Песнь пятая. О мировом господстве и пустяках

Я застрял в катакомбах навсегда, клык даю!
Глотаю тысячелетнюю пыль, ползаю в развалинах, брожу по каменному лабиринту, роюсь в бесчисленных нишах, тайниках и сокрытых сундуках.
Сквозь зубы поминаю добрым словом почившего в стародавние времена колдуна Вырви-Глаз, его свиток «Власть, Мировое господство и прочие пустяки», и демона Филотануса: «Г’азорвись, милый, на мильон кусков, но г’аздобудь пустячок».
Ага, раздобудь! Я свитков нашёл столько, что хватит отсюда до края земли широкую дорогу вымостить. Свалил в стога посреди каменной залы. Нужный ищу «чтоб я сдох, сколько дней». Или уже лет?
И что странно, в этом месте колдовство не действует. Даже мало-мальское. Напрасно я призывал нужный свиток, кружился в манящей пляске и распылял волшебный порошок. Только расчихался. В сердцах расколотил о камни бесполезные магические горшки.
Вот ещё: думал, здесь будет полно охотников за магическими тайными свитками, приготовился к славной сочной драке: когти отрастил – прежние в демонической пыточной машине оставил.
Но ведь в катакомбах нет никого. Совсем нет. Живыми не пахнет. Только трупы прежних охотников. Спотыкаешься, а они высохли и пылью рассыпаются.
Почему бы колдуну Ведомиру Вырви-Глаз не спрятать формулу всемирного господства в более подходящем месте? Например, на Карибских островах – отсчитать пятнадцать шагов к югу от кривой пальмы, копать в полнолуние в присутствии танцующих аборигенок? У колдунов своеобразное чувство юмора, чем больше возни и смертей, тем милее их псевдосердцам.
Хотя на лёгкое задание меня бы не послали. Филотанус не согласился бы ни за что! Это уж если совсем безвыходно – приходится ему со мной расставаться. Уж как он скрежетал зубами и поглядывал на новую, усовершенствованную дыбу. Но, видать, желание мирового господства жжет изнутри, раз демон, хоть и стёр зубы в труху, решил повременить с пытками.
На моей памяти троих посылали за свитком. Последним отправился упырь из Кощеевой стражи – пустоголовая дубина с лапами, вдвое моих шире. Проиграл упырь в «кости», зарычал, проломил с одного удара дубовый стол. Хотел и на мне злость сорвать. Пришлось улыбнуться. Я хоть и вынужден на серебряной цепи за Филотанусом бегать, по стене себя размазывать не дам. У упыря теперь, что у кролика в удаве, два выхода: либо сдохнуть, либо принести требуемое. То-то, впредь наука: не связывайся с демонами.
Тринадцать месяцев прошло. Упырь из катакомб не вернулся, как и прежние гонцы.
Его я нашёл. Возле сцепившихся трупов: вурдалак и вампир вонзили клыки друг в друга. Упырь, видать, остановился полизать мертвечатинки.
Тут его и настигло нечто.
Прежде чем сдохнуть окончательно, упырь себе уши выдрал и глаза выцарапал. А на морде застыло выражение величайшего ужаса.
– Что ж тебя так напугало?
Молчит. Один глаз на длиннющем когте невидяще уставился в чёрный потолок, на другой я случайно сел. Приятно встретить знакомца далеко от дома.
Эх, костёр бы развести, да дров не жалеть: свитков и пергамента хватит Кощеев дворец обогревать целый год. Да уж воздух сухой, мелкая пыль вездесущая, как в пустыне.
Чтоб встряхнуться, достаю из-за пазухи стамнос – сосуд для вина, подарок греческого бога Харона. Чудесный кувшин неиссякаемый. Хоть сколько угодно бочек наполни из него, а всё равно плещется. На вкус вино молодо, зелено, кисло – куда ему до нашей браги – но сил придает и мозги бодрит.
– Ах ты! Что это? – будто влезла склизкая гадина в уши, жуёт мозги гнилыми огрызками.
