Песнь четвёртая. О волшебном обруче и подземных бо

«Эх, оказаться бы сейчас в лесу! Да хоть в земле собакоголовых людей или синих многоруких богов!»
Я притулился за лавкой и мечтаю.
Сверху, на лавке, сидит демон Филотанус. Голос его спокоен, но пол под ним дымится. Раскалилась и цепь в холёных руках. Наблюдаю, как нагреваются звенья цепи и приближаются к моему ошейнику.
– Почему мой обог’отень? Отправь дг’угих. – За годы жизни на чужбине демон не пожелал избавиться от акцента. – Или у тебя г’абы закончились?
Хозяин бескрайних лесных земель Кощей отвечает сурово:
– Рабы в моих землях не водятся. Слуги есть верные. Ведомо нам, только Тени под силу вернуть утраченное.
Второй час эти двое спорили обо мне, оборотне Тени.
Филотанус раздражённо стучит носком сапога, но перечить Хозяину не осмеливается:
– Вассал моего вассала не твой вассал.
Кощей пожимает острыми плечами в золотыми нитями вышитой рубахе.
– Вы увег’ены, что искать колдовской г’аг’итет надо в том самом месте?
От дверей пискнул волхв:
– С вашего позволения, видения не врут – обруч там… и гадальный череп подтвердил…
Демон дёрнул цепь, в шею врезались шипы на ошейнике.
– Г’аб обязан обернуться в срок.
– Оборотень возвратится с искомым.
Кощей негромко стукнул резным посохом:
– За сим кончаю разговор. Слово Хозяина твёрже Алатырь-камня.
Демон пнул меня, рывком поднялся. Лавка отлетела, ударилась об стену. Обломки рухнули на пол и вспыхнули.
Тут же из стен набежали домовые, растащили куски, затушили огонь. В кощеевой великой избе домовые проходят особую школу послушания. Светящиеся черепа, пылинка к пылинке, вековые паутинные разводы на окнах – как любит хозяин. За непорядок – строгий спрос.
Вот и сейчас домовые с укоризной глядели на дымящиеся демонические следы на натёртом деревянном полу. А я еле поспеваю за натянутой цепью и демоном. На выходе бросаю взгляд назад.
«Спасибо, батюшка Кощей, за передышку. Сочтёмся».
Дверь впечатала в стену зазевавшегося волхва. Часовые при входе отпрыгнули в стороны и взяли на «караул».
Кощеевы слуги действовали стремительно. Выдали лапти-бегоходы, накачали наставлениями, пригрозили хозяйским гневом, указали на юг и благословили напутственным пинком.
Так я оказался в пустыне. Недоучка волхв, чтоб ему за обедом икалось, пожалел для лаптей колдовского варева. В бегоходах закончилось волшебство. Пару вёрст бежал по инерции, затем проехал носом по песку.
Делать нечего. Пыль выплюнул, ящерицей закусил, на шею бегоходы определил и побрел по запаху, вслед за ветром.
Ну и скука: песок, хмарь, жарь и незнакомые созвездия.
Как добрался до берега моря – отдельный сюжет. Расскажу при случае, если желаете горько рыдать в меховую накидку. Верблюды признали во мне скрытого зверя и отказались везти. А без животных караванщики в пустыне обречены: солнце, жажда, прибившийся оборотень-попутчик, свирепые степные львы. Оказалось, львы пригодны для поездки верхом. Им бы лапы длиннее: песку нагрёб.
Главное, выбрался к морю. Бок заживёт, верблюжьих блох выведу. Льва отпустил, очень уж просил. Обещал исправиться, отныне оборотней за версту обходить. Эх, доброта моя.
На берегу плот сколотил, дальше в путь пустился. При ярком солнце море выглядело ласково, но два дня болтанки убедили в обратном. Когда ветер стих, плот встал намертво. Вокруг только синь, жара, тоска и доска. Некогда мне среди моря торчать, высунутым языком рыб смешить.
Что же придумать?
