Глава 8

Наверное, была в этом особая самодисциплина — ходить с каменным, как обычно ничего не выражающим лицом, когда на самом деле хотелось скривиться от снедающей грудь тупой боли.

Это было сравнимо с преодолением боли в детстве, когда Рене, одну из самых негибких и непластичных учениц, растягивали на коврике и говорили «терпи, будь выносливее», выворачивая ахиллы и натягивая связки. И она была.

Но сейчас отчего-то казалось, что в детстве легче было переносить любую боль.

Лежа в кровати, она, не моргая, смотрела в потолок до появления темных пятен в глазах. Она вспоминала свое детство и говорила себе «будь выносливее». Это помогало на какое-то время. В детстве даже плакать было легче. Любая мелочь — и рев навзрыд, как камень с души. Будучи взрослым, ты просто лежишь и тихо умираешь, смотришь в одну точку, и только всхлипы иногда шевелят неподвижное влажное лицо. И вовсе не потому, что громко плакать зазорно. Просто будучи взрослым осознание и беспомощность придавливают мертвым грузом. И это не те слезы, что разрешают ноющее волнение в груди, которые текут сперва через усилие, а потом все легче и легче; это слезы скупые, слезы горькие и безотрадные.

Рене умирала так, пока не настал день занятий. Она до последнего не хотела идти. Лишь бы не в академию. Но таким образом она нарушала данное себе обещание добросовестно заниматься. В преддверии конкурса вообще не следовало бы даже вылезать из зала, а Рене и так дала себе слабину, пока была в Нью-Йорке.

Было странно снова видеть Кристофера после всего таким сосредоточенным, внимательным, полностью включенным в работу. Ничего не изменилось: неизменный разогрев у станка, середина, строгие комментарии о том, что «шоссе проходят дошкольники в подготовительных группах, Линда, а ты так и не научилась правильно приставлять ногу к опорной ноге» или «твое фуэтэ хромает только из-за расслабленной стопы, вытяни ее сильнее, Елена» и многие другие.

Рене иногда украдкой смотрела на Кристофера, хоть и обещала себе этого не делать, и в сердце вскипала непомерная горечь. Она должна была забыть об этом человеке, думать о нем, как о когда-то подрезавшем ее на улице незнакомце, который по иронии судьбы оказался новым преподавателем. Рене как все должна быть недовольна его придирчивостью и обсуждать со всеми, какой он «сноб». Это должно быть единственным, о чем ей следовало думать по отношению к нему. Но она не могла. В функционале человека отсутствовала кнопка стирания памяти, иначе бы Рене давно ей воспользовалась.

Весьма скудный контакт, на который их вынужденно толкал изучаемый материал, походил на хлипкий мостик, для более-менее успешного прохождения которого нужно было ступать по настилу заранее заученных сухих предложений. Они делали вид, что ничего не произошло. И под «ничего» подразумевалось совсем ничего. Словно они не были связаны крепкими узами дружбы, словно не могли часами разговаривать обо всем на свете.

Когда Кристофер в конце одного из занятий зачем-то позвал ее в преподавательскую, Рене изо всех сил старалась сохранить хладнокровие, быть бесстрастной, хотя знала, что разум довлеет над чувством только в литературе Классицизма, а в жизни, чтобы сохранять хладность ума, нужно быть последним бесчувственным циником. В тот момент Рене очень хотела им стать. Они давно не разговаривали с Кристофером один на один. Стоя перед дверью, Рене несколько раз собиралась просто уйти и столько же раз передумывала. Неважно, о чем они будут разговаривать — все равно это будет до неприятной дрожи волнительно, все равно это будет фальшью.

Кристофер стоял, оперевшись о стол, скрестив руки на груди. Он явно ожидал ее. Рядом на столе лежала знакомая сумка.

— Я пришла, — непослушным языком выговорила Рене, вырвав Кристофера из раздумий.
— Да, я… — он выглядел так, словно все слова разом повылетали у него из головы. — Я принес твои вещи. Ты забыла их.

