сопротивление, они отправились к другим байдаркам, где находились наемники, и им было предложено сложить оружие. Те отказались и начали отстреливаться, но так как казаков был численный перевес, наемники все погибли.
* * *
3-го мая, когда поляки подходили к небольшой речушке Желтые Воды,
протекавшей в открытой безлесой степи, к Потоцкому явились высланные вперед конные разведчики и доложили ему о приближении Хмельницкого.
- Их не меньше трех-четырех тысяч и с ними татары, - сообщил старший разъезда, - но вот, сколько татар, сказать трудно. Во всяком случае, больше тысячи.
Остановившись в полутора милях от Желтых Вод, поляки приступили к обустройству лагеря. Место, где были разбиты палатки, по периметру обнесли глубоким рвом, насыпали высокий вал, на котором установили пушки.
Многочисленный обоз оставался с тыльной стороны лагеря. Вокруг него также вырыли ров и возвели вал. Перед валами в предполье вырыли окопы и насыпали шанцы. К вечеру основная работа была выполнена. Высыпав на валы, поляки наблюдали, как за речкой казаки, ставя возы в каре, сковывали их цепями.
4-го мая с утра небо хмурилось, начал накрапывать дождь. Казацкий лагерь оставался на противоположном берегу, но за ночь он значительно приблизился к Желтым Водам.
В предполье у поляков уже выстроилась пехота, за ней стояли драгуны, в стороне на ровном пространстве разворачивал свою панцирную хоругвь полковник Чернецкий.
- Есть ли известия от Барабаша? - обратился Потоцкий к Шенбергу, и получил отрицательный ответ.
83
Дождь прекратился, выглянуло солнце, поднимаясь к зениту. Горячие солнечные лучи быстро высушили не успевшую пропитаться влагой землю.
К Потоцкому, стоявшему на валу, подлетел на вороном аргамаке Шенберг.
- Со стороны Днепра видно облако пыли, - крикнул он, осаживая коня. - Это приближается реестровое войско!
- Странно только, - негромко произнес Чернецкий, - что облако распространяется очень быстро. Такое впечатление, будто движется конница. Но откуда у Барабаша могли взяться кони?
Чернецкий все больше хмурился.
- Если они будут продолжать движение таким курсом, - наконец, не выдержал он, - то влетит прямо в лагерь Хмельницкого! Они что, ослепли?
Через несколько минут он закричал:
- Что они делают?
Несущаяся полным галопом конница с ходу врезалась в мелководную речушку, проскочила ее и, не снижая скорости, понеслась в распахнувшийся лагерь Хмельницкого, откуда до поляков донеслись громкие приветственные крики.
Только после этого в польском стане, наконец, поняли, что произошло. Радостное оживление сменилось унынием и разочарованием.
- Измена, какая подлая измена!
Реестровые казаки прискакали из Каменного Затона в запорожский лагерь на степных лошадях, которые Хмельницкий на время одолжил у Тугай-бея.
Теперь, когда войско Хмельницкого вместе с реестровиками и татарами насчитывало более десяти тысяч хорошо подготовленных и обученных военному делу воинов, гетман больше не сомневался в победе, и готов был начать битву. Обернувшись к полковникам, он отдал короткую команду, а затем, вскочив на коня, подъехал к стоявшим
в плотном строю казакам.
- Братья, славные молодцы запорожские, - голос его громко звучал в наступившей тишине, - пробил грозный час: возьмите меч и в силу вашей веры призовите на помощь Господа, и да не испугает вас лядская сила.
Гетман взмахнул булавой. Лагерь распахнулся. Один за другим, держа дистанцию и строгий порядок, из него стали выступать казацкие полки. Они перешли речку и остановились на противоположном берегу.
Полковник Чернецкий, внимательно следивший за построением казацкого войска, повеселел.
- Хмельницкий допустил ошибку, - сказал он, обращаясь к Потоцкому, - ему не следовало переходить речку. Теперь мои гусары сотрут их в порошок.
Потоцкий оживился:
- Начинайте атаку, полковник, и да поможет нам Бог!
Но не успел Чернецкий вскочить в седло, как с тыла, где располагался обоз, раздались крики и выстрелы.
- Татары ворвались в обоз, - объявил примчавшийся на взмыленной лошади к Потоцкому какой-то шляхтич. - Их там тысячи!
Развернув свою хоругвь, Чернецкий отогнал от обоза атаковавших его татар Тугай-
84
бея, но когда он вернулся назад, на поле сражения кульминация боя достигла своего апогея. Казацкая пехота уже выбила поляков из окопов и шанцев. Яростный бой шел уже непосредственно на валах. На штурм польского лагеря Хмельницкий бросил почти все свои силы, оставив в резерве только два полка.
Хмельницкий, следивший за ходом битвы, действиями казаков в результатах сражения был доволен. Но ему не хотелось понапрасну терять людей, и он подал сигнал к отступлению.
* * *
Казаки отступили, поляки даже не пытались их преследовать, настолько они были измучены и утомлены.
Потоцкий созвал совет:
- Мы понесли слишком тяжелые потери. Я отправлю донесение коронному гетману о нашем критическом положении. Но нам надо как-то продержаться, хотя бы несколько дней до подхода подкрепления.
- Думаю, - сказал Шемберг, - следует вступить в переговоры с Хмельницким. Нужно соглашаться на все условия, отдать пушки, порох, все - вплоть до огнестрельного оружия, сохранить только знамя и обоз и выговорить взамен согласие отступить к Крылову.
Утром следующего дня Шемберг под белым флагом, сопровождаемый трубачом, выехал из польского лагеря и направился в сторону казацкого лагеря.
У шатра его ждал Хмельницкий в окружении полковников, рядом с ним на коне сидел Тугай-бей.
Выслушав с непроницаемым лицом предложение Потоцкого о перемирии, Хмельницкий сделал знак увести Шемберга, сказав, что ответ ему будет передан позднее.
Предложения поляков казаками были отклонены. Поляки решили идти на прорыв.
В первый день полякам удалось пройти больше десяти верст. Они скрытно, без помех покинули лагерь, и хотя вскоре казаки и татары догнали их, отступающие продолжали свой марш, не замедляя движения.
8-го мая, на третий день похода, вдали показалось урочище Княжьи Байраки. Отсюда уже совсем недалеко оставалось до Крылова, если свернуть в сторону Днепра.
Когда до Княжьих Байраков оставалось совсем немного, на отступающих поляков обрушился град свинца. Местность перед урочищем затянул черный пороховой дым. Запорожцы скрытно обогнали поляков, вырыли у Княжьих Байраков окопы, преградив
путь отступающим, и вели из них губительный огонь. Как только раздался первый залп, из густой степной травы по обе стороны польского войска вынырнули татары. С криками “Алла!” они ринулись на польский обоз. Небо потемнело от тысяч стрел, в руках степняков появились арканы. Казацкая пехота, преследовавшая поляков на расстоянии ружейного выстрела, теперь ринулась в атаку. Закипела битва, постепенно переходящая в настоящую резню. Потоцкий был дважды ранен в грудь и упал под копыта коня. Чернецкий был сдернут с коня татарскими арканами. Шемберг был поднят казаками на
85
пики.
Когда Хмельницкий подъехал к месту боя, резня уже прекратилась. Захваченные в плен поляки были связаны татарами, которые грабили обоз.
* * *
На краю городка в сарае, обставленном охраной, лежал связанный Нечай. Хотя многие, правда, не очень тяжелые раны, которые он получил, обороняясь, гноились, и хотя силы возвращались, но душа горело огнем.
И до него дошли слухи, что передовому польскому войску плохо, польские гетманы отступают. Видел, чувствовал настроение польского войска. Его душа рвалась туда, в степи, на рыцарскую славу, на геройские подвиги, а он вынужден лежать здесь на куче навоза, связанный и беспомощный.
Чернецкий отъехал со Стефаном Потоцким. Это спасло пока что ему жизнь, так как Чернецкий выпросил его себе у гетмана. Но теперь Чернецкий пропал, до Нечая никому не было дела.
В сарае было темно. Через стены, плетенные из хвороста, блестели только звезды. Со двора долетал шум. Слышны были слова охранников. К ним внимательно и жадно прислушивался Нечай.
Сегодня смена охраны. Мушкетеры Дангофа, которые постоянно несли охрану, ушли, и на их место пришли драгуны. Вместо немецкого языка, на котором говорили мушкетеры, Нечай услышал, наконец, свой, украинский, теперь драгуны набирались из украинцев.
Отряд драгунов занимал все предместье. Во дворе слышно было ржание коней, суматоху, песни, больше украинские, перекличку, которая обычно присутствует в коннице. Моментами Нечаю казалось, что он не в плену и не среди чужой вражьей силы.
Недалеко от сарая драгуны зажгли большой огонь и кидали в него все: хворост, солому, разобранные плоты, хозяйские снаряжения, двери, доски, улики, из которых добывали прошлогодний мед и другие вещи.
Нечай насторожил уши. Стал внимательно прислушиваться к разговорам. Услышал, как кто-то подошел к охране и спросил:
- А кого это, хлопцы, так внимательно тут охраняете?
Ему ответил кто-то с очевидной злостью:
- Ты здесь чего? Хотел бы я тебя так охранять, как того там. Отойди!
Но подошедший, вероятно, не спешил отходить. Понизил голос так, что Нечай
вынужден был хорошо прислушиваться, чтобы что-нибудь услышать. Придвинулся с
большим трудом ближе к стене сарая, откуда мог лучше слышать, что говорили охранники.
- Его, говорят, Хмельницкий полковником поставил.
- Как им удалось его взять?
- Ты же видел, как он ранен? Был только с молодым джурой, а на него наскочил Гдешинский с Корицким и целым отрядом.
86
- Ого!
- Отбивался, говорят, по-молодецки. Много там упало от его руки. Корицкого порубил так, что его повезли в Киев. Вряд ли будет жить.
Затихли. Слышен был только хруст сена в конском рту, песни соловья над рекой и далекий шум из города.
- Стой, черт сухоребрый! – вдруг закричал один из охранников, ругаясь, поднялся и ушел наводить порядок среди коней.
- Так, кажись, что Хмельницкий его полковником поставил?
- Так говорят.
- Этот полковник! Не такой, как наш Одживольский.
- Жаль, что попался в такие руки. Неизвестно, выйдет ли живым.
- А мы?.. А мы для чего здесь?
- Мы?.. – в голосе послышалось удивление.
- Мы. Ты и я, и все. Неужели мы дадим ему погибнуть?
- Что же нам делать?
- Тсс! Молчи! Кто-то идет.
Перед сараем что-то зашумело. Нечай услышал стук копыт коней, новые голоса, хруст седел, бряцание вооружения. Кто-то говорил по-польски.
- А что там, хлопцы?
- Ничего нового, пан полковник.
- Запорожец?
- Да!
- Где он?
- Здесь, в сарае.
- А где поручик Красносельский?
- Здесь, на квартире.
- Скажи ему, что я его жду.
Через минуту Красносельский был тут.
- Мосце поручику. Возьмешь свою хоругвь и поведешь запорожца к пану гетману. Потом встретишься с паном Гдешинским и с ним поедешь в разъезд.
- Слушаю, - ответил Красносельский. – Кому передать арестованного?
- Передай пану Яскульскому. Им они сегодня займутся.
Голоса отдалились. Далекое цоканье коней указало Нечаю, что пан Одживольский отъехал. Во дворе зашумели. Вояки поили коней, укладывали на них седла, снимали сбрую, слышна была беготня, ругань.
Дверь от сарая заскрипела. Нечай услышал, что кто-то тихим голосом проговорил:
- Пан Нечай.
- Я здесь.
- Слава Богу! Слава Богу! Долго я хлопотал, пока добился охраны при тебе, пан полковник. Я Красносельский, поручик драгунов.
Говоря это, он перерезал ножом веревки, которыми был связан Нечай. После этого ушел.
Нечай поднялся и обрадовался, что силы не покинули его. Красносельский
87
вернулся скоро, неся с собой верхнюю одежду, саблю и пистолет. Когда Нечай
переоделся, Красносельский не переставал говорить:
- Их милость Выговский и Кричевский очень волновались о тебе, полковник. Им я обещал, что буду тебя охранять. Они, пан Потоцкий и другие доверяют мне, так как я прихожусь шурином Чернецкому. Однако все-таки мне тяжело было добиться, чтобы тебя передали мне. Уже хотел силою тебя отбивать.
Нечай припоясывал саблю. Был готов.
- Едем? - спросил.
Выехали на дорогу, и к большому удивлению драгунов, вместо гетманской квартиры двинулись в направлении Чигирина.
За городом их остановили. Среди ночной темноты послышался голос:
- Стой! Кто идет?
- Свои! Свои!
- Пароль?
- Пуля!
- Проходи.
Проехали патрулей. Город остался позади. Со всех сторон развернулась степь. Ветер ударил в лицо Нечая. Среди широкой степи Красносельский остановил отдел.
- Пановы-молодцы! – крикнул, когда драгуны собрались ближе. – Мы освободили полковника Нечая. С ним едем к пану Хмельницкому. Не будем спасать панов, ни их Польшу. На погибель им. Реестровые казаки уже перешли. Кто нашей веры, нашей крови, тому место только там! Пускай живет гетман Хмельницкий! Пускай живет полковник
Нечай!
- Слава! – послышались радостные голоса со всех сторон.
Нечай протянул руку Красносельскому.
- Друзья, - обратился он к драгунам. - Польские гетманы должны сгинуть. Они и все те, кто сними! Есть теперь для нас один гетман - пан Хмельницкий! Есть одна Отчизна - Украина! Слава нашему гетману!
- Слава-а-а!
Снова драгуны образовали в мареве колонну, направляясь на юг.
* * *
Долгое время ехал Нечай молча. Переживания последних дней, незалеченные еще
надежно раны, недоедание, усталость – все это угнетало казака. Начали появляться новые вопросы. Нечай понял, что стоит перед новым важным решением.
- Что делать? Идти на юг, чтобы как можно скорее соединиться с Хмельницким?
Нечай прошел твердую войсковую школу и на Сечи, и на полях Франции, Германии и Чехии. Из всего, что он из этого вынес, это стойко переносить тяжести.
Нечай хлестнул коня.
- Пан Красносельский, что с отрядом молодого Потоцкого? – спросил Нечай.
- С того времени, как он выехал в прошлый четверг неделю тому назад, вестей о
88
нем нет, – ответил Красносельский.
- Никаких вестей?
- Ни единой. Неделю тому назад пан Гдешинский написал, что реестровые перешли к Хмельницкому.
- Те, что плыли по Днепру?
- Те, других не знаем!
- А как вы думаете, пан Красносельский, где может быть партия каштелянича Потоцкого?
- Полковник Гдешинский, что выехал еще из Чигирина и зашел далеко в Дикое Поле, слышал стрельбу где-то возле Желтых Вод. С этим и вернулся к гетманам.
- И что?
- Просил гетманов, чтобы поспешали на помощь каштеляновичу.
- А гетманы?
- Гетманы постановили отступление, - Красносельский засмеялся. - Говорю тебе, полковник, я еще под такими вождями не служил. Ни разума у них, ни чести, ни совета, ни ответа.
- Кто знает, успеет ли помощь молодому Потоцкому, это правда, что все это тяжело понять. А что войско?
- Войско обижается, перепугалось, проклинает атаманов, без уважения, без субординации.
- С продуктами у них как?
- До настоящего времени было хорошо, но сейчас, если они будут возвращаться той дорогой, которой шли сюда, то тяжело им будет - все околицы разграблены дочиста.
Как ты знаешь сам, полковник, селения тут небольшие, а под гетманами теперь, как-никак со слугами, я считаю шестьдесят тысяч люда.
- Шестьдесят тысяч? - удивился Нечай.
- Со слугами. Самого войска, вооруженного люда, будет до сорока тысяч.
- Но все ж таки, почему польские гетманы не пошли молодому Потоцкому на помощь? Ведь они сами осудили его на смерть.
- Я этого сказать не могу, так как не знаю. И кажется мне, никто не знает. Вероятно, и гетманы - нет. Говорят, что старый Потоцкий-отец посвятил сына, чтобы самому устраниться. Закрывается тем, что не может волости без войска оставить, так как народ поднимается. Но те, которые хорошо его знают, говорят, что он просто боится Хмельницкого. Оба гетмана грызутся словно собаки, а Потоцкий с утра уже пьет.
- Интересно. Почему они не остались под Чигирином? И окопы там уже имели, и к
Днепру поближе.
- Возле Белой Церкви должны собраться полки киевского воеводы Тышкевича на
других панов.
- Около Белой Церкви?
- Да. Кроме того, и это самое важное, ляхи рассчитывают на силы Яремы Вишневецкого, который вышел из Лубен на Золотоношу или Переяслав. Это усилило бы польское войско вдвое.
- Думаешь, что Ярема хочет объединиться с гетманами?
89
- Ему ничего другого не остается делать. Это же он о собственной шкуре должен заботиться... Все его ждут и все на него надежду возлагают, не исключая и самих гетманов.
Глаза Нечая засветились гневными огнями.
- Говоришь, так ждут Ярему?
- Ожидают. Только об этом и говорят. Знают, что если Ярема не придет вовремя, то все окончится для них несчастьем.
Нечай долгое время молчал, задумавшись. В конце концов, спросил снова:
- Был какой-то посол от него?
- Был Машкевич несколько дней тому назад. Договорились, что будут ждать князя под Корсунем.
- Пан Красносельский, поворачиваем на Мошны! Нельзя допустить, чтобы мы дали им объединиться.
Красносельский, повернув отряд по большому лугу, обходя Черкассы, повел его на Мошны.
В Мошнах уже стояли польские части: слуги, рейтары, которые охраняли неисчислимое количество возов со всяким добром. Тут же были и части надворных панских отрядов, гайдуки, часть артиллерии, канцелярия.
На это войско, которое совсем чувствовало себя беспечно, неожиданно свалился Нечай, словно буря. Все, кто не успели убежать, пошли под нож без сопротивления, без обороны. Нападение было такое быстрое, что обороняться никто и не подумал.
Когда солнце поднялось, Мошны были пустые, как будто вымерли. По хатам,
подворьям, улицам оставались только побитые, порубанные поляки.
Из местного украинского населения мужчины пристали к отряду Нечая. Жены, дети и никчемные старухи потянулись к ближайшему лесу и кустарникам, убегая от гнева и мщения.
После нападения на Мошны отряд Нечая вырос больше, чем втрое. Коней и оружия хватало для всех. Теперь он поделил свой отряд на две части - одну оставил себе, другую передал Красносельскому.
* * *
Коронный гетман, не дождавшись вестей от сына, решил сам двинуться на Сечь и уничтожить Запорожье.
- В этот раз меня никто не остановит. На этот раз я не буду никого слушать. Дождемся князя Иеремию и вместе выступим в поход.
Калиновский, не меньше ненавидевший казаков, чем коронный гетман, промолчал, задумчиво глядя в окно. Прошло уже две недели со дня отправки войска, но от Стефана Потоцкого не поступило никаких известий и это начинало тревожить польного гетмана.
Дверь комнаты, в которой они находились, распахнулась, и на пороге появился дежурный офицер.
- Гонец от пана Гроздицкого с письмом к великому коронному гетману.
90
Когда гонец протянул Потоцкому послание от коменданта Кодака, тот неторопливо сломал печать и прочитал. Лицо его внезапно потемнело. Гроздицкий сообщал, что реестровые казаки предали и перешли на сторону Хмельницкого.
- Приказываю немедленно со всеми имеющимися в нашем распоряжении силами выступать к Желтым Водам, - отдал он распоряжение.
Спустя некоторое время польские войска во главе с обоими гетманами выдвинулись из Черкасс. К вечеру второго дня пути поляки подошли к Масловому Броду, где и остановились на ночлег.
Когда в штабной палатке Калиновский и Потоцкий уточняли дальнейший маршрут движения, полог палатки распахнулся, и оба гетмана увидели переступившего через порог человека в латах. Он был без головного убора, голова была обвязана какой-то тряпкой с пятнами засохшей крови.
- Пресвятая Дева Мария! – воскликнул польный гетман, вглядываясь в прибывшего. – Это же пан Марк Гдешинский, поручик панцирной хоругви полковника Чернецкого!
- Нет хоругви, - глухим голосом произнес шляхтич, - нет нашего войска. Шенберг погиб, Чернецкий и Сапега в плену.
- А мой сын, - воскликнул Потоцкий, - что с моим сыном?
Гдешинский с жалостью посмотрел в побледневшее лицо гетмана и сказал: - Пан каштелян дережинский был храбрым воином и сражался отважно. Речь Посполитая не забудет его подвига.
Коронный гетман отшатнулся, закрыл лицо руками, поддерживаемый Калиновским, отошел к столу.
Калиновский собрал военный совет, на котором Гдешинский подробно рассказал обо всем, что произошло в Желтых Водах и у Княжьих Байраков.
Потоцкий объявил дальнейшие действия:
- Гнусная измена привела к гибели нашего передового отряда. Подлый враг торжествует победу. Но проиграть одно сражение – еще не значит проиграть войну. Сейчас мы должны отбросить все личное и думать о благе отчизны. Враг стоит у ворот Речи Посполитой, враг коварный и сильный. Став у Корсуня, мы преградим ему путь на Волынь и Полесье. Там к нам присоединится князь Иеремия и другие воеводы. Пан Комаровский прав - у нас превосходство в артиллерии, и мы должны ею воспользоваться.
* * *
Запорожский гетман постоял у Княжьих Байраков двое суток. Захваченных в плен
поляков отдал Тугай-бею, ему же достался и обоз. Среди пленных шляхтичей, оказавшихся в руках татар, гетман случайно увидел какого-то шляхтича, в котором признал Ивана Выговского. Род Выговских был в дальнем родстве с Хмельницкими и даже носил один и тот же герб. Богдан раньше знал Выговского, как писаря при комиссаре. Сейчас он его выкупил у Тугай-бея, и поручил ему вести дела в своей канцелярии.
91
Можно было продолжать движение дальше, но Хмельницкий получил известие, что на соединение с ним спешит из Подолья Максим Кривонос, и решил его подождать. Старые приятели встретились радостно, и было чему радоваться – Кривонос привел с собой почти десятитысячное войско. Правда, у большей части вновь прибывшие имели только косы и вилы, но их, как смогли, довооружили трофейным оружием.
От Княжьих Байраков объединенное войско двинулось в направлении Чигирина.
* * *
Отступая в спешном порядке от Корсуня, коронный и польный гетман, перейдя речку Рось, остановились примерно в миле от речки, у Стеблево, где и приступили к оборудованию лагеря. Выбранная позиция была достаточно сильной, так как здесь уже были какие-то давние укрепления.
Утром 14-го мая коронному гетману доложили, что Хмельницкий подошел к Корсуню и находится от него в нескольких милях.
- Ну вот, здесь и придет конец самозваному гетману. Он мне заплатит за все: и за мой позор, и за смерть сына!
В это время Потоцкому доложили, что две хоругви драгун общей численностью около двух тысяч человек вместе с полковниками Мрозовецким и Хмелецким перешли на сторону противника. Узнав о новой измене, каштелян краковский Потоцкий впал в ярость.
- Представьте, вокруг одни предательства! – кричал он, топая ногами.
Несколько успокоившись, Потоцкий в своей гетманской резиденции в Корсуне созвал военный совет, чтобы обсудить дальнейшие действия.
Мнения на совете разделились: одни во главе с Калиновским хотели здесь дать бой Хмельницкому, другие склонялись к тому, чтобы начать отступление, пока это еще возможно.
В это время в палатку вошел дежурный офицер и доложил Потоцкому, что к нему просится человек из местных мещан.
- Пусть войдет!
Вошедший, комкая в руках поношенную овчинную шапку, приниженно ссутулившись, робко оглядел зал и низко поклонился гетману.
- Говори, - приказал гетман.
- Я из местных, Самуил Зарудный, - начал он. - Хорошо знаю здешние места. Если вам потребуется, могу быть проводником и показать короткую дорогу через лес на Богуслав.
- Почему ты решил, что мы станем отступать? - резко спросил коронный гетман.
Мещанин посмотрел прямо в глаза гетману.
- Я не знаю ваших планов, я сказал, если я вам потребуюсь.
- А почему ты хочешь нам помочь, - остро спросил коронный гетман.
- Я надеюсь, что ясновельможный пан гетман достойно наградит меня.
В его глазах блеснул хорошо знакомый коронному гетману огонек алчности.
- Ладно, а о каком коротком пути на Богуслав ты говоришь?
92
- Через Гороховую Дубраву, - ответил мещанин. - Отсюда дорога идет через лес, а как минуешь Гороховую Дубраву, лес кончится. Оттуда до Богуслава рукой подать.
Потоцкий велел Зарудному подождать на улице. Полученные сведения говорили о том, что силы Хмельницкого превосходят польские силы. Одних татар больше пятидесяти тысяч заставили коронного гетмана принять решение на дальнейшее отступление.
* * *
Кончалась майская ночь, в сумерках появлялись кусты чагарника. Небо светлело. Тучи на востоке начали играть цветами.
Вдруг разбуженные птицы подняли крик, потому что в тихую балку начали въезжать рядами конники, панцирное вооружение. В рядах песни и смех. Ехали исправно, беспечно, с ощущением своей силы. Это двигался панцирный полк, посланный Потоцким в авангард.
Когда съехали на дно балки, ряды смешались крутым съездом вниз, вырывались и двигались дальше. Шел целый панцирный полк. Впереди полковник на буйном коне. Дорога стала снова подниматься вверх среди густых деревьев, кустов, пней и камней, и пошла прямо наверх.
Вдруг... что это? В конце дороги на поваленном дереве показалась фигура человека. Командир панцирного полка хлестнул коня, посмотрел влево и вправо. Никого
больше. Молчал лес, молчала балка. Полковник продолжил движение. За ним ехала старшина.
- Казак! - чуть слышно проговорил один из старшин.
Через минуту увидели, что, в самом деле, на поваленном дереве сидел молодой казак при богатом вооружении и словно не замечал отряд, что приближался к нему.
- Кто ты? - строго спросил польский полковник, подъехав конем близко к казаку.
Казак поднял голову и, словно удивляясь, ответил:
- Ов! С какого это времени панцирные регименты высылаются на обычные разъезды? Неужели у их милостей гетманов нет на это казаков, волохов или драгун?
- Кто ты? Еще раз спрашиваю? - закричал поляк. - Кто ты?
Казак поднялся во весь рост и вытащил из ножен саблю
- Я полковник Нечай. - А теперь, пан Бигановский, - твою саблю!
И вытянул руку.
- Что?! - закричал со злостью полковник Бигановский.
Нечай тоже повысил голос.
- Вы окружены, панове. Со всех сторон. Если не сдадитесь, ни один отсюда живым не выйдет. Складывайте оружие. Живо!
- Возьмите его! - крикнул Бигановский и попер конем прямо на Нечая.
Но в руке Нечая грозный ствол пистоля направился в грудь коня. Блеснул огонь, конь поднялся высоко передними ногами и повалился с наездником на землю.
В ту же минуту вслед за выстрелом Нечаевого пистоля задымилась целая линия близлежащих кустов, и деревья зашевелились от мушкетных выстрелов. Крики и стоны
93
послышались сзади сбитой лавы наездников. Панцирные повалились на землю десятками.
Дыбились их испуганные кони, которые порывались убежать.
Бигановский с трудом выбрался из-под убитого коня. Вояки не знали, что делать. На крутой дороге, что поднималась вверх, оборона была невозможна.
А из-за поваленных деревьев снова вышел Нечай с саблей в руках.
Бигановский поднялся с земли. Нечай бесстрашно подошел к нему и сказал коротко:
- Твою саблю, вашмость!
- Не будет этого, - кричал Бигановский. - По вашим трупам переедем, но не сдадимся! Вперед! - закричал он и повернулся к своим людям. - Вперед... - и не докончил.
Стал, словно вкопанный в землю. Он увидел перед собой картину, которая ему и во сне не снилась. Именно там, где отряд его панцирных рейтаров был наибольшим, рейтары расседлали коней и начали бросать в кучу все свое оружие.
Нечай, смеясь, показал рукой:
- Вот видишь, пан Бигановский! Не ты, это они решили.
У Бигановского жилы выступили на шее. Минуту сомневался. Нечай думал уже, что он сам одни броситься на него. Но он вытянул саблю из ножен, подержал в руке, поднес к устам, поцеловал и бросил под ноги казаку.
* * *
Красносельский галопом возвращался с разъезда.
- Уже идут! - крикнул, соскочив перед Нечаем с коня. - Входят в лес.
- Как идут?
- Лагерем. Восемь рядов возов с каждой стороны. Впереди пушки. Вероятно, и позади, только мы не могли видеть. Кони в середине. Спешенное войско все при возах.
Нечай глянул на старшин, что были при нем.
- Интересно, как они таким строем лес пройдут.
- Порядок изменится, - отозвался Байбуза.
Но гетманы считают, что лес безопасный, так как Бигановский дал бы им знать.
Подъехал Маковский.
- Казак с письмом к тебе, полковник. От гетмана.
“Польские гетманы решили на раде отступать, - писал Хмельницкий. - Вы там в хорошей засаде, пропустите их. Когда они подойдут, то то войско уничтожьте. Присылаю Кривоноса на подмогу”.
Нечай обратился к посланцу:
- Где же полковник Кривонос?
- Я поеду вперед, - объявил Нечай, - а полк двинется за мной.
Нечай посмотрел вокруг себя, и его грудь наполнилась гордостью. Еще неделю тому назад он был беспомощным, связанный, в плену. Сегодня под его рукой уже сила! Самих драгунов Красносельского и Байбузы больше шестисот. А сколько охочего люда! Никто не знает их общего числа. И все при оружии. Пороха, пуль достаточно. Несколько
94
малых фальконетов, которые еще в Мошнах захватили. Панцирный полк Бигановского
усилил посты Красносельского и Байбузы.
* * *
На рассвете 16-го мая, с первыми лучами показавшегося на горизонте древнего светила, поляки двинулись вслед за проводником в лес.
- Если выведешь нас к Богуславу, - говорил Потоцкий шагавшему рядом с его конем Зарудному, - то получишь тысячу золотых монет. Но если заведешь в западню - живым тебе не уйти.
- О какой западне говорит ясновельможный гетман? - раболепно склонялся в низком поклоне Зарудный. - Как можно? Вот сейчас начинается спуск в Гороховую Дубраву, а как выйдем из лесу, оттуда уже виден будет Богуслав.
Поляки торопились, но соблюдали порядок. По дороге нескончаемой чередой двигались их походные возы. По обеим сторонам от них шла кавалерия. Между телегами кони тащили пушки. Пешие хоругви выступали в авангарде основных сил. Войско, растянувшееся колонной на целую милю, постепенно втягивалось в лес.
Лесная дорога была довольно узкой и влажной, тысячи колес и конских копыт совершенно разбили ее. Поляки прошли по ней уже около пяти миль, далеко углубившись в лес, когда проводник внимательно к чему-то прислушиваясь, произнес вдруг изменившимся звучным и торжественным голосом:
- Ну, вот уже совсем рядом Гороховая Дубрава.
Он остановился, обратив свое лицо к Потоцкому. Тот с удивлением заметил, как внезапно преобразился невзрачный на вид мещанин. От его сутулости не осталось и следа. Лицо, с которого до этого не сходило выражение покорности судьбе, приобрело совсем иное выражение: его черты дышали достоинством и гордостью. Зарудный распрямил плечи и даже как будто вырос. Его выразительные карие глаза с внезапной неукротимой яростью метнули молнии в слегка опешившего гетмана, который не понимал, что происходит. Между тем проводник рассмеялся прямо ему в лицо ужасным смехом и сказал с нескрываемым торжеством:
- Что, пан коронный гетман, не узнал меня? Смотри внимательно. Я не мещанин Зарудный, а бывший есаул Корсунского реестрового полка Иван Галачан. Вспомни, когда
был схвачен и казнен Павлюк, ты приказал посадить на кол моего сына, хотя я не примкнул к восставшим и хранил верность Речи Посполитой. Твои жолнеры надругались над моей дочерью, а ей не было еще и четырнадцати лет. Не вынеся бесчестия, она наложила на себя руки. Долгие десять лет я ждал этой минуты - и вот месть свершилась. Теперь настал твой последний час. Ты попал в ловушку, которую приготовил для тебя Хмельницкий. Умри, собака!
Не успел он произнести эти слова, как по обеим сторонам дороги раздался дикий вой тысяч голосов: “Алла!”. Из лесной чащи в упор по колонне грянул залп, за ним другой. Выскочив на дорогу, на поляков навалились казаки и татары. Закипела кровавая сеча. Охваченные ужасом возницы стали настегивать коней, спеша вырваться из западни.
95
Раненый одним из выстрелов в левую руку, коронный гетман, увлекаемый к Гороховой
Дубраве массой поляков, успел выстрелить в грудь Галачана из пистолета, но не был уверен, что попал.
Сжимаемые с обеих сторон казаками и татарами, поляки, наконец, пробились к глубокой балке, которая у местных жителей была известна как Гороховая Дубрава, но тут их ожидал новый сюрприз. Часть дороги на склоне балки оказалась обрезанной. Подводы, всадники и пешие стали валиться прямо в овраг, на дне которого было болото, заполненное по выкопанному накануне каналу водой из Роси. Едва поляки оказались в этом болоте на дне Гороховой Дубравы, как с противоположного склона в них стали стрелять в упор из самопалов и пищалей засевшие в вырытых загодя окопах казаки Кривоноса числом не менее шести тысяч. Калиновский, пытаясь организовать оборону и укрыться за возами, метался на своем коне по дороге, призывая к себе жолнеров, но его никто не слушал. Новые залпы из лесной чащи заставили всадников, как снопы, валиться в грязь под ноги лошадей. Сбившись на узкой лесной дороге, все были охвачены ужасом и пытались убежать. Мало кто уже думал о том, чтобы оказать сопротивление, уповая лишь на то, что хотя бы удастся вырваться из ловушки, в которой оказалось все польское войско. Но тщетны были все надежды шляхтичей - окруженные со всех сторон татарами и казаками, они сотнями гибли под их саблями и пиками. Многих татары уже заарканили и
связывали ремнями из сыромятной кожи. Были и такие, кому удалось скрыться в лесу, но далеко они не ушли - большую их часть переловили рассредоточившиеся по всему лесному массиву татары и казаки.
Наконец, поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления и надеясь хотя бы сохранить жизнь, окруженные со всех сторон поляки стали бросать оружие и сдаваться в плен на милость победителей.
* * *
Несколько старшин окружили Хмельницкого. Был тут и Тугай-бей с мурзами. Но гетман словно ничего не замечал. Белый конь под ним несколько ударял копытами об землю, рвал нетерпеливо удила, а гетман смотрел отстраненно на ту грязную бойню, где зарождалась его будущая судьба, его неугасимая слава. И в то время, когда глаза Тугай-бея блестели радостью от такой богатой добычи ясыря, он даже, казалось, не реагировал
на это.
Перед глазами Хмельницкого открывался бой, покрытый морем доспехов и оружия, благоприятный исход которого мог ославить его. Перед его глазами лежал сам грозный враг в крови, в болоте и в грязи. Возле его ног лежала вся Речь Посполитая, хотя он этого сам не мог понять.
Казаки, которые сопровождали пленных и переносили добычу, проходя мимо
него, произносили радостные, победоносные крики. Длинные ряды пленных, одни в оборванной одежде, другие почти раздетые донага, проходили тысячами возле гетманской свиты. Покрытые кровью и стыдом, шагали они по дороге навстречу своей новой, неизвестной судьбе.
96
Вдруг крики прозвучали сильнее. Гетман посмотрел в ту сторону, откуда они
исходили. Увидел, как казаки сопровождали карету, в которую были запряжены шесть прекрасных белых арабских коней. От команды, которая сопровождала карету, отъехал всадник и поскакал по направлению к гетману так быстро, словно летел на крыльях.
- Ганжа! Ганжа! - закричали в окружении гетмана.
Был это на самом деле казак Ганжа, уманский полковник, известный своей особенной отвагой.
- Пан гетман, - окрикнул, придерживая коня на месте железной рукой. - Потоцкого везут!
- Потоцкого? Гетмана?
Мир заколебался перед казацким гетманом от такого сообщения.
Отряд конницы очистил дорогу, по которой ехала тяжелая, позолоченная карета. Гайдуки, которые продолжали сидеть сзади, соскочили бледные и перепуганные, опустили лестницу, открыли двери кареты. На подушках лежал больной коронный польский гетман, главный вождь всей польской вооруженной силы, Николай Потоцкий, краковский каштелян. Красное, набрякшее лицо, опухшие синие губы, тяжелое свистящее дыхание.
- Что он? Кончается? Раненый? – заволновался Хмельницкий.
Ганжа широко закачал головой.
- Пьяный, - бросил слово, - вероятно, от холодной погоды.
Хмельницкий и старшины удивились, все молчали.
Наконец Хмельницкий спросил:
- Что с Калиновским?
- Не знаю, - ответил Ганжа, - если не убили, то приведут.
- Не убежал?
- Из леса вырвался только князь Корицкий с небольшим отрядом конницы. Из балки – никто не ушел. Нечай не дал.
Тем временем новые и новые пленные проходили мимо Хмельницкого. Новые и новые крики “Слава!” приветствовали победоносного гетмана.
Вдруг возле кареты Потоцкого произошло какое-то движение. Колонна пленных остановилась, закачалась. Засвистели татарские нагайки.
Хмельницкий сдвинул брови.
- Ганжа! - сказал, - иди и посмотри, что там.
Ганжа вскочил на коня и помчался в сторону кареты. Скоро вернулся и доложил.
- Пана Потоцкого хотели убить.
- Что?
- Нож бросили в польского гетмана, но он не попал.
- Что с тем, кто бросил нож?
- На аркане потянули татары.
- Отправь казаков, чтобы парня отобрали и ко мне привели.
Поскакали новые всадники и привели молодого парня.
- За что ты руку поднял на своего пана? - грозно спросил казацкий гетман.
Видно было, что он был напуган.
97
- За то. За тех, за себя, - ответил тот. - Жаль, что не убил.
- Как тебя зовут?
Парень выпрямился, словно вырос.
- Я Гербурт. Янош Гербурт из Дотромиля.
Хмельницкий осмотрел всю фигуру парня, потом посмотрел назад.
- Иван! – крикнул он на своего джуру Брюховецкого. - Заведи парня ко мне,
Накорми, умой и одень. И не позволь обиды ему нанести.
Хмельницкий обратился к парню:
- Пойдешь ко мне. В ясырь тебя не отдам.
- Пойду в ясырь, как все, - уперто ответил парень.
Гетман посмотрел на Брюховецкого.
- Делай, как я сказал. - Потом перевел взгляд на дно балки, где еще заканчивался бой.
Снова зашумело казачество. Среди сбившейся кучи открылась свободная дорога и под громкие крики “Слава!”, “Слава!” на ней появились Нечай с Кривоносом и нижние старшины.
Нечай подъехал к гетману. Остановил коня, радостно снял шапку с головы и
бросил ее под ноги гетманскому коню.
- С победой, пан гетман!
Выкрикам, казалось, не будет конца. Каждый знал, кто такой Нечай. Каждый знал, сколько он сделал для сегодняшней победы.
Гетман обратился к Нечаю.
- Эту победу дал нам Господь из-за твоей помощи, Нечай.
Радость, как видно, ударила в лицо Нечая. Стоя в стременах, поднял руку вверх и крикнул с огоньком в глазах:
- Пускай живет наш гетман, пан Хмельницкий! Пускай ведет нас от победы к победе. С ним жить, для него умереть!
- Слава! Слава!
А пленные шли и шли. Тысячи и тысячи их было, но никто их теперь и не считал. Гнали их ободранных в татарский кош, таким было условие.
Привели и польного коронного гетмана, пана Калиновского, окровавленного, раненого, в грязи, ободранного. Качался на ногах, языком слюнявил слипшиеся губы. Два гусара, также ободранные, вели его под руки.
Хмельницкий отправил его к карете Потоцкого. Победа была такая большая, такая блистательная, что превышала все наилучшие ожидания. Но перед этим войском, которое теперь гнали в татарский кош, дрожала еще вся Украина.
Над Корсунем заходило солнце. Однако поле боя все еще не успокоилось. Шум, который только утихал в долине, оживился снова. Слышались снова крики, шум, спор, выстрелы из пистолетов.
Это казаки и татары продолжали делить добычу.
98
Глава третья
После подкорсунской битвы Хмельницкий оставался на месте еще почти две недели. На следующий день хоронили убитых, их оказалось для такого грандиозного сражения на удивление мало, всего семьдесят человек. Среди них были и несколько замученных поляками казаков, которые раньше вызвались добровольно попасть в плен, чтобы дезинформировать противника о численности казацкого войска и их союзников татар. После торжественного обряда отпевания, проводившегося священниками местной православной церкви, тела погибших были захоронены в общей братской могиле. Затем, по обычаю запорожцев, все войско прошло мимо нее, и каждый казак высыпал на могилу землю из своей шапки. Так под Корсунем был воздвигнут новый курган – памятник тем, кто сложил свои буйные головы в борьбе за освобождение Украины от гнета польских панов.
Уже спустя несколько дней весть о корсунской битве разлетелась по всей Украине, и к казацкому лагерю со всех ее концов потянулись неисчислимые людские толпы. Вся Украина в одночасье забурлила, как кипящая вода в казане над костром.
На следующий день после похорон погибших в казацком лагере широко отмечали победу. Из захваченных у поляков трофеев казакам была роздана горилка, и началось всеобщее празднование. Уже можно было слышать, как звенят струны бандур под ловкими пальцами бандуристов, возле которых толпились притихшие казаки, слушая старинные думы о славных подвигах запорожских казаков, о походах Наливайко, про гетмана Сагайдачного и Тараса Трясило. Но одновременно уже звучали и новые песни о последних победах Запорожского Войска.
Полковники и старшины праздновали победу отдельно, собравшись в шатре у гетмана, где были накрыты столы, уставленные яствами, подававшиеся на золотой и серебряной посуде, захваченной у поляков. Уже было выпито не по одной кружке оковитой, венгржины и медовухи и кое-кто из старшины находился в изрядном подпитии. Гетман сидел во главе стола, исполненный величавого достоинства. Хотя он внешне выглядел радостно и торжественно, провозглашая тост за тостом, но глубоко в его взгляде порой проскальзывала настороженность, а то и неуверенность. Действительно, сейчас, когда первая эйфория от одержанных побед постепенно отступала, все с большей остротой вставал вопрос, что делать дальше? Вопрос этот был далеко не праздный: от правильного выбора дальнейшей стратегии зависел весь исход так блестяще начавшегося военного предприятия. Еще месяц назад, выходя из Запорожья, никто не мог предсказать, как сложится судьба восстания, то сейчас уже было совершенно понятно, что и королю, и сенату, и сейму придется считаться с реалиями сегодняшнего дня. Сам гетман склонялся к мнению о том, что сейчас необходимо приостановить военные действия и немедленно обратиться к королю и сейму с требованием возврата казацких льгот и привилегий, ограничение панского произвола на украинских землях. Но что скажет рада? Первые успехи вскружили головы не только рядовым казакам, но и многим представителям старшины, и уже здесь за столом, то там, то здесь раздавались голоса: “Веди нас на
ляхов!” Пока они звучали приглушенно, но с каждой выпитой чашей становились все
99
громче. Хмельницкий искоса посмотрел на сидевшего справа от него Тугай-бея. Тот был безмятежно спокоен, и в глазах его читалось полное удовлетворение. Он снисходительно поглядывал на подвыпивших полковников, потягивая терпкий кумыс из глубокой глиняной чаши
“Ему-то чего не быть спокойным, - с легким раздражением подумал гетман, - татары заполучили за один месяц столько добычи, сколько в прежние годы и за пять не имели. Да еще уведут с собой русский полон в Крым. Конечно, Тугай-бей будет ратовать за продолжение военных действий и хана будет к этому подбивать”.
Он перевел взгляд на сидевшего по левую руку от него Нечая. Тот держал в руках кубок, но лишь пригубливал его, внимательно вслушиваясь в разговор, ведущийся за столом. И у запорожцев, и особенно у примкнувшего к ним восставшего люда Нечай пользовался непререкаемым авторитетом. Хмельницкий знал, что тот ненавидит шляхту лютой ненавистью и является настоящим народным вождем. В борьбе с поляками он не признает никаких компромиссов и не скрывал своих убеждений в том, что от них нужно полностью очистить Украину.
“Понятно, Данила будет настаивать на продолжении войны”, - с горечью подумал Хмельницкий, начиная осознавать, что хотя он и гетман и верховная власть в войске, принадлежащего ему, но против мнения того же Нечая он пойти не может.
“А ведь еще есть и Кривонос, и Кричевский, реестровики, - Хмельницкий перевел взгляд на своих приятелей. – О чем они, интересно, думают?”
Но полковники сидели с непроницаемыми выражениями на лице, лениво потягивая венгерское вино из своих кубков.
Между тем мысли полковников были созвучны думам самого Хмельницкого. Полковники не были сторонниками продолжения войны, так как лучше многих знали, какой могучей и беспощадной может стать Речь Посполитая, если ей будет угрожать по-настоящему смертельная опасность. Кричевский, как и сам Хмельницкий, остро понимал необходимость прекращения дальнейших военных действий и максимальное использование средств дипломатии. Сейчас можно было еще всю вину в происходящем свалить на Потоцкого и Канецпольского, представить Запорожское Войско жертвой агрессии со стороны коронного гетмана, добиться увеличения реестра и возврата казацких привилегий.
Но это было лишь его мнение. Он не хуже Хмельницкого понимал, что рядовые казаки, да и большинство полковников будут настаивать на продолжении войны. Действительно, среди пирующих все чаще раздавалось: “Батько, веди нас на ляхов!”
Тут со своего места с кубком в руке поднялся Остап.
- Дозволь, ясновельможный гетман, слово молвить, - обратился он к нему, и Богдану ничего не оставалось, как милостиво улыбнуться и кивнуть головой в ответ.
Остап произнес тост за здравие Хмельницкого, сравнил его с Моисеем, который вывел иудеев из египетского плена, завершив свой тост словами: “А теперь веди нас на Варшаву! Не вложим сабли в ножны, пока хоть один лях останется на Украине!” Все полковники и вся оставшаяся старшина диким ревом подхватили эти слова Остапа, повторяя их, как заклятие. Гетман вымученно улыбнулся, но вынужден был осушить свой
кубок до дна. После этого за столом только и говорили, что о необходимости
100
продолжения военных действий, как об уже решенном вопросе. Гетман улыбался, раскланивался на все стороны, но на душе его было тревожно. Он впервые начал осознавать, что подняв русских людей против польских поработителей, вынужден теперь идти вместе с ними до конца, рискуя стать жертвой, выпущенной им на свободу, не поддающейся контролю и управлению стихии.
В последнее дни Хмельницкий не торопился созывать раду, надеясь оттянуть время принятия окончательного решения. Это было тем проще сделать, что неотложных дел действительно накопилось много. Прежде всего, необходимо было поделить захваченные у поляков трофеи, формировать новые полки из прибывающего пополнения, организовать обучение новобранцев. Назрела пора заняться и административной реформой, так как освобожденными от поляков местностями надо было как-то управлять.
Хмельницкий рассчитывал, что в ближайшее время ход событий сам даст ответ на вопрос о том, как ему поступить в дальнейшем и эти надежды гетмана действительно оправдались.
* * *
- Где полковник?
- Спит.
- Тут?
Нечай, который уже проснулся, вскочил с постели, как только услышал знакомый голос.
- Дрозд!
- Я, полковник!
В комнату вошел Дрозд.
Глаза Нечая засияли радостью.
- Ты, старый, здесь? Уже нашел меня! Я о тебе много волновался.
- И я о тебе, полковник. Когда услышал, что тебя поймали, так хотел ехать выручать тебя, но гетман Хмельницкий не разрешил.
Нечай засмеялся.
- Так ты уже и до батька добрался?
- Так я у него и был.
- Что там делал?
- Что делал? Дрался в Желтых Водах, Корсуне. Сколько народа, два гетмана, тысяч двадцать шляхты в плену, если не больше.
Нечай смотрел на него, улыбаясь. Он был рад, что Дрозд, с которым сошелся давно, который считал своей обязанностью заботиться о нем, вернулся.
- Боевым ты стал, Дрозд. Правду говорят, что война героев рождает.
- На то и война, полковник. Но у меня новость.
- Хорошая?
- Услышишь. Ты знаешь Диденко?
- Знаю. Так что?
101
- Может, знаешь, он имеет побратима среди татар. Какого-то старшего мурзу. Вот этого мурзу Диденко навестил в татарским коше. И знаешь, кого он там встретил?
- Говори.
- Олешича.
Нечай выпрямился в стойку.
- Олешича? Пана Олешича из Загорья?
- Младшего. Сына
Нечай провел рукой по волосам. Всплыли далекие воспоминания, словно первое дыхание весны. Перед глазами Нечая вынырнул образ старого дома. Просторный, тихий дом. Каменная лестница к нему. Вокруг большой огород. Пасека, сад, липовый мед, сосновый лес, аж до самых ворот. Песчаные дорожки, запах смолы, маленькая, ленивая речка на леваде. Давнишние годы, счастливые минуты. Тихие люди и тихая сторона. Нескромный смех Христи... “Боже святый, когда это было? Годы прошли уже. Что с Христей? Она уже выросла, большая. Тогда еще была подростком. Вероятно, уже и замуж вышла?” - подумал, и почему-то стало Нечаю грустно от этих мыслей.
- Дрозд! - Нечай минуту подумал. - Где Диденко?
- Он тут, в Винницком полку.
- Богуна? Хорошо. Давай покушаем чего-нибудь и поедем. Или нет. Едем, не кушавши.
Богуна не нашли на квартире. Дрозд пошел искать Диденко, а Нечай ждал их на квартире Богуна. С Богуном связывало его долгое побратимство: побратимство по оружию, что иногда часто связывает людей больше, чем родные узы. Во многих походах они были вместе. Кроме того, благодаря ему, Богуну, Нечай познакомился с родиной Олешичей и сроднился с ней. Богун приходился родственником Олешичу и с ним заехал однажды Нечай в Загорье. Потом навещал не раз этот старый гостиный дом. Заезжал туда, как к близким родным. Военные походы, приключения, далекие страны, казалось, стерли память о Загорье и его жителях. Но теперь одна весть, что младший Олешич в татарском плену, возродила у Нечая воспоминания, которые всегда были ему дороги.
- Христя! Боже святый, да она уже взрослая девушка.
Нечай слышал ее голос и смех.
Дрозд привел Диденко.
Диденко был старым казарлюгой, с длинными седыми усами, завернутыми аж за уши, с большим орлиным носом и гордым взглядом старого запорожца.
Он также был приятелем Нечая и однажды с ним был в доме Олешичей. Нечай давно не видел Диденко и обрадовался, что увидел его. У старого казака аж слезы появились в глазах.
- Годы мы не виделись, Данила. Но что тебе годы, когда ты еще молодой. Гей! Гей! Что это за радость была для меня, когда твое имя было на устах всего нашего войска.
- Что, Охрим, сам-то не болеешь?
- Как будто все хорошо, - Диденко откашлялся, - но здоровья уже не хватает. Бежать - уже не побегу, идти - тяжело, в груди что-то сидит и как будто бы сердце сжимает. Словом, старость приходит - вот и все.
- Но под Корсунем еще двух ляхов сбросил с коней.
102
Словно стон послышался голос от дверей. В них появился казак – высокий, дюжий, черноволосый. Был это полковник Богун.
- Не говори так, Охрим. Не тот старый, кто физически старый, а тот, кто чувствует,
что он старый
- Ты, Иван, еще совсем молодой, хоть уже и полковник. Но ты не намного старше Данилы. А Данилу я на руках носил. Ну, хорошо! Ты, Данила, хотел знать про пана Олешича.
- Олешича? – спросил удивленный Богун.
- Олешича. Младший Олешич, - Нечай обратился к Богуну, - в татарском плену.
- Адам?
- Адам. Вот я хочу освободить его оттуда.
- Извини, Данила, это мои свояки, освобождать его моя обязанность. Только я с Тугай-беем немного поссорился перед корсуньскими делами, а у него память на плохое хорошая.
Нечай снял с пальца драгоценный перстень.
- Охрим, езжай с Дроздом в кош и найди своего мурзу. Дай ему этот перстень. Жид в Киеве давал мне за него тысячу червонцев. Когда привезешь мне Олешича, получишь еще пятьсот червонцев. Знаю, что за одного шляхтича они хотят до тысячи червонцев. Не говори, что я его беру, или Богун, потому что этим только увеличишь цену. Они хуже жидов. Это твой собственный интерес. Или лучше приведи этого мурзу ко мне.
- Так будет лучше, - подтвердил Богун. – Идите и сделайте, как лучше. Ты уже завтракал, Данила?
- Нет. С удовольствием что-то бы съел.
- Хорошо. Тогда вместе покушаем.
Богун позвал джуру, и через минуту молодая улыбающаяся молодка принесла вареников, сыра, молока, хлеба, масло. Чистой скатертью накрыла ящик, что был возле окна, поставила все это на накрытый ящик, и также улыбаясь, ушла.
- Ты, Иван, всегда понимаешь, где останавливаться на квартире.
Богун засмеялся, но не сказал ничего. Оба были голодные и ели с удовольствием. Когда удовлетворили свой первых голод, Нечай спросил:
- Что с Олешичами? Не знаешь?
- Сейчас не знаю. Был там еще прошлой осенью. Они же мне свояки, как помнишь. Спрашивали о тебе.
- А Христя?
- Выросла. - Богун засмеялся. – Не узнал бы ты ее теперь, Данила. Не та уже пустышка, что когда-то была.
- Красивая, как была?
- Теперь? Да, да, Данила! Красивая.
- С ней ты не говорил, когда их навещал?
- А как же. Весь день играла со мной (правда, я всего одни день был там). Вместе ходили по саду, по лесу и она постоянно вспоминала о тебе. На шее носит кораллы,
которые ты дарил. Научилась стрелять из пистолей, которые ты ей дал. А когда
Забуский приехал и стал хвастаться, что на саблях никто не сможет его победить, так она
103
его спросила: “Но с Данилой Нечаем вы еще не мерялись, правда?” Забуский, так как он всегда озабоченный, покраснел и ответил, что придет время, и они с ним померяются на
саблях. Потом вскоре уехал. Но теперь я боюсь, чтобы там лиха какого не было, Боже, защити. Кривонос со своей чернью уже двинулся, а от его людей всего можно ждать. И татары уже разбрелись. Всякие отряды плохие везде бродят, так как коронных войск нет. Поляки также будут мотаться. Не дай Боже, случится какое-нибудь несчастье.
- Если бы только мы скорее выдвинулись в поле! - заговорил Нечай, прекратив есть. - Чего нам, собственно, здесь ждать? Чего гетман хочет?
Богун ответил молниеносно:
- Гетман еще сам не отошел. Он – человек, который любит порядок. Хочет идти намеченной дорогой. Но ту дорогу, которую он наметил, уже прошел. Сейчас оказался на бездорожье. Поэтому, пока он не наметит план, будем ждать.
- За то время, что он будет решать, Польша соберет новые силы.
- Но мы из этих людей, которые к нам пришли, сделаем настоящее войско и тогда...
- Тогда будет, что Бог даст.
Нечай замолк, потому что мысли снова вернулись в Загорье, к старому дому Олешичей, к Христе. Однако как-то неожиданно между ним и образом Христи появилась непонятная тень. Нечай понял то, что до настоящего времени было ему неясно.
- Ага! Забуский. Он!
Уже после полудня, когда Нечай разделил захваченные у врага кони по сотням, вернулся Дрозд с Диденко и Адамом Олешичем. Дрозд заметушился возле Олешича, который пришел ободранный, грязный, утомленный голодом. За это время Диденко рассказал Нечаю, как они поладили в татарском коше.
- Ты знаешь, полковник, что татар с нами было мало. Когда они собрали всех пленных, то у них на одного татарина числилось по несколько ляхов. То ходят, то лежат целыми толпами. Их там тьма-тьмущая. Никто из татар не надеялся на такое количество пленных, поэтому у них с продуктами плохо. Покупают там ляхи продукты то у татар, то у мещан, которые их имеют, но ободранные все, чуть не голые. Но все – это капля в море. Татары собираются в Крым, так как пленные хороши только живые. За мертвого не заплатит никто ничего.
- Хорошо, - отозвался Нечай, - уйдут быстрее с Украины.
Диденко засомневался.
- Хоть они и ляхи, полковник, но все-таки крещеные люди. Как гетман мог отдать их всех татарам?
Нечай поднялся с лавки, посмотрел на Олешича, который уже был помыт, побрит и одет, сел к столу, где его ждал обед, и стал говорить вначале Олешичу:
- Я думаю, что это было единственное, что гетман мог сделать. Во-первых, не забывайте, что за помощь татарам надо было платить. Во-вторых, подумайте, если бы тут сегодня татар не было, чтобы мы делали с пленными. Не забывайте, что татары с пленных живут. Я уверен, что они будут пленных беречь так, как сказал Охрим, так как только живой пленный чего-то стоит. Другая добыча, как кони, пушки, возы, оружие и тому подобное досталось нам и это нам понадобится. Зато пленным безопаснее, мне кажется,
будет в Крыму.
104
- Пока их не выкупят.
- Правда, пока их не выкупят... Как там, Охрим, ты какие имел трудности, что тебе
пришлось долго ожидать?
- Нет, полковник, но...
- Или?
- Или мой мурза узнал, что мы от тебя.
- И что?
- И просил, чтобы ты принял Олешича и извинил, какие неудобства в неволе имели место, так как в таких случаях всегда так бывает. Вот твой перстень, возьми назад, он не взял.
- Подожди, Охрим. Я ведь твоего мурзы не знаю.
- Он так и говорил. Но он мудрый. Он сказал, что если бы не ты, они никогда не имели бы столько пленных. Разбогатеет Крым в этом году.
Еще Диденко не выехал за ворота квартиры Нечая, как во дворе началось движение. Двери открылись, и в комнату вошел Богун, за ним Выговский, Байбуза, Красносельский, Ганжа и еще кое-кто так, что в комнате стало тесно, шумно и темно, так как Выговский заслонил собой все небольшое окно своими широкими плечами. На столе появились мед и закуска. Голоса и смех становились все громче. В одном углу Богун говорил с Адамом, пересиливая шум. Нечай услышал из их разговора только несколько слов, из которых понял, что младший Олешич не знает, куда ему возвращаться, на какую ногу стать. Слышал немного гневный голос Богуна, который старался убедить его своими предложениями.
Но тут к Нечаю подошел Кричевский вместе с другими.
- Ты, Данила, как та дикая рысь, - говорил Кричевский. - Неодолимый не только в скаку, но и когда повалишь тебя. Лучше было для них не ловить тебя и в плен не брать, тогда бы ты не привел столько людей.
Нечай сжал руку Кричевского.
- Знаю, как вы волновались обо мне. Ты и Выговский. Спасибо, панове! С такими людьми, как вы, хорошо жить и умирать. По чарке!
- На здоровье!
- На славу!
- На погибель Польше!
- Ей-ей! Панове! Кто тут пьет, а меня в компанию не просит, - послышался голос из сеней. В комнату вошел с целым почетом гетман Хмельницкий. Высокий был, статный, полный в теле, с подстриженным лбом, длинными усами, в красном кунтуше, при дорогой сабле.
Разговоры прекратились и все, кто сидел, встали с места.
- Пьем, товарищество, за здоровье нашего Данилы. Кто наливает?
Нечай возразил:
- Нет, пан гетман. Первую чарку выпьем за твое здоровье и за твою и нашу славу. Слава нашему гетману!
- Слава! Слава! Слава!
105
* * *
Брацлавкий воевода Адам Кисель, который находился в Гоще, не хотел верить страшным вестям, которые сыпались на него, как удары палки. И хотя сам он еще не хотел верить о победах Хмельницкого, не хотел теперь думать о том, что ему придется покинуть раз и навсегда и Кобизну, и Козар город, и Васильков, Брусилов и тот теплый и тихий угол в Киеве, а может, и Гощу. Неужели напрасно прошла вся работа всей его жизни?
Старый воевода, ругая и Потоцкого, и Хмельницкого, запустил все доступные ему политические пружины в движение. Требовал держаться условий, на основе которых московские войска имели обязанности прибыть с помощью Польше на случай войны с татарами.
Тем временем уже из Житомира и Новгорода, а также из Чуднова и Полонного стали проезжать через спокойную до этого времени Гощу толпы беженцев.
Теплые дожди смывали пыль с дорог. Дом пана воеводы зароился от шляхты. Приезжали, давали отдых коням и людям и, не задерживаясь дольше, насколько было возможно, спешили выдвигаться дальше и дальше, на Ровно, на Луцк, на Львов, в тихие, восстаниями не занятые края.
Наконец, и воевода, приказал готовиться в дорогу. Собрал все вещи, но все еще не двигался с места, ожидал успеха от своей политической акции. Однажды заехал с большой громадой шляхты в Гощу пан каштелян киевский Березовский.
- Ваша милость думает договориться с врагами в Гоще? – был его первый вопрос, когда встретился с воеводой.
Кисель возразил.
- Ваша милость думает, что Хмельницкий дойдет и сюда?
- Под Житомиром чернь уже нам не давала дороги. Нужно было аж саблями расчищать дорогу.
Кисель заходил по комнате.
- А в Новгороде как?
- Там были еще люди князя Заславского, там еще спокойно. Но, кажется, и там ребелии поднимают голову.
- Боже, Боже! Вот несчастье.
Жена пана Березовского поднесла платок к глазам.
- Мы уже покинули свое поместье! – заплакала и даже тело ее затряслось.
Березовский ударил пальцами по столу, другие гости сидели тихо, убитые горем. Кисель по своей привычке ходил по комнате и говорил, обращаясь к Березовскому:
- Игумен местного монастыря, отец Ласко, уехал от меня к Хмельницкому. Он хороший шляхтич, греческой веры. А что он привезет?
- А что ваша милость написал Хмельницкому?
- Чтобы не считал себя ставленником Божиим. Что случилось, то уже случилось. Это судьба Божия. Но сейчас, во-первых, должен отправить татар, во-вторых, все
возвращаются домой, и, в-третьих, чтобы выслали в Варшаву своих послов.
106
- И ваша милость думает, что они послушают?
Кисель аж замер в движении.
- Как же нет? Что же они хотят? Я им написал, что могут рассчитывать на мою помощь. Они знают, что я что-то могу сделать в этой нашей Речи Посполитой, что я первый нынешней войны не желаю и хочу довести все до мира.
- Такого, как на Масловом Броде?
Киселю кровь ударила в лицо.
- Маслов Брод! Маслов Брод! Что там привилегии не получили казаки, их старшину вместо казни передали Потоцкому?
- Но поверят ли сейчас? В том-то и дело! Старшине пообещали тогда свободу, остальным вольности обрезали и пригнули к земле. Нет, не думаю, чтобы они еще захотели говорить.
Кисель снова заходил по комнате.
- Нет, они со временем захотят. Помнишь, ваша милость, что говорил Нечай, когда приезжал ко мне?
Березовский живо поднял голову.
- Именно я и хотел об этом говорить с вашей милостью. Знает ли ваша милость, для чего тогда тот Нечай приезжал?
Воевода Кисель задержался перед Березовским и посмотрел внимательно на него.
- Так вот, тот Нечай приезжал тогда для того, чтобы вашей милости и нам всем песок в глаза засыпать.
- Как на это смотрит ваша милость? Зачем же, зачем он тогда приезжал?
- Чтобы усыпить наше внимание, чтобы притушить наше чувство. Чтобы Потоцкий думал, что Хмельницкий в самом деле такой слабый, за которого его выдавал Нечай. Но это еще не все про Нечая! Знает ли ваша милость, что он больше всех отличился в корсунском несчастье?
- Как? Нечай?
- Он и никто другой довел до того, что князь Ярема не объединился с гетманом. За два дня перед корсуньским делом князь Ярема должен был соединиться с паном краковским. На тот момент он не мог быть таким сильным. Что тогда сделал этот пан Нечай, который сам вырвался из рук пана краковского? Благодаря измене драгунов, не одного, двух, а с целой кучей коронной шляхтой, которая сейчас пристала к бунту, с вестями, что эти оба гетмана уже разбитые, войско рассыпалось по округе, и уже нет смысла переходить на ту сторону Днепра.
- И князь воевода поверил?
- Поверил и не поверил. Как добрый вояка хотел проверить. Задержался с походом, чего и хотел Нечай, выслал разъезды, а когда узнал, что это была неправда, то было уже поздно! Все случилось. За это время не стало уже ни гетмана, ни коронного войска. Этот же Нечай с изменниками драгунами и другими своевольниками уничтожил все паромы на
реке, и таким образом перегородил дорогу, куда гетманы хотели отступать. И все пропало. За это он теперь у казаков в большой славе ходит. Вот такой этот пан Нечай.
Кисель вытянул руки из-за пояса.
- Это правда, я не мог понять, почему князь из Лубен не соединился с паном
107
краковским. Правда, он обиделся на короля, что ему не досталась булава после Канецпольского. Но он не должен был даже его поймать в казацкой палатке. Но, но! Такой вот этот Нечай! Что он сейчас делает?
- Он полковник брацлавский.
- Откуда вашмость знает?
- Просто. Имею там одного конфидента. Человека славного и Хмельницкому преданного. Он большой фантазии кавалер.
- Какие еще имеете вести?
- Хмельницкий с главным корпусом направляется к Белой Церкви, только несколько полковников выслал на волость, и с ними какого-то Кривоноса, которого везде возносит чернь.
- Кривоноса?
- Кривоноса. Так его казаки назвали. Сам он майор шотландского регимента, служил князю в Лубнах, которого бросил еще год назад. Тот поднимает всю чернь на левой стороне Днепра, всю бедноту, сжигает, уничтожает города, разрушает все на своем пути и идет вперед. Кто попадет в его руки, гибнет в страшных муках. Теперь, как я слышал, ушел на Винницу, но не знаю, правда ли это, так как и другие говорят, что он идет на Волынь, сюда.
- Ох, матерь Божия! Матерь Божия! - молились вконец напуганные шляхтянки.
Новый топот коней и скрип возов обратил внимание всех на приезд новых беженцев. Послышались голоса. Открылись двери, и в них показался покрытый пылью здоровенный шляхтич.
- Вельможное панство! Пора в дорогу! Кривонос в Остроге!
* * *
Однажды утром не квартиру Нечая прискакал войсковой есаул Демко Лисовец с известием, что в этот день приедет гетман на смотр полка. Есаул также привез приказ быть готовым к походу. Зашевелились в полковой канцелярии, а затем и во всем полку.
На широкую опушку леса, обрамленную темной стеной зеленого леса, стали выезжать сотня за сотней. Ясные лучи солнца играли отблесками на панцирях и оружии. Хлопали на ветру многочисленные сотенные хоругви и большая полковая. Опушка выглядела как луг, покрытый пестрыми, разнообразными цветами. Подготовленные и хорошо выкормленные кони не хотели ждать. Рвали уздечки, рыли землю, кусались, рвались вперед. Весть о походе воодушевила сердца всех. Тут и там по сотням пели песни. Наконец, после долгого ожидания на дороге от Чигирина появилась куча всадников.
- Гетман! Гетман едет, - пошло по рядам и лавы слились вместе.
Нечай на буланом, словно золото, коне, который ему достался от Хмельницкого, во главе полковой старшины пустился ему навстречу. Когда доехал до гетмана,
придержал коня, взмахнул голой саблей и крикнул:
- Батько гетман! Твой полк!
Хмельницкий, имея сбоку Нечая, двинулся дальше, а за ним и весь гетманский
108
почет. Были там: генеральный обозный Чернота, генеральный есаул Лисовец, генеральный писарь Выговский с Петрошенко, из полковников были: Вешняк, Богун, Кричевский, Вороненко, Савич, Небаба, старый Лобода, Джеджалий и Бурлай.
Гетман ехал и молчал. Нечай также не отзывался. Когда подъехали ближе к строю казаков, послышалась громкая команда: “Сабли прочь!”, и лес клинков заблестел на солнце. Приняв команду “Смирно”, длинные лавы наклонили хоругви. Ударили бубны и литавры. Гетман выехал вперед полка, и, придерживая коня, поднял самоцветную булаву и крикнул:
- Хорошо, панове товариство!
- Славааа! - громко зазвучало из тысяч грудей.
Гетман повел взглядом по плотным лавам.
- Пора вам, братья, на Украину. Пора постоять за свои права. Покажите, на что ваш Брацлавский полк способен. Рубайте врагов, чтобы и следа от них не осталось. За вольности казацкие, за веру нашу православную, за народ!
И снова заблестела гетманская булава, и загудело сильное: “Славааа!”
Ударили бубны и литавры. Гетман переезжал от сотни к сотне. Осмотр окончился. Коротким галопом переместились теперь сотня за сотней перед глазами гетмана и старшин, и исчезали среди лесной дороги, оставляя за собой только длинную ленту пыли.
По мере того как сотни проходили, Нечай пояснил:
- Это брацлавская отъехала. Теперь тростянецкая идет
- Кто сотник?
- Гавритинский.
- А это?
- Тульчинский с Кривенко, у которого еще раны после Корсуня не затянуло. А это Красносельский с драгунами. Это в основном люди из его полка драгунов, что перешли возле Корсуня. С ними не составило труда, чтобы сделать их боевой единицей, так как все было готово: и кони, и вооружение.
- А это вторая драгунская?
- Байбузы, которого здесь Степаном прозвали. Это подарок от князя Вишневецкого.
Хмельницкий засмеялся. За ним и другие. Чернота спросил:
- Поблагодарил ты его за них?
- Еще нет, - ответил Нечай.
Таким же коротким галопом проскакали и другие сотни: краснянская, райгородская, брацлавская, ольшанская, мураховская, чечельницкая, шаргородская, ямпольская, станиславская, яленецкая. За ними плотными рядами двинулись с песней на устах пешие сотни. Веселели сердца от этой живой силы, казалось, что она способна разнести любое препятствие, сломить любого врага.
Старшины высказывали удивление и признание Нечаю, только гетман не говорил
ничего.
Полк прошел. Пыль стелилась низко по обе стороны дороги. Опустела поляна.
Издалека доносилась веселая песня пеших частей, что одна за другой прятались
среди зеленой дубравы. Гетман смотрел им вслед и о чем-то думал. В конце посмотрел на
Нечая.
109
- Когда время позволит, то твой полк будет передовым полком во всем войске. Не нужно забывать, панове, - говорил гетман далее, – что Чигиринский, Корсунский и другие приднестровские полки существуют не только сегодня. Поэтому и не удивляйтесь, что в них и порядок и лад. Но этот полк только создан. И ты, - обратился к Нечаю, - сумел из этих людей в такое короткое время сделать войско. Собрать кучу людей и дать им оружие - это еще не все. Таких полков имеем теперь много по всей Украине и нам они все нужны. Сегодня мы имеем опыт, как создать военную силу. С ней можно будет не одно дело закончить. Это мой ответ, Данила, не только тебе, но и Богуну, Черноте и всем, которые напирали на меня, чтоб их сейчас вести на Варшаву. Так вы все полетели бы туда, но кто из вас вернулся бы назад.
- А Кривонос? – не выдержал Чернота.
- Кривонос, - перебил его Хмельницкий, - прислал сегодня гонца с письмом, что Ярема Вишневецкий перешел Белую Русь, переправился под Мозырем через Припять и пошел на Погребище. От нас Кривонос просит помощь, так как с повстанцами, хоть сколько бы он их там не имел, не надеется дать хороший ответ войску Вишневецкого. Вот оно как! Так Кривонос сделал свою работу, расчистил там дорогу, но с Польшей бороться придется все-таки нам.
- Так Вишневецкий уже под Полонным, батько? - спросил Нечай, чувствуя снова свою подчиненность перед великим гетманом.
- Да, пишет Кривонос, что неслыханные вещи совершает князь Ярема, людей четвертует, шкуру сдирает, руки отрубывает, ноги, сверлами глаза выдалбывает, на кол сажает. Не щадит никого: ни старого, ни женщину, ни ребенка. Церкви Божии разрушает...
Полковники слушали, стуча саблями.
- Время уже выдвигаться! – не выдержал Небаба.
- Время! Время! – отозвались другие.
* * *
28-го мая на созванной малой раде с участием только полковников, старшины и некоторой части запорожцев гетман определил задачи на ближайший период. Сообщил о своем намерении послать делегации от Войска к королю и сенату с требованием о возвращении льгот и привилегий, а также увеличении реестра. Он напомнил о том, что дипломатия только тогда чего-нибудь стоит, когда подкреплена силой оружия.
- Мы не будем сидеть, сложа руки и ждать панских милостей, - закончил гетман свое выступление. - По всему краю народ восстал против ляхов, и мы должны помогать людям обрести свободу, изгнать всех панов с украинских земель. Чем больше
территорий мы освободим, тем сговорчивее будут вести себя король и сенат.
110
* * *
Через несколько дней казацкие полки один за другим оставляли лагерь под Корсунем и расходились в разные стороны. Нечай, имея под своим началом несколько тысяч казаков, выступал на Брацлавщину. Остап двинулся к Нестерову, Ганжа с его полком был отправлен к Умани, Иван Богун в Червонную Русь к границе Малой Польши. Полки Небабы и Пушкаря, пополненные новобранцами, под общим командованием Кричевского и с большой частью реестровиков, отправились на левый берег Днепра к Чернигову и Новгород-Северскому. А сам Хмельницкий и с ним несколько полковников неспешно двинулись в направлении Белой Церкви с намерением в последующем вступить в Киев, и тем самым завершить очищение всей Украины от поляков.
* * *
Старшим казацкого посольства в Варшаву к королю и сенат был назначен Филон Джеджалий. Он должен был передать предложения Войска Запорожского по урегулированию вооруженного конфликта, состоящие из 13 пунктов. В целом предложения носили довольно умеренный характер: восстановление казацких льгот и привилегий, амнистия всем участникам военных действий, увеличение реестра до 12000
казаков. Кроме того, была высказана просьба об уплате реестровикам жалования за последние пять лет и с предоставлением свободы исповедания прежней веры на украинских территориях.
Отдельно Хмельницкий обратился с письмом к королю, в котором объяснял, что запорожцы вынуждены были обороняться от коронного гетмана, который двинулся своими войсками на Сечь, хотя к этому не было никаких оснований. В письме также приводились факты насилия, чинимого поляками в отношении казаков и уверения в том, что хотя они, оборонялись и разгромили коронное войско, но от службы его королевской милости не отказываются, просят прощения и остаются верными слугами Речи Посполитой.
Все было готово к отправке делегации в Варшаву. Но неожиданно случилось событие, которое перечеркнуло надежды Хмельницкого на мирный исход переговоров в Варшаве. 28-го мая в Марриче скоропостижно скончался король Владислав IV. Эта роковая смерть круто меняла все планы и намерения Хмельницкого, так как он понимал, что до избрания нового короля сейм никакого решения в отношении казаков принимать не будет.
Настало время решить, как быть с депутацией казаков. Пришлось повременить из-за известий о кончине Владислава IV. Однако посоветовавшись с полковниками и старшиной, наконец, хотя и с опозданием отправил ее в Варшаву. Хмельницкий перед
отъездом депутации долго беседовал с Джеджалием, поставил ему задачу постараться завести в кругах польской знати нужные связи, а главное, своевременно информировать
111
его о том, как будет осуществляться подготовка к выборам нового короля. Затем он передал ему послание Войска к сенату и личное письмо к усопшему королю, после чего в первых числах июля казацкая депутация отправилась в Варшаву.
* * *
Вслед за первым прибежал другой посланец от Кривоноса. Ждал гетмана, когда тот вернется с осмотра Брацлавского полка. Кривонос просил о немедленной помощи. Доносил, что выслан на Украину отряд королевской гвардии во главе с полковником Осинским и полки князя Доминика Заславского под Корицким и Суходольским, которые должны соединиться с войсками Яремы Вишневецкого. В письмах снова были описаны зверства жестокости князя.
Когда гетман прочитал письмо вслух, между полковниками начался шум и движение.
Вешняк взял слово:
- Королевская гвардия, это каких-то пять тысяч, а то и меньше, и тем более наемное войско. У князя Заславского также почти все наемники, в основном немцы. Их тоже будет около пяти тысяч.
- Вместе с тем, что имеют Вишневецкий и Тышкевич, составит двадцать пять тысяч, - сказал Выговский. - Все это ветераны с немецкой и чешской войны.
Но Хмельницкий, прочитав письмо, долгое время не мог успокоиться.
- Вот как! - сердился он. - Вот такие они ляхи! Одной рукой гладят, все обещают, все прощают, чтобы их только не трогали, а другой мордуют и новых наемников на нас насылают! С одной стороны сладкие слова Киселя, с другой действия этого князька! Найдем мы этих обидчиков, хоть и в Варшаве. Чернота! Назавтра объяви общий поход!
- Слушаю, батько!
Шум пошел по светлице и трескотня сабель.
- Запорожские полки уже двинулись. Им назначена дорога на Поволочье. Пойдем туда и мы! Не хотят иметь мира, будут иметь войну! Не хотят согласия, будут иметь меч. Выговский! Отправь Кривоносу письмо, что помощь будет. Пускай сдерживает князя, сколько сил хватит.
