Письма к Норе

письмо первое.

Сколько оттенков зелёной листвы в распоряжении тёплого лета! Только что она блестела, переливалась и вот набежали тучи, задул ветер и густая изумрудная тень опустилась на сквер, и хляби небесные разверзлись. Дверь, которая ещё секунду назад, казалась светло-ореховой, вдруг побурела, отяжелела и по козырьку забарабанили капли, разбиваясь вдребезги. Холодная бронза дверной ручки приковала взгляд, приглашая наощупь убедиться в изысканности своего рельефа и твёрдости очертаний. И не было никаких сил отказаться от изящного соблазна, будто это была рукоять старинного оружия. Дверь легко поддалась и странные запахи нахлынули изнутри. Тусклый коридор, ещё одна дверь, помещение освещённое там и тут настольными лампами в малахитовых абажурах. Окна все настежь и влага проникающая снаружи, смешивается с благоуханием витающим в зале, и вызывает прозрачные видения. Это запах книг: некая тягучая амбра, бумажный мёд. А тут ещё клейкая липа растворилась в пасмурных сумерках и пахнуло влагой.  В самой ветхости — драгоценные нотки старины, древности и вековой затхлости. Как покороблены страницы! Какой они издают хрупкий шелест, ломкое и лакомое потрескивание. Будто их читали под низкими монастырскими сводами испещрёнными трещинами и закопчёными керосиновыми лампадами, или того хуже, коптящим осмолом. Любое пятнышко, помарка, пометка, клякса, подчёркивние и прочая неряшливость, теперь несут в себе харизму минувшего, благодаря изъяну и несовершенству. Книга источает тончайший букет: шершавый, чешуйчатый, плесневый, насыщенный, густой и пьянящий. Хочется провести ладонью по увядающей поверхности страницы, будто ты владеешь азбукой Брайля и нашупываешь любимые места. Книжный дух подмешивается к тексту и тайком остаётся в памяти, ожидая своего часа…

письмо второе

Он любит носить шляпу, плащ и ядовитого цвета шарф. Перчатки и тонкую трость. Кожаные коричневые ботинки, начищенные до блеска и широкие брюки. В таком импозантном виде можно присесть в уличном кафе за столик, повесить трость на спинку стула, положить шляпу на столешницу и медленно, щипля себя за кончики пальцев, стягивать перчатки и заказывать чашечку кофе голосом вальяжным, произнося заученную фразу на итальянском, французком или немецком. Смотря где вы оказались. Главное, языке местных обитателей — это подкупает. Нужно романтично повернуть голову в сторону канала, по которому тарахтит прогулочный катер и предоставить ветру растрепать шевелюру. Здесь по-видимому будет звучать музыка старинная, барочная.
— Видите вооон тот католический храм. Сразу за ним, через улицу, книжный магазин. Ему уже триста лет. Там мы и познакомились. Это был летний дождливый день. Я забыл зонтик в отеле и стал искать убежище, чтобы переждать.
— Но, как вы поняли, что это именно он.
— Очень просто, своей спутнице он зачитывал из раскрытой книги следующую фразу:
«Тут же стояла, грязна от раздавленных гроздьев, и Осень…»
— И что же в этой фразе примечательного?
— Только то, что он произнёс её по-русски.

письмо третье

В этом маленьком саду, во дворе дома, в самом центре старого города — оазис оцепенения. Ливень закончился также внезапно, как и начался. Стеклянные горошины капель рассыпались по траве, заблестели на клумбах и, посверкивая солнцем, всё ещё падали с карниза.  У раскрытого окна стоят два господина и беседуют. Бархатный баритон пожилого льётся, как тёмное густое вино: насыщенно и спокойно, словно в бездонный бокал, время от времени делая паузу. Сипловатый тенор собеседника, скорее из чайного сервиза: слегка нервический, пытается вставить скороговорочкой  торопливое замечание, откашливаясь — так помешивают серебряной ложечкой и звонко задевают о край. А из самой глубины вдруг возникает прекрасное бельканто: лёгкое десертное вино, с плеском, усмешками и капризными нотками.
У меня удобная позиция — прекрасный обзор. Любезный работник возвращает на лужайку плетёные кресла и столы. Он делает это неспеша, с достоинством. В нём чувствуется аристократизм и прекрасные манеры. Посмотрите на его густые бакенбарды и добрые глаза, в которых искорки влажной учтивости.