Рене тупо проморгалась. Ее парализовало тем, что он хотела услышать, но так и не услышала. Может, в голосе Кристофера сквозило что-то как прежде теплое и родное, но оно было хорошо скрыто преподавательской манерой общения. Кристофер ждал, когда Рене подойдет и заберет сумку, и внимательно смотрел на нее, но та ушла от реальности туда, где разговор протекал бы совсем иначе, где бы они не притворялись чужими друг другу людьми…

— Я собрал все, что нашел. Можешь проверить, все ли на месте.

Рене сделала неуверенный автоматический шаг к столу.

«Это действительно то, что вы хотите мне сказать? Вещи? Чертовы вещи?».

До этого момента Рене сто раз прокручивала в мыслях, как она будет вести себя при разговоре, который рано или поздно состоялся бы. Она воображала себе, что будет черства и безэмоциональна, что, произнося или выслушивая какие-то фразы, не станет думать о лишнем, о том, чего ей так не хватало все эти дни. Они с Кристофером разошлись по разным сторонам баррикад осознанно — Рене осознала бессмысленность своего присутствия в его жизни и осознала, что он не поддерживает ее стремлений. Кристофер осознал, что не хочет участвовать в медленном, как он выражался, самоубийстве. Тогда почему Рене ощущала, как щиплется горечь у переносицы? Она была готова поклясться, что если сейчас Кристофер не подойдет и не прижмет ее к себе до хруста в ребрах, то свалиться в обморок прямо здесь, на полу, в этой убогой преподавательской… Но вместо этого резким движением руки она взяла со стола свою сумку и, скрывая покрасневшие от подступавшей истерики щеки, поспешно направилась к двери.

— Рене.

Она не поверила своим ушам и с нескрываемой надеждой в глазах обернулась прежде, чем разум крикнул бы «не смей!». Рене поняла, какая она идиотка, когда Кристофер в извиняющемся жесте поджал губы и всего лишь протянул ей какую-то полупрозрачную папку.

— Твои рисунки, — негромко объяснил Кристофер. — Не поместились в сумку.
Ясно.

Рене просто выхватила ненавистную и вовсе ненужную ей папку и скрылась за дверью.
После этого, оглядываясь назад, она искренне не понимала, как пережила следующие два месяца. Они напоминали бесконечный монохромный сон. Рене жила по расписанию: дом, академия, дом и какие-нибудь скучные мелочи между ними.

Рене ходила на индивидуальные занятия с другим преподавателем — миссис Петтис.
Ее понятия о хореографической педагогике не сильно отличались от понятий Кристофера — много требовательности, в меру мягкости, поэтому работать с ней было легко.
Так как Рене собиралась представлять их академию в Нью-Йорке, ей разрешено было взять на себя одну из вариаций Раймонды на городском концерте, приуроченному к одному ежегодному фестивалю.

Рене готовилась к выступлению как к чему-то грандиозному, масштабному, великому, что неудивительно, ведь она почти никогда не получала главных партий, а экзамены не в счёт. В намеченный день на неё будут смотреть зрители со всего города, а не только учителя и ученики академии, поэтому ответственность и желание не ударить в грязь лицом увеличивались в разы.

С миссис Петтис они долго и упорно репетировали вариацию и максимально, насколько это было возможным, довели ее до идеала.

В день выступления до выхода на сцену Рене чувствовала себя более-менее уверенно. За полчаса до этого она разогрелась у станка, воспроизвела некоторые движения из вариации и со спокойной душой сделала маленький глоток воды — совсем немного, чтобы смочить горло. Теперь она стояла за кулисами, одетая в белоснежную, сверкающую пачку и пуанты в тон и готовилась к выходу.

Мимо нее прошла Сэм.

— Удачного тебе выступления, Рене, — внезапно улыбнулась она, но какой-то странной, неприятной улыбкой.

Рене просто не обратила внимания на эту глупую выскочку. Сейчас наступал важный момент, и она не собиралась вестись на какие-то там игры, придуманные Сэм.