- Хорошо, гетман!
- Польша, Польша! Какая тут Польша. И этот князь, что так над нашими братьями издевается, только что в ляха превратился. Да, этот старый лис из Гощи, что мирить хочет, лядским салом оброс. Обождите вы! Услышите казацкую руку! Ага! Есть еще тот игумен Ласко у нас?
- Ждет ответ, гетман, - ответил Выговский.
- Ждет ответ? – гаркнул гетман. - Тем временем между всем войском шастает, везде свой нос сует, тайно тайные советы проводит! Ждет ответ? Хорошо! Написать ему письмо
на его голой шкуре и такое, чтобы довез до своего пана Киселя! Джеджалий!
- Слушаю, батько!
- Займешься этим! Двадцать пять плеток, но таких, чтоб и через месяц Кисель мог
112
прочитать! Помогает! Он думает, что если он игумен, а не чернец, то все ему позволено?! Все позволено, но изменять родному краю - не нужно!
- Все-таки он чернец, а не игумен, - отозвался кто-то со стороны
- Забуский!.. - В голосе гетмана слышны были недовольные нотки. - Забуский! Это первая награда за измену. Затем это!
Забуский затих.
- Дороги подсохли, стали накатанными, - говорил Хмельницкий. - Данила! - обратился он к Нечаю. - Выдвигаешься завтра на рассвете! Дорогой на Умань, Немиров, Бар. Пока мы дойдем до Поволочья, Бар ты вынужден взять.
- Пока до Поволочи дойдешь, батько, Бар будет наш.
- Бар - сильная твердыня, - заметил уверенным голосом Забуский.
Гетман смерил его глазами.
- Поэтому я Нечая туда посылаю, а не тебя. Так вот, Данила, пока до Поволочи дойдем, Бар вынужден взять.
- Слушаю, батько!
- ... Золотая свобода! Шляхетское своеволие! Фортуна! Дам я им фортуну! Дам я их панству! – рассерженный гетман в одну минуту прошелся по полякам.
Вешняк, чигиринский полковник, приблизился к Нечаю и прошептал:
- Зевс с Олимпа громы шлет...
Гетман окончил раздавать приказы. Полковники и другие старшины начали собираться к выходу.
Но гетман задержал их.
- Еще одно дело, панове товариство.
Глазами осматривал светлицу, пока не остановился на Забуском.
- Забуский. Какие у тебя дела с Ласко? - вопрос ударил, словно свист батога.
Забуский, хотя и казался спокойным, кровь залила его лицо.
После непродолжительной паузы ответил:
- Это мое дело.
- Лобода! Собери на сегодняшний вечер генеральный суд. Забуского к суду под арест! Чернота, это твое дело.
- Слушаю, батько!
- Но я не понимаю, - крикнул озабоченный Забуский. - Я свободный казак и могу говорить с кем хочу. - И пока другие успели двинуться, он глазами, залитыми гневом, оказался уже у дверей.
- Что мне Чернота, - крикнул и повернулся к выходу.
Но выход не был свободным. Перед ним стоял Нечай. Высокий, грозный, с холодным взглядом серых глаз, как молодой орел, что готовится к смертельной схватке.
- Эй, Забуский! Хочешь уже уйти? Подожди еще минуту. Я хочу тебя о чем-то спросить. Забуский, где есть Корниенко? Ты не знаешь? А, может, не знаешь также, кто наслал головорезов на меня?
- Уйди, щенок! – крикнул Забуский, схватившись за ручку сабли.
Но пока он ее доставал, тяжелый кастет Нечая свалился на голову Забуского. Раз и другой. Как поднятый дуб, свалился Забуский на землю под ноги полковника и гетмана.
113
Вечером генеральный суд присудил Забуского на смерть за измену. Исполнение суда планировали на следующее утро. Однако ночью Забуский бесследно исчез.
* * *
По дороге и во время подготовки к наступлению на Бар присоединились к Брацлавскому полку много повстанческих ватаг, которые Нечай по частям включал в свои сотни, а часть оставлял под командованием повстанческих атаманов. Они взяли на себя первый беспощадный огонь обороняющихся, и, не зная ни порядка, ни дисциплины, первые после взятия города устраивали погромы, которых Нечай старался не допускать.
В пятницу до рассвета началось наступление. А когда солнце заходило, то уже весь город и сильный оборонительный замок были в казацких руках. Военная добыча была необычайно большая, так как здесь, у самой сильной твердыни на востоке Каменец-Подольского, пряталась большая сила шляхты, жидов и мещан со своими вещами. Но более всего Нечая интересовало военное оборудование и оружие. Одних пушек, которые можно применять в поле, забрал восемнадцать, не считая пушек, которые были назначены только для обороны замка. Олова, пороха, пушечных снарядов было много. От немецкой наемной пехоты, выбитой полностью, достались в пользование полка сверх тысячи новых, мало использованных мушкетов. Кроме того, в руки войска Нечая достались: весь наряд королевской драгунии, без счета возов и коней. Полк, который до настоящего времени был неплохо вооружен, имел теперь сверх достатка и вооружение, и амуницию и продукты.
Вечером в пятницу старшины, покрытые кровью и утомленные дорогою, сошлись на совет в замок. Там в пышной комнате пана Потоцкого Нечай говорил:
- Бар – это ключ ко всему Подолью. Кто имеет Бар, тот имеет Подолье. Поэтому поляки так его укрепляли. Бар нам из рук нельзя выпускать. Оружия в Баре мы нашли достаточно. Пушек, фальконетов больше, чем их было в целом коронном войске обоих коронных гетманов. Ручного оружия имеем столько, что и два регимента пехоты можно было бы укомплектовать... и имеется надежда, что это мы и сделаем. Ты, Залесский, с пешими сотнями останешься пока что в Баре. Осадите также Немиров, Тульчин, Яроволинцы и другие города. К пехоте нужно внимательно присмотреться.
- А что с пушками? - спросил Байбуза.
- Есть восемнадцать легких пушек, кроме фортечных или тяжелых. Легкие пушки я беру с собой. Они нам пригодятся. За все другое волноваться будет Залесский. Как там с нашими? Много потерь?
- Заговорил Красносельский:
- Шпаченко раненый. Пуля застряла в ноге. Больше всего погибло повстанцев, потому что они не слушали приказов и, как слепые, бросались в огонь. Габач раненый,
говорят, плохой.
- Габач? Жалко. Что с его людьми?
- Можно сказать, еще ничего, полковник, - отвечал Красносельский.
- Маковский!
114
- Слушаю, полковник!
- Составь сотню из них.
- Хорошо, полковник, - ответил удовлетворительно Маковский.
Нечай обвел взглядом всех присутствующих, словно кого-то искал.
- Не видели Олешича?
- Раненый в ногу. Сильно кость раскрошена.
- Где он? - беспокойно спросил Нечай.
- Он был с моей сотней, - отозвался Байбуза. - Я разузнаю о нем и дам тебе весть.
Этой же ночью на возе, выстеленном сеном, запряженном добрыми конями, отъехал молодой Олешич в Загорье в обществе нескольких загорян, что были в повстанческом отряде.
* * *
В Загорье в это время жизнь проходила, как и раньше. Было тихо. Не было ни войны, ни повстанцев. Те, кто хотел идти в повстанцы, пошли, часто перед уходом приходили к Олешичу за советом и с просьбой побеспокоиться об их родных. Большинство находились на месте, неспокойно, настороженно. Люди собирались на совет и приносили вести из мира в дом Олешича. У Олешичей тоже произошли изменения. Пропало давнее, спокойное, радостное настроение, которое витало там прежде. Олешич ходил задумчивый, часто злой. Нередко останавливался перед своим малым арсеналом, собирал соседей и парней из далеких околиц, делил между ними мушкеты и самопалы, осматривал коней, вникал во все детали хозяйских дел, которыми когда-то с удовольствием занимался. С лица пани Олешич ушла давняя улыбка счастливой матери. Ее волосы поседели, но она стала еще подвижнее, нагружая на себя все домашние дела.
Христя знала, что ее отец в сомнениях и переживаниях, что ему делать, что он стоит перед каким-то важным решением. Знала также хорошо свою мать. Еще был Адам, ее единственный брат, который принес матери столько боли и забот. Всегда подвижная и теперь искала занятия, чтобы заглушить печаль и тревогу.
Однажды в июльский полдень во двор въехал большой воз, наваленный сеном. При возе было три вооруженных всадника.
Все трое поднялись на веранду.
- Адам! - выкрикнула пани Олешич, сбегая по ступенькам, и припала к возу.
- Мама! Ой, мама! - прошептал молодой Олешич с усмешкой на губах и слезами на глазах.
Адама сняли осторожно с воза и понесли в дом. Молодой Олешич выискивал
силы, чтобы не стонать.
- Прокоп! – обратился к молодому слуге старый Олешич. - Запрягай быстро коней и езжай к врачу к пану Климовскому. Привези его сюда! Скажи, что мой сын ранен.
Когда Прокопий отъехал, пошел в хату. Сел на стул возле кровати и посмотрел на сына.
Адам протянул свою руку и положил на отцовскую.
115
- Колено? – спросил отец.
- Колено.
- Где?
- Под Баром.
- Под Баром? – переспросил, удивляясь, Олешич. Так ты там был?.. Ты же был с гетманом?
- Был и попал в плен под Корсунем. Нечай выкупил меня из татарского ясыря.
- Но ты... Но ты не был ранен тогда?
- Тогда не был. Потом пошел с Нечаем. Под Бар. Мы Бар взяли. Боже, какой Нечай вождь.
- А Хмельницкий?
- Хмельницкий - тоже. Но я говорю про Нечая. За одни день взяли Бар, словно старый курятник.
- Что ты там делал?
- Мы шли против королевской гвардии. Все спешены, так как делали приступ на стену. Огонь был страшный. Мушкеты, гремели гаковницы. Там меня и ранило.
- Когда это было?
- В пятницу. Нашли меня, положили на воз. Нечай дал людей для охраны и отправил домой. Говорил, что скоро сюда приедет сам.
Олешич долго сидел, держа тонкую и бессильную руку сына в своих руках, не имея сил говорить. Что-то двигалось в нем, что-то разрушалось, что-то вырастало новое. Потом заговорил:
- Как оно? Ведь ты был в коронном войске. Тебя освободили из плена для того, чтобы послать в бой.
- Нет, отец. Когда я вышел из ясыря, я сам не знал, что делать. Но вас не было. Я понимал, что правда там, на казацкой стороне, что мы принадлежим народу, из которого вышли. Вот и все.
В душе пана Олешича что-то раздвоилось. Стиснул руку сына.
- Да, мы принадлежим тому народу, из которого вышли. Ты прав, сын. Бог будет с тобой. Болит очень?
Сын улыбнулся.
- Болит, отец.
- Я послал за Климовским. Если кто-то может посоветовать, то он. Бог ласков, сын.
Вошла пани Олешич.
- Ты, отец, лучше не мучай его. Он бледный, утомленный, требует отдыха. За паном Климовским послал?
- Послал. Он сейчас же приедет.
- Тогда иди теперь и поговори с людьми, что привезли Адама. А он пусть отдыхает.
Тем временем в просторных сенях собралось много людей. Были те, что вернулись из-под Бара, были соседи, были свояки тех, кто находился под Баром, и все, кто только услышал новость. В середине кучи стоял Савич, один из тех, кто вернулись из Бара и что-то рассказывал.
Когда увидел Олешича, приостановил свой рассказ, а потом начал рассказывать
116
снова:
- Мы были в отряде Габача. Еще в среду мы встретились с Нечаем, который с целым полком шел туда. Что за войско! Люди, если бы вы видели! Он нас всех присоединил к себе. В четверг мы были уже под Баром. Думали, будем окружать город, потому что там за стеной замок, а сколько в нем войска, никто не знал. Но ночью пришел приказ от Нечая, чтобы до рассвета войско было готово к штурму Бара.
Стали сооружать гуляй-города, чтобы можно было передвигаться. И все за одну ночь. Вы понимаете? Все войско стало столярами, стельмахами, плотниками, мастерами. Говорю вам: целое ближайшее село пошло на постройки гуляй-городов. Все хаты! Еще солнце не взошло, как все уже было готово. Тогда и началось. Боже, что это за гул был, что за крик! Сколько было раненых. Но никто не жалел. Каждый знал, за что бьется. Люди лезли на стены, как те муравьи. Раз долезли, ляхи сбросили. Другой раз залезли на стену, и уже их никто оттуда не сбросил.
- Ото! - не выдержал кто-то из кучи.
- Бар таки взяли! Такие стены!
- Я всегда говорил, слышите, другой такой силы нет, как казацкое войско.
Савич начал снова:
- То правда. Нет такого войска, как казацкое. Но нет и другого такого полковника, как Нечай. Говорят, он сам колдун, люди видели его возле главных ворот, когда лезли на стены, и в то же самое время его видели на самом большом гуляй-городе. В одной сорочке, сабля на боку, без шапки. Где ступит, там ляхи валялись, как те снопы.
- А что с замком? - спросил Олешич.
- Замок пал сразу в полдень. Как-то так удивительно сложилось, паны. Когда мы захватили город и выбили засаду, Нечай собрал людей и пошел на замок. Точно так же, в сорочке, без шапки, с саблей в руке. За ним пошли и мы. Перед воротами замка мы остановились. Каждый надеялся, что ляхи начнут стрелять первыми. И вот Нечай замер, поднял саблю вверх, сделал какой-то знак и... неожиданно, верьте или не верьте, ворота открылись, и в самом замке началась страшная стрельба. Говорят, что он там уже имел своих людей, которые только подали ему сигнал. Другие говорили, что он их там заколдовал. Но с замком дело пошло легче, чем с городом.
- Где теперь Нечай?
- Когда мы отъезжали, был еще в Баре. Говорил нам, что будет скоро здесь.
Когда Климовский приехал, люди разошлись. Олешич пошел вместе с ним в комнату больного, внимательно и тревожно приглядываясь ко всем частям его тела. Вначале он прикоснулся рукой к лицу Адама, осмотрел его раскрытые глаза, прислушался к его дыханию. Потом откинул покрывало и осмотрел ногу. Кто его не знал хорошо, ничего по его виду не понял бы. Но старый Олешич знал его, и его сердце сжалось от
страха. Красно-синяя рана воспалилась, нога опухла. В области колена была большая рана. Она уже была отмыта и перевязана, из нее тонкой ленточкой выделялась красно-грязная жидкость. Климовский возился возле раны, говорил тихо сам себе какие-то слова латинским языком. Выше колена он обнаружил, что опухоль шла дальше. От этого вида Климовский еще больше наморщил лицо и еще раз коснулся рукой обе ноги.
Обратился к Олешичу со словами:
117
- Нужна мне доска длиной на два локтя и на три пальца шириной, чтобы не была тяжелой и нужно полотно для бандажа.
Олешич повернулся, чтобы выйти.
- Также шерсти овечьей, мягкой и чистой, - добавил Климовский.
Когда все было готово для перевязки, Климовский обложил доску овечьей шерстью и обвязал бандажами. Потом подложил доску под колено и стал закручивать новыми повязками всю ногу. Когда закончил, уложил ногу на подушку и спросил Адама:
- А теперь легче?
- Намного легче, - ответил больной. - Не болит уже так сильно, как до этого.
- Не двигай коленом до завтра. Завтра я буду, чтобы перевязать рану. Кушать тебе нужно, пан Адам, и не двигать ногой.
Когда вышли со старым Олешичем в сени, Климовский там задержался и заговорил:
- Разбита пулей. Или в самом колене, или под коленом, не могу сегодня сказать. А это очень важно. Фебрис есть и вся нога опухла. Поэтому нельзя делать ампутацию. Если бы понятно сейчас было, где ранение, тогда можно было бы отрезать ногу. Но пока рано. Пан Олешич, все в руках Божьих. Мы будем делать, что только сможем.
- Думаешь, что так лучше?
- Думаю. Такие раны в колене всегда опасны.
- Сказать жене?
- Нужно. Но осторожно. Пока Адам не должен ничего знать, поэтому лучше ему ничего не говорить. Завтра я буду.
Климовский отъехал.
Олешич сел на веранде и без мыслей смотрел перед собой. Сколько так просидел, сам не знал. Мысли отступили только, когда послышался голос пани Олешич.
- Я слышала, что говорил Климовский. Степан, успокойся. Надо верить Богу. Господь сделал так, чтобы все было хорошо.
Олешич не ответил. Сидел тихо, смотрел перед собой. Пани Олешич тоже молчала. Только связка ключей в ее руках звенела, прерывая ночную тишину.
Вдруг послышался стук босых ног на ступеньках. Вбежала служанка Марина и, увидев своих панов, вскрикнула:
- Кушниры горят!
Олешич поднялся с лавки и перешел на другую сторону хаты, откуда были видны Кушниры, большой пригород Загорья. Там широко в небо поднималось красное пламя. Темное небо светило красным.
Огонь рос.
Олешич стоял, словно завороженный. Это не был пожар одной хаты. Это горел
целый пригород и сразу со всех сторон.
Почувствовал руку на своих плечах и услышал голос Христи:
- Это Вишневецкий, папа?
- А разве кто-то другой сжег бы село?
На дороге от речки послышался цокот многочисленных конских ног. Зашумело
возле ворот, и на подворье въехали всадники.
118
Пан Олешич взял Христю за руку и пошел в комнаты.
* * *
- Милости вашей челом бью! - послышались слова из открытых дверей.
Пан Олешич узнал прибывших.
- И я также, вашмость, пан Забуский!
- Челом бью вашей милости! - повторил Забуский.
- Какой это добрый ветер привел вас в нашу сторону? - спросил Олешич, не зная, радоваться или печалиться появлению этого нежданного гостя.
- Война, ваша милость, разные дороги знает. Я Бога благодарю за то, что помог мне заглянуть в вашу гостеприимную хату. И не могу сказать, что меня не тянуло в Загорье.
При последних словах повернулся в сторону Христи.
- Мило нам видеть, вашмость, пана в нашем убогом доме. Еще в такое время. Садитесь, вашмость, и пока мои приготовят закуску, рассказывай, что в мире слышно. До нас тут доходят слухи, что большая война разразилась на стороне. Но, слава Богу, у нас до этого времени было тихо и спокойно.
Забуский ответил коротким, неприятным смехом.
- До сегодня... ваша милость, хотел сказать: пока я не нарушил золотой покой. – Говорил, а сам следил глазами за Христей, пока она не вышла из комнаты с матерью. Тогда замолчал.
Молчание показалось пану Олешичу длинным и утомительным. Он не знал, что думать о Забуском, которого и раньше недолюбливал. “С кем он пришел? На чьей стороне?” – стояли перед ним вопросы.
Тем временем Забуский удобно уселся в старинном кресле, вытянул длинные ноги далеко под стол, руки положил на стол и долго смотрел на серебряный фонарь, который стоял перед ним. Мысли его, вероятно, блуждали далеко.
Взгляды Забуского и Олешича вдруг перекрестились.
После короткого молчания, Забуский, отводя взгляд от хозяина, сказал:
- Как, вашмость, хочет знать, я теперь на службе его королевской милости, то есть нашей славной Речи Посполитой. Бросил я эту изменную компанию, всех панов Хмельницких, Кривоносов, Нечаев и Кричевских (о Богуне, так как он знал, что последний является родственником Олешичей, решил не вспоминать). Это не для меня! О, нет! Это не для меня! Кто хочет идти по стопам Павлюка, Сулимы, пускай идет! Я не пойду. Они сами там знают, чего хотят. Говорят про вольности казацкого войска низового,
а подняли целый народ, всю чернь, да и многих из шляхты. Людьми известными, заслуженными пренебрегают, так как пану Хмельницкому выгодно окружать себя такими Кривоносами, Ганжами или такими молодчиками как Нечай. Все они исполняют его приказы без сомнения. Но для людей с умом, с перспективой там места нет. Вот почему я здесь, ваша милость! Вот почему я присоединился к князю Яреме Вишневецкому.
Олешич слушал поневоле. Забуский говорил далее:
- Когда Хмельницкий раздавал полковничьи перначи, то первыми шли такие люди,
119
как Ганжа, Гиря из поспольства, которые умели льстить. Да, да! Уманским полковником стал кто? Ганжа! Белоцерковским? Гиря! Винницким? - Забуский замялся, так как вспомнил, что Богун родственник Олешича, - ... Богун. О Богуне не скажу ничего. Но когда я хотел получить Брацлавский полк, то Хмельницкий выставил меня на смех, дал полк кому? Нечаю! Этому молодому щенку! Да, как будто бы не было людей умнее, с большим опытом, чем тот. А для меня? Ха! Для меня, может, какой-то полк на Левобережье, если будет!.. Почему? Говорю, потому, что знаю ту сторону. Эх! Подождите вы! Я сам стану полки делать, посмотрим, будете ли вы перначи носить! И ваши головы!
- Забуский замолчал и отодвинул фонарь, который закрывал ему Олешича. - Но не мог я молчать долго, слишком далеко въелась зависть и досада в мою гордую душу. Так что еще все впереди, и меня узнает ваша милость, такой огонь загорится скоро. Сами себя спалят. Кривонос съест Хмельницкого, чернь Кривоноса, и тогда, ваша милость, придет мое время. Тогда я смогу сказать свое слово всем тем Чернотам и Нечаям!
Олешич молчал. Он не знал вообще, что ему сказать. Видел, что Забуский отошел от восставших, вероятно, не сошелся с полковничьей властью. Чувствовал также и беспокоился, что все это Забуский говорит только для чего-то, что он наметил раньше.
- А знает ваша милость, - говорил Забуский далее, - почему мне должен был принадлежать Брацлавский полк? Получив его, я думал себе, что тогда или в военное время, или время мирное, заезжать в Загорье отдохнуть на чистом воздухе и видеть вашу дочь, пани Христину, которую я согласен взять себе в жены. Думал я, думал, и решил, что лучшей, чем Христя, гетманши не было бы! Когда пан Хмельницкий не захотел мне дать Брацлавский полк, не захотел того, чтобы Забуский помогал ему - пускай! Мне есть на кого опереться! И князь - воевода Вишневецкий, и пан брацлавский воевода, и пан киевский воевода и даже пан коронный канцлер знают меня хорошо, и все они, их милости, одной мысли: гетманом на Запорожье должен быть я! Так что, пан Олешич, мой благодетель милостивый, вы выдаете за меня свою дочь, панну Христину, выдаете за будущего гетмана Войска Запорожского низового, Семена Забуского.
Пока огорошенный Олешич смог ответить, в комнату вошли пани Олешич и Христя вместе с Ксенией, неся на подносе загорьянскую кухню: холодного гуся, печеного в собственном соку, на меду печеные сладкие теста и большие глиняные кружки крепкого старого меда. Стол полностью покрылся разными продуктами. Ксения, у которой щеки горели живым огнем, бегала то сюда, то туда, приносила посуду, чарки под мед, а пан Олешич благословил все эти хлопоты, что позволило ему отойти от неожиданности и собраться с мыслями. Когда все было готово, пани Олешич поклонилась гостю, приглашая к еде. Олешич тянул с ответом на заданный Забуским вопрос.
- Может, вашмость, есть какие подручные офицеры, которых нужно пригласить к общему столу, - предложил Олешич.
Забуский закачал головой.
- Те хоругви, что тут со мной, находятся под моей командой. Князь воевода разрешил мне их забрать на это дело. Есть еще, правда, полк рейтарии ротмистра Бавера, но Бавер говорит только по-немецки и мало понимает по-польски. Не понимая языка, он и не любит хорошей компании. Но если такая добрая воля ваших милостей, что славятся на
всю округу своей старошляхетской гостеприимностью, то позже можно будет его
120
пригласить. Однако я теперь хотел бы услышать ответ на мой вопрос, какой я моему пану осмелился предложить.
Забуский повернулся всем своим широким корпусом в сторону Олешичей. Поднялся со стула и проговорил:
- Война, милостивые паны, имеет свои права, а я слуга Марса. Поэтому извините, ваша милость, что я так просто, по-военному, к вашим делам свое прикладываю. Отдайте мне вашу дочку, пани Христину, в жены. Вот и все! Вот почему я здесь.
Пани Олешич, сидя на краешке стула, по привычке разглаживала белый фартушек, так она обычно делала в неожиданные для нее моменты. Олешич искал взглядом глаза своей жены, чтобы определить ее мысли. В эту минуту неожиданно отозвалась сама Христя.
- Вот почему ваша милость тут! Вот почему Кушниры загорелись.
После этих слов с ужасными бровями вышла из комнаты.
Забуский потемнел, как небо в бурю. Злые огни вылетали из его косых глаз, словно молнии. Большой рукой отставил тарелку нетронутых кусков жареного мяса в сторону, и непродолжительное время молчал, словно готовился к прыжку, как дикий кот, который увидел добычу. Когда заговорил, его голос был тихий, гневный.
- Молодая. Наберется еще со временем разума. Ваши милости уговорят ее. Иного выхода, пан Олешич, нет. По воле, или поневоле, я ее возьму с собой еще сегодня. Пусть вашмость знает, что на случай неудачного сватания я расставил войско вокруг. Так какой же ответ, вашмость, пан Олешич?
Но Олешич уже не сомневался.
- Я свою дочь силовать не стану. Не хочет, ее право, – он развел руками, посматривая также наполненными гневом глазами на Забуского.
- Это хорошо! – улыбнулся злорадно Забуский. - Вашмость забыл, что я здесь не один... – и захлопал сильно в ладонь.
Со стуком открылись двери из сеней и несколько рейтариев вошли в комнату. Словно ждали этого сигнала.
- Этого пана взять до коней! – приказал кратко, показывая на Олешича.
- Как это? Что это? – стал упираться, краснея от гнева Олешич.
Но рейтарии не обращали внимания на его сопротивление. Ухватили за обе руки и потянули за собой. Забуский даже не посмотрел на них. Холодные злые глаза повернул на пани Олешич.
- Неужели их мость пани думает, что мы не знаем, откуда ветер дует? Неужели вы
все здесь думаете, что мы не знаем все ваши тайные планы, советы, куда идти: к
Кривоносу, или к этому проклятому Нечаю? Мы все знаем. И про Адама знаем также. Кто первый будет висеть на дереве, так это он, ваш Адам! Кстати, где Адам?
Лицо пани Олешич сильно побледнело, кончики губ задрожали, но она не ответила ничего.
- Где Адам? - крикнул не своим голосом Забуский.
Пани Олешич смотрела на него, но ее уста молчали.
- Не скажешь?.. Не скажешь? Я сам найду. И убью, как собаку.
При этих словах повернулся к дверям спальни. И там возле кровати увидел Адама,
121
который стоял на одной ноге, опираясь рукой об спинку кровати.
- Адам! - вырвался крик из его уст, полный тревоги, словно увидел дух.
Адам держал в руках пистолет, направленный в грудь Забуского.
- Что ж, Забуский? Выходит, пришел конец твоей подлой жизни и твоего гетманства.
- Адам, твой отец умрет, и вы все пропадете, если ты меня убьешь.
- Лучше погибнуть, чем тебя видеть. Ты гад! – процедил Адам, бледнея еще более и тяжело опираясь на спинку кровати.
- Зови, чтобы отца привели назад! Быстро!
Забуский, который опытным глазом старого вояки увидел, что Адам не шутит, приметил то, что тот каждый раз хватается и еще тяжелее опирается на кровать, решил выиграть время.
- Пусть так. Я отца оставлю здесь. Он от меня не убежит.
- Мы и не думали убегать перед такими, как ты. Таких, как ты, надо бить, словно ту падаль...
Дуло пистолета начало все больше колебаться в обессиленной руке. Забуский увидел, что его победа близка. Уже подумал, не прыгнуть ли и не вырвать пистоль у того, еле живого молодого человека, когда где-то рядом, словно за воротами, нарушили ночную тишину выстрелы: один, другой, целый ряд, поднялся крик во дворе, послышался стук копыт, потом послышались выстрелы во дворе со всех сторон. Забуский, не задумываясь, прыгнул вперед, вырвал из рук Адама пистоль и тем же пистолетом ударил Адама по голове.
Адам повалился, как сноп, на землю. В комнату влетел, словно вихрь, офицер рейтариев с голой рапирой в руке.
- Казаки! По коням! По коням!
Словно сумасшедший, Забуский, убегая, толкнул пани Олешич в плечо так, что она оказалась аж у другой стены комнаты. Сам выскочил на веранду, доставая на бегу саблю. Какие-то темные фигуры преградили ему на ступеньках дорогу, и он не обдумывая, рубанул саблей по первой фигуре, лезвие которой аж заскрежетало по черепу. Другого свалил выстрелом из пистолета, того самого, что он вырвал из рук Адама, оседлал коня и крикнул:
- На дорогу! Через речку!
Не заботясь о других, пробился, словно вихрь, тропинкой между густым малинником. Блеснули несколько выстрелов, потом по обе стороны коня брызнула вода из
лужи, конь по песчаной тропе понесся в лес, пока не догнал убегающих рейтариев.
Тогда Забуский обернулся в седле, поднял кривую саблю вверх и грозно погрозил ею позади себя. И было в той угрозе что-то такое, что грознее слов.
* * *
Старый Климовский сидел на низкой лавочке на веранде в Загорье, где он теперь и дневал, и ночевал, и раздумывал. С молодым Адамом Олешичем было все хуже. После
122
удара, что нанес ему Забуский, Адам не приходил в себя. Климовский был уверен, что череп пробит. С ногою тоже было плохо, колено опухло еще больше. Климовский знал, что Адам уже нежилец. Осторожно старался подготовить пани Олешич на плохое, но ему казалось, что она не понимала его. Она полностью изменилась, ходила, бегала, давала распоряжения, словно хотела заполнить время. Никогда не была без дела.
Климовский понимал, что она таким способом хотела отогнать от себя мысли, тревогу, страх и боялась только, что может прийти минута, когда она сломается.
Хозяина, старого Олешича, Забуский утащил с собой, когда убегал – некому было Климовскому дать совет, как быть с сыном.
Только одна Христя хлопотала, жалела мать, которая через силу работала, ни минутки не отдыхая.
Христя была также в мыслях Климовского. Она была ему ближе, чем он сам себе. Он звал ее дочкой, он любил ее, как свою родную дочь, привязался к ней, привык. Кроме нее, не любил никого на целом Божьем свете. Ее одну любил, поэтому ее горе стало и ему таким близким, так ему было больно, словно это было его собственное горе. Отца ее захватили. Брат умирает. Грозный Забуский, что вырвался из рук Нечая, мог каждую минуту после ухода Брацлавского полка вернуться из леса, где он скрывался, или приехать с новым отрядом княжьего войска, чтобы все-таки забрать ее. Опасность зависла над ней, она существовала бы и дальше для нее, пока Забуский будет живой, пока она не сможет спрятаться в защищенное место.
“Взять ее в Климовку? – подумал Климовский. – Близко! Забуский догадается. Нужно дальше. Куда-то дальше ее отправить, чтобы никто не мог ее показать”.
Поднялся с лавки, чтобы пойти и поговорить об этом с пани Олешич и с Христей. Еще раз осмотрел подворье. Везде было полно казаков. Сотни, что прибыли случайно с Нечаем, кормили коней, водили на водопой к реке, варили обед.
Старый Климовский взглядом стал искать Нечая... Почему он стал таким другим. Для него ни пан Олешич, ни Адам – ни брат, ни сват. Почему убивается, словно отца потерял?
Климовский покачал головой и направился к хате.
В сенях услышал голос убитой горем пани Олешич:
- Христя! Ты не видела, детка, ключ от комода?
- Нет, мама, - отозвалась Христя.
Климовский заметил, что она стояла у окна и смотрела на улицу.
- Где-то я положила его, - говорила пани Олешич. - Где же он, Христя, не знаешь?
Христя не ответила.
- Где он может быть, Христя? - канючила пани Олешич.
- На улице возле людей, - ответила Христя, не отводя глаз от окна.
- Где?.. Что ты?..
Климовский скоро прибыл на помощь
Олешич полезла рукой в какой-то карман.
- Да он здесь! - удивилась.
- Ключи, моя мость, пани, всегда имеют такую примету пропадать именно в то время, когда они нужны. Когда они не нужны, то мешаются на боку. У меня, в моем
123
хозяйстве, хоть и немного ключей, но и их не могу найти. Бывает так: полезешь в боковой карман, а они там. Так, и ваши ключи в вашем кармане.
В ее голосе чувствовалось удивление, таким она Климовского еще не видела. Покачивая головой, пошла в камору.
Климовский обратился к Христе, которая тоже собиралась уйти.
- Постой, Христя! - начал он говорить спокойно. - Тот, изменник, что увез твоего отца и смертельно ранил Адама - безусловно, большое горе для тебя и вашего дома. Но причем здесь ты и Нечай, ваши взаимоотношения? Бог держит человеческие сердца в своих руках. Все от него. Ночь и день. Добро и зло. Мир и война. Забуский и Нечай. Ненависть и любовь. Что я тебе, Христя, говорил? Помнишь? Во всем на свете есть своя цель, свое предназначение, так как свет, дочка, управляется той невидимой рукой великого Бога, которую мы видим везде в природе на каждом месте... ты любишь Нечая, Христя, правда? Не волнуйся и не стесняйся! Я вижу это. Я видел это давно, когда он сюда приезжал. Еще тогда. И он тебя любит, Христя! Разве ты хотела его полюбить? Вероятно, нет. Само пришло. Разве он хотел тебя полюбить? Тоже, думаю - нет. Я с ним еще не говорил, но знаю. Но он настолько на свете известен. А свет не везде такой самый, как в Загорье. Ой, нет! А он и молодой, и красивый, и, говорят, очень богатый. Много, вероятно, встречал таких, что с ним пошли бы на край света. А он пришел сюда, к тебе... Не крути головой. Я знаю. В том, дочка, рука этого великого Бога. Правда, вы не можете теперь повенчаться, так как отца выставили на погибель. Но теперь и так началась грозная военная неразбериха. Нужно переждать, пока прошумит. Но не раз и хорошие слова лечат, дочка. Почему он убегает от тебя сегодня?
- Не знаю... - ответила Христя, и капля слез появилась на кончиках ее опущенных глаз.
- Я сейчас пойду к нему, Христя, хорошо?
Ясная головка Христи наклонилась еще ниже.
- Хорошо, Христя?
- Хорошо, - еле слышно выговорила она.
Климовский вышел. Когда Нечай увидел Климовского, подошел к нему. Он издавна научился уважать этого дивного человека, не всегда понятного ему, за ум, знания и привязанность к Христе.
Климовский просто приступил к разговору:
- Христя хочет тебя видеть, пан Нечай.
- Христя? - удивился Нечай. - Я думал, наоборот, она видеть меня не желает.
- Почему же, пан Нечай?
- Что, что – я не смог у Забуского отбить ее отца.
- Это есть не твоя вина.
- Нет, - живо ответил Нечай. - Но Христя...
- Но Христя, думаешь, этого не знает? Не понимает? За кого ты ее имеешь, пан Нечай? Христя золото, искреннее, правдивое, во всем мире не найдешь другой такой. Я весь свет обошел, но такой девушки, как наша Христя, не видел нигде, не встречал и, вероятно, не встречу уже. Знаешь, почему я жизнь доживаю на этих нелюдных “Климовцах”, как люди назвали мое хозяйство? Для нее. Почему я бросил все, чем до этих
124
пор занимался? Для нее сижу, для нее. Чтобы лучше, приятнее она жизнь принимала, как цветок принимает солнце и дождь, сама того не зная.
- Она сама как то солнце, - прервал его Нечай.
- Она... Я что хочу тебе сказать...
Но не было уже, кому говорить, так как Нечай спешно отошел, не ожидая Климовского. По лицу старого побежала улыбка. Погладил бороду, посмотрел на небо, потом увидел Красносельского, подошел к нему со словами:
- Чалом, вашмость, пан сотник. Устал от битвы?
Красносельский усмехнулся.
- Да, я не спал две ночи.
- Так сегодня, вашмость, доспишь.
- Не знаю, - отвечал, продолжая усмехаться, сотник. - Война, вашмость, война. – При этих словах безрадостно развел руками.
- Война, - повторил Климовский. – И как долго?
Тем временем Нечай вошел в хату и застал Христю одну в светлице возле отцовского арсенала.
- Христя, - позвал, стоя в дверях.
Она подняла глаза, сделала движение, словно хотела подойти к нему. Но задержалась.
- Христя! – повторил Нечай. – Это ты?.. Это ты?..
Нечай замялся, не зная, как сказать, что у него было на душе. Подступил к ней ближе, взял за руку в свою ладонь и твердо, решительно говорил далее:
- Я тебе, Христя, обещаю, что я не успокоюсь, пока не освобожу твоего отца, если он еще жив, и не накажу Забуского, так как он этого заслуживает. Веришь ли мне, Христя?
- Верю, Данила. Я всегда тебе верила и верю. Я знаю, что ты все сделаешь, чтобы освободить отца из рук того изменника.
- Христя! – глаза Нечая горели. В обе свои руки взял ладони Христи. - Христя! Но я ради тебя отдал бы последнюю каплю крови, я бы ради тебя отдал бы свою жизнь... Ты знаешь, Христя, что ты для меня милее всех на всем свете.
И она сама не знала, когда и как оказалась в крепких его объятиях, как прислонилась к его широкой груди и почувствовала на своих губах его губы.
* * *
Молодой Олешич умер еще в тот самый день до полудня. Было решено хоронить его в большой братской могиле, куда положили тела казаков, которые были убиты
накануне. Похороны всех были в тот же вечер.
Убитая горем пани Олешич не хотела хлопотать никакими домашним делами и сидела тихо без слов.
Христя вынуждена была все свалить на свои плечи. Вечером после похорон в столовой комнате собралось много старшин. Были с ними Климовский и Нечай. Никто не
125
хотел говорить, так как слова для потехи ради невозможно было найти. Ели холодное мясо с хлебом, поливая медом, и молчали. Наконец, Нечай подошел к пани Олешич, сел возле нее на лавку и, с трудом подбирая слова, начал говорить:
- Божья воля, пани-матко. Может, Бог даст, что я вам верну пана Олешича живого. Но то, что он живой, я уверен. Может, найду убийцу вашего Адама и отплачу ему достойной ценой за него. Не время сегодня говорить, о чем бы я хотел, так как война только начинается. Еще далеко нам до конца. Вы знаете, пани-матко, что мне завтра утром идти в поход, поэтому наши дороги должны разойтись. Вы тут оставаться не можете, так как где Забуский, того никто не знает.
- Я здесь останусь, - отозвалась пани Олешич.
- Останетесь вы, останется Христя. А что если тот изменник прячется где-то в лесных дебрях и, зная, что я должен вас покинуть, бросится на вас так, как орел на легкую добычу? Вы понимаете, что этого изменника не знаете так, как его знаю я. Может, он и вернется к князю Яреме и захочет с новыми людьми поехать в Загорье. Тогда что вы сделаете? Вам необходимо таки выехать завтра утром в Киев
- В Киев?
- У меня есть тетка в Киеве. Она вас защитит и даст заботу. Дам вам своих людей, чтобы вас туда перевезли.
Нечай посмотрел в сторону Климовского.
- Может пан Климовский проводит вас тоже. За имуществом, что останется здесь, не волнуйтесь. Много вещей с собой не берите. С вами поедут мои возы с необходимыми вещами, а также возы некоторых старшин. Все мои вещи - ваши. Их хватит на оставшуюся жизнь для всех вас на долгое-долгое время. Его вам даю под вашу заботу и пользование.
- Как мы можем от тебя брать, Данила?
- Но я к вам приезжал всегда, как к родне. Я всегда считал, что вы моя родня. Никого на свете я так не любил, как люблю вашу Христю. Я говорил ей это, но мне кажется, что и я ей небезразличен. Говорил я вам, пани-матко, что война будет тяжелой и долгой. Поляки собирают силы, посполитое рушение вот-вот соберется, паны также свои корпуса собирают вместе. Поэтому я сейчас не прошу вашего согласия на венчание с Христей. Пусть чувствует себя свободной.
- Но...
- Я не имею никого на свете, кроме братьев и тетки, о которых я уже вспоминал. Моих братьев вы знаете. Знаете, что они помощи от меня не требуют. Тетка имеет от меня столько, что ей не потребуется хлопотать о хлебе насущном. Поэтому завтра на рассвете вам нужно быть готовыми. Кого хотите из людей взять - берите. Я вам со временем пошлю посланника, и, может, обнаружим, где ваш отец.
- Бог тебе за это отплатит, Данила.
- А ты, Христя, - Нечай поднял голову и посмотрел на Христю, которая стояла возле матери и молчала, - а ты, Христя, согласна с тем, что я говорю?
- Да, Данила.
Нечай поднялся с лавки и подошел к Климовскому.
- Пан Климовский, - начал Нечай, - я знаю, что не имею права тобой
126
распоряжаться, поэтому не сердись на меня за мои слова. Дорога до Киева далекая, весь край в огне, и когда нет пана Олешича здесь, вы как никто более другой после него сможете оказать лучшую заботу о женщинах.
- Поеду, - ответил коротко Климовский.
- Но это еще не все, пан Климовский, - усмехнулся Нечай. - Ты единственный среди нас, который соображает лучше других. Все мы тебя уважаем и за ум, и за сердце. Прости, вашмость, что война только разгорается и твои знания нам здесь будут нужны. Это и есть та причина, чтобы ты после того, как отвезешь пани Олешич и Христю в Киев, возвратился быстрее к нам. В Киеве все спокойно. Моя тетка имеет просторный дом, пани Олешич возьмет, вероятно, кого-то из своих людей и вашмость там не будет нужен.
- Пан Климовский поедет назад и найдет тебя, Данила, - ответила за Климовского Христя.
Климовский развел руками.
- Смотрите, она уже решила за меня.
- Увидишь, Данила, она и тобой так будет когда-то управлять, - пошутил присутствующий здесь Байбуза.
- Дай Боже, чтобы так было! – усмехнулся Нечай.
Утром на рассвете все уже были на ногах. Когда всходило солнце, сотни садились на коней, чтобы объединиться с главными силами казацкого гетмана. Ряд возов с жильцами и вещами под охраной вооруженного отряда выдвинулся вместе с ними, чтобы потом, проехав опасные леса, повернуть на Киев. Христя сидела на возе и смотрела, как пропадало Загорье до тех пор, пока оно не спряталось за зеленой стеной леса. Пани Олешич глотала слезы, молчала, только кони шли радостно, так как были отдохнувшие и свежие.
Пришло время поворачивать на Киев. Когда Нечай приблизился к ним на буланом коне, держа шапку в руке, чтобы попрощаться с ними, Христя вложила все свое сердце и всю свою любовь в слова:
- Возвращайся к нам здоровый, Данила!
Сотни шли длинными рядами, одна за другой. Где-то среди них затерялся и Данила, ее Данила. В ее сердце ворвался некий страх, новый, до сих пор ей незнакомый. Страх за ее Нечая, за Данилу.
* * *
Князь Ярема Вишневецкий встречался с бежавшим обозом на запад киевским воеводой князем Тышкевичем. А когда приехал на свою квартиру, застал там перед домом кучу офицеров, которые ждали его.
Среди них он увидел Забуского.
- А где Бавер, Забуский? – спросил Ярема.
- Нет его уже в живых, ваша княжья милость.
- Говори!
- Бавер погиб на колу, ваша княжья милость. Рейтария вся перебита. Не знаю, хоть
127
один остался ли в живых.
Князь невольно сполз с коня и стал перед Забуским. Но Забуский был выше его на голову, а Ярема не любил поднимать на кого-либо голову, подошел к ступенькам веранды, стал на них, бросил взгляд на Забуского и на присутствующую старшину:
- А ты, Забуский! Как ты выжил?
Забускому кровь ударила в лицо, так как в голосе князя проскользнуло недоверие.
- Я рассажу вашей милости все по порядку. Согласно инструкции вашей княжьей милости мы ехали, чтоб забрать из-под Бара княжну Збаразки. Но на дороге возле Загорья ожидал нас Нечай.
- Кто? Нечай?
- Нечай. Рейтария была в добром порядке, и мы отступили на Брище. Я советовал спешиться и не ехать на Брище лесами, так как те края знаю хорошо. Я знал, что с утра нас там схватят. Но Бавер чересчур заботился о конях и думал, что днем будет безопасно и решил остановиться в Брищах. Тогда я взял своих людей и пленных и пустился в лес обходными путями. А утром Нечай окружил Брищи с трех сторон и вырубил весь полк до ночи.
- Гм! Гм! Мы слышали, что Бар пал. Город или замок?
- И город, и замок. Вся королевская гвардия погибла. Никто не убежал.
- Это тоже дела Нечая?
- Да.
- Вероятно, он сейчас соединился с Кривоносом.
- И я так думаю, ваша княжья милость. Его отряды взяли Немиров.
- Немиров пал? Когда?
- Прошлой ночью. Знаю точно. Драгуния вашей княжьей милости отбивалась до последнего. Но, в конце концов, казаки ворвались в пригород. Об этом мне рассказывали сами повстанцы.
- Кто? – и снова нотка подозрения забрезжила в голосе князя и болью отозвалась в душе Забуского.
- Мы взяли двух раненых под Немировом и повесили их на деревьях, заставляя их все рассказать о Немирове.
Князь жесткими глазами всматривался в Забуского.
- Забуский, а ты правду говоришь?
Но и у Забуского также проснулась злость зверя. Подвигал шапку на голову. Из глаз посыпались искры.
- Князь, я покинул Сечь и все, что там имел. Не для того, чтобы тебе тут байки
рассказывать. Хочешь, верь, хочешь - нет.
С этим повернулся и отошел. Остальные офицеры застыли, ожидая грома. Но грома не было. Князь только усмехнулся широко, глаза заиграли нехорошими молниями.
Обернулся и начал ступеньками подниматься вверх. Но шум во дворе задержал его и он обернулся. Увидел, как двух рейтариев его драгунии вели в порванном красном кителе. Князь, который знал большую часть своих людей, узнал вахмистра из хоругви Ястржембского.
- Яхно! Что случилось?
128
Яхно бледный, окровавленный, задержался перед князем и от бессилия не мог выговорить ни слова.
- Ваша княжья светлость, ваша княжья...
- Эй, - прервал его Ярема, - дайте ему что-то попить.
Нашлась бутылка с водкой. Яхно припал к ней. Потом, через силу отрываясь от водки, заговорил:
- Немиров пал!
- Мы все это знаем. Где пан Ястржембский?
- Погиб.
- Драгуния?
- Все пали.
- С вами были паны Кульчинский и Мелешко?
- Вероятно, пали тоже. Никто не остался живым.
- А ты как остался жив?
- Я получил чем-то по голове и потерял сознание. Когда пришел в себя, уже было темно. На мне лежало несколько убитых. Я медленно выбрался и тихонько, между трупами, пробрался к частоколу, перелез его и потом лозами подался к лесу.
Но князь уже не слушал.
- Пан Корф, ко мне! – выкрикивая уже в дверях, добавил: - И Забуского позовите.
Корф появился сразу и застал князя в грозном настроении.
Немиров был княжьей собственностью, его собственным городом. В Немиров он пришел несколькими днями раньше. А теперь его полк разбит там до последнего человека. Жители, его собственные жители, помогли, вероятно, казакам. В противном случае такую крепость нелегко было взять. Мало было наказания. Но немировцы ответили за недавний бунт более жестоко, чем другие. Три дня были экзекуции. И этого мало? Мало мук?
Князь ходил по комнате, не обращая внимания на Корфа. Немиров снова перешел в казацкие руки.
Двери открылись, и офицер ввел Забуского.
- Корф! Возьмешь две казацкие хоругви под Забуским, две волости хоругви пана воеводы Тышкевича и полк рейтаров, и двинешься немедленно на Немиров. Не щади никого: ни мужчин, ни женщин, ни детей! Ясно?
- Понимаю, ваша княжья светлость!
- Иди и займись порядком. Двигайся как можно скорее. Ты, Забуский, еще останься.
Забуский стоял возле дверей понурый. Князь стоял возле окна и, глядя на дорогу, начал говорить:
- Писал мне пан канцлер Оссолинский и рекомендовал мне тебя, пан Забуский.
После того, что ты мне сегодня сказал, у другого голова слетела бы с плеч. Понимаешь?
- У другого могла бы, но моя держится до сих пор твердо на своем месте, ваша княжья светлость. Люди, которые предназначены к высшим удачам, так легко не погибают, а я предназначен для чего-то большего. Пусть ваша княжья милость подумает, что не только Речь Посполитая нужна мне, но и я нужен Речи Посполитой. Кто, кроме
129
меня из Сечи, тут с вами? Никого нет, кроме меня. Когда пробьет мой час, то я что-то буду значить. Говорит неправду тот, кто боится, или тот, кто хочет кого-то завести в блуд. Я не такой, не хочу вашу княжью милость ввести в заблуждение. Ваша княжья милость знает мои запросы, почему я тут, а не там. Знает также, чего я хочу и с чем я сюда пришел.
Вишневецкий смотрел на него долго, ничего не отвечая. В который раз спросил:
- Ты хочешь быть гетманом?
- Я хочу быть гетманом, и Речь Посполитая хочет иметь меня гетманом на Сечи. Если бы я там был сегодня, а не Хмельницкий, не было всего того, что теперь есть. Ваша княжья милость знает сам, что хорошо теперь не есть. И дальше станет еще хуже. Хмельницкий запалил огонь. Теперь этот огонь ширится, и никто не в силах его погасить: ни Хмельницкий, ни даже ваша княжья милость. Горит и будет гореть, пока не выгорит.
- Или ты потому перешел к нам, потому что тебя гетманом не выбрали?
- И да, и нет, - ответил Забуский. - Правда, я не думал, что я не буду первым после Хмельницкого. Но я не хотел войны с Польшей. Ваша княжья милость знает, что меня тянуло всегда в другую сторону: на Крым, на Кавказ, в Азов. Меня закричали, не дали говорить. Тогда я хотел получить хоть Брацлавский полк. Я имел свои причины на это. Но вместо меня назначили другого. Кого? Того самого, что помешал объединиться княжьим войскам с коронными гетманами перед корсунским делом, того, кто был главной причиной корсунского несчастья, того, кто занял Бар, Немиров и вырубил в пень два полка вашей княжьей милости. Того самого!
- Нечая?
- Того самого, ваша княжья милость. Поэтому я здесь. Когда фортуна позволит вашей княжьей милости достать того харциза в свои руки, я прошу, как особенную ласку, отдать его мне.
Князь снова посмотрел на Забуского.
- Что за этим всем кроется, Забуский? Хочешь - говори, не хочешь - не говори.
- Я вашей княжьей милости все могу сказать. Все дело в девушке.
- Гм! – задумался Ярема и стал перебирать пальцами по столу. - Ты шляхтич Забуский?
- Казак старожитный из деда-прадеда. Пан коронный канцлер обещал мне
реабилитацию.
- Гм... Я Олешича знал когда-то. - Князь не сказал, что это было тогда, когда он еще не отрекся от своей веры и своего народа. - То старый шляхтич, хотя обеднелый. А что
он?
- Пан Олешич здесь со мною.
- Олешич тут? Почему не говоришь? Где он?
- У меня на квартире. Он союзник Нечая.
- Олешич?
Легкий шелест донесся из-за задних дверей комнаты. И князь, и казак повернули головы туда и увидели пастора Цецишовского.
Он подошел и, словно с болью, но подал руку.
- Дивные, о дивные твои дела, Боже! Пан на Загорье против короны, против
Божьего, людского порядка тогда, когда казак, сын степей, понял негодность такого
130
поступка. Шляхтич, который против своего природного пана встает! Позор для всего шляхетского стана! Но я к вашей княжьей милости с новостями. Как ваша княжья милость знает, немировцы вместе с казаками выбили драгунов, а город укрепили и еще валы вокруг насыпали.
- Пан Корф пойдет туда.
- И пан Забуский. Знаю. Только мне кажется, что чем быстрее, тем лучше. Пока укрепления еще не готовы.
- Так, так, вашмосць. Забуский, когда вернешься, зайди ко мне. Теперь бери мою казацкую хоругвь и езжай.
Забуский вышел. Пастор Цецишовский убедился, плотно ли прикрыта дверь.
- Я удивляюсь, почему Забуский привез Олешича.
Князь посмотрел на него, как ученик смотрит на своего учителя.
- Он был в Загорье и захватил не девушку, а ее отца. Говорит, что он союзник Нечая.
- Нет, не то, это не причина. Засматривается на дочь, а отца привозит с собой, как бранца, или может, как заложника.
- Почему же Забуский говорит, что Олешич союзник Нечая?
- Ваша княжья милость соглашается с тем, что какой-то казак из каких-то личных побуждений захватил шляхтича и держал его насильно под охраной в княжьем лагере. Захватил как заложника, говоря: согласишься, девушка, стать моей женой, отдам тебе отца, а не согласишься, то отдам его князю. Так оно выглядит. Я думаю, что ваша княжья милость должен в этом разобраться.
- Я? Почему?
- Потому что это происходит в княжьем лагере, который находится под юридической вашей светлостью. За все, что делается здесь, ваша княжья светлость несет ответственность конвокационный сейм – скоро и нам шляхетные голоса нужны. Олешич или виновен или невиновен. Если невиновен, то не следует его оставлять в руках того, как он там зовется... Забуский. Если же виновен, то не он, только ваша княжья светлость имеет право судить и наказывать. Да и сам Хмельницкий и тот же Нечай - не шляхта? Когда Олешича здесь постигнет несчастье, на кого будут кричать? На вашу княжью
светлость. Олешича тут знают. Если оставить его в руках казака, начнется крик, что ваша княжья светлость шляхту вместе с холопами равняет, что уже и так говорят.
- Знаю, что говорят. Но если отберу у Забуского, то он...
- То здесь скоро, пан канцлер, будут писать про него.
- Так что же ты советуешь, падре?
- Ни то, ни другое. Олешичу нужно помочь убежать.
- Как это? Чтобы к Нечаю пошел?
- Чтоб никуда в другое место не пошел. Побег может случиться. По дороге могут застрелить. Теперь время неспокойное. Все может быть.
- Если подстрелят, то все одно: на меня укажут
- Но это случится далеко отсюда, в каком-то далеком селе. Кто будет говорить?
- Делай, как знаешь, вашмость, только так, чтоб шуму не было, так, чтобы
Забуский поверил, что это случайность.
131
С этими словами князь подошел к окну. Когда увидел, что отряд Корфа выдвигается, вышел на веранду, стал присматриваться, как отъезжают его полки.
Впереди ехали две легкие хоругви на небольших, степных, необычайно выносливых конях. Всадники были вооружены копьями, саблями. За плечами у них торчали сагайдаки, полные стрел с перьями.
Иезуит Цецишовский проговорил:
- Корф добрый вояка и осторожный.
- Забуский лучше проявляет себя в настоящей войне. Он и способней Корфа.
- Я надеюсь, что Немиров не устоит перед ними.
- И я надеюсь о том, падре.
После этих слов князь пошел в комнату. А через два дня, как и предложил пастор, был организован побег Олешича. Лагерь Нечая он нашел под Калиновкой. Встретился с Нечаем. От него Олешич услышал, что случилось в Загорье, и что его жена и дочь сейчас находятся в Киеве.
Нечай пригласил Олешича в шатер.
- Дрозд, - крикнул Нечай, - пан Олешич тут. Не ел два дня. Я также голоден, как тот волк. Что-нибудь подай нам поесть.
Уставший Олешич сел на лежак. Нечай ходил по небольшому свободному пространству шатра, размышляя про себя. Молчание прервал Олешич.
- Вы же что-то хотите у меня спросить, пан Данила?
- Да, хотел спросить, что вашмость думает дальше делать? Ехать в Киев к родным?
Олешич склонил на обе ладони голову. Минуту о чем-то подумал. Потом начал говорить:
-Что же я в Киеве буду делать? Говоришь, что им там безопасно и о них заботятся. В Загорье мне тоже нельзя возвращаться. Смотреть на пустой дом? Пойду с тобой, пан Данила, может, я еще на что-нибудь пригожусь?
- А я думаю, пан Олешич, что тебе нужно вернуться в Загорье.
Олешич поднял голову с ладоней.
- Я думаю, пан Олешич, что вашмость нам там нужен будет в этой войне, которая только начинается. Посмотри на этот лагерь. Знаешь, вашмость, сколько тут люда? Сверх
двадцати тысяч. Когда я вышел из Чигирина, я имел только полторы тысячи. Все сошлись здесь. Собираются люди со всех концов. У меня здесь в лагере двадцать шесть пушек, множество мушкетов, пистоли. Копьями не навоюешь. И чтобы они стреляли, нужен порох, пули. А я знаю, что у вашмости в Загорье была готовая мельница, и порох там есть, и сера, ну, и дерева много на уголь. Знаю, что вашмость, как все приготовить, понимает. Мы изготовляем порох возле Запорожья, в Чигирине, в Черкассах, но его всегда не хватает. Нам нужно иметь большие мельницы. Поэтому моя мысль, пан Олешич, такая: дам тебе охрану для мельницы, транспорт, людей, сколько захочешь. Скажем, для начала человек пятьсот, в том числе будет и конница. Езжай, начинай. Не только в Загорье. Пусти в работу все мельницы, которые были в ближайшей и дальней округе. Дам тебе подвод, сколько скажешь, чтобы доставляли порох в войско. Согласен?
- Согласен, Данила, хотя это большая работа. А если поляки наскочат?
- Твое дело, пан Олешич, не дать им порох. Это такая вещь, что и в воздух может
132
взлететь, правда? Охрана будет, и я буду держать вас на виду. В Киев, вашмость, напиши сегодня, так как я посланца посылаю завтра утром на рассвете. Я тоже напишу Кричевскому, чтоб он заботился о вашей родне, ведь он киевский полковник. Сегодня выделю тебе людей и подводы. Завтра мы выдвигаемся по приказу гетмана. Кажется, пойдем на помощь Кривоносу. Ваша милость тоже выдвигается в Загорье. Помни, что мы теперь будем ждать порох от вас, начиная с завтрашнего дня, - закончил с улыбкой Нечай.
* * *
Нечай ошибся, когда говорил, что гетман пошлет его на помощь Кривоносу. Еще до того, как полк выдвинулся на следующий день утром из-под Калиновки, прибыл есаул Демко Лисовец и привез письмо из гетманской канцелярии.
В нем сообщалось, что на помощь Кривоносу пошли Гиря и Вешняк. И пока не успели соединиться с Кривоносом, князь Ярема после кровавых боев возле Константиновки подался на запад, оставив в покое Кривоноса. Ему же, Нечаю, гетман наказывал двигаться на Меджибоже и ждать там дальнейших приказов.
В то время, когда Нечай читал письмо, возле него собрались старшины, кроме тех, что выехали в разъезды. Были там полковой писарь Жмиткевич, полковой есаул Кривенко – правая рука Нечая, тимашевский сотник Махаринский; Байбуза, который в свое время помог Маковскому в Лубнах, теперь звался Степкой; сотник Гаврятинский; Красносельский, Маковский, Крыса, Петроновский, Корниенко. Не было только Мястковского, сотника Зеленского, который еще стоял в Баре, и верного старого Шпаченко, который был ранен в недавнем бою.
Пришел также Олешич, который собрался уже к отъезду.
Когда старшины собрались, Нечай громко прочитал им гетманское письмо, а потом стал спрашивать Лисовца:
- Демка, где сейчас гетман?
- Гетмана я оставил еще на Скаржинском Поле, но он должен был выдвинуться на Пилявцы. Ждал подхода его полков.
Вишневецкий вместе с Тышкевичем, Осинским, который возглавлял королевскую гвардию, Корицким и Суходольским возле Ляхивец стягивают со всех
концов шляхту. Много панских почт присоединяется к ним. Войска Яремы хороши, но лучше их немецкая пехота с Осинским.
- А где Заславский?
- Сейм назначил трех гетманов и отдал под их командование все польское войско.
Назначены региментариями - Заславский, Канецпольский и Остророг. Они объявили посполитое рушение во всех южных воеводствах под Гринявами, что под Львовом, и теперь идут также сюда. Только Ярема не хочет их слушать и не хочет присоединяться к ним.
- Интересно, почему Яреме не отдали командование?
- Кисель еще ведет переговоры с гетманом. Посылает письма, комиссаров, обещает
груши вырастить на вербе, но все знают, что из этого ничего не выйдет.
133
- Так почему князя обошли?
- Потому что он много здесь несчастья натворил и они, ляхи, знают, что никто не хотел бы говорить с комиссарами, если бы Ярема был решительнее.
- Обожди, обожди, Демко, - улыбнулся Нечай. - Так это гетман назвал региментариев?
- Так как Заславский без перины в поход не выбирается, он получил прозвище Перина. Детина, это Канецпольский, потому что усы не отрасли, а важный он только тем, что сын старого Канецпольского.
- А третий?
- А третий - Остророг, это Латина, так как он уже ни по-нашему, ни по-польски говорить не хочет, а только по-латински.
- Как же они понимают друг друга? – встрял Байбуза, - так как насколько я знаю, то молодой Канецпольский тупой, чтобы латынь изучать.
Лисовец блеснул белыми зубами.
- В том-то и дело, что они не понимают друг друга. Когда кто-то из них хочет что-то сказать, то идет к своему писарю, а тот записывает на бумаге и несет в другой шатер. Другими словами: грызутся они там все, словно те собаки. Войско собирается большое, что хоть Царьград захватывай, но все недовольны, рассорены, каждый рад подставить ногу другому и каждый хочет быть паном.
- Куда они идут?
- Они сейчас под Чоглянским Камнем. Там собираются полки, стягиваются со всех воеводств шляхтичи, которые еще Ярема перетянул к себе.
- Что наш гетман говорит об этом?
- Ждет, что паны будут делать дальше.
- Не лучше было бы теперь ударить по ним, пока они не объединились.
- Наши войска пока сходятся, но Гири еще нет. Кривоноса также нет. Небаба надеется, что гетман в дороге. Отряды со всего Подолья, с Волыни, Киевщины сходятся медленно.
- А татары?
- Их нет еще. Кто знает, когда придут. На них никогда нельзя полагаться. Но гетман ждет их.
- Ты говоришь, гетман идет на Пилявцы?
- Да, и поэтому хочет иметь тебя возле Меджибожа.
- Как с продуктами в войсках?
Лисовец развел руками.
- Их теперь не хватает. Но гетман делает все, что может. Никто голодный не ходит.
Видел я целые валки возов из муки, сала и другими припасами шли из Переяславщины,
Черниговщины, Киевщины. Это нелегкое дело прокормить такое количество народа. Но еще тяжелее дело с порохом и пулями. Олово плавят, где только есть, завозят в лагерь, но пороха мало.
- Слышишь, пан Олешич? - Нечай глянул на Олешича, который слушал разговор с большим интересом.
- Обращаясь к Лисовцу, говорил:
134
- Я уже задумал делать порох для себя. Боюсь только, что из этого количества нужно будет большую часть другим полкам отдавать.
- И я так думаю, Данила. Если сможешь где-то получать порох, получай. Я гетману скажу о твоих планах. Он и так тебя очень уважает, Данила.
Полк прибыл в Меджибоже и там разместился по селам и хуторам. У Нечая работы были полные руки, нужно было приводить полк в порядок. Образовали новые сотни, запорожским обычаем выбирали сотников и сотенную старшину, и все это забирало у Нечая много времени, так как он вынужден был быть во всех сотнях, когда были выборы старшин, чтобы не попался там недобросовестный.
Сотни медленно приходили к порядку. Хотя далеко не в той мере, и не так скоро, как когда-то в Чигирине.
Проходили дни. Но, ни Олешич не подал знака о своем существовании, ни из Киева не было вестей. Наконец, Нечая стало брать нетерпение, и он уже хотел посылать нового хозяина, как, однажды, под вечер к неприступному, крепкому замку, где он стоял на квартире, подъехала подвода и охрана дала знать, что Лука Климовский приехал и хочет его видеть.
Пока Нечай успел ответить охране, увидел на пороге комнаты очень хорошо знакомую фигуру Климовского.
- Здоров будь, пан Нечай. Еле добрался до тебя.
- Здоров, пан Климовский! Ходи! Ходи! Я тебя ожидаю ежедневно каждый час, и дождаться не могу.
- Ова, когда же это ваша милость обратили внимание на бедного, старого Климовского?
- Не шути, пан Климовский! Не шути! – Нечай засыпал старого вопросами.
- Доехал хорошо?
- Хорошо.
- По дороге не было никаких трудностей?
- Край весь в огне и в восстании. Но нам ехалось хорошо.
- Как они?
- В безопасности. Спокойно, тем уже и тихо. Хороший хутор у твоей тетки, Данила.
- Как Христя?
- Письмо есть для тебя.
- Почему сразу не сказал, пан Климовский?
- А что ты мне так мало времени дал на это? Вот оно, письмо.
Христя писала коротко, видно было, что писание было для нее трудным. Извещала его, что доехали благополучно, что все ее заботы теперь он и ее отец.
Нечай прочитал письмо дважды, сложил осторожно и положил себе за пояс.
- Гм, - покрутил головой Климовский. - Жалко, что письмо такое короткое. Я думал, что успею что-то перекусить, пока ты будешь читать.
- Кушай, кушай, пан Климовский, - и перевел разговор на другую тему. - А что Христя сказала?
- Чтобы я тобою опекался.
- Так и сказала?
135
- Егеж, - ответил Климовский, запивая вином вкусную печеную баранину.
- Ничего больше не говорила?
- Все время говорила, - ответил Климовский, не переставая есть.
- Что?
- Что?.. Одно дело слушать, другое повторять, что девушка говорила. Я это не запомнил.
- Пан Климовский!
- Не помню.
- Да хоть о ком говорила?
- О тебе.
- Что?
- Вот моя шея, - улыбнулся старый. - Руби. Одно только знаю, что ты в ней поселился, пан Данила.
- Это хорошо.
- Она была счастлива, когда узнала, что пан Олешич целый и здоровый. Где он?
- В Загорье, или где-то тут работает.
- Что делает?
- Порох.
- Порох? – удивился Климовский. - Это замечательно, что он пожелал этим заняться.
- Почему?
Климовский вытер бороду.
- Видишь, пан Данила, Олешич хорошо княжьи времена помнит. А сам знаешь, как у шляхты... Сабля! Конь!.. Битва. Честь. Гонор! Но тогда, когда другие в поле, идти в леса и молоть порох? Нет, нет! Я такого от нашего пана Олешича не ожидал.
- Хотел Олешич найти Забуского, чтобы отомстить за сына Адама.
- Ты ему не разрешил?
- Нет!
Климовский закончил есть, держа кубок, смотрел на золотой мед в нем.
- Ты знаешь, пан Данила, что... - прервал свою речь Калиновский и долго не отзывался.
Только через минуту спросил:
- И он тебя послушал?
- Слушай, пан Климовский. Послать пана Олешича на Забуского, значит послать
на верную смерть. Мог ли я это сделать? Я же связан с людьми, полком, я сам не мог и не могу двинуться. Но надеюсь, что Бог когда-то отдаст его в мои руки. Тогда он заплатит!
- Ты говорил это Олешичу?
В это время в комнату вошел есаул брацлавской сотни Петр Дик.
- Полковник...
- Что, Петр?
- От пана Олешича люди приехали. С порохом.
- А пан Олешич здесь?
- Нет! Привез сотник охочекомонной сотни.
136
- Петрошенко?
- Да, полковник. Десять возов.
- Хорошо. Я там сейчас буду.
- Я пойду с тобой, пан Данило. Я в этом кое-что понимаю.
- Да?
- Разный порох нужно делать: один для мушкетов, другой для пушек, третий для подрыва стен.
- Пошли, пан Климовский. Гей! Гей!.. Мои люди будут иметь оружие! И мои пушки тоже не будут молчать! Сам скажи, пан Климовский, чем мог пан Олешич лучше нам послужить?
Климовский посмотрел в глаза Нечая.
- Меня люди зовут чернокнижником. Но они должны тебя так звать. Какое ты для меня дело придумаешь, пан полковник?
137
Глава четвертая
Отправляя Кривоноса против Вишневецкого, запорожский гетман вовсе не предполагал, что тот нанесет поражение непобедимому князю. Хмельницкий считал бы большой удачей, если бы удалось просто остановить Вишневецкого и не допустить его выхода в Подолье или в Киевщину. Однако фактическая победа запорожского полковника над дотоле непобедимым князем и изгнание поляков из Подолии, Полесья и Волыни в корне изменила сложившуюся в то время политическую ситуацию на Украине. Действительно, посылая депутацию от Войска Запорожского в Варшаву, и гетман, и старшина выдвигали довольно умеренные требования, не особенно надеясь, что даже они будут удовлетворены. Сенаторы встретили депутатов довольно милостиво, послание от Войска было принято и передано в комиссию Адама Киселя для выработки условий, на которых военные действия подлежат прекращению, а восставшим будет дарована амнистия. Воевода брацлавский, как и обещал, принял деятельное участие в том, чтобы разрешить инцидент мирным путем. Уже в 20-х числах июня он обратился с письмом к Хмельницкому, предлагая ему выслать послов для переговоров в Варшаву, и одновременно заверял архиепископа примаса, что добьется от казаков, чтобы они прекратили военные действия, выдали пленных, отправили в Крым татар и не поддерживали гайдамацкие отряды, которые действовали самостоятельно в каждом повете, уничтожая панов и их приспешников. Хмельницкий, еще в то время как разрешилось дело с князем Яремой, ответил Киселю довольно уклончиво, но достаточно дипломатично. Он сообщил, что татар уже отправил за Перекоп, военные действия прекратить не может, так как их провоцирует Вишневецкий, и просил Киселя лично прибыть к нему для переговоров, в том числе и для решения вопроса о судьбе пленных.
Возможно, эта переписка продолжалась бы и дальше, но уход князя Вишневецкого в Малую Польшу и захват Кривоносом Острога и Староконстантинова сделал ее ненужной. Фактически армия Кривоноса вышла непосредственно на границу с Польшей, и тем самым вся Правобережная и Левобережная Украина оказалась свободной от владычества польских панов. Победа Кривоноса над “страшным князем” вызвала небывалое воодушевление в народных массах. Все, кто был способен носить оружие, шли в казаки или объединялись в гайдамацкие отряды. Везде, по всему краю народ поднялся на борьбу с поляками.
В гетманскую ставку в это время прибыли послы от Киселя, передавшие послание от сената с требованием, чтобы Кривонос оставил Острог и другие захваченные им на Волыни города и отвел свои полки от польских границ, а сам за творимые им зверства был выдан в Варшаву.
Прочитав послание, гетман отложил его в сторону и посмотрел на Выговского.
- Ишь, что задумали паны-ляхи, подавай им Максима? А дулю не хотите?
Он сложил кукиш и потряс им в воздухе.
Выговский ухмыльнулся, затем сказал:
- Так, ясновельможный пан гетман, так может, в свою очередь потребовать выдать
ему, например, Вишневецкого?
138
Гетман посмотрел на него с возрастающим уважением.
- А что, пожалуй, так и поступим.
Переписка привела к тому, что обе стороны пришли к выводу о нецелесообразности дальнейших переговоров.
Весь август прошел в подготовке к возобновлению военных действий. Поляки объявили посполитое рушение. Хмельницкий стянул к Чигирину все свои полки, ранее отправленные на Левобережье, в Подолию и Брацлавшину, а также обратился с просьбой к хану прислать на помощь татарский чамбул. В этот раз вместо Тугай-бея хан обещал прислать Карачи-мурзу с 4000 татар.
В начале сентября казацкая армия выступила из Чигирина в направлении Староконстантинова и после соединения с основными силами Максима Кривоноса численность ее составила около ста двадцати тысяч человек. В пути следования запорожский гетман узнал, что поляки движутся навстречу его войску, и ими захвачены оставленные Кривоносом Острог и Староконстантинов. Утром 20-го сентября Хмельницкий подошел к небольшой речушке Пилявка, за которой на берегу Случи уже расположилось польское ополчение.
На призыв сейма на этот раз откликнулась далеко не вся шляхта, поэтому под знамена региментариев прибыло немного более 25 тысяч человек, большей частью не отличавшихся особой воинственностью. Разбив в лагере на берегу Случи палатки в ожидании подхода казаков, проводили время в пирах и забавах, похваляясь друг перед другом, как они уничтожат это “холопское быдло”.
Особняком, в полуверсте от основного польского стана разбил свой лагерь пан Ярема. Он хоть и выступил вместе с ополчением в поход, но под начало к региментариям не пошел, а остановился со своим получившим пополнение восьмидесятитысячным войском отдельно. В его лагере не было слышно пьяных криков, все хоругви стояли в полной готовности к бою.
Надо признать, что в целом место для польского лагеря было выбрано довольно удачно. С тыла его прикрывала река Случь, а оба фланга – ее притоки. С фронта перед главным лагерем находилась гребля, которую ополченцы постарались укрепить. Позади польского стана в нескольких верстах на том берегу Случи оставался город Староконстантинов, куда в случае необходимости можно было отступать. Само расположение лагеря не позволяло Хмельницкому совершать фланговый охват противника, что в значительной мере сводило к минимуму все преимущества их в живой силе. Запорожский гетман это прекрасно осознавал, поэтому остановился прямо у Черного Шляха, имея в тылу местечко Пилявцы, и приступил к устройству лагеря, не торопясь давать генеральное сражение.
* * *
Началось герцами. На свободном пространстве между двумя войсками
происходили они с утра до захода солнца. Всадники выезжали то группами, то поодиночке под вражескую линию и там выдумывали всякие оскорбительные слова до тех
139
пор, пока кто-то с противоположной стороны, не выдержав, покидал линию и бежал к задиристому заводиле, чтобы наказать его за все его оскорбления. Оба войска следили, затаив дыхание, за этими встречами. Лучше вооруженная шляхта в большинстве имела победу в тех герцах. В герцах славный уманский полковник Ганжа, повалив трех мощных шляхтичей, между ними и пана Суходольского, который командовал региментом пана Заславского, сам упал на месте, простреленный из пистоля. Погибло много других славных гетманов и шляхты, закончив вот так свою жизненную дорогу. Было это не война, а скорее зрелище для войска, чтобы показать смелость, отвагу и свое рыцарство.
С вышки малого пилявского замка, которую поляки прозвали курятником, Хмельницкий с почтой смотрел за боями, что разгорались вдоль казацких окопов. Занимал эти окопы Корсунский полк под руководством старого запорожца Шангирея, который носил татарское прозвище, но доброе казацкое сердце. Нечай, который приехал только что из-под Меджибожа, где продолжал стоять его полк, был тоже на вышке и также присматривался к боям. Другие полковники, между ними Кричевский, Богун и Небаба, что стояли ближе к Нечаю, пытались пояснить ему, как новоприбывшему, положение.
- Видишь, Данила, вон там за рекой на тех холмах находится польский лагерь. Этот лагерь такой большой, занимает шесть холмов, разделенных долинами. Теперь наши насыпали греблю, вода в речке поднялась и все эти долины превратит в непроходимое болото. Чтобы с одного холма перейти на другой, нужно по колени брести по болоту.
Нечай осмотрел округу. Увидел, что на правом ровном, высоком берегу реки Иквы растянулся далеко и широко, сколько можно глазом окинуть, казацкий лагерь. Заметил, что расположение лагеря было выгодное. Высоко насыпанные шанцы, насыпанные в основном вдоль реки, обороняли лагерь от польского войска. Умело загороженный возами, он составлял твердыню, тяжелую для взятия. Когда перевел взгляд на другую сторону речки, увидел болотистую долину, которая переходила в ряд холмов, на которых голым глазом виден был польский лагерь.
- Там самое худшее место для лагеря! - воскликнул он с удивлением.
- Хуже невозможно было выбрать. Тем более, они имеют коней. Как же там коннице развернуться в боевую линию?
- Пехоты не имеют?
- Имеют немцев, что под Осинским. Добрый регимент королевской гвардии. Кроме них, есть челядь и обозные люди.
Нечай покачал головой и продолжал рассматривать округу дальше.
Кричевский, показывая рукой, сказал:
- Эта плотина для них, как та соль в глазах. Если бы они могли ее разрушить, то в лагере можно было бы передвигаться. Два дня назад они наступали на нее.
- И не могли взять?
- Три раза уже брали в течение двух дней. Но ни разу не могли ее удержать. Вон, смотри, и сейчас идут снова. Смотри! Смотри!
Нечай увидел длинную линию немецкой пехоты, что стала подступать ровной лавой в направлении плотины. Дымом устелилась долина после мушкетной стрельбы.
Немцы подступали все ближе и ближе, как, наконец, из казацких шанцев послышались
выстрелы.
140
- Шрапнелью их бьют, - заметил кто-то из почты.
Хмельницкий наклонился со стены. Брови надвинулись ему на глаза, а тем временем стрельба становилась все более беспорядочной. Сквозь тучи дыма видны были красные мундиры немцев. Отчаянный крик сотрясал воздух.
- Дошли! - крикнул сквозь зубы Богун.
Хмельницкий глянул на Черноту.
- Пошли Вешняка с чигиринцами на помощь. Гиря также пусть будет готов.
