Четыре дня из жизни Ивана Михайловича

Маленький, тщедушный старичок мирно сопит в своей уютной колыбельке и сквозь сон бормочет нехитрые молитвы, способные спасти без преувеличения весь наш безудержный мир.

О его существовании я не знал раньше, не буду знать, что с ним станется после, передо мной только эти четыре дня, выхваченные из упорядоченного хаоса его жизни. Дни, надо сказать, для него не самые выдающиеся: после инсульта, побыв, видимо, какое-то время в реанимации, он уже несколько дней находился в четвёртой палате неврологического отделения. Он был неходячий, не мог самостоятельно почти ничего делать и постоянно что-то бормотал. За четыре дня его на моих глазах поставили на ноги и выписали. Вот такие странные дни, но они на многое заставили взглянуть иначе и задуматься крепче. Наверное, скоро закончится его земной путь, через год, два, может, три, и этот уход видится мне почему-то трагедией мирового масштаба. Ведь вместе с ним уйдет навсегда частичка доброго, светлого, радостного, частичка другого мира, того мира, который никогда уже не повторится.

Первые же слова, которыми он меня встретил, повергли меня в недоумение: «Здравствуй, деточка, радость моя, проходи, проходи, располагайся; доброго здоровья тебе». Это потом я понял, что он встречал и провожал из палаты почти всех похожими словами и пожеланиями. А тогда вначале я почти не обратил на него внимания, на эти его слова, больше похожие на слова блаженного.

Ухаживала за ним узбечка, как называл её сосед слева, Гена, большой и толстый, громкий, весёлый и через слово матерящийся. Он часто повторял, например, со строгой интонацией «не плачь, дед, прорвёмся!», когда Иван Михайлович внезапно начинал плакать, или с улыбкой «дед, вот выпишемся с тобой, литровку придётся нам брать!», а то и со вздохом «нормально, дед, узбечка скоро твоя придёт, приосанься!». Узбечка действительно скоро приходила: она утром и вечером меняла Ивану Михайловичу памперсы, переворачивая его с боку на бок, то и дело покрикивая «а ну, дед, попу подними!»; поправляла ему в течение дня подушку, заправляла постель, поила из специальной кружечки, кормила с ложечки. Иван Михайлович всегда так радовался её приходу, что, казалось, счастье его было безмерным. «Деточка, радость моя, здравствуй, спасибо тебе! Как хорошо, благодать-то какая! Слава тебе, Господи». Потом она уходила, и провожал он её неизменными пожеланиями: «Дай бог тебе здоровья, деточка, счастья! Пусть у тебя всё будет хорошо». Потом потихоньку успокаивался, но ещё долго бормотал как будто про себя: «Господи, спаси и сохрани!  Пусть все будут здоровы и счастливы».

Сосед справа был Виктор, человек на первый взгляд выдержанный и спокойный, но чувствительный и эмоциональный, он Ивана Михайловича называл Ваня. Один глаз у него не видел, и сильно болела голова после инсульта, он большей частью лежал и молчал, смотрел новости или сериалы по телефону. Заметив, что Иван Михайлович безуспешно тянется к бутылке с водой, он подходил к нему, помогал напиться. Дед при каких-то своих действиях постоянно приговаривал «Потихонечку, полегонечку». И Виктор постепенно стал повторять за ним «Не торопись, Ваня, потихонечку, полегонечку. Понемножку пей».

И такая безмерная доброта была разлита вокруг Ивана Михайловича, что все кто с ним соприкасался, улыбался и светился какой-то нездешней, небольничной радостью.

Однажды в палату зашли две незнакомые дамы. Они были в едва накинутых белых халатах поверх своих дорогих нарядов. Быстро подошли к Ивану Михайловичу, осмотрели его бегло, пощупали матрас, одеяло, подушку и так же быстро удалились. Мы все непонимающе переглянулись: кто это были? Вскоре прибежала узбечка: «Дед, чего ты ворочаешься постоянно, из-за тебя мне попало. Ну как же, конечно, он же живой человек, вот простыня, подушка и сбиваются. Давай, дед, я тебе всё поправлю...» Но Иван Михайлович уже плакал: «Как же так, деточка, из-за меня тебя ругали? Ай-яй-ай! Как же так, из-за меня!» Тут же голос подавал Гена, со смешком говоря: «Не плачь, дед! Нормально!» Узбечка сразу смягчалась, и переменялся её тон: «Всё в порядке, дед, сейчас всё поправим, и будет хорошо, не переживай».