Зазвучала музыка.

Рене с плавно вытянутыми вперед руками на мысочках выбежала из-за кулис. Юбка и пушистые рукавчики на ней встрепеннулись от этого легкого движения.
Зал, полный знакомыми и незнакомцами, затих.

Рене двигалась в тон спокойной скрипке, звучавшей со всех сторон и переливающейся с минорного на мажорный отзвуками. Она чувствовала себя летящей. Бесхитростная, но невероятно красивая вариация исполнялась ею почти без усилий, словно она — перышко, легонько поддуваемое бризом.

На мгновение Рене что-то ослепило. Она моргнула. Тело автоматически продолжало двигаться на сцене и танцевать, а в мыслях пронеслось что-то беспокойное, тревожное.
Впереди была основная часть вариации с более сложными па и пируэтами, и Рене сосредоточилась, при этом продолжая быть нежной, изящной Раймондой.

Что-то снова отбликовало ей в лицо, и это едва не сбило Рене с движения.

Снова проскочил неведомый блик. И еще раз. И еще, словно кто-то из зала запускал целую стаю солнечных зайчиков.

Рене моргнула и с ужасом поняла, что больше не видит ни сцены, ни зрителей. Перед глазами только сплошное белое пятно. Она бесконтрольно закружилась в пируэте и потеряла равновесие, соскочив с пальцев и запутавшись в ногах.

Она упала.

В зале раздались охи и ахи. Послышались шепотки.

Это были худшие мгновения ее жизни. Надо было бы встать и продолжить несмотря ни на что, несмотря ни на кого… Но она чувствовала себя уже заведомо проигравшей.
Рене поднялась с пола и поспешно скрылась за кулисой. Это было горе. Когда-то она обещала себе, что оставит слезы для особого случая, и этот случай настал.

Не в силах раздышаться, она бежала прочь по коридорам, спотыкаясь на ровном месте через каждые три шага. Уйти и не вернуться, провалиться сквозь землю, сгореть в пепелище, бросить эту академию и никогда в нее не возвращаться…

Рене влетела в первую попавшуюся гримерную и осела на пол. Она кусала себя за руку, топя в ней всхлипы.

В дверь тихо вошли. Рене даже не подняла взгляда.

Кристофер тихо присел возле нее, наверняка пачкая свои шикарные брюки. Рене не смотрела на него, губы искривились, сдерживая рвущийся наружу жалкий протяжный писк, а перед глазами опять все слилось в одну неразборчивую расплывчатую массу.

— Дыши, — произнес Кристофер. — Давай, Рене, вместе со мной.

Она правда пыталась, правда пыталась не скатываться в неритмичное, оборванное дыхание, похожее на приступ чего-то совсем нехорошего.

Кристофер отнял ее ладони от покрасневшего лица.

— Посмотри на меня, Рене, — попросил он. — Прошу, посмотри. Слышишь?

Рене не хотела смотреть. Она утыкалась лицом в колени.

Кристофер сжал ее плечи так сильно, словно пытался физически сдержать эту жуткую истерику.

— Что бы не произошло, кто бы это не сделал, — доверительным шепотом начал Кристофер, — он будет найден и наказан. Но ты должна быть сильной. Ты одна из самых сильных людей, которых я знаю, и мне нужно, чтобы ты тоже поверила в это, потому что это правда. И мне нужно, чтобы ты сделала кое-что для меня. Для себя, — Кристофер крепко обхватил ее лицо. — Оставь это, — четко сказал он. — Оставь балет.

Рене покачала головой, кривя губы.

— Нет, нет… Нет…

— Иногда нужно вовремя остановиться. Остановись, Рене. Сделай это ради себя.

— Нет…

— Перестань биться о стекло, — уже жестче сказал Кристофер. — Признай, что ты бьешься об него. Прими это. И ты увидишь, насколько легче тебе станет жить.

— Нет! Я сказала — нет, хватит! Прекратите!

Рене оттолкнула его от себя и бросилась прочь.

