Баденский затворник

                Повесть о поэте Жуковском
               
                «До Жуковского на Руси никто и не
                подозревал, чтоб жизнь человека могла
                быть в тесной связи с его поэзией и чтоб
                произведения поэта могли быть вместе
                и лучшею его биографией»

                Виссарион Белинский
                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
               
   Лето 1851 года в Баден-Бадене; выдалось на редкость солнечным и мягким. Впрочем, тепла и солнца здесь, на юге Германии, в благодатной долине, окаймлённой живописными горными лесами Шварцвальда и волнообразной грядой предгорий Вогезов, хватало в любое время года. Приезжавшим сюда со всех концов Европы курортникам нравился этот приветливый городок, известный со времён Римской империи как Цивитас Аурелия Аквензис. Он славился свои-ми целительными источниками, пышными виноградниками, душистыми розами, вековыми легендами и сказаниями. Правда, прозябавшие в средневековом невежестве местные крестьяне приспособи-ли римские термы для вымачивания свиных туш, но в просвещённый век этому обычаю местные маркграфы положили конец.
   В погожие дни на улицах и площадях курортного города часто появлялся приветливого вида немолодой господин, с открытым ли-цом и задумчивыми карими глазами. Он был немного грузен в силу возраста. Его голова была слегка наклонена вправо: будто к чему-то прислушивался. Его манеры были приятными, а одежда изящной. Этого господина можно было принять за немца или француза, если бы не русская речь, звучавшая вперемежку с речью немецкой и французской. Он прогуливался пешком или в открытой коляске. Рядом с ним иногда была его молодая супруга с двумя очаровательными детьми, но чаще кто-нибудь из слуг. Многие его узнавали. Иногда ему встречались знакомые, и он о чём-то с ними учтиво беседовал.
   Человека этого звали Василий Андреевич Жуковский. Он был известным в России поэтом-романтиком и педагогом-наставником наследника русской короны, великого князя Александра Николаевича Романова. Жуковский имел чин действительного тайного совет-ника, звание академика Императорской Академии наук, был награждён многими орденами России и европейских государств, но никогда и не перед кем не выказывал своего превосходства.
За свою жизнь старый поэт многое повидал, но не перестал вос-хищаться великолепием древних руин и старинных сооружений, которых в окрестностях Баден-Бадена было великое множество. Пристрастия к средневековому миру, к сказаниям о рыцарях и их замкам, к духам и приведениям с юности ярко отразились в его твор-честве. Романтической области поэзии он посвятил многие годы своей жизни. И многие годы был популярен у молодёжи как автор геро-ических баллад, элегий и эпических произведений, как певец возвышенных чувств и высоких стремлений. Молодёжь подражала ему в сочинении рыцарских историй, в рисовании многочисленным к ним иллюстраций: средневековых замков, рыцарских поединков, древ-них гробниц, таинственных русалок…
   Он остро чувствовал не только старину, но и окружающую при-роду, благодарил Творца за то, что он создал мир таким, как он есть. Жуковский всецело напрягал свой поэтический талант для того, чтобы максимально использовать возможности родного слова как средства передачи красоты и величия природы. «Но что наш язык земной пред дивною природой!» – часто повторял Жуковский, восторгаясь её гармонией и совершенством.
   Как восхитительно чудесен был старинный баденский парк и дендрарий в самом центре города! А тенистая Лихтентальская ал-лея, протянувшаяся по русским меркам более чем на две версты вдоль западного берега рождённой в горах речки Оос, украшенной изящными мостиками, цветами и зеленью. Когда-то на её месте была просёлочная дорога. Со временем дорога превратилась в парковую аллею, манящее место для прогулок среди каштанов, магнолий, лип, дубов и клёнов. Каждое дерево здесь поэтическое и вдохновляющее. Знатоки утверждали, что в парке их насчитывается более трёхсот видов.