Краем глаза смотрю: по лаптям-бегоходам искра проскочила. Думал, померещилось, солнечный луч играет. Ан, нет, ещё одна. Лапоть об лапоть потёр – разбежались по лыку жёлтые искорки. Значит, осталось волшебства на донышке. Любая магия нуждается в подзарядке. Оброс наскоро шерстью, натёр хорошенько лапти об бока и загривок.
Рыбы из воды рты разинули: искрю, как Перун. Не дурак буду, ближнюю когтём зацепил – вот и обед. Вторую поймал – вот и ужин. Рыба морская оказалась не хуже налима и щуки. Бегоходы плот подгоняют – тот несётся шибче норовистой лошади.
Брызги, ветер, рыбы врассыпную, дельфины наперегонки, сверху оголтелые чайки – эге-гей, залётная!
Вход обнаружил на закате. Шелестит трава, по камушкам бежит ручеёк, а среди камней чернеет провал. Обычная дыра; оттуда тянет жаром и вонью, будто несвежие куриные яйца. Хоть и привычный: приходилось нюхать пьяных дружинников, ведьминскую приворотную настойку, мухоморы в прокисшем молоке, но тут…
Запихал в ноздри шерсти. Легче стало.
На нагретый камень присела яркая птичка. Забавно наклонила синюю головку, чирикнула. Вспорхнула да у входа рухнула замертво.
Эх, а мне туда надо. В дыру рыкнул:
– Эй, живёт там кто али как?!
Эхо в обратку:
– …сам дурак!
Мимо пролетела злыденьплотная лёгкая тень, нырнула в черноту.
Узко, скользко, на освещении экономят. Спуск длинный, что, правда, то, правда. По склизким каменным ступеням вниз, вниз и вниз.
Оборотни выносливы, половину седмицы однажды бежал без остановки, но тут в сон клонит. Кругом грязь: потолок сочится слизью, под ногами натекли по стенам липкие лужи. Что ж местные хозяева так запустили сени.
На Руси бы любая смертная баба это безобразие вычистила и домоткаными коврами бы застелила.
Иду дальше.
"Неужто пройду сквозь земное яйцо?"
В провалах стен неведомое шевелится и вздыхает. В каменную черноту клыки показал и когти выпустил. Мало ли что там живёт и кем питается; отращивай потом обгрызенные конечности. Хлопотно, щекотно, да и времени жалко.
Тишина такая, что зубы сводит. Ни муха не прожужжит, ни зверёк не прошуршит. Проплывают тени беззвучно. Только эхо шагов гулко стучит. Ну да оборотни умеют передвигаться бесшумно. Эхо стихло, безмолвием голову сдавило.
Да что я ж песням не обучен? Голос мой хвалят: благородный, говорят, выдержанный баритон. Мужики деревнями выходили в лес «спасибо» сказать, факелами и оружием восторженно бряцали. Ну да мне, простому гению, зрители ни к чему, встреч с поклонниками избегал.
Здесь же из слушателей только невнятные тени. Пасть распахнул и поддал жару. Сочиняю на ходу:
Вурдалак подавился
Ногой бабы тощей.
Оказалась, пообедал
Он своею тёщей.
Стены обезумили, ударили многократной отголосицей. Схватился за уши, чтобы не отвалились. Несусь на четырёх лапах, а эхо пинками в уши подгоняет: …дал, …щей, …эй!
Тут поскользнулся на склизкой луже, упал и покатился кувырком вниз.
Бодро так, стуча зубами о камни. Ровно девяносто три ступени пролетел: одна с щербиной, восемь с трещиной, три с острым краем.
Поднялся, отряхнулся, покряхтел. Кости проверил, языком по зубам провёл – так и есть, на месте одного дыра. Глазами пошарил, зуб с каменного пола поднял. Сунул в карман: негоже раскидываться.
Тут и ступени закончились. Проход расширился, потянуло сыростью. За поворот шагнул и рот разинул. На пути железные ворота. Столь велики, что хватило бы на копья всех дружинников мира; засов с вековую сосну. Кому понадобилось под землю тащить этакую махину! Засова нет – в щель просочилась очередная бесплотная тень.
Подтянул пояс, шагнул вперёд. Потом чуть не выпрыгнул обратно. Увиденное подняло шерсть на затылке. За воротами пещера – каменный мир с площадями, лабиринтами, столбами. Стены в мареве теряются, небо в грязных облаках. Сыро, душно, как зимой в худой избе. И воняет. Ну, о запахе уж говорил.