Из пустоты лабиринта, из-за угла, засвербил затылок пристальный взгляд. У нас, оборотней, острое чувство чужого присутствия. Хмыкнул:
– Что скромный такой? Выходи!
Дальше – больше: морозит загривок, щетинит холку. Во рту от того взгляда сохнет, а горло спазмом схватывает.
Вмиг во рту и горле сделалось сухо. Высунул язык – не помогло. Шерсть на затылке встала дыбом, по хребту потекла холодная струйка. Глотнул добрый глоток вина из сосуда – на воробьиный скок полегчало.
Странные ощущения, очень странные. Огляделся – никого. Ощерил клыки в черноту, а там никого… Тишина… Пустота…
… тут послышался свист, – не угрожающий рев охотившихся тварей, а долгий, нудный свист. Я и дышать забыл как.
Лапы вдруг сделались без силы, будто штаны, набитые пухом одуванчика. Я поймал себя на желании опуститься на четвереньки, прижаться брюхом к пыльному полу и завыть.
Судорожно оглядываюсь, но резко одёргиваю:
– Ишь, устрашилка! Ну, свистит кто-то, ну, шерсть дыбом, ну, зубы стучат. П-п-подумаешь!
Тут сердце заколотилось, как у барана перед жертвоприношением, того и гляди пробьёт рёбра изнутри. Уши сами собой прижались к голове, а хвост – вот ведь полено трусливое – отгрызу, отдам в баню мочалом! – вжался между задних лап.
– Эй, кто там! Выходи! Я тебя не б-б-боюсь!
Тут мелькнула ярко-жёлтая вспышка.
Корка на спине растаяла и поползла вниз ледяными струйками. Кто ж скулит тонко, жалобно? Неужто я сам? Гнить мне в катакомбах пустой шкурой, пугать потолок мёртвыми глазами.
Да. Лягу. Умру. Здесь и сейчас. Зачем возвращаться? В моём родном лесу уж давно стая оборотней хозяйничает. Ежели бойня, не уступлю, но против стаи не выдержу.
А Грёза, она... Что Грёза? Приказывал же себе: забыть о ней!
Иной раз демон забавлялся: – Катись, яблочко по блюдечку, покажи полудницу.
Рычу:
– Не надо.
В ответ неизменный тонкий смех. Яблоко крутилось, на блюде вырисовывался облик полудницы.
Вот она с боевым мечом, в другой руке – отрезанная голова монгольского дива глазами-щёлочками вращает, ядом плюётся. Полудница с того заливисто хохочет. Вокруг сеча; трубит победу Индрик-зверь Мары Моревны.
Иной раз показало блюдо хоровод. Макушка лета, праздник Иван Купала. Славные игрища, костёр, смех, песни. Грёза наводит морок; ищут деревенские дурачки под цветущим папоротником блестящие каменья.
Поначалу я жадно всматривался, не мелькнёт ли в крыжовниковых глазах капелька грусти, крохотной задумчивости, тень воспоминания о Тени.
Нет.
…Вот полудница в человеческом обличии, рядом всадник на коне в богатой сбруе. Прячет Грёза смущённый взгляд под цветочным венком. Молодец ус накручивает.
– Смотг'и, 'смотг'и! – Всплескивал перстнями демон. – Нет, какая ветг'енница! – Неодобрительно качал ухоженными кудрями, притворно вздыхал. – Смег'тные пг'авы: куг'ица не птица …
В другой раз полудница невестой во главе свадебного стола; сарафан вышит скатным жемчугом. Рядом – смертный в княжеском кафтане. Пир горой, братину по кругу пустили, скоморохи пляшут. Грёза светится, от глаз по стенам яркие блики, на лице полуулыбка.
– Бг'ачное ложе смотг'еть будем? – как бы невзначай интересовался демон. Кривился: – Тьфу, гадость. Непг'еменно!