   Когда с Жуковским на прогулке были дети, он говорил им полу-шутя-полу-серьёзно:
  – Вы думаете, что это просто деревья? Подойдите к ним поближе. Рассмотрите их внимательнее. Эти деревья волшебные, они уме-ют говорить…
  – А как они говорят, на каком языке? – спрашивали дети?
  – На языке, понятном всем людям мира, – отвечал Жуковский, – на языке добра, правды и любви.
   – А тюльпанное дерево здесь тоже растёт?
   – Конечно. Только подходить к нему надо осторожно. Вокруг него всегда вьётся множество пчёл, а они, как известно, имеют острое жало.
   О тюльпанном дереве и связанной с ним истории дети знали из стихотворного переложения на русский язык сказки братьев Гримм, сделанного Жуковским специально для них.
   А как прекрасны были окрестности Баден-Бадена. Туда добирались на лошадях. Панорамная дорога Panoramaweg многокилометровым кольцом опоясывала город. Она проходила через территорию древних рыцарских замков, через ущелья и возвышенности, ми-мо водопадов и древних кельтских святилищ…
   – Смотрите, смотрите, мои милые! Вы видели, кто пробежал сейчас мимо нашей коляски?
   – Кто, кто пробежал? – спрашивали наперебой дети. – Мы нико-го не видели…
   – Как же вы пропустили? Досадно! Это был Кот в сапогах! Когда встретим его следующий раз, обязательно поприветствуйте его! Он добрый волшебник!
   – Это ты, это ты у нас добрый волшебник, папочка. Столько вся-ких сказок сочинил! Таких интересных, таких волшебных!..
Вся местность несла на себе отголоски преданий, легенд, сказок, дошедших из глубины далёких веков и близких сердцу русского по-эта. Прекрасный знаток русского и немецкого фольклора, Жуков-ский находил много общего в традиционной культуре народов Рос-сии и Германии. Бывая на Panoramaweg, поэту порой казалось, что он слышит льющуюся откуда-то из бесконечности чарующую музы-ку маэстро Карла Вебера. Ах, да! Музыка льётся из Волчьего ущелья. Свою знаменитую оперу «Вольный стрелок» композитор создал на основе народных преданий о «чёрном охотнике», жившем когда-то в этих заповедных местах, совсем недалеко от Баден-Бадена.
   С Волчьим ущельем связана и легенда о двух скалах с плоскими вершинами, стоящих друг против друга в междуречье Оос и Мург. Они видны были издалека. Народ назвал эти скалы кафедрами Ан-гела и Дьявола, сочинив местное предание о вечной, непримиримой борьбе добра и зла за людские души. Рассказывают, что было время, когда Дьявол сдал свои позиции перед Богом: число греховных душ в народе пошло на убыль. Не нравилось это Дьяволу и очень его злило. Однажды, страдавший от депрессии хозяина слуга, дал Дья-волу совет выступить с обращённой к сынам человечества проповедью и завоевать тем самым себе поклонников.
   Отправившись в путь в поисках места, где была бы услышана его проповедь, Дьявол набрёл на стоящую недалеко от Баден-Бадана скалу с плоской вершиной и выбрал это место как кафедру для проповеди. Красноречив и убедителен был Дьявол в обращении к людям, описывая естество и прелесть порочной жизни. И многие тогда поддались соблазну и восславили Дьявола.
   Нечистый уже приготовился праздновать победу, когда на соседней скале-близнеце возник облик небесного Ангела в лучистых белоснежных одеждах, с пальмовой ветвью в руках. Убеждённо и страстно донёс он до людей великую божью правду. Поражённая словом Божьим толпа пала ниц перед небесным посланником. И ма-ло осталось тех, кто был верен Дьяволу. Поняв, что ничего не добил-ся в своём обращении к людям, Дьявол позорно бежал назад, в пре-исподнюю.
