Родственники

        Жили-были два родственника. Иван Дуров, да Василий Белкин. Жили дружно, душа в душу. Встречались каждый вечер. И не то чтобы по долгу родства, а исключительно по потребности души.
        – Как поживаешь? – бывало, живо интересуется Дуров у Василия. – Не болеешь?
        – Нет, – отвечает Белкин. – Не жалуюсь.
        Ну а поскольку оба не знали про кашель и грипп, то оставались очень довольны собой. Они усаживались на скамейку где-нибудь в тихом местечке; Иван доставал «Аэрофлот», щёлкал какой-нибудь диковинной зажигалкой из тех, что в изобилии водились у него; и они принимались аппетитно курить, обдавая друг друга пахучим дымком задушевной беседы. Чудесное то было время.

        Вот заводит разговор Иван:
– Хочу я машину купить. «Жигули».
        Он всегда едва не лопается от разных задумок, как платяной шкаф от ненужных вещей. Эти придумки обычно начинаются со слов «мне тут ребята подсказали», и все прожекты, как правило, из серии «как быстро и недорого разбогатеть».
        – Что ж. Хорошая машина, – одобрительно кивает Василий головой, покрытой шляпой.
        Белкин, в свою очередь, скуд на идеи, но отличается могучим аналитическим умом, развившимся от непрерывного чтения детективов. Да и не только их… Поэтому с лёгкостью опровергает любые предложения друга.

        Вот и сейчас он выпускает особенно тонкую струйку дыма и, подумав, уточняет:
        – А на какие, позволь спросить, «шиши»?..
        – В «Спортлото» выиграю…
        Оба умолкают, мысленно взвешивая шансы на успех. Заодно обдумывают приятность иметь свой автомобиль: рыбалка, охота… Да мало ли…

        Наговорившись всласть, дотемна, они начинают прощаться. Уже под лунным светом идут к Василию. Или к Ивану. У квартиры, возле самых дверей, их хозяин круто разворачивается, и друзья меняются ролями, снова отправляясь в путь. Несмотря на упорный отказ стороны, бывшей до того момента провожающей.
У следующих дверей ситуация повторяется. Жесты признательности изрядно затягиваются, насчитывая за вечер три, а то и четыре круга. И если сегодня на «Пик Благородства» первым восходит Иван, то назавтра этой чести непременно добивается Василий. Уж очень они дружны…

        Наступает очередной вечер. Иван вновь замечательно инициативен.
        – Надумал я спортом заняться. Бегать буду. По утрам.
        – Да-аа... – скептически тянет Василий, преклоняясь перед энергичностью друга. – А я вот никак не заставлю себя зарядку делать.
        – Ничего, – уверенно заявляет Иван. – Уж как-нибудь вытащу тебя за собой. Тоже будешь труси'ть, как миленький!
        Дуров распрямляет худосочную спину, поигрывает вялой мускулатурой. Наутро он не приходит…
        – Да что бег… – заявляет он вечером. – Настоящее занятие для мужчины – бокс!
        Он сотрясает воздух молниеносными выпадами. Быстро устав, уже сидя с сигаретой развивает мысль дальше:
        – Завтра с утра запишусь в секцию при ДК, а вечером зайду за тобой.
        Вместе будем ходить.
– Отличная идея! – мгновенно воспламеняется Василий. Как спичка, от которой он больше любит прикуривать, нежели от зажигалки.

        Когда друзья утомляются от брутальных усилий ума, то немедленно находят другие темы.
        – Сосед мой кроликов завёл, – говорит Дуров. – Сплошной выигрыш: и мясо, и шкурки. И плодятся, как… как…
        Запнувшись в конце фразы, он никак не может найти подходящее слово.
        – Как кролики? – подсказывает Василий, видя творческие муки товарища.
        – Точно! Возьму-ка у него на завод парочку.
        – Охота тебе заморачиваться? – удивляется Белкин.
        – Эге! Будешь на печке лежать – ничего не добьешься!
        – Это верно.
        Василий тут же напрягает голову, помогая подсчитывать будущий барыш.