Отворачиваться нельзя. Закрывать глаза тоже: ошейник чутко шипит на непослушание. Поэтому научился равнодушию: ну, полудница, и что? Мало ли полудниц по лесу смертных очаровывает. Вон какой славный узор по краю волшебного блюда выведен, а по земляному полу червяк извивается…
Затем демону надоела забава. И я лишился возможности видеть полудницу.
Рыщу по катакомбам колдовской свиток. С ним обретёт Филотанус власть безмерную: лес – под топоры, Кощея – в темницу, неугодных – в расход, людей – в скотское рабство. Меня, игрушку безвольную, швырнёт на забаву злыдням. Те уж давно облизываются. Припомнят и отрезанные крылья, и обломанные зубы, и скаредные шутки.
Не хочу! Умру здесь и сейчас. Поделом. Начал жить человеком, закончил нечистью в ошейнике раба. Оборотень Тень – лишь промелькнувшая тень на каменной стене пещеры жизни. Звено в оковах бытия… Ни памяти, ни следа, ни тени.
Смерть лучше ожидать в человеческом обличии. Лёг на бок, обнял поджатые колени. Приди, матушка-избавительница – услада от жизненных бед.
– Смерть, я тебя иной представлял.
Уж чудится: будто смерть – маленькое жёлто-рыжее пятнышко, прям моча на снегу. Дует Смерть в дуду, шире ушей раздуваются щёки.
Или не Смерть это вовсе? Тогда почему тянет уши вырвать, в глотку засунуть?
Рука сама нащупала камень, подняла и швырнула в жёлтое пятно. Не мешай умирать! Жёлтое пятно – в сторону, дудка – в другую. Громко стукнуло, ойкнуло, звякнуло, выругалось и смолкло.
Тишина нахлынула так резко, что я потерял сознание.
Приснился лес. Солнышко, яркая листва, букашка жужжит. Мягкий мох под лапами, стайка вертлявых птиц на ветках чертополоха. Вдруг куст обернулся знакомцем, лешим Шарашкой, и как гаркнет:
– Не шпи! Вштавай!
Вовремя я очнулся. Вскочил, перекатился по полу и вжался в стену. Как хорошо, что тело снова слушается!
На том месте, где я валялся пустой шкурой, топчется поросшая мхом гора. Затем неторопливо повернулась – бог Черногор! – торчат три длинных змеиные шеи с рогатыми головами.
– Уж не сородич ли Церберу? – Случалось мне встречаться с этим милый псом. Лапу научил подавать и выть на невидимую из ада луну. – фьють, хороший пёсик... Не бойся!
Три пары глаз одновременно моргнули. Средняя голова облизнулась длинным раздвоенным языком. Сверкнули кинжальные клыки.
– Нет, не собака.
У этой бочки с лапами с Цербером только и сходства что голов более одной. Разглядываю толстую грудину: где уязвимое место? На вид чешуя крепче самолучших доспехов.
Вот ведь окаянный!
Перекувырнулся в безопасный угол. Там, где я стоял, в стене вдруг дыра, рухнули камни. Вот это удар! Силён хвост!
Я залёг за сундуком. Вон, чудовище, рыщет – аж под потолком ноздри раздуваются.
Ищи-ищи, меня за сундуком нет, зря зубами щёлкаешь. Под чешуйчатым брюхом нырнул и вот уже за колонной.
А тут радужное сияние отсверкивает. Чувствую: по шерсти искорки пробежали, уши завернулись в трубочку, зубы заныли.
Эта песня знакома – портал в иной мир. Чудовище незваное оттуда выползло. Ну, что ж, пеняй на себя!
Между тем чудище пустило голодную слюну и медленно тянет все три головы. Пена из пасти оставляет на полу едкие дыры. Уж извини, не люблю, когда на меня, как на закуску, облизываются.
– Спереди не подступиться, – прыжок, кувырок. – А на хвосте острые отростки. Когти с меня размером!
