Глава 9

Рене ненавидела концовки. Концовки — что-то неизбежное. Неизбежное — то, что, как правило, мало нравится людям. И все-таки это был конец.

— Вы больше не сможете танцевать.

Вы не сможете дышать. Вы не сможете двигаться. Вы не сможете говорить. Вы не сможете жить. Вот так это звучало для нее. Неоспоримый чертов приговор.
Рене сидела на кушетке, смотрела в одну точку и осмысливала озвученный результат рентгена. Она по-прежнему не любила больницы. Сейчас разница была в том, что доктор оказался приятным пожилым мужчиной, который четко выполнял свою работу без лишних действий и слов. Только правда и никаких смягчающих прелюдий. Даже его «мне жаль», обращенное к Рене, было в меру сочувственным и в меру скупым.

Кристофер сохранял строгую вдумчивость.

Доктор продолжал.

— Учитывая, что в этом же месте трещина в кости уже была ранее… Можно, конечно, сделать операцию. Но, сами понимаете, что нельзя полностью доверять всем этим пластинам, имплантантам и сплавам, даже если это последний писк хирургии. Ведь речь идет не о возможности просто нормально ходить. Вы должны понимать это.

Рене понимала. Оттого и молчала. Тихо давилась своим горем и, что уж греха таить, жалела себя и о себе.

— Рене, оставь нас с мистером Беккетом на минуту, — попросил его Кристофер.

Рене вышла в коридор. Кристофер вышел через несколько долгих минут и выглядел так, как положено выглядеть человеку, который должен поддерживать, но при этом не подчеркивать излишне эмпатические настроения. Поэтому Кристофер просто сказал:

— Хочу отвезти тебя кое-куда.

Рене не спрашивала, что означает это «кое-куда». Просто предупредила воспитательницу из детского дома, что ее не будет, возможно, день-другой.

До точки назначения они ехали около трех часов. Рене проспала большую часть пути. Позже, когда машина остановилась, ей потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что они, по всей видимости, достигли нужного места, и еще больше времени, чтобы уговорить себя не дрожать от майского вечернего холодка.

Кристофер помог Рене выбраться из машины, так как наложенный на ее ногу гипс затруднял самостоятельные движения. Они поднялись по лестнице и вошли в красивый, уютный дом.

— Снял его на пару дней, — сказал Кристофер, включая свет. — Здесь будет проходить твоя реабилитация. Не самое худшее место, согласись? Особенно, если учитывать, что мы в непосредственной близости от океана.

Кристофер явно пытался растормошить Рене, вытянуть из нее хотя бы пару слов или какую-нибудь эмоцию. Но та молчала.

Из-за достаточно позднего времени каждый лег спать. Мягкий шелест океана за окном проникал в сознание и успокаивал.

Рене знала, что пробуждение не будет приятным — она выспится, наберется сил и с ясной головой вынуждена будет столкнуться с тем, что теперь из себя представляла ее жизнь.

Утро уже разменяло десятый час — время, когда майское солнце почти на пике и только начинает согревать землю после ночи, но для мая все же было еще достаточно прохладно. Рене, хромая, вышла через дверь, ведущую к пустому безжизненному пляжу, и поежилась. Она не знала, почему, но ее потянуло туда магнитом — к такому же безжизненному океану, густому, плотному, темному и тихому-тихому сейчас. Как будто зверь первозданного творения заснул невинным сном, как младенец, а редкие тучи, сходившиеся с ним вдалеке, укрывали его собой, точно одеялом из ртутно-серых лоскутков.

Рене еще никогда не видела такого великолепия и непременно хотела, хотя бы на минуту, стать частью воцарившейся природной летаргии. Может, потому что что-то близкое к ней было в этом. Она ощутила себя так, словно всю жизнь спала, а теперь проснулась, и перед широко распахнутыми глазами появилась правда — вся такая, какая она есть. И Рене не могла назвать «прозрение» приятным. Но солнце светило, казалось, прямо на нее, и смягчало падение в эту бездну.