Посредине пещеры чёрная вода до горизонта. На берегу теней видимо-невидимо. Шабаш тут у них, что ли? Колыхаются ровненько, не буянят, костров не жгут.
Подхожу ближе. Тени толпятся около длинной тощей фигуры в тёмном балахоне.
Балахон осматривает, одних в лодку пропускает, других шестом отгоняет. Вода не плещется, балахон не ругается, тени от ударов вздрагивают беззвучно.
Что ж они молчаливо живут, как на погосте. Может, глухие, или только этот дед с шестом и в дряхлом рубище. Подойду, поздороваюсь, по законам вежливости.
Раздвигаю занавесу теней, подхожу со спины. Ух, ты: не привык я снизу на собеседника смотреть, а долговязой да тощей фигуре чуть выше плеча достаю.
– Гой еси, хозяин, – кричу, да погромче. – Мир вашему дому.
Под потолком заметалось эхо, каменные стены вздрогнули, дед в балахоне взвился, и мгновенье спустя стоял, готовый к бою. Не глухой, значит. Не ожидал такой резвости от дряхлого да старого.
Пальцем вежливо отодвигаю от носа острие шеста:
– Кланяюсь приветом Чернобога с северных земель, вроде как коллегой приходится. Что в избе тихо, умер кто? Прислан я за железным головным ободом, посередине камешек зелёный. Волхвам привиделось с похмелья: обруч канул в Лету. Тут он, стало быть. Не попадался ли в хозяйстве? Есть где помыться с дороги? Не в обиду, хозяин, но не мешало бы отхожее место вычистить, воняет шибко.
Дед вздёрнул всклокоченную бороду, даже задымился маленько. В провале вместо глаз зажглись красные огни. Шест поднял и ринулся на меня.
– Не чуешь, свой я, бессмертный! – отпрыгиваю от ударов, – Язык русичей понимаешь? Брось палку, слышь, дед, брось. Хуже будет…
Поскальзываюсь на предательски мокрых камнях, взмахиваю руками. Да что за день-то такой! Тут же получаю шестом в лоб. Скашиваю глаза к переносице, камни бросаются навстречу…
Дальше темно.
Лежу. Угрозой не пахнет. Страхом тоже. Тихо. Не открываю глаз, пристроил под головой тёплый камень. Вздремну, пожалуй. Отдохну и наведу в избе порядок, ежели обруч с изумрудом не отдадут.
*****
Жердь в балахоне оказался неплохим дядькой: серьёзным, строгим и неподкупным. Звать Хароном, по профессии местный управляющий, паромщик и по совместительству бог.
Обруча с зелёным камнем не видел. Дал подсказку:
– Ищи, незваный, в реке шумящей пучины.
– В Лете ищи, – перевожу на доступный язык. – Что кануло, на дне обитает. Отсюда деться некуда: последнее пристанище.
Вонючая чёрная вода оказалась рекой Летой. В неё и канул искомый обруч Кощея. Да тут океан мутной воды.
Разве в такой махине найдешь потерянную вещь?
Но слезами делу не поможешь. И так в пути задержался: ошейник временами дёргает, напоминает об участи непреложного обета. Ну-с, засучим рукава. Б-р-р-р, водица больно склизка. Главное, не пить, иначе выползу на берег юродивым: без ума и памяти.
Ныряю и ползаю в тусклой темноте, аки рыба морская. Шарю голыми руками в иле.
Достаю со дна речного:
1.тапки, сандалии, зонтики, вазы, скульптуры крылатых львов и всевозможных богов;
2. обломки ковчега Ноя;
3. кость кита, в чьём чреве обитал пророк Иона;
4. монеты, украшения: кольца, ожерелья и всякая драгоценная дребедень;
5. таблички с письменами;
6. обломок с надписью «…итаник»;
7. 15 000 тонн несбывшихся надежд;
8. барахло, мусор и ветошь.
Эх, где же Кощеева безделушка?