        Дуров очень уважает Белкина за спокойную рассудительность. Уж если тот скажет, то верно, так и будет.
– Нет, Иван, – говорит Василий после того, как друг выкидывает в урну очередную пачку отыгравших, но не выигравших лотерейных билетов. – не отпустит тебя жена на Север, на стройку. Нет, не отпустит.
        Готовый минуту назад бежать за билетом куда-нибудь в Магадан, Иван понуро опускает плечи. Теперь он и сам понимает – жена будет против…
        Или же вдруг Иван загорается идеей получить учёную степень. Ну или хотя бы диплом техника-технолога мясорастительного производства. Кстати сказать, корпус этого почтенного училища в двух остановках автобуса от дома Ивана. На что Белкин, совсем недолго подумав, заявляет:
        – Нет, дорогой мой родственник, – и голос его обретает грустную назидательность. – учиться тебе поздновато. У тебя работа, семья... Возраст… Нет, не потянешь. Уж ты поверь.
        Он скорбно водит бровями, наглядно демонстрируя тяготы учёбы. После чего веско добавляет:
        – На что мне, тогда молодому да холостому, и то техникум дался непросто. А тебе и подавно...
        В этом месте беседы Василий красноречиво умолкает, затем оба принимаются обдумывать что-нибудь другое, не менее значимое.


        Дружба их постоянно крепнет. Порой так сильно тянет перекинуться словцом, что они спешат увидеться в обеденный перерыв. Благо, работают и живут неподалеку: Иван трудится шофёром в двух кварталах от дома, Василий – итээровцем в трёх. Да и то – разве не стоит их взаимная привязанность того, чтобы пожертвовать обедом?
Так и идут дни однообразной чередой. Иван да Василий неспешно, поскрипывая на кочках, как бы уже едут в тех, ещё не купленных «Жигулях», каждый по-своему освещая совместную дорогу впереди. Иван отвечает за ближний свет, обеспечивая тем самым тактическое видение общей картины, Василий же, глядя чуть вдаль, оценивает перспективу. И очень это у них ловко получается. Дуэтом, можно сказать, поют. Заслушаешься…

        И всё бы хорошо, да вот беда – что-то странное творится в последнее время с Василием. Что-то не то он говорит на вечерних посиделках; совсем не то, о чём ещё вчера с удовольствием вслух рассуждал. Куда-то не туда глядит; вовсе не туда, куда ещё совсем недавно поглядывал с энтузиазмом.

        Ничего не подозревающий Иван, по обыкновению, привычно заводит много раз почти выигранный им мотор вожделенной машины и едет на пока несуществующую дачу, где деловито кроит шкурки ещё не родившихся кроликов.
        – Буду шапки из них шить, – докладывает он.
        Василий молчит. Дальновидно подсветив вперёд мысли Ивана, он не видит там ничего примечательного. Пусто там и пыльно. Ни кроликов, ни шапок…
        Он глядит на ползущего по своему колену муравья, и затем отзывается невпопад:
        – Хорошо быть лётчиком!
        – Почему? – удивляется опешивший Иван.
        – Ну как же: ширь, размах. Мечта!
        Василий, задумавшись о чём-то этаком… высоком, стряхивает насекомое с брюк. И весь вечер молчит, чем немало огорчает Дурова. Становится заметно, что Белкину скучно.

        С этого вечера меж ними начинает ощутимо тянуть холодком. Встречаются, правда, с прежней регулярностью, но нет уже в их разговорах главного – обоюдного упоения беседой. Померк огонёк недалёкой звезды-мечты, гревший обоих. Пожалуй, ушло вдохновение коллективной мысли…

        Уловив смену в настроении Белкина, Иван теряется в догадках. Не обладая большой глубиной сознания, он берёт душевной простотой. Как пуговица на ладони: куда её ни поверни, всюду она понятна.
        Он говорит Василию:
        – Скучный ты стал. Не поговоришь, не посмеёшься.
        Белкин кисло улыбается, обдумывая, отчего и в самом деле всё так изнуряюще однообразно?
        Вечер навязчиво заполняет пространство вокруг. Он плотный, удушающе недвижим, насквозь пропах табачным дымом. Любая мелочь, доселе неразличимая, обретает гротескную величину. Василий скептически смотрит на Ивана, лицо которого теперь чем-то не устраивает его.