После того, как она уходила, Иван Михайлович ещё какое-то время причитал: «Как же так, из-за меня ругали! Из-за меня!» Так бормотал он, пока что-то не отвлекало его: или чей-то приход, или желание попить, а может, новая мысль закрадывалась в его голову. Он вспоминал мамочку или ещё кого-то или что-то и несвязно бормотал: «Мамочка, как же так... Мамочка... Слава тебе, Господи, живём... Спаси и сохрани. Пусть у всех всё будет хорошо, пусть все будут здоровы и счастливы. Слава тебе, Господи, спаси и сохрани. Мамочка, мамочка...» Потом называл какие-то имена, смотрел прямо в потолок, лёжа в своей кроватке навытяжку, и слёзы начинали катиться по его щекам. Гена замечал это и снова кричал: «Не плачь, дед! Нормально! Что это ты? Узбечка твоя придёт, а ты плачешь». Дед бормотал «да-да», переворачивался на бок и затихал.

На третий день к нему пришёл физиотерапевт – молодой парень в очках и с аккуратной бородкой. Он посмотрел на табличку над его кроватью и спросил: «Иван Михайлович, будем ходить?» Дед тут же оживился, приподнявшись в постели: «Будем!» Сегодня ему было уже ощутимо лучше, узбечка с утра заставила его самостоятельно поесть кашу, он энергично доставал с тумбочки бутылку с водой и жадно пил, ничья помощь ему в этом уже была не нужна. Парень исчез, но через пару минут пришёл снова, но уже с железными ходунками на колесиках. Он помог Ивану Михайловичу выбраться из кровати, опустив предварительно ограничитель. Дед не с первого раза встал, держась за руки молодого человека, и стоял на дрожащих ногах, пошатываясь и улыбаясь.
– Благодать-то какая, Господи! Радость-то...
– А теперь, Иван Михайлович, мы немножко походим.
Иван Михайлович даже в лице изменился.
– А что, можно?
– Конечно.
– Ой, радость-то какая! Боже ты мой... Спаси и сохрани...
Молодой человек, не отпуская от Ивана Михайловича руки, другой пододвинул к нему ходунки. Тот схватился за них и смотрел прямо вперёд. Там сидел Виктор. Виктор ласково подбодрил его, а Гена не упустил момента и тут пошутить: «Нормально, дед, скоро за литровкой побежишь, а потом и к узбечке...»
– Попробуйте, пройдитесь немного.
– А можно?
– Конечно.
Он сделал два шага.
– Ещё. Вот сюда.
Он сделал ещё два шага и даже всхлипнул от радости: «Иду!»
– А теперь давайте в коридор!
– А можно?
– Конечно. Только футболку давайте наденем.
И он помог ему надеть футболку и оглядел его. Тот стоял в тапочках, в памперсах и в футболке. Молодой человек спросил и нас, мол, нормально так деду по коридору пройтись? Гена был верен себе: «Нормально, дед. Прям сразу к узбечке заруливай, она соскучилась уже поди». При этом он добродушно смеялся. Мы с Виктором кивнули. И Иван Михайлович поковылял, подстраховываемый молодым человеком, в коридор, приговаривая: «Господи, иду! Иду! Спаси и сохрани, Господи! Потихонечку, полегонечку. Иду!»
Минут через пять я вышел посмотреть, где он. Он был в конце коридора, уже развернулся и шёл обратно. Это было достижение. Мы все радовались за него и настроение было у нас приподнятое.

Вечером Иван Михайлович не мог усидеть на месте, то и дело просил опустить ограничитель у кровати, чтобы выйти на волю. Мы с Виктором долго разбирались с этим механизмом, но, в конце концов, победили это чудо инженерной мысли. Кровати были с опускаемыми бортиками, с пультом управления матрасом: он мог подниматься, наклоняться, изменять конфигурацию более сложным способом, например, чтобы ступенькой подняты были ноги. Гена себе сделал вообще гнёздышко: поднял голову, ноги и как бы сидел в лежачем положении и слушал новости и разные ток-шоу про спецоперацию на Украине.