Чудовище отбежало, поскребло лапой и снова с рыком налетело. Кувырком ушёл от клацнувших зубов.
Выхватываю нож. Как бы половчее ткнуть в острое рыло? Вместе с ножом из ножен достался платок. А в нём в высохшую плоть завёрнут негасимый уголёк из очага демона Филотануса. Никому не советую трогать, уж больно он жгуч. Кость насквозь прожигает. Вряд ли придётся по вкусу чудовищу иного мира.
А ведь это идея!
Приноровился. Подождал нападения. Изловчился и…
Одной рукой хватаю самую смелую голову за рога, отгибаю назад, уворачиваюсь от плевка ядовитой слюной…
…сжимаю уголёк в кулак, до локтя сую чудовищу в пасть и раскрываю пальцы.
Резко отталкиваюсь от чешуйчатого бока, ныряю в укрытие.
Чудище сглотнуло. Замерло. Поперхнулось. Пустило из ноздрей и ушей едкий дым. Ага, невкусно! Неожиданно тонко взвизгнуло, широко открыло пасть и ливануло струёй пламени – куда там праздничному костру!
Катакомбы вспыхнули сразу. Я и моргнуть не успел.
Пламя заплясало по полкам, сундукам и залежам папируса. Под радостное гудение накопленные столетиями заклинания искателей магических фолиантов один за другим весело и ярко взрывались. Разноцветные искры вспыхнули до потолка.
Сзади грохнуло, стены дрогнули.
Радужная дыра в иной мир вспыхнула и захлопнулась.
Шквал света и звука подхватил меня, приподнял, закрутил в хороводе горящих свитков и отшвырнул. Я рухнул на полки.
Тут же выскочил из-под обломков и огляделся. Огромная туша металась в кольце из огня. Взорвалось очередное заклинание и окатило чешуйчатый бок острыми искрами. Чудовище заплакало.
Справа зашипел, закрутился и лопнул горшок с убойным заклинанием. Я отскочил за колонну, и сквозь дым углядел проход. Увернулся от отвалившегося камня, перепрыгнул через плюющуюся синим связку пергамента, рванул на выход. Пара прыжков и свобода. Проскочить успею!
И успел бы. Но сзади заскулило чудовище, забило хвостом. Да ну его! Но оно взвыло тонко, испуганной собачонкой на привязи.
– Эх, чудище невиданное, пропадём ведь вместе!
Вздохнул и нырнул обратно, в клубы дыма. Вбежал по дымящемуся хвосту, цепляясь когтями, вскарабкался на толстую спину.
Чудище крупно дрожит.
– Слушать меня, ящерица перезрелая!
Хватаю ближайшую голову. Она вращает глазами и скулит. Вторая голова безвольно повисла, ещё одна судорожно пытается залезть под крыло.
Крылья! Я посмотрел наверх. По каменному потолку пробежали толстые трещины, оттуда сыпется каменная пыль и камни покрупнее. Стены и пол сотрясаются от взрывов. Вот-вот рухнут стены.
– Вверх! – Пятками по бокам врезал. – Лети!

Как вырвались – отдельная песня.
Мы пробили потолок, ворвались в большой зал. За нами из дыры выпрыгнуло пламя и принялось радостно пожирать стеллажи и папирусы. Что-то взорвалось и толстая колонна посреди большого зала покрылась трещинами и затрещала.
Чудовище примостилось на памятнике какому-то бородатому местному богу. Пламя – за ним, лижет пятки и хвост.
И мы рванули на крышу.
На крыше понукал его взлететь, но оно ревело, било хвостом и трясло двумя головами. Третья голова болталась внизу и путалась в ногах. Тут чудовище запищало, закатило глаза и безвольно упало набок.
Нашёл время терять сознание!
Толстая круглая туша перекувырнулась на покатой крыше и медленно поехала к краю. Задержалась на краю, покачалась и вместе со мной свалилась вниз. За нами рвануло рычащее пламя.
– Очнись! Маши крыльями!