        Пустяк – капризный дирижёр. Он может быстро, в любой момент, по своему усмотрению поменять тональность действия. Стоит увидеть в толпе милое личико – и день обращается в праздник. Начальник кажется необычайно умен и, как никто, соответствует занимаемой должности; сотрудницы превращаются в нимф, исторгая нескончаемое благоухание. Да и сам, кажется, творишь чудеса...
        Но если споткнёшься на чужом плевке по пути за сигаретами, да ещё любимой «Примы» не окажется в продаже, то день испорчен. И всё-то валится из рук, и всё-то видится в дождливом настроении: автобус трясёт, денег не хватает, жена заедает... Жить невыносимо!..

        Приглядевшись внимательнее, Василий понимает причину своего недовольства
        – Иван пришёл не выбрившись.
– Опять на Север собрался? – поддевает он друга.
– Чего-чего? – не понимает вопроса Иван.
– Щетину, говорю, зачем отращиваешь?
Признаться, Дуров и до этого не баловал своих щёк излишней гладкостью, поэтому беззаботно отмахивается – какая мелочь! Но Белкин придирчиво вглядывается в родственника, а ещё тщательней прислушивается. Обыкновенное дело: если хочешь найти в ближнем изъян – без труда тут же найдешь. Или выдумаешь.
И верно: в ту же минуту Василий находит Ивана недалёким. Правда, радости при этом не испытывает, тем не менее оказывается очень последовательным в своих умозаключениях. И вот уже бедный Дуров превращается в «Дуракова». О чём сам Дуров, впрочем, пока не догадывается.
        Однако, заметив новый тон Белкина, делает свой вывод, из которого следует, что Василий стал чванлив; а поскольку сам Иван превыше иного ценит демократизм, то бишь – общение на равных, то абсолютно синхронно по времени затаивает обиду на Василия. Мелкую, но справедливую.

        – Всё читаешь… – увидев Белкина с книгой, иронично акцентирует этот факт Иван. – Говорят, есть такая книга. «Дурь в голове» называется. Вот что тебе нужно почитать…
        – «Горе от ума», – машинально поправляет его Василий.
        – Чего-чего? – не понимает Иван.
        – Так эта пьеса называется, – поясняет Василий.
        Иван лишь презрительно пыхает дымом в ответ.

        Капля за каплей, слово за словом, и вот уже срывается с ничтожной соломинки на волю и самодовольно плывет в вышине огромный мыльный пузырь, раздутый непонятным противоборством. Ещё вчера наши друзья сидели на лавочке, будучи приватно, а также взаимно совершенно довольны; а сегодня уже по-полной нахлебались горечи разочарования.
        – Ты, Вася, слишком много думаешь, – делает прозрачный намёк Дуров.
        – Каждому своё… – ещё более прозрачно парирует Белкин.
        – Отдохни немного, – советует Иван. – Мир тебе не перевернуть.
        – А что мне весь мир. В себе бы разобраться... Зато ты молодец – дайте ему машину, и все будут счастливы!..
        Дурова озадачивает такой поворот, но тем решительней он бросается в атаку.
        – Чем это плохо? Я хоть чего-то хочу, что-то делаю. Вот на днях участок взял под теплицы…
        Он по привычке набирает в грудь воздух, чтобы построить из него перед Василием замечательный, колышущийся на ветру особнячок с колоннами, а Белкин тем временем испытывает глухое раздражение. Причин тому, если разобраться, несколько.
Во-первых, оттого, что Иван, как это ни прискорбно, прав. Абсолютно прав, выказывая жизненную активность в отличие от инфантильного по своей природе Василия.
        Во-вторых, ему, Василию, уже невмоготу от самого факта появления на свет очередного «пятилетнего плана развития» от родственника.
        Разговор затухает. Каждый достает свои сигареты и сам же прикуривает. Накурившись до одури, они уныло бредут домой поодиночке.