Иван Михайлович вовсю ходил уже по палате без ходунков. К хорошему быстро привыкаешь! Сначала он всех обошёл, прочитал не без труда все таблички над кроватями, пожелал всем нам, «деточкам», здоровья, счастья, чтобы всё было у нас хорошо, пожал своей сухой жилистой рукой каждому руки, и долго-долго стоял около своей таблички, пытаясь прочесть. «Иван Михайлович», – наконец прочитал он по слогам и заплакал. «Не плачь, дед! Нормально!» – тут же следовал Генин окрик.  Тот сразу одергивал себя, оглядывался на нас с Виктором, держась обеими руками за изголовье своей кровати, и повторял в восхищении: «Иван Михайлович!» – «Да, Ваня, – говорил Виктор, – это ты, Иван Михайлович». «Я», – говорил дед в восхищении и ложился в кровать, достаточно уже находившись и порядком устав.

Ужинал он уже как все нормальные люди, сидя у тумбочки и орудуя ложкой. Разносчица еды ему приносила и забирала тарелку. А пресловутая узбечка, видимо, нанятая его сыном ухаживать за отцом, приходила теперь реже: заглядывала, поправляла простынь, подушку, да с утра и вечером меняла памперсы. Виктор угощал Ивана Михайловича пирожками, которые заботливо припасал для себя. Потом, вечером, гляжу, а он лазает по своим полочкам, шурша пакетами, и ничего не находит. «Что, – говорю ему, – дед все пирожки съел?» – «Да, отвечает, что-то голодно. Да мне не жалко, наоборот радостно деда угостить». К сожалению, у меня тоже не было пирожка, и я угостил его конфетами к чаю.

Была у Ивана Михайловича одна мечта, и задумал он ее осуществить этим вечером. Часов в девять, когда все уже потихоньку готовились ко сну, он вдруг, ничего никому не говоря, начал пытаться перелезть через кроватный бортик (мы с Виктором всё же на всякий случай поднимали его, чтобы дед случайно не упал ночью с кровати). Проявив чудеса эквилибристики, он медленно-медленно перелез (Виктор стоял рядом на подстраховке) и направился к туалету, приговаривая: «Господи, я схожу в туалет! Благодать-то какая! Как хорошо...» Обратный путь он проделывал уже заметно устав, Виктор его поддерживал сзади: «Ваня, давай ложись, потихоньку, полегоньку, иди ложись. Видишь, уже как ты стал разговаривать». Я опускал кроватный бортик, Иван Михайлович залезал в кровать и засыпал, всё бормоча свои полубессвязные молитвы.

А на другой, четвёртый, день его выписывали. Он уже свободно расхаживал, причёсанный, умытый, в штанах, деловой такой, но всё-таки соображал ещё не важно. Как мы ни бились, не могли от него добиться, откуда он, где живёт, с кем, только узнали, что у него сын есть (узбечка сказала) и всё. В ответ на расспросы он бормотал что-то бессвязное. Порой угадывалось, что мол, один живёт. Но как же он один будет жить в таком состоянии, недоумевали мы. Непонятно.

Первым выписался Гена. Он ушёл, ругаясь со старшей медсестрой, что долго оформляют больничный и выписку, и в итоге ни с кем не простился. Нас с Виктором перевели в палату напротив, в большую, просторную, мы перетаскивали свои пожитки, а Иван Михайлович, сидел у своей тумбочки, сутулясь и перебирая свои вещи, что-то ища, видимо. Потом, когда мы переехали полностью, он приходил к нам «в гости», что-то говорил про тепло, что нужно быть подальше от холодного окна (была середина весны), желал нам по своему обыкновению всего доброго, здоровья и всего хорошего. Потом ушёл. Я ещё какое-то время видел его в проёме открытой двери сидящим на кровати всё в той же сутулой позе, потом чем-то отвлекшись, забыл про него. А вспомнив, уже не нашёл Ивана Михайловича, он исчез из поля моего видения также внезапно, как и появился. Виктор тоже не видел, как он уходил. Он пропал бесследно, лишь что-то доброе и светлое оставил нам за эти четыре дня от себя на память, на добрую и долгую память.

Ведь теперь мы знаем, что где-то далеко маленький, тщедушный старичок мирно сопит в своей уютной колыбельке и сквозь сон бормочет нехитрые молитвы, способные спасти без преувеличения весь наш безудержный мир.
19.07.2022