   В конце XIX столетия жители Баден-Бадена весьма остроумно пометили эти места. На стороне кафедры Ангела они установили гранитный крест с именем местного епископа, совершившего немало добрых дел, а на стороне кафедры Дьявола поставили монумент Кайзеру Вильгельму I, посетившему курорт в 1886 году для лечения на водах.
   Рассказывая детям местные легенды, Жуковский подводил их к Питьевому павильону, украшенному прекрасным фрескам с изображением персонажей баденских легенд. Вот белокрылый Ангел, до-носящий Божье слово до людей, толпящихся у подножия его кафедры, вот Русалка лесного озера, а вот славный рыцарь фон Ибург, влюбившийся в каменное изваяние и забывший свою невесту… Эти фрески выполнил прекрасный мастер живописного дела, камерный портретист Якоб Гетценбергер, а эскизы фресок создал Мориц фон Швинд, автор интерьеров Венской оперы. Павильон был построен и расписан совсем недавно, в начале 1840-х годов. Неторопливо пить минеральные воды и любоваться фресками любили все, кто посещал Баден-Баден.
   Во времена Жуковского посещение этого курортного города считалось для европейцев чуть ли ни обязательным. По правилам хорошего тона, сюда съезжалась «на воды» элита со всей Европы. В её числе коронованные особы, герцоги и графы, министры и дипломаты, генералы, известные писатели, поэты, художники, композиторы. Недаром ещё в начале века, несмотря на свои незначительные размеры, Баден-Баден был наречён «летней столицей Европы». Иногда его называли «летним Парижем». Здесь действительно многое напоминало Париж: и роскошные балы, и концерты мировых знаменитостей, и светские интриги, и дамы полусвета…
                ***
   Среди русской придворной аристократии Баден-Баден стал особенно популярен после брака в 1793 году будущего императора Александра Павловича с баденской принцессой Луизой, в православии – Елизаветой Алексеевной. Впоследствии традиции династических браков продолжились. В 1841 году наследник русского престо-ла великий князь Александр Николаевич женился на баденской принцессе Софии Марии Гессен-Дармштадтской, известной как императрица Мария Александровна. Его младший брат, великий князь Михаил Николаевич, состоял в супружестве с баденской принцес-сой Цецилией – великой княгиней Ольгой Фёдоровной. Родство местных маркграфов с Домом Романовых превратило Баден-Баден в русскую слободу на немецкой земле.
   В городе часто мелькали фамилии представителей родовитой российской знати: Васильчиковы, Волконские, Голицыны, Горчаковы, Демидовы, Долгоруковы, Меншиковы, Нарышкины, Трубецкие, Шереметевы… На термальных водах Баден-Бадена залечивали свои раны русские офицеры, герои Отечественной войны 1812 года – Михаил Барклай де Толли, Михаил Милорадович, Пётр фон Па-лен… Люди во славу которых Жуковский создал своего «Певца во стане русских воинов».
   Как давно это было! Когда Наполеон Бонапарт пошёл на Русь, Жуковский в чине поручика первого пехотного полка встал под знамёна Московского дворянского ополчения. В день Бородинской бит-вы находился в резерве, в двух вёрстах от места боя, готовый по первой команде пролить кровь за веру, царя и отечество. Затем была объятая пожарами Москва, лагерь в Тарутино, где Жуковский написал своего «Певца», поимённо прославив всех живых и погибших героев войны. Причастность к великим событиям российской исто-рии была предметом его особой гордости…
   Жуковский был не первым из отечественных литераторов, кто открыл для себя Баден-Баден. Но и не последним, разумеется. Свой след здесь оставили многие русские прозаики и поэты.
   Несколько лет назад, прогуливаясь по Дюссельдорфу, где жил тогда Жуковский, гостивший у него Гоголь, почему-то вспомнил Ба-ден-Баден и стал делиться своими впечатлениями о городе.
   – Я бывал в Баден-Бадене, – поддержал разговор Жуковский. ¬– Первый раз в 1827 году, проездом в Париж. А Вы, любезный Нико-лай Васильевич, помнится, не только природой там любовались. Говорят, в 1836 году приехали на три дня, а задержались на три не-дели. – Правда ли это?