А там возле плотины шла теперь жестокая рукопашная борьба. Дым после выстрелов стал рассеиваться. Никто не имел времени набивать мушкеты по-новому. Видно было, как большие массы людей копошились возле пушек перед плотиной, на плотине, на шанцах, видно было, как люди прыгают с плотины в речку. Но за короткое время Нечай заметил, что немцы стали качаться, слабеть, что напор их стал слабее. Людская масса, которая клокотала и бурлила кипучей волной возле плотины, стала отступать назад. И вот Нечай увидел, как одинокие люди в красных мундирах со всех сторон бросились бежать в направлении польского лагеря.
Тем временем Чигиринский полк медленно и в порядке, спешенный, продвигался к плотине. Прибыл вовремя. Так как только последние немцы отскочили от казацких шанцев, плотные ряды вражеской конницы двинулись против изможденного Корсунского полка. Первым пошел в наступление полк рейтаров Заславского под старым славным ветераном – полковником Корицким, и, пока еще этот полк не успел добежать до плотины, двинулся полк Остророга, а за ним пестрые, неподготовленные, но крепкие полки посполитого рушения.
Казалось, что поляки на кон поставили все силы, чтобы одним махом добыть не только переправу через плотину, но и весь казацкий лагерь. С каждой минутой все больше отрядов конницы выходили из лагеря и приступали к делу.
- Вот драгуния вышла, - заметил кто-то. - Много ее.
- Вероятно, Канецпольского.
И пока драгуния разворачивалась в боевую лаву, на гетманской вышке отзывались новые голоса:
- Гусария идет! Гусария!
- Это, вероятно, Вишневецкого.
- Вот снова драгунский полк.
- Кривонос! - послышался голос гетмана. Он не отводил глаз с поля боя. - Твоя очередь! Перейди речку ниже плотины, там, где стоит твой полк и заходи со стороны.
Кривонос, которого Нечай встретил у гетмана, не ответил ничего. Потрогал только свои рыжие усы под закорлюченным носом, повернулся кругом и, поддерживая низко опущенную саблю, стал сбегать каменными ступеньками лестницы вышки. Даже не обращал внимания, что дорогостоящее лезвие его сабли ударялось о каждый камень.
Поле задымилось снова. Пушки, которые еще не были уничтожены, отзывались снова и рейтары добежали до окопов. Но в то же самое время новая дымовая завеса накрыла туманом долину, плотину, шанцы и рейтарию – это Чигиринский полк встретил
конницу новой нещадной стрельбой. Рейтария задержалась и смешалась. Подъезжали новые конные полки из польского лагеря, но только увеличивали беспорядок и суматоху
141
между своими.
- Конницей плотину не возьмут! - отозвался Богун.
На помощь Корсуньскому и Чигиринскому пошел Белоцерковский полк с полковником Гирей. Сплошной огонь мушкетов не прекращался, так как пока одни стреляли, другие подготавливали к стрельбе мушкеты и самопалы. Особенно нещадными оказались гаковницы, которых казаки имели много, и из которых безостановочно стреляли шрапнелью в густую, скучковавшуюся толпу конников.
Первыми стали оставлять поле боя отряды поредевшего посполитого рушения. За ними побежала и рейтария, и теперь из замковой вышки можно было видеть, какое опустошение делали пушки и мушкеты среди польской конницы. Перед шанцами, на плотине, на полу лежали целые кучи людских и конских трупов. Больше всех настрадалась рейтария Корицкого, которого с трудом вырвали его вояки в суматохе с простреленным мушкетной пулей бедром.
На поле появились отряды Кривоноса, многочисленные, беспорядочные, но закаленные в суровых боях. Когда же он сам увидел, что польская колонна отступила, решил повернуть в лагерь, не пытаясь преследовать лучшие польские части на открытом месте.
День проходил сменой войск. После того как польское наступление на плотину сломалось, снова стали из обоих лагерей выезжать желающие продолжить герцы. Небо затянулось тучами, начался мелкий дождик. Герцы проходили вяло и, наконец, дождь согнал борцов с поля.
Гетман и его почта собрались в просторной светлице, которая находилась внизу вышки и здесь дошла до них весть, что корсуньский полковник Шангирей, который так успешно и счастливо охранял плотину, умер от ран, пока его несли к лагерю. Утомленный Корсунский полк перешел к обозу. Его место занял Вешняк с чигиринцами. К гетману прибыли посыльные Корсуньского полка с просьбой, чтобы на месте полегшего Шангирея был у них полковником Морозенко.
Хмельницкий не знал Морозенко, хотя слышал о нем много. Знал только, что еще до восстания он был реестровым полковником. Нашел Кричевского и спросил:
- Михаил, ты знаешь Морозенко?
- Знаю. Добрый вояка. С нами он с самого начала, от Желтых Вод.
- Кто он?
- Его настоящее имя Мрозовецкий. Казаки прозвали его Морозенко. Он учился где-то, в каком-то университете в Италии, потом был королевским пажем, а затем поступил в войско и, наконец, получил звание реестрового полковника.
- Я слышал о нем много, - встрял в разговор Нечай, а затем он же заговорил с Кричевским. - Слушай, Михаил, почему меня гетман держит под Меджибожем, когда здесь такая битва?
- Не думаю, что гетман забыл о тебе. Он имеет на это свои личные соображения. А
вот... Уже есть и ответ. - Кричевский указал на Лисовца, который шел в их направлении. - Он, вероятно, к тебе.
Лисовец, в самом деле, подошел к Нечаю.
- Гетман хочет с тобой говорить, Данила.
142
- Где он?
- Иди за мной.
Прошли светлые сени и вошли в гетманскую канцелярию. Там было много народа, приходили посланцы, ожидали старшины. Выговский говорил с Чернотой. Когда увидел Нечая, прекратил разговор и обратился к Нечаю:
- Гетман ждет тебя.
Нечай вошел в маленькую комнату, где за столом сидел гетман. В комнате был только стол, стояли два стула и кровать, покрытая пестрым ковром. Над столом висел на стене деревянный, грубо вырезанный крест с распятым Христом.
Нечай посмотрел на гетмана. Перед ним сидел широкий, коренастый, с густыми длинными усами, подстриженными на шляхетский лад, со слегка седеющей шевелюрой средних лет мужчина. Глаза и вся его фигура излучали достоинство и могущество. Казалось Нечаю, что если бы этот гетман ударил кулаком об стол, то проломил бы его навылет, а захотел бы, то глазами спалил бы все вокруг себя, и все загорелось бы огнем в одно мгновение.
Гетман указал на стул и спросил:
- Хочешь кофе? Еще когда я был в плену у турков после Цецори, научился там пить кофе. Ничто так не возбуждает и не прогоняет сон, как кофе. А ты знаешь, что мне некогда много спать? За одним делом идет другое, третье, десятое. Вот тогда, когда усталость закрывает глаза, кофе меня бодрит, и я снова способен думать. Пил ли ты кофе когда-либо?
- Нет, - ответил Нечай.
Гетман хлопнул в ладоши и в комнату вошел джура Иван Брюховецкий. Ему он и поручил принести кружку кофе для Нечая.
Сам продолжал говорить дальше.
- Этот дождь - это для нас праведное Божье благословение. Ты знаешь, как говорят на Подолье: ложка дождя - миска болота. Вся сила в коннице. В основном в тяжелой коннице. Им речка поле подмочила, потому что мы плотину насыпали, а теперь через этот дождь - и холмы для лагеря будут пригодны. Они с удовольствием заменили бы место для лагеря, но уже поздно. Они бы рады плотину взять, как ты видел сегодня, и разрушить ее, но это не так легко. У нас здесь людей много - сам не знаю сколько, так что я за плотину не боюсь. И тебя сегодня не привлекаю. Как твой полк?
- Двадцать две сотни, кроме охочекомонных. Сколько народа сейчас, нельзя сказать, каждую минуту приходят новые. Теперь я их в готовые сотни не включаю, только формирую новые охочекомонные отряды.
- Это хорошо. А как с пехотой?
- Пять добрых и хорошо вооруженных сотен, кроме отдельных повстанческих отрядов. Зеленский ими командует.
- Хорошо. Он хороший воин. Пушки?
- Двадцать шесть. Пороха и пуль хватает.
- Ага! Ага! Говорили мне, что ты подумал про порох. Это очень хорошая идея. Я слышал, что ты Олешича поставил старшим по изготовлению пороха.
- Да.
143
- А можно пороха делать больше?
- Олешич только начал изготовление пороха. А этот порох, который он прислал,
это еще с его собственных старых складов и со складов пана Синявского. Будем делать порох, и неплохой, только труда он требует много, да и охрана должна быть и при мельнике, и при транспортировке. Выделил я ему пятьсот человек, из которых половина конников. Но этого мало. Даже бондарей для изготовления бочек тяжело собрать. Медленно все, но налаживается. Если не случится что-то непредвиденное, то мы сможем иметь пороха в достатке. С оловом хуже.
Гетман прервал его:
- Олово я достаю, где могу. Пусть же Олешич делает порох не только для твоего полка, но и для всего войска. Мы имеем пороховни в Киевщине, в Чигиринщине, Белоцерковщине, на Заднепровье, но тут ближе, поэтому было бы для нас выгоднее,
- И я так думал... Что же я сейчас должен делать, пан гетман?
Хмельницкий заложил руки за широкий пояс, задумался, наливая кофе. Наконец, глянул на Нечая.
- Под Корсунем ты зашел полякам с тыла, и они проиграли. Почему не повторить то же самое здесь?
- Ты так думаешь, пан гетман?
- Я для этого и держу тебя возле Меджибожа. Теперь уже пора. Завтра с утра двигай полк на Волосковцы и Немиринцы, и к полудню придвинься под польский лагерь и начти его обстрел из пушек. Я завтра выведу все полки и начну бой. Они все силы стянут сюда. Так? С полудня ты начнешь обстрел лагеря возле Немиринцев. Не жалей ни пуль, ни пороха. Сколько ты говорил, имеешь пушек?
- Двадцать шесть.
- Если хочешь, возьми еще несколько у Черноты. Ты с тыла лагерь не возьмешь, но нагонишь страха, так как поляки будут находиться, словно в сите. Нагони им страху.
- Хорошо. Нагоню.
- А как кофе? Хороший?
- Хороший.
- Гей, Иван! Где ты?
В комнату вошел Брюховецкий, как тот кот, тихо и бесшумно.
- Слушай, Иван! Полковнику Нечаю понравился твой кофе. Найди его джуру, Дрозд он зовется? - гетман вопросительно посмотрел на Нечая. - Дай ему кофе для полковника, научи, как его приготовить. Только быстро, если хочешь иметь целые уши.
Брюховецкий, как это было в его привычке, бесшумно закрыл за собой двери.
Гетман проводил его глазами.
- Привык я к нему, - заговорил. - Необыкновенный, уважительный, точный и сговорчивый как иезуит. Ты знаешь, что я учился в иезуитской коллегии.
- Знаю.
- Так вот, он мне иезуита напоминает. Хочет быть в курсе всех интриг, кругом подслушивать, все знать. Это нехорошо. Да Бог с ним, – гетман махнул рукой. - Лучший джура по сравнению с другими. Ага! Данила, что ты знаешь о своем брате Иване?
Нечай улыбнулся.
144
- Вероятно, ты больше знаешь про него, пан гетман. Он же был в Крыму и я его не
видел уже давно.
- Он снова в Крым поехал? Помощь нам нужна. Но ты знаешь, что он ухаживает за моей дочерью Степанидой - больше, сватает ее.
- Да нет! - удивился Нечай. - Мне он ничего не писал. Это твоя, пан гетман, Степанида уже так подросла? Я ее видел только маленькой девушкой. Красивая была девушка.
- Ей пошел уже семнадцатый. Настоящий человек уже.
- И как ты, пан гетман?
- Ничего. Вернемся из похода, отпразднуем свадьбу. А как ты, Данила?
- Что ж, Иван на год старше меня. Но мне кажется, что я его догоню. Так что как только вернемся из похода, справим две свадьбы с твоего позволения, батько.
- Ов! – хлопнул вдруг в ладоши гетман. - Вот так-то! Кто же она?
- Олешича дочь.
- Хорошо. Хорошая родня. Это ее брата убил Забуский?
- Да.
- А ты знаешь, что Забуский сейчас в польском лагере? Ежедневно переходят беженцы к нам. От них мы знаем, что там делает Забуский.
- Что?
- Убеждает поляков, что у нас нет порядка, что все мы голодные, без оружия, пушек, без пороха, без пуль. Что в войске одни холопы от плуга, только с палками, что все наше войско ежедневно пьяное. Подговаривает поляков, что если они еще немного надавят, то все реестровые полки перейдут к ним.
- Сдурел холоп!
- Нет, Данила. Забуский говорит не то, что правда, а то, что они хотят слышать. Говорит также, что в нашем войске непорядок, что люди уже разбегаются домой, так что я все дороги обставил и караю людей поголовно. Он убеждает, что нас можно батогами разогнать на все стороны света, сабли не вынимая.
- Докатился до самого дна. А когда-то был казак, как казак.
- Знаю. Жалко. Это большая жаль, что он вырвался из твоих рук. Так что, Данила, завтра ты на Волосивцы и Немиринцы. Днем я тебе пришлю олово. Выговский!
Вошел Выговский, как всегда старательно одетый, при богатом оружии, свежевыбритый, с пышными черными усами, пышными белыми руками, улыбающийся, приветливый.
Нечай не удержался. Положил руку на плечо Выговскому.
- Слушай, Иван! Как ты это делаешь, что всегда веселый и чистый? Можешь меня научить? Я тебя еще не видел, чтобы ты не усмехался.
Выговский повел плечами.
- Так легче жить, Данила. Я это делаю для себя. Попробуй и ты. Будешь видеть, что жить так легче.
Обратился к гетману:
- Из Чигирина донесли, что орда уже в походе. Малый отряд идет впереди. Думаю,
что этот отряд может быть тут завтра.
145
- Хорошо! Мы и не хотели чужими руками хлеб из печи вытаскивать. Хочу страха
им нагнать. Ляхи не будут знать, сколько татарвы пришло. Для них достаточно того, что
они тут есть. Иван, Нечай идет завтра на Немиринцы, и он там будет тревожить ляхов, а мы завтра с утра начнем отсюда. Собери полковников на совет. Тебе, Данила, нечего время тратить, поэтому не иди на совет, поезжай к войску.
Гетман пожал ему руку.
- Езжай! – повторил. - И пускай Господь будет с тобой и с нами!
* * *
Палатка пана Киселя напиталась водой, намокла. Дождь сек с напором одежду, а восковая свеча, что стояла зажженная на столе, выдавала сильную вонь.
Воевода вел беседу с находящимся в палатке Забуским.
У входа в палатку появился джура воеводы.
- Ваша милость! От пана коронного офицер к пану Забускому.
- Давай его сюда!
Вошел поручик драгунов пана Остророга.
- Кто здесь пан Забуский?
- Я.
- Паны региментари решили отправить утром разъезд в направлении Острога и Волочинска. Вашмость, пан Забуский, должен ехать вторым в команде.
- А кто первый?
- Пан Зацвилиховский. Будет два полка драгунов и два полка посполитого рушения. Вашмость пан должен встретиться с паном Зацвилиховским.
- Когда?
- Сейчас. Чем быстрее, тем лучше. Я иду к нему. Если вашмость готов, то я провожу.
- Хорошо, - ответил Забуский, поднялся со стула и вышел, не обращая внимания на воеводу.
* * *
Дождь, который шел целую ночь, прекратился. Небо прояснилось, и радость поселилась в шляхетских сердцах. Зацвилиховский и Забуский во главе двух драгунских полков и полков посполитого рушения оставили лагерь поздним утром, когда уже от пилявского замка и плотины неслась канонада. Зацвилиховский прислушался к пушечным залпам, объезжая свой отряд. Когда подъехал к Забускому, кинул кратко:
- Сегодня казаки наступают. Почти все их полки вышли в поле. Видели самого Хмельницкого между полками.
Их кони разошлись и отряд двинулся. Зацвилиховский отдал драгунию Забускому,
146
а сам с Симашковичем и Розвадовским остался при посполитом рушении.
Поход проходил исправно.
Доехали до небольшого леска, который был перед Волосковцами, который Зацвилиховский хотел переехать, не опасаясь.
Вдруг из леса грянули мушкетные выстрелы. Зацвилиховский с Забуским, не обращая внимания на мушкетные выстрелы, подъехали к леску ближе.
- Кто это может быть? - заметил Зацвилиховский.
- Какая-то бандитская группа, - отозвался Симашкович, который руководил полком посполитого рушения.
- Переедем через их трупы, - крикнул кто-то из группы.
- Что думает пан Забуский?
Забуский покачал головой.
- Это не бандитская группа, а регулярная казацкая пехота. Это мне, панове, кажется засада.
- И мне так кажется, - согласился Зацвилиховский.
Забуский с одним полком драгунов приблизился к леску, оттуда снова загремели выстрелы. Теперь он убедился, что одна из добрых казацких частей перекрыла им дорогу.
Когда драгуны подбежали ближе к окопам, стрельба мушкетов усилилась. Забуский понял, что он со своими драгунами этих шанцев не в силах взять. Дал команду отступить. Но не отошли они еще на расстояние мушкетного выстрела, как с левого бока стрельба усилилась, послышались крики. Из-за холмика появилась плотная лава казацкой конницы. Но верхнем холме появился еще отряд казацкой конницы.
- Хотят нам дорогу перекрыть, - крикнул кто-то из шляхты высоким истеричным голосом, указывая на плотный отряд конницы, что заходила им сзади.
Тем временем появился отряд Разводовского, который хотел проехать на Немиринцы. Он летел вслепую, на него наседали казаки, которые приблизились к ним так близко, что начали рубать тех, кто плелся сзади.
Зацвилиховский дал общий знак отступления. Первое бросилось убегать посполитое рушение. Зацвилиховский подскакал к Забускому.
- Это Нечай. Если будем находиться вместе, то сможем еще отбиться. С Богом! Не рассредоточиваться! Держаться в куче!
Драгуния держалась вместе, рушение рассыпалось, но и те, и другие попадали под казацкие сабли и пытались загородить врагу дорогу.
Забуский смотрел впереди себя и видел, как один из его драгунов, проколотый казацким копьем, слетел с коня, что аж шлем его покатился далеко под конские копыта. В это время новый казацкий отряд выехал из-за холма и пересек дорогу драгунам. Впереди отряда он увидел всадника, при виде которого сердце Забуского замерло.
- Нечай, - крикнуло что-то внутри него.
Пока он собирался с мыслями, их кони подъехали один к другому и поднялись на задние копыта. Одновременно рука Забуского, которая держала саблю, отекла и одеревенела, после первой встречи с саблей Нечая. Шлем закрывал ему вид, так как он натянул его на глаза, чтобы Нечай его не узнал. При второй встрече его сабля отлетела в
сторону. Он почувствовал еще, как свистнула сабля Нечая и боль прошила его голову, как
147
будто окутала его, и он свалился под конские копыта.
На поле казаки добивали остатки шляхты и драгунии, которая не успела
проскочить к Пилявцам. Более всех пострадала шляхта, которая рассыпалась по полю и
стала легкой жертвой казацкой мести.
Нечай ездил от отряда к отряду, ища Зацвилиховского. Но вместо него привели к Нечаю пана Разводовского, у которого был уставший вид и несколько тяжелых ран кровили на голове.
- Кто ваш командир?
- Разводовский – ротмистр из посполитого рушения.
- Жаль мне, что вашмость попал в такую ситуацию. Я Нечай. Кто командовал вашим отделом?
- Пан Зацвилиховский.
- Где он?
- Если не убит, то, вероятно, убежал с драгунией.
- Ладно, вашмость, пан Разводовский, поедешь в наш лагерь, где находится мой врач, там тебя подлечат.
Нечай выдал нужный приказ и после снова обратился к Разводовскому:
- Поставить охрану пану ротмистру.
Тем временем сотни собирались одна за другой. Только Байбуза преследовал драгунию на болотистых долинах почти аж до самого польского лагеря, вырубая беспощадно всех, кто не мог убежать.
Нечай распорядился частям подойти ближе к Пилявцам и послал за пушками и к Зеленскому.
- Пушки пойдут влево. Там будет возможности подтащить их ближе к лагерю. Не жалеть ни пороха, ни пуль. Все стоги сена сжечь. Чем их больше будет гореть, тем лучше. Пусть знают, что их тылы уже заняты.
Поздно ночью Нечай вернулся в свой шатер. Навстречу ему вышел Климовский.
- Это ты, полковник? Я только что хотел искать тебя, так как имею известие. Знаешь, что Разводовский сказал? Вторым в команде был Забуский.
- Забуский? – вскрикнул Нечай.
- Да, но это еще не все. Один раненый драгун рассказал мне, что ты встречался с Забуским и повалил его.
- Я? – еще больше удивился Нечай.
- Ты. Он старался защищаться, но недолго.
- Стой! Стой, пан Климовский. Это там перед долиной, где мы им дорогу перегородили? Там я действительно был один, и старался защищаться. Но он... Да, он имел большой драгунский шлем, который закрывал ему лицо. Эх, старался!
Прибежал часовой.
- Пусть берет людей, какие-то фонари, и пускай найдут Забуского. Он может быть и между убитыми, а может и между живыми.
Искали до поздней ночи. Но Забуского не было ни между убитыми, ни между живыми.
148
* * *
На следующий день с утра Хмельницкий бросил в бой отборные части своей пехоты. Попытки поляков противостоять им закончились полной неудачей. Казаки сломили их сопротивление по всему полю, вынудили укрыться в лагерь. От полного разгрома ополченцев спасло лишь своевременное вмешательство Яремы Вишневецкого, который в самый критический момент боя двинул против казаков свои хоругви, сумевшие оттеснить их от польских позиций.
Хотя войска Хмельницкого по численности раза в три превосходили силы поляков, осторожный гетман не торопился давать генеральное сражение. Он ожидал подхода Карачи-мурзы, не без основания полагая, что появление татар вызовет панику в польском лагере. Поздним вечером со стороны Черного шляха доносились отдаленные звуки дудок и цимбал - это подходил татарский чамбул.
К неописуемому восторгу Хмельницкого он, выйдя навстречу Карачи-мурзе, увидел рядом с ним невысокого широкоплечего юношу в богатой татарской одежде. При виде гетмана хмурое лицо его озарилось широкой улыбкой, и он непроизвольно сделал шаг навстречу Хмельницкому.
- Тимош, сынок, - радостно воскликнул Хмельницкий, сжимая сына в объятиях, - как ты вырос и возмужал, прямо не узнать!
Стоявший рядом Карачи-мурза с добродушной улыбкой наблюдал за этой сценой, поглаживая свою рыжую бороду. В глазах его сквозила мудрость всепонимающего восточного человека.
В тот же вечер в шатер к гетману явилось около десятка казаков, с которыми у него сложилась длительная беседа.
Заканчивая ее, Хмельницкий посмотрел каждому в глаза и тихо спросил:
- Понимаете, на что идите, сынки?
- Понимаем, - твердо ответили запорожцы, не опуская взгляда.
Поздно, когда на черном бархате небосклона зажглись тысячи ярких звезд, несколько казацких полков с трех сторон предприняли атаку на польский лагерь. Она была отбита довольно легко, но в плен к полякам попало около десятка запорожцев.
22-го сентября вечером в лагере противника полками был созван совет. После долгих дебатов поляками было принято решение отойти за Случь к Староконстантинову. Однако вместо организованного отхода сами региментари ночью ударились в бегство.
* * *
По одной стороне долины стоял польский лагерь. По другой - Нечаевский лагерь, в котором ждали приказ гетмана на дальнейшие действия.
В польском лагере не прекращался уже несколько часов начавшийся шум, топот коней.
149
- Что это может быть? - спросил Нечай у своей почты, прислушиваясь к странному
гомону на польской стороне. - Что ты можешь сказать, Красносельский?
- Не знаю. Как будто бы коней выводят, чтобы с утра ударить.
- Да нет! Как будто бы лагерь снимают, - добавил Байбуза.
- Ночью?
- Убегают?
- Без возов? - качал головой Нечай. - Что-то непонятное творится. До утра уже недалеко. Увидим. Вы, парни, внимательно вслушивайтесь. Приблизимся, посмотрим, что там.
Проехали до второго наблюдения, которое было ближе к польскому лагерю.
Нечай прислушивался долгое время, обдумывая, как быть дальше. Отыскал глазами Зеленского.
- Зеленский! - позвал его. - Придвинь сотни сюда. Все сотники к своим сотням! Огни в лагере погасить! К гетману отправь посланца, объясните, что в польском лагере творится что-то необычное.
Сотники разъехались, остался только полковой есаул Кривенко и полковой обозный Махаринский.
- Дюжий!
- Я тут, полковник.
- Пойдешь со мной.
- Как скажешь, батько.
Нечай соскочил с коня, и вместе с Дюжим пустились в направлении вражеского лагеря. Кривенко двинулся за ним.
- Ты куда? - спросил Нечай.
- С тобой.
- Нет. Ты оставайся тут. Мне там куча не нужна. Одного Дюжего достаточно. Я хочу посмотреть, что там творится.
На востоке стало сереть. Нечай с Дюжим шел медленно и осторожно, ожидая каждую минуту выстрелов из возов, окрика остановиться или ночной встречи с польскими часовыми. Но чем дальше Нечай подступал вперед, тем более росло его удивление.
Уже давно Нечай прошел место, где надеялся увидеть часовых, не застав никого. Уже возы вот-вот перед ним и никто не выстрелил. Что это все значит? Хотят живьем взять?
Сжал саблю в руке и одним броском достиг возов. Никто не двигался. Тишина. Светало все больше и больше. Нечай бросил глазом влево, затем вправо. Никого. Возы стояли рядом, но ни одной живой души возле них. Глухо. Немо. В лагере были еще слышны топот коней или колесо воза, но поблизости шатров людей он не увидел. Протиснулся между возов, и вышел на свободное место между возами и шатрами. Снова никого. Первый шатер – большой, налево. Кинулся туда. Вещи разбросаны, все в безобразном беспорядке, и ни одной живой души. Прыгнул дальше вглубь лагеря. Какой-то одинокий всадник, темный, заблудившийся, словно тот, что опоздал на Божий суд, брел, как сумасшедший, не оглядываясь, и не глядя ни налево, ни направо. Через минуту
150
снова какая-то группа всадников, подобная пьяным, проскочили, подгоняя коней, которые и так теряли последние силы.
Покинул второй шатер. Там то же самое. Вышел на большое свободное пространство. Там увидел настоящую боевую пушку. Возле нее лежал ящик с порохом и пулями, ремни для коней.
- Бросили на дороге. Забрали коней! - промелькнула мысль. - Зачем?
Вмиг неожиданная, непонятная мысль поразила его
- Убегают!
- Дюжий! - заговорил быстро. - Давай знак пану Кривенко, чтобы послал за сотней, а сам пришел сюда. Поляки бросили лагерь и убегают.
Дюжий прыгнул через ряд возов и начал громко звать казаков.
* * *
Нечай находился в брошенном польском лагере. Он стоял на поле возле брошенной пушки, опираясь двумя руками на саблю, и стал смеяться, смеяться, как давно не смеялся.
Прибежали Кривенко, Дюжий, за ними другие казаки.
- Поляки убежали из лагеря, оставили все нам. Махаринский, скачи, сколько есть силы к гетману. Дай весть, что случилось.
После обратился к Кривенко:
- Двигай сотни сюда, чтобы заняли лагерь. Сам же с несколькими казаками оставайся в лагере, - удивляясь тому, что произошло.
Огромный лагерь, полный вещей: амуниции, продуктов, роскошных шатров, неслыханных драгоценностей, тысячи и тысячи возов, нагруженных полностью богатствами - все это отпущено, оставлено, покинуто. В голове это не могло вместиться.
- Без сопротивления? Неужели их охватил страх? - снова гетман вырос в его глазах до недосягаемых высей.
Первой пришла брацлавская сотня. За ней прибыла краснянская, немировская, тульчинская, а вслед за ними сотня за сотней врывались в лагерь. Люди делались ошалелыми, словно хищники бросались на добычу, на которую не рассчитывали, которую даже в снах не могли видеть.
Богатства, оставленные панами, превосходили всякие надежды. Тут нес казак кунтуш, подбитый соболями, с диамантовыми тороками, там конский наряд, плотно отделанный самоцветами. Этому досталось оружие с позолоченным шлемом, другому шелковые штаны, что манили богатством красок, кому-то кони чистейшей крови, драгоценные сабли, что мелькали золотом и дорогими камнями, или карета так ценно выделанная, почти такая, какую Нечай видел под Корсунем, в которой привозил пьяного Потоцкого. В другом месте лежали горы женской одежды, что подсказывало, что в лагере было много женщин.
Все это складывали по сотням по кучам для общей дележки.
Из главного казацкого войска прибегали также сотни и полки, занимали лагерь и
делили добычу.
151
За короткое время лагерь зашевелился, наполнился полностью людьми и потерял военный вид, напоминая больше невероятно богатый базар.
Нечай, который видел, как люди из его лагеря разбрелись по польскому лагерю в поисках добычи, созвал сотников и поручил им из каждой сотни людей, которые бы занялись добычей, а всем другим привести коней и быть наготове.
Это было сделано своевременно, так как прибежал посланец от гетмана с приказом, чтобы Нечай немедленно конными сотнями выдвинулся в погоню за врагом и не дал ему дойти до Константиновки.
Дорога на Константиновку была разбита с бездонными лужами и ямами, в которых позастревали брошенные возы, кареты наполненные добром. Но теперь Нечай не разрешал никому задерживаться, он вел полк дальше и дальше.
* * *
Когда миновали переправу через речку, стали встречаться отставшие поляки, которых рубили, не останавливаясь. Наконец, в полдень, увидели далеко перед собой плотные ряды немецкой пехоты, которая одна-единственная отступала в порядке.
- Увидели нас! Увидели! - говорили между собой старшины возле Нечая.
- Ох, душа радуется, когда увидишь такое войско, как эти немцы. Увидели они противника и сразу образовывают боевой четырехугольник, сразу готовые, грозные, словно людская крепость, - отозвался Байбуза.
- Зеленский, - спросил Нечай. - Видишь?
- Вижу.
- Смогла бы это сделать твоя пехота?
- Так скоро и исправно? Нет. Вероятно, что нет.
- Такого любая пехота не сделает, - заметил Красносельский.
- А жаль уничтожать такое войско, - проговорил Нечай.
- Может, сдадутся?
- Они?
- Попробовать можно.
- Хорошо, попробуем.
Подъехали ближе. Нечай встал в стременах и взглядом осмотрел своих людей. Увидел, что и его сотни были в порядке, такие же стройные, исправные, дисциплинированные и это наполнило его гордостью.
- Эй, друзья, кто говорит по-немецки?
- Я могу, - заявил Красносельский.
- Тогда подъедь к ним и посоветуй, чтобы сдались.
- Хорошо, - повторил Красносельский.
Красносельский вдвинул саблю в ножны и поехал к немцам на удаление голоса.
С немецкой стороны появился офицер, который протиснулся через пехотные ряды
и подошел к сотнику.
Говорили кратко. Хотя казаки не понимали языка, но по качающей голове офицера
152
и взмахам его рук видели, что из этого ничего не выйдет.
Красносельский повернулся.
- И что? - спросил Нечай.
- Ничего. Это подполковник Миллер.
- Что говорил?
- Осинский их командир. Но его нет среди них, а Миллер сам не имеет права.
- Так Осинский убежал?
- Вероятно.
- Что же этот Миллер говорил?
- Что не сдадутся. С Осинским нужно говорить.
Старшины засмеялись.
- Ищи ветра в поле! – крикнул кто-то.
- Все польские паны убежали.
- А немцы должны их спасать.
- И спасут, - отозвался Нечай. - Они погибнут, но задержат преследование, а те справятся с побегом.
- Шпаченко, скажи, сколько их есть?
- Больше тысячи, - отозвался Шпаченко.
- А ты, Зеленский? Как думаешь, сколько их?
- Тысяча шестьсот человек, не считая тех, что в середине четырехугольника.
Пушки, которые опоздали по причине болотистых дорог, начали в это время съезжать с холма.
- Подтянуть их до самих сотен и с ними вместе выступить вперед. Стрелять шрапнелью.
Немцы приготовились к бою тоже. Лес длинных копий, которые держал первый ряд пехоты, наклонился и они вбивали задние их концы в землю. Оба передних ряда наклонились, и ровный ряд мушкетов растянулся от одного конца до другого. Целый регимент пехоты выглядел как какой-то большой еж, который острыми концами копий и грозными стволами мушкетов хочет отпугнуть от себя бешеных собак.
Сотни выступили вперед и так дошли на расстояние мушкетного выстрела. Подготовленные пушки грозно насторожились на пехотные лавы. Фитили зажжены. Ждали команды.
Нечай переезжал от сотни к сотне.
- Броситься сразу, как только пушки выстрелят. Ехать, сколько силы в конях.
Все было готово. Немцы с железным спокойствием присматривались к приготовлению противника. Ждали, как охотник ждет дичь, чтобы подошла ближе под выстрел.
Тихо было в воздухе. Серые тучи нависли низко на небе. Стаи ворон собрались со всех сторон, словно чувствовали недалекую богатую еду.
Вдруг блеснула Нечаева сабля.
- Огонь!
Рявкнули пушки и закрыли все тучей дыма. Всполошенные кони рванулись вперед.
- Вперед! Вперед! - неслись острые приказы старшин, и собранная масса всадников
153
бросилась прыжком с места. Расстояние было небольшое. Встретила их нещадная стрельба пехоты, но конница стремилась вперед. В разрывы, которые были пробиты мушкетами, ворвались ряды пехоты и всадники стали рубать саблями железные шлемы противника. Разрывы становились все шире и шире. Новые сотни, как вихрь, врывались в эти прогалины, и сильный четырехугольник сжимался, разделяясь на десятки маленьких, где еще упорно защищались немцы, дорого продавая свою жизнь.
Не было уже времени на новую подготовку мушкетов. Борьба перешла на холодное оружие, в которой казацкая конница имела перевес. Задние стены четырехугольника, атакованные теперь с обеих сторон, растерялись. Немцы падали густо под казацкими саблями.
Когда конница уже ворвалась внутрь четырехугольника, Нечай вышел из боя и наблюдал, как уничтожалась пехота. На лицо ему капала кровь. Это мушкетная пуля зацепила его во время, когда скакал на коне в четырехугольник. Но он, не обращая внимания, смотрел за боем, который кипел вокруг.
К нему подъехал есаул Кривенко.
- Ты ранен, полковник?
- Кажется. Не чувствую боли. Или только кожу задела пуля. Миллера не нашли?
- Миллер убит.
- Ищите среди офицеров. Может, там найдете.
Но и среди офицеров его не нашли.
Один за другим подъезжали к Нечаю сотники, красные, задыхаясь, окропленные своей и вражеской кровью, еще с пожаром боя в глазах.
Бой кончился. Маленькие группы еще тут и там защищались. В некоторых местах немцы начали бросать оружие и поднимать руки. Нечай говорил брать в плен всех.
Казаки начали собирать оружие и грузить его на возы, которые плотно стояли на дороге, покинутые поляками в побеге. Поле было густо устелено трупами, и только теперь Нечай увидел, сколько несчастья наделал первый мушкетный огонь немецкой пехоты. В местах, где наступала его брацлавская сотня, лежали целые кучи побитых коней и людей. Немного лучше было поле там, где ворвались в пехоту сотни - тульчинская и немировская.
Когда начались сумерки, все было готово.
- Сколько пленных? - спросил Нечай, которому уже перевязали рану.
- Сто пятьдесят, - ответил Габач.
- Сколько наших убито?
- Убитых и тяжелораненых около двухсот.
Нечай покачал головой.
- Жаль парней, жаль. Сильные эти немцы. На чужой земле упали и за чужие дела. Сколько их погибло?
- Около ста пятидесяти.
Уже темнело, когда Брацлавский полк возвращался к лагерю, оставив на корм волкам и воронам убитых защитников Речи Посполитой.
154
* * *
Анна Грузевич, как звали тетку Анну, была сестрой матери Нечая. Нечай слабо помнил свою мать, так как умерла она еще, когда он был маленьким ребенком. Тетка Анна, которая издавна была бездетная, всем сердцем привязалась к двум сыновьям своей сестры, Данилу и Ивану, хотя был у них и третий брат, Матвей и четвертый Юрий. Иван быстро вылетел из гнезда, учился в коллегии, которую образовал киевский митрополит Петр Мышка, а потом на Сечи попал в татарский плен. Несколько лет находился то в Крыму, то в Анатолии, изучил татарский и турецкий языки и познал тамошнюю жизнь. Когда со временем Данила его нашел, то выкупил. На Сечи его уважали как знающего Крым и Турцию, и поэтому во время восстания гетман выбрал его постоянным резидентом в Бахчисарае.
Данила долгое время проживал у своей тетки, и она привязалась к нему больше, чем к Ивану. Когда закончил коллегию и по пути своих братьев пошел на Сечь, купил для тетки хутор, чтобы она жила безбедно. Когда приехала Христя с матерью, тетка Анна приняла их с открытым сердцем. Христя завоевала ее полностью, и не нужно было старой женщине говорить, почему именно этих женщин прислал Данила к ней на хутор.
Неделя за неделей на хуторе тянулись медленно. Скупые вести доходили сюда из Киева о новом польском войске, о выборе региментариев, об отступлении Вишневецкого, о дальнейших успехах восставших, но, наконец, киевские мещане начали волноваться и проявлять нетерпение. Непрерывно шли грозные вести, что Польша выслала большое войско, чтобы подчинить казаков. Это войско перешло из-под Львова на Волынь и соединилось с войском Вишневецкого и других панов и теперь, как та черная туча, грядет на Хмельницкого. Вести обрывались. Дни проходили в неуверенности и тревоге. Церкви наполнялись верою, народ молился, выслушивал, ожидал.
И вот однажды, словно гром, пронесся слух о разгроме польского войска под Пилявцами. И как тот гром, что загремит и потом отзовется от края и до края, разливается и сотрясает небо и землю, так разошлась эта весть по всей стране.
Рассказывали между собой люди, что разгром был страшный, что все польское войско полегло или рассыпалось на все стороны света, как высохшая листва, которую осенняя буря разбросала по полю, что в руки казаков досталась невиданная добыча, неисчисляемые богатства, что лежит теперь оно в крови и в болоте растревоженное, бессильное, безродное, ошеломленное поражением, смертельно раненое.
На устах всех снова появилось имя Хмельницкого, смелого проводника, бесстрашного победителя, Богом данного защитника веры и народа.
Новые вести приходили теперь часто, одна за другой, полные волнующей радости, что все польское войско перестало существовать, исчезло, как исчезает снег под лучами весеннего солнца.
Вместе с тем каждый раз все чаще начали люди повторять имя Нечая. И сердце в груди Христи забилось радостно и глаза у тетки Анны светились гордо: Нечай окружил польское войско, Нечай был первый в польском лагере, делом Нечая был пилявский
погром.
155
Ехали возы с ранеными казаками, полнились на дорогах длинные колонны с добычей. Говорили, что больше ста тысяч возов, груженных всяким добром, досталось в казацкие руки.
Вдруг и в хутор тетки Анны заехали возы, полностью загруженные дорогущей добычей, и только теперь могли Христя и ее мать узнать, что это за богатство было в польском лагере.
Привез их Дрозд. Привез также письмо к Христе и привез вести. В письме Нечай писал кратко, что под зиму будет дома, что война как бы закончилась, и спрашивал, захочет ли она быть его женой.
Между тем язык у Дрозда развязался, как мешок, полный зерна. Дрозд знал, что имеет перед собой людей самых близких Нечаю, которые рады знать о нем все.
Долгими часами слушали они рассказ о жестоком бое на Подолье, о малом Андрейке, который был теперь на хуторе, о постое в Меджибоже, о Брацлавском полке, о всех сотнях и их полковой старшине, о боях под Пилявцами, о разгроме отряда Зацвилиховского, об удивительной пропаже Забуского, о том, как Нечай вошел в польский лагерь, имея при себе только Андрейкиного отца, о вырубленной немецкой пехоте.
Слушали они все это, как удивительную сказку, каждый раз прерывая его рассказ выкриками и засыпая его вопросами.
- А где же он сейчас?
- С гетманом.
- Что думает делать дальше?
Дрозд, бывалый казак с седыми усами, владеющий саблей, с которым Нечай находился ежедневно, чтобы иметь надежного помощника. На Сечь он пришел еще маленьким мальчиком, во многих походах бывал вместе с отцом Нечая, Степаном. Со временем привязался к Даниле так, что стал ему опекуном, приятелем и его правой рукой. Хотел и дальше опекать своего полковника, которым радовался и гордился, словно собственным сыном. Был глубоко уверен, что без него полковник бы погиб: если не от голода, то от холода.
Вопросы Христи ему стали надоедать. Не знал, что и ответить.
- Это же война. Кто знает, что будет сейчас.
- Но польского войска нет уже, правда?
- Правда.
- Так что ж они задумали?
- Откуда мне старому, простому казаку, это знать? Гетман этого не говорил, поэтому не знаю.
- Будут стоять там возле Пилявец?
- Гетман приказал готовиться к походу.
- Куда?
- Говорили, к походу на Польшу.
Вести, которые пришли после приезда Дрозда, появились следующие. Гетман со всем войском выдвинулся на восток, по горячим еще следам польских беженцев, рассыпанных и вконец встревоженных. Одни говорили, что остановятся во Львове, другие
156
убеждали, что погонят ляхов аж за Вислу, а были и такие, которые думали, что до Варшавы пойдет и скажет себя вместо короля избрать.
На хуторе проходили тихие и однообразные дни. Дорога портилась, и болото на дорогах покрывалось сверху тонкой ледяной пленкой.
Однажды утром пани Олешич пришла к Христе, когда та еще лежала, села на край кровати.
- Христя, вставай, поедем.
- Куда?
- В Киев.
- Чего?
- Ты знаешь, Христя, что владыка Сильвестр наша родня. Слышала я вчера, что он был вчера в лагере Хмельницкого под Пилявцами и недавно вернулся назад в Киев. Хотела бы я к нему попасть.
- Зачем, мама?
- Он - владыка. Умный человек. Знает больше, чем мы. Он нам много смог бы рассказать. Он, вероятно, там и твоего Данилу встречал у гетмана. Собирайся и поедем.
Митрополичья палата была бедна и запущена точно так же, как весь Софиевский собор. Пышная когда-то и богатая кафедра киевских владык, гордость и твердыня христианства на основе востока Европы, стояла теперь наполовину разрушенная и запущенная. Стены зарисовывались, камень падал со склепов, так как киевский митрополит не имел ни гроша на разрешение начать строительство и на сбор денег.
Митрополичья служба направила пани Олешич и Христю в небольшую комнату. Там за широким столом сидел митрополит Сильвестр Косов. Увидел вошедших женщин, встал и пошел им навстречу, поднял крест на цепочке и стал благословлять им женщин. Затем протянул для поцелуя свою руку.
Обе женщины поцеловали перстень на руке.
- Много прошло времени, когда мы виделись в последний раз, - начал митрополит. - А это твоя дочь?
- Да, преосвященный владыко, это моя единственная дочь Христя.
- Вы же имели еще и сына. Что с ним?
- Адам погиб, - ответила пани Олешич, поднося платок к глазам.
- Погиб? Он ведь был с краковским паном Потоцким. Так?
- Да, владыко.
- Вот как. Бог дал, Бог взял. Пускай будет благословенно имя Его! Все за Его рукой.
Разговор между владыкой и пани Олешич был недолгим. Владыка был в лагере гетмана, но новостей об их отце и Нечае не имел. Восставших он назвал бунтарями и изменниками.
Через несколько дней после того, как они вернулись на хутор, туда же приехали второй раз возы, нагруженные добром, с людьми Нечая. Вместе с ним приехал и Олешич.
Его изготовление пороха оказалось очень полезным для всей казачьей армии. Олешич наладил мельницы во многих местах в округе Загорья и построил пороховню в
самом Загорье. В работе, охране и перевозках пороха было занято много людей. Эта
157
горячая, безостановочная работа захватывала все его мысли, и это было самое лучшее лечение его боли после потери единственного сына.
Из его рассказов пани Олешич узнала, что он является сторонником казацкого восстания и еще то, что он постоянно держал связь с Нечаем. О Нечае рассказывал много. Говорил, что гетман оставил его под Бродами, когда сам двинулся под Львов, что был у Нечая перед тем, как приехал в Киев, что к колонне валков, которые Нечай прислал в Киев, была приставлена охрана пороховниц. Что Нечай, ожидая новых гетманских приказов, стоял под Бродами, которые он недавно захватил.
Потом рассказал о Загорье, которое не выходило из мыслей пани Олешич. Во время войны оно не претерпело много несчастья. Загоряне, кто только способен был носить оружие, вступили в Брацлавский полк. Олешич говорил, что был бы рад, если бы они вернулись в Загорье, что там без них пусто, что он говорил об этом с Нечаем, но он отказывался продолжать этот разговор. Он отправил его в Киев, чтобы присмотрелся к тамошним пороховням. Обещал, что как только поход закончится, он будет в Киеве.
Со своей стороны пани Олешич рассказала ему о своей поездке в Киев и встрече с митрополитом, особенно о том, какого он мнения о казацком восстании.
- Вот кто у него бунтарь и изменник!.. Боже, Боже! В такое время - такой владыка! Гей! Если бы Могила был жив! А это одна рука с Киселем. А спрашивал тебя, где ты живешь или тебе чего-то нужно?
- Ничего больше не сказал, кроме того, что я тебе пересказала.
- Бунтари! Изменники! Коронные сыны! - злился Олешич. - Что Христя говорит об этом?
- Очень расстроена дочь. Жаль смотреть на нее. Может, ты заметил, что она притихла, посмурнела.
- Мне показалось, что она не такая, как обычно. Но я не знаю, в чем дело.
- Может, ты поговоришь с ней. Жаль мне ее.
Олешич все еще ходил по комнате, насупившись.
- Хорошо. Поговорю, - отозвался, наконец.
- Я ей столько про владыку наговорила, что она, боюсь, на самом деле стала теперь уважать нас всех как больших грешников.
Олешич покачал головой.
- Но все духовенство с нами! Да и другие владыки за нас! Нечай сам мне показывал письмо, которое он лично получил от луцкого владыки Пучины. Он и свое благословение прислал, и проявил желание помочь казачеству, чем только сможет, и хвалил наше войско, что за веру, что за народ встал.
Он, двигаясь по комнате, повторил:
- Геть Киселя! Геть Киселя! - злило его также то, что своими словами нарушал покой Христи.
Христя изменилась, этой перемены нельзя было не заметить. Посерьезнела, притихла, успокоилась, потеряла желание к разговорам, не шутила и с теткой Анной.
Говорила с отцом долго, сердечно. Но отец не мог рассеять ее сомнения, не мог дать ответы на ее вопросы.
- Может, в монастырь пойду, - думала часто Христя, не находя себе другого
158
успокоения. - Молиться можно за всех, - убеждала себя, - и я буду всегда с ними в моих молитвах.
Мысль о монастыре появлялась у нее все чаще и чаще.
Тем временем дни становились холоднее. Дороги замерзли.
Однажды утром, когда Христя еще спала, ее разбудил голос матери:
- Христя! Христя! Глянь! – и показала на окно.
Маленькое окошко было полностью покрыто с улицы снегом. Трудно проникали розовые лучи солнца в комнату.
Христя глянула и всплеснула руками.
- Снег!
- Поднимайся, дочка! Говорила мне пани Анна, что будут перегонять коней Нечая, так как они застоялись.
Глаза Христи засияли на минуту радостью.
- Белые кони? Санки? Ох, мамо!..
Но вмиг снова загрустила, покачала головой. Это были когда-то кони князя Заславского, военная добыча ... Бунтарь!..
Но мать ее торопила и помогала одеваться. Когда Христя вышла на улицу, перед ней предстал, словно в сказке, волшебный образ. Все было покрыто свежим, чистым, мягким снегом. Ветки согнулись под его тяжестью. На землю зима бросила пышные белые ковры. Тихо стояли сосны, не шевелясь, словно боялись стрясти с себя новую, драгоценную одежду.
Андрейка, в высокой казацкой шапке, в полушубке и в высоких сапогах, которыми он больше всего гордился, появился сразу, как только Христя вышла из комнаты. Как и раньше бывало не раз, побежали вместе в конюшню. Два усатых седых запорожца, которых Нечай оставил на хуторе для присмотра, выводили коней на заснеженный луг и пускали их галопом погулять на свободе.
Из конюшни Андрейка вывел вместе с другим парнем два серых коня, которых стал запрягать в сани.
Один из казаков, дед Невдаха, подошел к Христе.
- Куда, панночка? - спросил, улыбаясь, так как уже успел познакомиться с Христей.
- Куда глаза глядят, дедушка, - засмеялась Христя, садясь в сани.
Кони двинулись. Пушистый снег поднялся с земли и полетел на волосы, на кожухи, на сани. Из-под конских копыт вылетали снежные комья, которые летели в сани, в лица сидящих. Ветер свистел в ушах, доспехи на конских шеях звенели серебряным звоном.
Проехали хутор, околицу и вскочили в лес, где среди молодняка красовались снегом приодетые старые сосны. Все блестело, играло лучами, искрилось на солнце.
Христя забыла свои заботы, свою боль. Взяла поводья из рук Невдахи. Где-то из-под куста выскочил заяц. Кони рванулись, перепугавшись, и понесли. Только туман поднялся над ними и над санками. Снег летел с веток. Снег слепил глаза. На поляне появилось стадо серн. Показалась новая дорожка, еще узкая и на ней высокий, мягкий как пух, беленький снег. Врезались в лесную прогалину, где спрятали их заснеженные,
верхушки низких кустарников.
Христя натянула поводья. Колокольцы на сбруях коней зазвучали громче.
159
Огромные глыбы снега падали с деревьев. Пар летел с коней. Кровь вином играла в жилах.
Христя стремглав посмотрела на Андрейка, в его глазах светилась радость, как этот снег на перегруженных ветках, что нагло обсыпался и падал на землю.
Посмотрела еще раз.
Его глаза залились слезами.
- Что с тобой, Андрейка?
- Я не смог бы управиться с конями.
- Почему? - уже хотела спросить Христя, но не спросила. Посмотрела на пустой рукав. Стегнула коней еще больше и вспомнила, что Андрейка был без одной руки.
Выехали из леса на дорогу домой. Кони бежали. Уже ровным, спокойным шагом. Христя дала повод Андрейке. Уцелевшая рука жадно схватила его. Слезы высохли, на лице появилась усмешка
- Можно скорее? - спросил.
- Спроси деда.
- Дед, можно?
- Дай им передохнуть. Видишь, какой пар с них валит.
Христе еще никогда не было так жалко Андрейки, как теперь. Но он же не бунтарь, не мятежник.
Когда вернулись на хутор, увидели на подворье большие, красивые сани, которые челядь затаскивала в сарай. Выпряженных коней заводили в конюшню.
- О-о! Кто-то приехал, - заговорил дед Невдаха.
Христя соскочила с саней и направилась к веранде. Но она еще не дошла, как на пороге появилась фигура молодой девушки, которая вышла из хаты ей навстречу. У нее на голове была бобровая шапка, из-под которой во все стороны вырывались буйные, черные волосы, она была в длинной свитке, подбитой лисами, подвязанной широким ремнем и в высоких красивых сапогах. На ее лице была улыбка. Большие черные глаза глядели приветливо, живо и с интересом.
- Вот и я! Как прогулка получилась, Христя? - смеясь губами и глазами, подошла к Христе и вытянула обе руки.
- Я Степанида Хмельницкая, старшая дочь моего отца. Говорили мне в Киеве, что ты здесь, потому я и заехала сюда с теткой Анной. Мне кажется, что нам хорошо будет познакомиться. Я слышала о тебе уже давно. Знаешь, от кого? Угадай. Не угадаешь... От Ивана, брата твоего Данилы. Вот почему я здесь. Иван передавал и просил меня, чтобы я тебя увидела. Ты знаешь, что я за него засватана? Не знаешь? Данила тебе не говорил? Правда, правда. Данила далеко, воюет и воюет, о своей девушке не заботится. Но Христя, я никогда не думала, что Данила найдет себе девушку. У него всегда все мысли только о войне, оружии, конях, а на девушек у него не хватает глаз. Теперь я понимаю, почему он так попался... Я не надеялась застать тут такую красавицу. Придется мне переживать за моего Ивана...
Христя сразу понравилась гостям.
- Не думаю, - заулыбалась, - чтобы ты боялась. Где мне до тебя. Кто же тебе сказал,
что я тут?
160
- Отец передавал, что ты где-то возле Киева. А в Киеве уточнили, где ты. А знаешь,
где я была? У архимандрита Тризны. Он архимандрит или игумен Киево-Печерского монастыря. Там мне также говорили про тебя. Говорили, что ты была у владыки. Ха-ха-ха! Нужно было ездить! Ничего, Христя. Что я тебе скажу: есть там люди хорошие, благородные. Тебе их нужно видеть и с ними говорить... У меня также свои заботы. Ты знаешь, что такое мачеха? Хорошо, что не знаешь! Слава Богу, что есть еще моя тетка, ее тоже зовут Анна, а то ушла бы из дома хоть сейчас же. И если бы не Иван... Говорила я также с отцом ректором Гизелем. Нашел меня сам. Он был учителем у Ивана и Данилы. Он и советовал мне к тебе поехать. Слышал, что ты была у владыки, и потому хотел, чтобы я тебе пересказала, что не все так думают, как митрополит. Просил тебе сказать, чтобы ты сердцем была крепка, веры не теряла ни в Бога, ни в своих самых близких. Вот что просил тебе сказать. Я боялась, что забуду. Видишь, не забыла.
Христя обняла Степаниду сердечно и повела ее в комнату. Долго они говорили между собой, легко и отрадно было Христе с ней, так как Степанида была разговорчива и приветлива. Христя рассказывала ей подробно, что говорил ей Косов, и как она чувствовала себя после этого.
Почувствовав это, Степанида даже подскочила со стула и всплеснула руками.
- Я знаю, - крикнула, - что будет. Я знаю, что этот владыка и вас, и нас будет венчать. Увидишь.
161
Глава пятая
В конце сентября Хмельницкий перешел ко Львову. Руководство польского войска вместе с солдатами покинули город. Оборона практически беззащитного города легла на бурмистра Мартина Гросвайера.
На раде Хмельницкий всячески старался убедить казаков не штурмовать город. Но казаки не хотели даже слышать этого.
- Веди нас на ляхов! - кричали они. - Добьем их и станем хозяевами на земле своей.
Хмельницкий видел, что ему не уступят.
- Хорошо, - сказал он. - Мы пойдем вперед.
* * *
Еще во время отправки депутации казаков во главе с Джеджалием в столицу Речи Посполитой гетман размышлял о том, как ему повлиять на ход выборов короля и, самое главное, кому из кандидатов отдать предпочтение. Вопрос о том, чье избрание более выгодно для Запорожского Войска, был далеко не праздным, если не самым насущным. После первых побед под Желтыми Водами и Корсунем Хмельницкий осознал, что, подняв народ на борьбу с польскими панами, он получил в свое распоряжение могучую силу, с помощью которой можно было при желании уничтожить всю Речь Посполитую. Но ведение длительной войны не входило в его планы. В конце концов, то, что было достигнуто за несколько месяцев, далеко превосходило все, о чем он мог мечтать во время бегства на Запорожье. Мало того, что вся Малая Русь оказалась свободной от польского владычества, он и сам получил в руки безграничную власть над судьбами и жизнями десятков тысяч людей. Повинуясь одному лишь взмаху его булавы, тысячи воинов шли на смерть и готовы были отдать свои жизни по приказу гетмана. Что еще нужно было вчерашнему казаку, изменнику, преступнику в глазах закона?
За несколько прошедших месяцев Богдан уже успел вкусить сладость этой власти, которая, подобно хорошо выдержанному хмельному меду, все сильнее кружила ему голову. Изменилась даже его осанка и походка. К соратникам он стал обращаться с некоторым высокомерием, а разговаривал с нотками превосходства в голосе. И эти перемены в характере гетмана замечали все, кто хорошо его знал. Но в то же время природная осторожность не позволяла эйфории от одержанных побед завладеть всеми его чувствами, и Богдан понимал, что если не остановиться вовремя, то можно потерять все завоевания и приобретения, власть и саму жизнь. Именно поэтому сразу после сражения при Пилявцах он первоначально предлагал оставаться на месте, чтобы не провоцировать поляков на новые военные действия. Но полковники, старшины и все войско были настолько воодушевлены одержанной победой и захваченной богатой добычей, что единодушно требовали: “Веди нас на панов!”, и это требование он просто так игнорировать не мог, вот почему казацкая армия оказалась у стен Львова.
Сейчас он мерил шагами свой устланный персидскими коврами походный шатер и
162
размышлял о том, кто же из кандидатов на польский трон более предпочтителен. Королевич Карл? Нет, по последним известиям он отказался в пользу своего брата Яна Казимира. Хмельницкий знал, что семиградский князь Ракочи стремился завладеть Короной польских королей, но шансов у него было мало. С другой стороны, Ракочи,
безусловно, нуждался бы в поддержке такой могучей силы, как Запорожское Войско, и, самое главное, мог предоставить Украине региональную автономию на правах отдельного княжества. Однако от Ракочи никаких конкретных предложений к нему не поступало, а предлагать свои услуги самому было бы в этой до конца неясной ситуации неосторожно. Оставалась одна реальная кандидатура – Ян Казимир.
- Ну, и что с того, что он кардинал? - размышлял Хмельницкий. - В конце концов, мы не требуем запрета римской веры, мы только хотим свободы исповедания православия для русских людей, а для Запорожского Войска автономии. Неужто эти уступки не стоят прекращения кровопролития?
Но, как и от Ракочи, к Хмельницкому от Яна Казимира также не поступало никаких сообщений, что вызывало у него озабоченность. Он знал, что Филон Джеджалий, оставаясь в Варшаве, использует неофициальные каналы, чтобы выйти на окружение кандидата в будущие короли, но пока безрезультатно.
Полог шатра распахнулся и на пороге, поклонившись гетману в пояс, застыл Выговский. Хмельницкий остановился и вопросительно посмотрел на него.
- Тут к вашей милости шляхтич прибыл, из наших, из русин, назвался Юрием Ермолычем. Говорит, привез посланника из Варшавы, но не называет, от кого. Настаивает на аудиенции.
- Юрий Ермолыч? – оживился гетман. – Я, кажется, слышал о нем, пусть войдет.
Действительно, Юрий Ермолыч был человеком близким к покойному королю Владиславу, но Хмельницкому ранее с ним встречаться не доводилось.
Ермолыч оказался высоким худощавым мужчиной в самом расцвете лет с небольшими закругленными вверх усиками на красивом, с волевыми чертами лице, при шпаге и в ботфортах со шпорами. Он снял черную шляпу с плюмажем и отвесил гетману изящный поклон. В свою очередь Хмельницкий подошел к нему и протянул руку. Ермолыч ответил крепким рукопожатием, открыто глядя ему в глаза. После обмена официальными приветствиями, он перешел к делу.
- У меня к вашей милости послание от его величества, королевича Яна Казимира.
Он расстегнул на груди богато расшитый камзол и достал запечатанный конверт без указания адресата, протянул его Хмельницкому. Сломав печать, гетман прочитал короткое послание, осторожно вложил его опять в пакет и спрятал у себя на груди. Королевич лаконично сообщал, что в случае, если Войско Запорожское поддержит его кандидатуру на сейме и он взойдет на трон, то прекратит войну, увеличит реестр, возвратит казакам льготы и привилегии, предоставит войску автономию и отменит на его территории унию. Естественно, все участники восстания будут прощены, и никто не будет подвергаться преследованию.
Беседа с Ермолычем продолжалась еще около часа, затем Хмельницкий вручил ему ответное послание к королевичу с уверениями, что Войско Запорожское поддержит его кандидатуру и будет верно служить ему, как служил брату и отцу. Вызвав к себе
163
Дорошенко, гетман приказал доставить Ермолыча к передним позициям поляков, обеспечив его безопасность.
Приезд Ермолыча расставил все на свои места и дал ответы на вопросы, мучившие Хмельницкого последнее время.
Задерживаться дальше у Львова не имело смысла, надо было двигаться дальше, поближе к Варшаве, но и просто так снять осаду было нельзя. Карачи-мурза согласился идти с ним ко Львову, в надежде на ясырь. Необходимо было рассчитаться с татарами и отправить их в Крым, так как в дальнейшей их помощи Хмельницкий не нуждался.
Хлопнув в ладоши, гетман вызвал к себе одного из джур, дежуривших у шатра.
- Разыщи-ка мне, сынку, Кривоноса, - сказал он, когда парень возник на пороге. – Пусть возьмет с собой Богуна и срочно ко мне!
6-го октября татары и отдельные русские подразделения уже оставили окраины Львова.
15-го октября Максим Кривонос взял высокий Замок города. Дальше штурмовать город Хмельницкий не стал. Магистрат выплатил ему контрибуцию 220 тысяч золотых, и 26-го октября он снял осаду и направился в сторону Замостья. Основная часть татар ушла в Крым, с гетманом остался только Тугай-бей с небольшим количеством татар.
В Варшаве в это время был избран новый король Ян Казимир, который 19-го ноября прислал через депутатов письмо Хмельницкому с просьбой прекратить войну и ожидать королевских комиссаров.
Тогда Хмельницкий послал в город Замостье, который он окружил своим войском, сказать о том, что он прекращает неприязненные действия, гарнизон может отворить ворота и принять их “как своих союзников”.
В конце ноября армия Хмельницкого отошла от Замостья и потянулась на восток в Приднепровье, оставляя за собой в городах и местечках вдоль Горыни лишь небольшие гарнизоны.
На всем пути следования местные жители встречали казацкие полки хлебом и солью, везде царили радость и веселье, каждый хотел своими глазами увидеть запорожского гетмана, ставшего уже новой легендой, и его овеянных боевой славой полковников, о подвигах которых по всей Украине кобзари слагали песни.
* * *
Из-под Замостья Хмельницкий направился в Чигирин. В Чигирине гетман не стал задерживаться и со старшиной и полковниками отправился в Киев.
Богдан ехал в богатой одежде, блестевшей разноцветными камнями. Гетманская мантия красиво ниспадала с его плеч, а в руке красовалась золотая булава. Перед ним несли польские хоругви, везли польское оружие, военную добычу. На казацких полковниках, которые его сопровождали, блестело польское золото и серебро, пестрели богатые польские кунтуши, опушенные дорогими мехами. Оруженосцы гетмана бросали народу мелкую монету, а народ кричал долгие лета победителю, спасителю Украины,
грозе панов, защитнику казацкой свободы.
164
Гетман был, видимо, взволнован, и когда подъехал к Ярославским воротам, слезы полились у него из глаз. Он набожно перекрестился, и при громком колокольном звоне проследовал в собор святой Софии. Въехал он в Киев через Золотые Ворота на второй день нового 1649-го года.
У стен святой Софии его встретил киевский митрополит Сильвестр Косов со всем клиром при звоне колоколов, пальбе из пушек, радостных восклицаниях народа. Бурсаки из духовной коллегии пели сочиненные в честь него стихи, а иерусалимский патриарх, который в это время находился в Киеве по пути в Москву, Паисий, произнес приветственную речь на латинском языке, в которой называл Хмельницкого “знаменитейшим князем”. От лица православного мира на Востоке передал Хмельницкому поздравления о победах, дал ему отпущение грехов, возбуждал на новую войну против латинства.
* * *
Все, что творилось в Киеве, видел и Лука Климовский. Он старался протиснуться сквозь толпу ближе к собору, но скоро устал от толпы. Куда она, туда и он. Легче было протиснуться назад и выбраться на свободное место, где толпа людей не была так густа. Добрался на край площади и тогда повернул на улицу.
Шел медленно, рассматривая кругом, так как Киев не знал совсем и здесь был первый раз.
Вдруг он услышал голос, как будто бы над собою.
- Пан Климовский! Пан Климовский!
Осмотрелся вокруг, но не узнал никого. Однако поднял глаза вверх и в окне увидел несколько женских лиц, и между ними Христю.
- Христя? Ты?
- Идите наверх, пан Климовский! Быстрее! Быстрее!
Христя была в компании Степаниды и оттуда видела весь поход, так как хотела увидеть среди полковников Данилу. Теперь хотела все знать. Вместе со Степанидой засыпала Климовского вопросами.
Климовский был вынужден им говорить обо всем, что было под Пилявцами, как они наступали на убегающих изо всех сил ляхов, как гетман пошел на Львов, оставив Нечая под Бродами, как полковники и войско хотело и давило на гетмана, чтобы брал Львов. Как он не хотел на это соглашаться, как пошли под Замостье. Как Чернота, Богун и другие полковники, которые были при гетмане, хотели валить Польшу до последнего. Как, наконец, из-под Замостья войска выдвинулись на Украину.
Девушки просили Климовского, чтобы он в городе поискал Нечая. Климовский собрался уже уходить, как под домом раздались звуки колокольчиков и перед домом остановились сани, запряженные в ту самую шестерню белых коней и убранные в те же самые кармазины, что везли гетмана в святую Софию.
- Сани отца! Сани! - крикнула Степанида, хлопая в ладоши.
В ту же минуту открылась дверь, и на пороге появились два казака.
165
- Иван! - крикнула Степанида, подбегая к первому.
- Данила! - прошептала еле слышно Христя и склонилась, опираясь обеими руками об стол, что стоял за нею. Почувствовала руки Нечая на своих плечах, почувствовала его губы на своих губах. Свет закружился вокруг нее, и она не понимала ничего больше. Слышала, что Климовский что-то говорил, но что, не понимала совсем.
Только Степанида привела ее в чувство.
- Хватит уже! Хватит! Одевай, Христя, шубу. Время ехать.
Христя опомнилась. Посмотрела на Данилу, в его радостные, серые глаза и радость охватила ее, как пламя огня.
- Данила! Ох, Данила!
- Хватит уже. Хватит! - смеялась Степанида, дергая за руку Ивана. - Отпускай своего Нечая и едем, так как отец ждет.
В просторной каштелянской комнате замка много свечек высвечивалось в стекле и хрустале. Гетмана и его старшину встречали праздничным ужином, Посреди главного стола сидел гетман в кармазине и золоте, по правую сторону от него находился иерусалимский патриарх Паисий, по левую - митрополит Косов.
Длинные лавки прогибались от приглашенных гостей. Все киевские мещане и жены, мужья которых служили в киевском полку, все одеты в вышитые рубашки, в богатых бусах. Молодые джуры разносили напитки. Столы были завалены печеными гусями, куропатками, киевской пахучей колбасой, жареными поросятами, приправленными хреном, что как живые лежали на больших подносах, вареными и жареными карпами и щуками, которые удивляли своей величиной и подливами, искусно изготовленными сладкими медяниками, разнообразным печеньем, которым славился Киев, горохами, яблоками и другими яствами.
Гости были голодными, и все продукты быстро употреблялись. Кружки и чарки стали чаще кружиться по столу. Разговоры, вначале короткие, становились громче. Гости пили, неслись приветствия в честь гетмана и всего Запорожского Войска, джуры торопились, приносили баклажки меда, горилки, пива.
Нечай, который сидел рядом с Христей, понимал, что пора уже отвезти ее домой. Оба встали и хотели незаметно выйти из комнаты, но гетман, который уже выпил, пригласил их к себе.
- Данила, поищи Ивана, пускай Степаниду также заберет. - Обращаясь к иерусалимскому патриарху, добавил: - Это Данила Нечай, брацлавский полковник. Она, - указал на Христю - Христина Олешич, родня нашего преосвященного владыки.
Гетман наклонился на левую сторону, словно ожидал ответа от митрополита Косова. Митрополит нервно захлопал веками, потер руки и, задергавшись на лавке, ответил:
- Да. Ее мать - моя свояченица.
- Вероятно, молодые захотят, чтобы владыка сам благословил их на совместную жизнь. А! Ты здесь Степанида? Это другая пара. Это моя дочь, самая старшая, и ее суженый, брат Данилы, Иван Нечай.
Патриарх поднялся с места и крестом благословил вначале одну пару, потом
другую. По залу понеслись голоса и выкрики, так как обоих Нечаев любило казацкое
166
товарищество.
Гетман посмотрел на обе пары, такие молодые и красивые, заулыбался про себя. Упершись в бока, выговорил:
- Нужно просить владыку, чтоб их быстрее повенчал. А то...
С громким и счастливым вздохом Нечай склонился в поклоне гетману и представителям церкви, касаясь пола шапкой.
Обе пары подались на улицу к саням. Степаниду высадили возле ее жилья. Когда Христю отвезли на хутор, братья вернулись в Киев на квартиру Данилы.
* * *
Три дня Нечай был в отъезде. По просьбе гетмана он ездил встречать посла от семиградского князя Ракочи.
Посол, фамилию которого Нечай никак не мог выговорить, показался человеком довольно тупым, ограниченным и сверх меры гордым - так что Нечай был очень рад, когда смог уже выйти из гетманской квартиры и оставить там посла.
Время было позднее. Морозный ветер сыпал снегом. Нечай понял, что уже слишком поздно ехать на хутор к Христе, поэтому вернулся на свою квартиру и, не ужиная, лег спать.
Солнце заглянуло уже в окно, когда он открыл глаза и увидел, что на топчане возле него кто-то сидит. Сел.
- Пан Климовский! Вы тут?
- Я к тебе, пан Данила.
- Что случилось? Христя?
Климовский положил руку на плечо Нечая.
- Ты знаешь, пан Данила, что Христя была и есть для меня, словно родная дочь, и Олешич, словно самая близкая родня. Ради Христи я остался в Загорье, ради нее бросил науку, все, чем интересовался с малых лет, все, что любил, все, чем жил. Она внесла свет в мою душу. Знаешь, пан Данила, что я не имел ни своей родни, ни своих детей. Она была, словно моя дочь. Никогда не было у нее ни злого слова для меня, ни тайн. Но теперь я вижу, что что-то недоброе деется с Олешичами. С того времени как ты отъезжал, у них ежедневно появлялись митрополит Косов и протодьякон Пристальский, правая рука митрополита. Что-то творится. Чего-то она хочет, но чего, разгадать не могу. Что это все значит? Почему это все в такой тайне? Я рад, что ты уже тут, пан Данила. Тебе нужно на это посмотреть, чтобы какого несчастья не случилось.
Нечай мимоходом пригладил свои волосы на голове, ничего не сказав. Климовский продолжал дальше:
- Ходил я туда несколько раз. Хотел о Христе говорить, но не смог. Всегда там был кто-то, и она с кем-то говорила, и я уходил ни с чем. Пан Олешич ходит насупленный,
подобно туче, а пани плачет все время. Или ты, пан Данила, знаешь, что это все может
означать?
Нечай соскочил с кровати и крикнул:
167
- Дрозд! Дрозд!
Дрозд вошел в комнату с водой и предметами для бритья.
- Хорошо. Дай команду, чтобы мне приготовили сани.
- Не коней для всадника?
- Нет, так как пан Климовский едет с нами. Быстрее!
Когда приехали на хутор тетки Анны, увидели во дворе, что служба Олешича готовила сани и выносила ящики и грузила их на сани. Нечая это словно ножом пронзило в сердце, но он не сказал ничего.
Спрыгнул с саней и побежал на веранду. Тут вспомнил о полных и теплых губах Христи, которые он целовал три дня назад, открыл двери и вошел в сени. Застал там обоих Олешичей, а дальше в углу увидел тетку Анну. Снял шапку и поклонился.
- Христос рождается!
- Славьте Его, - ответили одновременно оба Олешича.
- Где Христя? Я хочу с Христей говорить.
Наступила тишина. Через минуту Олешич прервал ее:
- Христи нет здесь, пан Данила.
- Где Христя? - повторил Нечай и почувствовал, что непреодолимый страх и гнев сдавливают ему горло. - Где она?
Олешич глянул на свою жену, словно ища помощи, и, наконец, ответил:
- Пошла в монастырь.
Нечай облокотился рукой о дверь. Не сказал ни слова, только пот каплями оросил его лоб. Томительное молчание заполнило комнату. Пани Олешич подошла к Нечаю, вытирая фартуком слезы.
- Это не наша работа, Данила. Я всего ждала, только не этого. Правда, моя вина здесь есть. Я много говорила про владыку. Теперь она пронизана его доверием и идет за ним слепо. Это моя вина, Данила. Ее не вини, и ее не кори. Прости, если можешь. Отошла полностью неожиданно, так как говорила, что не имеет сил с тобой говорить. Боялась этого.
Нечай все еще молчал, держась рукой за дверь. Пани Олешич обеими руками вытирала слезы.
- Как только ты отъехал, то и владыка, и протодьякон Пристальский были тут, и я сама не могла поговорить с нею. Оставила тебя, но оставила и нас старых, одиноких и беспомощных.
В комнату вошли слуги за новыми ящиками. Но Нечай одним гневным движением отправил их назад. Снял руку с дверей и вытер пот со лба.
- Почему пошла в монастырь? - спросил кратко, казалось, очень спокойно.
- Говорила, что владыка говорил ей, что творится грех и беззаконие наносится королю, потому что он есть Божий помазанник. Она решила у Бога просить за все грехи прощение.
- В какой монастырь пошла?
У пани Олешич еще сильнее потекли слезы из глаз. Руки подняла перед собой,
посмотрела просто в глаза Нечая.
- Данила, просила, чтоб тебе не говорили. Ой, Данила!
168
Нечай глубоко вздохнул и бросил взгляд вокруг себя. Только теперь увидел, что рядом стоял Климовский и прислушивался к разговору.
- Хорошо, - сказал он. - Ты, пан Климовский, оставайся тут, ты им будешь нужен. Бывайте.
Открыл дверь и вышел. Боль, жалость и тяжесть ели его, как никогда в жизни, но глаза были сухие, движения уверенные. Вскочил на сани.
- К гетману! - приказал кратко.
На гетманской квартире также все было в движении. Казаки тоже выносили грузы и укладывали на сани.
Подбежал молодой гетманский писарь Петро Дорошенко.
- Петр, куда гетман собирается?
- В Чигирин.
Нечай удивился.
- А семиградский посол?
- Тоже едет туда.
- Будь добр, Петр, иди и скажи гетману, что я хочу его видеть.
Гетман только одевался при помощи Брюховецкого, когда Дорошенко пригласил Нечая в комнату.
- Что случилось, Данила? Смотришься, как будто тебя с креста сняли. Киев горит?
- Нет. Я...
Гетман посмотрел на него, но Нечай перевел его взгляд на Брюховецкого.
Гетман понял и глянул на джуру.
- Выйди!
Брюховецкий положил брюки на кровать и собрался выйти. Хмельницкий крикнул ему вслед:
- Если замечу, что подслушиваешь под дверьми, уши оборву. Запомни!
Оставшись в комнате наедине, гетман посмотрел на Нечая, ожидая, чем он удивит.
Нечай стал медленно, спокойно, но с насупленными бровями рассказывать, начиная от первой встречи Христи с митрополитом.
- Говоришь, она какая-то его родня?
- Так.
- Когда тебя не было, то всегда, если не он, то кто-то от него был у нее?
- Так.
Гетман поднялся со стула и начал ходить по комнате.
- Те наши наивысшие церковные служители как были нам врагами, так такими и остались. Когда Косов что-то и делал для меня или для нас, то только потому, что боялся нас. Выходит, что когда их страхом можно удержать, то нужно страхом и держать. Нам их нужно сделать такими. Хорошо, будем их страхом держать, раз так.
Гетман остановился возле Нечая и положил руку на его плечо.
- Если бы речь шла только о Христе, Данила, я сказал бы: Данила, забудь о ней, и
все. Не только то солнце, что в окне! Но тут дело не в Христе. Ты есть тот
прокаженный, Данила, так же, как я и все, кто с нами. И Косов, и Тризна... это люди
Киселя, а какой Кисель, ты сам знаешь. Теперь дошло до моих ушей, что по киевским
169
монастырям попряталось очень много шляхты, не только женщин и детей, но и вооруженных, на все готовых поляков. Я долго думал, что с этим делать, но не хотел идти против митрополита. Однако теперь думаю, что когда мы это обнаружили, нанесем им еще страха. Возьми, Данила, одну сотню и обыщи местные монастыри. Найдешь там Христю и найдешь много нежданных гостей.
Нечай поднялся со стула и спросил:
- Что с теми людьми делать?
- Отдашь их Кричевскому. Это его полковое место и его владения. Но лучше, если ты начнешь обыски, а не Кричевский. Я его извещу обо всем. Пусть готовит помещение и продукты для тех людей. Гей! Иванцю!
В дверях появился тихо, словно тень, Брюховецкий.
- Иванцю, отправь посланца к полковнику Кричевскому, чтобы тот немедленно приехал ко мне и проси генерального писаря ко мне.
Выговский пришел сразу, потому что его квартира была рядом с гетманской, и он также собирался с гетманом в Чигирин.
Когда выслушал от Хмельницкого, в чем дело, занервничал так, как будто бы его треснули саблей от злости.
Нечай удивился, что Выговский, который всегда был таким спокойным и уверенным, настолько разволновался этому делу, но гетман сам вскоре объяснил ему причину.
- Видишь, Данила, Иван сам женихался к Елене Стегковичевой, дочке Богдана и Елены княжны Соломирецкой и хотел ее посватать, но ее отправили в монастырь. Он боится, что митрополит сделает с тобой то же, что он сделал с ним.