Вода холодом обожгла ступни. Рене шла дальше просто потому, что так хотелось, и подставлялась скользящим по ней лучам. Она никогда раньше не стояла вот так — на лоне природы, дыша полной грудью и не стыдясь своего некрасивого лица, но все равно на душе было неспокойно, словно та хотела вырваться. Душа билась о грудную клеть и молила о свободе, чтобы как странствующие птицы улететь за тысячи верст.

Кто она теперь? Зачем она теперь? Единственный смысл ее жизни был перечеркнутой жесткой рукой произвола. Она была зла на Сэм, которую уже наверняка выгнали из академии, зла на Кристофера, получившего «свое», зла на себя просто за то, что высшие силы дали ей шанс прожить эту жизнь, а она его так бездарно провалила.

Ей уже не быть Жизелью, Сильфидой и Оделией, как смело она воображала раньше в своих мечтах. И кем ей теперь быть? Собой? Увы, сомнительная перспектива. Может, Кристофер был прав с самого начала и ей нужно было оставить все это позади самой? Оставить балет, оставить глупые мечтания. Не биться о стекло.

Рене не знала, сколько простояла так под открытым небом, но знала, что слезы, беспричинно потекшие из глаз, наконец были блаженными и отпускающими.
Вдруг на ее плечи лег небольшой плед, и руки укутали ее. Кристофер не говорил лишнего. Встал с Рене рядом и стоял так долго-долго.

Солнце уже достигло полуденного пика. В животе Рене заурчало, и вскоре она начала откровенно дрожать на ветру, кутаясь в принесенный плед. И тогда Кристофер повел ее в дом.

В этом доме у океана Рене рассказала Кристоферу обо всем. Глупо было продолжать скрывать очевидное. Первая травма колена произошла, когда Рене стукнуло четырнадцать. Она возвращалась в детский дом, гололед на дороге неприглядно запорошило снегом… Она летела в какую-то канаву, существование которой заметила только тогда, когда лежала там, оглушенная крутым падением и невыносимой простреливающей болью в ноге. Еще тогда врачи сказали, что ей нет места в балете. Мерритт заметила явные проблемы и ненавязчиво вытащила из Рене правду, но взялась помочь ей с этим недоразумением. Медицинские справки она подделывала мастерски, мастерски скрывала настоящие и ходила к знакомому врачу и просила дать чьи-нибудь копии снимков с нормальными, неповрежденными костями. Благодетель Мерритт не знала границ, и Рене была не единственной «проблемной» ученицей.

Кристофер слушал ее внимательно и не перебивая. Просто сидел рядом и иногда сочувственно поджимал губы или коротко приобнимал, если Рене как-то надламывалась и скатывалась в несвязное раскаянное бормотание.

Все, что она любила, все чем жила каждую секунду своей жизни… Она больше не будет крутить фуэтэ, которое только недавно усовершенствовала, больше не будет радоваться любимому ронд де жамб пар тер* у станка, вытягивая стопы, больше не будет исполнять нежную пантомимику вариаций и больше не прыгнет высоко над землей, погружаясь в транс невесомости и забвения. Все это больше не для нее. Теперь ей больно даже выворотно стоять — она уже пыталась. На восстановление уйдет много времени, да и какому и театру она будет нужна? Ее даже в цирк не возьмут, потому что цирку тоже нужна гарантия того, что у артиста во время выступления где-нибудь не перемкнет.
Конечно, не все проведенные в том доме два дня были такими унылыми. Их можно было бы назвать даже счастливыми. Жаркая погода разошлась на полную мощность; они опрометчиво купались под этим солнцепеком, насколько вообще позволяла Рене купаться ее загипсованная нога. Она плескалась недалеко от берега, и Кристофер непременно был рядом, чтобы в случае чего помочь.

Но иногда Рене охватывала хандра, и она пребывала в препаршивом настроении. Пораженная глубоким горем, она переставала разговаривать с Кристофером. Ей просто нечего было сказать.