   Гоголь рассмеялся:
   – Забавная была история, любезный Василий Андреевич. Мне так понравилось там, что даже перед маменькой пришлось отчитываться, почему задержался. Меня там соотечественники полонили. Среди них оказались и хорошие знакомые по Петербургу. Очень уж упрашивали меня почитать им вслух моего «Ревизора», да и «Запис-ки сумасшедшего». Вот то-то смеху было… А в местной газетёнке «Europa» «Тараса Бульбу» пропечатали…
   – Говорят, там компот Вам варила самолично княжна Варвара Николавна Репнина?
   – Не скрою, было и такое. Варвара Николавна – редких сердечных свойств женщина. Мы с ней частенько письмами обмениваем-ся…
   – Вы и на следующий год туда пожаловали, не так ли? Уж не компота ли отведать, – дружески съязвил Жуковский.
   – Да, пожаловал, – утвердительно кивнул головой Гоголь. – Живительны целебные силы местных минеральных источников. Каждый бы год ездил, была бы возможность, хотя Италию люблю всем сердцем, особенно Рим. Мне кажется, что я родился римлянином…
   – Что и говорить, мой друг, Рим Римом, а Баден-Баден – сторона Божия, перевел разговор Жуковский.
   …Когда и Гоголя, и Жуковского уже не было в живых, в Баден-Баден русские литераторы зачастили. Причём самые талантливые и известные. В Европе разрасталось сеть железных дорог, развивалось пароходное сообщение. Добираться до города стало гораздо удоб-нее, чем на почтовых дилижансах. К тому времени Баден-Баден приобрёл новую славу, которая затмила славу водного курорта. Он стал европейской столицей азартных игр. Они были разрешены здесь и раньше. Ещё в 1748 году несколько местных трактирщиков получили от курфюрста право на проведение азартных игр в своих заведениях. В 1855 году здесь открылось знаменитое казино, мало в чём уступавшее игорным заведениям Монте-Карло в княжестве Монако. Его оформление было по истине великолепным. Игорные залы декорированы в стиле королевских дворцов XVIII века. Люстры доставлялись из Парижа, фарфор привозили курьеры из Пекина и Мейсена. Над фресками трудились лучшие европейские мастера.
   В 1856 году сюда приезжала восходящая звезда русской лите-ратуры граф Лев Николаевич Толстой. Он только что вернулся с Крымской войны, где участвовал в обороне Севастополя. В Баден-Бадене Толстой встретил поэта Якова Полонского. Тот предупредил:
   – Не советую вам, граф, пытать счастье за игорным столом и связываться с местной публикой.
   – А чем она хуже нашей, столичной, Яков Петрович?.. 
Толстой был молод и беспечен: дни он проводил в казино, а ве-чера в обществе салонных барышень в Obersteinschloss. Будущий автор «Войны и мира» и «Анны Карениной» оставил в Баден-Бадене всю свою наличность. По словам его брата Николая, Лев Николае-вич настолько здесь «профершпилился», что, покупая билет на родину, был вынужден занять талер у встреченного знакомого.
   В 1863 году в Баден-Бадене поселился Иван Сергеевич Тургенев. Он приехал сюда вслед за Полиной Виардо, которая к тому времени оставила сцену. Построил вблизи её семейной виллы оригинальный дом, напоминающий замок c аспидной островерхой кры-шей, балконом, большим залом, просторными комнатами. Изящные стеклянные двери вели на полукруглую террасу с видом на внутренний парк. Потом продал этот уютный дом Луи Виардо, мужу своей возлюбленной, и жил в нём на правах арендатора. Тургенев провёл здесь восемь счастливых лет жизни, написав повесть «Призраки» и роман «Дым», действие которого происходило в Баден-Бадене. Он многое сделал для того, чтобы ближе познакомить Западную Евро-пу с русской культурой. Дом на Фремергсбергштрассе был русским культурным центом курортного города.