- А для чего это делать? - спросил Выговский.
- Митрополита нужно перетянуть на нашу сторону, - ответил Хмельницкий. - И я не знаю никого, кто лучше это сделает, чем ты, Данила. Напиши, Иван, письмо Даниле, что ему доверяется просмотреть все монастыри в Киеве и в округе и подобные им строения, которые могли бы иметь оборонное значение.
- Хорошо.
- Постарайтесь также, чтобы Кричевский был тут, знал обо всем и искал место для проживания.
- Хорошо.
- А мы тем временем поедем в Чигирин, - засмеялся гетман. - Косову даже не будет, кому жаловаться, когда его припечет.
- Хорошо! О, хорошо, - говорил Выговский.
* * *
Страх, и гнев и громкие крики обид понеслись по Киеву, когда открылись ворота
Свято-Михайловского монастыря, и оттуда вывели шестьдесят пять до зубов
вооруженных поляков. Толпа людей стала собираться возле монастыря. Вооруженные
мещане и казаки самопроизвольно бросались, чтобы попы им ворота открыли, так как
170
хотели искать шляхтичей. Среди толпы чаще слышались крики обид, а то и угрозы в сторону монастырей, попов и митрополита, так что войсковые отряды из киевских частей вынуждены были разгонять разъяренные толпы и наводить порядок, успокаивая людей тем, что полковник Нечай сам осмотрит все монастыри и сделает все, что нужно.
В митрополичьей палате начался страх. Этот страх еще увеличивался в основном в сердце самого митрополита, когда он почувствовал, что не Кричевский, а Нечай возглавил поиски. Сразу выслал посланца к гетману, но еще больше забеспокоился, когда вскоре посланец вернулся с известием, что гетман выехал в Чигирин.
Новый посланец побежал к Выговскому, но вернулся с тем же известием. Не было никого, к кому можно было бы обратиться с просьбой о помощи.
Митрополит отправил протодьякона Пристальского в монастырь.
Кричевский принял его с надлежащими почестями, выслушал жалобу и ответил:
- Нечай богатый и щедрый человек. Когда откроют монастырские ворота, не обойдется без того, чтобы ладонь одну-другую червонцев не пожертвует монастырской необходимости.
- Но люди...
- Ни попам, ни чернецам ни одной несправедливости он не сделает. Будьте в этом уверены!
- Но другим людям...
- Кто же другой имеет право пребывать в монастыре? Еще раз говорю: успокойся, пан отче. Нечай не из тех, чтобы приносить несчастья монастырям или духовенству. Если когда в каком-то монастыре случится такое, что случилось в Свято-Михайловском, во что я не хочу верить, то он о тех людях позаботится, а попов оставит в покое. Думаю, что уже высокопреосвященный владыка сам покарает игумена тех монастырей, которые стали перестраивать из святых монастырей места для проживания.
С этим протодьякон Пристальский вернулся в Киев. Заканчивался зимний вечер, и было холодно в митрополичьей комнате. Из города доносились крики и свист, там и здесь на темных улицах зажигались фонари.
- Что в городе? Что с другими монастырями? - спрашивал митрополит.
В городе наблюдалось движение. Люди кричали, собирались сами открывать настежь монастыри.
Митрополит поднес дрожащие руки ко лбу.
- Говорят, что завтра полковник Нечай снова будет делать иск.
- Но ночью иска не будет? - спросил Косов.
- Вероятно, нет!
- Так ночью можно было бы очистить все монастыри.
- Это невозможно, владыка.
- Почему?
- Так как возле каждых ворот есть стража из киевского полка, чтобы оборонять
монастыри от толпы людей, которые разжигают огонь и ночуют под монастырями. Если бы кто-то захотел теперь из монастыря выйти, вынужден погибнуть страшной смертью от
рук черни.
- Где находится этот Нечай?
171
- Вероятно, на квартире у себя, где и его люди. Говорили, что он отправил письмо нескольким игуменам с извещением о своем приезде к ним завтра.
Митрополит задумался – непонятно, то ли от страха, то ли от холода.
- Это вы, отче протодьякон, подговорили меня отослать Христю в монастырь.
Пристальский поднялся с кресла.
- Если что когда не удается, то Пристальский всегда виновен, известно. Но это не было дело Пристальского, сколько вооруженных людей находится в киевских монастырях.
- Что делать? Если войско и Хмельницкий узнают, что мы прятали столько поляков, то от этого не будет ничего хорошего.
- Ой, ни! - покачал головой протодьякон Пристальский.
- Все это Кисель наделал. Он меня надоумил, он убедил. Нужно с Нечаем говорить.
- С Нечаем? - удивился протодьякон Пристальский.
- Или вы, отче протодьякон, имеете другой совет?
- Нет! Но как же? Ехать, владыка, к казаку?
- Нет. Вы, отче, поедете и будете просить его сюда.
- Я?
Голос протодьякона Пристальского сломался. Это была миссия куда тяжелее и неприятнее, чем поездка к Кричевскому, тем более что протодьякон Пристальский не имел своего мнения. В том, что Христя пошла в монастырь, была в большей мере его вина. Он это знал.
- И я советовал бы ехать сейчас, пока он не отправится спать.
- Не мог бы кто-то другой поехать? Кто-то, кто его знает? Отец Гизель?
- Отец Гизель не поедет
- Почему?
- Я говорил уже с ним. Он его приятель. Он говорил, что Нечай прав.
- Вот как!
- Гизель - мудрый человек. Жаль, что не такие, как он, тут при мне. Не было бы всего этого.
- Благодарю вас, высокопреосвященство.
- Вы, протодьякон, езжайте же!
- Что ему сказать?
- Что я хочу его видеть.
- А если не захочет приехать?
- Тогда спросите, когда я смогу его навестить.
С тяжелым сердцем и со страхом уходил протодьякон Пристальский на квартиру к Нечаю. Во дворе Нечая увидел много казаков, которые хлопотали возле своих коней. Отца ввели в малую комнату. В комнате был стол, стояло несколько стульев, на стене висел крест и две сабли. За столом сидел Нечай, что-то писал.
Когда Нечай увидел гостя, поднялся во весь рост. У протодьякона Пристальского мурашки пошли под кожей, так как казак был как гора, высокий, широкоплечий. При нем он чувствовал себя маленьким и никчемным.
Казак отозвался:
172
- Это протодьякон Пристальский, что приехал от отца митрополита к тебе, полковник.
Уже первые слова Нечая развеяли страх, и к протодьякону Пристальскому вернулась уверенность.
- Протодьякон Пристальский? Слышал я, слышал. Правая рука высокопреосвященного владыки. Очень рад вас, пан отче, приветствовать у себя. Дрозд! Дрозд!
Дрозд вошел в ту же минуту, неся на большом подносе разнообразные напитки и закуски. Выглядело, словно он уже ждал со всем этим под дверями.
- Просим вашу милость, - говорил далее Нечай, - садитесь и согрейтесь немного после езды, так как мороз крепчает. Дрозд, постарайся также, чтобы извозчик всечестнейшего отца также мог поесть и согреться. С чего, пан отче, вы хотели бы начать? Водка, мед или вино? На улице морозно, может быть, вино было бы лучше всего?
Дрозд хотел что-то сказать, но не стал.
- А можно водку? - спросил протодьякон Пристальский, потирая руки.
- Дрозд, наливай!
Дрозд стал осторожно наливать в деревянные кубки.
Нечай поднес чарку.
- На ваше здоровье!
Протодьякон Пристальский глотнул водку, решил, что хорошо и так решать свое собственное будущее.
- Я говорил вам, протодьякон. А теперь закусим и повторим!
- Как это говорят, после первой не дышать.
- Дрозд, наливай!
- На здоровье!
Протодьякон Пристальский пободрел, мысль начала работать лучше. Он посмотрел на Нечая, потер руки, наклонился в сторону полковника и, поднеся палец вверх, проговорил:
- А после другой не закусывают.
- На здоровье!
- Дай Боже. Я к тебе, полковник, от владыки. Владыка...
- А можно теперь закусить чем-нибудь? - прервал его Нечай. – Тут есть хорошая копченая рыба, тут настоящая черниговская колбаса с чесноком, тут киевская колбаса. Извини, пан протодьякон, что ничего другого нет... А что, колбаса хорошая? Милости просим, пан отче. Выпьем.
- Дай, Боже, здоровья! - ответил протодьякон Пристальский, выпивая новую чарку.
Водка уже начала разбирать его, ударила в голову, развязала язык и он, забывая о своей миссии, начал говорить, что ему приходило на язык.
- Ты, пан Нечай, необыкновенный человек. Не понимаю, что они все имеют против тебя. Но панна Христина еще не монахиня, еще не черничка, она еще могла бы уйти из монастыря, если бы захотела. От нее это все зависит.
- От нее? А в каком монастыре она?
- В Печерском.
173
- Я так и думал.
- Ничего. Завтра поеду и с ней поговорю.
- Не знаю только, батько, будет ли завтра безопасно туда ехать.
- Почему?
- Так как на завтра там иск запланирован.
Руки протодьякона Пристальского задрожали и он повторил:
- На завтра?..
Теперь вспомнил себе, бедолашный протодьякон, зачем его послали к Нечаю.
- Владыка просил... - начал, но Нечай прервал его снова:
- Чтоб я приехал за ней, правда? Хорошо. Поедем. Давай еще по чарке на дорогу.
Протодьякон Пристальский снова ожил, так все складывалось гладко, что лучше не могло и быть. Выпил чарку, поправил бороду и посмотрел на Нечая.
- Пан Нечай, владыка не любит пьянства и остро наказывает за это. Я хотел бы чарочку выпить с тобой за общую дружбу.
Нечай поднялся. На губах у него играла улыбка, но серые глаза были холодны, как ливень на улице. Наклонился над Пристальским.
- За дружбу, пан протодьякон, надо заслужить. Чем же вы заслужили? Тем, что отправили Христю в монастырь?
Пристальский молча смотрел на Нечая. Водка била ему в голову еще больше, все пошло ходором и старый страх возвратился. Встал с кресла, но свет ему закрутился еще больше - так, что вынужден был опереться о стол.
- Но теперь, пан Нечай, я хочу за будущую дружбу.
- Посмотрим, - засмеялся Нечай. - Кто знает, может, уже поздно. Дрозд!
Дрозд вошел.
- Мои санки готовы?
- Готовы, полковник.
- А его? – Нечай указал на Пристальского.
- Извозчик упился так, что света Божьего не видит. Мы отправили его и коней домой.
- Хорошо. Помоги протодьякону надеть шубу.
На холодном воздухе Пристальскому стало значительно хуже, он мало помнил, что с ним творилось, куда они едут.
Нечай и Пристальский вместе въехали в митрополичий двор и вместе вошли в митрополичью комнату.
Нечай пропустил вперед протодьякона Пристальского, а сам вошел медленно за ним, держа в руках шапку и слегка постукивая саблей.
Митрополит поднялся. Когда увидел, в каком состоянии протодьякон Пристальский, задрожал и поблек.
- Высокопр-реосвященный! Вот со мной Нечай, я его приви-и-вез. Он...
Но митрополит позвал своих служителей.
- Возьмите протодьякона Пристальского, положите в гостиной комнате и оставьте меня с полковником.
Когда они остались одни в комнате, митрополит посмотрел, наконец, на Нечая.
174
- Это ты мне демонстрируешь мой позор, полковник? Я и так имею довольно забот.
Глаза Нечая были холодны, как сталь.
- А моя ли в этом вина?
- Чего ты хочешь?
- Я не пришел сюда, потому что я что-то хочу. Это вы, владыка, хотели меня видеть.
- Я хотел бы, чтобы ты не продолжал обыски монастырей.
- Это уже невозможно, владыка. Если мы этого не сделаем, то сделает это чернь и тогда будет еще хуже.
- Чернь можно разогнать.
- Чернь, владыка – наши люди. Мы против нее не пойдем. И чтобы люди говорили, если мы оставим вооруженных ляхов за нашими плечами?
- Но женщины, дети?
- Киевский полк готовит для них жилье и продукты.
- Почему тогда не ведет это Кричевский, киевский полковник, а ты?
Нечай задвигал плечами.
- Как вам, владыка, ведомо, Кричевский сам недавно перешел к нам. Так что ему было бы неудобно. Во-вторых, как киевский полковник, он может чаще иметь дело с владыкой. Поэтому гетман решил доверить это мне. В-третьих, я хотел этого.
- Знаю. Ты учился в киевской коллегии?
- Да.
- Отец ректор Гизель о тебе очень хорошо отзывался.
- Поэтому отец Гизель в монастыре, в то время как протодьякон Пристальский правая рука владыки.
- Был. Уже не будет.
- Кому от этого будет легче?
- Пойдет на село.
- Прошу дать его мне, владыка. В Тульчине священника нет, в других городах и селах также. Князь Вишневецкий многих замучил в прошлом году. Протодьякон Пристальский будет иметь курень и уток больше, чем сможет скушать.
- Не сделаешь ему плохого?
- Бог с ним, владыка. Не хочу ему несчастья.
- Ну, пускай едет в Тульчин, в Немиров, или туда, где ты ему место выделишь. Дай ему телегу!
- Дам.
- Так ты говоришь, что обыск монастырей ты не можешь остановить?
- Нет, владыка. Но...
- Но что?
- Все пошло иначе. И как знать, чем это закончится?
- Что такое?
- Чернь стала сегодня вечером искать в богатых домах шляхту.
Митрополит побелел.
- Говорят, что нашли поляков и повели их к Днепру. Те, которые попадут в мои
175
руки, будут защищены.
Митрополит повернулся, стал перед резаным крестом, что стоял между двумя
свечками на маленьком столике, Долго молчал, может, в мыслях молился, но губами не
двигал. Через некоторое время такого молчания глянул на Нечая.
- Можно ли их из рук черни вырвать?
- Нет.
Митрополит приблизился к Нечаю.
- А ты знаешь, что их кровь останется на моей душе?
Нечай не ответил ничего.
- Если бы я Христю не оставил в монастыре, не было бы всего этого.
Нечай и дальше продолжал молчать.
- Приезжают комиссары. Под их опекой эти люди могли бы возвратиться в Польшу живыми. А так...
Нечай молчал.
- Каждый человек может согрешить: и простой, и священник, и митрополит. Только когда митрополит согрешит, тогда и Господняя кара большая и горе большое. Признаюсь тебе, так я согрешил, пан Нечай, так как использовал время, когда тебя не было, чтобы Христю отправить в монастырь. Но я, полковник, не злой человек. Я хотел бы всем добра. Я постараюсь как можно быстрее исправить зло, которое я тебе сделал. Веришь мне?
- Хочу, владыка.
- Увидишь, что все будет хорошо и что своему владыке нужно верить. Пусть Господь заботится о тебе. Говорили мне люди, что ты не дал издеваться над пойманными поляками. За то, что милосердный ты со своим врагом, пусть тебя Господь благословит!
* * *
Пробыв некоторое время в Киеве, Хмельницкий не стал здесь задерживаться и отправился в Переславль, где как он уже знал, его ожидали послы сопредельных государств. Туда же должна была прибыть и польская комиссия Адама Киселя для обсуждения окончательных условий мирного договора. Переславль нередко использовался в качестве сборного пункта для встреч представителей реестрового и запорожского казачества. Сюда проще было добраться в зимнее время и из Варшавы, и более удобно, чем на правый берег Днепра из Москвы.
Среди других послов прибыл посол семиградского князя Юрия Ракочи, бывшего претендента на польский трон.
Посол Ракочи от имени семиградского князя предлагал Хмельницкому заключить союз и выступить против Польши. Если он отвоюет себе польский трон, Ракочи обещал ввести во всей Речи Посполитой свободу православия, а Хмельницкому - удельное
княжество с центром в Киеве. Предложение выглядело весьма заманчивым, но время для осуществления этих планов было упущено.
- Где же вы были, когда я с войском стоял под Замостьем? – с горечью думал
176
гетман, выслушивая предложение семиградского посланника. – Дорого яичко в Христов день!
Высказал в дипломатичных выражениях, что сейчас у него с Яном Казимиром
перемирие, нарушать которое в одностороннем порядке не годится. Богдан дал понять,
что при определенных обстоятельствах к обсуждению предложения князя можно будет вернуться.
Молдавский господарь Лупул, также находившийся в вассальской зависимости от Константинополя, предлагал Хмельницкому через своего посла заключить договор о дружбе. Добрососедские отношения с Яссами для казаков были важны, так как через Молдавию в то время шли основные торговые пути, в том числе и в Россию. Однако ни для кого не было секретом, что поражение самого Лупула становилось все более шатким. Внутри самой Молдавии у него не было противников, перекупить у султана права на господарство не составляло особого труда. В то же время гетману было известно, что у Лупула есть дочь, Домна Александровна, на которой он был бы не прочь женить своего сына Тимофея. По его мнению, такой брак был бы обоюдно выгодным. Молдавский посол не имел полномочий на решение данного вопроса, поэтому его отложили на будущее.
Встреча с московским посланником внешне выглядела теплой и сердечной. Унковский передал в подарок гетману от царя Алексея Михайловича собольи и куньи меха, а также ласковые слова и поздравления с одержанными победами.
- Его царское величество, - неторопливо вел речь Унковский, разглаживая густую бороду рукой, желает тебе успехов, когда ты, гетман, отстаиваешь святую веру греческого закона от посягательства на нее латинства.
Хмельницкий, обладавший острым умом и умевший понимать недовысказанное, насторожился.
- Все ясно, - подумал он с досадой, - боярам выгодно продолжать нашу войну с ляхами не как восстание всего народа против засилья польских панов, а как только борьбу православных казаков за греческую веру против унии.
- А окажет ли нам вооруженную помощь его царское величество, - он испытующе глянул в глаза царскому посланнику, - если обстоятельства сложатся так, что нам придется продолжить войну за веру?
- Ты же знаешь, гетман, - уклончиво ответил Унковский, - что у нас с Речью Посполитой договор о мире и рушить его, без крайних причин на то, не годится.
* * *
Приемы посольств сопредельных государств тешили гетмана, возвышая его в собственных глазах и в глазах окружающих, он все более осознавал свою значимость не только как военного вождя восстания против Польши, но и державного властелина, определяющего политику на территории всей Южной Руси, в том числе и в области международных отношений. Идеалом государственного и общественно- политического устройства края для него по-прежнему оставалась казацкая автономия в составе Речи
177
Посполитой при условии возвращения казакам их льгот и привилегий, увеличения
реестра и отказа от унии. Для него, как для казацкого вождя, его ближайшего окружения,
большей части реестровых казаков и запорожцев этого было вполне достаточно. Они бы
получили все, ради чего боролись, даже больше, но возникла другая проблема – как быть
тем народным массам, которые поднялись вместе с казаками на борьбу и обеспечили им победу в этой войне? Они ведь, присоединившись к восстанию, тоже стали считать себя казаками и не желали возвращаться к своим прежним хлеборобским занятиям, не хотели снова пахать землю и выращивать урожай. Записать их всех в казацкий реестр? Король и сенат на это никогда не согласятся. А не записать – куда девать эту стотысячную массу народа?
От всех этих дум, переживаний и неразрешенных противоречий Хмельницкий не знал, как ему поступить. Порой, чтобы забыться, напивался в кругу полковников и старшины до потери сознания.
Хлопот добавило и то, что осенью по всему краю выдался неурожай. Дело было не только в недороде, а и в том, что даже то, что уродило, некому было собрать. После победы под Корсунем множество хлеборобов оставили свои нивы, и ушли в казаки в расчете на добычу. Добыча им действительно досталась огромная, да вот беда – русские и турецкие купцы платили за нее больно мало. Вот и случилось так, что у многих к зиме не оказалось денег, чтобы купить даже хлеба. Недовольство зрело по всему южнорусскому краю, и если еще эти люди окажутся вне казацкого реестра, они поднимут восстание против него самого.
Уже в начале февраля Хмельницкий пришел к окончательному выводу, что как ни рассуждай, а новой войны с Речью Посполитой не избежать. Поэтому он, хотя и продолжал ожидать комиссию Адама Киселя, но большей частью лишь для соблюдения формальности, так как ничего доброго от встречи с комиссарами не ожидал.
* * *
Между тем, польские комиссары запаздывали. Наконец в феврале комиссия Адама Киселя прибыла в Переславль. Вместе с ним приехал его племянник, хорунжий новгород-северский, тоже Кисель, князь Захарий Четвертинский, и член комиссии Андрей Мястковский. Прибыл с ними и посланник короля ксендз Леонтовский, который привез Хмельницкому уже официальную королевскую грамоту на гетманство, булаву, осыпанную сапфирами и красное знамя с изображением белого орла.
Гетман со старшинами встретил комиссаров еще при подъезде к городу, при въезде в Переславль был совершен залп из двадцати орудий, а затем в их честь дал обед, на котором присутствовали полковники, старшина и посланники иностранных государств.
Во время обеда со стороны казаков и комиссии слышались угрозы в адрес Вишневецкого, Канецпольского и других панов, и обещание расправиться с ними.
На следующий день на центральной площади Переславля при стечении казаков состоялась официальная передача гетманской булавы и знамени. Кисель начал, было, пространную речь о той милости, которую оказал король Запорожскому Войску, но
178
пьяный Иван Донец оборвал его, а из толпы раздались крики: “Зачем вы, ляхи, привезли
нам эти цацки? Вы хотите нас обмануть, чтобы мы, скинув панское ярмо, опять его
надели?” Хмельницкий одернул Донца и попытался успокоить толпу, но с другого ее конца послышались новые крики: “Пусть пропадут ваши льстивые дары! Не словами, а
саблями будем говорить с вами. Владейте своей Польшей, а Украина нам, казакам, останется!”
На последующем затем банкете Кисель в витиеватых выражениях объявил, что король прощает Хмельницкого, дает ему гетманство, возвращает свободу, православие, увеличивает реестр до 12 или даже 15 тысяч, а взамен этого требует лишь быть благодарными, прекратить смуту, не принимать бунтовщиков-крестьян под свое покровительство, а внушать им необходимость покорности и повиновения законным владельцам. Слушая Киселя, Хмельницкий все более мрачнел и хмурил брови.
При следующей встрече Кисель осторожно намекнул, что король может увеличить реестр и до 20 тысяч, а, кроме того, разрешил казакам ходить в морские походы против Турции.
В ответ на это гетман, как бы подводя итог работе комиссии, откровенно заявил:
- Напрасные речи! Надо было бы прежде со мною об этом говорить: теперь я уже сделал то, о чем ранее и помыслить не мог. И теперь пойду до конца. Сделаю то, что замыслил - выбью из лядской неволи русский народ! Прежде я воевал за свою собственную обиду. Теперь буду воевать за православную веру. Весь черный народ поможет мне от Люблина и до Кракова, а я от него не отступлю. У меня будет 200 тысяч, 300 тысяч войска. Орда уже стоит наготове. Не пойду войной за границу, не подниму саблю на турок и на татар: хватит с меня Украины, Подолии, Волыни, довольно, достаточно нашего русского княжества по Львов и Галич. Стану под Вислою и скажу тамошним ляхам: сидите, ляхи! Молчите, ляхи! Всех тузов, ваших князей туда загоню, а станут за Вислою кричать - я их и там найду. Не останется ни одного князя, ни шляхтишки на Украине, а кто из вас с нами хочет хлеб есть, то пусть Войску Запорожскому будет послушен и не брыкает на короля.
Эта речь нагнала страха на поляков, потому что все они понимали – эти слова не пустая угроза. Хмельницкий может их претворить в жизнь.
В ходе встречи еще много было высказано угроз в адрес поляков.
Все же Кисель попытался убедить гетмана возвратить хотя бы тех пленных шляхтичей, которые содержались в плену у казаков, так как решение даже этого вопроса могло оправдать безрезультатную поездку комиссии в гетманскую ставку.
- Вопрос о пленных надо решать на следующей комиссии, - ответил на это Хмельницкий. - И то только в том случае, если будут приняты наши основные условия: полная ликвидация унии на всей территории Украины, назначение воевод и каштелян на Руси только из православных русских. Войско Запорожское остается расквартированным
на Украине со своими казацкими вольностями, гетман подчиняется королю, жиды изгоняются из Украины, князь Ярема никогда не должен быть коронным гетманом.
Сославшись на то, что комиссия не имеет полномочий на заключение мирного договора на таких условиях и им необходимо время для консультации, комиссары стали собираться в обратный путь.
179
Прощаясь, Хмельницкий напомнил, что демаркационная линия остается по рекам
Припяти и Горыни, а на Подолии – по Каменцу.
После отъезда комиссии Адама Киселя обеим враждующим сторонам стало ясно, что новой войны избежать не удастся.
* * *
Когда Нечай со своими людьми въехал на монастырское подворье Печерского монастыря, на пороге, на ступеньках застыла в неподвижности, словно окаменелая статуя, мать игуменья.
Нечай соскочил с коня и с шапкой в руках подошел к монахине.
- Христос рождается!
- Славьте Его! - ответила игуменья. - Полковник Нечай?
- Так, преподобная игуменья.
- Все женщины с детьми собрались в комнате. Их немного. Можешь их забрать.
- Но будут ли они защищены здесь, когда охрану уберут?
- Думаешь, что есть такие, которые на монастырь руку поднимут?
- Не знаю. Решайте сами, преподобная игуменья. Хотите их оставить, я вам их оставлю, хотите, чтобы забрал - заберу. Меня интересует вооруженная шляхта, которая прячется по мужским монастырям.
- Так чего, пан полковник, сюда приехал?
- Я хочу видеть Христю.
- Владыка с ней сейчас говорит.
- Я подожду.
- Хорошо.
Нечай посмотрел в глаза игуменье и качнулся. Таким каменным холодом несло от нее, от ее взгляда, от ее слов, что сожаление стиснуло Нечаю горло, когда подумал, что Христя живет здесь и должна жить такой жизнью, как черницы. Неожиданно вспомнил о чем-то, повернулся к своему буланому, вытащил из кожаной сумки два наполненных мешочка и подошел к игуменье.
- Примите от меня, будьте добры, на монастырские нужды.
- Спасибо. Бог заплатит! - ответила игуменья, держа оба мешочка. - Это серебряники?
- Нет, червонцы.
- Спаси же тебя Бог! - повторила игуменья. - Будет за что не только перезимовать и еду купить, но и в церкви ремонт сделать.
Нечай горько улыбнулся.
- Так вы, не имея самим, что есть, еще и ляхов прятали?
- Христос велел любить ближних, даже врагов.
Нечай, не получив ответа, нерадостно посмотрел вокруг и увидел, что Кривенко и еще кто-то из казацкой старшины прислушивались к разговору.
- Дрозд, эй, Дрозд! Что там в твоей сумке? Нет еще одного мешочка с деньгами?
180
Дрозд подошел к буланому и достал из сумки еще два мешочка с деньгами и подал полковнику.
Нечай передал их игуменье.
- Примите, мать игуменья, и это еще от меня.
- Спасибо! - повторила игуменья и затрясла мешочком.
Нечай отметил это.
- Эх, преподобная! Если хотите тут стоять, то пойдите и оденьтесь теплее, потому что холодно.
После этого открылась дверь и в ней появилась черница с черным пуховым платком в руках. Игуменья завернулась в платок, и видно было, что она промерзла до костей.
- Вы, мать игуменья, в дом идите и согрейтесь немного. Я тут подожду, когда владыка закончит разговор с Христей.
- Мне уже не холодно, - ответила игуменья, глядя просто перед собой.
Нечай бросил глазом на своих людей и увидел среди них какое-то движение. Снова обратился к игуменье:
- Вы еще не решили, хотите держать тех женщин и детей, или нет?
Игуменья плотнее завернулась в платок.
- Владыка решит.
Тем временем к ступенькам, где стояла игуменья, подошел Кривенко еще с несколькими казаками. Все поклонились игуменье, а Кривенко начал говорить:
- Вы, мать игуменья, не гневайтесь: ни на нас, ни на нашего полковника, что мы сегодня сюда приехали. В наших сердцах была боль и наша обида. Но когда мы услышали, что вы сами не имеете еды, кормили тех ляхов, которые наши церкви уничтожали и наши монастыри разрушали, наша боль и наша обида пропали из наших сердец и мы просим извинить нас. Истинно это христианское дело. Полковник уже дал от себя на ваш монастырь, но и мы хотим дать. Вот тут есть от меня деткам. Это мы на скорую руку собрали между собой.
С этими словами подал ей мешочек с деньгами (полный медяков, серебряников и червонцев). Что-то словно вырвалось из груди игуменьи, но глаза по-прежнему были сухими, и от ее лица несло холодом.
- Бог заплатит! Бог заплатит вам всем!
За игуменьей снова открылась дверь, и в ней появился митрополит Косов. Все склонились в глубоком поклоне. Когда митрополит всех благословил, игуменья показала ему, что она получила для монастыря.
- Видите, мать игуменья, а вы так боялись, что будет, когда полковник Нечай приедет.
Игуменья поглядела снова на Нечая, и ему показалось, словно он увидел какие-то теплые лучи в ее глазах. Образ ее лика, как будто бы обмяк, словно в нем стало меньше
холода.
Между тем, митрополит был взволнован и раздражен. Ежеминутно хлопал веками, то направлял свою руку к бороде, то клал ее на крест, который висел у него на шее.
181
Казаки обступили его полукругом, держали с уважением шапки в руках и митрополит увидел, что он вынужден что-то сказать.
- Дорогие братья мои во Христе. Щедростью и человечностью доказали вы, что
ваши намерения чисты, что Христос, наш Бог и Спаситель есть в ваших душах. Я уверен, что тот гнев, который загорелся в ваших сердцах, когда вы увидели, что в монастырях
прячутся поляки, погас теперь, и на его место пришло понятие, милосердие и извинения...
Затем владыка подошел к Нечаю.
- Я хочу с тобой поговорить, пан Нечай.
Нечай пошел с владыкой в коридор. Черница открыла двери, и они вошли в молебную комнату, где были только три стула и стол.
Митрополит стал беспокойно бить пальцем по бороде и по кресту на груди.
- Я говорил с Христей.
Нечай не отозвался.
- Но не так вышло, как я надеялся.
Нечай и дальше молчал, только его глаза загорелись и брови сдвинулись вместе.
Митрополит развел руками.
- Она не хотела слушать о том, чтобы оставить монастырь.
Нечай склонил голову, не говоря ни слова.
- Не помогли мои слова. Это, полковник, новый крест, который нужно нести. Простишь ты меня?
- Я еще хочу с Христей говорить... Но это мой крест, владыка.
- Она говорила, что не хочет тебя видеть.
- Но я хочу ее видеть, - ответил резко Нечай.
Митрополит обратился к игуменье:
- Пришлите, мать игуменья, Христину в комнату. Полковник хочет с ней говорить.
Нечай вошел в комнату, но ждал недолго, так как сразу за ним вошла Христя. Хотел приблизиться к ней, но суровое выражение ее лица остановило его.
- Ты же слышал, что я не хотела тебя видеть?
- В монастыре нет: хочу, не хочу. Это есть за этими воротами, за этими стенами. Тут есть только послушание. Эх, Христя, Христя! Душа моя плачет. Что с тобой эти люди сделали? За что? Почему? Потому что ты племянница митрополита, а он не хотел связи с казаками? Теперь ходит за мной и просит, чтобы я его простил! А тот другой, Пристальский, на вечную дружбу хотел со мной договориться. Они в тебе нашли послушание и доверие. Пришли, когда меня не было, схватили, когда меня не было, и ты пошла, слова не сказав, убежала, как от прокаженного. Забыла про Адама, бросила отца, бросила мать. Они плачут. Одинокие. Покинутые. Безрадостные.
- Данила, хватит об этом!
- Ой, Христя, не хватит, не хватит! Я этого слушать не хочу! В монастыре нет: хочу, не хочу. Должна.
- Мог бы ты быть немного милосерднее ко мне?
- А ты ко мне могла бы?
- Может, я тоже терплю. Может, больше, чем вам всем кажется!
- Знаю, что терпишь, поэтому я тут, чтобы тебе помочь.
182
- Как ты можешь мне помочь?
- Заберу домой.
- Меня?
Глаза у Христи были испуганные, руки стиснуты.
Нечай не ответил, только глянул на нее и усмехнулся. И неожиданно исчез страх и
с радостью брызнули из глаз Христи слезы, и покатились по лицу быстро, быстро, одна за другой и она повторила:
- Меня?
Нечай снова усмехнулся и кивнул головой.
- Тебя.
Но лицо Христи заново обтянуло тенью.
- Этого не может быть, Данила. Что ты сам подумал бы обо мне? Сегодня придет один и говорит тебе. Я делаю. Завтра придет кто-то другой и скажет что-то другое, и я снова должна это делать. Я, Данила, не из воска. Я положила большую веру в то, что мне говорили. И ты думаешь, Данила, что это было хорошо мне сегодня видеть владыку и слышать что-то совсем другое? Что вчера было черным, сегодня стало белым. Как это понимать? Что об этом думать? Где ответ?
- Есть ответ на это, Христя. Есть. Владыка такой же смертный человек, как все другие. Но он сегодня стал на самом деле значимее в моих глазах, чем когда-либо тому назад, потому что признался, что ошибся... Ты слышала, что он сказал моим людям сегодня? Что он прозрел. Так что не слабее, а сильнее он стал в моих глазах, благоразумней, достойней своего высокого посланничества.
- Сестрица, - отозвалась, поворачиваясь к чернице, что сидела неподвижно в углу разговорницы. – Можете вы сказать матери-игуменье, что мы ее хотим видеть.
Вошла игуменья, все еще держа платок, плотно накинутый на плечи.
Нечай поднялся со стула.
- Преподобная игуменья! Христя едет к родителям.
Игуменья кивнула головой и слегка улыбнулась.
- А я к вам, мать игуменья, имею еще одну просьбу. К владыке, и к вам. Позвольте сделать Брацлавский полк опекуном вашего монастыря. Пока мы будем живы, будем гордиться тем, что под свою опеку взяли такой монастырь, как ваш.
Христя сквозь собственные слезы заметила слезы в глазах игуменьи. Но та быстро склонила голову и ответила:
- Это наш владыка может решить, не я.
- И ваш владыка уже решил, - послышался голос за ними.
На пороге стоял митрополит. Его глаза яснели. Крест держал твердо в руке.
- Пришлю тебе, пан Нечай, грамоту, чтобы Брацлавский полк стал благодетелем этого Богом любимого монастыря. Пускай тебя Господь благословит, полковник, и тебя,
Христя.
Нечай поклонился поцеловать руку владыке, потом игуменье.
Когда Христя подошла к игуменье, чтобы также поцеловать ее руку, она поцеловала ее в лоб и сказала:
- Пусть Господь вас хранит! Мало таких людей на свете, как вы оба.
183
Вышли оба счастливые и радостные. Тучи шапок полетели вверх, когда подходили к брацлавцам.
- Славааа! Слава! Слава!
- Благодарю вас, панове товариство! О, где сани, Дрозд?
Дрозд усмехнулся, и Христя увидела, что у Нечая были слезы на глазах.
Санки подготовили. Нечай поклонился шапкой на все четыре стороны.
Митрополит стоял на ступенях и всех благословлял.
Морозный ветер ударил в лицо Христе. Кони стали бодро бежать.
- Гей, Христя, какой мир красивый!
Христя плотнее прислонилась к Нечаю.
- И я его снова буду видеть и им любоваться?
- Да, - засмеялся Нечай.
- С тобой? – Христя глянула ему в глаза.
- Еге ж, Христя!
- А что же протодьякон Пристальский скажет?
- Ничего.
- Почему?
- Потому что его нет здесь.
- Что с ним?
- Владыка повысил его и отправил в Брацлавщину на новое место службы.
- Почему?
- За пьянство.
Христя глянула Нечаю в глаза.
- Это также, наверное, твои дела! Ты негодник какой-то!
Но в глазах вместо упрека была беспредельная радость и любовь.
* * *
Еще не прошла зима, еще не вскрылись реки, еще не переставал Кисель, теперь киевский воевода, назначенный вместо скоропостижно умершего Тышкевича, говорить с комиссарами, как всегда красноречиво, о мире и вольностях, а уже польские войска подошли под Каменец.
Король Ян Казимир объявил созыв народного ополчения, которое намеревался
возглавить лично. А тем временем командование всеми оставшимися в его распоряжении коронными войсками было возложено на Фирлея, известного в Польше древностью своего рода.
Полковник Стрижевский с двумя тысячами отборной конницы напал на сотни Черкасского полка, размещавшегося между Каменцем и Баром, отодвинул их от Бара, а сам вошел в Бар, который с большими потерями крови добыл Нечай в прошлом году.
Но недолго Стрижевский радовался и утешался победой. Когда он выдвинулся со своим отрядом на Барские Луки, попал в засаду, которую подготовил Иван Богун, погиб сам и с ним весь его отряд.
184
Князь Вишневецкий и новоназначенный брацлавский воевода Ланцкоронский ожидали вначале разъезд Стрижевского, но никто в главный лагерь не прибыл.
Тогда польские региментарии двинулись со своим войском, которое могли собрать,
вглубь страны, чтобы отомстить за потери лучшего отряда, но под Меджибожем заступил им дорогу Нечай. Ланцкоронский успел собрать еще войско из взятого Меджибожа,
которое состояло из немцев под Корфом и из полка пехоты пана Синявского.
Нечай снова занял Меджибоже, окружил своим войском, а когда увидел, что на него наступал весь польский корпус, окопался возле Русановки.
Польские региментарии бросились быстро захватывать ошанцованный лагерь Нечая и только что потерянное Меджибоже. Когда узнали, что сам Нечай находится в лагере возле Русановки, стали с удвоенной силой добывать лагерь, так как им очень хотелось получить в свои руки Нечая. Князь Вишневецкий горел желанием отомстить ему за все то, что он делал с ним в прошлом. Ланцкоронский, который получил брацлавское воеводство после Киселя, который после смерти Тышкевича стал киевским воеводой, понимал, что он воевода только на бумаге, так как назначенного ему Брацлава даже не видел.
Всю силу и власть захватил себе там этот Нечай.
Немецкая пехота из разных полков, спешенные драгуны, обозная челядь стали штурмовать лагерь, густо устилая землю своими трупами.
Но лагерь был обкопан высоким валом, наполнен пушками, гаковницами, самопалами, а за валами нападающих ждало войско.
И когда после неудачного наступления вражеская волна захлебнулась и начала откатываться, словно это морская волна на берегу моря, казаки выскакивали из окопов и кричали:
- Возвращайтесь быстро! Мы еще вас мало положили!
- Почему же ваш князь прячется за вами? Давайте его сюда!
Князь Ярема не раз слышал такие выкрики, или еще хуже, такие, что аж уши вяли слушать, и в душе клялся себе, что отомстит за это холопам кровью, но притворялся спокойным. Только улыбался зловеще и гладил рукой конскую шею. Не обращая внимания на всю свою ненависть и желание мести, не мог он признать, что Нечай защищается очень умело и что свой лагерь прекрасно подготовил.
Беспокойством и тревогой наполняло его то, что Нечай расположил этот лагерь на целую милю от Меджибожа, тоже окруженного казаками. Таким образом, Нечай охватил
поляков с двух сторон, и никто в польском лагере не знал, как сильна была оборона Меджибожа.
Понимая шаткость своего положения, князь Вишневецкий не хотел понимать
других региментариев. Перед этим воевода Ланцкоронский, который полагался на количественное и качественное усиление польских войск, хотел построить лагерь для конницы. Дело дошло до острого конфликта между ним и князем Вишневецким.
Вишневецкий заявил, что ни одна его конная часть не примет участия в такой атаке. Потом, охваченный сильным гневом, как это часто с ним бывало, стиснул коня
кайдалами так, что тот, словно ошалевший, поднялся передними ногами высоко вверх и Ярема крикнул, отъезжая:
185
- Но учти, ваша милость, от Меджибожа ваши рейтары могут перескочить в тот лагерь. Мои не имеют крыльев!
Но белзский воевода Фирлей и пан коронный подчаший Остророг и еще один из
пилявских героев, живо поддержали Ланцкоронского, и на следующий день, как только Бог поднял солнце над рекой, глубокие ряды конницы, собранные в основном с воеводств,
до этих пор войной не занятые, которые в боях прошлого года участия не брали, поэтому и выглядели куда лучше, чем уже закаленные в боях части князя Вишневецкого, двинулись в решительное наступление. Это была преимущественно драгуния, одетая в красные доспехи, которые дождь еще не стирал, и солнце не иссушило цвет, словно маки в долине. Много было охотников из шляхетских городов, голосистых, буйных, которые первый раз в жизни могли видеть битву. Были волостные и так называемые казацкие надворные хоругви. Пушек было мало, и те кое-какие. Все конное войско было уверено, что они сами, только они, принесут победу на кончиках своих сабель.
Размещалось это войско по долине. С другой стороны, из-за шанцев, присматривались к нему казаки, приготавливая оружие, наполняя его оловом, удобно устанавливая пушки и тяжелые гаковницы. Сотники объезжали на конях свои валы, отдавая распоряжения и приказы. Нечай следил за движением польских войск. Вдруг необычайный страх охватил его. Он начал внимательно и быстро оглядываться на все стороны, морщил брови, дергал усы, потом приказал закинуть аркан на один из стоящих поблизости дубов и забрался на него почти на самый верх. Дуб стоял на холме. Оттуда можно было видеть далеко через речку Бот в направлении Лисогорки. С другой стороны было видно волнистую равнину, которая стелилась гей-гей аж до Пархомовцев. Только Губичи и Пироговцы невозможно было рассмотреть, так как вид закрывали холмы и деревья.
Долго сидел Нечай на дубе, внимательно и тревожно что-то рассматривал. После этого начал слезать с ветки на ветку, наконец, по аркану спустился вниз.
- Что там видно, полковник? - спросил Кривенко.
- Где Дюжий?
- Я здесь, - вышел из-за оседланных коней Дюжий.
- Слушай, голубь, переправишься по речке, по камышам, и легко доберешься вон
на те холмы за лесом. Там, вероятно, будет видно чуть ли не до самых Пироговцев. Когда с того холма увидишь ляхов, возвращайся быстро назад. Если не увидишь, дай дымом знать. Понял?
- Да, полковник.
- Так что, когда дым увидим, это будет сигнал для нас, что ты не видел никого. Да?
- Да, батьку.
- В чем дело, полковник? - спросил Кривенко, когда Дюжий исчез в камышах.
Нечай глянул на него и на присутствующих сотников, и в его глазах было удивление. Минуту молчал, перебегая взглядом от одного старшины к другому, и у последнего спросил:
- А где части Яремы?
Старшины глянули один на другого, и каждый опустил голову вниз. Молчали, словно воды в рот набрали.
186
- Видел кто из вас хоть одну часть Вишневецкого?
Кривенко, волнуясь, дернул свои усы.
- Я не видел.
- И я, - добавил Красносельский.
- И я.
- И я.
- Я и не подумал об этом, - признался Чавратинский.
- С того дуба хороший вид почти на все стороны. Но нигде ни одного войска я не увидел. Только в сторону на Пироговцы и Губичи заметил какое-то движение, поэтому я послал Дюжего. Это может быть только маневр, - говорил Нечай дальше, указывая на польские отряды, что расставлялись на поле. - Тем временем Вишневецкий может ударить по нам с противоположной стороны, хотя бы и через Бот. Так что нужно проверить, можно ли взять лагерь конницей. Может быть, таким способом хотят выбить нас за шанцы на ровное поле, или может...
- Может что? - спросил Красносельский.
- Каждый из нас знает, какая у князя Яремы химерная удача. Может, он не согласился на такое очевидное самоуничтожение, как конная атака на лагерь и обошел его со своими людьми? Кто знает?
- Если так, полковник, то объясни мне одну вещь, - отозвался полковой писарь Житкевич, друг Нечая. - А если они его заметят, и он не сможет зажечь огонь?
- Когда я посылал этого казака Дюжего, то сказал ему дать сигнал дымом, если не будет ляхов и он их не увидит ляхов, а не тогда как увидит.
Тем временем на поле поодаль передвигались конные части. Каждый раз медленно выходили все новые, не торопясь, словно не желая, меняли места, старшины скакали на лошадях в разные стороны. Вероятно, развозили приказы. Корпус стал придвигаться ближе к валам. Но было видно, что чего-то ждали.
Красносельский неожиданно толкнул локтем Нечая.
- Дым! Дым на холме!
Нечай глубоко вздохнул, снял шапку и перекрестился. За ним это сделали все.
- Кривенко! Теперь твоя, брат, очередь. Лезь на дуб и следи за всем. Оставь десять казаков с конями под дубом, чтобы беспрестанно извещали меня, когда нужно. Значит, Вишневецкого там нет. Подготовим ему кровавую баню, панове! Коня мне!
И начал объезжать вдоль вала, тут и там кидая в казацкую толпу то шутку, то слово нужное, то советы.
Везде встречал улыбающиеся глаза, готовность к бою, веселое настроение.
Подъехал к одной пушке, что была установлена на изломе шанца, чтобы можно было обстреливать врага вдоль линии наступления. Стояли при ней пушкари, готовые: ствол заряжен. Нечай узнал Герасима, лучшего пушкаря, и усмехнулся:
- Что, Герасим, видишь, что там творится?
- Вижу, полковник.
- Хорошо. Не жалей их. Пороха хватит?
- И пороха, и пуль хватит. Два месяца могут наступать, а мы все еще сможем стрелять.
187
Нечай поднялся в стременах и крикнул, словно с гневом:
- А ты, старый, как хочешь стрелять, когда думаешь, что в двух местах там еще
кто-то живой остался?
Казаки вокруг засмеялись. Широкая улыбка разлилась по лицу Герасима.
Нечай, смеясь, двинулся дальше. Но не удалось далеко ехать, так как с валов
послышались голоса:
- Едут! Едут!
Нечай соскочил с коня, передал его джуре и вместе со старшинами, которые были при нем, вышел на вал.
Этот вал был расположен впереди других и охранялся вместе с другими валами еще крутым склоном. Отсюда можно было увидеть досконально почти всю линию лагеря, что не касалась речки Бот. Нечай перевел глаза на вражескую линию и увидел, что она потихоньку стала приближаться к окопам. Хоругви шли одна при одной, пока не дошли на расстояние мушкетного выстрела.
Тогда внезапно понеслись стрелы, разнося боевой крик из тысячи тысяч людей и вся эта вооруженная, разнообразная конная масса ринула в полном разгоне коней в направлении валов. Кони и люди росли на глазах.
Вот именно тогда по сигналам сотников и атаманов загремели казацкие шанцы, когда вся линия наполнилась туманом дыма, в котором только и слышно было острый клекот мушкетов, зловещие раскаты и гром заряженных картечью пушек.
Выстрелив из мушкетов, одна часть казаков ждала подхода наступающих, другая готовила наспех новую атаку.
Но защитников не было. Дым начал постепенно рассеиваться, и только потом Нечай мог увидеть, что произошло.
Вдоль казацких линий лежали новые линии, местами ниже окопов. Это лежали все те, что заплатили своей жизнью за плохих вождей.
По полю, сколько было сил, гнали команды всадников, стараясь ускорить бег
коней.
К полудню собрались польские регименты на совещание в шатре белзского
воеводы, пана Фирлея. Пришли пан Ланцкоронский, весь черный, с засохшими слипшимися губами, блудными глазами, словно ему двадцать лет от роду. Прибыл коронный подчаший пан Остророг, который не имел никакого военного опыта. Прибыли полковники и ротмистры.
Пан Фирлей собирался уже начать совет, как перед шатром послышался топот коней, и в шатер вошел полковник Корф с известиям, что его княжья светлость, воевода
русский пан Вишневецкий, также приехал на совет.
Все остолбенели и затихли. Только Фирлей заметил, что воевода Ланцкоронский отодвинулся в самый дальний угол шатра.
Князь Ярема, низкий, простой, с большими блестящими глазами, сильно сжатыми губами, подошел к столу, осмотрел кругом и, увидев Фирлея, обратился к нему:
- Я сам объезжал казацкий лагерь, и видел, чем он живет. Я завтра выдвигаюсь на Вишневцы, и считаю своей обязанностью поддержать войско.
Потом кивнул слегка головой на все стороны, вышел из шатра и отъехал. Но до
188
Вишневец князю не удалось так спокойно доехать, как он задумал. Незадолго до захода солнца вернулся разъезд, который был выслан в направлении Острополя, с новостью, что
полковник Кричевский с целым киевским полком уже под Пилявцами.
Неопытные полководцы, уставшие от разъезда, из которого только что вернулись,
смешались с войском, которое и так уже до крайности было сломлено, и скоро лагерь
охватила паника, ничуть не меньше бывшей, пилявской. Каждый день груз из возов, который считался наиболее ценным, укладывали в седла, и, не оглядываясь ни вправо, ни влево, пускались в дорогу.
Однако возле Ярославки произошла задержка, так как нужно было переправиться через Бужок. Тут, как буря, наскочил на убегающих Нечай со всеми своими конными сотнями. Еле-еле князь Ярема собрал несколько полков, чтобы удержать казацкое наступление. Когда защитники гибли под казацкими саблями, беглецы перешли Бужок, оставляя за собой тысячи трупов и целый лагерь.
Польские региментарии сами начали теперь ускорять войско к побегу. С утра, когда конница оставила пешие части, их самих под Немировцами встретили киевские сотни полковника Кричевского, которые упали на их полки, словно ястреб падает на напуганного зайца, и, рубая немилосердно, гнали их аж под Константиновку.
Так закончился поход польской армии на Украину. Региментарии с остатками разбитого войска начали отступать на Запад.
А с востока вместе с дикой крымской ордой шла за ними грозная казацкая сила во главе со своим гетманом.
* * *
Первое трагическое известие пришло из Острополя - там внезапно умер от вспышки чумы Максим Кривонос. Болезнь унесла казацкого вождя буквально в
считанные часы. Узнав о смерти своего боевого побратима, Богдан долго не мог прийти в себя. Нет больше Кривоноса, человека, который был верным и надежным другом, боевым товарищем, единомышленником.
- Эх, Максим, Максим, - с горечью думал гетман, закрывшись у себя в походном шатре, - как мне будет недоставать твоего мудрого совета, горячего сердца и острой сабли.
* * *
В начале июня, когда основные силы Хмельницкого еще находились между Белой Церковью и Паволочью, пятнадцатитысячное войско Фирлея и Вишневецкого скрытно перешло реку Горынь и сходу вступило в бой с местными казацкими гарнизонами. Военное счастье сопутствовало полякам: в бою под Шульжинцами они использовали превосходство в живой силе, наголову разгромили запорожских полковников Ивана
189
Донца и Татаренко. Несмотря на то, что казаки дорого уступали каждую пядь обороняемой ими земли, военное искусство князя Вишневецкого и численный перевес его
войск победили. Однако накал борьбы был таков, что после гибели обоих полковников, в бой вступили даже женщины, которых возглавила сестра Донца Солоха Донец. Она
проявила невиданное мужество и отвагу, из-за чего поляки посчитали ее ведьмой, а,
захватив в плен, сожгли на костре.
Полковники Яцкевич и Романенко поспешили на помощь своим товарищам, но против Вишневецкого также долго выстоять не смогли. Оба они нашли свою смерть в бою, а оставшиеся в живых казаки их полков, не выдержав натиска поляков, стали отходить к Острополю. Молодой Кривенко, державший здесь оборону, отважно рванулся навстречу противнику, но также не сумел остановить развивавшийся успех польских хоругвей. Получив в жестоком бою смертельную рану, он еще успел отдать последний приказ своим полкам отступать к Острополю и укрыться за его стенами.
Тем временем со стороны Брацлава подошли казацкие полки Данилы Нечая и Ивана Глуха. Узнав об этом, Фирлей и Вишневецкий не стали осаждать Острополь, а выдвинулись в направлении Меджибожа, намереваясь навязать бой на марше. Однако осторожный и искушенный в военном искусстве Нечай успел своевременно стать укрепленным лагерем, вырыть окопы и насыпать шанцы. С этой сильной позиции он встретил противника ливнем свинца и железа, вынудил Фирлея и Вишневецкого отойти к Староконстантинову. Но время их уже вышло, а изменчивая фортуна повернулась в сторону казаков. Хмельницкий соединился с ханом, двинулся форсированным маршем к Староконстантинову и его передовые полки уже нависли над поляками. Не рискнув
вступать в бой с главными силами запорожского гетмана и татарами, Фирлей 20-го июня отдал приказ отходить к Збаражу, где в родовом замке Вишневецкого уже официально передал командование в руки князя Яремы.
Город Збараж, одна из вотчин князей Вишневецких, представлял собой хорошо укрепленный замок, способный выдержать длительную осаду даже большой армии, но, к несчастью, замок для его защитников не имел запасов провианта и фуража. Правда, князь
Ярема рассчитывал на скорый подход короля с народным ополчением, поэтому полагал, что имеющихся припасов должно хватить.
Вечером 30-го июня войска Хмельницкого взяли город в кольцо, обложив его со всех сторон. В это же время с гетманом соединился Иван Богун, высланный ранее с конным полком для глубокой рекогносцировки местности. Он уходил далеко ко Львову и выяснил, что Ян Казимир выступил, наконец, из Малой Польши в общем направлении на Зборов, но движется очень медленно, так как ожидает подхода посполитого рушения,
которое собралось далеко не в полном составе.
- Сил у короля всего ничего, малая жменька, - заключил полковник свой доклад гетману, - по словам пленных, тысяч около двадцати.
* * *
Осадив Збараж, Хмельницкий попытался взять его штурмом. Завязалось
190
ожесточенное сражение. Карабкавшихся на валы казаков сметала шквальным огнем замковая артиллерия, а в предполье гусары князя опрокинули запорожскую пехоту и
вступили в жестокую битву с казацкой конницей. В сабельном бою был сражен знаменитый запорожский полковник Бурляй, предводитель походов запорожцев на Синоп
и Трапезунд, получил тяжелые ранения Иван Богун, которого казаки едва успели унести с
поля боя. В яростном сражении был ранен любимец казацкой черни бывший ротмистр “крылатых” гусар, впоследствии отважный запорожский полковник Станислав Морозенко, которого поляки захватили в плен. Измены ему не простили, и на следующий день по приказу князя Вишневецкого он был сожжен на костре на глазах всего казацкого войска. Гетман сделал попытку спасти его, бросил в бой почти все свои полки, к которым присоединились и татары, но и эта атака была отбита. В ожесточенном бою получил ранение храбрый Тугай-бей.
Двадцать три полковника привели свои полки под Збараж, и вот уже два из них погибли, а третий тяжело ранен. И это за каких-то два дня осады замка!
Неудачным штурмом Збаража был озабочен и Ислам-Гирей.
- Пусть же подыхают от голода, проклятые ляхи, - решил Хмельницкий, посоветовавшись с ханом, и не желая больше нести неоправданные потери, прекратил попытки взять город штурмом, рассчитывая на голод, и таким образом, вынудит поляков сдаться.
* * *
Положение осажденного Збаража ухудшалось с каждым днем. Гонцы к королю перехватывались татарскими разъездами. Запасы провианта и фуража таяли с каждым днем, а получать новые было неоткуда. После двух недель осады поляки стали есть не только конину и все, что было живого в замке, но даже крыс и мышей.
В один из дней в середине июля князю Яреме доложили, что его просит принять
один гусар княжеской хоругви Стомиковский.
- Что у тебя? - устало спросил он, когда Стомиковский переступил порог и склонился в поклоне.
- Ваша милость, у меня есть план, как можно выбраться из замка и доставить донесение королю о нашем бедственном положении.
- Говори яснее, - приказал оживившийся князь.
Стомиковский предложил свой план выхода из кольца осады.
- Коль решился на такое славное дело, - наконец, сказал он, - возражать не буду.
Стомиковскому удалось добраться до короля, который в это время находился в Топоре.
Узнав о бедственном положении осажденных в Збараже его защитниках, Ян Казимир, хотя и не располагал значительными силами, решил двигаться на выручку осажденным.
Хмельницкий, узнав о передвижении королевских войск, выслал навстречу королю отряд казаков во главе с Дорошенко. Он поручил ему открыто следить за передвижением
191
поляков.
- Главное, полковник, - напутствовал гетман, - не дай себя обнаружить и каждый день присылай мне гонцов с донесением, где находится король с войском.
Дорошенко четко выполнил приказ гетмана.
4-го августа гетман узнал о том, что король уже на подходе к Зборову. Гетман
встретился с ханом, и они вдвоем решили, что настало время действовать. Оставив всю пехоту продолжать осаждать Збараж, Хмельницкий взял с собой конницу, а Ислам-Гирей татар и они скрытно выдвинулись к Зборову. Не подозревая о том, что казацко-татарское войско уже находится рядом, король в воскресенье 5-го августа стал переправляться через болотистую речушку Грязная (приток Струны), за которой находился город. Переправа заняла много времени, так что до обеда на противоположный берег перешла лишь половина армии. Не ожидая нападения, поляки расположились на обед, а в это время объединенные казацко-татарские войска ударили вначале на перешедших речку поляков, а затем и на тех, кто еще переправиться не успел.
В этом жестоком бою погибли до 4000 тысяч поляков – весь цвет войска. Сам король успел построить лагерь, где и укрылся с поляками. Казаки окружили этот лагерь. Положение поляков стало критическим. На совете поступило предложение скрытно вывести короля из лагеря, но Ян Казимир принял план канцлера Оссолинского обратиться к хану с предложением мира. Такое письмо было отправлено Ислам-Гирею.
Поздней ночью хан вызвал к себе Хмельницкого. Ислам-Гирей предложил Хмельницкому прекращение наступления на лагерь. Однако Хмельницкий не согласился и отдал приказ с утра двинуться на приступ лагеря. Казацкая конница ворвалась в лагерь, смяла личную охрану Яна Казимира, вот кто-то из запорожцев занес над головой короля окровавленную саблю, но в этот момент аргамак Хмельницкого совершил стремительный рывок, громоподобно прозвучало повелительное: “Измена!”, и повинуясь взмаху гетманской булавы, окружавшие Яна Казимира казаки отхлынули от него. Спустя еще некоторое время и вовсе покинули польский лагерь. Одним мгновением булавы запорожского гетмана король побежденный превратился в короля победителя, а лавры
победы, доставшейся казакам такой дорогой ценой, фактически оказались вырванными у
них из рук.
* * *
Как только казаки вернулись в лагерь, полковники недобро хмурились на гетмана.
- Почему ты не позволил нам добить ляхов? – резко спросил Данила Нечай после Кривоноса, основного выразителя интересов казацкой черни. - Еще одна-две атаки, и лагерь был бы в наших руках.
- Ляхи подкупили хана, - виновато ответил Хмельницкий, - он согласился на мир и требовал от нас этого, угрожая в противном случае ударить вместе с ляхами на нас.
Этот аргумент отрезвляюще подействовал на полковников, и они стали молча переглядываться, не решаясь возражать гетману. Почувствовав изменение в их настроении, Хмельницкий перешел сам в наступление.
192
- А почему ты, Нечай, не смог захватить ляшский обоз? - ехидно поинтересовался
он, - его даже обороняли не жолнеры, а обыкновенные джуры, челядинцы, едва умеющие держать оружие? Под твоей рукой были десять тысяч казаков, что по численности равно
трети ляшского воинства, а противостояло тебе от силы две-три тысячи конюхов и
погонщиков волов.
- А ты, Глух, - повернулся он к другому полковнику, - о чем ты думал, когда повел конницу прямо на артиллерию Оссолинского? Ну, а от тебя, Мозыря, я вообще не ожидал, что ты позволишь какой-то драгунской хоругви выбить половину твоих людей.
Так, обращаясь от одного к другому полковнику, гетман припоминал каждому о его ошибках в ходе этого двухнедельного сражения. Наконец, видя, что они стоят с опущенными головами, он передал им подробности своего разговора с Ислам-Гиреем.
- Ценой огромного унижения, - горько заключил гетман, - я добился от хана поддержки в сегодняшнем бою. Но раз вы не смогли достичь победы, то он согласился на предложение поляков. И благодарите Бога, что я остановил битву, иначе вы все лежали бы на этом поле, изрубленные татарами и ляхами. А так хан обещал, что король согласится увеличить реестр до 40 тысяч, в трех воеводствах будет казацкое самоуправление, а православные не будут больше преследоваться и уравняются в правах с католиками.
... Между тем на широком лугу были установлены несколько столов. Вскоре там сошлись ханский визирь и польский канцлер. Оба давно друг друга знали, поэтому без
промедления приступили к выработке мирного договора. У Ислам-Гирея, кроме требования к выплате денег за последнее возмещение убытков, связанных с военными действиями, других условий не было, и поэтому быстро пришли к соглашению. Поскольку реальных денег у поляков не хватило, хан согласился подождать с их выплатой, но за эту отсрочку получит право увести пятнадцатитысячный ясырь в Крым.
Сложнее оказалась выработка условий мирного договора с казаками. Наконец, король согласился даровать амнистию всем казакам и другим слоям населения, принимающих участие в военных действиях, но Хмельницкий должен на коленях молить короля о прощении. Казацкий реестр увеличивался до 40 тысяч и запорожским гетманом
по-прежнему оставался Хмельницкий, причем с подчинением одному лишь королю, как польский шляхтич, он должен был принести присягу на верность Речи Посполитой. Важным условием договора была ликвидация унии и разрешение православного
воспитания на всей территории Польши. Киевский воевода впредь должен был назначаться из числа магнатов греческой веры, а киевский митрополит получил право заседать в сенате католических епископов на девятом месте.
Казаки получали право гнать водку для личных нужд (но не на продажу), а также на ежегодное содержание в сумме 10 форинтов и сукна. Хотя территорией Войска Запорожского признавались киевское, черниговское и брацлавское воеводства, польские паны, имеющие там земельные угодья, получали право возвращения. Однако преследовать зависимых от них крестьян, принимавших участие в восстании, они не имели права. Взаимно и казакам было запрещено предъявлять какие-либо претензии к воевавшим шляхтичам.
Естественно, поляки, осажденные в Збараже, получили право беспрепятственного выхода с оружием и знаменами.
193
- Король, не скрывая радости и огромного облегчения, поспешил отступить к
Глинянам.
Хмельницкий и хан, возвратясь к Збаражу, не спешили сообщать осажденным о заключении перемирия. И только 11-го августа Хмельницкий отправил известие в Збараж
о достигнутом перемирии и обещал, что снимет осаду, если осажденные выплатят татарам
определенную сумму.
- Хитрит бестия Хмельницкий, хочет обвести нас вокруг пальца, - высказал свое мнение Вишневецкий. - Ждали больше, подождем еще, - добавил он. - Надо подождать прибытия королевского посланца. А деньги нам самим нужны.
Дальнейшим казацко-татарским хитростям был положен конец прибытием в Збараж королевского офицера полковника Минора. Он передал вождям осажденных послание Яна Казимира, в котором тот высоко оценил доблесть героических защитников города. Согласно королевскому указу Фирлей стал сендомирским воеводой, Вишневецкий - перемышльским старостой, Ланцкоронский был назначен старостой стебницким и брацлавским воеводой. Минор сообщил также, что согласно заключенному перемирию осада со Збаража должна быть снята без всяких условий.
В конце августа польские хоругви покинули Збараж. Хмельницкий от Зборова направился в Киев.
* * *
Уже на яблонях поспели спасовки, поля уже густо покрылись стерней, а на западе все еще гремели пушки, шли жестокие, кровавые бои. Поля Галичины заливались кровью. Киев, затаив дыхание, смотрел за действиями в Галичине, за окружением Збаража, за движением польского короля Яна Казимира и заволновался, когда понесся слух, что князь Радзивилл по приказу короля выбрал войну вместо мира и со всем литовским войском приближается вдоль Днепра к сердцу Украины, к Киеву.
На спасение столицы двинулся из-под Збаража полковник Кричевский, подбирая по дороге все отряды городков и местечек. Как голодный волк на ловле, перескочил он через Припять возле Мозыря и с легкой конницей, острыми саблями и неслыханной
отвагой пересек дорогу грозному наемному войску литовского гетмана под Львовом.
Погиб полковник Кричевский, погибло много наилучшего товариства рыцарского смертью на польских полях, но все же остановили врага, силы которого не могли двинуться ни вперед, ни назад - были окружены со всех сторон огнем.
Вздохнули киевляне, когда угрозы литовского наезда прошли, горько оплакивая смерть своего полковника. В церквях били колокола. Духовенство читало молитвы и за тех, что упали в бою, и в благодарность за то, что всемогущей рукой остановил голодные литовские отряды, и за успех казацкого оружия в Галичине.
Доходили вести, что поляки в Збараже защищаются удачно, что гетман окружил целое польское войско, словно клещами, которые медленно сжимаются. В этих клещах корчилась польская сила. Там начался голод. Всем стало ясно, что Збараж упадет, если не за день, то за два, неделю, что спасения ни для кого нет.
194
А вот пришло новое известие:
- Королевские войска разгромлены!
- Войско, что шло на спасение Збаража, попало в окружение!
- Король в окружении под Збаражем!
Но колокола перестали радостно звонить на киевских звонницах. Пришла новая
весть о гнусной измене хана, о Зборовских условиях, о конце войны.
* * *
Незадолго до этого на хутор тетки Ганны приехал отряд казаков с Дроздом во главе, чтобы забрать полковницу Христину на новое поселение в Брацлавский замок для совместной жизни с ее Данилой.
Ее родные вернулись в Загорье. Но Олешич мало бывал дома, он постоянно был занят, доставал порох для войска в местечках на просторах Брацлавского и Винницкого полков, постоянно вспоминал Адама.
Христю не раз удивляло, что ее Данила, который вырос среди лязга вооружения и привык к тяжелой сечевой и солдатской жизни, умел найти столько нежных радостных струн в своем сердце, умел дать ей столько ласки и добра, тепла, столько счастья и любви.
Хотя она любила его уже давно, но только теперь почувствовала, что эта любовь полностью поглотила ее и связала с ним на добро и на зло, на радость и горе, на жизнь и на смерть.
- Помни, Данила, что я тебя люблю, - говорила Христя не один раз. - Помни это, Данила. Не было б мне жизни без тебя.
Интересовалась всем, что творилось в полку. Еще следы свежего снега не покрыли покопанные окопы под Збаражем и Зборовом, а она завладела сердцами целого полка.
Зборовский договор не обрадовал людей. Возвращение панов на Украину пугало население, приводило к разрушениям, кровавым расправам и мщению, так как вскоре оказалось, что все, кого не мог охватить казацкий реестр, должны перейти обратно в подданство давних панов.
Вначале люди уважительно присматривались и молчали. Потом начали говорить, и скоро после того снова полилась кровь.
Первым начал проявлять недовольство Корицкий, тот самый, что под Корсунем оставил своих товарищей, уклоняясь от битвы.
Его примеру последовали другие паны. Народ начал убегать под опеку крыла Нечая. Это очень не понравилось панам. Не знали, вероятно, что думал об этом сам гетман Хмельницкий, делали дела по своему решению. Собрали более трех тысяч конницы и двинулись в направлении на Брацлав. Но возле Красного наткнулись на краснянскую и станиславскую сотни, которые вместе с повстанцами заманили польский отряд в засаду и вырубили его так, что мало кто живым убежал.
Тогда, не обращая внимания на предупреждения, король обратился к воеводе Киселю за советом.
Кисель так обрадовался этому событию, словно и ждал его. Прежде всего, выслал
195
гетману Хмельницкому письмо, в котором писал, что Нечай задумывает сделать себя
другим гетманом и собирается его, Хмельницкого, уничтожить. Но он не был уверен, как гетман воспримет его известие, поэтому решил послать своего брата, новгород-северского хорунжего и черкасского старосту Николая Киселя к Нечаю с известием, что гетман хочет
наказать его, Нечая, за бунт против него. Таким образом, Кисель задумал стравить
гетмана с его самым лучшим полковником.
Весть о приезде Николая Киселя к Нечаю полностью заполнила людьми площадь возле церкви, так как люди хотели знать, с чем приехал черкасский староста. Нечай заявил Киселю, что будет говорить с ним на площади так, чтобы весь народ мог его слышать. Пан Николай Кисель нерадостно согласился на это.
Был он похож на своего брата, воеводу, только у него отсутствовала гибкость и проворность, которые вынесли Адама аж на кресло сенатора.
Когда Кисель увидел перед собой такое неисчислимое количество народа, засомневался, не знал, что делать, и вопросительно посмотрел на Нечая.
- Хорошо, - сказал Нечай, словно отвечая на вопрос, и поднял руку вверх.
Толпа утихла.
- К нам, - начал Нечай, - приехал вот брат пана киевского воеводы Киселя и хочет с вами говорить. Я думаю, панове братья, что все вы рады послушать, что он станет вам говорить.
В толпе послышались выкрики, но Нечай поднял руку и толпа затихла.
Но пан Николай Кисель не был человеком, который умеет говорить с народом. Переступал с ноги на ногу, запутался и плел о возврате к родным селам, о подчинении панам, о королевских гарантиях, что никому никакая обида не будет нанесена. Дальше говорить не мог, потому что на площади начался такой крик, что люди сами себя не слышали.
Нечай понял, что с разговором Киселя ничего не выйдет и поднял руку, чтобы
утихомирить толпу.
Вдруг появился возле него всадник и выстрелил из пистолета.
С крайним удивлением Нечай увидел, что возле него на коне сидит Христя с пистолем в руке, из которого еще дымился дым.
- Люди! - послышался ее серебристый голос.
Толпа, не мене удивленная, затихла.
- Люди! – повторила Христя. – Пока мы живем, не разрешим, чтобы паны снова над вами издевались. Успокойтесь! На Брацлавщину паны не вернутся!
- Слава! Слава!
- Слава нашей полковнице!
Отъехал Николай Кисель с тем, с чем приехал. Своему брату и другим повез только свое собственное мнение, что между казаками и полковниками нет большего бунтарства, что жена Нечая поддерживает его во всем, желая сама стать гетманшей. Просто Христя была на устах и в сердце у каждого из той многотысячной толпы.
- Это наша полковница! – говорили люди с близких и дальних околиц.
Тем временем появилось непонимание между гетманом и Нечаем. До разрыва Нечай не хотел допускать, хотя одновременно и не хотел отказываться от полного развала
196
и доведения до крайности крестьян.
Гнали гонцов от гетмана к Нечаю, и от Нечая к гетману. Сам Нечай ездил в Чигирин, но все же их разрыв не прекращался.
Брацлавщина, Подолия, Галичина, Волынь все чаще, все настойчивее пытались им
“помочь”. Однако подольские паны, в основном Вишневецкий и Кисель, договорились
между собой, подняли крик и настаивали, чтобы гетман наказал Нечая за измену, тем не менее, гетман и Нечай прикладывали много усилий, чтобы сгладить недоразумение, однако их дороги стали расходиться, так как гетман был за точное выполнение всех пунктов Зборовского договора.
Христя видела это, и тревога вкрадывалась в ее душу. Искала совета у своего отца, и не находила. Отец говорил ей, что нечего бояться, так как правда на стороне Данилы. Правда, была статья, чтоб подданных паны не наказывали, чтобы с войсковыми частями в своих домах не находились и чтобы приезжали только шляхтичи православной веры, но поляки и не думали поддерживать эти статьи договора, что поляки тем самым не думают поддерживать статьи договора.
Христя знала и чувствовала, что гетман кровавым глазом смотрит на растущую силу и славу Нечая. Долгое время ждала старого Климовского. Тот пребывал при гетмане, потом ездил в Киев и Трахтемиров, где находился давнишний казацкий госпиталь, и, в конце концов, как ей сказали, поехал с послом Мужиливским в Москву.
Проходили тяжелые недели. Громы, казалось, отзывались со всех углов неба и земли. Гетман как будто в знак примирения отношений присылал в Брацлав самых близких ему людей. Отправлял и Тимоша Хмельницкого. Потом Степаниду с Иваном Нечаем, чтобы сгладить недоразумение между гетманом и Нечаем.
Христя часами ходила около них, но все-таки вопросы оставались
неразрешимыми и далее.
Однажды, когда Христя спросила Ивана Нечая, что он думает о недовольстве
гетмана Данилой, он стукнул кулаком по столу.
- Ты знаешь, что Кисель писал гетману? - спросил, глядя Христе в глаза. - Что Данила хочет быть гетманом сам - вот так! Все горе от него!
Однако это также не помогло Христе.
Решила написать письмо митрополиту Косову. В письме описала положение, убеждая митрополита, что у Данилы и в мыслях не было претендовать на гетманство, что он всегда готов склонить голову перед гетманской булавой, но что он никак не может не заступиться за те тысячи крестьян, что сбежались к нему ради своего спасения.
В этом письме привела слова самого гетмана, который говорил: “Чернь - это наша правая рука” и заявлял, что против нее он не выступит.
Митрополит, который теперь искренне был за Христю и Нечая, вскоре связался с гетманом и известил о том, что писала Христя. Это посредничество Косова помогло примирить гетмана с Нечаем. Кроме того, за это время произошли новые события, которые ослабили внимание от крестьянского движения на Подолье и на Брацлавщине.
197
* * *
После того как Сильвестра Косова не допустили к участию в работе сената и он вынужден был возвратиться в Киев, Хмельницкому стало ясно, что один из важнейших
пунктов Зборовского трактата об отмене унии поляки выполнять не намерены. Помимо
этого, сейм фактически уклонился от такой ратификации и самого мирного договора, что
по существу, лишал фактической автономии Войска Запорожского в трех воеводствах легитимной основы.
Складывалась патовая ситуация, но в отличие от шахмат, она не могла продолжаться бесконечно, должна была разразиться новая война, и готовиться к ней нужно было уже сейчас.
- Вот что, Иван, - задумчиво сказал гетман генеральному писарю в один из
январских дней 1650-го года, - нам надо искать союзников. Уже сейчас понятно, что Зборовский трактат ляхи выполнять не намерены. Но и войну этой весной они начинать не станут, сил маловато. Да и с нашей стороны, надо прямо сказать, выполнить условия мира не получится. Думаю все же, около года или немного больше у нас в запасе еще есть, и нам необходимо использовать это время с толком. Прежде всего, надо вновь склониться к союзу с Ислам-Гиреем. Готовь послание к Ислам-Гирею, пиши про лядские неправды, что нарушают договор, что обманули, и предложи совместно ударить на них. Вся добыча, которую удастся захватить - его.
Отправить послом решили Волочая (это прозвище Антона Никитича Ждановича - одного из сподвижников гетмана).
Гетман Хмельницкий пригласил Ждановича в Чигирин.
- Известно мне, что ты знаком с Осман-агой, нам надо использовать его влияние на визиря, чтобы обязать крымского хана оказать нам помощь.
Жданович понимающе кивнул головой:
- Приложу все силы, ясновельможный гетман.
- И еще одно, пожалуй, наиболее трудное. Не нравится мне последнее время Лупул, ой не нравится. Еще год назад обещал отдать дочку за Тимоша, а теперь пошел на попятную. Наши люди из Варшавы сообщают, что Калиновский, освободившись из плена, хочет на ней своего сына женить. А Лупул и обрадовался, как же - породниться с
коронным обозным великая честь для молдавского господаря. И против Войска Запорожского интриги плетет. Словом, надо постараться убедить визиря заменить его. Самая для нас желательная кандидатура - Моисей Могила.
Полковник тряхнул русой гривой.
- Не беспокойся, батько. Можешь на меня положиться. Сделаю все возможное.
- Знаю, Волочай, - обнял его гетман, - поезжай с Богом. Ну, а пока ты там дипломатию разводить будешь, мы со своей стороны тоже прижмем этого двоедушного государя.
Василий Лупул стал господарем Молдавии в 1634-ом году и был известен своей просветительской деятельностью, а также как интриган против своего соседа валашского господаря Матвея Бессараба. Но, как полководец, Лупул мало что значил, поэтому
198
потерпел несколько поражений от Бессараба, в 1649-ом году прислал посольство к запорожскому гетману, намереваясь склонить его к заключению военного союза. Хмельницкий знал, что у Василия есть младшая дочь Розанда (Домна Александровна), и он предложил выдать ее замуж за Тимоша. Старшая – Мария уже давно была замужем за великим литовским князем Янушем Радзивиллом. Сам Богдан знатностью рода похвастаться не мог, и хотя причислял себя к шляхте герба “Абданка”, но какими-либо
документальными данными это родство подтверждено не было. Разные слухи ходили и о
его отце, поговаривали, что в свое время он был лишен шляхетского достоинства. Как бы там ни было, но женитьба Тимоша на дочери молдавского господаря сразу ставила сына запорожского гетмана в положение принца. А именно ему Хмельницкий был намерен со временем передать гетманскую булаву. Союз с Лупулом был важен еще и потому, что через Молдавию проходили основные торговые пути из Адриатики с Турцией на Украину и в Москву. Конечно, гетман понимал, что взамен придется оказывать молдавскому господарю военную помощь, но выделить в этих условиях казацкий корпус численностью 20-30 тысяч человек для него не составляло особого труда. Лупул со своей стороны в первую очередь рассчитывал на военный союз с Войском Запорожским, однако идея породниться с худородным Тимошем его особенно не привлекала. Поэтому, не возражая в принципе против этого брака, предлагал окончательно решить вопрос о свадьбе позднее, ссылаясь на малолетство дочери Розанды. Хмельницкий был согласен подождать, но когда узнал, что за его спиной Лупул ведет переговоры с Калиновским, намереваясь выдать Розанду за его сына, пришел в ярость и решил наказать коварного господаря, предварительно заручившись поддержкой хана и султана.