В коридоре на нее пахнул прохладный остужающий ветер.

Она должна была добраться до раздевалки, взять свои вещи и уйти из этого места.
Стоило Рене зайти, Сэм, Адалия и несколько их подруг мгновенно обратили на нее внимание.

— Рене, нам так понравилось твое выступление! — наигранно восторженным голосом произнесла Сэм. — А сколько драмы было в том, как ты упала!.. Держу пари, тебе самой понравилось.

Рене чудом удержалась от комментария и, взяв свои брошенные на лавке вещи, прошла дальше — благо, раздевалка была сквозная.

— Как невежливо. Отвечай, когда с тобой разговаривают.

Рене уже не разбиралась, кто схватил ее сзади за плечо — просто развернулась и припечатала мразь к шкафчикам, раздираемая необъяснимой яростью. Она клокотала в ней закипающей кровью. Лицо Сэм перед ней впервые выражало нечто похожее на ужас.

— Когда же ты закроешь свой рот, тупая ты сука! — Рене прошипела это прямо той в лицо, не контролируя хватку все сильнее сжимающихся на чужом костюме кулаков. — Что тебе надо от меня, а? Какого черта ты вечно меня цепляешь?

Рене была готова засмеяться от растекшегося внутри удовлетворения; она сама была сплошным сосудом с ядом, и ей необходимо было выплеснуть этот яд — словами, действиями, чем угодно.

— Чего пялишься? — когда она взметнула взгляд на притихшую Адалию, та отшатнулась. — Не хочешь выручить свою любимую сестрицу? Признай уже, как сильно ты ее терпеть не можешь, и, может быть, перестанешь выглядеть так жалко. Как ты еще от зависти не сдохла.

Похожий на карканье вороны собственный голос застрял в перепонках. Совсем чуждая ей желчь требовала выхода, и Рене в упор смотрела полубезумными глазами то на одну, то на другую. Дикий агрессивный адреналин наполнял каждую клеточку, а потом отступил. От осознания Рене начало потряхивать.

Костюм Сэм выскользнул из пальцев, и все поплыло. Ноги несли ее быстро, до спазмов в легких.

Рене уже оказалась у лестницы и ее окликнули.

— Эй, Рене!

Она развернулась. Очень зря.

Пока с подачи точно нацеленной на нее чужой руки она мертвым грузом скатывалась вниз по лестнице и голова с глухим стуком билась о каждую ступеньку, раздался еще один звук — до омерзительного звонкий, хрустящий, безошибочно подтверждающий мелькнувшую досадную догадку. Острая боль прошила левое колено. Лежа на полу, с отшибленной щекой и разбитой губой, Рене закричала что есть мочи.

Точно посредине затылок разрывало режущее ощущение, которое оглушило ее, сделав безвольной тряпичной куклой. Глаза заполонили мигающие черные дыры. Рене попыталась шевельнуть рукой, но тело едва слушалось, из скованного горла вырвался задушенный сип. Она больше не могла ничего. И только колено продолжало пульсировать, как в самый первый раз, напоминая о том, кто она теперь. Теперь точно никто.

— Господи.

Быстро сбежавший по лестнице плод воображения так был похож на Кристофера… Это была единственная более-менее связная мысль перед тем, как плод воображения оказался рядом и подхватил Рене за несколько секунд до полуобморока. А дальше Рене наконец познала, что такое — быть, как в тумане.

— Все хорошо. Все хорошо.

Этот баюльный шепот не покидал Рене ни на секунду. Пока Кристофер нес ее, прижимающуюся щекой к его подбородку и иногда постанывающую от боли; пока входная дверь академии тяжело отрывалась под напором ноги; пока Кристофер на мгновенье поставил Рене на землю, чтобы открыть дверь машины, Рене слышала «Все хорошо» и хотела ему верить. Возможно, фраза была произнесена только один раз, и это эхо отпечаталось в поминутно угасающем сознании.

Кристофер усадил ее на задние сидения машины, а сам сел за руль.

Через полчаса они были в больнице.