Румянится на костре странная безглазая рыба, запекаются летучие мыши. Душам по нраву свет и тепло, толкутся подле, лезут в пламя. Пришлось строго рявкнуть. Линию на камнях углём очертил: вот граница, за неё ни ногой… ни кусочком савана не суйся:
– Уразумели, души бесплотные? Иначе объясню по-оборотнически.
Понятливые. За угольной чертой призрачной завесой колыхаются.
Харон у костра песню стихотворную гудит. Рад свободным ушам, намолчался среди безголосых теней.
Эпические поэмы, по-нашему байки да сказы, Харона игривые, как Лета, светлые, как подземный Тартар, забавные, как тусклые души: о Хаосе, о смерти Танате, раздоре Эриде, о тяжелых видениях Гипноса.
У поэзии преимущество перед нашими частушками: под неё сладко засыпается.
По-соседски, из далёкого загробного мира, частенько заглядывает в гости Миктлантекутли, Микки по-домашнему.
Сперва зубы ломит, шерсть в носу колышет, пальцы на ногах сводит, ухо заворачивает. Из ничего образуется в воздухе радужная дыра. Затем ширится; сияние глаза щиплет.
Из дыры вываливается колода, точь-в-точь в какой смертные пчёл разводят. Присмотревшись, находишь сверху колоды пенёк – с зубами череп.
То вечно живой бог Смерти ацтеков в гости пожаловал через пространство бытия. Улыбается во все стопятьсот зубов, не сводит с меня десятки глаз. Они на груди рассыпаны ожерельем и подмигивают игриво.
Микки вздыхает да облизывается. Облизывается да вздыхает. Егозит по многочисленным зубам шустрый язык.
Харон о госте сказ ведёт. Прислушиваюсь:
…вспомню – забыть не могу – о боге смерти ацтеков.
По Земле пройдёт он – демоны все затрепещут…
– Брехня! – чистой воды враньё. Довелось общаться с высшими демонами: такие трепещут только при землетрясении, вместе с почвой. Хотя… Кошусь на ацтекского гостя, ёжусь от плотоядной улыбки. Повторяю не так убедительно. – Демоны не трепещут!
Харон не слышит:
… и пожрал он демонов немало,
С женой богиней Миктлансиуатль,
С которой обитают в нижней,
Девятой преисподней Миктлана…
Вот где собака порылась: пожрал. Мила-текут-ли-сопли демонами закусывает.
Точно: во рту зубов, что звёзд на небе. От такой улыбки хмурый день черней, от улыбки даже солнышко загнётся. Содрогнись улыбкою такой, перемелют зубы оборотня кости.
М-да, неприятная новость. Тому, кто пожирает демонов – оборотень всё равно, что мышь после росомахи – на один укус.
Не отворачиваюсь, отползаю от костра. Ныряю в души, как в море, пара прыжков – и в Лету. Чую, на дне смертельной реки безопаснее, чем рядом с обаятельной улыбкой соседа.
*****
Дни тянутся бусами на шее красавицы. Один к одному камешку схожие: жемчужина к жемчужине, после ещё в три ряда… Конца-краю не видать мусору со дна Леты. Обода с зелёным камушком нет, даже захудалого.
На берегу, на ровной каменной площадке, кучка находок подросла до холма, холм превращается в гору. Души на неё натыкаются, подвывают только им слышимой музыке.
– Ты, Харитон, навёл бы в вотчине порядок. – Душ пять запутались в рыболовных сетях. – Не по-хозяйски. Толкутся, что пчёлы в улье. Два шага шагнёшь – трёх душ смахнёшь. Бродят, воют.
– Не положено, обол не заплачен, – гудит пустой бочкой. –Да и веселее с ними: бродят, воют.
… тысячи ж душ, улетевших блуждают меж нами повсюду
ибо исполнена ими Аида земля, исполнена Лета!
– Значит, за деньгами дело стало?
За переправу к месту последнего пристанища души платят. Если сварливые скупые родственники не положили в могилу мелкую монету – обол – то и бродить умершему на берегу веками. Неподкупный паромщик за так не работает.
– Этого хватит? – киваю на блестящую кучу. Неделями таскал монеты со дня Леты: ракушки, гривны, лидийские чешуйки и охапки других, названия которых не знаю.