* * *
Запорожский гетман был удовлетворен, так как внешнеполитическая ситуация складывалась в соответствии с его замыслом. Миссия Ждановича в целом увенчалась успехом. Визиря Ахмат-пашу Антон Никитич сумел прельстить перспективой возможного перехода Войска Запорожского под протекторат Порты и передачи всех польских территорий по Днестру, правда, не давая никаких конкретных обещаний. В ответ он
получил для вручения Хмельницкому гетманскую булаву, а силистрийскому паше были даны указания оказывать казакам военную помощь. Лупул также получил распоряжение выдать дочь замуж за Тимофея. Направляя об этом указания молдавскому господарю, визирь сказал Ждановичу:
- А если он опять станет вилять, как сучий хвост, то не стану возражать, если гетман оружной рукой принудит его подчиниться воле султана.
Крымский хан, недовольный неисполнением Речью Посполитой своих обязательств по Зборовскому трактату, склонился к союзу с Хмельницким, тем более поручив на это прямое указание Стамбула. В свою очередь и гетман обещал отдать ему весь ясырь на польской территории вплоть до Гданьска.
Семиградский князь Юрий III Ракочи, обиженный тем, что не был избран польским королем, исподволь готовился к войне с Речью Посполитой, также оказывая
199
Хмельницкому всемерную дипломатическую поддержку.
* * *
Задумав проучить Лупула и силой заставить его породниться с ним, Хмельницкий
понимал, что выходил за пределы своих полномочий, предусмотренных Зборовским трактатом. Ведь между Речью Посполитой и Молдавией действовал мирный договор, который ему, гетману польских вооруженных сил, без ведома короля нарушать было не к лицу. Более того, в случае военной угрозы Молдавии король должен был оказать помощь Лупулу и приказать коронному гетману двинуть войска против казаков. Но, с другой
стороны, Хмельницкий воевать не собирался, а рассчитывал лишь припугнуть зарвавшегося молдавана и усыпить его бдительность. К весне отношения гетмана с ханом снова восстановились. Ислам-Гирей, соблазненный обещаниями большого ясыря, согласился участвовать в молдавском рейде, но подготовку к нему объяснял началом похода против горских племен в предгорьях Кавказа. Для большей убедительности гетман отправил в далекие степи шеститысячный казацкий корпус во главе с Тимофеем и генеральным есаулом Многогрешным. Став лагерем в суточном переходе от Черкасс, запорожцы на вопрос прибывшего к ним посольства донских казаков объявили, что ждут подхода крымского хана.
* * *
Спланировав поход в Молдавию, Хмельницкий скрыл свой замысел даже от ближайшего окружения. Послав в июне приказ брацлавскому полковнику Нечаю повести в район Ямполя три полка через Днестр и обеспечить тщательную охрану переправы, гетман одновременно отправил из шестнадцати казацких полков в общей сложности шесть тысяч казаков, причем полковники были уверены, что намечается поход на Подолье. Кроме того, сосредоточив шеститысячный конный корпус в районе Чигирина, гетман заблаговременно вызвал в ставку генерального хорунжего Петра Дорошенко, полтавского полковника Мартина Пушкаря и наказного полковника Тимофея Носача.
- Каждый из вас, - деловито сказал Хмельницкий, - получит командование над двумя тысячами казаков. Два дня на подготовку, затем разными дорогами скрытно выдвигаемся к Ямполю. Там вас будет ждать Нечай. Соединившись у Ямполя, дальнейшие инструкции получите от него. Ямпольскую шляхту не обижать, никакого мародерства не допускать под страхом смерти.
Поняв, что аудиенция закончена, полковники, поклонившись Хмельницкому, покинули кабинет.
200
* * *
Окончилась богатая уборка урожая 1650-го года. Только овощи ждали еще при
дорогах, на межах и в садах, чтобы их собрали. На широких полях все больше появлялось
плугов, которые кромсали стерню под новый посев.
Однажды вечером, как всегда осторожный и чуткий Нечай, возвращался со старшиной после осмотра сотен в Брацлав. Застал на замковом подворье много коней и
казаков.
- Кто это мог приехать? - удивился Кривенко
- Гей, Охрим! - крикнул Нечай, обращаясь к казаку, который был смотрителем на конюшне, - кого-то Бог послал.
- Генеральный есаул ждет тебя, полковник.
Нечай соскочил с коня, посмотрел на товарищей и постарался улыбнуться.
- Чем это пахнет, панове?
- Ничем хорошим, - покачал головой Кривенко.
- Увидим, - ответил Нечай, - передавая конские поводья джуре. - Идем!
Но как только открыл дверь замковых сеней, почувствовал руки Христи на своей шее и взволнованный, радостный и счастливый ее голос:
- Данила! Данила! Все хорошо! Все хорошо! Бог ласков! Данила, какая я счастливая! Панове, заходите, прошу, пан Лисовец у нас. С новостями! Эх, Данила, Данила! – и снова припала к его груди.
Нечай засмеялся, обнял жену за талию и вместе со старшинами вошел в светлицу.
Сразу в дверях встретил Демку Лисовца, который в широкой улыбке показал свои белые зубы.
Лисовец первый протянул руку Даниле, потом поздоровался с другими и повернулся к Нечаю.
- Я к тебе, Данила.
Данила засмеялся.
- Хорошо, что не по меня.
Лисовец потянулся к своим напыщенным длинным усам.
- Нет, Данила. Я по тебя не поехал бы. Мы все при гетмане знали, что ты прав. Кисель писал на тебя только потому, чтобы насолить тебе. И гетман знал это, хотя и не
хотел об этом говорить. Но ты не знаешь, что и король писал то же самое.
- Король?
- Король. Требовал, чтобы добавить в Зборовские условия. Подал четыре пункта, выполнение которых требовал от гетмана.
- Какие пункты? - спросил Житкевич.
- Первый, чтобы открыть на Украине католические костелы. Другое: чтобы казаков вывести из Польши. Третье, чтоб крестьяне вернулись к панам в настоящее подданство. И четвертое, чтоб тебя, Данила, покарать за измену.
Христя, которая несла бидон с медом, выпустила его на каменный пол, так что тот громко стукнул. Она даже не придала этому значения - вытаращила глаза на Лисовца.
201
- А что на это гетман? - спросил Нечай.
- До получения королевского письма гетман злился на тебя, не раз говорил: из-за таких, как ты, Зборовский договор не удастся выполнить. Но когда получил это письмо, то знаешь, что сделал?.. Разорвал его на куски сразу при королевском посланце и сказал, что покарает твою голову тогда, когда король скинет с шеи голову Вишневецкого, Канецпольского и Чаплинского. С тем посланец и отъехал.
- Га! Га! - засмеялся кто-то в толпе.
- Ничего больше после не говорил? - спросил Нечай.
- Нет. Польские послы, видишь, теперь поменялись, озверели они, в прошлом году сами полковники посекли пана Смаровского.
- Посла? - переспросила Христя. – Посла убили?
- Убили. На куски порубили при гетмане и при других польских шляхтичах, - ответил Лисовец, улыбаясь и глядя на Христю. – Я думал, ваша милость слышала об этом.
Данила не рассказывал?
Христя посмотрела на Данилу, словно с укором, и покачала головой.
Лисовец снова улыбнулся и начал говорить:
- Это видите, вашмость пани полковнице, приезжал Смаровский еще раз, второй, потом третий. Уже на Подоле шли бои, уже польские региментарии отскочили неожиданно, как те псы, Данила под Меджибожем, словом уже война разразилась в полную силу, а Смаровский все еще крутился около гетмана. Люди удивлялись, что он сидит, а гетман молчит. Тут и там у него плохое слово о гетмане, но он был как тот мед, сладкий, ласковый к каждому. Так однажды поднялся крик на раде у гетмана. Прибежал Вишняк, выкрикивая, что Смаровский подговаривал его на какую-то свободу, за ним отозвался Поливайло. Задержали Смаровского в шатре, сами произвели обыск и нашли восемьдесят заготовленных бланков - Лисовец обвел их взглядом, - и подтвердил, что это восемьдесят бланков-привилегий на разные слободы, хутора, села со всем: с печатями, с подписями короля, только с пустыми квадратиками на названия. Только названия нужно было вставить и все готово!
Гетман хотел отослать Смаровского после того назад, но прискакал Богун с голой саблей.
- Пусть мне скажет гетман, тогда и отправляй, если захочешь.
- И что гетман?
- Ничего гетман сделать не мог. Смаровский также увидел, что единственное для
него спасение, уложить Богуна. Спасался, но не смог. Тогда все, кто там были, не исключая и меня, замочили сотни в его крови, присягнули вместе, что всегда таким способом покарают изменников и всякую такую нечисть.
- Так ваша милость говорит, что на тех привилегиях были подписи короля?
- Да.
- И этот король хочет, чтобы гетман покарал за измену Данилу?
- Да.
- И он был попом до того, как стать королем?
- Попом, потом кардиналом.
- А когда стал королем, взял жену своего брата?
202
- Да. Но это не все.
- Не все?
- Людские языки говорят, что в Варшаве крик теперь. Подканцлер Радзиевский имеет молодую жену, которая всегда с королем.
- Не изменник же он сам? - спрашивала Христя, водя глазами по старшинам. - Не вероотступник? Не клятвопреступник?
В ответ на слова Христи послышались реплики, полные неуважения к королю, и полные признания и похвалы для Христи.
Она сама словно застеснялась собственной смелости, отошла в сторону и стала готовить закуску и напитки, чтобы джуры потом разносили их между гостями.
Но еще до того как обошла круг первая чарка, отозвался Лисовец:
- Данила! Ты еще не спросил, зачем я приехал к тебе?
Все насторожились, вытянули шеи в ожидании Христи, которая поднесла бак с медом и посмотрела на Лисовца.
- Не спросил, - ответил Нечай. - Хочешь, сам скажешь.
- Правда, правда, что ты сечевик. Поэтому гетман хочет, чтобы ты собрал как можно больше вооруженных людей и двинул в поход.
- Куда?
- Польский гетман Потоцкий со всем коронным войском приблизился к Сатанову и теперь подступил аж под Каменец-Подольский, о чем ты, наверное, знаешь.
- Знаю. И гетмана об этом извещал.
- Так вот, наш гетман двинул свои полки и приказал сбор в Умане, о чем, кажется, ты не знаешь, так как все полки были бы вызваны. Сам гетман также в Умани. С ним
теперь около сорока тысяч войска и несколько тысяч татар.
Нечай быстро посмотрел на Лисовца.
- Гетман пойдет на Потоцкого?
Лисовец покачал головой.
- Нет. Ты пойдешь на Потоцкого.
- А гетман?
- На Волощину.
Нечай закашлялся, поставил чарку на стол, поднялся со стула, вконец удивленный.
Все замолкли. Всем стало никак. Одни смотрел на другого, словно ища ответа.
- Гетман хочет, чтобы ты загородил дорогу Потоцкому и не дал ему напасть на
наше войско во время похода, - продолжал говорить дальше Лисовец. - У тебя теперь больше пешего народа, чем конницы, с тех пор как народ стал убегать к тебе. Знаем, что вооружения имеешь в достатке и пороха. Потоцкий конными лагерями не победит. И ты должен загородить дорогу с другой стороны от Дунайцев, Смотрича, а то и Гусятина.
- Какой дорогой идет гетман?
- На Ямполь.
- Раз так, то нам нужно окружить польские войска конницей, разместив пехоту где-то между Ушицей и Хотином.
- Так и гетман думал.
- Когда мне там нужно быть?
203
- Спеши. Гетман двинулся на Ямполь несколько дней назад. Тебе нужно быть там
перед тем...
- Сегодня еще среда? Будет достаточно, если мы выдвинемся в воскресенье.
- Хорошо.
- Павло! – Нечай глянул на Кривенко, - рассылай, брат, гонцов уже сегодня на ночь во все сотни, пускай собираются со всем народом, но не позднее, чем в субботу.
Кривенко выбежал, захватив с собой кое-кого из старшин. Все остальные придвинулись еще ближе к Лисовцу, чтобы не пропустить ничего из разговора, так как
каждого из них, не исключая и Нечая, весть о походе на Волощину огорошила своей неожиданностью.
Нечай, который еще стоял, провел пальцами обеих рук по волосам и спросил:
- Что же гетману нужно на Волощине?
Лисовец вытянул свои длинные ноги перед собой и оперся руками о поручни кресла.
- Это, панове, уже не тайные Зборовские условия – это обман. Ляхи говорят, что это из-за тебя, Данила, и таких, как ты. Мы говорим, что это из-за панов. Мне кажется, что и одни, и другие правы. Не за то мы боролись, чтобы панов снова допустить к себе: не из-за этого они бились и хана перетягивали к себе, чтобы отказаться от своих поместий. Новая война придет скоро, дай Бог, счастливая. Эх, если бы тогда хан не изменил под Зборовом! Оба польских войска в наших руках были бы, и король, и все паны! Тогда бы мог быть заключен настоящий мир! Но что же? Хан сам так напугался! Когда бы был мир, и мы имели силу, чтобы делали тогда татары в Крыму, без разбоя, без ясыря? На нас
напасть не посмели б, так как мы были сильны. На Польшу, на Московщину, на Волощину тоже не могли идти, так как вынуждены были идти нашими землями. Поэтому хан этого не захотел, испугался. Хан хочет, чтобы ни одни, ни другие не были слишком сильными. Поэтому и изменил тем Зборовским условиям – это его дело. Вот поэтому они и удержаться не могут. Поэтому и быть новой войне. В прошлом году, когда мы пошли на ляхов, Радзивилл ударил нас сзади. Только благодаря отчаянной отваге Кричевского удалось его удержать. Истинно этот человек и все товариство с ним знали, за что умирают. Теперь доходят до нас слухи, что тесть Радзивилла, государь волошский, также готовит войско, полякам угождает, их ласки старается получить.
Что все это значит? А то, что если мы ударим по Польше, то наш край сожмут с
севера литовцы, а затем с юга татары с тестем. Этого мы не можем допустить, панове братья. Войску это нужно объяснить еще перед походом.
Нечай кивнул головой:
- Это мы сделаем, когда сами поймем, что творится. Но не сердись, Данила, но я
не все понимаю.
- Что?
- Ты говоришь, что Зборовские условия – творение хана. Он не хочет, чтобы мы были подставлены, и мне кажется, что оно так и сеть. Но что теперь будет, когда мы снова двинемся на ляхов? Можем ли мы ему верить теперь, когда в прошлом году он потерял веру и нам изменил?
Лисовец подвигался на стуле, подтянул ноги к себе и положил на колени руки.
204
Зубы снова заблестели из-под темных усов.
- Гетман, Данила, время не тратил. Он связался с Портой и Стамбулом. Как ты знаешь, на султанском троне теперь сидит мальчик, а им руководит мать. Но великий визирь – человек талантливый. Доходит до того, что мы можем перейти в турецкое
вассальство, так как Крым, Волощина, Молдавия. За это хан получил приказ от султана помочь нам. Тут уже большая разница, так как тогда он принимал решения самостоятельно и против воли султана.
Нечай запротестовал головой.
- Как раз изменил, может это сделать и второй раз. Кто имеет звание изменника?
- А что бы ты сделал, Данила?
- Много ли нам татары помогли сейчас? Только объели край, пограбили, где могли,
а где не могли, то обкрадывали. Почему бы нам не помириться с ляхами самим? Вооруженных людей у нас достаточно, а гетман – вождь, каких мало было в истории.
Лисовец покачал головой.
- Гей-гей! Молодой еще ты, Данила, вспыльчивый! Или ты не подумал, что тогда, когда мы двинемся на Польшу сами, то нас обскакают, словно те собаки. Радзивилл с одной стороны, волошский господарь с другой, а в неприкрытые плечи всадит свой нож крымский хан, который только и ждет легкой добычи. И этого войска у нас в Украине не станет, сил не будет. Что тогда станется?
Нечай умолк.
Взял речь сотник Зеленский:
- А что Москва? Ведь гетман хочет пойти под царскую руку за помощью против
ляхов?
Словно тень пробежала сквозь глаза Лисовца.
- Не был я там и сам не видел. Но люди, которые ездят туда, привозят разные вести. Мало, кто хорошие.
- Почему?
- Селяне там в страшной неволе. Их там крепостными зовут. Вся Московщина закрепощена. Недавно по округам Москвы и по всему краю прокатилась волна восстаний против панов. Хуже всего было в Пскове, где, как говорят, много крови пролилось и еще прольется. Хорошо было бы так Польшу нашими руками разрушить, границы державы расширить, но воля, панове товариство, это поганое слово, ненавистное слово в Москве. Царские бояре, что своими крепостными пашут, словно рабочими волами, велели бы с поляками пойти на нас, к чему их польский король и Кисель наговаривают, но те тоже боятся этого.
- Почему?
- Мы той же веры. Пустить своих холопов сюда, тогда они увидят, за что мы бьемся. Словом, боятся собственных закрепощенных людей.
Зеленский ударил рукой в лоб.
- Только теперь мне ясно, почему это так.
- Вот оно как!
- Везде то же самое!
- Когда наши ездят туда, в Москву, - говорил дальше Лисовец, - то могут ехать
205
только одной дорогой, ночуют везде в тех самых съездах, говорят с теми самыми людьми.
Везде наших людей внимательно сторожат (следят), заботятся о них, ходят вокруг них, но не разрешают им с кем-нибудь заводить разговор. Еще не один, кто ездил туда, не был в обычном селе, не говорил с обычным простым мужиком. Почему? Легко ответить. Не
хотят, чтобы их селяне знали, за что мы бьемся, не хотят, чтобы они узнали, что мы вольны, что панов прогнали и что это есть главная причина войны.
Житкевич, толковый писарь, человек старый, разумный, с размахом поставил пустую чарку на стол.
- Теперь мне ясно. Теперь и поход на Волощину уже не такое диво, как выдавалось вначале. Старого Лупула можно заставить быть добрым советом. С его помощью оба
польских гетмана освободились из татарского плена, и теперь только ждут, чтобы отомстить нам. Горько думать о Туреччине, но кто знает, это ли не лучшая дорога? Гетман знает, что делать. Так что, панове товариство, за волошский поход! Давай, парень, меда!
Но вместо джуры подошла с подносом Христя и начала наполнять кубки. Когда закончила, Нечай услышал ее глубокий, тонкий голос и посмотрел, удивленный.
Держа в руках пустую посуду, Христя повернулась к Лисовцу.
- Слышали мы, ваша милость, что у господаря Лупула есть еще одна дочь. Домна Розанда, говорят, необычайной красоты. Когда у нас был гетманыч Тимош, то вспоминал, что видел ее во дворе семиградского князя Ракочи. Или он тогда не думал, ваша милость, что?..
Но дальше ее слова перебил громкий смех и окрики старшины. Старый Шпаченко с седыми усами и шрамами на лице подошел к ней, ущипнул свой ус, наклонился низко и,
когда шум утих, проговорил:
- Бог дал нам доброго, славного, храброго полковника. Но как так случилось, что мы получили такую полковницу? – Посмотрел на Лисовца и продолжал говорить дальше: - Каждый слушает своего полковника, так оно по закону должно быть. Но скажите, где полковница имеет такие новости, как у нас? Но идите и скажите для забавы, для шуток в какой-нибудь любой сотне, что она не готова исполнить любого приказа полковницы Христи! Сделает и скорее, чем могли б надеяться. Вот и теперь. Рассказ о Волощине... Вы тут и Радзивилла вспомнили, и Москву, и хана, и Турцию, а о том никто и не подумал и не сказал. А вы только подумайте! Если б гетманыч Тимош женился на дочери Лупула, то и наша левая сторона была бы беспечна, и наша правая сторона от Радзивилла,
так как жена Радзивилла родная сестра Розанды. Словом: Польша осталась бы одна. Что вы на это скажите, панове товариство? Кто из вас подумал об этом? А?
Христя, взволнованная, подошла к Даниле, словно ища защиты для себя в его крепких руках.
Нечай прижал ее, поднес чарку вверх и крикнул:
- Так вот же, панове товариство, за здоровье нашего гетмана, за счастливый поход на Волощину и на пана Потоцкого!
- Слава гетману!
- На погибель ляхам!
У подполковников после этого из всех грудей вырвалось громко:
- Слава нашей полковнице!
206
Христя еще теснее прижалась к Нечаю, а Лисовец водил глазами на всех
присутствующих и улыбка бегала на его белых зубах.
* * *
Дремал на солнце ранний сентябрь. Падали спелые яблоки с яблонь. Большие темные сливы брызгали сладким соком.
Крякало черное воронье над свежевспаханной землей, паслись спокойно коровы и
овцы на стернях.
Сухой, утрамбованной, крутой подольской дорогой двигался отряд конницы. Тяжелые кони были достаточно выносливы, откормлены, вычищены: седла скрипели, при движении коней, кое-где дрожали сабли, ударялись стремена о стремена. Фыркали кони, и пыль поднималась из-под конских копыт.
Застоявшиеся и отдохнувшие кони рвались охотно в дорогу в такой погожий осенний день.
Этот отряд пана полковника Корицкого ехал из польского обоза под Оршиник в разъезд в направлении Жванчика, Новой Ушицы и Бара.
Не было это задание ни тяжелым, ни безопасным, так как раньше разъезды не встречали казаков в той округе Бара. Но великий коронный гетман Потоцкий хотел дать войску как тренировочное занятие, и потому высылал разъезды в основном на восток от Оршиника под Каменец-Подольский, где было размещено все коронное войско.
Корицкий, который под Корсунем попал, было, в татарский ясырь, вернулся из плена и горел желанием встретить Нечая и отплатить ему за все, что он ему сделал. Нечая он обвинял в том, что попал в татарский плен, что его села и хутора возле Белой Церкви пропали для него, что он остался теперь бедным, словно церковная мышь, что не имеет даже за что кружку меда купить – во всем этом, по его мнению, был виновен Нечай. Поэтому и теперь, во время этой спокойной езды, в благословенной, медом и молоком текущей стране, его мысли наполнялись образами будущего мщения.
Кость за костью будет ему ломать, соль и горячую смолу за кожу заливать, глаза выкалывать, руки и ноги отрубать, насыщаться мщением еще до того, как забьет его, этого харциза, этого преступника, этого – эх!
В течение двух лет пан Корицкий с утра до вечера на коленях молился, чтоб получить Нечая в свои руки, чтобы выполнить свое мщение на нем. За Мурахву? Нет, не за Мурахву. За Корсунь, так как там весь его регимент был выбит, когда он лез на окопы Нечая, так как он сам получил саблей по лбу от того изувера.
Отряд двигался медленно, проехал Ксаваровку, съехал в глубокий подольский яр, по которому текла речка Студеница, переехал мелкий брод и въехал в Липин. Тут яр становился все теснее и теснее, стены бежали местами почти прямолинейно вверх, но дорога была ровная, и конники начали запевать веселые песни.
Неожиданно дорога повернула направо.
Когда Корицкий объехал поворот, то увидел, что дорога перекопана, а на шанцах из-за грозно настороженных гаковниц и самопалов ненавистно светились глаза людей,
207
готовых на все.
Волосы стали дыбом у полковника, так как он понял, что неосторожно завел свой отряд в засаду, из которой нет выхода.
Придержал коня и заметил многочисленные стволы мушкетов, направленные прямо на него. Кинул глазом влево, вправо. Стены яруги везде чернели от вооруженных людей.
Кошмарный сон или действительность?
Повел руками по глазам, но стволы мушкетов чернели все также грозно, как перед
этим. Страшное видение не исчезало.
Вот зашумели придорожные кусты, и на дорогу выскочил казак, за ним другой и третий.
Первый из них невысокого роста, однако, широченный в грудях и крепкий, как тот дуб, что на хорошей земле растет, пошел бесстрашно на Корицкого, постукивая дорогой саблей.
- Челом, пан Корицкий! - заговорил, моргая черными, словно галка, глазами. - Долго нам пришлось ждать вас. Мы вас ждали намного раньше. Я - сотник Поливайло, к вашим услугам. А это часть моей конной сотни.
Корицкий спросил:
- Чего вы хотите?
На улыбающемся черном лице Поливайло появилось удивление.
- Мы? Мы ничего не хотим. Это ваша милость хочет чего-то, идя в наши стороны.
- Я нашим паном коронным выслан в разъезд.
- Что ж, не хотел бы вашу милость задерживать. Но вашу милость ждут в Жванчике. Люди вашмости останутся тут. - Поливайло блеснул глазами, в которых Корицкий заметил издевательство и напряжение, - им, как вашмость видит, совсем безопасно тут, а мы за вашмостью разрешением поедем одни.
- Куда? – спросил Корицкий в бессильной злобе.
- В Жванчик. Это близко. Вот за горбочком. Нас там ожидают.
- Кто?
Поливайло засмеялся громко.
- Видно, что ваша милость не бывал на Сечи. Там так не спрашивают. Но жаль
И не разговаривая ни с кем, Поливайло прыгнул на коня, которого ему подвели. Двинулись яром.
Корицкий удивился, что Поливайло оставил свой отряд, не давая приказов, и
только позже понял, что все приказы были выданы раньше, еще перед встречей с ним.
Дорога пошла вверх, вначале больше извилистая, потом все ровнее и ровнее. Наконец выехали из яра. Перед их глазами появились кресты, и бани, и хаты Жванчика.
- Вот мы и на месте: еще только вниз и все. Так оно на этом свете водится, что человек идет раз вверх, раз вниз, как ведро в колодце. Как вашмость думает? Не так?
Очевидно, явная шутка слышалась в голосе Поливайло. Корицкий решил не говорить, однако не выдержал.
- Кто там есть? Ваш гетман?
208
Поливайло засмеялся и, не отвечая, стиснул коня острогами и пустил вперед.
Корицкий хотел отъехать в сторону, но в ту самую минуту два казака схватили его коня за повод с обеих сторон и он вынужден был ехать за казацким сотником.
Выехали на рынок маленького городка. С рынка повернули прямой дорожкой к маленькому полуразрушенному замку. На замковом подворье Поливайло соскочил с коня и стал разговаривать с казаками, что были с ним:
- Саблю пану Корицкому оставить. Если он имеет пистоль или кинжал, отобрать и привести его наверх.
Не ожидая ответа, кинул повод в руки казака и побежал по ступенькам в верхние комнаты замка.
Корицкий ссунулся с седла. Идя между двумя казаками, присматривался ко всему. Как возле городка и в самом Жванчике, так и тут, сколько казаков. Везде стояли оседланные кони, горели огни, варили ужин. Казаки возились возле коней, чистили оружие.
Вышли на верхний этаж замка. Казаки открыли двери в большую комнату и впустили туда Корицкого.
Комната была полностью наполнена старшинами. Каждую минуту кто-то входил и выходил. На двор заезжали всадники и вихрем выскакивали с замкового подворья, вероятно, вестовые развозили приказы в разные части.
Поливайло, усмехаясь, говорил Корицкому, идти за ним. Старшины, что стояли вокруг, расступились, давая дорогу к столу, за которым сидело два казака.
Один, который сидел в стороне, седой, писал что-то. Другой, высокий, широкоплечий, молодой, диктовал ему, наклонив голову над столом, так что Корицкий не мог видеть его лицо.
Внезапно отозвался Поливайло.
- Полковник, пан Корицкий тут.
Казак внезапно поднялся и посмотрел на Корицкого, у которого ноги согнулись от страшной неожиданности.
Перед ним стоял Нечай, тот самый, которого он так хотел встретить, чтобы отомстить ему, тот самый, который голотой назвал его два года тому. Тот самый, который вырубил его полк под Корсунем, его самого отдал татарам в ясырь, и теперь захватил весь его полк без боя, без труда, без пролития крови. Нечай! А он два года подряд, утром и
ночью молился, чтобы можно было ему все кости поломать, кожу с него содрать, насытившись его муками.
Нечай отвернул свои гладкие волосы назад и в усмешке высветил свои белые зубы.
- О! Пан Корицкий. Долго мы уже ждем на вашмость пана. Давно не видались! Когда это мы в последний раз виделись, пан Корицкий? Не в Мурахве ли? Так?
Корицкий непроизвольно хлопнул по своему лбу, где белел длинный рубец от Нечаевой сабли.
- Нет, еще потом мы сошлись под Корсунем.
Нечай засмеялся, сел за стол и начал качать головой.
- Что-то недоброе со мною творится. Забуского я имел под саблей и повалил его и знаешь, вашмость, что? – глянул Нечай на Корицкого. – Я даже не знал, что это был
209
Забуский. Узнал бы, было бы чем похвастаться перед товариством, что такого
непобедимого рыцаря повалил.
Корицкий, который слышал шутки в каждом слове, закусил усы.
- Что пан со мной хочет сделать?
Нечай сдвинул брови.
- Бог с тобой, пан Корицкий. Возвращайся к своим людям и с ними в Оршиник, так как, видно, в Бар уже не поедешь. И нет смысла. Своих людей найдешь там, где оставил. Все будут на конях и в одежде. Когда вернешься в Оршиник, поклонись своему пану от
нас и скажи, что мы все тут горим большой любовью к нему. Жаль мне, что бои теперь могут быть тяжелее у вас. А теперь можешь уходить.
Глаза Корицкого загорелись безграничной злостью. Этот казак посмел осмеять его, Корицкого, как пахолка, который должен кланяться своему пану и иметь разрешение уйти. Сжав зубы в бессильной злобе, повернулся, чтобы уйти, но вдруг Нечай крикнул:
- Ага! Постой еще, вашмость! Скажи также своему пану, чтоб теперь не очень-то двигался, так как заняты и заложены все стежки и дорожки. Ни твой пан, ни его сын Петро в Волощину не идут, так как туда кто-то другой пошел.
Корицкий только бессильно проглотил сказанное.
Он вышел, сопровождаемый теми же самыми казаками, которые привели его сюда. Но теперь казаки не спешили отъезжать - пасли коней, давали сено. Корицкий, обозленный до отупения, не обращался ни к кому. Он видел, что Поливайло отъезжал куда-то, бросил ему с усмешкой снова, чтобы тот не забыл о нем.
Солнце уже было низко, когда Поливайло возвратился галопом назад и сказал ему садиться на коня.
Когда Корицкий подошел к своему коню, увидел, что седло было покрыто дорогой леопардовой шубой, которая на концах была украшена золотыми тороками. Шкура была такая большая, что покрывала почти весь хребет коня.
Корицкий ужаснулся. Спросил:
- А это что?
- О! – ответил Поливайло, надувая губы, - это от пана полковника Нечая для вашмости за ожидание. Едем!
Корицкий не знал, что и сказать. За такую шкуру с прикрасами нужно было заплатить не меньше каких-то двести дукатов. Вскипел безудержным гневом. Уже хотел
отбросить драгоценную шкуру, но передумал, так как двести дукатов деньги, и они для него были наградой. Так что, не говоря больше ничего, прыгнул в седло. Поехали.
Когда стали съезжать с горы в глубину яра, Корицкий заметил, что вели много
тяжелых коней, таких, которые были в его полку. Пронзил его страх, и он стал рассматривать внимательнее, но в яру уже темнело, и тяжело было что-нибудь рассмотреть.
Вот они оказались возле выкопанных шанцев перед поворотом. Поливайло придержал коня и прокричал:
- Тут уже наши дороги расходятся, пан Корицкий. Поклонитесь своему пану от нас!
- Повернул коня и отъехал.
Корицкий пустился вниз яра, где был его отряд. Но теперь за поворотом придержал
210
коня, стал, словно врытый в землю и непроизвольный гнев охватил его, словно пожар. Так
как перед собой увидел полк весь в белых, длинных, полотняных свитках на малых, старых маршевых конях, без седел, без вооружения, без ничего.
Поручик Хшановский, его заместитель, подъехал к нему, чтобы о чем-то спросить или сказать. Но когда увидел пышную леопардовую шкуру на седле своего полковника, не сказал ничего, только дернул своего старого коня за повод и безмолвно повернул в яр к своему полку.
* * *
Польский коронный гетман, пан Николай Потоцкий, краковский каштелян, возвратился к своему шатру после осмотра войск, которые перевел из-под Сатанова аж под Оршиник.
Почти двухлетняя неволя в Крыму подняла и укрепила гетмана. В Крыму было тяжело, напитков не было, и он волей-неволей вынужден был удовольствоваться водой и кумысом. Поэтому и мешки из-под глаз исчезли, и мысли стали легкими и чрево меньше.
Только ненависть к казачеству, к холопам, к Хмельницкому ела его, как червь ест старую древесину. Подогревала его жажда мщения: жег стыд за желтоводский и корсуньский погромы, за все унижения, которые пришлось ему пережить в казацком и татарском пленах.
Коронное войско было многочисленное, хорошо обученное. Были там кварцяные хоругви, состоящие в основном из старых ветеранов. Были панские хоругви князя Яремы Вишневецкого, пана коронного хорунжего Канецпольского, воеводы Ланцкоронского, были также хоругви краснянских, яворовских, новгородских и черкасских староств.
Положение под Оршиником было очень выгодное, так как крепкая Каменец-Подольская твердыня защищала его с востока.
Но там Потоцкий не думал оставаться. Ожидал только разрешения короля, чтоб вторгнуться в глубину Украины и чтобы сдавить, задушить и кровью погасить то народное недовольство, которое он все еще называл бунтарским.
Сегодняшний осмотр войска получился отличный. Он понял, что таким большим
войском еще не командовал. Правда, ему не понравилось, что он вынужден делиться
властью с прикрепленными к нему комиссарами князя Вишневецкого, пана Канецпольского и воеводы Ланцкоронского, не считая полевого гетмана Калиновского.
Легче ему было только в том, что коронный хорунжий Канецпольский не рвался командовать, и что пан Ланцкоронский старался идти ему навстречу и помогать ему в его заданиях. Да и с гетманом Калиновским, с которым ему пришлось прожить два года под одной крышей в Крыму, пришлось продолжать и дальше те же самые давние, беспрерывные, постоянные разбирательства, но зато со стороны князя Вишневецкого не было препятствий. Князь Ярема всегда был больной, придавленный, безразличный ко всему, полный тугодумства, все больше терял охоту к жизни, терял силу в руках и ногах. Он в большой тайне доверился лекарю Потоцкого, что болезнь одолевает его все больше и больше.
211
Итак, все командование осталось при коронном гетмане.
Потоцкий кинулся на топчан, выстеленный медвежьими шкурами, и заложил руки под голову. “Если бы только, – думал, – получить разрешение от короля, он двинулся бы на Украину и тогда те паны в Варшаве увидели бы, что у него хватит сил утихомирить, в конце концов, то гнездо бунтарей. Первым будет Нечай, так как он у него на пути. О! С ним он имеет счеты. – Подвигал руками, потому как чесались его ладони. – Эх, кабы достать того щенка! Его не только благодарят за корсуньский погром, но теперь до чего доходит? Если какой-то казак провинится и достанется в руки ему, коронному гетману,
главному начальнику всех вооруженных сил короля, то он не посмел бы его наказать, лишь вынужден был бы требовать справедливости у Нечая! Этого уже никак невозможно стерпеть. Это просто приводит к разгрому Хмельницкого, он вынужден вывести казаков из брацлавского воеводства вместе с заклятым Нечаем. Он уже писал об этом Хмельницкому, но ответа еще не получил. Он сам еще за выкуп из плена хану не заплатил. Так с чего платить, когда эта ребелия не остановилась? Хорошо, что волошский хозяин за него поручился. Было хорошо, если бы сын Петро, каменецкий староста, женился на дочке Лупула. Лупул – княжий род. Да и то, породненный с Радзивиллами. Богатый! Только чтоб этот слепой дурень Калиновский не опередил его. Захотелось ему на старости влюбиться в Лупулову дочку. Старый дурень! – Потоцкий от усердия покраснел. – Старый дурень! – повторил. - Как только окончится поход в Украину, Петро вынужден будет быть в Яссах. Лупулова дочка богаче, чем Любомирская, за которую Петра сватают. Но Калиновский! Кто бы мог подумать! Овдовел и уже женится. Козел какой-то! Мог бы дедом ей быть. На хозяйство метит. Худая пародия. Пришлось старому свататься на старости за дукаты. Гей-гей!”.
Мысли пана Потоцкого замедлили свое течение, и через короткое время послышался его храп. Мухи садились на усы, на нос, на лоб, гетман крутил головой в разные стороны, но храп с каждым разом становился все более глубоким, полным, раскатистым. Благодаря рою мух ему показалось, что обскакали его карлики и стали лоскотать, и защищался он от мух со смехом руками и ногами Неожиданно карлики куда-то исчезли и какая-то большая, лохматая и грозная уродина подступила к нему, вытаскивая когти. Гетман со страхом встрепенулся, открыл глаза и сел. Пот заливал его лоб и страх продолжал отражаться в его глазах.
Потоцкий провел рукой по лбу, затем по глазам, увидел в шатре много панов и офицеров.
- Что случилось, вашмость? – спросил, услышав голос Канецпольского.
- Вернулся разъезд, который ваша милость отправила на Жванчик.
- И что?
- В Жванчике казаки.
Коронный гетман снова провел ладонью по лицу. Потоцкий распалился гневом. Кровь ударила ему в лицо, вздох стал громче.
- Кто руководил разъездом?
- Пан Корицкий.
- Давай его сюда!
- Я тут, ваша милость, - с трудом выступил полковник Корицкий.
212
- Говори, что случилось?
- Мы ехали в Жванчик. Возле Липина мы выехали в яр. Ваша милость знает, какие глубокие яры в той округе.
Потоцкий движением руки прервал разговор Корицкого.
- Знаю, знаю, ну, и что?
- Когда мы все были в яру, нас окружили казаки со всех сторон.
- И что?
- Дали команду остановиться, дальше ехать не разрешили. Только меня взял их
сотник в Жванчик.
- И ты с ним поехал?
- Да, ваша милость.
- Кто он?
Но Корицкий затих. Глаза уставил в землю, губы его сомкнулись в горестный клин, брови тучами нависли над глазами.
Минута томительного молчания, которую никто не хотел прерывать, вернула его обратно в разговор.
- Нечай, - ответил коротко, словно саблей рубанул.
Лицо и шея Потоцкого налились кровью, вздох стал еще короче и громче.
- Нечай? Нечай? Что он там хочет? На нас идет? Хорошо! Кабы только один.
Потом, после короткой передышки, очнулся от первого волнения и спросил:
- Что же он хочет?
- Говорил, что когда ваша милость выбрала Оршиник, пускай будет Оршиник, но он не советовал сейчас пускаться в какой-нибудь поход, ни менять место. Но ваша милость соберет, вероятно, совет об этом. Не советовал идти на волошскую землю ни вашей милости, ни пану старосте каменецкому, так как сейчас туда идет кто-то другой.
- Кто другой? – спросил Потоцкий.
- Не знаю.
Потоцкий повел взглядом по рядом стоящим панам.
- Кто может быть тем “кто-то другой”? - отозвался Канецпольский.
- Не знаем. Может, ваша милость разрешит выслушать, что этот кавалер дальше может сказать, и как закончились его дела? Тогда будем думать, что дальше делать.
- Послушаем, послушаем, - качнул головой Потоцкий.
Но по мере того, как Корицкий стал рассказывать, в каком положении он нашел своих людей, тучи оседали на лоб коронного гетмана.
Наконец он не выдержал:
- Или вашмость не видел, в каком положении встречал своих людей из разъезда?
- Нет, нет, ваша милость.
- Может, вашмость выйдет?! – в бешенстве закричал Потоцкий на пана обозного.
- Ваша милость...
- Можно вашмость выйдет! – нетерпеливо повторил пан коронный гетман, даже не осознавая до конца, что в эту самую переделку пан Корицкий попал из-за Нечая. - Вашмость не только что потерял всех коней, все оружие, но и выставил все наше войско на посмешище. Как можно было разрешить раздеть себя всего? Вооружение отдать?
213
Коней отдать? Без сопротивления? Без боя? Что, вашмость носит саблю для красоты?
Когда Корицкий, темный, словно ночь, вышел, пан Канецпольский со смехом
рассказал пану Марку Собескому, в каком положении он нашел людей Корицкого.
- Ты знаешь, ваша милость, ничего, кроме старой, порванной, вшивой свитки. Нет
ни сапог, ни штанов, ни рубашек. Говорю вашей милости, с одной стороны, любо было смотреть на это, с другой, со смеха можно было умереть. Такого я еще не видел! А кони! Боже!
Паны, что стояли близко, восприняли рассказ больше с насупленным лицом.
Только молодого Канецпольского и яворовского старосту давил смех.
Тем временем пан Потоцкий заговорил:
- Мосци панове! Кто бы из панов хотел сделать такую вылазку на Волощину, чтобы разведать, что все это значит?
- Я могу, - ответил без раздумий Канецпольский.
За ним согласились и другие, но Потоцкий решил:
- Когда его милость пан Канецпольский согласился первым, то он имеет первенство. Возьми, ваша милость, три хоругви и выдвигайся сразу утром.
- На Хотин?
Потоцкий гладил в мыслях усы.
- В Хотине может быть турецкая засада. Мы с турецким султаном не хотим конфликтовать. Лучше, ваша милость, езжай на Старую Ушицу. Там турки засад не держат.
- Перейти Днестр?
- Если нужно, можешь, ваша милость. Только языка достань. Нам нужно знать, что делать. На Хотин я вышлю другой разъезд.
Еще солнце не поднялось над землей, как три собственные, подготовленные хоругви пана Канецпольского прошли мимо Каменец-Подольского, и быстрым маршем
направились в сторону Старой Ушицы. Возле Тарасовки перешли реку Студеницу, а под Холоднявкой наскочили на казацкий отряд атамана Сирко, который был частью новой охочекомонной сотни и с небольшим табором направлялся в село Студеницу. Кинулись
польские хоругви на казацкий отряд, словно кучка голодных волков на стадо овец, но казаки успели обустроить лагерь, стали рубать, кого попало.
Поражен был атаман Сирко и с ним большая часть отряда. Разбитые остатки отряда
стали убегать в направлении Бакоты и Старой Ушицы, где стояли казацкие соединения. Разохоченные легкой победой поляки кинулись в погоню. Но под Бакотой наехали на московскую сотню с сотником Зеленским, которая приняла их таким густым огнем, что почти половина отряда легла трупом на бакотовских полях. Увидев страшный погром, пан Канецпольский приказал повернуть на Тарасовку, проклиная минуту, когда согласился в поход на Волощину. Ехали к Тарасовке той же самой дорогой, которой ехали утром, и увидели, что она густо заполнена казаками.
Повернули тогда на Кулачковцы, но тут догнала их казацкая сотня Гавратинского, и ехала на их плечах аж под самый Каменец-Подольский.
Разбитые, окровавленные остатки трех хоругвей повернули в лагерь в Оршиник, принеся с собой тревогу и замешательство.
214
Пока еще не успели собраться на совет, приехал на телеге селянин из Кулачковцев с письмом к Потоцкому.
Вручил письмо гетману тогда, когда почти все офицеры были уже в шатре.
Потоцкий открыл письмо, глянул на подпись и вскочил, словно укушенный гадюкой.
- От Нечая! – крикнул он во весь голос.
- Что пишет? – спросил пан брацлавский воевода.
Потоцкий начал вслух читать письмо.
“ Ясновельможный и милостивый пан краковский, - писал Нечай. – Когда вчера
пан Корицкий так необычно со своим отрядом въехал просто в мои руки, я ни одного его вояки не велел покалечить, не то, что даже убить. Внимательно позаботился, чтобы слуг Речи Посполитой и короля не обидеть, и в надлежащем почете их держать...”
- Ах ты, поганец! – прервал сам себя пан Потоцкий. Языком смочил губы и читал дальше.
Но дальше в письме Нечай упрекал Потоцкого в том, что между их державами имеется договор не воевать. Но Потоцкий нарушил его разъезд, не обращая внимания на то, что между обоими народами мир вечный, уничтожил казацкий отряд под Бакотой. Это вынуждает его казаков снова браться за оружие.
- Но панове, - крикнул истерическим голосом гетман Калиновский, - да сколько же он будет нас злить?!
- Собака! – крикнул через стиснутые зубы князь Вишневецкий, потом оглянулся, подумал о чем-то, махнул рукой и затих.
Совет не постановил ничего. Паны разошлись по своим шатрам. Но вечером того же дня гетман Потоцкий созвал их на новый совет.
- Мосци панове, - начал он говорить, как только паны собрались, взволнованным, высоким голосом. – Имеется несколько новостей и все они нехорошие. Первая: разъезд из-под Хотина возвратился. Весь днестровский берег охраняется казаками, которые прокопали окопы и никого на волошский берег не хотят пускать. Пан Кондратовский, который сопровождал разъезд, говорит, что холопская сила там силенная, да еще Нечай
там находится.
Паны переглянулись. Ланцкоронский спросил:
- А другая новость?
- Другая новость, панове, еще хуже. Приехал посланник с письмом от господаря Лупула. Хмельницкий напал на Волощину и приближается к Яссам.
Громкий шум, полный живого волнения, пошел по шатру, так как для каждого это была большая, тревожная неожиданность.
- Напал на Волощину?
- Господарь взывает о помощи.
- А мы тут для чего? – спросил кто-то отважный, позвякивая громко саблей.
- Вот почему Нечай говорил, что на Волощину пошел кто-то другой.
- Кто бы мог об этом подумать?
- Потому от бунтовщиков можно всего ждать.
Пан гетман Калиновский вначале молчал, словно ошалевший, и смотрел прямо
перед собой. Неожиданно вскочил, словно ошпаренный.
215
- Чего, чего он может хотеть от Лупула?
Все утихли. Неожиданно начал говорить князь Ярема, и насмешка послышалась в его словах:
- Может, того же самого, что и ваша милость, только не для себя. Он имеет сына. – Снова пошел шум по шатру. Где-то в темном углу кто-то захихикал.
Отозвался Ланцкоронский:
- Теперь понимаем, почему весь берег Днестра обсажен казацкой пехотой, почему их милость пан хорунжий коронный наткнулся на регулярную казацкую пехоту около
Старой Ушицы, и почему Нечай писал письмо, чтобы беззаботно сидели в Оршинике. Видно, между ними там все обговорено, что когда Хмельницкий будет захватывать волошскую землю, Нечай будет сдерживать нас.
- Переедем по их трупам! – раздался чей-то голос из толпы.
Но Ланцкоронский говорил дальше:
- Потому и хочет Нечай, чтобы мы стояли возле Оршиника. Когда мы здесь разместились лагерем, думали, что выбрали наилучшее место, наилучшее для обороны: смотрите, Збруч, Днестр и каменецкая твердыня. Кто на нас мог здесь напасть? Но выйти отсюда это другое дело. Днестр осажден, в Жванчике казаки, вокруг восстание. Говорят,
что Скала, Гусятин, даже Борщов в казацких руках. Куда идти?
- Что же! Оставлять Лупула нежелательно.
- Куда идти? – спросил еще раз Ланцкоронский.
- Мосци панове! – крикнул громко гетман Потоцкий, в основном, чтобы успокоить слишком расшумевшихся. – Збруч также обложен казацкой пехотой.
- Лучше было оставаться под Сатановом, как я советовал, - горячился полевой гетман Калиновский. – Мы бы имели, по крайней мере, свободу передвижения. Теперь этот харциз Нечай имеет нас в своих руках. Но пан краковский никогда не хочет слушать
мудрых советов.
- Нужно быть мудрым, чтобы мудрый совет давать, пан воевода.
И уже началась та самая схватка, которая происходила обычно между коронными
гетманами. Но теперь паны Ланцкоронский, Вишневецкий и другие приблизились к полевому гетману и отгородили его от пана Потоцкого.
После долгого совета решили ждать следующего дня, выслать еще разъезды и
тогда попробовать силой прорваться через Днестр.
В ту же самую ночь приехал королевский гонец с письмом от короля Яна Казимира, чтобы не вздумали переходить Днестр и ввязываться в бой с казаками. Гонец, который ехал через Скалу, подтвердил, что везде видел казацкие соединения, которые великими силами обложили все дороги. Но ему не делали никаких препятствий в езде.
Для польского коронного войска начались дни ожидания, напряжения, безделья и голода. Тем временем Нечай еще больше сжимал окруженных и ждал новых приказов от гетмана Хмельницкого.
216
* * *
Два дня били колокола в брацлавских церквях и два дня гремели пушки на брацлавских стенах, когда гетман Хмельницкий стоял там, возвращаясь из Волощины в Чигирин.
Всюду было людно, шумно, празднично. Духовенство всей широкой округи во главе с митрополитом Косовым и митрополитом критским и назарейским принимало участие в этом празднестве. Они успели вместе с Нечаем вернуться днем раньше, и теперь выехали навстречу гетману во всем блеске с хоругвями, с великой полковой хоругвью, вышитой золотом, которую получил Брацлавский полк от черниц Киево-Печерского
монастыря.
Из-за стуков бубнов и литавр слова нельзя было слышать: они заглушали все, кроме густых пушечных выстрелов и боя многих колоколов.
Когда Нечай вернулся из-под Каменца, бросался сюда и туда, чтобы навести порядок в этом и том, но к своему большому удивлению узнал, что все уже было обдумано, приготовлено, что ему уже незачем волноваться, так как обо всем уже подумала и распорядилась Христя.
- Полковница так повелела, - получал ответ Нечай и после каждого такого ответа гордая, счастливая улыбка появлялась под его усами.
Христя и ее мать, используя совет Косова и Степаниды, продумывали все подробно и исполняли все свято.
Гетман был доволен: и тем, что волошский поход закончился так быстро и блестяще, и тем, что Потоцкий получил хорошую науку, когда оказалось, что он со всей коронной армией не смог справиться с одним-одинешеньким казацким полком. И тем, что Лупул обещал выдать свою дочь за Тимоша. И тем, что здесь в Брацлаве его ждали послы: и от польского короля, и от московского царя, и от турецкого султана.
Но гетман был сдержан, не спешил отправлять послов, был расположен к разговору с каждым, имел время на все и для всех. Когда сошлись в большом зале Брацлавского замка, гетман взял под руку Нечая и подошел с ним к Христе, которая внимательно наблюдала за всем происходящим.
- Вот оно как, - сказал, подходя к ней. – Когда-то в свое время полковники давали
порядок всему, а здесь теперь, куда ни повернешься, все говорят: “наша полковница сказала нам”. Что ты скажешь на это, Данила?
Нечай глянул тепло на Христю и засмеялся.
Гетман говорил дальше:
- Только смотрите, не поссорьтесь между собой, люби Данилу так, как он пожелает.
- Так и будет всегда, пан гетман, как он пожелает.
- Имел я на твоего Данилу, полковница Христя, гнев в сердце, когда он начал мне портить Зборовские условия. А теперь я вижу, что они и так не могли б удержаться. Что тут к нам народу сбежалось со всех концов Украины! Обижался очень пан староста черкасский на тебя, Христя, что Данила с народом не договорился,
- Он обижался на меня? Пан Кисель?
217
- Еге ж. Говорил, что ты народ подстрекаешь к бунту.
- Но, пан гетман, ваша милость видел народ сегодня. Разве он взбунтован? Это все добрые, спокойные, миролюбивые люди.
- Га, пускай и так, раз ты так говоришь. Знаешь что, полковница? Я тут к вам всех полковников пришлю со всей Украины, и тех, что женаты, и тех, кто еще нет – пусть научатся, как жить нужно и как полковница должна себя вести. Согласна?
Христя глубоко поклонилась гетману.
- Ваша милость, вы чересчур ласковы ко мне.
Гетман засмеялся. За это время его окружение: старшины, послы вместе с гетманом медленно возвращались на свои места за столом. Все три митрополита отслужили молебен, включая гетмана и все Запорожское Войско. Когда сели за стол, гетман стал
рассказывать о своем молдавском походе, как они за две недели перешли всю Волощину
вдоль и поперек, аж до самых гор, и затем, глядя на королевского посла, Ермолыча, добавил:
- Знаешь, вашмость, я по правде не ожидал такого поведения от пана Потоцкого. Не то, что войско не двинул на нас, но даже его разъезды не видели нигде.
Ермолыч закусил усы, так как слышал в голосе гетмана издевательство и видел улыбки на лицах старшин вокруг себя.
Тем временем гетман говорил дальше:
- И моего посла, Кравченко, принял, как следует, да в подарок мне дорогую саблю
переслал.
- И коней, - добавил, улыбаясь, Нечай.
- О, правда! И коней. Целый табун – все пана Потоцкого. Скажи, вашмость, пану краковскому, что я ему очень благодарен за них, тем более, что знаю, что коней в лагере теперь нет, так как он таких любит и на таких ездит. Думаю, что пан Потоцкий не будет за это обижаться на меня.
Ермолыч и дальше не отвечал и, словно не видел усмешек, что летали по лицам присутствующих. До него дошли уже слухи, что Нечай захватил целое стадо коней из собственной конюшни пана Потоцкого, который об этом писал не только к гетману, но и к королю.
- Не знаю только, - говорил гетман, - почему пан краковский замкнулся в обозе под Оршиником, мне доложили, будто было тяжело и коней много падало вследствие
недостатка пищи, а те, которые не пали, ни к чему теперь негодные. Хорошо, что прислал своих коней, а то и те поздыхали бы, не евши. Не так ли, Данила?
- Так, пан гетман.
- Когда мой посол, сотник Кравченко, ездил в Оршиник, то застал все коронное войско за шанцами, все в латах и кольчугах. Не понимаю, почему? В кольчугах и панцирях?
Ермолыч все еще молчал, насупив брови. Тихие шутки летали тут и там, когда молодые джуры стали разносить напитки. Вешняк подошел к Нечаю и шепнул ему на ухо:
- Данила, первая чарка за здоровье гетмана. Ты поднесешь!
Данила кивнул головой, поднялся, поднес полную чарку вверх и начал:
- Ясновельможный наш пан гетман, многоуважаемые гости, милости ваши,
218
добродии мои, ваши привилейности и высокопреосвященство владыки и также товарищи
по оружию! Господь Бог разрешил мне своей лаской гостить у таких православных панов милостивых, а на первом месте нашего ясновельможного пана гетмана, освободителя, Богом нам данного, нашего опекуна и защитника! Поэтому, вот эту первую чарку выпьем за здоровье, на славу нашего гетмана и всего Запорожского Войска. Пускай живет наш пан гетман, пускай ведет нас от победы к победе, пока край наш не будет свободным, а люди счастливыми! Слава!
- Слава! Слава гетману! Слава! – загудело вокруг, и новая стрельба из пушек сотрясла крепкие стены замка.
Гетман, очевидно, был доволен. Зала гремела горячими рукоплесканиями. Только Ермолыч крутился неспокойно. Как только чарки наполнили повторно, поднялся и
подошел к царскому послу, Протасьеву, проговорил тост за здоровье короля и царя,
которые обновили свой союз, и теперь снова будут иметь одних в приятелях, а других врагами.
Но гости не торопились пить, посматривали один на другого. В светлице повисло молчание, которое, в конце концов, прервал сам гетман, который начал говорить повышенным тоном, гневно наморщив брови.
- Такими словами о том тесном союзе между Польшей и его царским величеством ни вашмость, ни никто другой не испугает меня, ни Запорожское Войско. Нет, панове товариство, этого мы не побоимся. Если король так и дальше будет нарушать Зборовские
условия, как до этих пор, то мы всем Запорожским Войском ему первыми неприятелями будем. Да. Будем наступать, и воевать, и защищаться до тех пор, как, вот полковник Нечай сказал, край не станет свободным, а люди счастливыми. Московский царь королю за его неправду помогать не станет. Это мы знаем, это верно, что у короля войска мало, а то, что есть, ничего не стоит. Вот один Нечай окружил все войско, которое пан Потоцкий в своей злости двинул на нас, так что чуть с голода не погибло – до последнего. Когда же
царь, не жалея веры православной, королю помогать захочет и встанет на нас – то, - гетман ударил ладонью о стол, - то турецкому султану отдадимся. Тогда, имея помощь от турецкого султана и от крымского хана, пойдем и разрушим его царство так, как Польшу и Волощину!
- Слава! Слава нашему гетману!
Загремела зала и пушки.
Ермолыч побледнел и стиснул зубы. Не надеялся на такой острый ответ. Протасьев заволновался, так как это выступление Ермолыча было ему очень не по душе.
Нечай, который вернулся днем раньше из похода, не понимал, почему люди
смеются. На другой день, когда гости еще не спали, он вместе с Христей и Выговским, сидя за завтраком, спросил мимоходом Выговского о Протасьеве.
Выговский засмеялся.
- Бедный Протасьев, - стал говорить, - имел вчера тяжелый день. Должен знать, что он приехал к гетману совсем по другому делу, с просьбой. Теперь все пропало. Не сможет даже показаться на царском дворе.
- Почему? – спросил Нечай, ничего не понимая.
- Или ты не слышал про Акундинова?
219
- Акундинова? Кто это, или что это?
- Это какой-то москвич, который выдает себя за князя Шуйского. Как знаешь, теперь на Московщине идет волна восстаний, и он хочет с этого получить пользу. Называет себя московским царем или царевичем. Московские послы говорят, что он был каким-то подьячим, или по-нашему подписарем, выкрал деньги и вынужден был убежать из Москвы. Однажды он оказался в Чигирине и нашел дорогу к гетману.
- А гетман?
- Не забудьте, мои милые, что наш гетман не имеет себе равных на целом свете. Так вот, гетман принял его как князя Шуйского.
- Почему? Он имел какие-то доказательства в том, кто он есть?
- Нет, но гетман сразу понял, что будет иметь в своих руках Москву, имея князя
Шуйского. В Москве имеют плохой опыт с самозванцами, которые довели страну до
смуты тогда, как у нас был Сагайдачный. Теперь новый самозванец! В Пскове бьются, в Орле также и, как слышим, в других местах. Если бы такой самозванец там теперь появился, легко можно прийти к новой смуте. А тогда?.. Нужно помнить, что гетман все еще надеется на помощь от наших православных из Москвы. А царь присылает посла за послом, то из их бояр, то из попов и епископов, чтобы гетман выдал Акундинова. Хотим ему голову скрутить. Вот и все.
Нечай покачал головой.
- Выдать из войска? Не было у нас никогда такого порядка.
- На том гетман и стоит. Говорит, из войска выдачи нет и конец. Но не думаешь ли ты, Данила, что это неплохо иметь такого правдивого или неправдивого князя Шуйского в кармане и, когда нужно, покарать его, а когда не нужно, выставить его в каком-нибудь монастыре?
Христя, подсовывая генеральному писарю какие-то сладости, спросила:
- А как, по мнению вашей милости, есть он князь Шуйский или нет?
Выговский развел руками.
- Вот что я скажу, пани Христя. - Всегда тихий, спокойный, словно само смирение, но было в нем и что-то другое, необычное. - Протасьев теперь после выступления Ермолыча в отчаянии. Гетман с места отрубил Ермолычу, как следует, и поэтому Протасьев напился так, что не покажется и на глаза гетману. Не думайте, что это мелочи. Для него все уже окончено на царском дворе. Там ему уже и показываться нет смысла.
Нечай коротким движением руки отложил дело Протасьева.
- А что ты думаешь, Иван, о Волощине?
Выговский блеснул зубами.
- Если Господь позволит, будем иметь вскоре свадьбу.
- Слышала я, - отозвалась Христя, - что эта Розанда очень красивая. Видели вы ее, ваша милость?
- Да, да, полковница Христя. Очень красивая. Как вам известно, Лупул сам грек, его жена какая-то черкеска или грузинская княжна. Вот и дочь вышла и вправду красивая, чернявая и смуглая, как турчанка. А ее большие глаза светят, словно самоцветы.
- Что Тимош?
- Не сводит с нее глаз, как и она с него. Влюбились друг в друга. Говорят, что еще
220
на дворе семиградского князя... Это нехорошо.
- Нехорошо? – удивилась Христя.
- Хорошо, пани Христина, для вас обоих, хорошо для меня, но нехорошо для Тимоша, так как он гетманыч, а она княжна Волощины. В таких парах следует прислушиваться к разуму в голове, а ие к своему сердцу.
Христя решительно повела головой, но не сказала, о чем были ее мысли.
Выговский глянул на нее и, смеясь, сказал:
- Я знаю, знаю, пани Христина, но что делать? Так оно есть на свете. Хотел бы я, чтобы сватание Тимоша было по приказу разума, а не сердца.
На второй день гетман с целым почетом поехал в Кальник, где его ждал полковник Богун. Нечай с несколькими конными сотнями двинулся навстречу своим пешим сотням,
которые еще возвращались из-под Каменец-Подольского. Встретил их уже между Баром и
Новой Ушицей, так как двигались медленно по направлению к Бару. Зеленского, который замещал его в команде, отыскал в Новой Ушице, где тот смотрел за переправой последней сотни через речку.
Нечай подъехал к нему.
- Как идет поход? Спокойно?
- Никто не тревожил.
Двинулись вместе на конях за сотней.
- Что Потоцкий?
- Если бы имел конницу, пустился бы, вероятно, за нами. Но его всадники ходят теперь пешком. Не на чем им ездить.
Нечай засмеялся и протянул руку Зеленскому. Крепко сжались ладони. Гордая радость была у обоих на душе.
* * *
Гей! Гей! Уже два года прошло с того времени, как Дюжий оставил родной дом. Образ Анны, ее слова, незатянутая рана раз за разом мучили его: темная кровь слепила волосы, под волосами глубокая рана. Он отплатил уже за это? Нет еще, так как все еще
чувствовал теплую кровь на своих пальцах, все еще видел волосы, слепленные кровью. Он еще чувствует боль в сердце. Собственно, жениться во второй раз не захотел. Советовали вернуться в село и начать работать. Но он и говорить на эту тему не стал. Возвращаться к
кому? Андрейка у полковника научился грамоте и в полковой канцелярии работает. Любят его там. А он? Он, словно та бездомная собака!
Два года – это большой кусок жизни. За это время много воды в реках утекло, много крови чернозем в себя принял.
Пришел он в войско новичком, даже не знал, как себя вести. Теперь уже атаман. Кто это знает, может, скоро станет сотенным атаманом или есаулом в сотне. Мог бы стать, если бы был грамотным. Любят его и уважают, так как он знает, чего хочет. И страха у него нет, и сила есть. Та самая сила, что когда-то была, но и не та уже, которая когда-то была для того, чтобы действовать, хлеб выращивать, молиться и мирно жить. Эта
221
теперешняя сила другая: она для того, чтобы убивать, мстить, разрушать, жечь
немилосердно, жестоко, защищать ту землю, в которую проникла кровь Анны и кровь Андрейки. Но это сила! Сильная, крепкая, грозная!
Андрейке хорошо. Для Андрейки полковник как мать родная, когда он сам сирота, одинокий, как палец. Одна его родня теперь – это войско, один батько и полковник, одна жена и сотня.
Дюжий возвращался в полк. Он имел разрешение полковника съездить в родное
село, увидеть могилку жены. Но вместо села он увидел только развалины, люди съехали, не у кого было расспросить, где и могила жены.
Когда стемнело, Дюжий бросил несколько грубых сухих веток в огонь и улегся под дубом. Дуб стоял у дороги, который теперь в час военной завирюхи также стал зарастать
травой.
Вдруг конь перестал пастись и поднял голову. От дороги послышался топот конных копыт. Дюжий подхватился, бросился к мушкету, который стоял под деревом. В это мгновение услышал голос за собой:
- Если двинешься, погибнешь. – Через жупан и рубашку почувствовал кончик ножа на своей коже.
Проклиная собственную неосторожность, стоял тихо, без движения. Человек, который давил ножом под левое плечо, спросил:
- Кто ты?
- Федор Дюжий.
- Откуда?
- Из Беспечной.
- Куда направляешься?
- В Красное.
Тем временем другие конники приблизились и остановились возле костра. Кое-кто соскочил с коня и подкинул несколько мелких веток в огонь, который сразу загорелся ясным светом. Дюжий увидел, что всадников было не меньше двадцати. Все были на добрых конях и при хорошем вооружении.
- Кто это? – спросил один из них, видно, начальник.
- Говорит, что его имя Дюжий.
- Казак?
- Сабля у него и мушкет, и конь, ваша милость.
- Один?
- Сам.
- Хорошо, - отозвался голос того, которого величали “вашей милостью”.
Тот соскочил с коня и подошел к Дюжему. Увидел Дюжий перед собой казака - высокого, широкоплечего, с длинными, толстыми усами и грозным рубцом возле левого глаза и через всю левую щеку.
- Кто ты? – прозвучал вопрос. Озабоченные темные глаза пробили Дюжего, как стрелы.
- Федор Дюжий, - ответил он спокойно, внимательно следя за каждым словом и каждым движением тайных гостей. Страха у него не было совсем.
222
- Ты из реестровых?
Дюжий замотал головой.
- Не попал в реестр?
Дюжий снова покачал головой и понял, что эти люди враги, и им правды не надо говорить.
- Почему не попал?
Дюжий повел плечами.
- Другие были лучше, - и больше ничего не отвечал.
Начальник засмеялся. Обращаясь ко всем, проговорил:
- Нечего здесь стоять! Этого человека взять с собой.
Двинули дорогой на Гришевцы. Но вскоре повернули налево, переходя один горб,
густо заросший кустарником, затем второй, повернули налево и выехали на поляну, на
которой стояло низкое жилое строение, больше напоминавшее землянку, чем хату.
Соскочили с коней и, не зажигая свеч, вошли внутрь. Тут было так темно, что Дюжему пришла мысль – не убежать ли? Но раздумал и стоял тихо. – “Раз уже попался, - думал он, - то лучше подождать и увидеть, что это за люди и что будет дальше. Что полковник сказал бы, если бы он сейчас убежал, не зная, в чьих руках был?”
Кто-то запалил смоляную сосновую щепку. Блеснул луч и одновременно
послышался голос начальника:
- Закройте двери, чтобы света в лесу не было видно.
Развесили длинное старое одеяло, чтобы заслоняло свет от верха до пола.
- Хорошо. Теперь давай этого Дюжего сюда!
Дюжий подошел, бесстрашно и спокойно.
- Ты в какой сотне?
- Охочекомонной, - ответил без размышлений.
- Говоришь, были лучше тебя для реестра?
Дюжий еще раз повел плечами, не отвечая.
- Кто охраняет Краснянское? Все еще Шпаченко?
- Шпаченко старший в Краснянском.
Незнакомец выпрямился и глянул удивленно на огонь.
- Гей! Гей! А в твоей охочекомонной сотне кто сотник?
- Половка.
- Какой Половка? Грыць Половка?
- Да.
- Запорожец?
- Да.
Незнакомец стал ходить туда-сюда по маленькой комнате, долго не отзываясь ни единым словом. Новость, видно, заинтересовала его, потому что руки его задрожали, когда стирал выступившую из глаз слезу. В конце концов, пришел в себя и остановился перед Дюжим.
- Правду ты говоришь? Ты знаешь, кто Половка для меня?
Дюжий переступил с ноги на ногу.
- Как мне знать, когда я не знаю, кто ты есть, пан?
223
Незнакомец повернулся к своим людям и кивнул головой.
Тогда к Дюжему подступил человек малого роста с широким носом, скошенными глазами и проговорил на довольно чистом украинском языке:
- Склони голову, казак. Это есть гетман его королевской милости Войска Низового Запорожского – Семен Забуский.
* * *
- Пойдешь ко мне на службу? Я в людях нуждаюсь. На конях и пеших. Ты один из тех, кто страха не знает. И сила у тебя есть. Мне такие нужны. Дам тебе хутор, какой
захочешь и где захочешь, и в реестр впишем. Хочешь быть в реестре? – продолжал
говорить Забуский.
Дюжий словно задумался.
- Кто б не хотел, ваша милость?
- Я вырос на руках Половки. Он был мне как отец. Он меня учил и любил. Я хочу с ним видеться.
Глянул вопросительно на Дюжего.
- Много раз из беды меня выручал. Своим сыном звал. Вероятно, теперь также помогает мне. Его голос много значит среди казачества. Ты уверен, запорожец, что это Грыць Половка? Да, это он. Это он! – радостно говорил сам себе Забуский. - Если бы Половка перешел ко мне! Старый Половка! Сотником теперь стал! А кто же знает лучше войсковое дело, как не он? Этот щенок Нечай не такой дурак, как я думал, так как умных людей отбирает. Шпаченко, Половка! Эй, Дюжий, слушай!
- Слушаю.
- Нечая ты видел когда-нибудь?
- Полковника? Видел.
- А жену его?
- Полковницу? Видел.
- Где?
- В Брацлаве.
- Что ты там делал? – подозрение недоверия забрезжило в голосе Забуского.
- Наша охочекомонная сотня недавно переехала в Красное.
- Ага! Я слышал об этом. Где они живут? На хуторе или в замке?
- Откуда ж мне знать, ваша...
- Жалко, что не знаешь. Но узнать тебе не будет трудно, правда?
- Не будет.
Дюжий чувствовал, как его ногти вонзаются в зажатые ладони. Рад был, что в ночи Забуский не мог видеть его глаз.
- Ты неразговорчивый. Это хорошо. Если будешь мне добросовестно служить, высоко пойдешь и жалеть не будешь. Поедешь от меня в Красное?
- Если нужно, поеду.
- Зайдешь к Половке. Скажешь ему, что его старый друг тяжело болен, и хочет его
224
видеть. Мой человек будет ждать на главной дороге, там, где мы тебя встретили. Если вы
будете сами, он поведет вас ко мне. Если ты изменишь, и Половка приведет людей с собой, никого не увидите. Понимаешь?
- Да.
- И узнай мне, где Нечай и Хр... – полковница, - поправился Забуский, - или в замке, или на хуторе?
- Узнаю.
- Когда привезешь весть, получишь награду и службу от меня. Если нет, найду тебя. Понял?
- Да.
- До Красного недалеко. Можешь сейчас двигаться, так как мой человек с утра
будет ждать вас. Езжай сейчас.
Но Дюжий стоял, не двигаясь.
Забуский глянул на него вопросительно.
- Я имел кошелек и несколько червонных в нем. Этот человек забрал их у меня, - Дюжий указал пальцем на того, который был в охране у Забуского.
- Отдай! – крикнул Забуский грозно, хватаясь за нож.
Кошелек быстро перешел назад за пояс Дюжего.
Но он все еще продолжал стоять на месте.
Забуский стал перед ним.
- Чего еще ждешь?
Дюжий улыбнулся.
- Сотник Половка битый волк. Может не поверить и не захочет приехать.
Забуский заволновался.
- Это правда, что Половка битый. Скажи ему, от кого ты.
- Не поверит.
- Возьмешь этот перстень. Он его знает. Если меня послушает, то перстень твой.
Дюжий протянул руку за перстнем.
Забуский продолжал дальше:
- Помни, что высоко пойдешь, если пойдешь за мной. Такая минута, как теперь, случается только раз в жизни.
- Не понял! - переспросил Дюжий, хотя хорошо знал, о ком Забуский говорит.
Забуский нетерпеливо топнул ногой.
- Мне нужен не Половка, а Нечай. Хорошо, можешь ехать.
* * *
Половка спал у себя на квартире, когда Дюжий пришел к нему. Выслушал внимательно, не перебивая ни одним словом. Когда Дюжий закончил, Половка спросил:
- А почему ты не признался, что ты в брацлавской сотне?
- Так как там многие попали в реестр. Также как и в краснянской.
- Так почему ты не хотел признаться?
225
- Не хотел.
- Ты хитрый. До черта хитрый. С реестровиком он не был бы таким откровенным.
- Половка гладил длинные усы. - Ты знал, кем я был для Забуского?
- Нет, не слышал никогда.
- Так. – Половка смотрел на Дюжего. - Он говорил правду. На руках его носил,
ходить научил, говорить, так как своего отца и мать он потерял очень рано. Татары убили. Потом, когда он был еще маленьким мальчиком, стал я его военному делу учить. Гей! Гей! Если бы я знал, что воспитываю гадюку! Не знал! – Половка развел крепкими руками. - Христос мне свидетель, что не знал, не думал, не соображал. Ты говоришь, что гетманом велит себя величать?.. Прокоп!
В комнату вошел малый, худощавый казак, джура сотника.
- Скачь-ка, Прокоп, к сотнику Шпаченко. Скажи ему, что я прошу его, чтобы он ко
мне пришел. Торопись!
Когда Прокоп вышел, Половка говорил дальше:
- Шпаченко все нужно сказать и посоветоваться. Так вот, нашел я его, кормил я его, учил, думал: на славу Божию и на славу матери Сечи! Но вышло не то. Срам вышел, срам для Сечи, срам для войска низового, и самый большой срам для меня, старого! Кто знал, кто мог угадать?..
Пришел Шпаченко, такой седой, крепкий казарлюга, с лицом, обсыпанным многочисленными гнойниками, с длинным запорожским волосом, который каждый раз можно было видеть среди казачества, с орлиным носом и взглядом степного орла.
Затуманилось его лицо, когда Половка рассказал, что сам знал.
- Ты говоришь: выспрашивал о полковнике и полковнице? – спросил Дюжего.
- Гм! Хотел знать, где они живут. На хуторе легче ему их достать, в замке тяжелее. И о детях их расспрашивал. Я тебе говорю, Грыцю, он снова какую-то чертову штуку задумывает. Ничего. Пошлю я сейчас надежного посланника в Брацлав, чтобы об этом полковника предупредить. Пошлю также гонцов в станиславскую, брацлавскую и другие
сотни, чтобы сделать облаву. Наши сотни можно выдвинуть сейчас.
Уже перед самым утром Половка поднялся во весь свой рост, подошел к иконе Богоматери, при которой горел огонь, положил трижды широкий знак креста, на своей
груди поцеловал икону, снова перекрестился и тогда всем телом повернулся к Шпаченко.
- Все готово?
- Готово.
- Подведите моего коня, Прокоп. Я поеду вперед.
Шпаченко аж отскочил назад от удивления, когда это услышал.
- Едешь к нему?
- Прокоп, дай мне мою старую саблю. Она лучшая.
Прокоп подал ему саблю, длинную и тяжелую. Старый поднес ее и поцеловал.
- Ты мне никогда не изменяла, правда? Не подведи и сегодня.
Приложил саблю к боку и обратился к Шпаченко.
- Делай, друже, как считаешь. Но я уверен, что когда меня не увидят на дороге
утром, то никто их не найдет. Я знаю Семена лучше, чем кто-либо другой. Правда, вы выставили сети, но те сети имеют также большие глаза, что легко их пройти такой щуке,
226
как Забуский. Но если меня утром там не будет, тогда нечего его и искать.
Когда Половка вышел во двор, Дюжий ждал его возле своего коня, готовый ехать за ним. Половка глянул на него при лунном свете.
- Я поеду сам. Спасибо тебе, сынку. Так вот эта дорога самая простая за Гришевцами? Да?
- Да.
Половка, как молодой, вскочил на коня, снял шапку, перекрестился и обратился к казакам:
- С Богом оставайтесь, панове товариство! Если я кому сделал какую неправду, пусть простят, а Господь ему его провины забудет. Прощайте, мои милые друзья, не поминайте лихом словом, если не возвращусь.
Отъехал медленно, высокий, выпрямившийся, как тот дуб, достойный, словно
гетман. Только седые усы по обе стороны его лица трепетались в лунном свете, как
бунчуки при гетманской сабле.
Проехал Гришевцы и въехал в лес. Стегнул коня до свободного шага. Конь словно знал, что его хозяин выбрался в необычный поход, тоже шел потихоньку, сгибая
голову и крепко ставя на мягкую землю прямые ноги.
Но вот, непонятно откуда, появился всадник и двинулся в направлении к Половке. Его косые глаза встретились с глазами старого сечевика.
- Ты кто такой?
- Не спрашивай, а веди к своему пану.
- Хорошо.
Повернули. Татарин повел Половку дорогой, как будто по ней он ездил всегда. Вдоль рва, через густой лес въехал на дно какого-то яра. Из яра выехали на гору и Половка заметил, что татарин постоянно старался, чтобы за собой не оставлять никаких следов.
Наконец, выехали на поляну, окруженную с двух боков темным лесом.
Там были люди и кони.
Татарин удержал коня и соскочил на землю. Потом взял повод коня Половки и проговорил кратко:
- Тут.
Половка слез с коня, спокойный, гордый, молчаливый и пошел за татарином. Миновал густой куст калины и неожиданно увидел перед собой Забуского. Аж отшатнулся, когда посмотрел на его лицо, испорченное длинными шрамами, но не сказал ничего.
Зато Забуский подступил к нему с вытянутыми руками.
- Батько!
Старый запорожец остановился. Забуский стоял перед ним спокойный, холодный, словно тесаный из грубого камня. Саблю, что висела низко, поставил перед собой, и на ее ручку положил обе руки.
У Забуского руки обожгло, заморозил их взгляд холодных глаз.
- Неужели и ты против меня, батько? – спросил Забуский, не доверяя себе. - Чего же ты приехал, если так?
227
- Чтобы тебя забрать с собой, - грозным голосом ответил сотник.
- Куда?
- На суд всего товарищества, - продолжал грозно, - за грешные твои дела, за измену. Отдай мне саблю, и едем к Даниле. - Я хотел сделать из тебя честного сечевого рыцаря, не учил измене.
- Так ты же мне был отцом, защищал как родного ребенка...