   Дважды побывал в Баден-Бадене Фёдор Михайлович Достоевский. И почти всё время проводил в казино. В романе «Игрок», написанном после первого посещения Баден-Бадена, он описал всё пережитое. Пять недель подряд пытал Достоевский счастья в игорном доме. Проиграл в казино припасённые деньги, свой костюм, обручальные кольца и даже платье своей молодой жены Анны Григорьевны. Да ещё, ко всему прочему, в этом городе он окончательно рас-сорился с Тургеневым. Их встреча в Баден-Бадене, как вспоминала жена Достоевского, обострила взаимное раздражение, которое накапливалось годами.
   – Вы, Иван Сергеевич, жеманный либерал, совершенно не пони-мающий России, – закончил неприятный разговор с Тургеневым Достоевский.
   – А у вас, любезный Фёдор Михайлович, через каждые две страницы герои в бреду, в исступлении, в лихорадке. Ведь этого в жизни не бывает! – ответил
Тургенев.
   На том и разошлись.
   Тем не менее, в Баден-Бадене любили русских. Местная газета однажды призналась: «Ни одна нация не может сравниться с ними касательно вежливости, хорошего вкуса, элегантности и либеральных взглядов…» А ещё, в отличие от европейцев, они сорили здесь деньгами…
                ***
   В тот летний день 12 июля 1851 года Жуковский прогуливался по Баден-Бадену лишь в сопровождении слуги. Он прощался с этим городом, надеясь, что эта прогулка будет последней. Послезавтра утром со всем своим семейством он отправится в дорогу, в Россию. Упакованы вещи, книги, дорожные чемоданы. Он ждал этого дня долгих десять лет. Все эти годы он несколько раз строил планы отъезда на родину, однако по разным причинам они срывались. То пло-хое самочувствие жена и её долгое лечение, то маленькие дети, то холерная эпидемия 1848 года и карантин в России...
   Годы эти дались ему нелегко, но, в общем-то, он был счастлив. Что значили они в его жизни? Медленно шагая по улицам и площадям Баден-Бадена, Жуковский пытался осмыслить прожитое и пережитое, перебирая в памяти события и эпизоды последнего десяти-летия. И всё хорошее, что было и отразилось на душе радужным светом, и всё, что прибавило душевных ран, сердечной боли, что вызывало, подчас, тоску и уныние.
   Прощай Баден-Баден, прощай Дюссельдорф, прощай Франкфурт-на-Майне, прощай Германия. Здравствуй родная русская зем-ля! Скоро увижу тебя… Москву, Белёв, родное Мишенское…
                ЧАСТЬ ВТОРАЯ
               
   С юношеских лет Жуковский любил Германию – страну Гёте и Шиллера, Лессинга и Канта, Баха и Генделя. За долгую, наполнен-ную трудом и творчеством жизнь он немало перевёл на русский язык с немецкого. Критик Виссарион Белинский как-то заметил: «Жуков-ский сделал немецкую поэзию родной для русского читателя». Сам же поэт считал себя родителем на Руси немецкого романтизма и по-этический дядька чертей и ведьм немецких и английских…
   Германия отблагодарила российского стихотворца гостеприимством, подарила немало добрых друзей. Здесь он наконец-таки ре-шил главный нерешённый вопрос своей жизни – обрёл семью, же-нившись на двадцатилетней Елизавете Рейтерн, старшей дочери своего давнего друга немецкого художника Герхардта (Евграфа) фон Рейтерна и его жены Шарлотты.
   Рейтерн был сыном камергера Саксонского двора, выходцем из знатного, но обедневшего остзейского рода. Образование получил в училище при лютеранской церкви Петра и Павла в Петербурге, слушал лекции в Дерптском университета. Незадолго до нашествия на Россию армий Наполеона поступил на военную службу. В чине поручика Александровского гусарского полка участвовал в заграничном походе русской армии. В битве народов под Лейпцигом лишил-ся правой руки. Научился рисовать одной левой. В 1814 году в Вей-маре познакомился с выдающимся поэтом Германии Иоганном Вольфгангом Гёте, который распознал у Рейтерна талант художни-ка и посоветовал серьёзно заняться живописью.