Харон застыл. В черноте капюшоне над нечесаной бородой загорелись два красных огня. Потухли, вновь вспыхнули. Огни уставились на меня, на гору монет, на колышущиеся души, на меня, на лодку, на деньги. Колесо мыслей Харона явственно и со скрипом повернулось, стряхивая пыль веков.
Один огонёк заморгал и потух.
Души заинтересованные подтянулись, нависли полотном с боков и сверху.
– А ну, умершие, становитесь в ряд по старшинству! – Главное, не дать Харону очухаться. – Перевозка к месту вечности объявляется открытой. Кто полезет вперёд других, пойдёт чистить ступени от слизи!
Души шустро, как дружинники при призыве на обед, выстроились в ряд. Очередь изгибалась змеёй по пещере, лепилась по стенам в пять рядов; хвост терялся в железных воротах при входе. Самые старинные и шустрые уже набились в лодку. Быстро перечитываю: десять душ. Хм, перевозить по десятку штук зараз, не управимся и за век. Тут в голову вежливо постучалась шальная мысль:
– Ну-ка, попробую! – подвинул недвижимого Харона с одним светящимся глазом. – Дело лени не любит.
Хватаю ближайшую душу, ловко сворачиваю в компактный комочек. Покатал по ладони, подкинул и – опа! – пинаю носком в лодку. Попал! Неплохая, кстати, может забава получиться. Подам идею смертным: бросать в рыболовную сеть надутый бычий пузырь. Не всё стрелами и копьями баловаться. Разделить на команды, обучить правилам, поставить старцев следить за недопущением вольностей.
Рассуждаю, а сам уже десятую душу клубком сворачиваю.
Харон посмотрел, крякнул, рукава балахона засучил, схватил душу и давай месить.
Эх, не лепил ты, Харитоша, снежков по зиме. Кривой комок получился, корявенький. Душа протекла сквозь костлявые пальцы, упала на пол, попыталась развернуться. Пришлось зубом цыкнуть. Душа поняла, в шар замоталась и попрыгала в лодку колобком.
Харон потом шест приспособил. Ловко так: шар на пол кидает, шестом размахивается и летит душа в лодку. Плюхается смачно, ровно в то место, куда целился. Но некогда любоваться: души подпирают, призрачные руки тянут.
Светила в каменной пещере Харон не имеет, в пещере вечная тьма. Не скажу, сколько времени мы прессовали души в клубки. По звериному чутью не меньше трёх раз наверху солнце вставало и садилось. Когда разогнул деревянную спину, опустил тяжёлые руки, то в лодке высилась гора плотных скомканных душ. За вершину зацепилось грязное облако.
Харон отсалютовал шестом и отчалил. Прилягу на ставшем уже родным камешке. Тяжко спасать мир без привычки. Только закрыл глаза, как острая боль заставила выгнуть спину и зашипеть. Ошейник раскалился, горло сдавил. Хочу взвыть, но никак. Только и могу, что шипеть, изгибаться и царапать камни когтями.
Эхо подхватило и унесло «А-А-А-А!» под потолок, закрутило в облаках и каменных сосулях.
Когда отпустило, чую: мокро. Открываю глаза, а Микки из кувшина воду на ошейник льёт. Многочисленные глаза вопросительно мигают.
– Не волен я. Возращения требуют. Мне же без обода возврату нет.
Не голос – позорный писк. От стыда глаз не поднимаю, разглядываю обломки когтей. Ох, и болит обожжённая шея.
– Приезжай в наши леса, Микки, угощу на славу. Демоны ведь по твоей части. Но не обессудь, из знакомых демонов только худосочный… Для запаха и аппетита его нутро зайцем с травами нафарширую.
Ошейник затихает. Прохладная вода убирает боль. Миктлантекутли вздыхает и успокаивающе гудит. Закрываю глаза и проваливаюсь в забытье.
*****
С утречка, после завтрака, Харон встал на скалу над рекой и, воздев руки к потолку, выпустил из глаз яркий свет. Два ярких красных луча принялись шарить по водам Леты. Дно высветилось как на ладони.
Давно бы так.