Кристофер не смел обижаться, нет. Наверное, он просто понял, что не нужно «налегать» на нее своими попытками приободрить. Он перестал настаивать на том, чтобы Рене поела, и теперь несъеденная еда часто оказывалась в мусорке, а живот Рене — болезненно пустым; он перестал предлагать ей заняться чем-нибудь интересным или провести время вместе, перестал разговаривать с ней лишний раз.

Вина и совесть грызли Рене с нещадностью, постоянно воспроизводя в памяти моменты собственной глупости и тыкая в них носом снова и снова. Коже стало не хватать привычных, пускай даже дружеских прикосновений, слуху — шелестящего бархатом голоса, сердцу — просто Кристофера. Приходилось несколько раз останавливать себя, чтобы просто не обнять его внезапно и не сказать «простите». По-хорошему, стоило бы это сделать, и в один день Рене наконец решилась. Только звезды не сошлись.
Кристофер сидел на диване, держа в руке телефон. И вдруг все, что Рене собиралась сказать, стало неважно. Все это — уже неважно.

Поза, взгляд, дыхание — все не то и не так. Кристофер нечитаемо смотрел в пол. Неописуемая усталая мука исчертила его лицо морщинами такими глубокими, что какая-то мрачная тень разом забрала у него все краски.

И Рене поняла. Не прошло и минуты, как до нелепости простое осознание ударило в голову. Она присела рядом с Кристофером и мягко положила руку на каменное плечо. Эгоистичное облегчение слабо всколыхнулось в ней, но не потому, что это случилось, а потому, что ничего не нужно говорить. В такие моменты ничего не говорят, но, черт возьми, как же Рене не хотела этого момента. Всегда подсознательно боялась, старалась не думать, не представлять… Она и сейчас мало представляла, как правильней относится к, казалось бы, мало касающемуся ее факту, как вести себя. Она не представляла, что ей делать, когда Кристофер смотрит в одну точку так, когда внешнее совершенно холодное спокойствие совсем не то, как должен выглядеть Кристофер. Он никогда не должен выглядеть так. Он не заслужил этой бездны в груди.

Ладонь Рене на его плече уже онемела. Что с ней, что без нее — особой разницы не было. Кристофер сидел и смотрел. Смотрел. Смотрел. Смотрел. И в один миг «плотина» просто прорвалась.

Непослушными руками прижимая кинувшееся к ней содрогающееся тело, Рене оказалась как посреди тонущего корабля с раненым капитаном. Все вокруг через секунду-другую канет в небытие, а она не знает, что делать. Все, что она может, — позволить Кристоферу ломаться прямо в ее неумелых, не знающих как утешать руках. Долго. Столько, сколько потребуется.

«Мне жаль», — выглаживали по голове ее пальцы. «Мне жаль», — дрожали губы. Жаль-жаль-жальжальжальжаль. Как беспомощно было это «жаль».

«Что мне делать? — Рене опрокинула голову вверх, смаргивая вставшие в глазах слезы и лихорадочно приглаживая колючие виски. — Как забрать вашу боль? Что я могу для вас? Скажите, прошепчите, прокричите, только не поступайте так, не заставляйте меня быть сильной за двоих, потому что я не умею».

Рене никогда не видела, как Кристофер плачет. Не видела бы еще столько же. Слишком невыносимо.

Рене думала, что когда она уйдет, что-то пошатнется и потом снова придет в норму. Но она не думала, что уходя, она заберет Кристофера с собой. Она умудрилась оставить этот мир и стать еще большей занозой в самом сердце, и эта заноза болела и нарывала до такой степени, что через несколько дней Кристофера смело можно было сравнить с Рене. Живое тело, мертвая душа. И это то, к чему они оба пришли.