   Рейтерн и Жуковский познакомились и подружились в Эмсе, в 1826 году на почве общей любви к изобразительному искусству. Живописные работы Рейтарна необычайно понравились Жуковскому, и он представил их императрице Александре Фёдоровне. В конце 1830-х годов, благодаря поддержке Жуковского, Рейтерн стал при-дворным художником русского императорского двора и членом Императорской Академии художеств.
   В течение многих лет семейная жизнь Жуковского как-то не складывалась. В юности он был страстно влюблён в свою племянницу и ученицу Машу Протасову, ответившую ему взаимностью. Он дважды сватался, но воля её матери, Екатерины Афанасьевны Протасовой, была непреклонной: «По родству эта женитьба невозможна!» История первой любви окончилась тем, в 1816 году Мария Ан-дреевна Протасова вышла замуж за профессора Дерптского универ-ситета милейшего Ивана Филипповича Мойера. Он знал о её чув-ствах к Жуковскому, но будучи человеком благородным, был в бра-ке эмоционально сдержан, и никогда её ни в чём не упрекал. Стра-дали все трое: Жуковский, Мария Андреевна и её муж. Мария умер-ла при вторых родах, произведя на свет мертворождённое дитя. Её двухлетняя дочь Екатерина осталась сиротой. Эта трагедия, случившаяся в марте 1823 года, потрясла Жуковского. Он долго не мог с этим смириться.
   Как самую дорогую реликвию, как талисман счастья хранил Жуковский письма Маши и среди них то, которое было написано на четвёртый год её супружества и за два года до её смерти. В нём бы-ли такие строки: «Ангел мой Жуковский! Где же ты? Всё сердце по тебе изныло. Ах, друг милый! Неужели ты не отгадываешь моего мучения? Бог знает, что бы отдала за то, чтобы видеть одно слово, написанное твоей рукой, или знать, что ты не страдаешь. Ты моё первое счастье на свете… Не вижу, что пишу, но эти слёзы уже не помогают! – Я вчера ночью изорвала и сожгла все письма, которые тебе писала в течение этого года. Многое пускай останется неразделённым! Я хочу только быть спокойна на твой счёт – отдаю с радо-стью наслаждение. Ах, Боже! Дай мне моего Жуковского! Брат мой! Твоя сестра желала бы отдать не только жизнь, но и дочь, за то, что-бы знать, что ты её ещё не покинул на этом свете!..»
   Первая любовь заставила Жуковского пройти длинный путь духовного развития, которое коснулось даже его взглядов на поэзию. Светлая и пронзительно-грустная история.
   За две недели до венчания с Елизаветой Рейтерн, специально заехав в Дерпт, Жуковский пришёл на русское кладбище, на могилу Маши и долго стоял под моросящим весенним дождём перед чугунным крестом с бронзовым барельефным распятием. В душе еще жили строки, рожденные почти двадцать лет назад, в тот год, когда ее не стало.
             Ты удалилась,
             Как тихий ангел;
             Твоя могила,
             Как рай, спокойна!
             Там все земные
             Воспоминанья,
             Там все святые
             О небе мысли.
   В тридцать два года, будучи на придворной службе, Жуковский влюбился во фрейлину императрицы-матери Марии Фёдоровны, очаровательную графиню Софью Александровну Самойлову. Она была женщиной спокойной, хорошо воспитанной и неотразимо привлекательной. К тому же блестяще образованной, знавшей толк в русской и мировой литературе, умевшей завораживать и мужчин, и женщин. Он прислушивался к звуку её шагов, обожал волшебный шелест её платья. У него по-особому билось сердце, он бледнел и краснел, когда они были рядом, когда слышал её певучую южнорусскую речь. Он писал ей восторженные стихи, хотя не очень глубокие и откровенные. Скорее – полушутливые. Как бы прощупывая её к себе отношение.