        Однажды устремив свои силы на взаимную пикировку, они тут же уподобились бойцовским петушкам: прицелятся, наскочат – и вот летят перья! Разойдутся, покружат, выбирая уязвимое место – и снова глаза наливаются кровью.
        – Эх, Вася, Вася, никчёмный ты человек, – вздыхает Дуров. – Мудришь, мудришь, а помрёшь – ничего от тебя не останется…
        И вновь Белкина одолевает изжога – снова Иван говорит сущую правду. Это неприятно. Впрочем, Василий не остается в долгу.
– А тебя сберкнижка обессмертит?
        Меж ними как бы витает гроза. А она, как известно, погрозит-погрозит, да и разразится вдруг...

        В один из тех вечеров, когда не поймёшь – лето ли, зима, а может, и вовсе осень на дворе, по одинаковому наитию Белкины и Дуровы отправились в кинотеатр. Там давали какую-то французскую комедию.
        По дороге они, как водится, совершенно случайно встретились. Конечно, разговорились. Пока жёны брали билеты, мужья неистовствовали в курилке.
В этот раз спор особенно ожесточился. Им пришла на ум фантазия высказаться насчёт музыки, звучавшей в фойе. Спорили до хрипоты, вызывая усмешки праздной публики в этой самой курилке. Наконец Иван заявил:
        – Нет! Мне не нравится твой Магомаев!
        – Где уж! Куда ему до твоего Кобзона! – сердито ответил Василий.
        Дуров, перейдя на личности, ярко определил Белкина как «зажравшегося интеллигента» и едко высказался в адрес его неизменной парадно-повседневной шляпы, которую тот надевал лишь в двух случаях: когда шёл дождь, и когда дождя не было.
        Василий вспылил, и обозвал Ивана «генератором чужих идей». Затем сказал, как отрезал:
        – Знать тебя не желаю!
        Комедию он не стал смотреть. Увёл недоумевающую жену домой и молча сидел у телевизора, пока не закончились передачи.

        С той поры их встречи прекратились. «Плевать! – думал Василий. – Проживу и без него». Но было пусто и стыдно. Изо дня в день.
«Гляди-ка! – думал Иван. – Обиделся па "интеллигента"!» Но невольно искал в толпе знакомую фигуру. Каждый вечер.
    
        Изредка они сталкивались на улице – если мир тесен, то их посёлок тем паче. Белкин молча отворачивался. В Дурова же неизбежно вселялся бес, нашептывавший одни н те же колкие остроты, которые Иван тут же высказывал вслух. Затем, нисколько не развеселившись от них сам, Дуров задавался вопросом: «Зачем?..»
        В свою очередь Белкин, неприязненно, но вынужденно выслушав их, синонимично вопрошал себя: «К чему?..»  Грустное это было зрелище со стороны.

        – Здравствуй, Василий! Ты ещё жив? – незатейливо шутит Иван, столкнувшись с бывшим другом лоб в лоб.
        – !!! – молча, но яростно работает желваками Василий.
        Обоим весьма неприятно. Нужно разойтись, но они отчего-то стоят на месте. Словно чего-то ждут.
        Внезапно Белкин порывисто переходит на противоположную сторону улицы, и уже там стоит, испытывая досаду.
        Дуров также обескуражен, поскольку любая, даже такая непритязательная, шутка требует аудитории.
        Посередине дороги идут две парочки. Они молоды, беззаботно обнимаются под магнитофон. Прислушавшись, Василий с изумлением осознаёт, что из него доносится очень слаженный дуэт Кобзона и Магомаева, доселе никогда им не слышимый. Парочки хохочут на всю улицу и для всей улицы. И даже для Дурова и Белкина.
        Молодёжь удаляется. Улица пустеет. Стоящие на противоположных тротуарах родственники неловко топчутся на месте, не решаясь уйти. И кажется, вот-вот повернутся, подымут головы и взглянут друг другу в глаза. Закурят, как раньше…

1984