– Стой, – кричу. На дне сверкнуло зелёным.
Плюхаюсь в воду, не раздевшись. В тусклом свете нащупал и выудил кусок изумруда размером с кулак. Тьфу, ты напасть, не то. Кидаю в кучу хлама.
– Давай, Харитоша, свети сызнова!
На второй раз достаю рыбину. Сильная, скользкая, с пол-руки будет. В пасти моя голова помещается, над острыми зубищами фонарик – он в темноте и светил зелёным.
На третий раз не тороплюсь. Аккуратно разгребаю донный ил, откидываю камни.
– Харон, обруч! С зелёным камушком! Нашёлся!
*****
Прощальный обед удался на славу. Простая вкусная еда. Летучие мыши, жаренные целиком. Оливки, маслины, виноград, сыр. Мясо зубастой рыбины с фонариком оказалось плотным, белым; под чарку за милую душу зашло. Вина было много: кислое, молодое, терпкое.
Микки через радужную дыру достал длинный овощ с зёрнами и пару человеческих ещё тёплых сердец – подношение тамошних волхов.
Человечину скормили скулящему Церберу, жёлтыми зёрнами же плевались на дальность. Харон уверял, что победа за ним. Но знайте: оборотня не переплюнуть.
За столом было шумно и весело. Шумели и веселились мы с Хароном; Микки же по обыкновению, молчал, зато пил за троих.
Ну и мы поднажали!
Пили за смекалку оборотня. Затем за хозяина. За гостеприимство, за богов наших и ваших, за присутствующих, за… да разве всего упомнишь.
В голове мысли играли в чехарду. Одна, странно трезвая, сидела, сложив кренделем ножки. Потом вежливо постучала. Отмахнулся, не до тебя: Микки с Хароном на спор борются. Сели, локти расставили на плоском камне, ладонями сцепились. Силятся руку другого повалить. Пыжатся, из глаз искрами сыплют, никто уступать не желает. Уж из камня показался серый дым. Тут мысль встала во весь рост, невежливо замолотила в мозг, я аж протрезвел на минутку. Как можно было об этом забыть?
– Есть на примете мастер по лаптям-бегоходам? Мои-то совсем прохудились.
Камень не выдержал, обломался с треском. Боги повалились в стороны, одинаково задрали тощие ноги.
Микки загудел. Харон из-под балахона переводит:
– Миктла...тли…тля, ик… схвативши, швырнёт куда пожелаешь,
Хоть далеко, …ик…из бездны подземной в лесные масс-с-с-сивы.
Отлегло. Спасибо, друзья. Неровно встаю на ноги, распутываю из балахонов богов. Харон валится снова. С грохотом, во весь рост, сосна вековая. С Микки кряхтим, поднимаем, ставим бога вертикально; сую ему шест для равновесия, в другую руку – чашу с вином.
Объявляю тост:
Друзья, судьба у нас одна!
Так выпьем крепкого вина!
Я рад разлить его по чашам,
Благословляя долю нашу.
Пьём за спасение. До дна!
По кудлатой бороде Харона скатились капли. Он отбросил шест и залез в складки балахона. Вытащил оттуда глиняные таблички.
Небось на земле не видал такого, говорит! Богини! Только, ик!, для тебя.
Смотрю, а на табличках нарисованы рыхлые женщины в куцых тряпочках. Фу, срамота: все дела наружу, призывные улыбки. Посмотрел на них и взгрустнулось. Вспомнилась одна, с серебряной косой до земли.
Встряхнул головой:
– Споём, Харитон! Хор-р-роший ты мужик. Правильный.
Харон кулаком эху погрозил, чтоб хоронилось в каменных сосулях, поднял кубок:
– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
Многих людей города посетил и обычаи виде-е-е-ел…
– Калинка, калинка, калинка моя!
В саду ягода калинка, калинка моя! – подпеваю как могу.
Поём на редкость складно. Песнь Харона без конца и края, о путешествии некого Одиссея. Тот, по-видимому, хитрый малый: навалял Харону и выбрался живым.
Я напоследок железным наконечником выцарапал на скале общий портрет. Харон стоял напротив, качался, склонив голову в капюшоне. Эй, друг, не уснул часом?