Притянул бесчувственную голову и замолотил по щекам. Ноздри дёрнулись, приоткрылся глаз, и крылья судорожно заработали. Пятками, кулаками и воем я направил своего чешуйчатого испуганного коня подальше от клубов дыма, людских строений, за крепостную стену, к подножью горы.
Рухнули на плоской каменистой поляне. Я скатился с горячего круглого бока:
– Привал! – и свалился носом в траву.
Чудовище же скулит не переставая. Крутится на месте. Возле хвоста колдовской огонь дыру прожег, под чешуйки заполз, далее грызёт. Обычная вода не поможет, но у меня с собой эликсир.
– Стой смирно! Тушить буду!
Хорошо, что кувшин с вином неиссякаемый.

Приземлились удачно, у заросшего ряской горного озерца. Загнал в воду закопченное чудище отмокать и сам склонился над водой.
Вдруг чувствую: что-то мешает, тычется в нос и щёку, назойливо так. Это ведь оно мелькало среди папирусов?
Гигантская оса? Не похоже. К тому же оно царапается и плюётся:
– Законченный болван, пришёл не ждан, не зван.
Глаза от сажи прочищаю, гляжу: зверёк, жёлтый и пушистый. Это ведь он не давал мне читать папирусы, пугал и дул в мерзкую дудку?
Колотит по моим носу, щекам, ушам – до чего дотягивается кулачками. Я даже опешил от такой наглости. Цыкнул зубом. Достаточно, чтобы успокоить злодея намного крупнее, но этот грозит пушистым кулачком и выкрикивает скаредности, да такие, что заслушаешься:
– Неуч и бездарь, бешеного осла дурь. Ведьмину бородавку под хвост, всю коллекцию разнёс.
Рывком хватаю козявку. Реакцию оборотня не превзойти никому. Но в руках вдруг пусто. Хлопаю в ладоши, чтобы убедиться: не показалось. Вид у меня при этом ошалелый, потому что с другой стороны, возле уха, раздался ядовитый смешок:
– Трёхмерный глупец!
Резко разворачиваюсь на пятках. Зверёк взъерошенный, так злобно плюётся, что невозможно сдержать смех.
– Смеётся, – всплеснул лапками. Пригрозил когтём. – Сторицей вернётся.
Говорят, глубокое дыхание помогает от навязчивых видений. От ядовитого дыма и не такое померещится. Хотя царапины на лице болят по-настоящему. Слизываю со щеки кровь.
– Кто ты? Что за существо? Как кличут? – Тычу в зверя пальцем, но попадаю в воздух.
– Нос не дорос имя Непревзойдённого знать! – Ворчание с другой стороны. Резко разворачиваюсь. Не хочется иметь врага с умением исчезать и возникать ниоткуда.
– Без имени и овца – баран. Вот угадаю: тебя зовут Рыжик. Баюн? Васька?
Пушистик сложил лапы на пятнистой от сажи груди. Все шесть крыльев – четыре тонких, стрекозиных да ещё маленькие, над пятками, – зажужжали громче. В круглых голубых глазах отчётливо показался могильный холм с надписью «Оборотень».
– Молчун? – Намекаю на его разговорчивость. – Берендей? Шарик? Знавал кота Шарика, на тебя похожего – такой же был наглый. Жаль, умер: нельзя шипеть на оборотня. Хвостом был богат, а ты где свой потерял? За что природой обижен?
Ерунду болтаю, а сам незаметно вытаскиваю из поясного мешочка платок. Зверёк же глаза закатил. Возмущенно надулся – шерсть в стороны, что иглы ерша. Жаль, если взаправду лопнет.
Хоп! Прыгаю вперёд. Платок накинул, схватил, сжал. Тряпка яростно пискнула, заругалась и обмякла.
– Тебя зовут Неуловим, – подытоживаю, расправляю пустой плат. – Или Вьюн. Больно ты быстр.
Забавный зверёк, однако.