- Лучше было бы, если бы не защищал, а раздавил как паршивую гадюку. Словом, ты отдай саблю, и едем со мной. Отправлю тебя к Нечаю, а он отправит к гетману.
- К Нечаю? – вскрикнул Забуский не своим голосом. – К гетману? Я и есть гетман Войска Запорожского. Король отобрал булаву у Хмеля и отдал мне.
Забуский стал бить себя в грудь, кровь ударила ему в голову, он зверел, изо рта
потекла слюна. Этот гнев страшно пронизал и овладел Забуским, сводя его с ума.
Половка снял правую руку с ручки сабли и сделал ею предупредительное движение.
- От тех времен, когда Сечь-мать Сечью стала, не было такого обычая, чтобы какой-то король назначал гетмана. Гетманом Запорожского Войска может быть только тот, кого товариство выберет. Выбрало тебя сечевое братство гетманом, Семен?
- Может выбрать... Вот выбрало теперь другого гетмана, Худолия.
- Худолий такой же самый негодник и изменник, как и ты, Семен. Он был твоим союзником. Но голова его уже слетела с плеч. Так что не теряем время. Еще раз говорю: отдай саблю и едем!
- К Нечаю! – захохотал, словно сумасшедший, Забуский. – К Нечаю? Не дождешься этого, ты, старый дидуган. Я тебя уже со своих рук не спущу. Зарублю!.. Волкам твое тело брошу на съедение... Пропади!..
С саблей бросился на Половку. Силы были неравные, так как Забуский, молодой, имел преимущество над старым сечевиком и силой и подвижностью. Но старый Половка
словно ожил. Его тяжелая сабля отбила страшный удар Забуского и со лба Забуского стала течь свежая кровь.
Однако рана была, вероятно, неглубокой, но вместо того чтобы ослабить его натиск, дикую ненависть, она еще более распалила его душу. Забуский снова прискочил к Половке и снова их сабли скрестились так, что искры посыпались.
Удар шел за ударом так активно, что глаз этого не мог поймать, только сабли творили блестящие круги. В этот момент Забуский снова отскочил, окровавленный от новой раны через левое ухо и шрамом, прошедшим по левой стороне лица. Закричал от боли, гнева и злости, как раненый волк, и всем телом бросился на Половку. Засвистела сабля Забуского и упала на шею Половки. Ударила кровь струей из разваленной острым лезвием шеи и первый сечевик, словно громом пораженный, повалился на землю, все еще в памяти, не выпуская сабли из руки: кровь ленточкой лилась из большой раны.
Забуский подскочил к Половке и концом сабли уперся в его грудь. Но тот еще жил, хотя весь истекал кровью.
Забуский посмотрел на него и услышал голос, что становился с каждым разом
слабее и слабее.
- Будь же ты проклят из рода в род!
228
Страх охватил Забуского. Сняв свою саблю с груди умирающего, увидел, что ленточки крови прекратились, глаза стали стеклянными и смерть забрала старого к себе.
Осмыслил происходящее и дикий, панический, сумасшедший страх потряс его, словно вихрь могучего смерча.
- Я отца убил! Я отца убил! – крикнул сам себе, повернулся, глянул на окровавленную саблю, которую держал в руке, бросил ее на землю, подбежал к коню и, кривляясь от боли обеих ран, вскочил на седло и пустился в темную густошь леса.
* * *
Забуский после убийства Половки стал пить с утра до ночи. Постоянно был
пьяный, как днем, так и ночью. Он не желал ни с кем говорить и с ним тоже никто не говорил. Он стал пропащим человеком – пьяницей.
229
Глава шестая
На гетманском дворе в Чигирине, в той его части, которую построил еще старый Канецпольский, в большой просторной комнате горели десятки восковых свеч и большой огонь горел в комнате. Комнату заполняли старшины, что расселись на широких липовых лавках и ясеневых стульях.
За отдельным длинным столом сидел Выговский в обществе нескольких писарей из генеральной канцелярии.
Гетман, опершись на поручни дубового стула, был уже, видно, уставший затянувшимся советом, разговорами с послами, докладными бумагами, которые получал от каждого из полковников, так как тяжелые веки упали до половины глаз, лицо вытянулось, и брови застыли над глазами.
Нечай, который докладывал про свой полк еще накануне, прислушивался теперь к докладу полковника Шумейко из Нежина, наблюдая, как собираются тучи над челом гетмана.
Прокоп Шумейко, который до восстания был атаманом в реестровом полку, тот самый, что на корсуньском погроме завоевал и до основания разрушил казацкую твердыню, говорил медленно, описывал состав полка, вооружения и старался говорить подробно, так как хотел гетман, когда вдруг неожиданно гетман перебил его:
- Кто есть Грыць Кобилецкий, Прокоп?
Шумейко, казак коренастый, сильный, крепкий в руках и в слове, речь которого гетман так неожиданно прервал, посмотрел на гетмана удивленно:
- Кобилецкий?
- Да.
- Он сотник нежинской сотни.
- Пришлешь его ко мне. Я его не знаю.
- Хорошо. А зачем?
- Да вот пан Потоцкий его очень хвалит. Не служил он раньше у пана краковского?
- Не знаю.
- Что ты о нем думаешь?
- Голову имеет на плечах и отважный. Но... моментами слишком ляхом несет.
- Вот же пан Потоцкий и пишет, что он намного смышленей тебя и советует ему полк передать.
- Вот оно как! – послышался голос кого-то из присутствующих.
А Демка Лисовец, поблескивая белыми зубами от света свечек, пошутил:
- Ты ему, Прокоп, вижу, также в печенках сидишь, не только Данила.
Гетман покачал головой.
- Да, Данила потому, что лег ляхам на дороге и не пропускает, а ты потому, что ты служишь полковником в его резиденции в Нежине. Но что-то это дело с Кобилецким мне не нравится. Пришли его ко мне.
- Пришлю, батько. Он тут, в Чигирине, теперь со мной.
Гетман поднялся со стула.
230
- Я думаю, панове товариство, что на сегодня хватит с нас. Закончим наши дела завтра.
Поднялись старшины, и от движения поднялся в комнате шум. Но время было уже позднее, и каждый спешил на квартиру, поэтому быстро стали расходиться.
Вышел и Нечай с Богуном и Лисовцем и перед домом задержался.
- Ты где стоишь на квартире? – спросил Богун.
Нечай указал на дом.
- Там, где и ты, но я сейчас еду в Субботово.
- В Субботово? О! Наверное, Христя в Субботово, да?
- Да.
- Жаль. Поехал бы с тобой, но у меня сегодня еще дела. Поздравь ее от меня.
- Хорошо, - ответил Нечай.
Два казака, которые почему-то крутились возле коней, глянули один на другого, прислушиваясь к разговору полковников. Один кивнул в знак чего-то головой другому и оба исчезли в тенях ночи, никем незамеченные.
Дрозд привел коней. Нечай вскочил на своего коня, крикнул Богуну, Лисовцу и другим “доброй ночи”, повернул круто коня и поехал за ворота. Лисовец посмотрел вслед ему, о чем-то думая. Потом взял Богуна за руку, и они пошли к дому.
- Если бы я имел сына, - начал говорить он, - назвал бы его Данилой.
- Ба!.. – ответил Богун.
Лисовец посмотрел на Богуна и понял, что это слово много значит для него.
* * *
Буланый Нечая, который застоялся за весь день, рванулся вперед. Тонкий лед ломался под его копытами. Давно проехали Чигирин. Тихо было вокруг. Стучали только конские копыта, звенели временами подкова о подкову. Где-то далеко в ночной темноте зловеще раздавался вой волков.
Так доехали до густого чагарника, который разросся до половины дороги в Субботово.
Вдруг из кустов, ближе к дороге, донесся выразительный человеческий стон.
Удержали коней.
- Посмотрю, - проговорил Дрозд, сопровождавший Нечая – Кто-то стонет.
Соскочил с коня и пропал в серой темноте.
Внезапно в ту же самую минуту возле Нечая зачернели темные невидимые фигуры.
- Теперь другого! Не дайте ему уйти! – услышал Нечай чей-то голос и понял, что попал в засаду.
Он был на коне и знал, что, если захочет, сможет легко вырваться из рук нападающих. Но об этом он не думал. Его верный старый друг Дрозд был в небезопасности. Кто знает, живой ли еще?
Несколько пар рук протянулись к Нечаю. Но сабля Нечая была выхвачена из
231
ножен, словно злая гадюка из норы, и два близких нападающих упали, не имея возможности даже крикнуть. Третий нападающий, который напирал с саблей в руке, заверещал леденящим, нечеловеческим голосом, когда его рука вместе с саблей была отрублена ниже локтя и покатилась на землю.
Повалился за ней и сам нападающий.
Нечай, располагая теперь вокруг себя большим пространством, посмотрел кругом и увидел еще четырех гультяев, которые приближались уже осторожно и старались окружить его со всех сторон.
Один из них, с пистолетом в каждой руке, показался Нечаю наименее защищенным, поэтому он наклонился в седле, вырвал левой рукой пистоль из кобуры и выпалил нападающему прямо в грудь. Тот упал и уже не имел возможности использовать свои пистолеты.
В ту же минуту Нечай бросил выстрелянный пистоль на землю, собрал кисти повода в левую руку и, словно громом пораженный, согнулся на правый бок коня, когда заметил, что его нападающий с левой стороны достал из-за пояса нож и бросил в Нечая.
Тяжелый нож только просвистел над его головой. Тогда Нечай снова поднялся, стал в стременах, и этот близкий противник, который думал, что Нечай ранен, неосмотрительно приблизился на расстояние досягаемости сабли, взмахом своей сабли Нечай повалил на землю противника в смертельных судорогах с пробитым горлом.
Трое остальных оцепенели от страха. Двое из них бросились убегать вперед, а третий побежал за кусты, где, вероятно, были спрятаны кони. Первого из убегающих Нечай повалил, наехав на него конем, и почувствовал, как ломаются его ребра под конскими копытами. Другого повалил лезвием сабли и поскакал за тем, что прятался в кустах. Увидел, что тот не добежал до коней и подался в направлении Чигирина.
Погоня за ним длилась недолго, Нечай догнал его и крикнул грозно:
- Сдавайся!
В тот же миг его сабля острым концом коснулась места под левой лопаткой убегающего. Тот сдержал коня.
- Брось саблю!
Сабля со звоном упала на землю.
- Выброси пистоли! По одному!
И пистоли полетели на землю вслед за саблей.
- Твой пояс? Все, что в нем, отдай!
Кошелек с деньгами и какие-то бумаги перешли в руки Нечая.
- Сбрасывай пояс!
Пояс был суконный, длинный.
- Руки назад! Вот так! Быстро!
Одновременно со словами носок сабли встрял в ребро, пробив кожу.
Тогда Нечай взял свою саблю в зубы, и быстро и крепко связал обе руки убегающего так крепко, что у того сразу задеревенели пальцы.
Потом вернулся к месту засады, не проговорив ни слова. Тела убитых и раненых лежали на снегу. Один из них, раненый, попробовал подняться. Нечай еще оглушил его, чтобы лежал спокойно, а сам поехал туда, где пропал Дрозд.
232
На свою превеликую радость увидел, что Дрозд сидит на земле и двумя руками держится за голову.
- Дрозд! Ты живой?
Дрозд отнял руки от головы.
- Слава Богу, что ты живой, полковник. Ах, проклятье! Запоморочили меня. Кто они?
- Сейчас посмотрим. Ты ранен?
- Кажется, нет. Крови нигде не видно, только в ушах будто гудит, а перед глазами, словно мухи летают.
- Чем-то тупым тебя повалили. Жаль, что нет водки. Ага! Может, тот харциз имеет?
Обратился к пленному:
- У тебя есть водка?
- Есть.
- Хорошо. А теперь на коня!
Пленный минуту сомневался. Но эта минута дорого ему стоила, так как вмиг слетел с коня, как будто в него гром ударил.
- Ложись лицом на землю!
Со стоном и трудом связанный пленник повернулся, выставляя связанные на плечах руки.
- Лежи так спокойно, если тебе жизнь мила.
С этими словами Нечай соскочил с коня, привязал его вместе с другим к близлежащим кустам, достал бутылку с водкой и подал ее Дрозду.
Сам стал осматривать его голову, ощупывая пальцами. Раны не было, только здоровенная шишка выступила высоко за левым ухом.
- Ничего себе шишка! – произнес Нечай, не выпуская голову Дрозда из своих рук. – Кость как будто цела. Раз так, то и, слава Богу!
Дрозд после водки почувствовал себя лучше и пытался подняться на ноги. Нечай помог ему.
- Летают еще мухи перед глазами?
- Нет, только барабаны гудят в ушах, как перед битвой.
Нечай засмеялся.
- Это уже по битве, Дрозд.
Дрозд посмотрел вокруг себя. Попробовал идти, но сначала как-то не получалось. Зашатался, словно пьяный. Только через минуту его движения стали уверенными. Шел медленно, останавливался над каждым поваленным нападающим. Когда обошел кругом, повернулся и отозвался после долгого молчания:
- Восьмерых. Трое убиты, двое доходят. Этот здесь и один там, не ранены, а восьмой с отрубленной кровоточащей рукой. Никто не убежал?
- Конечно, нет.
- И это ты один сделал, полковник? – словно сожаление прозвучало в его голосе.
- Нет, нас было двое, - ответил, смеясь, Нечай. – Ты и я. Теперь хочу, чтобы ты
наблюдал за этим связанным. Это, вероятно, их начальник. Я приведу еще и того, который не ранен, а то сбежит.
233
При седле пленника нашли хороший татарский аркан. Нечай схватил его и поехал
искать того, которого повалил саблей. По дороге увидел, что нападающие привязали коней к кустам недалеко от дороги.
Когда подъехали к тому, которого Нечай только оглушил, то увидел, что он уже стал проявлять признаки жизни. Нечай бросил снегом в его лицо, и это привело поваленного в сознание. Потом он сильным движением поднял его с земли.
Нападающий посмотрел на него большими, перепуганными глазами.
- Поднимись! – скомандовал Нечай. - Давай руки назад!
Без сопротивления дал руки, и аркан крепко, твердо въелся в них. Пальцы одеревенели. Другой конец аркана Нечай привязал к седлу и соскочил с коня.
- Иди!
- Куда? – спросил пленный, наполовину мертвый от страха.
Но вместо ответа почувствовал, как конь резко рванул его за завязанные на спине руки... и он повалился на землю. Конь потянул его на аркане без сил от страха и боли.
Когда приблизился к Дрозду, Нечай соскочил с коня, отцепил от кульбаки аркан и привязал коня к ветке.
Дрозд положил засохший мох и листья в кучу, насыпал на нее немного пороха и начал разжигать огонь.
- О, ты огонь разжигаешь? Это хорошо. Присмотри за нашими добрыми приятелями.
Огонь не разгорался. Дрозд долгую минуту не говорил ничего, раздувая вытянутыми губами появившуюся искру. Наконец, получилось. От пороха, который вспыхнул огнем, загорелись мелкие палочки.
Блеснуло пламя, и Дрозд посмотрел на узника и подтянул его ближе к огню.
- Это кто-то не из простых, глянь, как одет.
Нечай подошел к связанному, и наклонился над ним.
- Кто ты?
Тот промычал что-то, но Нечай не понял.
- Встань! – крикнул Нечай нетерпеливо.
Узник поднялся с трудом.
- Иди сюда! – показал ближе на огонь.
Узник подошел ближе.
- Спрашиваю, кто ты? Не дай Боже, чтобы я еще раз повторил вопрос.
- Я Мартин Кобилецкий.
- А Григор кто?
- Мой брат.
- Вот оно как!.. Гм!.. А ну, Дрозд, разведи лучше огонь, чтобы мы видели, что это за такая птица.
Огонь, усиленный травой и ветками, разгорелся и бросил светом по кустам. Нечай увидел перед собой высокого, плечистого человека среднего возраста с шевелюрой,
постриженной на шляхетский манер, с навощенными усами и в богатом кунтуше.
- Кобилецкий! Не служил ли ты случайно у князя Заславского? – спросил Нечай.
- Да.
234
- Поэтому слушай меня, Кобилецкий! – продолжал Нечай. – Ты знаешь, что тебя
ждет? Мне этого тебе и не нужно говорить. Так что не думай, что я хочу тебя напугать и тебе уже нечего больше бояться. Нет, я не убью тебя, но я могу, хочу, голубчик, сделать так, чтобы ты сам просил скорой смерти, как ласки. Посмотри вокруг себя и тогда увидишь, что я на ветер слов не бросаю. Нет во мне ни милосердия, ни пощады для изменников и душегубов. Поэтому отвечай скорее, так как каждый вопрос только один раз буду задавать. Ясно тебе?
Кобилецкий понуро качнул головой.
- Так вот первое: кто тебя послал?
- Пан краковский.
- Сам или через кого-то?
- Королевский посол пан Воронич привез мне письмо.
- От кого? От пана Потоцкого?
- Нет, от пана старосты черкасского Николая Киселя.
- Это та бумага, которую я у тебя взял?
- Да.
- Ты только меня ожидал?
- Да.
- Кого ты еще должен был извести?
Кобилецкий растерялся.
- Дрозд! – крикнул Нечай и подал ему свой пистоль, который сам бросил на землю после выстрела.
Дрозд взял его, вытянул кремень и открутил скобу замка.
- Побудь возле него. Я буду допрашивать другого. - Через минуту палец пана Кобилецкого начал трещать в замке пистоля.
Кобилецкий, шатаясь на ногах, попросил выслушать его, так как он хочет сказать все, что знает.
Но Нечай не обращал на него внимания, развернулся плечами и осмотрел того раненого, которому отрубил руку во время нападения.
Тот лежал на земле бледный, окровавленный, замерзший и боролся со смертью.
- Эй, Дрозд! – крикнул он товарищу.
- Слушаю, полковник.
- Что с Кобилецким? Палец еще в замке?
- Да.
- Хорошо. Оставь его и приходи сюда.
- Я скажу все, когда снимешь замок с пальца, - кричал Кобилецкий, но ни Дрозд, ни Нечай не обращали на это внимание.
Дрозд подошел к Нечаю.
- Этому видишь, нужно кровь остановить, так как очень кровит. А то еще здесь подохнет. Отрежь кусок пояса у того собаки, Кобилецкого, и принеси сюда.
Дрозд быстро повернулся и умело затянул пояс над локтем отрубленной руки, так что кровь остановилась.
- Сдави хорошо, чтобы не пошла снова.
235
Стиснул крепко.
- Дай ему теперь водки, а то замерзнет.
Несчастный раненый схватился за бутылку с водкой и пил, и пил, захлебываясь, закашлялся.
Когда Дрозд протянул руку за бутылкой, раненый заскулил, словно побитая собака.
- Хорошо, - сказал Нечай. – Получишь полную бутылку, если скажешь мне всю правду.
- Скажу.
- На кого вы еще должны были напасть, кроме меня?
- На гетмана.
Нечай аж скрутился на месте, а Дрозд сообразил уже, что он один голыми руками задавил всех нападающих. У Нечая зубы стиснулись со скрежетом, жилы выступили на лбу, на шее, Но через минуту он опомнился, повел рукой по голове, снял шапку и заговорил:
- Вот собачий сын!.. Но вас восьмеро никогда не справилось бы с ним, так как он с почтой ездит.
- Пан Кобилецкий имеет где-то чамбул очаковских татар.
Нечай посмотрел на Кобилецкого.
- Гм... Ничего. Хитро. Всю вину можно было бы скинуть на татар. Ох вы, проклятые собаки, собаки!..
Вдруг страшное подозрение родилось в его голове.
- Татарский чамбул, - начал говорить отстраненно, - не смог бы залечь в дороге на Субботово и не смог бы напасть на гетмана так, как вы напали на меня. Он вынужден был знать точное время, когда гетман с малой почтой будет ехать в Субботово. Кто дал бы татарам знать?
- Пан Кобилецкий имеет кого-то на гетманском дворе.
- В Чигирине?
- В Чигирине.
- И в Субботово?
- И в Субботово.
- Вот оно как! Хорошо. Дрозд, нам больше нечего тут делать. Убитых на одного коня, раненых на другого. Эти двое пойдут на арканах. Свяжи еще руки Кобилецкому. Вот еще один аркан.
Дрозд разрезал пояс, чтобы спутать руки Кобилецкого, связал их еще крепче арканом и прицепил конец аркана к кульбаке. После подбросил еще веток в огонь и начал собирать убитых, чтобы уложить их на коня.
Вдруг они услышали стук конских копыт, и разъезд чигиринской сотни вынырнул из белого снежного марева.
- Кто вы и что тут творится? – спросил знакомый Нечаю голос.
- Костенко? – спросил Нечай.
- Он. Полковник Нечай? Что ваша милость тут делает? Гей, гей! – покрутил
головой и замолк.
- Эти люди напали на нас обоих, когда мы ехали в Субботово. Это пан Мартин
236
Кобилецкий, который был их начальником. Раз ты тут, Костенко, то я тебе их всех
передаю. Забери их в Чигирин, так как гетман захочет их видеть. Я также возвращаюсь в
Чигирин, чтобы видеть гетмана.
Костенко посмотрел на все стороны.
- Они что, напали на вас, или как?
- Напали.
- И вы вдвоем наделали такого кулеша?
- Да.
Отозвался Дрозд:
- Не вдвоем, атаман, только сам полковник. Меня отключили сразу в самом начале, и я ни к чему не был пригоден.
Костенко глянул на Дрозда, словно не доверяя, потом на Нечая. В его взгляде сосредоточилось и удивление и восхищение. Однако не сказал ничего, помолчал и пошел давать приказы своим людям.
Трупы, раненые и бранцы, окруженные всадниками, двинулись к Чигирину. Поход замыкал Нечай и Дрозд.
* * *
Гетман слушал уважительно, не перебивая ни одним словом. Одной рукой, локти которой положил на поручни кресла, подпер голову.
Нечай знал, что гетман любит точные отчеты, докладные, со всеми мелочами, потому рассказывал подробно, не пропуская ничего, чтобы гетман остался доволен. Когда окончил, гетман продолжал дальше сидеть неподвижно в кресле. Глаза его уставились в стол, в бумаги, которые лежали на нем. Но Нечай знал о том, что он не видел ни стола, ни тех бумаг.
После длительной, томительной тишины гетман неожиданно встрепенулся, поднял голову и похлопал в ладони.
Вошел Иван Брюховецкий, как всегда, тихий, молчаливый, настороженный, с ласковой усмешкой в хитрых глазах.
- Водки! – крикнул гетман одно слово и снова замолчал.
Бутылка с водкой и две чарки из ценного венецианского резного стекла с позолоченными краями появились вмиг на столе. Вместе с тем появилась и стеклянная посуда, резная и золоченная, такая же как и чарки, видно, того же самого мастера, с пряниками, орехами и другими сладостями.
Иван открыл бутылку и налил водку в обе чарки. Хотел что-то сказать, но гетман отправил его одним движением руки.
Когда Иван закрыл за собой дверь, гетман сразу выпил чарку и, не ожидая Нечая, налил себе вторую.
- Есть вещи на свете, Данила, которые не зависят от нас, и умом их не охватишь, хоть бы ты был умнее во сто раз Сократа или Аристотеля. Ты любишь свою Христю, правда? Вот же, любил ли бы ты ее и дальше, если бы она пришла и сказала: “Иди, убей
237
своего гетмана?!”
Нечай опорожнил свою чарку, схватился с места, покраснел, и его глаза загорелись
гневом, недобрыми огнями. Но гетман, словно не заметил этого.
- А? Говори! Любил бы? Любил бы как сегодня?
- Нет! – ответил решительно Нечай.
Хотя уже догадывался, для чего это гетман говорит, но не мог разгладить тучи на своем челе.
- Неправда! Неправду говоришь, Данила. Вот и все. Если ты ее по-настоящему любишь, то любил бы и дальше. Может, не сделал бы того, что она хочет, может, и бросил бы ее, так как ты человек сильной воли, но если по-настоящему ее любишь, то терпел бы и любил далее. Вот оно как! Ты еще молодой, полный сил. А я?..
Гетман снова налил себе чарку, не обращая внимания на то, что Нечай только одну выпил. Имел привычку не насиловать никого чаркой, кто не хотел пить.
- Да. А у меня уже седые волосы, - гетман выпил треть и вытер усы. – Или ты думаешь, что я слепой? Я вижу, чего не должен видеть. Но молчу. Терплю, зубы кусаю, но молчу. Люди думают: он слепой, он не видит. В том-то и несчастье, Данила, что я это вижу! Эх, как бы я хотел этого не видеть, об этом не знать! Не раз, и не два, и не десять раз приходит мысль: покончу с этим! Жизнь сломана!.. – гетман заломил руки, что аж пальцы хрустнули, еще раз наполнил свою чарку и выпил одним духом. – Говорят люди: гетман спивается, попал в западню, сивуху любит! Проклятая она – вот что! Или я пил до войны, или я заглядывал в бутылку, когда в душе боли не было, смуты не было, страданий не было? Нет, я не пил совсем. Ты сам это хорошо знаешь. А почему начал пить? Почему? Из-за кого?.. Из-за жены. Года нас делят, Данила. Ты еще такой молодой! Но много нам довелось вместе пережить, поэтому я и думал, что перед тобой можно исповедаться, как перед другом. Ты знаешь: временами хотелось кому-то обо всем рассказать, пожаловаться, сбросить с души тяжесть, которая давит там, словно тяжелая холодная плита. Не раз мне так хотелось, чтобы мать моя родная еще жила. Кажется, что я бы припал к ее груди и пожаловался, и выплакался, и высказал все, что болит, и стало бы мне легче, стало бы отраднее, словно солнце снова вошло бы в душу. Тут возле меня нет никого, кому я мог доверить все, сказать, как я вот тебе говорю. Тимош кричит: “Убей!” Степанида и твой брат советуют прогнать ее. А мне их советов не нужно, я у них совета не прошу. Хочу только, чтобы кто-то мог с меня тяжесть снять, что лежит на душе, чтобы выслушал меня, дал мне возможность выговориться. Или я не знаю, что могу ее прогнать? Или я не знаю, что она такая же смертная, так что убить ее не тяжело? Но я знаю, когда прогоню ее, то пить буду, пока ее снова не найду. Но я знаю, что тогда убью не ее, а самого себя, свою собственную душу убью. Своими собственными руками. Могу я это сделать? Собственную душу убить, ад себе сделать? – Гетман махнул рукой и выпил очередную чарку. – Хотя это правда, ад и так в моей душе! Ты думаешь, что я ее не знаю, кого тот Кобилецкий имеет в Субботово и тут в Чигирине? Да он завтра утром будет повешен на ветках вместе с тем Кобилецким, хотя он и брат Григора. Но это ничего не меняет. В этом корень несчастья. Когда их не станет, придут другие, кто знает, какие. И это тот же страх, и та же боль, то же неизменное горе, тот же крест, который нет сил нести.
238
Гетман затих и прикрыл глаза ладонями. Нечай, безгранично потрясенный
глубиной страдания этой неожиданной исповеди своего гетмана, наполнил и себе чарку и
выпил на одном дыхании.
- И ты пьешь? Горько слушать правду? А что же тогда переживать, в сердце носить и жить с этим? Но ничего, Данила, когда-то придет конец и терпению, так как всему приходит конец. Забудь о том, что я сказал, выброси это из головы и никому об этом не говори! Я перед тобою все свои страдания вылил, душу открыл, как перед старшим братом, так как знаю, что ты будешь молчать... Вот так, Данила, война неминуема. Но хотя бы еще до весны дотянуть. Собирай и формируй свои сотни, так как они гордость всего войска! На Рождественские праздники у меня снова будет съезд полковников и генеральной старшины, но боюсь, что ты не сможешь приехать. Вот тут копия письма, которое твой наказной Кривенко послал недавно Ланцкоронскому. Посланец привез его уже после совета, когда тебя не было. Если коротко, то: Кривенко пишет, чтобы ляхи не переходили за линию. Мне кажется, что это потому, что каждый раз больше ляхов сходится в коронное войско, да еще услышали, что тебя в Брацлаве временно нет, поэтому и отважнее стали. Если бы там вообще не было тебя, то неизвестно, что могло бы случиться. Тебе там необходимо быть. Тогда будет лучше, если ты, не ожидая конца совета, сейчас вернешься в свой Брацлав, местечко укрепишь и обсадишь засадами, позаботишься о припасах и будешь стеречь границу. Коронное войско снова собирается под Каменец-Подольским, поэтому, когда оно двинется, ты будешь первый на его дороге.
- Думаешь, гетман, что они смогут двинуться зимой?
- Они могут выдвинуться каждую минуту. Возле Каменца все объезжено из-за долгих постоев войска. Там голод. Им придется искать возможности на стороне твоей линии. Кроме этого, у них почему-то укрепилась мысль, что нас лучше бить зимой, когда тяжело рыть окопы, и еще тяжелее людям в них защищаться. Когда их голод придавит особенно, они буду наскакивать на тебя, как те волки, которые стаей ходят.
Нечай, довольный, что разговор перешел с чигиринских дел на брацлавские, глянул гетману в глаза.
- Такая война очень небезопасна. Сегодня враг ударит на Мурахву, завтра через Бар на Красное, или где-то в другом месте, так не будет возможности иметь везде такую силу, чтобы отбить наступление. Сегодня мы собираемся возле Мурахвы, а они ударят на Красное, мы пойдем на Красное, а они зайдут нам со стороны от Шаргорода или из другого места. Они могут сосредоточиться и всеми силами ударить в одно место, в то время как наши сотни будут расставлены вдоль всей линии.
- Хочешь, чтобы тебе еще один полк прислали?
- Еще один полк не изменит дело. Так как целое польское войско с обоими гетманами, по моему мнению, многочисленное, чтобы его окружить одним или двумя полками.
- Так что же ты хочешь, Данила?
- Просто ждать с открытыми глазами, как днем, так и ночью, в то время, когда змея может тебя укусить. Если ты знаешь, где ее гнездо, то не лучше ли ее в то гнездо затолкать и иметь покой?
- Нам самим начинать войну?
239
- Почему же им можно, а нам нет?
Гетман поднялся, встал и подошел к окну, словно хотел посмотреть через него, но
тут же повернулся к Нечаю. Хотел что-то сказать, однако Нечай опередил его.
- Когда осенью, гетман, ты отправлял меня против пана Потоцкого, мне нужно было только стиснуть эту ладонь, в которой находились все полки. Не было бы сегодня коронного войска под Каменцем. Также и сейчас. Позволь мне двинуться под Каменец. Может, Бог даст, нападения на нашу сторону остановятся и опасность пройдет.
Гетман протестующе закачал головой.
- Такой поход против коронного войска это явная война. Ты знаешь, что хан пообещал помощь тому, на кого нападут. Нет – на две стороны: против ляхов и против татар нам еще не выстоять. Я об этом и сам думал, но этого не может быть. Нет, этого не может быть, - повторил еще раз. – О, я знаю: застать их под Каменцем не было бы трудно, и выбить всех до одного, но для татар это то, что надо. Но это было бы началом войны. Ты слышал от полковника Ждановича о плане Бережного? Послал его король с бочками золота к хану, чтобы его на свою сторону перетянуть. А татарин, что? Какая им разница с кем и против кого воевать? Чтобы только нажива для них была, чтобы только корысть, вот и все! Но для людских глаз посылает хан своего посла, Мустафу Агу, к нам и в Польшу, и ты это должен проследить, кто нарушает Зборовские пункты. Мы или ляхи? Когда ты двинешься на коронное войско, поднимется крик, да еще чего не хватало, татарин по-настоящему ударит на нас сзади. Нет, ты должен сам себе давать совет, пока можешь. Когда ляхи станут наступать, тогда следует, что они нарушили мир. Вот тогда мы и двинем.
Нечай поднялся также и посмотрел через окно внутрь темной ночи. Одолевали его досада, гнев и жалость.
Когда ляхи станут наступать, то кто знает, можно ли будет их на линии удержать. Сколько народу погибнет, сколько невинной крови снова прольется! Сколько людского труда пропадет, сколько будет слез и горя!
Тогда гетман бросился всем телом на круглый диванчик и подпер голову руками на столе. Из его груди вырвался горький, больной, наполненный короткими всхлипываниями вздох.
В комнату вошел тихо, как всегда, Иван и начал что-то говорить. Но Хмельницкий подскочил с диванчика, красный от гнева и досады и крикнул громовым голосом:
- Вон! Вон из комнаты, зарубаю!
* * *
В Брацлаве, в замке, Христя стояла у окна и смотрела далеко на заснеженные поля. Было бело-серо, спокойно и тихо. Христя, которая ездила много с Нечаем, видела то, что
творилось вокруг Брацлава, то же творилось и вокруг Красного, и вокруг Новгорода, Мурахвы, Станиславчика, Чернивец, Тульчина, Могилева, не говоря уже о меньших городах, как Стена, Печора, Торков и другие.
По всему городу шли работы, несмотря на то, что мороз сковал землю в одну
240
твердую, холодную скалу.
Люди свозили припасы к укрепленным городкам, а Нечай, словно из-под земли,
добывал каждый раз новые пушки, гаковницы, самопалы для охочих рук и для новых укреплений.
Была эта зима неспокойная, шумная, необычная. Люди не знали отдыха, так как, когда бросили лопаты и топоры, чтобы отдохнуть, то вместо отдыха нужно было браться за мушкеты и готовиться на еще неоконченных валах на врага, о котором доносили свежие слухи.
Ходили слухи, что польское войско увеличивается изо дня в день, что гетман Потоцкий у короля, что войском командует полевой гетман Калиновский и брацлавский воевода Ланцкоронский, что среди польского войска ширится какая-то неизвестная до сих пор страшная болезнь, что люди пухнут и чернеют перед смертью и поэтому ее черной смертью назвали, что поляки надеются на новые регименты от короля, тяжелые пушки да еще то, что война уже неизбежна и нечего это скрывать.
- “Но все это еще не причина, почему Данила так осунулся, – думала Христя. Ведь для него война то, что вода для рыбы, что буйные степи для дикого степного коня. С этим он рос и с этим сжился. Но почему он так спешно укрепляет городки именно сейчас, когда наступает злая зима, острый мороз и мерзлая земля стала твердой? Разве не лучше, не выгоднее и быстрее было бы сделать это тогда, когда земля не мерзлая, когда снег землю не покрыл, и пальцы не деревенеют на морозе? Таким он вернулся из Чигирина. Или гетман приказал ему сделать это немедленно? Или, может, отругал его, что еще не все было сделано? Почему он сам не скажет жене? Ведь он, вероятно, знает, как она сейчас переживает за него. Что ей теперь нужно больше тепла, чем когда-либо прежде, больше сердца, больше любви, больше души”.
Когда он приехал из Чигирина к себе в Брацлав, она, обнимая его и прижимаясь к нему, полностью переполненная счастьем, с блестящими глазами шептала ему на ухо свою большую тайну, что она уже не сама, что, видимо, там, на небе, услышали ее молитвы, и она от этого счастлива без края.
Вначале он слушал, не понимая. Когда она, наконец, спросила его, кого он хочет, сына или дочь, глаза у него засияли и залились слезами, он обнял ее и крепко притянул к себе. Она чувствовала громкий стук его сердца, тихий вздох его груди, его уста на своих. Нежданная радость, словно морозный ветер повеял. Он вскочил на ноги, взял себя за голову и выбежал из комнаты со словами:
- О Боже! Христя! Христя!
Или это был отклик безмерного счастья, или боли, или одного и второго вместе? Она до сих пор не могла понять. Видела только, что после этого он еще больше горячился, еще больше нетерпеливо ускорял строительство валов и укреплений вокруг городков и местечек, еще более неутомимо ставил на ноги сотни, еще внимательнее заботился о порядке в сотнях, о конях, об огнестрельном оружии и о достаточном количестве пороха.
Были будни, когда он слазил с коня только для того, чтобы на скорую руку что-то
перекусить. За это время седло переходило с хребта одного буланого на другой, так как во всех местечках и во всех сотнях он имел своих коней. Не разминая закостенелых ног, двигался далее в дорогу, к другой сотне, к другому местечку, где его ждал уже другой
241
буланый и новая кружка горячего молока.
В ближние села и городки Христя часто ездила с ним. Но когда ехали в Бар, он
морщил лоб, и его ответом было только одно:
- Нет!
И нельзя было договориться с ним, так как на все его замечания имел только один ответ:
- Нет.
Полк до сих пор не был таким полным и многочисленным, как теперь. Когда несколькими месяцами назад согласно Зборовским условиям в полку было зарегистрировано всего около двух тысяч казаков, то теперь было вписано в полковую книгу сверх двадцати тысяч, кроме всего прочего в боях закаленных, хорошо вооруженных, оказаченных крестьян, которые по первому призыву готовы были стать в охочекомонные сотни. Двадцать две сотни не вошли в реестр. Не были записаны в реестр еще сотни: барская, янтушевская, володнивская, копайгородская, волновишенская, вербовицкая, новослучинская, летичевская и еще ряд охочекомонных сотен, число и состав которых менялся раз от раза. Когда вначале вся сила полка базировалась на коннице, то теперь – после трехлетней войны в большинстве были пешие, и только одна треть всего полка была конной.
Прошедшие бои показывали большую силу хорошо обученной пехоты, и поэтому Нечай каждый раз уделял больше интереса пехотным отрядам. В конные сотни попадали люди после доскональной проверки. Конный казак должен хорошо владеть саблей и конем, должен иметь хорошего подготовленного коня и весь необходимый наряд, зато в пехотные сотни попасть было легче, и там учили в основном, как готовить оборонительный лагерь с возов, как копать шанцы и как быстро готовить самопалы к стрельбе. Так как готовили самопалы для стрельбы не одной пулей, а несколькими, порезанными на куски олова, то огневая сила пехоты была большая. Когда немецкие или испанские пехотные соединения прятались перед наступлением конницы за длинными копьями, формируясь в четырехугольники, казацкая пехота имела свою отдельную тактику. Неисчислимая сила возов, которые, как казалось, должны мешать пехоте, наоборот, становились им в помощь.
Возы, установленные в круг, скрепленные веревками, обсыпали землей, на них сажали вооруженных людей, нашпигованных копьями. Польская пехотная гусария, что столько потерь принесла польским войскам в прошлом, была совсем бессильна и безоружна, когда пришлось иметь дело с хорошо оборудованным казацким лагерем.
Нечай, который приказывал Зеленскому сформировать пехотные отряды после корсуньского разгрома, распоряжался теперь наилучшими пехотными частями в целом войске.
Тяжелых пушек для оборудования городков или замков в полку не было, за исключением тех фортечных тяжелых пушек, что были в самом Брацлаве. Зато легких,
полевых пушек, фальконетов, гаковниц больше, чем в каком-нибудь другом полку и делали обороняемый лагерь на самом деле недоступным и недосягаемым.
Пороховни работали как днем, так и ночью, военный промысел развивался по городам и селам. В Брацлаве, в Тульчине были оружейники, из их рук выходили неплохие
242
мушкеты, было много седляров, которые делали наряд для коней, были стельмахи,
которые делали возы, а во многих кузнях горел уголь под тяжелыми мехами от светлого
утра до поздней ночи. Из-под кузнечных молотов выходили не только лемеши и оборудование для возов, которые так были необходимы, но и стопы подков и острые наконечники для копий и стрел.
Два урожайных года наполнили крестьянские кладовые. По селам было полно хлеба для каждого. Когда панам закрыли доступ к их поместьям, больше земли пошло под плуг, чем когда-либо до этого.
Целинные земли, степь превращались в благодатные поля. Даже степь, которая в течение столетий шумела буйными травами, начиная от Ямполя до Ольгополя – бывший кровавый шлях белгородских татар в поездке за наживой - утихли сейчас, успокоились на века. Плуг стал оставлять черные мясные борозды на оставленной когда-то плодородной земле.
- Два года, – думала Христя, – а какие произошли изменения на каждом шагу, куда только ни посмотришь, куда ни повернешься. Свобода, словно весеннее солнце, разбудила всех. Свобода, как весна, напоила солнцем богатую, щедрую землю.
Разве ж кто видел такую работу зимой прежде? Разве Нечай не серчал, но не слышно было крика и угроз наблюдателей, валы росли, словно те стены, которые нелегко будет кому-нибудь покорить. И не было слышно крика работающих, и ни плача, ни стона, ни проклятий. Вот и теперь песня доходит и сюда, песня тех людей, которые облепили валы, как муравьи, песня бодрая, шумная, веселая, потому что лилась из свободной груди тех, кто полюбил свободу, и готов был за нее бороться и умирать.
Зазвенели подковы на зимнем подворье, проскакал конь один и другой, и Христя увидела своего Данилу, как соскакивал с буланого, говоря что-то старшине, что стояла вокруг него. Всех их она знала: и седого Житкевича, полкового писаря, и Павла Кривенко, полкового есаула, который был наказным, когда Данила отъезжал в Чигирин, и сотников, и полковых и сотенных старшин, которые сами теперь делали места для саней, чтобы заехать на замковое подворье.
- Кто-то чужой приехал, - подумала Христя, и внимательно посмотрела сквозь стекло, увенчанное морозом.
Какая-то фигура, закутанная в кожух, зашевелилась на санях, но трудно было распознать, кто это. Христя открыла оконце и, посмотрев, вскрикнула радостно.
С саней, смеясь, слазил, скидывая кусочки льда, замерзшие на усах и бороде, давний ее учитель и приятель дома Олешичей, Лука Климовский.
* * *
Мелкий снег сыпал с серого неба. Острый ветер играл с ним, поднимал его с земли вверх и устилал следы, рвы, кусты и дороги.
Всадники ехали полем, все были в снегу, который кружился в воздухе, не долетая до земли. Конских ног не было видно. Мало-помалу всадники продвигались вперед. Холодный ветер относил в сторону разговоры, шутки и песни людей. Только
243
изредка конь фыркнет громко, или стремена ударятся о стремена, когда кони сблизятся.
Снег заметал дорогу, и он был такой же белый и ровный перед всадниками, как и за
ними. Никто не мог бы сказать, что именно этой дорогой проскакали триста всадников. Сам серый волк унюхал бы свежий конский пот, или орел быстрым взором догнал бы вооруженный отряд, чтоб лететь за ним на близкий “банкет”.
Всадники ехали быстро заснеженным полем, пока не доехали до старого развесистого дуба, который был облеплен со всех сторон снегом, и стоял одиноко на верхушке холма.
Тут Нечай, который ехал впереди, поднес руку вверх и остановил коня. За ним остановился весь отряд.
- Не видишь его, Петр? – спросил казака, который ехал вместе с ним.
- Не вижу, полковник.
- Должен уже быть. Говорил, что тут нас будет ожидать.
- Может, что-то помешало ему? – размышлял Петр Дик, сотенный есаул.
В ту же минуту между казаками, что приближались к дубу, возникло движение, пошел шум.
- Полковник! Полковник! – послышался крик, и Нечай подъехал к группе и хотел спросить, что случилось. Взгляд его упал на ветку, на которой качалось на ветру на длинной веревке тело без сапог, без свиты, без шапки, с завязанными на спине руками. Длинный оселедец трепетал на ветру в сторону, на которую была наклонена голова. Обмерзлые, длинные усы опали вдоль, словно подчеркивая страдания, которые этот человек получил перед смертью.
Нечай глянул еще раз в изможденное смертью лицо несчастного.
- Это ж не Дюжий!
- Это Семен Губач. Он был вместе с Дюжим.
Когда сильный ветер с широкого поля ударял мертвым телом об пень дуба, задумались казацкие глаза, насупились лица, стиснулись брови.
Один из группы казаков достал кинжал и подъехал конем под дерево, чтобы разрезать веревку, но Нечай поднял руку.
- Оставь! Не отрезай. А ну, молодцы! – обратился Нечай к рядом стоявшему казаку. - Прыгай на дуб и отвяжи шнур. Нам он нужен будет. На нем повиснет тот, кто повесил Губача.
Это Нечай придумал, чтобы лучше объединить сердца и души этих твердых, судьбою битых, в войне закаленных людей, которые каждый раз смотрели смерти в глаза. Так как война делает людей немилосердными, твердыми, нечувствительными к
человеческой боли и человеческим страданиям, но одновременно развивает странное чувство между товарищами по оружию в той мере, что погибнуть, защищая товарища, значит погибнуть славной смертью, а отомстить за смерть побратима-товарища – это священная обязанность каждого.
Молодой казак мгновенно оказался на дубе, и тело несчастного Губача оказалось на земле. За ним змеей соскользнула веревка. Того положили на коня и привязали.
Нечай осмотрелся минуту вокруг, наконец, проговорил:
- Есть тут кто, кто знает хорошо окрестности?
244
Выдвинулся на коне длинноусый коренастый казак.
- Я из Молчаново, что слева за нами. Я знаю тут каждый угол и каждую дыру.
- Ты Гнат Мовчан, правда?
- Так, полковник.
- Так что же это здесь перед нами?
- Гончаровский хутор.
- А правее за дубняком?
- Телепинцы.
- Так мы хорошо попали. Правда?
- Так, полковник.
- Мы тут должны были его ждать?
- Тут.
- Видимо, что с Дюжим что-то случилось, раз его тут нет, - заговорил Нечай, обращаясь к Дику, - схватили Губача, схватили, видимо, и его.
- Если бы знать, есть ли ляхи в Гончаровском хуторе, и сколько их? Разреши мне, полковник, разведать
Нечай засомневался.
- Хорошо. Езжай, Петр, - решил после минутного раздумья. - Мы будем недалеко за тобой. Держи пистоль наготове. Когда увидишь много ляхов, стреляй. Это будет знаком для нас. Понимаешь?
Дик кинул повод коня, достал пистоль, высыпал из мешочка порох, насыпал свежего, закрывая свиткою. После этого извлек платочек, накрыл пистоль и его замок так, чтобы порох не промок, поклонился полковнику и товарищам и, как тень, растаял в тумане. Вскоре за ним двинулся и весь отряд.
Но вот невдалеке появился Гончаровский хутор с деревьями и строениями. Нечай достал саблю, блеснул ею над головой, дал сигнал и двинулся прыжком вперед.
Заблестели за ним триста острых сабель, и отряд с разгона ворвался на подворье хутора. Всадники рассредоточились группами влево, вправо. На подворье просторного хутора, который принадлежал пану Замойскому, возле плотов и возов стояло много оседланных коней. Два больших костра горели на земле, где был расчищен снег. Поляки спали. Казацкая конница напала на них неожиданно, словно гром с ясного неба, что те даже забыли об оружии, обороне и побеге. Через короткое время весь польский отряд без сопротивления сложил оружие. Казаки окружили его, загнали в пустые сараи и плотно обставили охраной.
Нечай передал эту работу Дику, а сам, не теряя времени, с обнаженной саблей в одной руке и готовым к стрельбе пистолем в другой руке вошел в дом.
Одним ударом ноги открыл двери и вошел в просторную светлицу. На земле, на глиняном полу, лежал крепко связанный Дюжий. Возле него находился старый драгунский подстаршина, занятый высеканием кремня из мушкетного замка. На стуле перед ними сидел пан Николай Кисель, склонившись над саблей.
Когда двери неожиданно открылись и в них появился Нечай, то и Кисель, и вахмистр вскочили на ноги и взялись за сабли.
Первый наступал вахмистр, бросаясь с саблей на Нечая. Но до того как
245
приблизиться, сабля его, выбитая из рук, полетела в другой конец комнаты. Казаки,
которые были за Нечаем, схватили вахмистра за руки и, хотя он держался изо всех сил,
связали ему руки шнуром, который сняли с Дюжего, и повели за сарай.
Кисель оглянулся и увидел, что он остался один. Минуту сомневался, раздумывая, или броситься на Нечая с саблей и убежать, или сдаться. После минутного размышления схватил рихву левой рукой, правой вложил в нее обнаженную саблю с такой силой, что треск пошел по комнате. Потом заложил обе руки за пояс и стал ждать, что будет дальше.
- Правильно вашмость сделал, чтобы не оказывать сопротивление, - заговорил Нечай, закладывая пистоль за пояс, а саблю в ножны. – Люди, вашмость, и так уже в плену, словно телята, загнанные в сарай. Но оружие у них хорошее и хорошие кони. Не думаешь, вашмость, что это оружие и те кони сделают службу лучше, если попадут в другие руки? – Нечай перевел свой разговор на Дюжего: - Эй, а что с тобой, Федор? Еще живой? Еще не замордовали тебя?
Дюжий растирал руки, на которых от веревки еще были видны следы, переступая с ноги на ногу. Потом, словно обретя заново голос, проговорил:
- Господи! Вот попал! Но, полковник, это еще не весь отряд. Половина пошла на Телепинцы и должна скоро вернуться.
Как стрела кинулся Нечай к дверям и выскочил из дома. Кликнул Дику, чтобы оставался на хуторе, разделил ему людей для охраны пленных, а сам с другой частью отряда направился на Телепинцы.
Дюжий, который ехал рядом с Нечаем, рассказывал, как его захватили поляки в дороге, как Кисель и вахмистр велели повесить Губача, как его самого взяли с собой для языка, и как Кисель приказал этому вахмистру связать его и крутить пальцы на мушкетном замке за то, что не хотел говорить.
Рассказывая об этом, смотрел на свои руки.
- Эх! Эх! Руки мои, руки! Что бы с вами было, если бы полковник не прибыл вовремя?
Но Нечай, который уважительно слушал его рассказ, теперь перебил его.
- Сколько людей в том отряде, который пошел на Телепинцы?
- Около двухсот коней. Не больше.
- Давно пошли?
- Как только мы заехали на Гончаровский хутор.
- Когда они должны вернуться?
- Кисель им говорил, чтобы они не задерживались.
- Зачем пошли?
- За хлебом, за скотиной.
- Словом: пошли грабить. Не составит труда их там захватить.
Отряд Киселя в Телепинцах, который был под поручиком Берняцким, не оказал никакого отпора внезапно наскочившему отряду Нечая. Нечай отдал людям то, что у них было забрано, и быстро вернулся на Гончаровский хутор.
Нечай вошел в светлицу, где под охраной сидел пан Николай Кисель, который наблюдал, как его людей, словно отару овец, загнали под крышу. Нечай подошел к печи, в которой горел огонь, и протянул к огню замерзшие руки, не обращая на Киселя никакого
246
внимания.
Растирая руки, позвал Мовчана:
- Гнат. Скачи к есаулу. Пусть людей передаст атаману Диденко, а сам пускай придет сюда. И позови Дюжего.
- Слушаю, полковник, - ответил Мовчан, и выбежал из комнаты.
Кисель постоянно беспокойно вертелся на стуле.
Наконец, не выдержал:
- Что вашмость думает делать с нами?
Но Нечай не спешил с ответом.
Продолжая растирать руки, пошел в тот угол, где лежал раньше Дюжий, поднял мушкет, стал приглядываться к раскрученному замку и покачал головой. Потом посмотрел на Киселя, подошел второй раз к печи, поднес и осмотрел железо, которым должны были поджаривать Дюжего, и только тогда начал, не торопясь, говорить:
- Четыреста человек, хорошее оружие, хорошие кони, королевские. Мог бы кто-то подумать, что Кисель, как сын того же народа и той же самой церкви, специально завел их в такую ловушку. И я мог бы так думать, если бы не этот мушкет вот тут, не эти веревки, не этот замерзший труп несчастного Губача на дубовой ветке, за которым трое маленьких деточек будут плакать.
Открылась дверь и в комнату вошел Дик, Дюжий, Мовчан и еще несколько старших казаков. Но Нечай, словно не замечал их.
- За что столько людей порубил в Телепинцах? Потому что не хотели давать вам хлеб, который собрали, чтобы их дети не пухли по весне с голода? За что повесил на ветке Губача? Или невозможно было его связать и так держать, не убивая? За что этот человек должен умирать? За то, что князь Ярема зарубал его жену? Или за то, что его единственному сыну тот же князь Ярема правую руку приказал отрубить?
Нечай поглядел на Киселя и увидел, что тот не собирается отвечать. Потом поставил стул, сел, оперся обеими руками на ручку сабли, и долго смотрел на него, не шевелясь.
После долгой паузы заговорил, обращаясь к казакам:
- Петр, позови еще нескольких старших казаков. Пусть знают. Мы тут должны решить, кто должен ответить за смерть людей в Телепницах и за смерть Губача. А теперь
другое дело, - Нечай словно обратился к Киселю. – Или вашмости известно, что случилось с Лутаем?
Кисель, не понимая, о чем разговор, поднял голову и спросил:
- С Лутаем?
- Да, с Лутаем? Писарем воеводы, брата вашмости.
Кисель, который вспоминал что-то про себя, закусил губы, покачал головой, но ничего не ответил.
- Вашмость как будто ничего не знает, кто такой Лутай, и что вы оба послали его сюда?
Кисель не отозвался.
- Как видите, вашмость, ему не удалось взять меня ни пулей, ни ножом, как вы это задумывали. И не только это: нам нужно было еще его самого спасать, а то волки бы его
247
съели, как съели его коня. Знаю, что для вашмости и для пана воеводы было бы куда
выгоднее, чем он попался в наши руки. Не думаете так, пан Кисель? А что с тем хутором
за Будынским лесом, о котором он говорил? Если не удалось ему меня убить, то пан воевода будет на один хутор богаче?
Кисель почувствовал себя так, словно холодная петля сжимает его горло, и он не выдержал:
- Вашмость знает, что не я послал его сюда.
- О! – выкрикнул Нечай. – Если бы не вашмость, то брат вашмости, воевода! Вижу, что начинаем сбрасывать с себя вину, пан... Кисель?
Кисель уставил глаза в землю.
- Но сбросить ее будет тяжело. Если вашмость не сбросит ее на своего брата и того, что поручил Кобилецкому.
Как будто бы оса ужалила Киселя. Он вскочил со стула и резко схватился за саблю. Глаза его горели гневом. Злость, стыд, унижение, разлука и страх отразились на лице. Имея продолжительный разговор с Нечаем, решил, что лучше смерть, чем такой беспощадный холодный упрек.
Но Нечай поднял руку.
- Когда я оставил вашмости саблю, то не для того, чтобы вашмость хватался за нее. Я думаю, что человек чувствует себя лучше, когда имеет саблю на боку. Садись, вашмость, пока стул свободный, а то кто другой сядет и вашмости придется стоять.
Нечай говорил спокойно.
Кисель глянул на него и заволновался. Через минуту сел, но был весь возбужденный, натянутый, словно тетива, которую лучник натянул так, что острый конец стрелы коснулся гибкого дерева.
- Видишь, вашмость, так лучше! О чем мы говорили?.. Ага, про Кобилецкого. Знает ли его вашмость, что с ним случилось? Что, нет? Гм... Еще весть до вашего обоза не дошла? В самом деле, нет? Вот оно как? Ну, что же: повесили его так, как он Губача. Только Губач погиб за чистое, доброе дело, за правду, а Кобилецкий за измену. Есть, кажется, разница.
Кисель молчал.
- Пан Воронич, который, кроме королевского письма, как вашмости ведомо, привез и письмо вашмости Кобилецкому, выехал из Чигирина, и его словно ветром сдуло. Были там в то же самое время пан Яскульский от пана Потоцкого. И что же? Наш гетман, его милость, после того как прочитал письмо вашмости и выслушал признания того Кобилецкого, не хотел их больше видеть. Многое после этого изменилось в Чигирине, за что мы должны вашмость благодарить... Правда, забыл сказать, что от польского гетмана пана Калиновского также в то же самое время был дворянин. Не может вашмость представить себе, как наш гетман его принял и с чем он отъехал. Мне кажется, что вашмость станет сильным кавалером, понимаете, не в войсковом деле, а как статистик и политик. Вашмость должен саблю на гусиное перо заменить. Вояка из вашмости никакой. Но с таким писарем, как Кобилецкий, вашмость может неумирающую славу получить. Ведь и Катон, и Цицерон, и брат вашмости также не вояки, а во славе ходят.
Почему и вашмости не попробовать?
248
Хотя каждый из присутствующих знал, что Нечай просто насмехается над Киселем,
никто даже не улыбнулся. Грозные и серьезные взгляды этих людей говорили, что они
думают о неудачном черкасском старосте и его плохих поступках. Словно судьи, стояли они грозные, слушали их провины и готовы были произнести свое решение.
Сам Кисель понуро глядел вниз, словно оглушенный каждым словом, которое выходило из уст Нечая так остро, как удар батога, которым привыкли бичевать непокорных рабов панские гайдуки.
Нечай осмотрел комнату и всех присутствующих в ней, о чем-то подумал, и продолжил говорить дальше:
- Не знаю, чем заслужил я гнев вашмости, что мне даже ответить не захотел. Но через минуту вашмость увидит, как сильно вашмость ошибалась, меня невзлюбивши. Но я, вашмость, приношу не смерть, а жизнь, хотя вашмость не пояснил мне, почему вместе со своим братом поставили на мою жизнь? Силой и железом, разогретым до красноты на красивом огне, из вашмости вытягивать не стану. Это все хорошо для какого-то парня, для какого-то Федора Дюжего, а не для пана, черкасского старосты, брата воеводы. Об этом не нужно и думать. Только время терять. Нам нужно расстаться, так как видишь, вашмость, я не думаю мстить. Перейдем теперь к сараю, где находятся люди вашмости.
Но сарай был так переполнен людьми и там стоял такой шум, что Нечай изменил свое решение. Позвал Дика, велел ему перевести бранцев к изгороди, потом позвал Диденко и велел ему окружить изгородь конною лавою.
Когда пленные были за оградой, Нечай с сотенным старшиной, старшими казаками, которые слышали его разговор с Киселем, подошли к ограде и сильно захлопали в ладоши. Шум стал утихать. Послышались отдельные выкрики: “Тихо там!”.
Через минуту толпа затихла.
- Панове вояки! – крикнул Нечай громко и выразительно. – То, что нам удалось сегодня, может, вам удастся завтра. Но помните, что никого из вас мы не обидели, не ударили, не ранили, не то, что убили. Нашим намерением есть отпустить вас свободно
назад и не искать платы за то, что случилось в Телепинцах. Однако одного нашего казака повесили сегодня утром на дубе, и мы имели постановление наказать того, кто его повесил. Поэтому я хочу знать, кто виноват в смерти этого казака?
Толпа зашевелилась, зашумела. Снова послышался резкий окрик: “Тихо там!”
Нечай поднял руку в знак того, что хочет говорить дальше.
- Я прошу вас, панове вояки, показать, кто это был. Тогда мы вместе сложим суд и подумаем о вашей каре. Не забывайте так, как и мы не забываем, что между нами и вами согласие и мир теперь, так что убивать невиновных людей нехорошо.
Толпа пленных гомонила, шумела, кипела. Каждый обсуждал что-то с соседом, но никто не хотел ответить Нечаю.
Нечай не спускал глаз с Киселя и видел, что с ним творится. Когда он не дождался ответа, захлопал в ладоши:
- Панове вояки! Призывая вас в последний раз, чтобы вы указали на душегуба, тогда никто не скажет, что кто-то пострадал несправедливо.
Какой-то высокий, истеричный голос, полный волнения, выделился из толпы:
- Зачем далее играть в прятки? Ведь каждый знает, что это сам пан староста дал
249
такой приказ.
Нечай, словно искренне удивленный, подался назад.
Кисель не отозвался ни словом.
- Панове! Этого не может быть, - громко крикнул Нечай. – Толпа жадно впитывала его слова. – Этого не может быть! Пан Кисель из древнего русского рода, у него такая же кровь в жилах, что и у нас. Он на своих родных не поднял бы руки. Не замазал бы свои руки братской кровью. А где тот вахмистр, который допрашивал бранца?
Толпа вытолкала вперед себя нелюбимого вахмистра.
- Ты был при этом, когда вешали казака Губача?
- Был. Но это пан староста приказал его повесить.
- Поклеп! Это ты сам повесил его. Видишь, что пан староста не говорит ничего.
Вахмистру страх съежил волосы, глаза выходили из орбит, холодный пот покрыл лоб. Глянул на Киселя и заломил руки.
- Пан староста! Это же вы, ваша милость, сказали повесить этого казака. Ведь это же не я! Пусть ваша милость смилуется и всю правду скажет! Пан староста!
При этих словах усатый вахмистр упал на изгородь, держась за нее руками, испуганно посмотрел на Киселя.
Тогда Кисель, как будто что-то сломалось в нем, поднял голову и крикнул:
- Так. Это я, говоришь, повесил того казака?
Думал, что его слова вызовут впечатление среди казаков и его людей. Но вскоре увидел, что имеет дело с врагом, куда более умным, который хочет его уничтожить самими словами.
После этих слов Нечай засмеялся, покачал головой и, смеясь, проговорил:
- И вашмость, пан староста, думает, что мы можем в это поверить? Чтобы свой своего убивал? Брат брата? Мы очень ценим, что пан староста хочет спасти своего вахмистра, также как ценим и то, что весь свой отряд отдал нам без сопротивления, без стрельбы. Пан староста знает, что ему от нас ничего не угрожает.
Кисель только теперь понял, что он стоит перед развалинами, что нет ему, куда идти дальше, и было у него такое выражение, словно все двери вокруг него закрылись, и он остался сам, один, обесчещенный, униженный, покалеченный, сломанный. Увидел, что выхода из этого положение у него нет, понял, что ничего другого ему не остается, как погибнуть. Вырвав из чехла саблю, он крикнул:
- Но вашмость пропадешь от моих рук! – и бросился на Нечая.
Зазвенела сталь о сталь, аж искры полетели на морозный снег. Но тут неожиданно случилось что-то, чего никто не ожидал. Сабля Киселя вылетела из его руки, пролетела над головами казаков, которые стояли вокруг, и острым концом воткнулась в глубокий снег. Нечай, не пряча своей сабли, позвал нескольких казаков и повелел им привести вахмистра.
Как только вахмистр ни живой, ни мертвый появился перед ним, Нечай спросил коротко:
- Был ли там, где вешали Губача?
- Был, но с паном старостой.
- Ты помогал вешать?
250
- Пан староста сам вешал.
- Панове вояки! – обратился Нечай к толпе. - Нам пора ехать и на долгий разговор нет времени. Выбирайте двоих из себя для суда. Может, кто-то имеет что-нибудь в защиту вахмистра? Как видите, мы с вами хотим по-человечески поступить. Вы видите также, что пан староста в той смерти невиновен, так как бросил саблю быстрее, чем мы надеялись.
Суд, состоящий их казаков и выбранных представителями драгун, собрался тут же возле колодца. Пленным понравилось то, что их представители имели голос в суде над своим вахмистром. Суд прошел быстро. Присудили повесить вахмистра сейчас же на самом ближнем дереве. Нечай выслушал желание суда и кивнул головой.
- Только не забудьте, - добавил он, - чтобы это было на той же самой веревке, на которой повесили Губача.
Забросили веревку на ветку, приготовили петлю, принесли стул из комнаты, поставили на стул вахмистра и привязали шнур к ветке.
- Нет между вами ксендза? – спросил Нечай.
Духовника не было. Вахмистр, наполовину сумасшедший от страха, бормотал молитвы, прерывая их частыми поклонами. Кисель, белый словно полотно, изменившийся, бесчувственный стоял и смотрел тупо перед собой. Седой казак, который был главою суда, гордо, словно гетман, подошел к вахмистру, сделал над ним широкий знак креста и торжественно проговорил:
- Тебе остается еще последнее слово!
Тогда вахмистр увидел, что его конец пришел, глянул вокруг и громко обратился к своим воякам.
- Вы видите, что их куда меньше, чем нас? Вы видите, что мы все попали в капкан, как овцы? Вы знаете, кто в этом виновен? Он, он! – глазами, полными ненависти, показал на Киселя. – Чужак, изменник, схизматик, продажный, проклятый! Вы пойдете пешие к обозу, без коней, без оружия, а он на коне поедет, при оружии. Будь же ты проклят, проклят, ты изменник, ты продажный, ты...
Стул закачался. Закачалось тело на шнуре, потерявшее равновесие... Треснуло что-то в хребте. Голова повисла вниз, язык выпал из открытого рта вместе с пеной. Короткие судороги пробежали по рукам и ногам, и скоро все затихло, успокоилось.
* * *
- Чего ходишь от окна к окну, Христя? – спрашивала мать и водила глазами за дочерью.
Христя не отвечала.
Мать Христи приехала из Загорья, как только узнала, что может надеяться на внука. Приехала с той мыслью, что ее Христя теперь счастлива сверх меры. Но быстро
заметила, что что-то давит дочь, мучит, что у нее часто слезы и тревога в глазах. После
совета с Калиновским решила поговорить с ней.
- Так он же полковник, - начала мать. – У него множество разных дел. Ты сама это
251
знаешь. На его голове и оборона края, и войско, и люди полка, суды, и тысяча других дел.
Он не может постоянно сидеть возле тебя. Не знаю, имел ли раньше воевода в Брацлаве столько дел, сколько теперь твой Данила. Как только сможет, вероятно, приедет. Не так ли, пан Климовский?
Климовский, который сидел у камина и поглядывал на огонь, минуту помолчал, бросил полено в огонь, отряхнул руки и посмотрел на Христю.
- Бывал я за три года и в Чигирине, и в Корсуне, и в Белой Церкви, и по ту сторону Днепра. Я побывал и во многих полках, пока меня гетман, его милость, не послал в Москву. Видел я, как везде идет работа, как создается что-то совсем новое. Но такой работы, как здесь, я не видел нигде. Ведь тут каждый городок, что настоящая твердыня. Кто когда слышал о том, чтобы возводить валы, копать шанцы, укреплять города во время лютой зимы? И тут хоть бы одно слово от кого-нибудь было услышано, чтобы этого не делать. Или кто-нибудь выступил против этого?
Климовский подождал, подумал, погладил бороду и снова продолжал:
- Думаешь, Христя, что меня устраивает, что творится в Чигирине и в других полках? Слетаются паны со всех сторон черным вороньем. В одной только Брацлавщине их нет, хотя она ближе всего к полякам. Я, Христя, знаю... Вероятно, что для бедных крестьян возврат панов – это страшное несчастье.
Христя подняла на Климовского свои глубокие синие глаза и повела головой.
- Темная я, словно черная ночь, так как вижу, что ничего не понимаю.
- Чего ты не понимаешь, Христя? Я тебе привел в пример нашу Брацлавщину, что здесь нет чужих панов. И это благодаря полковнику, твоему Даниле.
Климовский присел, посмотрел на огонь, поднял грубое буковое полено, чтобы бросить его в огонь, но задержался, словно хотел что-то сказать. Но видно, раздумал и, наконец, кинул полено в красный жар. Разлетелись мелкие искры на все стороны так, что аж старый волкодав Мурза, который вместе с Христей прибыл из Загорья, поднялся с земли. Встал, размял тело, вздохнул глубоко, посмотрел вокруг и, отодвинувшись от огня, снова лег на землю, с головой на передних лапах, чтобы и дальше проводить жизнь во сне.
Второе и третье полено полетело за первым в огонь. Но Климовский, утонув в мыслях, вероятно, не знал, что делать, как вдруг почувствовал касание руки на своем ремне. Встрепенулся, словно пробудился ото сна, поднял глаза и только тогда увидел, что Христя сидит возле него на лавке и смотрит ему прямо в глаза.
- Вы такой умный, пан Климовский! Столько знаете! Скажите мне правду, как только я вас о чем-то спрошу.
- Всегда я тебе говорил правду, Христя.
- Знаю. И теперь?
- И теперь скажу.
Христя положила свои руки себе на горло.
- Что случилось в Чигирине?
- Ты про Кобилецкого?
- Про Кобилецкого я знаю.
- Тогда о ком?
- Что случилось в Чигирине, так как с этого времени Данила стал сам не свой. Я
252
хочу знать, что?
- Он тебе ничего не говорил?
- Нет.
- О разговоре с гетманом не говорил?
Христя отрицательно покачала головой.
- Гм... Видно, не хотел тебя без надобности пугать. Так вот, не согласились они с гетманом. Чего-то другого хотел твой Данила, чего-то другого требовал от него гетман. Так что Данила теперь насыпает валы среди лютого мороза, укрепляет города, так как хочет гетман. Но сама ты знаешь, Христя, какой он теперь стал грозный и суровый, ходит от сотни к сотне, от города к городу, словно ему это нипочем. А жена не имеет покоя в душе.
- Что гетман хочет?
- Чтобы Нечай взял под свой контроль города и не спускал глаз с коронного войска.
Христя глянула на Климовского, не понимая.
- Не понимаю.
- Не понимаешь?
- Он и не спускает глаз с поляков, и валы насыпает, и сотни ставит.
- Да, - протянул Климовский. – Словом сделал все, что гетман приказал, и даже больше, так, как гетман и не надеялся, чтобы он вот так среди зимы смог укрепить города.
- Чего же... Чего же хочет Данила?
- Говорит, что такое огромное пространство ни один, ни два полка не смогут оборонять. Он хотел двинуться на поляков и зайти так далеко, насколько он смог бы это сделать.
- А гетман?
- Гетман об этом и слышать не хочет.
- Почему?
Климовский развел руками.
- Новая война...
- Так значит, Данила не имеет надежды обороняться.
Климовский глянул на Христю, не отвечая.
- Что ему тогда остается? Отступить с полком под Умань?
Климовский ответил только после долгой минуты раздумий.
- Не думаю, чтобы Данила захотел отступать. Это означало бы, что вся его работа была напрасной, все его усилия, весь его труд. Он людей не оставит. Они это знают и говорят: “Нет, наш полковник нас не оставит, не оставит нас на съедение полякам и шляхте”.
Христя встала и медленно подошла к окну. Начала смотреть на белый снег, который покрыл брацлавские поля, на леса, которые темнели вдали, на заснеженные недавно насыпанные валы, на крыши зданий, которые жались друг к другу, словно грели один другого, да на покрытые мешками пушки, которые стояли на замке, готовые каждую минуту извергнуться огнем и железом.
Тревога охватила ее, жалость стиснула сердце, на глаза навернулись слезы.
Вспомнила свои властные слова, что панов в Брацлавщину они не допустят,
253
поняла, что им тут жить или умирать, и что иного выхода нет.
- Почему он мне всего этого не сказал? – вырвался у нее вопрос неизвестно к кому:
то ли Калиновскому, то ли к матери.
- Не хотел тебя тревожить.
- Теперь хочет, чтобы я к тетке Ганне в Киев ехала. А я думала... О Боже! А я думала, что он не хочет, чтобы я была с ним. – И с горькими слезами выбежала из комнаты.
* * *
- Я, Данила, не поеду ни в Киев, ни в какое другое место от тебя. Мое место только с тобой.
Нечай следил за ней глазами. Такой красивой, такой ясной, такой родной она никогда не казалась ему, как теперь.
- Я столько наплакалась, - продолжала Христя, садясь ему на колени и обнимая его обеими руками за шею. – Я думала, что ты разлюбил меня, что другую нашел. Я была такой несчастной, а ты слова не сказал о разладе с гетманом, в Киев меня отсылал.
Нечай привлек жену к себе. Давно не было ему так легко на душе. Словно тучи развеялись, словно синее и чистое небо улыбнулось, словно солнце в душу вошло.
- Христя! Моя ты Христя!
- Но не лучше ли было мне все это от тебя услышать? Ты плохой какой-то! Ты турок! – заблестели в улыбке ее зубы.
- Какой же я турок, если у меня только ты одна и люблю только тебя? И люблю так, что свою жизнь за тебя отдам, что хочу тебя от всякого несчастья уберечь, своей жизнью за любовь заплатить. А ты любишь меня? Любишь, Христя?
- Больше, чем кого-нибудь на свете. С тобой, Данила, хочу жить и умирать. С тобой
для меня солнце и светло, без тебя ночь и темнота. Буду иметь возможность ездить с тобой?
Нечай обнял ее, устами впился в ее губы. После сладкого поцелуя она снова повторила:
- Данила, буду?
- Будем ездить.
- Куда ты, туда и я?
- Согласен.
- И в Красное? И в Бар?
- Там, где будут большие части. На разъезды тебя не пущу.
- Данила!
- Ну.
- А ты сам вынужден ездить на разъезды? У тебя есть для этого люди. Тебе нужно находиться там, где целый полк стоит.
- Иногда и мне нужно поехать, Христя. Вот видишь, как было с Киселем. Ведь мне
его тогда сама судьба дала в руки. Заплатил я им обоим и за Лутая, и за Кобилецкого, и за
254
то, что гетману на меня писали всякие выдумки.
- И все же, если бы я была с тобой, я не разрешила бы повесить того бедного
вахмистра, который за грехи Киселя заплатил своей жизнью.
- Имел он достаточно и своих грехов до веревки. Я, Христя, хорошо расспросил одного драгуна, который решился повесить его. Не одного нашего он повесил. И Губача повесил собственными руками, и на меня бросался с саблей. Я его и так мог зарубить. Дюжий также был бы живой, если бы не попал к нему в руки. По-хорошему, я должен был весь отряд Киселя вырубить, никого не оставить в живых, так как это делают ляхи. Но тогда Потоцкий имел бы оправдательную причину для жалобы... За Губача же все-таки кто-то должен был заплатить.
- Вахмистр?
- Заплатили оба: и вахмистр, и Кисель.
- Кисель?
- Свет ему там клином сошелся. Ни в угол ему, ни в двери.
- Сам себе уготовил такую судьбу.
- Не я искал его. Он меня искал. И... нашел.
На замковом дворе поднялся шум. Послышались голоса, смех.
Нечай стал прислушиваться.
Христя вскочила и подошла к окну.
- Какие-то люди. Кажется, кто-то чужой.
Тем временем группа людей вошла в большую светлицу замка, где обычно проходили старшинские советы, суды, где и гетмана принимали и его почет, когда возвращался из успешного военного похода и где привыкли собираться казаки, чтобы поговорить с Нечаем или послушать новости.
Когда Нечай и Христя вошли в светлицу, то увидели, что среди группы старшин и казаков стояли два казака, которые обратили на себя все их внимание. Один из них был высокий, тонкий, с длинной тонкой шеей, горбатым носом и длинными передними зубами, которые раз от раза показывались из-под тонких бледных губ. Его непомерно тонкую фигуру охватывал широкий богатый пояс. Одет был этот длиннорукий и длинноногий парень в легкую, облегченную, подранную свитку и такие же разорванные шаровары. Сапоги, обвязанные шнурками, были чуть ли не старше самого парня, который не мог иметь больше, чем двадцать-двадцать два года жизни. В руках он держал турецкий самопал с набитыми железками и другими украшениями. Глаза его бегали неуверенно с одного места на другое, изучая всех и все.
Другой, потише и спокойней, стоял в тени первого. Ниже ростом, такого же возраста, круглоголовый, с черными глазами и черными усами, привык, видимо, к тому, что его товарищ говорил и за себя, и за него, потому и теперь стоял спокойно, опершись о длинную, тяжелую шпагу и держа тяжелую винтовку в руках.
Сотник Поливайло, который увидел Нечая и Христю, подошел к ним и, поблескивая веселыми, черными глазами, высказался о новоприбывших.
- Хотели тебя видеть, полковник.
Нечай еще раз бросил взгляд на обоих парней и спросил:
- Кто они?
255
- Не знаю. Мой разъезд захватил их возле Рогизной, когда они переходили реку
Бот.
Нечай обратился к юношам:
- Кто вы?
Худой, длинноногий, подошел к Нечаю.
Не отвечая на вопросы, осмотрел его, перевел взгляд на Христю и обратился к своему товарищу:
- Так это полковник Нечай... А это, вероятно, сама полковница. Если так, то челом бьют бедные бурсаки, которым отец ректор столько о вас рассказывал. Ты, Петро, как младший и более сообразительный и кровно благородный, смотри и припоминай себе, что отец ректор о пане Нечае рассказывал.
Петро широко расставил короткие грубые ноги, поднял брови вверх так, что лоб покрылся морщинами под ровной под горшок стриженой шевелюрой, подумал минуту, потом махнул своей затертой шапкой до земли и проговорил глубоким басом:
- Челом тебя, пан полковник, и тебя, достойная полковница, от Петра Криницкого из Криницы, могилянского студента.
Нечай, громко смеясь, протянул руку Криницкому.
- Могилянские братчики? Из коллегии? Приветствуем.
Тот стиснул Нечаю руку, наклонился еще раз и потом указал пальцем на своего товарища.
- А это есть...
- Э-э! Братчику! Разреши обождать, так как я нетерпеливый. Я буду говорить и за тебя. Так что, пан полковник, господин и благодетель наш милостивый, докладываю тебе, что перед тобой стоит никто иной, как сам Григорий Кульчинский из Самбора, города старожил и такого славного, известного на всей нашей славной Руси, потому что там родился на свет христианский славный гетман Войска Запорожского Петр Конашевич, прозванный на Сечи Сагайдачным.
Нечай подал и ему руку, смеясь.
- Какая же фортуна вас, панове, в наши края завела?
- Эта фортуна женского рода есть, однако, непостоянная и химерная, - тут глянул на Христю, покраснел и глубоко поклонился ей.
Нечай не понял его слов и движений, посмотрел на бурсака, ожидая пояснений.
Тот не тянул долго и продолжал говорить, переходя все больше с высокого бурсацкого стиля на обычный понятный разговор.
- Далекая дорога из Киева до Брацлава, тем более, когда прибавилось ехать в Чигирин. Имели мы коней, но моего коня съели волки, и нужно было идти пешком, так как не было за что купить другого.