письмо четвёртое

Я уже почти засыпаю, дорогая моя. Не очень я тебя утомил своими видениями? Но чтобы отвлечься от разлуки, надобно включать фантазию, иначе сойдёшь с ума. Проще всего придумать сюжетную линию и тогда всё — пиши пропало, магии конец. Давай не будем отвлекаться и займёмся безделием (dolce far niente, дольче фар ниентэ), что может быть прекраснее. Весь день сегодняшний я повторял подвиг Геракла и вычищал Авгиевы конюшни. Нет любовь моя не подумай ничего такого, просто без тебя, я слишком быстро зарастаю грязью. Зато везде я находил признаки твоего пребывания: волшебные предметы, облегчающие труд, полезную утварь, колдовские бальзамы и масла, умащающие тело и чудесные изображения спасающие душу.
Поздно ночью я обнаружил, что совсем один и тогда тиканье часов составило мне компанию:

Всё спорят с тишиной в квартире
Часы — мишень для взоров мельком,
Чуть слышные и в этом тире
Они ступают шагом мелким.
Стальных цепей, чугунной гири
В них нет, но тоненькие стрелки
Всё метятся, как в перестрелке,
Забыв о мире…

Не хватает изящества. Но вдали от тебя, моя прекрасная Эвтерпа, я несовершенен!
Итак ночь, и пурпурные отблески густых теней…тут то самое время обвинить меня в дальтонизме, любимое твоё занятие, душа моя. Но мне есть, что на это ответить, ибо здесь, как никогда подходит фраза — я так вижу! Ха-ха! Итак, о чём это я? Ах, да — ночь и кобальтовые облака, какие? пурпурные? Какая разница, дело то вобщем не в них, хотя в них тоже. Кажется я запутался. Ненаглядная моя, умеешь ты сбить с толку. Я потерял нить Ариадны из этого лабиринта одиночества, поэтому цепляюсь за каждую мелочь, ведь нет ничего важнее мелочей, Ватсон. Видишь, какой бред я несу. И этот мотылёк, или, о, ужас — моль, вобщем-то — ночная бабочка (хотя энтомологи не согласны с таким определением). Да, опять отвлёкся, но сколько коварства в этом ветхом трепещущем на сквозняке комочке, учитывая твой меховой гардероб, который ты оставила на моё попечение. Хлоп! И досадный промах. Целые аплодисменты хлопов, нежнейшая моя, и всё в пустую. Но не сомневайся, капризная моя, я с ней ещё разберусь. Зато какие парные рифмы она мне подарила, только послушай:

И пролетела моль
И прежде чем во тьме
Пропасть, не чуя боль,
Изобразила мне
Два раза: ноль и ноль
Как направленье вне.
Туда, где эта роль
Ей вспомнится во сне.

Трудно отделаться от всех этих звуков пронзающих ночь беспорядочно и безобразно. Тогда я засыпаю, как мне кажется уже до утра, и мне снится местность, где нет ничего лишнего, только сверчок и шелкопряд:

Там в тишине ночной сверчок
Цепляет слух, как на крючок.
А шелкопряд, плетя свой шёлк,
Окутан в кокон, как в мешок.

Это сон. Июль. Жара. Рифма становится навязчивой и однообразной. Ты же скоро прилетишь, а кто-то сегодня опять улетает. Наверно уже прилетели. Спокойной ночи, любимая:

Гул летящего самолёта —
Будто по небу катит кто-то
Вагонетку и эта нота,
Многотонного звука квота
Вырывается, как из грота.
Фюзеляжа блестит позолота
На рассвете, как капля пота…

Спокойной ночи, любимая…

PS Ах, да! Ты не поверишь, где я её нашёл, на дне стакана с чаем. Бедняжка, она ведь тоже летит на свет, хоть и моль! А стакан стоял как раз под настольной лампой. Так что не беспокойся за свой гардероб!

PPS Приятных снов, нежнейшая…

23.07.22