– Однако, забавный зверёк. – Рыжик пристально разглядывал меня. – Хоть умом не широк.
И захохотал. Голову запрокинул и припустил громче. Но неожиданно как чихнёт: гарь засвербила. Чихнул раз, и ещё. Голова перевесила тельце, ножки вздрогнули, и он закрутился волчком. Ну, истинно, как пёс за хвостом. В стороны полетела сажа, шерсть и ругательства.
Поймал его двумя пальцами, усадил на ладонь.
Зверёк пах ничем. То есть пах, конечно: дымом, пылью, папирусом, обедом из белки и ягод. Но сам без запаха. Я поправил помятое крыло, пригладил жёсткий чубчик, потёр пятно на носу. Только нечеловеческая реакция спасла палец от лязгнувших зубов.
– Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира.
– Ась?
Вот и прозванье! На трезвую голову не выговоришь!
Аршин-гельд как-там-его вздохнул и пробормотал о пустоголовых собаках отсталого мира. Наверно, из мест, откуда он родом.
– Оборотень глухой или забит требухой? Это моё имя. Понятно или повторить обратно? Ершинингельд Георг...
– Как в такой козявке столько имён умещается?
Стойко выдерживаю презрительный взгляд. Прикрываю на штанах горелую дыру. Мы не задом-наперёд живём, законы вежливости соблюдаем:
– Тень. Оборотень Тень. – Подумал и добавил. – Первый охотник Далёкого леса. Других лесов тоже.
Наклоняю голову, приветствую. Вот и познакомились.
Интересно, из какого далека он прилетел?
– Что ж, ты, Ершинингельд, кулачками потрясаешь?
– Десятилетие собирал коллекцию. Свиток к свитку. Буковка к буковке.
– Не твоё ведь. Людское.
– Лучшие папирусы, таблички...
– Воровал, стало быть.
– Изучал.
– Это ты в дуду дул?
Из Ёршика никудышный музыкант. Ни в тон, ни в лад, невпопад.
– Затем на дуде играл, что оборотень мешал! Знаком тебе принцип работы ультразвука?
– Да. – Твёрдо соврал я. В странствиях кого только не встречал, может и пробегал мимо ёжик с таким именем.
– Дурило! Частота ультразвуковых колебаний… – Тут он посмотрел на меня, вздохнул и заговорил громче, по слогам выговаривая слова: – Колебания воздуха настроил в дудке, чтобы было жутко. Ультразвук в земной нечисти страх питает, разума лишает.
Так вот отчего хотелось уши вырвать да сжевать без соли! Вот откуда множество трупов в катакомбах. Заколдованная дудка лишает рассудка всех.
– Всех. Кроме тебя. – Зверёк горестно вздохнул и помолчал. – Ты уже был без ума – несчастий полная сума.
Внизу город как на волшебном блюде. Белые дома, храмы, сады, пальмы, река, рынок, хижины бедняков. Старинное здание библиотеки окутано дымом. Иногда вспыхивает разноцветно – огонь до очередного волшебного зелья добрался. Пламя пожрало подвальные катакомбы, теперь пляшет на крыше. Эх, столько ценных свитков сгинуло! Человеки – существа суетливые, коротко живущие. Поэтому если мудрое что придумают, то на телячьей коже записывают для внуков и правнуков.
Я на нашем языке глиняные дощечки читал. Занятное чтиво: о мироустройстве, о трёх китах, о Нави и Яви, жития выдуманных богов. Те письмена навсегда растаяли в пламени.
– Что оборотень забыл на периферии в Александрии?
До чего любопытен зверёк! Как его имя? Ершинингельд? Будет Ёршиком!.
– Наследство колдуна Ведомира Вырви-Глаз. Кое у кого свербит похоть мирового господства.
– Хм...
– Пустяков захотелось, – пожимаю плечами.
Внизу догорала библиотека. Вокруг суетились мелкие фигуры, передавали вёдра с водой, чтоб огонь не перекинулся на соседние здания.