- Как же так? – перебил Поливайло.
- А что у вас ни одного коня не было, когда мои люди вас нашли. Или и второго коня съели?
- Это правда, что был один конь на двоих добродушных младенцев. Не мог же я,
Григорий Кульчинский, идти пешком, когда какой-то пан Петро Криницкий на коне будет
ехать, а мне не разрешать?
256
- Так и твоего коня волки съели? Или в шинку пропил? Да?
- Какая разница, Петр? Какая разница?.. Те, что взяли его, они тоже волки, но в
людской шкуре, разве честный и богобоязненный муж заберет у тебя единственного коня? В дороге? Зимой?
- Так что же случилось со вторым конем? – спросил, все еще смеясь, Нечай, который когда-то был бурсаком, и живо прислушивался к разговору этих двух парней.
Кульчинский развел своими длинными руками.
- Решили мы, ваша милость, жизнь есть дороже, чем конь.
- И продали его?
Кульчинский печально покачал головой, и Криницкий вздохнул тяжело и повел глазами, словно настоящий мученик.
- Нет, полковник, так как продать единственного коня для нас было невозможно.
- Подарили кому-то?
Оба возразили.
- Проиграли в кости?
- Нет, полковник. Как можно было продать последнюю помощь в дороге, последнего коня, самим гетманом, его милостью нам дарованного?
- Так что же с ним случилось? – спросил Нечай, словно не зная, каким будет ответ.
- Нас такая обида пронзила оттого, что мы были вынуждены с ним расстаться, что день и ночь мы плакали, когда на него смотрели. Вот тогда-то шинкарь, видя наше сожаление, от природы человек мягкий к людским страданиям, дал нам водку за него, чтобы мы в своей беде нужды не имели.
- Вот оно как! Так значит, вы его пропили!
- Вот тогда-то, - всхлипнул Кульчинский, - когда мы поняли, что коня нашего уже нет, старались мы водкой печаль и сожаление разогнать. Но что же? Скоро и водки не
стало, и сапоги наши до такой степени износились, что ничего нам не оставалось, как и штаны наши дорогие отдать за самые плохие свитки.
Но Поливайло, который веселыми глазами водил по присутствующим, не удержался:
- Если бы вы не хотели последнего коня продавать, почему же вы так плакали, глядя на него? Ведь...
Но Кульчинский не дал ему закончить.
- Как же нам было не плакать? Он же нас, бедный, всю дорогу вез от самого Чигирина. Без него мы остались бы, как те сироты без родителей, на снегу и на морозе. Еще сегодня, когда его вспомню, то слез удержать не могу, хоть и знаю, что такой славный рыцарь, как пан полковник Нечай, сам когда-то студентом в нашей школе был, понимает наше несчастье и новыми конями нас обрадует.
- Вот как! – Поливайло блеснул черными глазами на Нечая, словно ждал от него живого ответа. Но вместо ответа увидел улыбку на устах своего полковника.
Кульчинский внимательно посмотрел на Нечая, с уст которого не проходила эта
усмешка. Но так как не было ответа, он еще раз обратился к Криницкому:
- Может, Петр, ты что-то добавишь?
- Нет, ничего, - загудел басок Криницкого, - так как ты уже сказал много, но все
257
мусор. Что с того, что слов много, когда они ни к чему?
- Что ты хотел, чтобы я сказал?
- Спрашивал тебя полковник, какая это фортуна загнала нас в эти стороны? А?
- Спрашивал.
- А ты что сказал?
- Как что?
- Или говорил ты, что мы хотели в Брацлав, чтобы рыцарями стать?
- А ты дал мне время на это, если ты меня к разговору не допускаешь?
- Или говорил ты, что гетман, вашмость, говорил нам перед паном Нечаем челом бить и его о протекции просить?
- Протекция бедным бурсакам всегда и само собой необходима, - подхватил Кульчинский. – Нет, ты прав, Петр. Я не знаю, как нам обоим было бы, если бы ты не был с нами.
- Или ты говорил, что и пан Выговский письмо полковнику Нечаю написал, о нас в нем вспоминая?
- Разве я имел на это время, Петр?
- И что мы это письмо не пропили, это верно, и честно перепрятали, чтобы пану Нечаю неповрежденным передать?
- Нет, Петр.
- Так покажи еще раз пану полковнику и отдай письмо. Увидишь, что письмо будет сильнее действовать, чем все твои слова
Кульчинский без слов склонил свой самопал на Криницкого, словно на стену, и начал что-то искать в своем широком поясе. Нашел письмо и точно также без слов подал его Нечаю.
Нечай заинтересовался письмом. Увидел, что восковая печатка была цела, хотя письмо снаружи было грязным и помятым. Минуту держал письмо в руке, словно сомневаясь сломать ли печать, перебежал глазами его короткое содержимое, с удивлением поднял брови вверх, и еще раз посмотрел на бурсаков. Потом сложил письмо и затолкал себе за пояс. На его устах появилась снова та же усмешка, что была раньше.
Присутствующие притихли, вероятно, ждали, не прочитает ли Нечай письмо вслух. Но он не обратил на это внимание, словно забыв о письме, показал, чтобы прибывших отвели на квартиру, где бы они смогли отдохнуть, переодеться и привести себя в порядок. Приказал, чтобы после отдыха пришли к нему. Когда присутствующие начали собираться к выходу, добавил:
- И вас всех, панове товариство, милости просим к нам на ужин, на кринку меда, так как кто знает, когда мы снова соберемся в Брацлаве вместе.
Словно холодным ветром повеяло по светлице, хотя никто не понимал, почему. Уходили один за другим и даже с усмешкой на устах, но ни у кого и в мыслях не было, что это будет последняя встреча у полковника. Не было слышно ни грома, не было видно черных туч, которые предвещали бы бурю, и которая уже собиралась где-то под
подольскими холмами и ярами.
Когда уже все вышли, забирая с собой и обоих бурсаков, в комнате осталась только Данила, Христя и Климовский. Христя подошла к Даниле и с усмешкой внимательно
258
посмотрела на него.
Нечай достал письмо и подал ей.
- Читай.
Она быстро прочитала глазами, полными удивления, и посмотрела на него.
Когда он кивнул головой, подала лист Климовскому.
“Данила, - читал вслух Климовский. – Жар есть везде. Если хвороста поддать, везде огонь загорится. Прими этих двух и дай им помощь в дальнейшей дороге. Иван”.
* * *
- И говоришь, он зовется Наперский?
- Костка Наперский, полковник королевский.
- Кто он?
- Говорят, - ответил Кульчинский, - что он сын покойного короля Владислава, полковник. Но откуда мне это знать? Достаточно, что движение пошло по краю.
- Почему?
- Он знает простой люд, ездит по селам, прогоняет панов и говорит селянам, чтобы с панами делали так, как сделал Хмельницкий. Все это происходит недалеко от Кракова.
- Так это уже на польских землях?
- В основном. Но и наши куски там имеются.
- Да.
- Он Горштинский замок занял, который на самой угорской границе, и там людей обижает.
- Почему гетман вас высылал туда?
- Мне эти околицы знакомы. Я из Самбора, но моя мать родом из-под Рощева, так что я там рос, людей знаю и язык, а пан Криницкий из Криницы. Его фамилия тоже знатная и весьма уважаемая. Так что вот почему пан гетман, его милость, нас обоих туда рекомендовал.
- Знает ли кто из вас этого Наперского?
- Пан Криницкий встречался с ним два года тому назад.
- И чего же от нас хочет?
- Помощи. Послал послов к пану гетману, его милости, чтобы дал один или два конных полка. С ними и со своими взбунтовавшимися холопами обещал взять Краков, что как ваша милость решит. Как наш гетман силы великие на далекой и недоступной Сечи сотворил, двинул на Украину, также и он высокими горами загородился, задумал силы собрать и людям волю обещает, чтоб только вместе объединялись и все к нему сходились.
- И ты тоже, Кульчинский, думаешь, что он, в самом деле, может селян поднять и восстание организовать?
- Холопы в Польше очень уж панами угнетены и запуганы. На долинах никто
не начнет восстание, а также не начнут, где леса большие и болота. Но в горах, видно, люди еще не забыли о свободе, и поэтому могут за ними пойти.
Нечай задумался, повел пальцами по ясной шевелюре, и глянул на Житкевича и
259
Климовского, которые вместе с Христей прислушивались к Кульчинскому. В его взгляде
было желание узнать, что они думают об этом.
Житкевич теребил свои седые усы, Климовский смотрел на огонь, глубоко задумавшись.
- Что вы скажите, панове, об этом? – спросил, наконец, Нечай.
Климовский бросил взгляд на Житкевича, и увидел, что тот не собирается говорить, заговорил сам:
- Я Краков знаю. Был там несколько лет, хотя это уже было давно. Пан Кульчинский говорит правду. Там народ с места не движется. Но наш умный и проворный пан гетман знает, что делать.
- Думаешь, пан Климовский, что этому Наперскому удастся получить Краков?
Климовский подумал минуту.
- Думаю, что нет.
- Почему?
- Или ляхи смогут начать восстание, и это не будет зависеть от того, кто такой Наперский и какая у него голова. Но это дело ляхов, не наше. Для нас важно, чтобы доверие было, чтобы там росло негодование, чтобы там было слабое войско, которое пойдет против нас. Когда я еще был в Чигирине, видно, как Выговский и его люди собирали желающих, чтобы их послать в Польшу. Так люди и живут, не познав свободы. Для шляхты там рай, но для посполитого люда ад. Так вот наши посланцы или эмиссары
должны им говорить, что не против них мы бьемся, а что мы против панов оружие подняли, что наша победа будет и их, и если мы панов побьем, то и им может свобода улыбнуться.
Тут Кульчинский начал снова:
- И вот потому его милость пан Выговский, который нас из коллегии вызывал, чтобы нам эту работу доверить, велел также вашей милости сказать, что гетман думает послать хороший конный полк вдоль Подгорья, чтобы народ двинуть, помочь пану Наперскому повести диверсию в тылу королевских войск.
У Нечая заблестели глаза. Глянул на Житкевича.
- И проложить путь Ракочи зайти польским войскам сзади и поднять весь край. Ох! Что ты на это, Михаил, скажешь?
Житкевич только рукою по лбу себя ударил от большого удивления.
- Говорил также пан Выговский, что они уже с паном гетманом так подумали, чтобы руководство в этом походе отдать тебе, полковник.
- Поэтому и к вашей милости отправились, - добавил Криницкий, который до сих пор молчал, хотя дважды пытался прервать разговор своего товарища.
- Говорил, что придется еще весны дождаться, пока другие полки свяжут польских
гетманов.
Глаза Нечая угасли. Неожиданная, холодная, непрошенная, жестокая действительность стала стеной перед его глазами.
- Действительно. Теперь и мне невозможно идти, коронное войско наготове.
Но мысль о таком походе, блистательном, смелом, отважном, засела ему в голову. Если бы это он хотел получить конные сотни и броситься туда внезапно, как орел на
260
домашнюю птичку, и навести вокруг страх. В его сотнях было много людей, которые
бежали от ляхов через границу и оказались в Брацлавщине. Он сам знал людей, которые пришли из Самборщины, Перемышлевщины, Ровенщины, Великой Польши, не говоря уже об округе, близкой к границе. Где-то люди покидали свои родительские крыши и находили свободу в охочекомонных сотнях Брацлавского полка. Они теперь могли много помочь в походе киевским бурсакам.
- Когда вам в дальнейшей дороге будут нужны люди, - стал говорить Кульчинскому, - то я могу подобрать людей из разных округов.
- Мы об этом и хотели просить, полковник. Чем больше людей идет, тем лучше.
- Как? Вы хотите идти с войском? - спросил Нечай.
- Нет. Каждый отдельно. Не более двух вместе. Там нужно будет ходить от хаты к хате, заглядывать под каждую крышу. Люд в Польше темный, не то, что здесь. Запуганный, а над ними паны и слуги, чувствительные, словно собаки. Ваша милость может себе представить, что с ними будет, если мы попадем в панские руки? Ведь мы универсалы от гетмана имеем. За это четвертовать станут нас.
- Универсалы?
Криницкий потянулся к поясу.
- Вот один. Таких у нас несколько, – передал Нечаю.
Нечай развернул бумагу и стал читать. Прочитал, минуту подумал, потом поднялся
со стула и сказал:
- Так вот, что можно будет для вас сделать, то сделаем. Если пожелаете, людей вам подберем. Куда скажете, туда вышлем.
- Люди нужны и должны быть везде, но в первую очередь, в товариствах, где пан Наперский людей собирает.
- Если разрешит полковник, мы останемся тут на несколько недель, затем двинемся в дорогу.
- Хорошо.
- Если бы ваша милость могла знать еще кого-то из Великой Польши, то тоже хорошо было бы нам послать.
- Почему? Там также кто-то есть?
- Например, Гжибовский. Он начал работать в Цюнжи – это поместье познаньского бискупа. У него, говорят, в лесах тоже народа много. Шанцы там насыпал, навещает шляхетские дворы, мельницы, сжигает панские поместья, разрушает и холопам панским волю обещает.
- Вот оно как! Тлеет не только в одном месте. Поэтому его милость пан Выговский и писал, что жар есть везде. Вокруг Брод, Цетина, Перемышля, Мостов, Белза и в других округах кипит, и люди кучами ходят. Это все наши стороны, и неудивительно. Но говорят, что и под самими Краковом и Замостьем тоже бунты, нападения, грабежи. Горят дворы. Шляхта убегает в города, боясь своих собственных подданных, хуже, чем татар. То же самое творится и в Познаньщине, и даже под Гданьском. Гетман Хмельницкий, его милость, говорит везде людей искать и в разные стороны их направлять. Пан Пясецкий, секретарь генеральной канцелярии, сам из Криниц, жена из Криниц, имеет свояков и знакомых возле нового Сянча. Он и нас не забыл, так как его законная и православная
261
жена из дома Криницких и пану Криницкому родной сестрой доводится. Так что и нас,
рабов Божьих и бурсаков бедных, из нашей коллегии вытянули, и в дорогу посылали. Не знаю, наша коллегия будет еще когда-нибудь так всему миру известная, как было тогда, когда мы, шляхтичи веры русской и земли галицкой, в ней побывали и всякой земной мудрости в ней познали.
- Ты замолчишь когда-нибудь, Грыцю? – спросил, не сдержавшись, Криницкий.
- Петр, молчать надо, когда в голове пусто, как в пустыне. А я говорил тебя, говорить вначале нужные слова, как говорит Святое Письмо...
Может, спорили бы еще оба бурсака, которые уже переоделись и стали выглядеть совсем по-другому, чем прежде, но в просторную комнату начали приходить старшины, кто по одному, кто вместе со своими женами.
Так одним из первых пришел сотник Красносельский, успешный конник, который в начале восстания формировал конные сотни и теперь еще большую силу видел в коннице, сравнивая с другими видами оружия. Вместе с ним пришли его сотенные старшины, между ними с его сотней есаул Федор Коробка, человек такой храбрый и отважный, что со временем будет выдвинут в полковники вместе с братом Нечая. За ними появился Степан Байбуза, станиславский сотник, с лицом молодого казака, с глубоким гнойным шрамом на лбу, который получил под Збаражем, спасая самого Нечая от опасности. С ним пришло много старшин, так как станиславская сотня была многочисленной, одна из самых больших в полку. Вскоре за ним пришел Грыць Гавратинский, тростянецкий сотник, человек необычайной отваги, искусно владеющий саблей, когда-то очень богатый, который свои земли разделил между людьми. На его поместьях поселился воевода Кисель, ища хитрыми ходами королевской ласки и королевской щедрости. Вслед за ним вошел сотник Маковский, всегда почтительный, холодный, медлительный со своей сотенной старшиной и со своей женой, которая сразу обратила на себя внимание молодых бурсаков.
Была эта молодая женщина черноволосая, с блестящими черными глазами, чернобровая, с полными губами, которые горели, как маков цвет, невысокого роста, смуглая.
Кульчинский толкнул локтем Криницкого. Тот переступил с ноги на ногу, потянулся рукой к черным усам, другой рукой оперся о свою длинную шпагу и беспокойно оглядывался вокруг.
Увидел сотника Поливайло, который, усмехаясь, сам приблизился к ним.
- Здоровы были, панове бакалавры! Как вижу, панове в новой шкуре, - заговорил, пожимая им руки и осматривая их новое одеяние. – О! О! Не узнал бы теперь своих бурсаков. Куда там! Куда там!
Кульчинский взял Поливайло за локоть и ответил со смехом:
- Говорят, пан сотник, что не одежда украшает человека, только наоборот: человек
дает цену одежде.
Поливайло засмеялся.
- Простой я казак, панове. Не из коллегии. Сечь-мать меня жизни учила. И холод, и голод, и всякие недостатки. Но, на мой взгляд, это настоящая учеба.
Кульчинский хотел что-то сказать, но Криницкий потянул Поливайло за рукав.
262
- Кто эта чернявка?
- Где?
- Вон там, возле того дебильного казака.
- О! Это сотника Маковского жена. А это он и сам.
- Кто она? Не из наших?
- Нет. Татарка.
- Вот хороша красуня. Я не отказался бы с ней в постели покувыркаться. Где он такую нашел?
- В Белгороде.
- Где?
- В Белгороде, когда ездил послом от полковника к белгородскому мурзе. Она какая-то родня мурзы.
Криницкий закачался на своих толстых ногах.
Поливайло посмотрел на него и бросил со смехом:
- Только ты, пан Крининский, не пяль свои глаза на нее, это небезопасно.
За него ответил Кульчинский:
- Я вот всегда думаю, Петр, что дурной тебя поп крестил. За татаркой глаза водишь и сопишь, как тот ковальский мех, хоть и знаешь, что она на тебя и не посмотрит. Ты посмотри только на полковницу и увидишь, что все красавицы, хоть бы какой породы ни были, гаснут при ней, как воск вне свечи при солнце.
- Это правда.
- Так что не очень разглядывай эту татарку, если тебе жизнь мила, так как сотник Маковский не привык шутить.
На это Криницкий ответил:
- А что же такое жизнь, если не шутка? Если не шутишь, не живешь. Я не боюсь шутить, - и рукой ударил по тяжелой шпаге.
Поливайло снова засмеялся.
- Ты, пан Криницкий, спрячь эти шутки. Когда перейдешь линию, можешь шутить, так как там между ляхами так шутят, но не у нас. Не дай Боже, если бы об этом полковник узнал.
Оба бурсака беспокойно повели взглядом вокруг.
- А ели бы знал?
- Был уже один такой, который на эту самую татарку глазами глазел, да на лядский манер всякие шутки плел.
- И что?
- Приказал полковник его раздеть и босого, в одной только рубашке, по снегу батогами гнать, аж за замковые ворота. С того времени у нас все спокойно.
Кульчинский положил руку на плечо Криницкого.
- Поэтому, Петр, ты и забудь о таких шутках, так как и неприлично и непристойно шляхтичу Криницкому босому, в одной сорочке, под батогами по снегу бегать, тем паче фамилия-то хорошая. О! Новые люди пришли. Кто они?
- Тот высокий, черный, это Ярема Петрановский, который хоть и молодой, но по подвигам известен.
263
- А другой? Тот старый, пузатый?
- Это старый запорожец, который двадцать лет находился в басурманском плену, но не обасурманился. Вот другие невольники суда на море захватили, освободились, и целые и здоровые с оружием в руках на Сечь вернулись, за что их в Сечи в большом уважении держат.
- Как его зовут?
- Гнат Недоля, ямпольский сотник.
- Он тоже с женой?
- Верно. Женился недавно в Ямполе и, как видишь, глаз с нее не сводит. Тамошняя мещанка.
- Ничего себе.
- Немного толстовата, - заметил Криницкий, тайно следя взглядом за татаркой, которая вместе со своим мужем вела разговор с Нечаем и Христей.
Тем временем большая комната наполнялась все больше и больше. Пришел Зеленский, пришло с ним много старшин из киевской сотни, пришел сотник Кравченко со старшинами и их женами. Забегали молоденькие джуры, разнося мед и бокалы. Разговоры становились все громче, смех более искренним, джурам приходилось, было, бегать все быстрее, чтобы кубки и бокалы не были пустыми.
Нечай и Христя ходили от компании к компании, с каждым говорили, дошли также к месту, где стояли бурсаки.
- Как мед, панове? – спросил Нечай. – Хороший?
- Мед хороший, - ответил Кульчинский.
- Мой родич тоже любил мед, - похвастался Криницкий, - поэтому и я в меде разбираюсь. Но ваш лучше, где вы его храните?
- Так пейте же, панове. Этот мед еще из погребов пана брацлавского старосты, сына пана польского гетмана. Также есть мед из погребов пана Замойского и пана краковского.
- И не забудьте о делах, - добавила Христя.
- Я, полковница... – хотел что-то сказать Криницкий.
- Тихо! Тихо! – перебил его Кульчинский.
- Почему тихо? Или только тебе можно всякий вздор нести?
- Тихо, Петр, говорю. Смотри! Бандурист! Поет.
Криницкий умолк и посмотрел в сторону бандуриста. На стуле возле камина сидел старый дед, держа в руках бандуру, и его пальцы бегали по струнам. Ожидал, видимо, когда присутствующие утихнут. Когда шум в большой комнате стих, струны запели громче и бандурист начал полным голосом громко петь:
“Как из Низа, из-за Днестра, тихий ветер веет, Бог святой знает, Бог святой знает,
что Хмельницкий думает-гадает.
О том не могли знать ни сотники, ни полковники, ни джуры казацкие,
ни мужи гражданские, что пан гетман Хмельницкий, батько Зиновий-Богдан чигиринский в городе Чигирине задумал, уже и загадал двадцать пар пушек впереди себя отправляет...”
Кульчинский, который уже слышал эту думу не один раз, так как эту думу бандуристы по всей Украине разносили, вскоре перестал смотреть на бандуриста и стал
264
рассматривать других присутствующих. Большая часть из них, которая была в светлице,
слышали эту думу впервые, потому и прислушивались к ней внимательно. Так поход на Волощину, о котором пелось в думе, был все еще новым важным событием. Нечай и Христя также, вероятно, слышали эту думу раньше, так как сейчас, после того как отошли от бурсаков, оказали больше внимания гостям и джурам, чем бандуристу. Когда
бандурист перестал петь, пошел по комнатам шум и снова послышались голоса, снова заметушились джуры и снова золотой мед стал наливаться в чарки.
- Славный дед! – кто-то похвалил бандуриста.
- Не было там казаков с киями. Все были хорошо вооружены и на конях.
- Не говори так. Везде найдется такой, который пропьет оружие и ничего больше, за исключением кия, не имеет.
- У меня в сотне... - начал пузатый Недоля.
Но Кульчинский так и не понял, что случилось с ямпольской сотней, так как новый шум и смех пошел по светлице и только тогда он понял, в чем дело, когда бандурист снова ударил по струнам. Товариство на минуту утихло. Тогда из-под пальцев бандуриста вырвался такой гопак, что у всех глаза загорелись и ноги задрожали.
В одно мгновение несколько пар приготовились к гопаку. Мощные казаки и казачки, достойные атаманши и сотничихи, и даже, как Кульчинский увидел, Нечай с Христей – пустились в танец.
Глядя на это, захотелось и Кульчинскому потанцевать. Повернулся, чтобы сказать Петру, что он идет танцевать, но Петра уже не было возле него. Кульчинский, покачав головой, осмотрел еще раз светлицу и вдруг увидел при желтом свете свечек Петра, который вытанцовывал гопак не хуже наилучших танцоров Брацлавщины. Но когда увидел возле него татарку, которая сама блистала глазами на Петра, все желание танцевать пропало и он, скрестив руки на груди, стал ждать, что будет дальше.
Между тем ничего не случилось ни с ним, ни с Петром. Гопак закончился. Начали расходиться. Бандурист отдыхал, и, попивая мед, разговаривал со старшинами.
Петр подошел к Кульчинскому и по привычке начал перед ним переступать с ноги на ногу.
Когда Кульчинский обвел взглядом светлицу, заметил, как Христя смеялась, рассказывая что-то Нечаю. Татарка, которая стояла при своем Маковском, искала украдкой глазами Криницкого, а Недоля говорил что-то сердито своей толстой жене.
Кульчинский обратился к товарищу:
- Ты не утерпел все-таки?
- Как же можно было утерпеть, Грыць?
- А если Маковский тебя потребует, утерпишь?
- Не потребует! – ответил Криницкий, кладя руку на шпагу.
- Или полковник прикажет босым по снегу гнать, как тогда того.
- За ней бы побежал я и босой по снегу, Грыць.
- Ба! За ней!.. Но полковник не к нам гнать повелит. Пойми это!
- Что ты хочешь, Грыць? Чего ты ко мне прицепился? А? Сам ты за полковницей глазами гоняешь. Может, нет?
- Или ты сдурел, Петр? Молчи, если тебе жизнь мила!.. Да, я смотрю за ней, но и за
265
полковником! Прекрасные люди! Петр, видел ты когда-нибудь таких? И смотри, никакой
зависти к нему нет. Также и с остальными. С простым казаком они оба разговаривают, как со старшинами, для всех приветливы и видно, что...
Кульчинский прервал разговор, словно чему-то задумался.
- И видно еще что?
- Что счастье в сердцах носят, Петр, - добавил как-то неудачно. – Не видишь этого?
Петр поднял голову и посмотрел на Нечая и Христю, которые, смеясь, говорили с гостями. Хотел что-то сказать еще и уже открыл рот. Но только успел сказать, как что-то произошло в зале. Словно какая-то погань перелетела, как это бывает тогда, когда тучи закрывают солнце. Криницкий рассмотрел и увидел, что в открытых дверях стоял казак, весь в снегу с кусочками льда на обвислых усах и бровях. Серебряный панцирь блеснул из-под черной киреи, казак потянулся к шапке, чтобы снять ее. Когда снял и смахнул с нее снег, в зале наступила тишина, словно все окаменели.
Нечай подошел к новому пришедшему и начал говорить. Петр увидел, как тучи надвигались на лоб Нечая.
- Панове товариство! Это Иван Соколенко, известный товарищ краснянской сотни. Новости от сотника Шпаченко. Польские войска во главе с паном Калиновским двинули из-под Каменец-Подольского и заняли Бар и Ялтушков. Некоторые части стоят в Матвеевске. Матвеевская Слобода сожжена, народ вырублен.
Зала молчала, хотя Нечай перестал говорить. Коптили желтые свечки. В углу джура уронил на землю глиняную банку и каждый слышал, как она разбилась на мелкие куски.
Это звук словно разбудил присутствующих. Послышались голоса со всех сторон, потрескивание сабель, грозные выкрики.
- Хотят войны?!
- Так будут ее иметь!
- Прихватим их там под Баром так, что дышать не смогут.
- Не дадим ляхам издеваться над крещеным народом.
- На погибель ляхам!
Кульчинский наклонился к Петру:
- Это уже война! Это она когти высовывает, кровь ищет. И смерть, и голод, и боль. Пойдут снова от села до села, от города к городу, от края до края дань собирать. Это уже война, Петр. Грядет новая туча.
* * *
Лавка была твердая. Мешок с сеном сдвинулся, и лежать так было твердо.
Кульчинский проснулся и открыл глаза. Через малое стекло в комнату проникал слабый
свет утра. В комнате горел слабенький огонь. Хозяйка раз от раза усиливала его, подбрасывая свежую солому под кувшин, который стоял на железной треноге.
На широкой кровати, где ночевали хозяева, спал маленький ребенок, который еще не умел ходить. Кульчинский закрыл глаза, вытянулся, но спать уже не мог, потом снова открыл глаза и снова осмотрел комнату.
266
Он лежал на лавке, которая стояла между сундуком и стеной, где было оконце.
Возле сундука стоял ткацкий верстак, который занимал большую часть комнаты. За верстаком была кровать хозяев, где начал плакать ребенок, ища глазами мать. За кроватью на печи было видно в сумраке двое старших детей хозяев, из которых один проснулся и
сидел на печи, подтянув под себя ноги и протирая заспанные глаза. Возле дверей стоял ярко раскрашенный таз.
Пол был с хорошо вымешанной и когда-то чисто вымазанный глиной, а теперь везде прикрытый соломой. Возле печки, возле хозяйки стояло и лежало несколько ягнят, которых хозяева брали на ночь в дом, так как морозы были лютые. Возле печки на соломе кошка с маленькими котятами, которые прижимались к мамке, как пиявки к телу. Кошка тоже водила глазами за хозяйкой, вероятно, надеялась получить что-то на завтрак.
Кульчинский поднял голову и глянул на лавку, где с вечера сделал себе ложе Криницкий. Но место было пустое, только мешок с сеном, который Криницкий постелил себе точно так же, как и он, лежал еще там.
Кульчинский протер глаза, сел, спустил ноги на землю, и тоже глянул на хозяйку.
- О, и ты уже проснулся, казак? Не холодно было спать? – спросила она.
- Добрый день вам, пани-матка! – ответил Кульчинский. – Нет, не холодно. Спасибо.
- Так иди, казак, помой лицо.
Кульчннский заметушился.
- А где он? – указал рукой на место, где спал Криницкий. – Когда он поднялся?
- Очень рано. Его уже в доме не было, когда мы проснулись.
- Вот оно как! – проговорил Кульчинский, и словно туча налетела на его лицо. Но больше не сказал ничего, старательно замотал ноги в портянки, натянул новые сапоги, которые он приобрел в Брацлаве, взял жесткое полотенце и глиняную миску, которую ему подала хозяйка, и вышел, чтобы умыться.
В сарае возился хозяин. Через стену было слышно, как в конских зубах хрустело сено. Куры, выпущенные во двор, бегали с удовольствие по снегу. Корова, у которой теленка забрали в дом, ревела, скучая по нем.
Снег был глубокий, твердый от мороза, а вокруг колодца груда замерзшего льда, так что тяжело было к нему подступиться.
Криницкого не было видно нигде.
Кульчинский положил полотенце и миску на снег, а сам пошел к хозяину, который находился в другом сарае, чтобы дать сено лошадям.
- Добрый день, казаче! – улыбнулся седой дядька Кульчинскому.
- Добрый день, вам дядьку! Если дадите топор, то вычищу вам возле колодца, так как туда подступиться невозможно.
- Топор вон там, за дверьми. Я уже вчера порубал, но за ночь лед снова замерз.
- Не видели моего товарища? – спросил Кульчинский, беря в руки топор.
Дядька засмеялся.
- Он ведь и совсем у нас не ночевал. Удивительно только, что я совсем не слышал, когда он выходил.
Кульчинский покачал головой, ничего не отвечая.
267
- Я уже ваших коней напоил и сена им подкинул.
- Спасибо, дядьку. Куда же он мог подеваться?
- Он?
- Да.
- Не могу я знать. Девушек здесь вокруг много, а он парень хоть куда. Видно,
какая-то успела уже кивнуть пальцем на него. Службы у него не было ночью?
- Нет.
- Гм... Вот парень! – и дядька и себе покачал головой с одобрением.
Но когда Кульчинский уже умылся, произнес “Отче наш” и хорошо скрученным клочком соломы вытер обоих коней, которых подарил Нечай, появился Криницкий. Идя потихоньку, улыбался, кажется, своим собственным мыслям. Когда увидел Кульчинского, взволновался, задержался и стал переступать с ноги на ногу. Наконец, с невинной улыбкой глянул на Кульчинского.
- Ты где бродишь ночью, Петр?
- Тепло было в доме с вечера. Не мог заснуть.
- Ты дурень какой-то! Хочешь в какую-нибудь неприятность попасть?
- Ты же знаешь, что я не из пугливых.
Но Кульчинский был сверх меры рассержен, чтобы остановиться на этих словах.
- Ты думаешь, что я буду ходить около твоего коня, как какой-то джура?
- В полдень о твоем позабочусь: и попою, и покормлю, и вычешу, - покорно говорил Криницкий.
- Стоит успокоиться!
- Грыць, что за красавица! Я за ней и в огонь, и в воду!
- И в гречку! – добавил Кульчинский, подобрев.
- И в гречку! - Важно повторил Криницкий.
- Эх ты, бабник!
- Ты еще не завтракал, Грыць?
- Еще нет.
- Подожди. Я умоюсь, и пойдем вместе, - взял миску у Кульчинского, зачерпнул воду, скинул свитку, скинул рубашку, умылся возле колодца с таким шумом, плесканием и многоголосием при этом, словно кто-то целое стадо коней загнал в воду. После этого бодро вытер полотенцем широкую грудь и плечи, где под кожей налились могучие мышцы, выгибались и бегали, как разбуженная ото сна гадюка. Цокая от холода зубами, стал надевать рубашку.
На пороге дома появилась хозяйка и позвала их к завтраку. Еще не успев справиться с большими кусками хлеба и молоком, как в двери вошел казак от сотника Поливайло.
- Сотник велел звать вас к себе.
Бурсаки переглянулись. В глазах Кульчинского было беспокойство. Глаза Криницкого не говорили ничего. Подпоясались поясами, взяли оружие, поклонились хозяйке и вышли.
- Петр, где ты был ночью? – спросил неспокойный Кульчинский, когда вышли на улицу.
268
- Не бойся, Грыць, сотник не узнает.
- Я знаю, что она тут, в Михайловцах, так как сотня Маковского пришла сюда сразу
за нами.
- Кто?
- Татарка. Кто же еще?
Петр не ответил.
- Смотри, Петр, - начал снова Кульчинский. – От твоих глупостей и амурных дел мы можем оба горько пострадать, так как я вижу, здесь люди все видят.
- Да.
- Думаю, что сотник Поливайло нам скажет. Он сам вернулся, когда я проходил мимо его квартиры.
- Вероятно, что-то важное для нас имеется, если позвал нас к себе. Идем! Не дай Бог, беда какая!
У сотника Поливайло застали чисто убранную светлицу с ярко вырисованной печью. В печи горел огонь. Возле стола сидел Поливайло вместе с сотенным есаулом Яремским и сотенным писарем Давыдовичем, который происходил из знатной в округе мещанской купеческой родни в Баре. Заедали хлеб, попивали молоко.
Когда Поливайло увидел бурсаков, блеснул белыми зубами, отодвинулся немного дальше в угол, освободив место на лавке, и отозвался:
- Садитесь, панове, да хлебом-солью не побрезгуйте!
Кульчинскому легче стало на сердце, когда услышал уважительный голос сотника, выдохнул глубоко и, поглядывая на Петра, который словно ни к чему не был причастен, сел возле Поливайло. Подождал, что тот скажет.
Поливайло не заставил себя долго ждать.
- Я послал за вами, панове, чтобы передать вам, что полковник повелел вам сказать, что в Брацлаве он обещал вам подобрать людей для вашей работы. Но теперь, как знаете, ляхи придвинулись к нашим сотням и кругом по селам грабеж, людей невинных угнетают. Мы не знаем ни дня, ни ночи, ни места, когда и где они ударят. Поэтому полковник и времени теперь не будет иметь, чтобы людей подобрать и подучить. Если хотите ждать, то ждите, если же нет, то он не против того, чтобы вы сами двинулись в дорогу.
Речь взял Криницкий, к большому удивлению Кульчинского.
- А может, мы могли бы остаться в охочекомонной сотне, сотник? Вам там сабли нужны.
И закачался, словно переступая с ноги на ногу.
Кульчинский аж губы развесил, слушая эти слова.
- А ты балабол еще тот! – повторил в своих мыслях.
- Шуток не понимаешь.
- Так замолчи лучше! – рассердился Криницкий.
Но Кульчинский не молчал:
- Боже! Боже! Сколько сел вокруг и каждое нужно охранять! Но нас могут обоих задержать, перекрыть нам нашу дальнейшую дорогу. Мы не выполнили бы поставленную задачу. Или ты этого не понимаешь? Что тогда гетман сказал бы? Сам подумай!
Криницкий не отзывался. Кульчинский поменял тему разговора.
269
- Видел тебя кто-нибудь?
- Никто.
- Правду говоришь?
- Правду.
- Маковский где был?
- У полковника.
- Где?
- В Шаргороде. Там же полковник и сейчас.
- Чего туда ездил?
- Был на полковом совете
- Когда вернулся?
- Я ушел, когда его еще не было.
- Не догадается.
- Чего ты, Грыць, ко мне пристаешь? Попробуй догадаться.
- Что ты был у татарки?
- Кто тебе сказал?
- Сам же ты только что говорил! Ты же шалопут-баламут вселенский.
- А кто же ему скажет?
- Или ты, Петр, уверен, что тебя никто не видел?
- Уверен.
- Так смотри, - повторил Кульчинский. – Жаль было бы мне твоих ушей, но моих еще больше, так как они имеют большую ценность, чем твои. Одно меня, Петр, удивляет, это твоя личность и твоя физиономия позволяет ей на тебя посмотреть.
- Благодарю, Грыць.
- Не за что. Так когда, говоришь, был полковой совет?
- Вчера вечером начался.
- В Шаргороде?
Но Поливайло покачал головой.
- Вас сам гетман на другое выбрал, он не погладил бы нас по голове, если бы вы тут на долгое время застряли. Нет, вам нужно туда, куда гетман повелел. Только людей можете искать себе сами, не ожидая от полковника. Везде тут люда много: в Михайловцах имеете две сотни, в Мурахве стоят три, три в Шаргороде, три в Красном. И еще должны прийти новые сотни. Но почти каждое село тут войском сейчас осаждено. Люди есть, и есть из кого выбрать.
- Что полковник задумывает сделать, собирая вот так сотни? – спросил Кульчинский.
Поливайло быстро поглядел на Кульчинского, потом перевел взгляд на
Криницкого, покачал головой. Подумал минуту и ответил:
- Полковник имеет большое доверие к вам, вероятно, потому что сам был бурсаком. Так вот, панове, вы знаете, что мы каждую минуту можем ожидать ляхов. Раз мы не можем на них ударить, то нужно им дать такой ответ, чтобы они долго помнили.
- А почему на них не ударит гетман?
- Не хочет, чтобы нас обвинили, что мы начали войну.
270
- Вот как! – крикнул Криницкий.
- Значит, - говорил Кульчинский, - мы вынуждены ждать их, как та курица с
цыплятами орла, который может упасть на нее, как только захочет.
- Так выходит.
- Я этого никак не могу понять, - ударил себя по лбу Криницкий.
- Не только это, Петр, не только.
- Грыць!
- И по голове не бей.
Казаки зашлись смехом, а Поливайло заговорил:
- Верьте мне, панове, что я со всей душой и сердцем принял бы вас в мою сотню, так как вы славные парни, и очень сожалею, что не могу этого сделать.
- Благодарю тебя, пан сотник, - Кульчинский поднялся и поклонился Поливайло.
- Хотел бы с полковником все это обсудить.
- Это невозможно, - ответил сотник. - Полковница заболела. Она с полковником выехала утром в Брацлав.
- Что случилось с полковницей?
- Не знаю. Климовский был с ней. Полковник как ночь темный. Но ничего не говорит. Каждый теперь ждет вестей из Брацлава.
Когда бурсаки вернулись на квартиру, Кульчинский не произнес ни слова. С лица Криницкого исчезла улыбка, что говорило об их переживании о деле, на которое их отправил гетман.
* * *
Весь четверг Нечай находился в работе. Еще перед обедом послали сюда в Шаргород ялецкую сотню с сотником, Попом Иваном во главе, который в первые дни восстания сбросил поповскую рясу и поменял ее на черный жупан.
Когда прошедшие три года страна горела живым огнем восстания и польские паны вместе с князем Вишневецким не могли этот огонь погасить, хотя как бы ни желали людской крови, его жена и дети попали в руки княжьих наемников.
В минуту, когда он нашел своих самых близких, они уже были за гранью боли и терпения.
Три малые могилы выросли на местном кладбище, и в большей из них вместе с верной женой закопал Поп Иван и свою поповскую рясу. С того времени никто не видел усмешки на устах ялецкого сотника, Попа Ивана. Никто не называл его собственным
именем. Для каждого он был Поп Иван, сотник, наиболее отдаленной от полка сотни,
правда, немногочисленной, но обеспеченной лучшими конями, хорошим вооружением, готовой реагировать на каждый взмах своего сотника, грозной в бою и жестокой сверх всякой меры на пути к победе.
Сотня отправилась в поход из-под Бердашей, почти не отдохнув, так как Нечай отправил ее вместе с его сотником в рядом находящуюся Деревянку, чтобы можно было дать коням отдых, и говорил Попу Ивану быть готовым на следующий день действовать
271
по новому приказу.
Сотня отошла на назначенные квартиры так тихо, так исправно, как и зашла в Шаргород. Без шуток, без смеха, без казацких выкриков, без заигрывания с интересными девушками, без бубнов и бандур, словно не только сотник, но и все казаки в сотне похоронили свою радость и свой смех где-то там, в малых могилках на долинах, на раскинутых по широкому краю кладбищах.
- Страх, что за люди! – заметил Байбуза, когда сотня подходила к Деревянке.
- Словно на похороны пришли, а не на войну, - добавил Житкевич. – Я не хотел бы...
- Но все-таки это одна из наилучших сотен в полку! – прервал Нечай.
- А видели вы Попа Ивана в бою?
- Я видел, - сказал Байбуза. – Идет, словно пьяный, не обращая внимания ни на сабли, ни на пули, словно специально бросается так в огонь, ища смерти.
- Под Збаражем, когда его сотня шла на польские окопы, - отозвался Гавратинский, то от дыма выстрелов света белого не было видно. Люди бежали, прятались, наклонялись, падали, в землю зарывались, снова падали, закрывались от вражеских пуль, кто как мог, только он шел прямо, медленно, твердо, не обращая внимания на тот град олова и железа, что летели вокруг него – и что, панове, скажите? Ни одна пуля его не задела. Дошел до конца с остатками своих людей – сами знаете, сколько там упало и вырублено нещадно всех, кто еще дышал там, никого живым не оставил.
- Да, да, - согласился Нечай, и сам стал вспоминать, что, когда загнали поляков в Збараж, он сам послал Попа Ивана в разъезд и приказал ему привезти языка, чем быстрее, тем лучше, чтобы получить сведения о польском войске.
Надеялся получить вести на следующее утро, но прошел один день, и другой, и ни Попа Ивана, ни вестей не было. Только после двух дней вернулась сотня назад в полк с вестями, что поляки отходят от Збаража.
- Откуда эти вести? – спросил тогда Нечай Попа Ивана.
- Мы захватили целую хоругвь полковника Фирлея.
- О! Значит, имеете пленников? Хорошо! Давай их сюда.
Однако пленных не было. Где сотня Ивана проходила, там...
С того времени Нечай держал сотню при себе, которая как одна из самых устрашающих в бою, но на разъезды больше не посылал, зная бескрайнюю и безоглядную жестокость Попа Ивана.
Следуя своим мыслям, Нечай обратился к Кривенко:
- Завтра утром, когда кони отдохнут, пошлем их в Красное.
Кривенко почесал шею.
- Только где мы там разместим всех, полковник?
Ялецкая сотня Попа Ивана станет в самом Красном, другие сотни разместим в ближайших селах. Конные части брацлавской сотни пусть остаются пока что в Швачивке.
Дело размещения прибывающих сотен не было таким легким, так как зима, хоть и прошла ее половина, была очень лютая. Трескучие морозы не позволяли стать здесь оборонительным обозом и таким образом ждать польское наступление. И люди, и кони
должны были иметь теперь какую-то крышу над головой, и это обстоятельство затрудняло
272
настоящую оборону. Расквартирование сотен по домам куда сложнее, чем в лагерях.
Нечай не имел возможности собрать воедино весь полк в одном месте, решил разделить и разложить силы в трех местах, а именно в Красном, в Шаргороде и в Мурахве, чтобы на случай польского наступления каждая часть могла иметь скорую помощь от других частей.
В Шаргороде уже было несколько сотен, Красное также кишело от казаков. Только в Мурахве не было войсковых частей, которые в это время должны были стоять там, они отошли по приказу Нечая на Красное еще с утра.
После обеда приехал посланец с письмом от Климовского. Климовский извещал, что Христе стало несколько легче, что она уже поднимается с кровати, так что ни мать, ни он не пригодились. Сегодня, писал Климовский далее, пробовала кушать, поэтому присутствие Данилы не требуется, так как скоро она вернется к здоровью и к нему.
Жалость и страх ворвались в душу молодого полковника. Когда в понедельник выехал из Брацлава на Шаргород, Христя стала жаловаться на острую боль в спине, стала неожиданно слабеть так, что пришлось снять ее с коня, уложить на сани и отправить в Брацлав. Нечай поехал тогда в Шаргород, но мысли его, его сердце и душа остались там, в Брацлаве и непонятный страх мучил его. Он не имел покоя и не находил себе места. Образ Христи всегда перед ним. Думал, что завтра оставит Кривенко, а сам на конях поскачет в Брацлав, чтобы посмотреть на нее. Но проходило “завтра”, а поездку приходилось снова откладывать, так как на нее не было времени. И сегодня весь день суматоха и работа. Постоянно приходили новые люди, тысяча дел, таких, как размещение сотен, постройки оборонительной сети, направление разъездов, застав, кипучая необходимость пополнения, пересмотр наследства умерших, и в последние дни новое, до сих пор никому не известное уныние среди казаков – требовали его внимания и решения.
Только когда уже отправил русановскую сотню и когда остался наедине с собой на своей квартире, смог еще раз прочитать письмо от Климовского. Большое беспокойство мучило Нечая. Почувствовал, что не может оставаться в комнате. Позвал Дрозда.
- Дрозд! – проговорил Нечай, когда тот появился. – Готовь коней! Поедем!
Кони были готовы, под седлом, как всегда. Нечай быстро оделся и вышел.
Дрозд уже ждал его с конями.
Выехали за Шаргород. Проехали насыпанные свежие городские валы, яр, за яром богатое предместье, которое славилось на всю округу выбором хороших колбас и поэтому получило название “Колбасное”, и полями поехали в сторону Мурахвы. Буйные, отдохнувшие кони рванули так, что ветер свистел за ушами, словно в бурю, что зимою по
полям гуляет. Груды снега вылетали градом из-под конских копыт. Дрозд, хоть и любил
быструю езду, удивлялся, почему это его полковник спешит, не заботясь о конях, с которых белая пена начала спадать клочьями, словно большими ладонями. Не знал он, что творится в душе Нечая, не знал, что это беспокойство, которое ворвалось в его душу, что это острая боль, что это тревога за Христю, которая сейчас в нем.
Холмы чередовались с долинами. Въехали в дубовый лес, проехали одинокий лесной дом, тихий, вероятно, пустой, потом снова холмы и, наконец, когда наступил уже
вечер, за последним холмом показались величественные поля и появился яр, на дне
которого тесно и тихо лежала Мурахва, которую Нечай хотел оглядеть, можно ли там
273
разместить новые сотни. Кони прекратили бежать и начали съезжать вниз к городку той
же самой крутой дорогой, которой ездили когда-то три года тому назад, мимо этих же самых стен и старого монастыря, который теперь лежал в развалинах, разбитый немцами князя Вишневецкого.
Крутыми улочками повернули дальше, там где-то когда-то стояла усадьба жида Шломи. Дивные образы и дивные переживания проплывали перед глазами так ясно и четко, словно все это было не три года назад, а только вчера.
Бывшая усадьба словно вымерла. Одна стена круто наклонилась и была подперта большими дрючками. Казалось, что бури, которые прошумели и пронеслись над Украиной в последние годы, пытались повалить ее. Двор светился какой-то пустотой, недоставало явно какого-то хозяйственного строения. В другом строении от стен остались только деревянные столбы и разрушенная крыша.
Долиной гулял ветер, как по вольной степи. Пустота веяла с каждого места.
Нечай задержал коня, соскочил с него, похлопал по потной золотой шее, отдал поводья Дрозду и без слов пошел в дом. Темно тут было. В камине горел слабый огонь. Где-то укрытая за печкой, шумела мышь. Шинкаря не было. Вместо него стояли два стола и лавки. В помещении было тихо, как на улице.
Нечай бросил взгляд на все стороны, и когда не заметил ничего, сел на лавку и опер голову на ладони. Прошедшее переплелось с сегодняшним днем. Проплывали образы перед глазами, одни слабые, другие более выраженные, острее и яснее набирая красоту и свет.
Только три года прошло с того времени, когда он был тут впервые. – Боже мой, - подумал. – Сколько всего изменилось, сколько разных событий произошло! И слава пришла, и власть, и любовь. Или можно было большего достичь за это время?
- Боже! Мой Боже! – повторил Нечай, чувствуя, что тяжелое настроение, словно камень свалилось на его душу. – Боже, будь милостив ко мне! Боже, смилуйся, дай ей здоровье!
За печкой утихла мышь. Заскрипела дверь. Думал, что это Дрозд, и поднял голову. Но увидел перед собой девушку, может, лет пятнадцати, в грубой войлочной юбке и в коротком овечьем кожушке. Русая коса свисала по кожушку. Синие глаза смутно о чем-то напоминали, но он никак не мог вспомнить.
Девушка молчала, просто глядела ему в глаза.
- Ты кто? – спросил он, наконец.
Девушка долго не отвечала, только смотрела на него. Губы ее дрожали, или от
холода, или от волнения, или от страха. Вдруг к своему большому удивлению, Нечай
увидел, как у девушки из глаз потекли слезы.
- Кто ты? – повторил второй раз, чувствуя одновременно, что для нее этот вопрос больной.
Девушка дотронулась рукой до шеи, отклонила край кожушка и взяла в руки золотой дукач, что висел у нее на шее.
- Настя! – проговорил она, и показала золотую монетку. – Все время я этот
подарок ношу... Как святой крестик.
- Настя... – Нечай что-то припоминал. – Это та Настя, которая когда-то из засады
274
меня спасла?.. Настя!.. – Воспоминания наплыли волнами, словно вода, прорвавшая
плотину.
Посмотрел на нее снова. Выросла. Неудивительно, что не узнал. Только откуда на ее лице страх, спрятанный в глазах.
- Ты одна здесь? – спросил он.
Девушка молча возразила головой.
- Где твои родители?
- Нет. Ляхи убили.
- Отца?
- И отца, и мамку, и две сестры. Я одна.
- А где Шлема?
- Нет его. Убили казаки. Убили вместе с моим отцом.
- У него были малые дети. Тоже убили?
Настя замолчала и оглянулась. Нечай повел глазами вслед за ее взглядом и увидел маленькую девочку, может, шести или семи лет, с красным платком на голове, из-под которого красовались пряди черных, словно ночь, волос.
Подошел к ней.
Она подняла на него большие, черные, до смерти перепуганные глаза молодой серны, но не пыталась убегать.
Что-то защемило в это мгновение в душе казака, что-то ойкнуло, словно натянутая струна, которая вдруг оборвалась во время игры.
Нечай остановился возле маленькой девочки и положил руку на ее голову. Услышал голос Насти.
- Не бойся, Рухля, это свой. Это опекун.
У сдержанного Нечая, который видел всякое горе на своем веку, видел, как кровь текла реками, как кучами валялись трупы, слезы выступили из глаз. Словно какая-то невидимая рука поймала его неожиданно за горло и начала сжимать до боли, до потери дыхания.
Не смог сказать ничего. Поднялся и выпрямился во весь свой высокий рост. Достал из-за пояса два полных кошелька и подал один Насте.
- Настя! Это твое приданое, когда будешь выходить замуж.
Потом подал второй.
- А это для других дел пригодятся.
И вышел на улицу, не говоря более ничего, так как чувствовал, что подобрать нужные слова невозможно.
* * *
В пятницу сотня Поливайло перешла в Красное и расквартировалась в Швачивке, возле самого пруда.
Места было мало, так как в Красном и в его предместьях было много сотен, и еще
поджидали новых. В самом Красном стояли части брацлавской сотни и пехотные отряды
275
краснянской сотни с наказным сотником Гайдуком, так как сотник Шпаченко с большей
частью сотни и сотником Байбузой разместился в Ночаповцах, за плотиной стояла тростянская сотня с сотником Гавратинским. В Швачивке квартировали люди из ялецкой сотни с понурым сотником Попом Иваном. Сюда приехала также чечельницкая сотня. В Новом городе стояли сотни: вильшанецкая и мястковская с сотником Зеленским, и тут ожидали также приход новых сотен, которые стягивались со всей Брацлавщины.
Казаки толпились по дворам, по домам и сараям. Криницкий ходил задумчивый и не хотел общаться даже с Кульчинским.
Малая корчма на Швачивке была также битком набита так, что и протиснуться было тяжело.
Бурсаки сразу увидели, что им там нечего и толкаться, так как из продуктов ничего нельзя было достать, и цены были очень высокие. Правда, Нечай говорил им, что выплатит из полковой кассы по пятьдесят червонных, но эти деньги должны были пойти на дорогу, что была далека и тяжела.
Криницкий молчал, идя теперь по людным улочкам и дворам, предавался своим мыслям. Но Кульчинский, говорливый от природы, непоседа, внимательный, вдруг стал вслух размышлять и жаловаться, что пришлось им обоим квартироваться не в доме, а только в сарае, где ветер гуляет везде.
- Чего ты, Петр, ходишь надутый, словно сова? Не видел ее только с вечера, несчастье какое! Это такая благодать, что вас разлучили, а то наварил бы там пива! Ты уже полностью остался, небось, там, в Михайловке. Хорошо в Запорожье делают, что запрещают женщинам тянуться за лагерем. А то такой-сякой пройдоха станет косить глаза на чужую невесту и будет куча хлопот. Загнали нас тут в один сарай, словно селедку в бочку, сиди тут, мерзни, еще и смотри на такого женолюба, который глазами крутит, вздыхает и сопит.
- Ты снова ко мне прицепился? – сердито перебил его Криницкий.
- А к кому мне цепляться? Ты только посмотри, сколько тут народу и скажи мне, есть ли между ними хоть один, кто вздыхал бы по женщине, как ты?
- Так никто из них не любит их, как я.
- Вот видишь. Сколько людей, а среди них ты один единственный женщинолюб.
- Тише, Грыць!
- Или ты видел еще кого, чтобы на женщину так глазел, как ты?
- Замолчи, наконец!
- И что меня больше всего злит, так это то, что она такая косоглазая, а здесь парень голову потерял, как будто бы ее никогда не имел.
- Да тише же ты!
- Может, и не имел, так если бы имел, то не потерял бы так легко.
- Ты угомонишься, Грыць?.. Я очень терпеливый, но если что, то моего терпения может не хватить...
Но Кульчинский только посмотрел на него, потом отвел глаза и говорил дальше, развивая свои мысли.
- Какая дороговизна! Корчма есть, но что с того! Доберешься туда? Даже если и
протиснешься, то останешься с поломанными ребрами. За кружку пива, которая везде
276
стоит три гроша, там просят... сколько? Десять!
- Десять, - ответил Криницкий, довольный, что Кульчинский прекратил говорить о татарке.
- В Белой Церкви мы платили за кварту водки... сколько? Шесть грошей. В Чигирине можно было достать за пять и еще дешевле. Здесь же иди, и попробуй, достань...
- Сколько?
- Двадцать грошей. Двадцать! Да еще если бы водка была. Говорю тебе, сивуха какая-то, что аж ноги крутит.
- Гм... А хочется ее?
- Что?
- Да водку.
- Или ты сдурел? Я дал бы двадцать грошей за такую погань? Вот купил я восьмачку овса для наших коней, так это нужно было. Знаешь, сколько дал?
- Сколько?
- Угадай.
- А что такое восьмачка?
- Петр, Петр! Ты не знаешь, что такое восьмачка?
- А ты что, знаешь?
- Столько, как люблинский корец.
- О, за люблинский корец овса я платил в Чигирине десять грошей.
- Ты переплатил, так как можно было достать за восемь. А тут сколько, угадай!
- Не знаю.
- Я дал двадцать и два гроша, и то после долгого торга. Если так дальше пойдет, то наши деньги расплывутся, словно снег на солнце или масло на огне. За что мы тогда двинемся в дорогу? Полковник во второй раз не даст. Я еще готов попросить, чтобы мы рассчитались тем, что уже получили. Ходил я сегодня покупать яйца. Угадай, сколько заплатил?
- Грыць!.. Откуда я могу знать?
- Откуда ты можешь знать? Так это также твое дело, как и мое. Вот сегодня ты на закупки будешь ходить, а не я. Ведь по дороге ты мог достать семь или восемь яиц за грош.
Но к великой досаде Кульчинского сотня Маковского пришла в Красное в субботу
еще до обеда и по мере того, как усмешка раздвигала уста Криницкого под маленькими
черными усами, Кульчинский настораживался все больше и выливал свое плохое настроение в свой гнев при каждом удобном случае.
- Уж какая-то нечистая сила ее снова привела. Знаешь ли ты, Петр, из-за кого Господь Бог выгнал прародителей наших из рая? Из-за Евы. Она раба Божьего Адама на искушение привела, так что и его ума лишила. Это не значит, что она, твоя татарка, только теперь тебя с ума свела, так как ты его никогда не имел. Но в дальнейшем хоть меня слушай, пойми, что я в этом деле искушенный и за умом никогда в магазин не хожу. Теперь-то все пропало, когда ты ее снова увидел.
- Грыць!
- Может, не так? Как тот поджаристый петух подрумянился. Не хочется уже и
277
говорить с тобой!
- Так и не говори!
- Тогда кто будет? Полковник?
- Пусть хоть и он.
- Батогами?
- Что ты всегда с какими-то батогами?
- Если не полковник, тогда сотник Маковский.
- Я его не боюсь, - ответил резко Криницкий, положив руку на шпагу.
- Ты не очень-то позвякивай саблей, так как знаешь хорошо, что он тебя не оставит в покое.
- О!
- Если и не оставит, во что я мало верю, то может случиться только то, что он тебя уничтожит, и не станет больше Петра из Криницы Криницкого. Неужели ты не знаешь, что полковник теперь никакие такие жертвы и забавы не разрешает? Или ты не видишь, что творится? Или не понимаешь, что должно твориться в душе полковника? Но ты прекрасно должен это понимать.
- А разве бывает война без опасностей?
- Думаешь, что ты что-то мудрое спросил, Петр? Первая вещь: войны еще нет. Запомни себе это! Войны нет, и войну мы не начнем.
- Если войны нет, значит, нет и опасности.
- Как же говорить с тобой, если голова у тебя, как камень, твердая? Пойми, что я скажу. Войны сегодня нет, но каждый из нас уверен, что ляхи ее начнут, нападут неожиданно если не сегодня, то завтра, через неделю, кто знает?.. Все коронное войско придвинуто сюда, к нам, для чего? Чтобы нам каждое утро сказать “Добрый день!”?
- Полковник...
- Полковник, - прервал Кульчинский, чувствует себя так, как тот силач, которому цепями руки скуют и собак на него напустят. Растер бы всех в порох, разогнал бы, словно зайцев, если бы руки были свободны. Но что может сделать, если руки скованы? Это нелегко, Петр, воевать и обороняться так, чтобы противника не ударить. Э!.. Если бы
могли ударить! Мы бы окружили коронное войско так, как было под Каменцем. Ты,
вероятно, слышал об этом? Мы спутали б, отмотали б их так, как той сетью, которой в
ваших округах диких зверей ловят, лавами забавляясь, и ляхи это знают! Вчера была хоругвь Песочинского уже в Станиславчике, и в то же самое время Корицкий, тот самый, что попал, было, осенью в руки Поливайло, был в Брацлаве. Порохом пахнет, Петр, вороны собираются на поживу, волки в толпы громоздятся, и знаешь что? - Кульчинский подумал, посмотрел на Петра и закончил: - И будут иметь банкет, которого давно не имели...
Петр снял шапку, перекрестился, надел снова. Нахмурился и кивнул:
- Не каркай!
- Слышал это, Петр.
- Почему полковник ничего не делает?
- Как ничего не делает? Ты слепой? Не видишь, что он весь полк на ноги поставил,
сотни – и какие сотни! Приходят и приходят, города укрепленные, вооружение приведено
278
в порядок, военная готовность везде, порядок везде, по всем дорогам и селам сильные
заставы, войско готово к каждому его кивку. Что же Нечай может еще больше сделать?
- А Станиславчик? А Брацлав?
- Они слишком близко к линии, поэтому он не хотел их защищать, чтобы ни у кого не возникла мысль, что это он начал войну. Все это мне объяснил Поливайло, человек отваги и живого ума. Он объяснил мне также, что происходило на последнем полковничьем совете, сколько там было крика и перезвона саблями.
- Против него?
- Куда там против него? Против того, что гетман ему так руки связал. А теперь не видишь? Нечай всюду. Временами кажется, что этот человек не кушает и не спит, или имеет двойника. Говорили, что не раз видели его в двух, а то и больше местах в одно и то же время. И удивлялись: в Брацлав не ездил и своей полковницы не видел, хотя она еще больная.
- Как она?
- Говорят, легче. Она ходит и рвется ехать к полковнику, но Климовский не хочет ее пускать.
- А кто этот Климовский?
- Бывший медикус Падуанского или другого университета. Умный человек, не то, что ты.
- Благодарю.
- Не за что, Петр. Это правда, когда говорят, что весь свет перейдешь и приятеля найдешь, поэтому я тебе правду говорю, и ты меня за приятеля имеешь, хотя, может, моя правда и горькая. Но это хорошо, что ты политику понимаешь и благодарить умеешь.
- Слушай, Грыць...
- Но, кажется, это не твоя заслуга, а твоего родича, которому пришлось много березовой каши для тебя приготовить. Но кто там идет?.. Видишь?
- Кто?
- Не знаешь? Это атаман Черный из нашей охочекомонной сотни. Чего это он так
спешит?.. Эй! Добрый день, пан атаман! Куда так спешите?
Черный, не задерживаясь, ответил:
- К сотнику. Наша сотня выдвигается сейчас.
- Куда?
- В Гришевцы.
- Это далеко?
- Больше, чем половина мили.
Губы Криницкого скривились, как хорошо натянутый татарский лук. Провел руками по глазам и спросил, следуя за Черным:
- Только наша сотня?
- В Гришевцах только мы, но вильнянская сотня с сотником Маковским идет в Ивановцы, чечельницкая сотня будет в Кобилецке, другие сотни по другим близким
селам.
- Вот тебе и на! – выкрикнул Кульчинский, поглядывая на Криницкого.
Черный продолжал дальше.
279
- Станиславчик уже в польских руках. Беглецы оттуда, а также из Тарасовки и
Жмеринки говорят, что ляхи успели там уже поставить столбы на базаре с повешенными на них людьми. Люди убегают, куда глаза глядят!
Зашли на квартиру сотника Поливайло. Увидели, что слух о выезде пошел уже по сотне, так как люди суетились, собирая свои вещи, выводили коней, накладывали седла. Поливайло отдавал приказы. Когда увидел бурсаков, дал им знать рукой, чтобы подождали. Когда закончил с сотенными, старшинами, спросил:
- Вы, панове, что? С нами, или дальше в дорогу?
- В дорогу еще будет время, мы согласны, - отозвался Криницкий, опустив глаза и хмуря брови. – Сейчас нам с тобой, сотник, по дороге. Мы оба на саблях можем драться не хуже других, так что, пожалуйста, разреши нам быть с тобой.
Заблестели белые зубы Поливайло, он протянул руку Кульчинскому и Криницкому.
- У нас сабель много, но многие еще не были в деле и непонятно, годны ли они.
- Наши хорошие, - ответили оба парня вместе.
- Значит, договорились.
- Благодарим тебя, пан сотник.
280
Глава седьмая
Говоря о зимнем вторжении коронных войск под командованием Мартина Калиновского в Украину в феврале 1651-го года, историки с обеих сторон, как правило, возлагают вину на начало военных действий на противника, который первым перешел линию разграничения. Чтобы не быть голословными, давайте посмотрим, где же она проходила.
Согласно пунктам Зборовского договора, который в оригинале назывался “Декларация милости у короля, данная на пункты прошения войска Запорожского”, западная граница казацкой территории проходила по линии Дымар - Горностайполь – Коростышев – Поволочь – Погребище – Прилуки – Винница – Брацлав – Ямполь. То есть пресловутое Красное, с которого все и началось, находилось западнее этой линии, на польской территории. На первый взгляд кажется, что исследователи пошли на явный подлог, чтобы обвинить в начале войны польскую сторону. Но более вероятно, что ситуация с границей была не такой простой.
Подписывая Зборовские условия, Хмельницкий прекрасно понимал, что получит от поляков несоизмеримо меньше, чем рассчитывал ранее. Кроме того, народ, как обычно, не мог понять заботу элиты, и высказывал недовольство договором, которое грозило обернуться восстанием против самого гетмана. Недовольны были и многие полковники. Поэтому, возможно, распространяя среди казаков информацию о договоре, гетман и генеральная старшина “перенесли” границы немного западнее к Бару. Только в 1654-ом году казацкая масса, в том числе и многие полковники, узнала, где реально проходила по Зборовским условиям граница только после смерти Хмельницкого, когда Выговский по требованию казаков был вынужден эти условия зачитать.
Так и вышло, что Мурахва, Шаргород и Красное обе стороны рассматривали как свою собственность. Известно письмо наказного брацлавского полковника Григория Кравченко Станиславу Ланцкоронскому, датированное ноябрем 1650-го года, с претензией, что польские жолнеры для прокорма собирают продовольствие и скот с жителей Мурахвы, Красного и других окрестных поселений, расположенных на казацкой стороне демаркационной линии.
* * *
Обе подписавшие стороны воспринимали Зборовский договор, как временное перемирие. Варшавский сейм 1650-го года постановил возобновить войну, и уже в декабре того же года король Ян Казимир отдал распоряжение о сборе посполитого рушения. Коронное войско в это время стояло лагерем под Каменец-Подольским, выдвинув передовые хоругви к Бару. Списочная численность хоругвей достигала 18000 жолнеров.
В начале февраля 1651-го года Данила Нечай выдвинул свой Брацлавский полк к
281
приграничной линии. По реестру, составленному после Зборовского договора, в полку насчитывалось 2655 казаков. С возможными “помощниками” численность его была выше (3000 казаков). Можно предположить, что к нему стали стягиваться многочисленные “гультяи”, располагающие невысокой боеспособностью. Казаки расположились гарнизонами в местечках Ямполь, Стена, Шаргород и Мурахва, лежавшими по Зборовскому договору на польской стороне. Сложно сказать, была ли это инициатива самого брацлавского полковника, известного своей неприязнью к полякам, либо это был приказ Хмельницкого, желавшего не допустить возможного вторжения коронного войска. Впрочем, можно предположить еще и такую версию: в это время у Хмельницкого находились польские комиссары, и гетман решил поиграть мускулами.
Для содержания казаков начали добывать фураж и скот на той территории, где раньше кормились поляки, что негативно отразилось на жолнерах в лагерях под Баром – цены на продукты сразу же взлетели. Поначалу поляки пытались решить конфликтную ситуацию миром. Имеются сведения, что брацлавский воевода Ланцкоронский отправил Нечаю, находящемуся в тот момент в Шаргороде, письмо, требуя от полковника не нарушать демаркационную линию. Это привело Нечая в бешенство. Он приказал казакам собраться в Красном для дальнейших военных действий с поляками. Однако, прибыв в город 17-го февраля, все последующее время брацлавский полковник посвятил подготовке к празднованию масленицы. Хотя между казаками и поляками установились неприязненные отношения, Нечай был просто уверен, что поляки зимой не начнут военные действия. Но чтобы ему первому открыть боевые действия, должно быть согласие гетмана.
Когда в начале февраля 1651-го года Мартин Калиновский пошел со своим войском на Бар, Нечай пожелал предупредить вторжение поляков. Он двинулся также со своим полком к Бару и посылал воззвание подниматься против панов жителям тех мест, которые не вошли в украинские границы по Зборовскому миру. Холопы, которые только к тому и стремились, чтобы стать вольными казаками, полками стекались к Нечаю. Брацлавский воевода Ланцкоронский отправил, как начальник земли, к казацкому вождю депутатов за разъяснениями, почему он поднялся со своими полками, когда Хмельницкий еще не давал вызова на брань. Но Нечай, видевший, что со стороны поляков это простая уловка и что на самом деле они готовятся напасть на него, приказал повесить депутатов как обманщиков. Заняв с 300 казаками местечко Красное, Нечай поставил передовую стражу в Ворошиловке под начальством сотника Шпаченко, который должен был наблюдать за неприятелем, стоящем в Станиславчике и в случае приближения поляков дать знать в Красное.
* * *
В это время из Чигирина к Нечаю прибыл посыльный от гетмана, двоюродный брат гетмана, Павло Яненко-Хмельницкий. Он был человеком коренастым, молчаливым и умным. Не любил возвышения над другими, и хотя природа не наделила его так щедро, как его великого брата, но он имел неплохую голову и умел привлекать к себе людей. За
282
последние три года войны от начала восстания он выполнял легкие и тяжелые миссии и получил себе и славу, и признание среди казачества. Когда на ратных полях киевский полковник Кричевский увенчал свою славную жизнь славной своей смертью, Яненко-Хмельницкий нечеловеческими усилиями сумел собрать и вывести главную силу казацких войск с поля боя, спасая ее от полного разгрома, а Киев от уничтожения.
Но когда со временем киевский полк захотел иметь его своим полковником, к большому удивлению всех, гетман сказал: “нет” и полковником стал Антон Жданович, способный, честолюбивый, хороший вояка, но не идущий ни в какое сравнение с Яненко.
Павло Хмельницкий, чтобы не ходить в тени брата, стал подписываться не Павло Хмельницкий, а Павло Яненко и под этим именем стал известен по всему краю и за его пределами.
Хороший воин Яненко и с большим военным опытом много времени вынужден был проводить с разными заграничными посольствами. Владея латинским языком, обладая любознательностью и быстрым умом, приносил так значительно больше пользы и выгоды молодой стране, чем он мог принести с оружием в руках.
Когда Мужиловский, который благодаря связям с высоким киевским духовенством сумел построить такие же связи с московскими духовными кругами, он стал постоянным послом в Москве. Когда Антон Жданович, тот самый, который стал киевским полковником, благодаря своему долгому пребыванию в турецкой неволе и благодаря знанию турецкого языка, стал послом в Царьграде, Яненко-Хмельницкий стал послом не только в Бахчисарае и в Яссах, но также и в Валахии, Семигороде и Вильно. Он вел переговоры с венским посланцем, он имел также намерение через цесарские земли ехать к шведской королеве Христине.
Как только закончилось воскресенье, казак из брацлавской сотни нашел Нечая в Гришевцах. Нечай объезжал сотни и заехал именно в Грищевцы. Посланец принес ему весть, что из Чигирина, от гетмана, прибыл к нему Павло Яненко и ждет его в Красном в замке.
Удивился Нечай, когда услышал, кто к нему приехал, так как знал, что гетман Яненко с чем угодно не послал бы в Брацлавщину. Убедил Поливайло, что известит его, когда о чем-нибудь важном узнает и направился в Красное.
Над безграничной белой безмятежностью снега висело темное небо, по которому пробегали тяжелые тучи. Хотя снег скрипел от мороза под конскими копытами, чувствовалось, что зиме уже скоро придет конец. Где-то высоко над землею шумел ветер, который словно ломался под тучами, издавая шум, похожий на лязг батога. Придорожные ветки играли на ветру, словно струны.
От Красного, на границе темного неба и белого снега мерцал бледный свет. Это окна краснянских домов хлопали, как будто волчьи глаза в темной ночи. На короткой дороге до Красного Нечай встретил один разъезд из охочекомонной сотни Поливайло и два разъезда из Красного, один конный из ялецкой сотни Попа Ивана, и другой, пеший, уже под самым городом, который принадлежал краснянской сотне. Въезжая в город, сам проверил охрану на воротах и въехал в замок, где стоял на квартире и где ждал его Яненко.
Краснянский замок, хотя и не такой большой и не такой неприступный, как
283
брацлавский, который был построен из твердого камня, также не раз отбивал татарские наскоки и не раз прятал людей во время татарского лихолетья.
Построен он был из грубых дубовых столбов, за высокими валами и, примыкал с двух сторон к пруду, а с двух других был отделен от города глубоким рвом и подъемным мостом.
Но вода во рву и у пруда теперь прочно замерзла, и подход к замку был бы легким, если бы не откосные валы, которые замерзли на крепком морозе и были твердые, словно гранитные стены. Вокруг городка, который большой подковой обнимал замок, высились также насыпанные валы с установленными на них пушками и гаковницами.
На двух городских воротах, барских и брацлавских, стояли часовые. Нечай, у которого глаз был наметан на все, с удовольствием заметил, что везде присутствовала их отзывчивость и строгая боевая готовность.
Правда, из кое-каких освещенных домов раздавались пьяные выкрики, песни, вытянутые непоющими голосами, но, в общем, везде был порядок. Люди были готовы к бою в любой миг.
Нечай застал Яненко в замке, где он грелся у большого камина.
- Имею для тебя, Данила, вести с двух мест? Из Чигирина и Брацлава. Какие будут первыми?
Нечай провел рукой по волосам.
- Брацлав будет первым.
- Брацлав ближе к Красному, и Брацлав ближе сердцу. Твоя Христя уже здорова и рвется к тебе.
- Слава Богу!
- А дивное диво! Нигде не слыхано! Куда здесь ни двинься, каждый спрашивает о ней. Как только я уехал из Брацлава, больше людей спрашивали о ее здоровье, чем о новостях из Чигирина. Что это такое?
- Мы сами не знаем, ваша милость, - ответил за Нечая Кривенко, полковой есаул и его правая рука, поглаживая седые усы. – Наверное, с нами со всеми наша полковница что-то сотворила. Я ничего подобного тоже нигде не видел.
- А какие вести из Чигирина? – поинтересовался Нечай.
- Хорошие.
Старшины, которые были с Нечаем, остановили дыхание, ожидая новостей.
- Неужели гетман, его милость... – начал Нечай. – Неужели?..
- Да, панове. Гетман изменил свои мысли.
- И..?
- И говорят теперь такое: “Когда ляхи двинули на наши города и стали их захватывать, людей по дороге бесчестить, то ты не жди, чтобы на тебя напали, а бей, сам бей, бей так, чтоб почувствовали!”
В комнате все зашевелились, по ней пошел шум.
- Бить! Бить их, клятых! Невозможно смотреть, как наши города забирают!
- И как невинных людей на плахах мучают!
Нечай, стоя возле Яненко, наклонился вперед с раскрытыми, наливающимися
глазами, поднял руку и погасил шум.
284
- Это значит, - заговорил медленно, словно сам себе не доверяя, - что мы можем ударить на них сами, когда и где захотим.
- Такая гетманская воля.
- Его милость, пан Яненко, - продолжал дальше Нечай,- разъяснит нам все, как следует. Но, во-первых, я хочу, чтобы намеренно, не теряя времени, в каждую сотню был отправлен посланец. Пусть сотни будут готовы, так как завтра утром мы двинемся в поход.
Заметушились в комнате. Многие старшины выбежали. Другие придвинулись ближе, нетерпеливо ожидая, что еще скажет Яненко.
- Теперь, ваша милость, - заговорил Нечай, - говори, говори, так как мы ждем эти новости, как земля дождя в засуху.
- Что Зборовские условия, панове товариство, показали, это ни для кого ни новость. Знаем это мы, знают и польские паны. И как вам, вероятно, известно, на сейме в Варшаве, который прошел еще перед Рождественским праздником, решено начать войну с нами. Там же на этом сейме, что постановил войну, хотя должен был утвердить Зборовские условия, решили собрать новое войско, выдать наказ на посполитое рушение, так как даже приписные письма отправили для вербовки войска.
Между тем, дошли до нас слухи, что Забуский получил такое приписное письмо и набирает теперь людей, и еще интереснее, что Ярема такое письмо не принял.
- Не принял приписное письмо? – спросил кто-то из группы.
- Нет.
- Га! Га! – засмеялся кто-то другой на лавке.
- Почему не принял?
- Разное говорят, но это неважно... Так слушайте дальше. После наших праздников вернулся в Варшаву от крымского хана наш Войцех Бечинский и привез, вероятно, совсем достоверные вести, что полякам не удастся перекупить хана, а пойдет хан с нами. Тогда король отозвал Потоцкого из войска к себе. Оставил при команде Калиновского, и намерен двинуться против нас.
- Повелел двинуться на нас? – спросил Нечай, сдвигая брови.
- Да. Это достоверные вести.
- Так что мы можем ожидать ляхов не каждый день, а каждую минуту.
- Да. Поэтому я, сколько было силы, торопился сюда и боялся, что не успею. Но, слава Богу, успел! А то гетман не простил бы этого ни мне, ни себе.
- Где Потоцкий?
- Говорят, король задержал его при себе, как будто для помощи, но на самом деле из-за того, что он не мог простить ему Желтых Вод.
- Как будто Калиновский лучше?
Яненко безразлично махнул рукой.
- Калиновский совсем ни к чему непригодный. Потоцкий не был бы злым гетманом, если бы не пил. Калиновский кругом дурак, вот и все. Вот и когда Потоцкий отъехал от войска и Калиновский остался с Ланцкоронским, который все еще остается
комиссаром при войске, началось то же самое, что было с Потоцким. Один хочет быть
старшим, и другой. Поэтому вечный спор. Калиновский говорит, что он гетман и что все
285
должно идти согласно с его планами и его волей, и Ланцкоронский говорит, что он старший сенатор и требует от Калиновского подчинения себе. Тем временем под Львовом собиралось новое войско, в основном наемное.