   Она отвечала Жуковскому взаимностью, принимала робкие ухаживания и обращённые к ней мадригалы. Влюблённость поэта грозила перерасти в глубокое чувство. Но этого не произошло. На этом Жуковский остановился, прервав отношения с графиней. Он ещё лелеял в душе воспоминания о первой любви и вполне трезво полагал, что графине он не пара. Ко всему прочему Самойлова при-ходилась внучатой племянницей светлейшего князя Григория По-тёмкина. Хотя не известно, как могли бы сложиться обстоятельства их дальнейшей жизни.
   В один из дней произошло совершенно нелепое объяснение: она ждала от Жуковского слов любви и признания. А он вместо этого сказал, что его не так поняли, приняв предложение дружбы за влюблённость. У неё на ресницах готова была показаться взволнованная слеза. Но графиня умела себя сдерживать: этого требовал придворный этикет.
   В Самойлову был влюблён и приятель Жуковского, гвардейский офицер, участник Бородинской битвы Василий Алексеевич Перовский, адъютант великого князя Константина Павловича. Их сдружи-ло то, что оба были бастардами, внебрачными детьми, Перовский – сыном сенатора Алексея Кирилловича Разумовского, Жуковский – сыном помещика Афанасия Ивановича Бунина. Они часто сидели рядом за большим фрейлинским обеденным столом и ловили взгляды очаровательной графини. После каждого её взгляда лепили шарики из хлебного мякиша. Под конец трапезы у тарелок Жуковского хлебных шариков было гораздо больше, чем у тарелок Перовского.
   Окружающие злословили по этому поводу: Жуковский велико-душно «уступил» свою возлюбленную приятелю. Но Самойлова не приняла ухаживаний Перовского. В 1821 году она вышла замуж за юного графа Алексея Алексеевича Бобринского, внука императрицы Екатерины Великой, и была вполне счастлива в браке. На плодородных малороссийских землях, полученных Бобринским в качестве приданого за графиней, они устроили плантации сахарной свёклы, и вскоре стали крупнейшими в России сахарозаводчиками. Такова проза жизни!
   О женитьбе Жуковский начал всерьёз подумывать в начале 1830-х годов. Он был уверен, что способен ещё любить, создать се-мью. В одном из писем к племяннице Анне Петровне Зонтаг, жившей с мужем на юге России, рассуждая о своей жизни, Жуковский при-знавался: «…Нынче мне стукнуло 49 лет и пошёл пятидесятый – плохо. Я не состарился и ещё, так сказать, не жил, а попал в старики. Жизнь моя вообще была так одинакова, так на себя похожа и так однообразна, что я как будто не покидал молодости; а вот уже надобно сказать решительное прости этой молодости, и быть стариком, не будучи старым».
                ***
   Элизабет фон Рейтерн, ставшую в супружестве Елизаветой Евграфовной Жуковской, поэт впервые увидел, когда она была ещё подростком. Часто бывая в доме художника, где его обожали, подмечал, как она растёт. А когда, по прошествии лет, разглядел в ней уже сформировавшуюся вполне, стройную русоволосую 18-летнюю красавицу с античным профилем, без раздумий и объяснений, пре-небрегая русской традицией благочестия отслужить в канун сватов-ства молебен Иверской Богоматери, попросил у Рейтерна её руки. Вернее, как бы, между прочим, в разговоре, гуляя по парку, робко произнёс:
   – Знаешь, что я думаю, Герхард? Мне кажется, что я был бы счастлив, если бы твоя старшая дочь стала моею женою!..
   Эти слова настолько удивили Рейтерна, что он принял их за не-уместную шутку:
   – Какая странность так думать о ребёнке?..