В болотце чудовище с брызгами носится за местными водяными, те удирают быстрей скаковых лошадей. Сверху оголтело кружит стая длинноногих птиц, вроде журавлей. Чудовище зубами щёлкает, ни одну не поймал. Круглые бока в ряске, на головах – птичий помёт и белые лилии. Мокрая чешуя ядрёно отливает зеленью, точь-в-точь как глаза полудницы…
Хм, в наших лесах такие чудовища не водятся.
– Дракониус обыкновенный, – пожимает пушистыми плечами Ёршик. – Всего о трёх головах, его подхватил впопыхах. Есть о шести – те свирепее, но нелепее. – Зверёк почесал бок. – Но…
Тут Ёршик призадумался.
– Драконы огнём не плюют… отнюдь... – Он прищурился. – Что оборотень начудил?
– Ты умный, ловкий, а не добыл змея о шести головах! – Округляю глаза, недоумённо пожимаю плечами. – У этого всего-то три.
– Сопли утри! – аж задохнулся Ёршик. Крылья по-мушиному зажужжали. – Дракониусы свирепые, жуть! Ноздрёй всосут, не чихнут. Только и удалось яйцо стащить… в смысле, купить.
– Так змей недавно вылупился?
Ёршик посмотрел на небо, что-то прикинул:
– Позавчера из яйца.
Вот тебе и чудовище: змей-младенец!
– Оборотень всюду рыскал, свитки читал. Потом дудку сломал, смерти избежал. Непревзойдённый решил: дракона притащить, на оборотня натравить.
– Помогло? – Искренне интересуюсь.
Змей развалился, чешется задней ногой. До меня долетает налипший ил, брызги, мелкая водяная живность. Потом сел, передние лапы обвил чешуйчатым хвостом. От средней головы лениво курится дымок. Демонический уголь внутри не доставляет беспокойства. Наоборот, удобно: домашнее ручное огниво. Великовато, правда, в поясной мешок не поместится.
Змей заметил обращенный на него взгляд, хвост запрыгал вверх-вниз.
– Велик ли вырастет змеёныш? – Удары оставили в земле внушительную яму.
– С холм, – буркнул Ёршик.
– Неужто с холм? Вот диво! Змей-с-холм. Нет, змей-гора!
На берегу насобирал палок, Змейка пыхнул – готов костёр. Со дна озера раскопал усатых рыб – сомов. Зажарил себе крупную, остальных по кусочкам скормил Змею. Заодно обучил его командам «Сидеть!», «Принеси!» и «Плюнь гадость!». Средняя оказалась сообразительнее других, прорычала: «Тень». Ей и досталось дополнительное угощение – скорпионы. Остальные головы шипели и роняли слюни. Пришлось и им наловить в песке, мне не жалко.
Только прилёг у тёплого чешуйчатого бока – из ниоткуда снова появился Ёршик. Вовремя – правая голова облизывалась на последний рыбий хвост. Думала, не вижу.
От Ёршика сильно пахло гарью. Он бросил на траву тяжёлый свиток и тщательно вытер лапки листом.
Земля под свитком начала дымиться.
Я протянул к свитку руку и почувствовал заключённую в письменах мощь. Накатывает волнами, бурлит под замком букв. Свиток родил видение: горящая палка, что воткнули в середину большого муравейника. Муравьи разбегаются, тащат яйца, личинки, былинки; иные просто бегут...
– Любы муравьи?
Я уже говорил, что мелкие зверюшки излишне любопытны?
Горящая хвоя поджигает хитиновые спинки. Вот уж занялась ближайшая ель. Осинки вспыхнули, берёзка, шиповниковый куст. Вот уж горит поляна, за ней – другая. Пламя пожирает лес. Звери бегут, птицы, твари, нечисть, люди…
– Оборотень обращается в муравьеда?
За тьму лет я как-то привык к смертным. Непозволительная роскошь для нечисти – привязываться к тем, чья задача служить пропитанием.