Срочно им пришлось возвращаться в город. Кристофер сразу же уехал в Нью-Йорк на похороны и вернулся только через пару дней. Потом он, конечно, предпринимал попытки держаться: с головой пытался уйти в работу в академии, вел себя неизменно тепло по отношению к Рене, когда она приходила в гости, но во всем этом сквозила вполне объяснимая вялость. Кристофер замкнулся в себе. Кристофер, который всегда был нерушимой поддержкой, примером силы воли и титаном утешенческой и направляющей мысли. Рене тоже предпринимала попытки волочить свое существование по более-менее «оживленному» пути, насколько это было возможно. В итоге они оба оказались в одной лодке, но при этом невыносимо далеки друг от друга.

Она ничего не могла сделать для Кристофера. Такое просто надо пережить. Она никогда не была сильна в словах, особенно в привилегии «лечить» кого-то, когда, пожалуй, единственный человек, кто способен был «вылечить» Кристофера, сначала превратился в точку на мониторе аппарата жизнеобеспечения, а потом стал прахом. Рене не сложно было признать свои очевидные невыигрышные позиции на фоне Андреа. Рене сложно было жить дальше с этим признанием.

В один день Кристофер позвонил Рене и попросил ее прийти. Он открыл ей дверь, будучи одетый в джинсы и легкий строгий свитер. Рядом на выходе стоял чемодан.

— Рене, я должен уехать.

Рене не была готова слышать это, хотя где-то там, подсознательно, знала, что может произойти нечто подобное и потому в последнее время все чаще затыкала в себе этот всезнающий голос.

Она поняла — он хотел попрощаться.

— Держи, — он протянул ей ладонь с ключом. — От дома. Теперь он твой, если хочешь.

Рене не было это нужно. Она стояла перед ним как раскрытая книга, и Кристофер понимал причину подступающих к ее глазам слез. Это были последние секунды, когда можно было пожелать удачи и прочих благ. На языке вертелось столько невысказанных слов!.. Но время текло, подгоняя.

Рене хотела сказать что-то, а губы, вопреки ее воле, искривились, и с тихим рыданием вышло:

— Я люблю вас.

Кристофер смотрел на нее чистым незамутненным взглядом. Медленно склонившись к ее лицу, губами он коснулся ее щеки, и Рене прикрыла глаза.

— Я знаю.

Она осталась стоять, приросшая к полу сильной слабостью тела и мысли, и просто осела на стул, когда поняла, что значит раздающийся шелест и другие звуки собираемых Кристофером в гостиной вещей.

С волнением и иррациональным страхом она наблюдала за каждым его действием: вот Кристофер идет к выходу, вот он на мгновение останавливается, оборачиваясь через плечо. В этот момент Рене уткнулась лицом в свои колени, чтобы не видеть. Но она слышала. Щелкает щеколда, и на долгие секунды дом охватывает полная тишина…
Рене безумно, сквозь слезы улыбнулась — входная дверь была закрыта твердым хлопком. Она безумно улыбнулась, потому что знала, что означает этот хлопок. Потому что этот хлопок — единственное, что она знала наверняка — Кристофер больше не вернется.

Нет, все не должно быть так. В конце концов, это его дом, его пахнущие одеколоном вещи, его Рене, которая всегда ждала… и обязательно дождется! Услышит вдруг, как открывается входная дверь, и Кристофер на пороге такой виноватый, такой близкий — только руку протяни. И Рене бросится к нему, забыв все на свете, забыв свое имя, потому что единственное имя, вертящееся на языке, будет «Кристофер» и только он!..

Воспаленная фантазия представляла себе это, но это ведь только фантазия. Рене всегда жила в фантазиях и теперь отчаянно жалела об этом. Если лететь с облака, разобьешься насмерть. Кристофер оставил ее с этой правдой, и это было паршиво. Как и каждое выдыхаемое в одинокую тишину «ненавижу-ненавижу-ненавижу», за которым неизменно следовало слабое, беспомощное, умоляющее «вернитесь».

___________
*Ронд де жамб партер - круг ногой по полу.