– Тайну вечную открой, что намалевал. Не скрывай, поведай.
Балда, а ещё бог. Вот, смотри, это я, красавец-оборотень: гордая осанка, могучий торс, усы, лапы и хвост. Здесь Цербер, все его три головы. Вот Микки глазами хлопает, рядом души бесплотные.
– Кто это будет? Свирепствующая жердь, взглянешь – прослезишься.
– Это ты, Харитон.
– ;;;;;;! €;;;;!
Художника всякий может обидеть.
Харон же не отстаёт.
– Совет Харона прими и слушайся речи
Незачем возвращаться к человекам наземным.
Друг благородный, останься ты с нами
Честь жрецу окажи, держись за удачу зубами.
Говорит серьёзно так, даже протрезвел. В ответ широко развожу руки и выразительно дёргаю ошейник.
– Я о тебе помышлял; участь твоя безотрадна.
Слово только скажи: твою изменю я судьбину.
Тут и гадать нечего: предлагает снять удавку. Спасибо, друг, я сам влез в кабалу, добровольно. Если не вернусь, то… лучше об этом не думать. И о полуднице тоже.
*****
– Б-р-р, – от взгляда на портал передёргивает. Дыра висит ни за что не привязана, переливается себе. Ярко, в полный глаз не посмотришь. Вот уже не думал, не гадал, что нужда заставит внутрь лезть.
Микки тщательно меня обнюхал, руку лизнул, поморгал и открыл портал в наши лесные земли. Теперь же суетливо подталкивает к дыре. На шее, промеж глаз, мой зуб на верёвочке висит – подарок на вечную память.
Харон выудил из складок балахона свиток, ногу отставил, руку поднял величественно. Речь заготовил.
Кланяюсь в пояс ему, Миктлантекутли, Церберу, миру тёмному, подземному:
– Спасибо, братцы, за приют и ласку. Земля, как яйцо, ровная да без углов, значит, увидимся. Харон, нужник всё-таки почисти. Попроси, что ли, героя забредшего. – Рукой махнул и нырнул рыбкой в омут. – Эх, помоги Чернобог!
Что вам сказать о путешествии через пространственную дыру? Весело, как кролику в удаве: заглотило, пожевало, помяло, покрутило и исторгло.
Рухнул носом в мягкий мох. Эх, славно дома!
Воздух густой – дыши полной грудью, каждый глоток слаще прежнего. Пахнет болотом, хвоей, кислой ягодой, солнечной поляной, свежим лосиным навозом. К яйцам – к тухлым ли, к свежим – не притронусь ближайшие лет сто. Нанюхался с лихвой. Обод…схватился за поясной мешок – ух! – на месте.
– Пошто шалапутничаешь, шушара? Тень, ты штоль, шобака? Шишек тебе лишку, с шабаша пришвартовался?
Поднимаю голову. Гляжу: торчит из боярышника борода местного лешего, Шарашки. Принюхиваюсь: не лосиным навозом пахнет, а Шарашкиным.
– Прости, ежели напугал.
– Што делается, куда мир катится. В наш век таких шалопаев не было. – Шумит, а сам ветками обрастает. – Што же будет, если шакалы из ниоткуда шарахатся начнут!
Рад свидеться, Шарашка, только некогда болтать – ошейник нагревается. Побегу я.
Тут недалеко: мимо речушки, краем леса, через поле стоит Кощеев терем, а поодаль – подземная изба демона Филотануса.
Успел. Ворвался в тускло освещённую горницу аккурат, как ошейник раскалился до невозможности.
Демон Филотанус сидит в кресле вполоборота. Играет цепью, стучит по звеньям перстнями. Та отзывается тонким звоном. Демон резко оборачивается, в глазах вспыхивает серебро.
– Вовг’емя, г’аб. Мне становилось скучно. – Он подался вперёд и сладострастно облизал тонкие губы. – Мой хог’оший обог’отень.
Цепь по-змеиному подползла, закрутилась вокруг ног, примотала к телу руки и звякнула об ошейник.
Потерплю. Недолог век моего рабства: осталось сто два года, три месяца и восемь дней.