– Каков твой лунный вой? Хлюп-хлюп-хой-хой?
Я вздохнул и всплеснул руками:
– Вот несчастье! Беда!
– Где? – Завертел толстой шеей Ёршик.
– Ай, незадача! – Если поднажать, то можно выдавить слезу. – Свиток колдуна Вырви-Глаз сгинул в пожаре. Совсем сгорел. Остались уголья да зола.
Ёршик покосился и прошептал что-то похожее на «блаженный».
– Змейка-с-холм, поди сюда. Куть-куть.
Змейка приоткрыл один глаз. Он уютно устроился в тени, где наслаждался полным желудком и прохладой.
– Дыхни, дружок.
Свиток не загорался. Огонь шипел, искрил и скатывался в траву,
– Поддай жару!
Тогда Змейка поддал жару, наконец, рукопись заплевалась едкими всполохами.
Пепел и обугленный кусок тщательно собрал в кожаный мешочек – не возвращаться же с пустыми руками. Кстати, демон напомнил о себе – ошейник вдруг взорвался привычным шипящим жаром.
Горная речушка унёсла боль. Шелест трав успокоил оскал. Ветер охладил кожу. Я открыл глаза и встретил серьёзный взгляд Ёршика.
– Если утешит, – сказал он, – ошейник стильный. Оборотень – справный и видный. Хоть и обращается в муравьеда. Боги смеялись, придумывали тебя. Ты странный…
– Да ну тебя! – горло свело спазмом, но жест понятный. Ёршик усмехнулся и исчез.

Домой летел верхом на Змейке. Без особого комфорта, зато быстро. Сидеть на дракониусе приноровится надо – скользко, широко, ветром сдувает. Вот бы упряжь придумать. Парус установить, сзади – руль, как на ладье. Над пассажиром – балдахин, видел подобный на заморских слонах.
Внизу – красотища: сначала жёлтые волны пустыни, потом море, затем верхушки родного леса. Приземлились эффектно. Издалека заприметил поляну у входа в подземную избу демона Филотануса. На ней суетятся злыдни – облепили деревянную дыбу на колёсах.
Командую: – Огонь!
Змейка, умница, ливанул от души.
Хорошо горят рогатые. Ярко, задорно. С прыжками, валянием и забавными танцами.
– Злыдни! Каков мой конь, а! Куда вы? Не рады?
Видать, не рады. На обугленной поляне ни души. Лишь пыточный механизм догорает.
Вот Кощей Бессмертный подарку обрадовался. Даже из терема вышел. Обошёл вокруг Змейки три раза, потрогал пальцем зубы у всех голов, под брюхо залез. Змейка захихикал. Наконец, Кощей вылез, плюнул в ладонь и потёр чешуйки. Полюбовался в отражение. Хлопнул Змейку по когтистой лапе:
– Вот так диво дивное! – Не знал я, что Кощей умеет улыбаться. – Слуги! Гостя накормить! Чешую отполировать! Когти наточить!
Змейка завилял хвостом и тукнулся носом в костлявую ладонь. Вперевалку зашагал с облепившими домовыми и коргоруши в сторону скотного двора.
– Ну, оборотень, угодил. Говори чего хочешь!
Солнышко пригревает, лето в самой силе. Ветер пахнет спелой земляникой. Комары табунятся – быть грибному дождю.
Кощей вопросительно изогнул бровь.
Руки сами потянулись к ошейнику, но я их заткнул за пояс. Вцепился крепче. Разглядываю на небе малое облако:
– Змейка – существо уникальное, разумом наделено. Дом ему построй. Пусть живёт свободно, на равных.
Кощей молчит. Глазницы красным сверкнули.
Я пожал плечами, улыбнулся. Почтительно склонил голову.
– Добре. – Кивнул Кощей, развернулся и зашагал в терем.
Кто-то невидимый проворчал:
– Голова с лукошко, а мозгов ни крошки....
Ты прав, Ёршик, ты прав. Как в воду смотришь.