- Слышали мы об этом. Слышали также, что этими днями шестнадцать таких хоругвей пришло в коронное войско под Бар.
- Да, - подтвердил Яненко.- У нас говорили, что идет восемнадцать. Вероятно, где-то два остались на дороге засадой. Это в основном немецкие полки, которые их хорунжий Канецпольский завернул в Вильно. В этом и причина, почему я так спешил сюда и просил Бога, чтобы мне разрешили приехать вовремя. Из Бара в Красное недалекая дорога. Один прыжок.
- У меня по дороге везде заставы и сторожа...
- И заставы, и сторожей можно уничтожить или их обойти. Ноги длинные, поля широкие, в лагерях войско держать нельзя, так как зима. Поэтому-то наш гетман, его милость, очень приказывал, чтоб я ни часа не потерял в езде.
- Спасибо гетману, его милости, и спасибо тебе, Павло.
- Что ты, Данила, думаешь теперь делать, когда сотни поставил на ноги?
- Оставлю в городах сильные заставы, а остальные сотни пойдут в Рогизну и Шпитьков.
- Назад? - в голосе Яненко прозвучало удивление.
Нечай сдвинул брови.
- Да. Коронное войско, - сказал, - главное сейчас, после усиления немецкими региментами станет куда сильнее, чем месяц или два тому. Я их встречным боем брать не стану. Такую битву мы можем выиграть или проиграть. Но когда мы не дадим им ни одной большой битвы, только окружим их, словно волки медведя, и будем биться со всех сторон, тогда мы в проигрыше не будем.
Яненко минуту думал.
- Перед поездкой, - заговорил он, - когда я спрашивал гетмана, хочет ли он передать тебе какие-либо приказы, он сказал, что ты сам себе дашь совет. Не думаю, что это наилучший способ против них, если они не будут иметь ни одной большой битвы. Ляхи думают, - продолжал Яненко после минутной паузы, - что люди захотят терпеть, как когда-то терпели. Но нет, теперь им везде будет отбой: из каждого дома, с каждого порога, с каждых ворот, из-под каждого куста, на каждой переправе. Если хотят кровь проливать, то должны и своей пожертвовать.
- Мы к ним не идем, мы чужое не хотим, - послышался угрюмый голос Попа Ивана.
- Но и своего не дадим! – крикнул кто-то другой.
- Не дадим! – загомонила вся комната.
Сабли стали стучать в сильных ладонях, как предвестники лютой бури, которая подступает. Два татарчука, подручные полковника, стали метушиться, и вскоре перед каждым появилась кружка сытного меда. Старшины выпивали, вытирали усы, прощались с Нечаем и с Яненко, и расходились по своим частным квартирам.
Остался с Яненко только Нечай, Кривенко, Житкевич, Поп Иван и Красносельский,
который отослал татарчуков и сам наполнил всем кружки медом.
Шум уменьшился. В доме стихло. Темная ночь заглянула в окно. Яненко провел
286
рукой по лбу, вздохнул, прогнулся, чтобы выровнять спину.
- Утомился? – спросил Нечай.
- Еще как! Я ни одной ночи не спал под крышей с тех пор, как выехал из Чигирина.
- Боюсь, что и этой ночью не будешь спать, пан Павло. Уже прошло полночи, а утром и мы двинемся, - обратился Федор к полковнику Житкевичу.
- А ну-ка пошли, голубь, сейчас отправим еще других посланцев к каждому сотнику в Красное и в округу, чтобы, не теряя времени, двигались на Рогизну. И посланцы пусть спешат, не жалея коней, и пусть нигде по дороге не задерживаются.
Житкевич вышел.
Кривенко обратился к Нечаю с вопросом:
- А что с Красным?
Нечай нахмурил брови, протянул руки к столу, взял кружку меда в руки, поднял вверх, глянул внимательно на золотую поверхность пахучего напитка, как бы ни о чем другом не думая, только о меде, повернулся к старшине, проговорил “на здоровье”, выпил одним духом и поставил кружку на стол.
- А что с Красным? – повторил свой вопрос Кривенко, вытирая усы от меда.
- В Красном останешься ты! – твердо заговорил Нечай, поглядывая на Кривенко серыми глазами из-под нависших бровей. – Красное слишком красивое и ценное, чтобы его потерять. Я бы оставил там Шпаченко, но он в Ворошиловцах. Если мы отступим, ты Красное не сдашь. Не сдашь, и все. Валы – хорошие, оружия много, и народа – сколько хочешь. Еды также вдосталь. Если Красное оставим, то тяжело будет его потом брать.
- Ты такой уверенный, Данила, что они Красное не возьмут? – удивлялся Яненко.
- Совсем нет. Что есть Красное? Маленький городок, окруженный земляными валами – вот и все. Я только в одном уверен, а именно: что польское войско, которое двинется сейчас на нас, пропадет, исчезнет, как исчезает снег весной и роса на солнце. Они смогут одну сотню разбить или другую, один город взять или другой, могу я погибнуть и много из наших, но тот, кто останется, придет и будет иметь последнее слово.
Отозвался Яненко:
- Хорошо тебя слушать, Данила. Когда вот так слушаешь твои слова, кажется, что не может быть по-другому, что все так и должно быть, как ты говоришь. Но тем не менее...
Звук выстрелов и крики прервали их разговор. В комнату вбежал казак с обнаженной саблей и кровавой раной на лбу.
- Ляхи в городе! – крикнул, ища глазами полковника.
- Ляхи? - повторил, когда увидел Нечая, и упал как мешок на землю.
- К оружию! – крикнул Нечай, доставая на боку саблю. - Кривенко! Защищаешь Красное!
И выскочил на улицу, подбежал к буланому, который всегда, оседланный, ждал своего наездника.
Яненко осмотрелся вокруг. Поднял свою шубу, прикрепил саблю к поясу, глянул
в окно и увидел, что оно полностью красное от близкого огня и что в комнате от этого
стало неестественно светло.
- Поздно! Поздно! – выдохнул сквозь сжатые зубы отчаянный крик, и выскочил сам
287
на замковый двор.
* * *
Польский гетман, вопреки прогнозам Нечая, решил воспользоваться “масленичным” временем, когда казаки обыкновенно предавались гульбе, и напасть на них пьяных и сонных.
В воскресенье Калиновский, находясь под Станиславом с хоругвями, что стояли на линии на Днестре, получил от “языка” сведения о казацком войске, что Нечай стоит не в Красном, а в Ворошиловцах, между Станиславом и Красным. Нечай держит сторону сотника Шпаченко со своей сотней. 20-го февраля 1651-го года Калиновский послал небольшой отряд конницы во главе с Корицким на Шпаченко, а сам с главным войском пошел на Красное. Чтобы наступление имело характер неожиданного нападения: и на Шпаченко, и на Нечая поляки напали украдкой. Для этого они вывели войско ночью и в полночь напали на них, да еще и умышленно шли, как можно тише, ехали “по-казацки”, чтобы даже и, прислушавшись, никто не заметил. И действительно, казаки Нечая подумали, что к ним едет сотня Шпаченко. Поляки имели успех еще и потому, что казаки
и сам Нечай напились. Сам Нечай накануне находился в гостях у кумы Хмельницкого вместе с братом гетмана Павлом.
Тем временем, Корицкий стремительно бросился на отряд Шпаченко, разгромил его, так что мало кто мог убежать, никто не мог принести в Красное вести о несчастье.
А в это время передовой полк Калиновского под руководством Песочинского стал перед Красным и с криком ударил в ворота. Поляки в Красном изрубили сонную стражу, вошли в город и начали резню. Численное превосходство казаков ничего не значило, “если пляшут в пальцах шпага и мушкеты”. Масленицу казаки отметили на славу. Теперь им осталось только одно – также славно расстаться со своей жизнью.
* * *
Красное в середине XVII века представляло собой небольшое местечко возле реки Краснянка, лежавшее между двух ставков. Последний ограждал частокол, а центром обороны служил деревянный замок. Две его стороны были прикрыты ставками, с третьей протекала покрытая тонким льдом Краснянка, и лишь четвертая была пригодна для штурма. Брацлавский воевода, окрыленной первоначальным успехом, решил, что и в Красном дела пойдут благополучно для поляков, поэтому продолжил действовать, не ожидая главные силы.
Научно-популярная литература пестрит упоминаниями о мужестве Данилы Нечая и
его умелом руководстве обороной Красного. Но все это мало соответствует
действительности и более того, забирает славу у реального героя обороны – сотника Кривенко. Все польские источники (других не существует) указывают, что Данила Нечай
288
погиб в начале боя.
Нечай все же попытался организовать сопротивление, стремясь отбить у поляков
городские ворота. Он вскочил на коня и полетел на врагов. Увлеченные его примером и окриками казаки, вытеснили поляков из города и стали их преследовать, но в это время многочисленный польский отряд ворвался в городок со всех сторон и казаки не смогли одолеть врагов. Брат Данилы Нечая Матвей пал на его глазах. Сам же он, исстрелянный и изрубленный, еще отмахивался саблей, и поляки, несмотря на все его старания, не смогли взять его в плен.
Криницкий знал, что между Гришевцами и Шапкивцами, как и везде, есть заставы и что на дорогах встречаются частые конные разъезды. Поэтому, когда настала ночь и одни люди пошли спать, а другие только собирались, он, используя, что Кульчинский был с Поливайло, накинул седло на своего коня и незаметно через огороды вывел его аж за село в лощину. Там осторожно осмотрелся вокруг, нет ли поблизости кого, сел на коня и пустился по глубокому снегу, старательно обходя дорогу через гору в направлении Иванцев. Под усами мычал какую-то веселую песенку. Когда выехал на холм и вдалеке за собой увидел свет от Гришевцев, заволновался. Вокруг себя не видел ни застав, ни сторожей, только широкое пустое поле. Ехал медленно, прислушивался к шуму ветра где-то вверху, на просторе. Снег был слишком глубокий, чтобы можно было подгонять коня, поэтому он повесил поводья на кульбаку и утонул в своих мыслях, не обращая внимания на далекий вой волков и на непонятное фырканье коня. Был доволен собой. Первое: бросил бурсу, которую ненавидел всем своим нутром, хот и был горд от того, что столько лет учился в славной киевской школе. Второе: стал доверенным гетмана, которого, как и все бурсаки, считал самым наилучшим и наимудрейшим человеком на свете. В-третьих: пользуясь доверием того же гетмана и с его помощью должен был ехать в свои края, в Лемнинщину, которую носил в сердце и в мыслях все время своего пребывания в Киеве, и мог видеть свою мать, к которой рвались его мысли. Наконец, четвертое: это черные глаза татарки, улыбка ее милых, полных, душистых губ и удивительно пьяная, отрадная, до сих пор неизвестная ему любовь, которая одурманивала больше, чем какие-либо напитки и делала его слугой, добровольным невольником – все то, что наполняло его душу жизнерадостным чувством.
Усмехнулся, когда вспомнил, как это случилось, что она выбрала его себе среди всех других, и аж вздрогнул в седле, когда всплыла перед глазами минута, когда он впервые почувствовал ее губы на своих, ее сдержанный вздох, когда вспомнил глубокие горловые звуки незнакомого ему языка, ее пылкую, жгучую, жестокую, но такую роскошную любовь.
Холмы чередовались с долинами, как везде на Подолье, к чему он уже привык. Только когда приближался к Иванцам, понял, что нелегко будет найти ее, свою татарку, среди лабиринта совсем неведомых ему улиц и улочек, среди частных охранников, часовых и зорких глаз сотника Маковского.
Мысль о Маковском согнала улыбку с его уст и, словно холодной водой, смыла его
полностью. Но сейчас в мыслях издалека блеснули глаза татарки, такие зовущие, такие
соблазнительные, такие сладкие, такие чарующие, что Криницкий аж шапку снял и стал вполголоса шептать: “О, Господи, не введи нас во искушение...” Потом надел шапку на
289
голову и... поехал дальше.
Все ж таки, когда Иванцы вынырнули из сумерек ночи, как темная точка на белом
снегу, заколебался.
- Если бы знать, где стоит сотник! – подумал Криницкий и погрыз усы.
Никто не пришел ему подсказать, однако он въехал в село, и к нему привязалась какая-то небольшая собака, и поднялся такой лай, что за ней отозвались голоса многих других собак, и в сопровождении такого веселого хора он въехал в село, проклиная всех собак на свете и свою неудачную прогулку.
Сейчас при въезде в село зачернела на снегу фигура, и чей-то голос скрипнул остро:
- Стой! Кто идет?
Не было света. Пришлось придержать коня и дать тем людям какие-то пояснения.
- Кто ты?
- Это Гришевцы? - спросил в свою очередь Криницкий самым невинным голосом,
на какой только был способен, не отвечая на вопрос.
- Нет, голубчик, это Иванцы. Ты же с Гришевец приехал.
- Я ехал из Красного в Гришевцы, но, видно, заблудился и не туда попал.
- Ты кто такой?
- Петро Криницкий.
- А чего в Гришевцы?
- Там моя сотня стоит.
- Какая сотня?
- Охочекомонная. Сотник Поливайло.
- А тут знаешь, какая?
- Знаю. Вильшанская. Я выехал из Красного и задремал. Когда проснулся, увидел, что я среди поля, и что дороги нигде не видно.
Атаман засомневался. Все это выглядело очень маловероятно.
- Что теперь сделаешь?
- Мне в Гришевцы нужно. К сотнику.
Атаман подумал. Через минуту отозвался:
- Хорошо. Вот здесь дорога, выедешь на эту улицу и потом налево. Только не засни, а то снова заблудишься.
- Спасибо, - ответил Криницкий, радуясь, что так удачно смог вырваться из неприятности. Но к своему великому разочарованию быстро увидел, что его радость была слишком преждевременной, так как только на дороге заскрипел снег под конскими копытами, группа всадников свернула на его улочку, и он неожиданно оказался среди них, окруживших его со всех сторон.
Один из них, на высоком, тяжелом коне оглядел его, бросил вопрос часовому:
- Что здесь происходит?
От звука этого голоса у Криницкого мурашки побежали по коже.
Ему показалось, что он уже чувствует свист батога, от которого кожа покрывается
кровью... “Но избави нас от лукавого...” прошептал в душе, продолжая, таким образом, молитву, которую начал на поле, и посмотрел в глаза Маковскому.
290
Но и Маковский узнал его сразу.
- О, это ты, пан Криницкий? О! Кто бы мог подумать, что мы встретимся здесь
среди ночи! Вашмость не надеялся меня встретить, правда?
- Он говорит, что заблудился по дороге на Гришевцы, - ответил атаман заставы.
- Заблудился в дороге? – повторил Маковский, глядя на Криницкого.
- Вероятно, что так... Ночь темная, окрестности незнакомые. Вероятно, что заблудился, - снова мороз прошел по коже Криницкого. Но вместе со страхом собиралась в нем злость и бунт.
К боязливым он не принадлежал, и хотя не обладал тонким умом, но благодаря отваге, силе мышц и острой сабле всегда был в почете у своих товарищей.
Криницкий отозвался:
- Они мне уже указали дорогу на Гришевцы, и теперь мне легче будет ее найти.
- Легко будет найти? Легко будет найти? – повторил Маковский, растягивая слова. – Ну, ничего. Я, вашмость, покажу дорогу, так как она уже не так проста и нелегка, - добавил он.
Криницкий почувствовал в его словах гнев, недовольство и угрозу.
- Едем! – закончил Маковский.
Двинули конями. Криницкий за сотником, вокруг него казаки.
Милая собачка бежала впереди его коня, лаяла, забегая и подскакивая аж до конских ноздрей. За ней и вокруг нее бежала стая собак, больших и маленьких, злющих и менее злющих, создавая такой лай, что, вероятно, кто только спал, вынужден был проснуться. Но что больше всего его сердило, что все собаки не обращали внимания на других всадников, все свое внимание сосредоточили только на нем.
Криницкий скоро почувствовал эту смешную сцену своего положения, и никогда позже не мог бы ответить на вопрос, что наиболее мучило его тогда: страх, гнев или стыд? От этого маленькую собачку живьем руками бы разодрал ни за то, что выдала его, а за то, что теперь, словно нарочно, глумилась над ним. Рад бы стиснуть коня ногами и убежать, но это было невозможно. Рад был бы сквозь землю провалиться, чтобы не переносить этого позора, но вместо этого должен был ехать дальше. Поэтому ехал тихо, только зубами стучал от бессилия и злости и сыпал проклятия себе под нос.
- Как вашмость видишь, мы достойно тебя принимаем. Въезжаешь, вашмость, в село с музыкой, словно воевода, - послышался голос Маковского, в котором, кроме издевательства, скрывался гнев, а, может, и боль, – только сейчас пришла Криницкому такая мысль.
- Может, и он терпит? – подумал Криницкий.
- Вероятно, что терпит, - продолжал думать дальше Криницкий, - так как знает, что я здесь. Ведь он также вынужден ее любить... Вероятно, что любит, когда взял ее себе в
жены, эту татарку из далекого улуса, окружил ее достатком, одел, словно куклу, ублажая
все ее прихоти. Бог знает, какие...
Въехали на одно подворье и придержали коней. Криницкий кинул взгляд и увидел,
что в светлую и позднюю ночь на подворье было движение, столько много оседланных коней, казаки въезжали и выезжали. К сотнику, как только он въехал, подбежал сотенный есаул, и пока Маковский слазил с коня, начал ему говорить что-то быстро и долго.
291
Криницкий понял только, что от Нечая был приказ готовиться к походу.
Маковский слушал своего есаула, оперевшись на седло, потом приказал будить людей по квартирам, седлать коней и собираться на площади возле церкви.
По селу пошло движение. Заблестели светом окна, с громом открывались двери, ржали кони, скрипели журавли возле промерзших колодцев, толпились кони у водопоя, выкрикивали люди, лаяли собаки, пели петухи. Маковский соскочил с коня, бросил повод казаку, а сам, не обращая внимания на Криницкого, пошел в квартиру. В комнате было светло. Через подсвеченное окно видны были тени, которые передвигались по комнате. Криницкому казалось, что он слышит громкие голоса и печальный женский плач. Уже хотел соскочить с коня и бежать в комнату, так как думал, что с его татаркой произошло какое-то несчастье, как заскрипела дверь, и он услышал голос Маковского:
- Пан Криницкий. Войди, вашмость, сюда!
Криницкий спрыгнул в коня, привязал его к забору и невольно вошел в квартиру сотника.
В комнате не было никого. Криницкий снял шапку, закрыл скрипнувшую дверь и осмотрелся. Тогда двери в другую комнату открылись, и в них появился Маковский. Лицо и глаза у него были красные. Увидев Криницкого, переступил высокий порог и подошел к нему.
- Когда я, вашмость, сюда к вам ехал, я думал, что пришло мое время. Не думай, что я не видел и не знал, что происходило! Почему я молчал и терпел это, вашмость никогда не поймешь, так как нужно иметь душу и нужно по-настоящему любить. Но довольно об этом... Тем временем что-то случилось в Красном. Что – мы еще не знаем. Все сотни идут в поход. Говорят, что еще сегодня или завтра придется биться.
Маковский заволновался, перевел взгляд на Криницкого и продолжал говорить дальше:
- Говорят, что вашмость искусен к сабле. Так вот, если оба окажемся живыми после боя, будет время выяснить свои личные счеты по-мужски.
При этих словах положил произвольно руку на саблю.
Криницкий и себе ударил рукой по шпаге, поклонился сотнику и без слов повернулся к выходу.
- Вашмость идет с моей сотней, - крикнул ему вслед Маковский, - в Гришевцы не возвращайся.
Криницкий еще раз поклонился, и молча вышел.
На площади стало людно. Из дворов и улиц выезжали на площадь всадники или поодиночке, или целыми группами. За короткое время площадь полностью наполнилась вооруженным народом. Сотня, которая была многочисленна и хорошо вооружена, формировалась в отряды по двести, триста коней и пополненные отряды один за другим
выдвигались на дорогу в Красное.
Маковский оставил сотенного есаула с теми частями, которые еще не сформировались, выехал во главе передового отряда и повел его под гору на Красное.
По желанию сотника Криницкий ехал в главной части, смирно сидя на коне и не реагируя ни на кого. Впереди конного отряда выехал на холм в направлении Красного, откуда виднелся свет.
292
Кони шли ровно, всадники ехали молча, кто-то дремал в седле, кто-то тихо
перекидывался словами.
Маковский склонил голову на конскую гриву, и ехал молча, никого не замечая. Это его плохое настроение перешло, вероятно, и на его людей. Старый Яков Зозуля, который уже долгие годы казаковал на Сечи, где прославился больше своей веселой удачей и живыми шутками, и сейчас бросил своим товарищам одну за другой шутки как саблю. Но никто не смеялся и не обращал внимания на них, это рассердило его не на шутку, он ощетинил свои длинные седые усы и бросил во весь голос:
- Это что, панове товариство, не на похороны едем!
Никто и теперь не отозвался, или потому, что никому не было до шуток, или потому, что Маковский и передние всадники удерживали коней, что весь отряд вынужден был остановиться.
- Что это? Что случилось? – сыпались вопросы с задних рядов.
Но никому и говорить не нужно, так как далеко, где мерцал свет крестьянских изб, зиял вверху сноп огня, один, второй, третий...
- Красное горит! – крикнул кто-то, словно могло быть что-то другое.
- Красное! Красное горит! – понеслось по рядам.
Огонь с каждой минутой разливался по белому снегу и ложился черными лоскутами на черное небо.
Вдруг далеко послышались мушкетные выстрелы, долетевшие до ушей всадников.
- Там бьются! – снова во весь голос закричал кто-то.
Маковский как будто бы ожил.
- Сотня за мной! – крикнул, поднимаясь в стременах, и пустил коня галопом по хорошо утоптанной снеговой дороге.
За ним, ряд за рядом, отряд за отрядом, гнали всадники, которые еще минуту назад дремали в седлах, безразличные ко всему, что творилось вокруг них. Новые и новые отряды двигались за передним отрядом, и вся эта сила людей и коней рванулась, словно на крыльях, ночью, в направлении огня, как на светлячков, которые слетаются ночью на свет.
Красное становилось все ближе и ближе. Слышно было густую неугомонную стрельбу из мушкетов, боевые крики, стоны раненных. Издалека глухо отзывались пушки.
Съехали с холма в предместье, которое горело, зажженное со всех сторон. Видно было, как днем. Маковский увидел перед собой поле красных драгунов, таких, среди каких и сам когда-то служил, стал в стремена, остановил коня, голой саблей указал на отряд и, не ожидая, чтобы сотня построилась в боевую линию, крикнул:
- На них!
- Бей!
- Слава! – заревели в густой, беспорядочной толпе.
Сотня всадников с голыми саблями кинулась на драгунский отряд. Драгуны, которые не ожидали нападения с этой стороны, рассыпались почти без сопротивления и
стали гибнуть под казацкими саблями.
Криницкий был прекрасным фехтовальщиком саблей, так как его одинокий нежинский дядька, который сам когда-то был ранен в битвах, жил в доме его родителей и
293
приучил молодого племянника с детских лет к сабле, передавая ему все, чему научился
сам в мире.
Но сейчас впервые пришлось Криницкому брать участие в праведной битве. Вначале он растерялся, не знал, что делать. Но когда повалил первого драгуна, который безуспешно пытался защищаться, увидел, что это не такая уж мудреная штука, также набрался смелости, твердо стиснул коня каблуками и набросился на другого. В эту самую минуту враг повалил на землю рядом находившегося старого, высокого деда – Якова Зозулю, с разрубленным черепом. На врага бросился Криницкий, и этот драгун без ойка повалился на землю с пробитой грудью.
Криницкий еще больше воодушевленный и осмелевший от успехов, стал искать новые жертвы, но их не было, трудно было найти, так как везде чернело от драгунов и казаков. Присмотревшись, увидел, что недалеко от него три драгуна окружили одного казака, который только что потерял товарища и самоотверженно отбивался один.
Двинулся уже в ту сторону, прошил грудь драгуна, который загородил ему дорогу, и увидел, что в это же самое время Маковского окружили поляки. Недолго думая, вонзил шпагу в одного драгуна, резко вытянул окровавленную шпагу уже из мертвого тела и проткнул второго.
Маковский, которому пришла помощь, словно с неба, рубанул по плечам своего ближнего противника, и когда тот хотел еще достать из кобуры пистолет, другим ударом в лицо свалил его под конские копыта.
В ту же минуту третий, оказавшийся около него ближе всех, пышно одетый, на буйном огненном коне, погиб от шпаги Криницкого.
- Ты мне жизнь спас! – проговорил Маковский, отдавая салют саблей.
Криницкий отсалютовал, не отвечая.
- Пересядь на этого коня! Он лучше.
Недолго думая, Криницкий догнал коня только что поваленного драгунского офицера и легко перескочил из седла в седло. Тем временем где-то недалеко громко и неожиданно загремела труба
На поле боя - неизвестно откуда – въехал ряд конницы такими ровными и организованными рядами, словно был не на войне, а на учениях, поблескивая на огне блестящими шлемами и панцирями.
- Это немецкая рейтария! – крикнул Маковский, прикладывая свисток к губам.
На его свисток отозвались многочисленные другие, и сотня начала выстраиваться в ряд, вначале довольно беспорядочно, но с каждой минутой она становилась все организованнее, и тут же принималась за дело. Но немецкая рейтария не позволила сотне привести себя в полный порядок.
Загудела земля под тяжелыми лошадьми, прозвучали острые, как наконечники стрел, немецкие приказы, и через минуту железная лава тяжелых всадников и коней переехала через казацкую сотню, словно через сноп спелой пшеницы, оставляя гору трупов, словно скошенные в поле стебли.
Криницкий открыл глаза и увидел, что он на земле, наполовину прикрытый снегом.
В голове у него шумело, словно в улье, на губах чувствовался вкус крови, кололо сердце, нудило и ныло. Что-то подкатывалось к горлу, очень кислое и недоброе. Приподнялся на
294
локоть и, не обращая внимание на то, что творится вокруг него, загреб пригоршню
уплотненного лошадьми снега и поднес его к губам, чтобы заглушить этот неприятный вкус.
Это принесло ему облегчение, поэтому он еще раз зачерпнул пригоршню снега и поднес руку ко лбу. Но еще быстрее отнял ее назад, перепуганный вконец, так как рукой ощутил шишку на лбу, невообразимых, как ему показалось, размеров и на пальцах почувствовал липкую кровь.
- Я, вероятно, ранен, - промелькнула у него мысль и он снова ослабел.
Положил голову на снег, набрал рукой пригоршню снега и приложил ко лбу. У него кружилась голова, и он лежал так, наполовину бесчувственный, не заботясь более ни о чем. Но он почувствовал, что кто-то тянет его за руку, толкает и тормошит его. С трудом открыл глаза и повернул голову в ту сторону. Увидел над собой усы и искривленное лицо Маковского. Память начала возвращаться.
- Что? Что случилось? – спросил через силу, чувствуя, что говорить ему трудно.
- Немцы... – услышал голос Маковского.
- Немцы... – повторил он обессилено.
- Большая часть сотни полегла. Где остальные, трудно сказать.
Память возвращалась к Криницкому все яснее.
- Немцы! Ох, немцы! – теперь вспомнил и он.
Когда наскочили на них рейтарии, Криницкий заметил одного, пронизывающего его шпагой. Но пока вытаскивал лезвие из ребра, другой рейтар подскочил к нему с длинным, вероятно, выстрелянным пистолетом, так как поднял его вверх. Вероятно, тем пистолем немец достал его так по голове, что он потерял сознание, и свет для него почернел.
А Маковский продолжал говорить дальше. Криницкий смотрел на него, слышал его голос, но ему почему-то казалось, что он говорит не ему. Главное его внимание привлек лоб Маковского, покрытый слипшейся кровью. Со шрамов стекала маленькими, тонкими струйками кровь, бежала между бровями на нос и с конца носа, стекала на снег, как водичка стекает с крыш сосульками на землю.
- Они уже заплатили за нас, - говорил Маковский. – Сотня Поливайло разбила весь этот немецкий регимент, мало кто остался в живых.
- Сотня Поливайло?
- Да, вашмость, сотня!
- А где она теперь?
Маковский хотел сдвинуть брови, но кровь живой ленточкой потекла вниз. Махнул рукой.
- Что с ней случилось?
- Как разбила немецкую рейтарию, попала между двух региментов немецкой
пехоты...
- И что?
Маковский покачал головой.
- Я не видел хорошо, или мне кажется, что мало кто остался в живых.
Криницкий, уже вполне пришедший в себя, сел, словно кто-то силой его посадил.
295
- И что?.. И что?.. Ляхи выиграли, или как?.. - наконец ответил сам себе и открыл
широко глаза.
- Не думаю. Битва еще идет, - ответил Маковский. - Слышь, вашмость, стрельбу? Мне кажется, что ляхов выбросили из города, куда они тайно вторглись. Я видел два регимента драгунов, которые убегали, словно зайцы. Сейчас смотри: новые драгунские полки идут!
Криницкий открыл глаза. Первое, что заметил, было то, что наступало утро, и с минуты на минуту становилось виднее.
Везде горели дома, стога соломы, сараи, заборы, но теперь вместо света от них исходило больше дыма, что метался везде, заходил и в ноздри, и в глаза. От пепла и сажи снег вокруг почернел.
Долиной в направлении города продвигались лавы красной драгунии под звуки труб и топот коней.
Вдруг Маковский спохватился, схватил Криницкого за локоть, словно между ними не было ни гнева, ни вражды и крикнул:
- Это Песочинский! Это его полк! А он – принадлежит Калиновскому!..
Драгуны шли... Трубы играли...
Вдруг из-за горевших домов, словно грозная буря, сокрушающая, непреодолимая, громовая, вынырнула с возгласами и шумом темная, густая лава всадников, которая ревела напротив драгунии как ураган, как безудержная стихия, которая все перед собой ломает, сметает, калечит.
Во главе лавы качалась на ветру великая полковая хоругвь, которую Криницкий видел еще в Брацлаве. Рядом с хорунжим на большом буланом коне ехал высокий всадник, поблескивая серебряным панцирем. При этом виде Криницкий даже перестал дышать, глаза выпучил, рот открыл.
- Как архангел Михаил! – хотел сказать, но не смог.
- Смотри! Смотри! Полковник Нечай! – послышался голос Маковского, о котором он уже забыл, словно никогда с ним и не встречался. – С ним брацлавская сотня! И ялецкая и, вероятно, синельницкая. Первые брацлавцы! Боже! Боже! – и Криницкий сам не знал, этот возглас вырвался из его грудей или Маковского.
А те шли, словно вихрь. Земля гудела под копытами коней, деревья гнулись от ветра, дым окутал лавы. Казалось, что это не отряд конницы идет в наступление, а поднялся страшный буран, от которого все трещит, бурлит, разрушается. Еще одна короткая минута. Блеснули боевые лезвия, блестели одинокие стрелы, и эта темная, неудержимая, бурная, непобедимая волна перевалилась через красные мундиры драгунов и погнала дальше, словно бы совсем не встретила никакого препятствия.
На утрамбованном снеге остались только тела побитых драгунов, пятна красной
крови и взволнованные кони без всадников. Остатки еще недавно пышных драгунских полков бежали и падали перед этой несметной силой. Те, которые не упали, бежали вместе с немецкой пехотой. За брацлавцами валялась эта темная, грязная поверженная
сила, и они, как гром врезались в середину немецкого четырехугольника, никого не оставляя в живых.
Маковский поймал ртом воздух, как будто утопающий, когда его вытягивают из
296
воды, провел языком по потрескавшимся губам и торопливо начал говорить:
- Видел? Видел? Видел, как Нечай повалил Песочинского? С конем на землю, словно сноп пшеничный? Пошла уже и драгуния! Пошла пехота!
Тем временем грозная конница, которая разбежалась после разбитых немцев, стала снова формироваться в лавы и готовиться к новому удару. Видно было, как Нечай, поблескивая голой саблей, отдавал приказы, как от него постоянно отъезжали всадники с новыми приказами.
Вдруг Криницкий затрясся всем телом и заверещал не своим голосом:
- Нажми! Полковник! Нажми! – но его голос не долетел до Нечая. Но до них двоих дошел звук выстрела мушкета, и один из этих выстрелов решил целую битву.
Раненый драгун, который лежал на земле, использовал момент, когда Нечай проезжал мимо него, поднялся на локти и выстрелил из мушкета прямо между лопаток Нечая.
Неуправляемое тело припало к гриве коня, словно ребенок к маме. Прискакали казаки и не дали ему упасть на землю.
А драгун кончался под конскими копытами. Черная лава, наступавшая до сих пор, застыла, потеряв всю силу.
У Криницкого снова все закружилось вокруг, и он упал лицом в землю, а снег, который попал ему в рот, заглушил его стон, или плач.
Умирающий Нечай был отнесен казаками в городской замок и скончался 22-го февраля 1651-го года, завещав казакам передать последний поклон осиротевшей матери.
Поляки не удовлетворились булавой полковника, подобранной Песочинским на месте падения Нечая. Булаву полковника у Песочинского забрал Ланцкоронский, а у него ее потребовал сам Калиновский. Позднее это привело к ссоре между польскими военачальниками.
Бой шел по всему местечку, освещенному заревом от пылавших домов. Вместе с казаками сопротивление полякам оказывали и мещане. После смерти Нечая руководство обороной взяли на себя два сотника: Кривенко и Авратинский, оказаченный шляхтич. Им удалось завезти в крепость шесть пушек, бывших при Брацлавском полку, и не допустить, чтобы жолнеры ворвались в замок. В ночном бою, по свидетельству Альбрехта Радзивилла, погибло около 7000 казаков и мещан. Тем не менее, полякам не удалось разгромить противника сходу, и теперь им предстоял штурм замка.
Укрывшиеся в замке казаки прекрасно понимали, что шансов на победу у них нет. Тем не менее, когда поляки попытались пойти на штурм, их встретил яростный мушкетный и артиллерийский огонь. Первую атаку предприняли части наемного войска противника, которые не участвовали до этого в бою, и подошедшую к замку наемную
пехоту казаки отбили довольно легко. Примечательно, что некоторые казаки
использовали луки и смазанные ядом стрелы, которые причиняли жолнерам не меньший урон, чем пули. В последующих штурмах наемную пехоту поддерживали драгуны и спешившиеся жолнеры конных хоругвей. Но все атаки не имели успеха. Ночью казаки
совершили вылазку и сожгли расположенные возле замка дома, под прикрытием которых поляки беспрепятственно могли приближаться к крепостным стенам.
На следующий день штурм возобновился. В атаку пошел сам польный гетман,
297
личным примером воодушевляя своих солдат. Под ним был ранен конь, но гетман уцелел.
Однако новый штурм принес лишь новые потери. Жолнеры отправлялись в бой неохотно: идти приступом на стены под огнем врага – дело, конечно, славное, но весьма неприбыльное и опасное. После этого Калиновский, не желая больше нести потери, предложил казакам сдаться, но те, по словам самого гетмана, были настолько упрямы, что предпочли погибнуть, чем поклониться его королевской милости.
Несмотря на отбитые атаки, дела у казаков обстояли не слишком хорошо. Замок не был приспособлен к длительной обороне, запасов пороха и продовольствия вряд ли могло хватить надолго. По-видимому, именно по этой причине казаки решили оставить замок и прорываться на восток к своим. Ночью часть казаков, около 500 человек, через потайной ход вышла из крепости и попыталась незаметно уйти как можно дальше. Но крепость была блокирована очень плотно и беглецов довольно быстро обнаружили. Две хоругви – Яна Дика, казака получившего шляхетство, и Стрижевского атаковали казаков в чистом поле и мгновенно разгромили.
Но гораздо хуже было той части беглецов, которая попыталась вернуться в замок, вместе с ними в замок ворвались и поляки. Услышав звуки сражения, туда же бросились и другие польские жолнеры. После непродолжительного боя замок был взят.
Разъяренные потерями, поляки не щадили никого. В бою погибли сотник Кривенко и племянник Нечая, а также почти вся старшина Брацлавского полка. Некоторые знатные казаки, попавшие в плен, были казнены на месте. Исключением стал сотник Авратинский, расстрелянный публично через несколько дней в Мурахве в назидание всем шляхтичам, перешедшим на казацкую сторону.
Войдя в замок, поляки застали в церкви на полу на ковре Данила Нечая. Его отпевал священник, рядом с ним тростянский сотник Гавратинский, католик и этнический поляк. Был еще третий – турецкий посланец. Плебеи не могли осуществить надругательство над телом мертвого человека высшего по статусу – шляхтича, поэтому поляки только выманили Гавратинского из церкви и расстреляли как изменника. Священник и турок остались живы. Первого спас сан, а второго чин дипломата. Тело похоронили в скифском кургане рядом с городком (возле современного села Черемошного).
В замке было уничтожено 3000 казаков, доведя, таким образом, их общие потери до 10000. Реестровый Брацлавский полк был почти уничтожен: спастись удалось немногим казакам. Одним из них был сотник Стефан, находившийся в группе, которая прорывалась из крепости. Не исключено, что именно он и руководил отрядом беглецов и, получив несколько ран от Яна Дзика, тем не менее, сумел прорваться.
Потери поляков сам Калиновский оценивал в 90 товарищей, 200 пахолков, 300
драгун убитыми. Большая часть смертей пришлась на время штурма замка. Вместе с
ранеными потери должны были достичь 1000 человек. Успех достался полкам совсем не малой ценой. Впрочем, первоначально польный гетман даже не рассчитывал на такой успех. Однако Брацлавский полк был уничтожен, его полковник погиб, а теперь ему,
Мартину Калиновскому, следовало закрепить успех, отбив у казаков спорные пограничные города.
Когда скорбная весть о гибели брацлавского полковника дошла до Богдана
298
Хмельницкого, тот распорядился, чтобы панихиду по душе Нечая правили во всех
православных церквях Украины.
А о героической обороне Красного и о Даниле Нечае народ сложил одну чудесную песню: ”Ой, из-за горы высокой, из-пид черного гаю...”
* * *
Проходили дни. Горели села. Истекали кровью сердца. Упало Красное, после трехдневной обороны погибли казаки, отбиваясь в замке до последнего вздоха. Вместе с ними гибли мещане, дети, женщины, старцы. Все пошли под нож без разбора, без пощады, без милосердия.
Огонь съел и город, и предместья, и замок, и церковь, и заборы. Остались только валы и кровь на них, и трупы. Сгорели до основания и Гришевцы, и Ивановцы, и Черемошное, и Кобилецкое, и Пироговка. Вороны и ястребы пировали днем, волки в ночи... Разрушено все было безоглядно, ограблено все, что можно было ограбить, вокруг дотла были сожжены села и были отданы под нож полякам, резали и убивали просто ради чистого развлечения, без осознания совершаемого, без сочувствия и милосердия.
Осталось только чистое поле, покрытое черным снегом, хмурое небо, кое-где разваленные дымоходы или обгоревшие деревья. Вскоре появились неутешительные жуткие последствия этой сумасшедшей вакханалии, так как зима все еще крепким морозом давила, и невозможно было стоять в сожженной и до конца уничтоженной округе.
Пан Калиновский двинул свое войско на Мурахву в надежде, что даст там своим людям крышу над головой. Но застал Мурахву, готовую к обороне, решившую защищаться до конца. Пришлось полякам дальше стоять на морозе. Те среди них, которые еще не потеряли голову, стали спрашивать себя и других, для чего было сжигать Красное и все богатые окружающие села, корм, хлеб, когда теперь приходится мерзнуть на лютом морозе среди заснеженных полей под морозным ветром?
Но ответа не было.
Длинными были те дни и ночи, пока, в конце концов, Мурахва не открыла свои ворота. Когда, наконец, ворвались туда, поляки застали только старых дедушек и маленьких детей. Прошло еще несколько дней и, подобно Мурахве, Шаргород, а за ним и Черновцы, после долгих переговоров, торгов и проволочек, открыли также ворота к пустым, покинутым домам. Уже радостью наливались сердца бессердечных палачей Красного, что получат отдых после двухнедельного ночлега в снегу, что накормят коней,
отдохнут после трудов, залечат раны, как раз после окружения Черновцов пришло к
полякам известие, что Шаргород уже снова в казацких руках, и что в русских лесах собираются большие казацкие объединения.
Послал пан Калиновский из-под Черновцов пана воеводу Ланцкоронского под
Стену, городок над Русавою, но из-за трехдневных тяжелых боев пан Ланцкоронский решил прекратить окружение городка, так как видел страшное опустошение среди своего
войска, в основном, в пехоте. Тогда пан Калиновский сам двинулся на помощь. И снова
299
пришли тяжелые дни наступлений, стрельбы и жестоких потерь. Ежедневно немецкие
пехотные регименты лезли на неприступные валы твердыни и отдавали щедрую дань Марсу из собственной крови. Каждую ночь невидимые, неуловимые казацкие отряды врывались в села, где квартировали поляки, выбивали донага мелкие отряды, забирали припасы, оружие, пушки и оставляли после себя только страх и напоминание о новых наскоках.
Сейчас после захвата Красного польный коронный гетман пан Калиновский докладывал королю, что одних только коней досталось им больше восемнадцати тысяч, не считая и другого добра, которого также было вдоволь.
Когда с гневом и срамом вынуждены были отступить после окружения Стены, появилась в польском лагере острая недостача коней, так как казаки в ночных наскоках не только вернули назад когда-то потерянных коней, но забрали целые стада драгунских и рейтарских коней. Так те кони, которые еще у поляков остались, изможденные длинными походами, боями, трудами и нехваткой корма, становились изо дня на день слабее, на их хребтах под седлами появились глубокие раны, так как не было ни времени, ни возможности снять седла и дать лошадям отдых. Чтобы пополнить потери в конях, пан Калиновский решил напасть на богатый город Ямполь, где как раз проходила ежегодная ярмарка лошадей.
Ямполь поляки взяли среди ночи без труда и награбили немало добра, так как туда съехались все купцы со всей Украины, Волощины, Молдавии, Турции, из Греции, Мадерщины и Армении.
Но пока войско возвращалось в Черновцы, мало что осталось у поляков от награбленного добра.
Дни в начале отступления были еще довольно спокойными, но ночи проходили среди постоянного страха. Со всех сторон доходили слухи о казацких отрядах, которые с каждым нападением на поляков становились все настойчивее и упрямее.
Самые умные из польских офицеров понимали, что среди казаков произошло что-то необычное, что кто-то там умный, быстрый и беспощадный взял в свои руки все движение сопротивления. И на самом деле это движение с каждым днем становилось все более целеустремленным и сильным. Видно было, что дело ведется с грозным противником, беспощадным и немилосердным, как они сами, неутомимым и последовательным во всех решениях.
Среди польского войска начали расходиться слухи, которые даже самым отважным нагоняли страх, который заставлял стыть кровь в жилах. Рассказывали удивительные вещи, что дух Нечая появлялся среди ночи на буланом коне с полностью окровавленной саблей, и вел казацкие отряды в бой.
Слепой, непреодолимый страх окутал запуганных вояк и их не меньше напуганных офицеров, так как каждую ночь становилось все больше таких, которые клялись и
присягали, что собственными глазами видели Нечая на его буланом коне.
Многие говорили, что среди нападающих часто появлялся всадник весь в черном наряде, на черном коне, и что этот всадник всегда был там, где нападение было наиболее острым и опасным. Были и такие, которые видели этого всадника в белый день, а один даже клялся, что видел его настолько близко, что всадник был малого роста и вместо
300
сабли имел за поясом пистолет, кованый серебром. Но не было такого, который, возвратившись в лагерь, мог похвалиться, что видел этого всадника глаза в глаза. Кто
встречался с ним, не выходил живым после такой встречи. Редко когда удавалось захватить казаков в плен. Но даже, когда они таки доставались полякам в руки, то не умели, или не хотели говорить о всаднике ничего, не обращая внимания на все выдумки.
И так каждую ночь страшил поляков дух Нечая, что казалось, крутился вокруг польского войска, словно дух мщения, который каждый раз слал новые казацкие отряды в наступление.
В течение дня черный всадник, кто знает, может, еще более страшный, чем дух Нечая, пристально следил за каждым движением польского коронного войска, появляясь везде, все разведывая, и сам не знал ни страха, ни пощады.
Черкасский староста Николай Кисель, полковник Корф, новгородский стольник Мелешко, звенигородский староста Гулевич старались проявлять себя вождями. Но Калиновский был ими недоволен и резко выговаривал:
- Я вашмость на совещание не звал.
Ланцкоронский только плечами повел, с сожалением посмотрел на офицеров и неуважительно отозвался:
- Что такие слухи ходят по обозу, это я знаю, но что вашмость этому верит, этого не понимаю.
Еще до всего этого появилась между Калиновским и Ланцкоронским вражда, еще более глубокая, чем между коронными гетманами. Калиновский доказывал Ланцкоронскому, что в письмах к королю тот превозносил только собственные заслуги. А Ланцкоронский укорял Калиновского, как неудачника, что он не помнит, как Ланцкоронский заступался за него и перед королем, и перед шляхтой. На это Калиновский красный, словно свекла, вскочив с кресла, крикнул так, что все присутствующие услышали:
- Вашмость, интересует, сколько стоит фига! – и показал ему дулю.
Ланцкоронский забрал себе серебряный, густо усаженный жемчугом полковничий пернач Нечая. Калиновский захватил шестьдесят тысяч золотых, которые один из драгунов отобрал у молдавского купца в Ямполе, и из-за этого они, как две собаки над украденной костью, начали еще больше драться между собой.
Служба, порядок, дисциплина быстро падали не только среди поляков, но даже среди наемных региментов. Солдаты стали пренебрегать офицерами, офицеры смотрели на гетманов с презрением и друг с другом и обходились с неуважением.
Как-то однажды в Шаргороде полковник Ланцкоронский рассердился на какого-то
поручика из-за грабежа и насилия, и крикнул ему:
- Тебе больше подходит быть быком, чем жолнером!
Тогда поручик отрубил в присутствии польного гетмана:
- А тебе больше подходит коз пасти, нежели быть сенатором.
Присутствующие испугались, думая, что Калиновский жестоко покарает дерзкого поручика, но Калиновский только ехидно засмеялся и отвернулся в другую сторону,
словно ничего необычного не произошло.
Не обращая внимания на очевидные победы, на большую добычу, на смерть Нечая,
301
польское войско разрушалось на глазах, силы его ослабевали, оно таяло, исчезало.
Хотя Ланцкоронский еще писал королю самонадеянные письма, что после стольких побед они пойдут теперь неудержимым, непобедимым походом в глубину Украины, что война у них выиграна, однако, своими глазами уже видел разложение целого войска изнутри, издерганного наездами, наскоками и набегами, тот упадок духа, дисциплины, ту потерю веры в собственные силы, то недоверие к вождям, то запущение и тот беспорядок, которые в каждом войске являются предвестником и предсказанием конечного разгрома.
После возвращения из похода на Ямполь оба вождя решили дать войску несколько дней отдыха.
Ланцкоронский хотел захватить Брацлав и идти вглубь Украины. Калиновский хотел дать войску отдохнуть остаток зимы в Виннице, где можно было безопасно отбиваться от постоянных нападений. Наконец решили идти на Винницу. Войско приветствовало это решение с радостью, так как прошедшие дни отдыха в Черновцах были не днями отдыха, а несколькими днями и еще несколькими ночами, наполненными страхом, муками, голодом и призраками.
Черный всадник появлялся все чаще и чаще с разных сторон польского войска, всегда в сопровождении многочисленной почты, выискивая удобное расположение, вычисляя слабые места у врага для наступления, внимательно отслеживая, чтобы ни одна телега с продуктами не досталась в руки поляков, навевая запредельный страх не только среди поляков и их ротмистров. Почти все уже имели возможность видеть собственными глазами этого черного всадника, но не дальше, чем на расстоянии нескольких шагов.
Однажды даже пан Ланцкоронский, который увидел черного всадника во главе небольшого отряда, выслал свою собственную хоругвь с опытным, испытанным в боях поручиком Залеским в погоню за ним. Но черный всадник и весь его отряд пропали где-то в снегах, словно растворились в воздухе. Ни Зеленский, ни один из его драгунов не вернулись больше к войску. Зато в это же самое время случился страшный наскок на польские части, которые стояли в Володеевцах, и только сила всех войск, которые двинулись на помощь окруженным частям, спасла их от полного уничтожения.
С того времени у пана Ланцкоронского пропало желание гоняться за черным всадником. А тот, словно зная об этом, появлялся все чаще, ближе и всегда нес с собой уничтожение и причинял еще больший внутренний разлад среди польского войска.
- Я дам Васильковцы, свое богатое местечко возле Гусятина тому, кто доставит мне живым или мертвым этого черного всадника, - обещал польный гетман Мартин
Калиновский.
Обещал также награду и пан Ланцкоронский. Но ничего из этого не вышло. Правда, нашлись среди войска двое желающих, падких на награду, что вызвались
доставить всадника. Но в скором времени обоих их нашли замерзшими, раскачивающимися на ветру на ветках, совсем близко от лагеря.
Тем временем черный всадник, как и раньше, кружился вокруг лагеря, словно дух,
который кормился кровью своих жертв.
Однажды, когда войско из похода на Винницу остановилось на короткий постой в
Мурахве, предстал перед своими вождями пан Николай Кисель, который ранним утром
302
был в разъезде в окрестностях Лопатинцов и Бушников.
Представился весь окровавленный собственной кровью, с лицом, словно полотно, с глазами полными страха. Из двух его хоругвей, которые брат его, воевода, выделил ему как достаточную силу, но из похода из них вернулась только жменька людей, пронизанных таким же страхом, как и он.
- Что случилось? – ужаснулся Ланцкоронский, увидев старосту в таком виде.
Калиновский, который долгое время воевал с братом Николая, Адамом, и поэтому недолюбливал Николая, только метнул взгляд в его сторону и ждал дальнейших разъяснений.
- Мы попали в засаду между Лопатинцами и Бушниками.
- И это все, что вашмость спасло от засады? – спросил пан Ланцкоронский, глядя на кучу ободранных и окровавленных людей на подворье.
- Да.
- Вашмость слишком хорош для разъездов, - со злобой заговорил Калиновский.
- Если мне память не изменяет, то вашмость уже однажды вернулся из разъезда точно также славно, как теперь.
Слезы навернулись на глаза Киселя то ли от счастья, то ли от оскорбления, но он овладел собой и ответил:
- Тогда, как ваша милость знает, я встречался с самим Нечаем.
- Знаю, знаю, - улыбнулся Калиновский. - Или теперь также, вашмость, на самого, - воевода подчеркнул слово, – Нечая напал, или на его дух?
Но, к удивлению присутствующих, Кисель и теперь принял эту насмешку спокойно и ответил:
- Нет, ваша милость, не на его дух, а на его жену.
Между присутствующими началось волнение.
- Это она, - говорил далее Кисель, - есть тот черный всадник, который нас преследовал, как ночью, так и днем, и против которого ваш польский гетман бессилен, словно ребенок.
Не обращая внимания, какое впечатление вызвали его слова, повернулся круто и, не произнеся более ни единого слова, пошел на квартиру.
* * *
По небу плыли черные тучи, тяжело переваливаясь, словно большие камни. Острый серп месяца то прорывался сквозь темные тучи, то снова прятался за ними.
Протяжным свистом голосили замерзшие ветки на лютом ветру. Фыркали
неспокойно привязанные к плотам кони. Где-то далеко из глубины ночи доносился зловещий вой волков.
По широкой дороге, где находилось до края сожженное Красное, и точно также превращенная в пепел Черемошна, с незапамятных времен стояла небольшая церковь святой Варвары. От нее тоже осталась только куча пепла, почерневший снег, обсмоленные
огнем деревья.
303
Теперь по обе стороны того места, где стояла когда-то церковь, чернели свежие могилы, высокие, холодные, молчаливые, немые.
Семь их было. Одна в середине, шесть венком вокруг нее. Еще снег их не присыпал, еще ни ветер, ни солнце не успели их высушить.
Стояли так на холме черные, мрачные, скучные, понурые.
Под холмом стоял длинный ряд коней, привязанных к остаткам забора, и к кустам и деревьям. Кони ели зерно, глотали кору, отгребали снег, бились между собой, грызлись или стояли тихо с глубоко спущенными головами, вспоминая, вероятно, в сонных мечтах лучшие времена, зеленый корм.
Несколько небольших огоньков горело за кустами. Сновали люди, слышно было голоса.
У одной сторожки сидел Криницкий, понурый, молчаливый. Вокруг него говорили люди. Но он ни на кого не обращал внимания. Склонив голову на руки, сидел так с зажмуренными глазами, утонув в своих мыслях. Сам не знал, как это из-под Красного он получил в помощь добрых людей из близлежащих Курников. Знал только, что несколькими днями силы начали ему возвращаться. Поблагодарил хозяев за спасение и заботу и присоединился к конному отряду, который был частью краснянской сотни.
Вскоре имя его было на устах каждого, так как куда бы он ни шел, там падали трупы на трупы. Его сабля делала его славным между своими, и нагоняла страх между врагов. Неутомимый, нечувствительный к боли, к холоду и голоду, безразличный, упрямый и безудержный, Криницкий, словно сама смерть, шел, как дикий волк идет за раненым оленем, из его рук никто не ускользал.
При наступлении на шаргородское предместье проткнул шпагой пана Заболоцкого, который не одного казака лишил жизни в рукопашном бою. Под Володивцами пан Березовский, наскочил на него, имея на правой руке молодого драгунского офицера, а на левой пана Уздовского, который арендовал Кобелинское у пана Замойского. Но пока его товарищи с большим страхом, увидев его в такой опасности, успели подскочить ему на помощь, все трое его противника валялись уже в собственной крови на земле, а Криницкий уже готов был искать новые жертвы для своей шпаги.
Между Бушниками и Лопатинцами, где на глазах самой полковницы наскочили на
Киселя и его людей, Криницкий на глазах Христи повалил пана Мушинского, собственника Мушины, которая соседствовала с Криницей, славного рубаку, в то время как сам Николай Кисель спасся только благодаря скорости своего коня.
С тех пор и Шпаченко присоединил свой отряд к отряду, который охранял полковницу и который состоял из наилучших сабель в полку.
Но когда сотник захотел, чтобы Криницкий стал руководителем отряда, тот отказался, не пытаясь даже как-то объяснить свой отказ.
Все время он был в походе от сотни к сотне, от местечка к местечку, везде, где
было наступление, самое горячее, неожиданное и наиболее тяжелое. Кони этого не
выдерживали, их нужно менять. Но люди выдерживали, закалялись, привыкали и к труду, и к морозу, и к ветру, и к голоду, и к усталости, и к бессонным ночам. Спали в седлах, были готовы бежать по тропе гонимого зверя.
Куда только не заносила судьба Криницкого, с каким только соединением не
304
сходился - первым делом у Криницкого было спросить о Кульчинском, который пропал без вести. Дни проходили, а о Кульчинском не слышно было ни слова. Или он погиб под Красным вместе со славным сотником Поливайло и его людьми? Никто не знал...
Криницкий встретился уже чуть ли не со всеми, расспрашивая о нем всюду, но все поиски были напрасными. Начал верить, что его друг, с которым подружился и которого ему не хватало, лежит в одной из этих черных замерзших могил, и что всю последующую дорогу будет вынужден преодолевать теперь один, без товарища, на ум и язык которого так привык опираться.
Криницкий знал его родителей – что скажет им? Упал? Но разве он знает? Может, нет? Может, живой где-то? Может, попал в руки ляхов? Маковский, говорят, попал в польские руки и погиб в муках в Мурахве. С татаркой произошло еще хуже. Заколол ее ножом один пьяный жолнер после того, как вместе с другими натешился ее красотой. Брови Криницкого надвинулись на глаза. Почувствовал, что не в силах усидеть, поднялся и, не говоря ни слова товарищам, отошел от огня.
Пошел медленно к свежим могилам, где лежали те, которых знал, правда, немного, но любил горячо. Вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Вздрогнул. Рука его невольно потянулась к сабле, но услышал голос Климовского:
- Не ходи дальше.
Криницкий замялся.
- Почему? – спросил после минутного молчания.
- Там она. Полковница.
- О!
- Оставь ее.
Криницкий умолк. Ветер доносил плач и всхлипывания. Боль стиснула ему горло. Послышался снова тихий голос Климовского:
- Никто из вас не знает, что она терпит!
Ветер шумел ветками. Острый конец месяца зашел в черную тучу, как нож в живое тело.
- Когда полковник погиб, я думал, что когда появится ребенок на свет, она будет знать, для кого живет. Но так не случилось.
Голос Климовского сломался.
Криницкий не осмелился переспросить.
- Так случилось, - продолжал дальше Климовский, спустя минуту, – что в тот самый день, когда она получила весть о смерти полковника, она родила мертвого ребенка.
Криницкий не понял, но не стал его перебивать. Только глаза его уперлись в Климовского.
- А теперь ни мужа, ни ребенка. Три дня потом еще болела, а на четвертый день
была на коне и в поле. Высокая могила здесь, великая могила, потому что в ней лежит
большой человек, маленькая могила там – и это все, что у нее осталось. Оставь ее, пусть
плачет.
Плыли тучи и плыли мысли. Ветер усиливался. Ночь сгущалась. На костер подбросили сухого хвороста и пламя усилилось.
Послышались новые голоса, заскрипели сапоги на снегу. Отозвались струны
305
бандуры.
Криницкий, встревоженный, ошеломленный всем, что услышал от Климовского, двинулся, чтобы побежать и остановить пение, но Климовский остановил его и проговорил:
- Оставь. Пусть поет. Это о нем дума, про Нечая.
Когда пение утихло, люди молчали. Огни гасли. Месяц прорвался сквозь тучи, застыв на небе.
- Брось хвороста! – отозвался чей-то голос из темноты.
Поднялся столб красного дыма. Зажглись ясным огнем ветки. Хворост, весело потрескивая в огне, заглушил острую волну горького рыдания на могиле.
* * *
Не было ни отдыха, ни сна, ни перерыва. День за днем, ночь за ночью продолжалась погоня. Когда коронное войско, словно тот сильный, нахальный медведь, который, вероятно, уверен в своей силе, закинул на широкие плечи добычу, стараясь оттащить ее в безопаснее место, чтобы утолить ею свой голод, то рассыпанные казацкие отряды были словно лютая стая волков, которые шли за медведем след в след. Окружили его, не сходили с его тропы, ожидая, пока он не бросит добычу и сам не бросится в смертельный с ними бой.
После тяжелых маршей, переправ, разбитыми дорогами дотянулось измученное и неспособное уже к бою польское войско, которое еще недавно называлось коронным, до Винницы, в надежде, что тут найдутся квартиры на зимовку и тут можно будет, наконец, дождаться помощи от короля.
Но в Виннице застали полковника Богуна, прославленного боями, готового отбить каждое наступление, который горел желанием отомстить за смерть побратима Нечая и отплатить за внезапное наступление на Красное.
Сейчас после переправы через речку Бот много из польской конницы пошло по заранее прорубленному льду. Погиб тогда и пан Николай Кисель. Его тело лежало на льду
между двумя линиями, не похороненное, пока одичавшие собаки не нашли его. Тогда остались от пана черкасского старосты только голова и одна нога.
Однажды ночью, когда снег с дождем лепил в глаза и мочил порох в самопалах, пан Ланцкоронский собрал оголодавшие остатки верных слуг Речи Посполитой и отослал их в Гощу к пану воеводе.
В тяжелых условиях пробралось польское войско к Виннице, но застало город пустым. Ни казаков, ни мещан – никого! Бросилось голодное и перемерзшее воеводство
искать квартиры, харчи, корма. Но пока вояки приводили в порядок коней и
приглядывали квартиры, этот город стал гореть, зажженный какими-то невидимыми
руками со всех сторон. Пропала надежда на зимний отдых, на крышу над головой. Холод и голод заглянул снова в глаза утомленного воинства.
Из Каменец-Подольского перебежал каким-то чудом не задержанный казаками
шляхтич и донес, что два регимента немецких рейтариев, один сильный полк драгунов,
306
один пеший регимент, недавно созданный в прусских городах, и десять пушек вместе с фальконетами и амуницией вышел из Каменца и на их близкий приход можно надеяться каждую минуту. Но дни бежали, силы уменьшались, а помощь не подходила, и больше вестей об этих региментах не было.
Обложил пан Калиновский Богуна в хорошо укрепленном монастыре. После нескольких неудачных наступлений он решил взять его голодом, хотя пленные казаки говорили, что у казаков есть еда, и куда больше, чем у поляков.
Но неудивительно, что вокруг польского лагеря, который окружал винницкий монастырь, появился якобы через ночь новый казацкий лагерь и теперь на самом деле никто не мог сказать, кто кого окружает, кто кого хочет победить.
В добавление ко всему какой-то слух и вымысел стал шириться в польском лагере среди пехоты. Ежедневно вырастали одна за другой новые воинские могилы.
Тогда быстро польские вожди обратили внимание на одно явление, которое не было радостным. Казацкий лагерь, который окружил их неожиданно, ослаб, смягчился. Ночные нападения, хотя и повторялись постоянно, но не были такими острыми, уже не такими настойчивыми, упорными. Также никто в последние дни не видел нигде среди нападающих черного всадника, как в польском лагере звали полковницу Христю, которая всегда была одета в черную казацкую кирею.
- Черного всадника уже нет! – пошел слух по лагерям.
Нашелся один шляхтич среди войска, который согласился за награду предоставить пану Калиновскому доказательства, что черный всадник уже ликвидирован. Привел даже свидетелей, которые подтвердили, что черный всадник погиб, подстреленный пулей во время одного ночного нападения.
Но пан Калиновский не торопился дать деньги в награду. Это вызвало новое неудовольствие, новые споры, выкрики и новые проявления непослушания, беспорядка и недостойной войсковой дисциплины.
Пришло одной ночью два известия, словно два грома ударили в польский обоз и содрогнули все войско, отбирая последнюю надежду уже не на победу, а хотя бы на спасение.
На рассвете пришел в лагерь молодой шляхтич и хотел, чтобы его сразу привели в квартиру гетмана, так как он сказал, что принес весть неизмеримой важности. Служебный офицер должен был проводить его на квартиру польского гетмана. Но тут произошла заминка.
Когда после долгого поиска разбудили офицера, который служил при гетмане, тот не хотел будить ни пана Калиновского, ни пана Ланцкоронского. Новоприбывший, уставший вконец, поднял крик. Тогда проснулись другие старшины, воины, джуры,
обозная челядь, обступили пришельца со всех сторон и стали прислушиваться к его
ругани с тупым, но упертым служебным офицером.
Уставший, окровавленный, ободранный, грязный шляхтич, горько пораженный
тем, что его не хотят допустить на глаза вождей, потерял остатки последнего терпения, и стал кричать во все горло.
- Это неудивительно, что все войско идет на погибель, если здесь такие порядки.
Нам говорили, что коронное войско уже под Чигирином. Оказывается, что все это обман,
307
ложь. Гетманы! Когда они нужны, то их нет, так как их будить запрещено!
Этот крик и шум разбудили пана Калиновского, который выпил много меда, спал каменным сном, прикрытый теплыми шубами, в своем шатре. Выйдя из шатра, протер заспанные глаза, с трудом держась на ногах.
- Кто вашмость и что случилось? – спросил, приближаясь и грозно сведя брови.
Пан Калиновский был крайне чувствителен к оскорблениям, пренебрежению и годами помнил это.
Шляхтич гордо отвернулся от дежурного офицера, снял шапку и проговорил:
- Я Ридванский, поручик драгунов пана хорунжего Канецпольского, ваша милость.
- Как вашмость тут появился?
Но еще Ридванский не успел ответить, как все вокруг почувствовали, что новость должна быть тревожной.
- Мы шли к вашей милости, направленные паном краковским. Но когда вышли из Бара, попали в засаду возле Межирова.
- Вашмость говорите “мы”! Кто это есть “мы”?
Ридванский провел руками по всклокоченной шевелюре.
- Ваша милость, извините, но я не очень-то сильный сегодня. С нами был полк драгунов его милости коронного хорунжего, пана Канецпольского, под полковником Ястржембским, где и я служил, полк немецкой рейтарии под оберстом Найманом, другой полк рейтариев под оберстом Шмидом. Регимент пехоты был очень хорошо подготовлен, имел десять пушек с амуницией и все самое необходимое.
Калиновский бессознательно для себя самого подошел ближе к Ридванскому и вытянул впереди себя руки, словно был с завязанными глазами.
- Так вашмость хочет сказать, что полностью все попали в засаду?
- Да, ваша милость.
- И... И что осталось?
Ридванский не ответил сразу. Тем временем пану Калиновскому ноги стали подгибаться от охватившей его тревоги.
- Кое-кто из драгунов имел еще время отступить к Бару. Но все остальные... и все
немцы...
Глаза всех присутствующих задержались на его устах. Тяжелые переживания, страх, потеря крови, боль сделали свое, так как Ридванский встрепенулся, умолк, обе руки поднес к лицу, и залился неожиданно безудержным громким плачем. Всхлипывая в голос, словно ребенок, с глазами, полными слез, искривленным от плача ртом стал поспешно с трудом выбрасывать слова, словно камни.
- Я уже три года на войне. От Корсуня. Много слышал, видел, но такого еще не
видел. Труп на трупе на всем поле, что стать не было куда. Местами – целые горы.
Калиновский побледнел. Губы его начали дрожать. Вдруг его глаза засветились сумасшедшим блеском, он подошел к Ридванскому и схватил его за горло.
- Врешь! Врешь, собачий сын! Это же неправда! Это неправда! Говори, что неправда, иначе убью!
Подбежал пан Ланцкоронский, прибежали другие паны и оторвали Калиновского
от охваченного страхом Ридванского, который никогда и не подумал бы, что так может
308
его принять начальный вождь.
Ланцкоронский, который не пропускал ни одного случая, чтобы не унизить польного гетмана, произнес:
- Не ожидали, вашмость, такого приема! Вашмость должен понять, что каждый имеет минутную слабость. Но я не теряю надежду, что пан гетман скоро успокоится и будет возможность с ним говорить.
Калиновский с ненавистью посмотрел на Ланцкоронского, но не сказал ничего. Повернулся и пошел к шатру. При входе в него повернулся еще раз к присутствующим и проговорил:
- Панов офицеров прошу на совещание. Этого пана... Ридванского взять под охрану.
Совет проходил долго. Было бурно, поток оскорбительных слов, взаимных упреков и обвинений, казалось, кончится ничем, если бы не случай, который изменил его ход. Именно тогда, когда спорили между собой пан Калиновский и пан Ланцкоронский, и вскоре дошли до такого пика, оба стояли друг против друга, как два разогретых петуха, с красными от гнева лицами и выпученными глазами, с саблей в руках, в шатер вбежал офицер с криками: “Черный всадник! Черный всадник!”
Утих спор и крик. Присутствующие услышали на улице густую мушкетную стрельбу и топот многочисленных коней. Кинулись к выходу.
Перед их глазами на снежных полях появились густые отряды казацкой конницы, которые на глазах целого войска кончили дело уничтожения драгунского полка, который был выслан на соседние Вишни за продуктами.
Уже хотел пан Калиновский пустить полки рейтарии и гусар на наглых нападающих, но и те, и другие, которые были с ними, стали тоже кричать: “черный всадник”, “черный всадник”, показывая на всадника на черном, словно ворон, коне, как тут же поднялась плотная стрельба от Якушинцев.
Одновременно от винницких хуторов появился всадник на потном коне с просьбой о помощи, так как казаки ворвались в лагерь пехоты.
Еще не отразили наступление от Якушинцев, как немецкая пехота стала спешно
отступать от винницких хуторов, которые загорелись огнями в направлении речки. В это время Богун выскочил из окруженного монастыря. Немцы, что оказались меж двух огней, начали устилать поле густыми трупами.
Пан Калиновский поднял все войско на ноги и отбил наступление, но весь обоз и все пушки этих отрядов, которые стояли лагерем возле винницких хуторов, попали в казацкие руки. Тем временем Богун ударил на главный обоз, чем вызвал большое замешательство среди обозной войсковой челяди и польских пахолков. Это
замешательство негативно отразилось в дальнейшем походе коронного войска и в его дальнейшей судьбе.
По польскому лагерю расползлась страшная весть, что вся войсковая сила, которую
король выслал в помощь окруженному корпусу, пропала, вырублена в пень казацкими сотнями, и поэтому в лагере было несколько дней передышки, так как казаки двинулись, было, навстречу полкам, которые шли на помощь.
Появление “черного всадника”, которого считали уже убитым, говорило о том, что
309
казацкие силы снова возродились. Клещи, в которых оказался польский обоз, быстро и немилосердно стиснули свои железные зубы.
Еще не закончился день, как другой гром, может, страшнее первого, поразил встревоженный лагерь. Сын пана Калиновского, коронный обозный, пан Самуил Калиновский, которого отец послал с разъездом и дал ему два драгунских полка – отряд гусар под командованием опытного и закаленного в боях пана Кондрацкого, и отряд гусар и грозный полк рейтариев под полковником Кофманом, которые неожиданно попали под Липивцами под густую тучу сабель Чумацкого полка полковника Глуха, и начали поспешно отступать в направлении Винницы. Но когда польское войско прошло Липивцы, наскочили на него отряды полтавского полка Пушкаря. Тогда молодой, неопытный пан Калиновский боролся до конца, потеряв все свое войско, оставив его на подчиненных, и только с тремя человеками спасся побегом под защитное крыло своего отца в Виннице.
Ожила Украина.
В конце дня пришел в польский лагерь страх. Никто не думал ложиться спать. Целую ночь войско стояло в боевом порядке, готовое к бою, ожидая врага. Враг не подходил. Ночь проходила. Бессонная, зловещая. Ночь была наполнена криками, гомоном, шумом, стрельбой. В другую ночь казацкий отряд словно уснул. Готовые ко всему поляки ожидали нападения. Но час проходил за часом, а тишина не нарушалась. И была она еще грознее, чем обычный боевой гомон.
Польный гетман пан Калиновский, укрытый блестящими бляхами, готовый к бою, ездил от части к части, ожидая, когда среди ночи послышатся мушкетные выстрелы и прозвучит могучий выкрик “Слава!”, с которым казаки привыкли идти в наступление. Но всего этого не было. Зато, когда ночь вот-вот уже должна была кончиться, тишину прервала острая стрельба не от монастыря, а из середины самого польского лагеря. Не успели вожди рассмотреть и узнать, что делается, как к пану Калиновскому подъехал товарищ гусарской хоругви с изрубленным саблей лицом с громким криком:
- Челядь взбунтовалась! Обоз грабят!
Бросились воины из боевых рядов, сломался порядок. Побежали к обозу – одни, чтобы остановить грабеж, другие, чтобы самим грабить. Словно по взмаху волшебной
палочки, поломались ряды. Вояки в одно мгновение превратились в диких волков. Лагерь смешался, начали сверкать сабли, стрелять пистоли и мушкеты, свои убивали своих, совсем не иначе, чем убивали врагов, которые попадались им в руки. Текла кровь, и никто не мог сказать, кто приятель, а кто враг.
Наконец, из этой перемешанной, беспорядочной кучи, из середины этого одичавшего обозлившегося воинства, начали отрываться одинокие фигуры, потом группы,
потом еще более крупные отряды, с каждым разом все больше - кто на коне, кто на возу, а
кто пешком, и все устремились на запад, в сторону Брацлава и Бара, без раздумий, сожаления, без угрызений совести, стыда, окутанные оцепеневшим смертельным страхом, неспособные уже остановиться, повернуться, подумать об обороне. Словно необозримая
отара или стадо, которую голодный волк напугал ночью и гонит вслепую, ломает и крошит все перед собой, но остановиться и дать отдых не решится - так убегала бывшая
армия пана гетмана Калиновского.
310
К челяди присоединились офицеры, к ним вожди, и в короткое время не стало лагеря, войска, силы, той силы, которая должна не только защищать польское королевство, но и задачей которого было сломать и уничтожить жизнь народа, который начал жить.
Но вот из-за холма, который закрывал местность, выскочили густые, длинные ряды казацкой конницы, вооруженные острыми копьями, поблескивая голыми клинками, и бросились в погоню за беженцами.
Впереди рядов гнал всадник на черном коне, в черном жупане. С одной стороны рядом с ним ехали его сотник Шпаченко и Дрозд, что держали голую саблю в одной руке, пистоль в другой, а с другой стороны Криницкий со своей длинной шпагой. Вслед за ними гнали казацкие лавы за лавами, жадные к кровавому мщению.
С холма съехала казацкая конница и уже стала догонять опаздывающих беженцев. Христя, Шпаченко и Дрозд не обращали внимания на одиноких всадников и ехали дальше, оставляя их для тех, кто ехал позади. Но Криницкий не мог удержаться, чтобы время от времени не отклоняться вправо или влево и не сбросить в снег кого-то из убегающих шляхтичей.
Вскоре убегающих стало еще больше, и они гибли, не давая никакого отпора, обессиленные от страха. Трупы ложились густо. Каждый раз все дальше и дальше углублялся казацкий заслон внутрь убегающей толпы.
Наконец, полковник Корф, который еще ночью вернулся вслед за отрядом Самуила Калиновского из разъезда и привел с собой несколько рейтаров, собрал с превеликими усилиями рассеянных гусар и драгунов в один внушительный отряд и перерезал дорогу казацкой коннице.
Грохнули выстрелы из пистолей, конь ударил об коня, сабля об саблю. Но отпор был слабый и сломался в одно мгновение, и казацкая лава погнала дальше. Только во главе лавы не было уже видно “черного всадника”, ни Дрозда, ни Криницкого.
Увидев это, Шпаченко попросил Байбузу, чтобы он вел отряд дальше, а сам собрал десяток казаков и повернул назад.
В гуще трупов нашли три бесчувственных тела, одно недалеко от другого. Два из них были безжизненные, уже равнодушные ко всему, что творилось вокруг них, но третий
еще подавал признаки, что он борется за жизнь.
Припал старый седой Шпаченко на колени перед тем телом в черном жупане и громко начал выговаривать молитву. Грубые слезы, словно зерна гороха, катились из казацких глаз
* * *
Кто-то приложил чарку к засохшим потрескавшимся губам Криницкого. Жгучая жидкость разливалась по губам, пекла и душила горло, и Криницкий открыл глаза,
проглотил напиток и глянул перед собой.
Хорошо знакомые ему глаза смотрели на него неотрывно, настойчиво.
- Грыцю! – выговорил Криницкий, слегка улыбаясь, но так спокойно, словно бы он
311
со своим другом никогда не расставался.
- Наконец! Слава Богу! А то я думал, Петро, что ты уже не вернешься к жизни.
Криницкий наморщил лоб, хотел собраться с мыслями, вспомнил про себя, что что-то важное случилось, но не смог произнести вслух ничего. Хотел сесть, но тоже не смог.
Жгучая боль прошибла его, и он застонал, даже еще не осознавая причины этой боли.
Почувствовал руку Кульчинского на своей.
- Ты ранен, Петр, Климовский говорит, что не тяжело. Пуля полоснула по ребру.
Криницкий пришел в себя. Ранен. Удар ему нанес гусар. Полковница... Боже! Боже! – забыв про боль, всем телом поднялся.
- Где она? Где полковница? - у Кульчинского брызнули из глаз слезы.
Но вытерпел их и не стыдился их.
- Она уже с ним. С Нечаем.
- О!
- В той же могиле...
Криницкий заломил руки, что аж пальцы побелели, и снова потерял память. Утонул во мраке бессознательного и непостижимого. Где дальше бродило его сознание, этого никогда потом не знал. Когда снова открыл глаза и увидел Кульчинского возле себя, спросил, словно и не было перерыва в разговоре:
- Она мучилась?
- Нет. Пуля в сердце.
- А Дрозд?
- Где ты был?
- Расскажу, когда немного придешь в себя. Теперь вот выпей еще и спи.
- Хорошо, - ответил Криницкий, закрывая глаза. – Хорошо, - повторил и повернул голову на сторону, так как чувствовал усталость.
312
Заключение
Смерть Нечая была очень весомым аргументом в украинско-польском противостоянии, ведь большинство казацких и шляхетских источников называют его “первым после Хмеля”, единственным, кто осмеливался перечить воле украинского гетмана, руководителем внутренней оппозиции Богдану и, что самое главное в описываемых условиях – Нечай был непримиримым противником мира с Речью Посполитой.
Именно поэтому и Калиновский, и киевский сенатор Кисель после надругательства над городком Красное прислали письмо скорби Хмельницкому по поводу смерти брацлавского полковника в надежде на компромисс, не забывая при этом упомянуть о якобы имеющейся вине самого Нечая о нарушении мира и спокойствия на границе. Этим они хотели снять с себя ответственность за его смерть и надеялись, что теперь с Хмельницким легче будет обо всем договориться.
313
Содержание
Предисловие ___________________________________________ 2
Глава первая __________________________________________ 3
Глава вторая __________________________________________ 56
Глава третья __________________________________________ 98
Глава четвертая _______________________________________ 137
Глава пятая ___________________________________________ 161
Глава шестая __________________________________________ 229
Глава седьмая __________________________________________ 280
Заключение ____________________________________________ 312
Данила Нечай
© Copyright: Собченко Иван Сергеевич, 2022
Свидетельство о публикации №222072100566
Свидетельство о публикации №222072100566
Рецензии