   Жуковский хотел возразить, сказать, что Элизабет уже взрослая, а не ребёнок, что ей уже 18 лет. Но промолчал, переведя разговор на другую тему.
   Опечаленный отказом Жуковский написал поэтическую молит-ву:
                О, молю тебя, создатель,
                Дай вблизи её небесной,
                Пред её небесным взором
                И гореть и умереть мне,
                Как горит в немом блаженстве,
                Тихо, ясно угасая,
                Огнь смиренная лампады
                Пред небесною Мадонной.
   Через год, отбросив все запреты и условности, он посватался по-вторно. Родители девушки уже не были столь решительны в отказе. Рейтерн, обязанный Жуковскому тем, что получал особый пансион от царского двора за заслуги перед Россией, заявил дочери: «Эльза, ты взрослая и всё должна решить сама!» И она решила, не задумываясь, сказав «да». Целый год в тягостном ожидании она ждала это-го события. Почти сорокалетняя разница в возрасте не помешала ей принять предложение Жуковского, протянуть ему свою руку и пойти с ним под венец.
Не иначе как помогла молитва…
   Но помогла не только молитва. Дочь немецкого художника испытывала к русскому поэту необъяснимое влечение. Впоследствии, в своих воспоминаниях, она призналась, что полюбила Жуковского, как своего суженого, когда ей было 12 лет. До этого она знала его лишь по портрету, написанному отцом. Это произошло на Женевском озере, где поэт проводил лето для поправления здоровья. Мысль, что она может быть счастлива с этим человеком, поселилась в её девичьем воображении с первой минуты, как она только его узнала. Жуковский поразил её человеческим благородством, удиви-тельным дружелюбием и исключительной скромностью. Может быть в основе её отношения к нему лежало лютеранское воспитание: любить надо того, кого посылает тебе судьба?
   Уезжая на родину, Жуковский подарил своей избраннице часы, которые когда-то ему подарила Наташа Киреевская, сказав при этом по-французски:
   – Позвольте, Элизабет, подарить вам эти часы. Часы показывают время. Время есть жизнь. Вместе с этими часами я предлагаю вам мою жизнь целиком. Принимаете вы её?
   – Да, принимаю! – ответила она тихо, опустив глаза.
Несколько дней кряду Жуковский пытался изложить в письме к родственникам свое решение жениться. Все как-то не получалось убедительно.
   В письме к своему воспитаннику, великому князю Александру Николаевичу из Дюссельдорфа, где прошло объяснение с девицей Рейтерн, Жуковский писал: «Судьба моя решена: молодая моя неве-ста подала мне руку прямо от сердца и я с глубокой благодарно-стью к Богу верю, что буду иметь в ней надёжного, любящего товарища на весь остаток жизни, на ясные и тёмные дни». А в письме родным Жуковский признавался: «Старшая дочь Рейтерна, 19-ти лет, была предо мною точно как райское видение, которым я любо-вался от полноты души, просто, как видением райским, не позволяя себе и мысли, чтоб этот светлый призрак мог сойти для меня с неба и слиться с моею жизнью. Я любовался ею, как образом Рафаэлевой Мадонны, от которой, после нескольких минут счастья, удаляешься с тихим воспоминанием».
   После расставания в Дюссельдорфе были долгие семь месяцев томительной разлуки. Дела в Петербурге требовали своего завершения. Жуковский вышел при дворе в отставку, получил пенсион и вы-сокий чин действительного тайного советника. А в Дюссельдорф летели его нежные и волнующие, полные экспрессивности, письма к невесте. Всего их было написано 28. Много лет спустя, вспоминая эти письма, Елизавета Евграфовна Жуковская писала: «…И что это за письма! В них-то излилась душа его вполне, как она есть».
   Ответные письма не заставляли себя долго ждать. Когда Жу-ковский открывал эти письма, он называл их ангельскими, его руки дрожали, а сердце трепетало. Невеста поражала его живостью ума и искренностью чувств. Переписка сблизила и по-настоящему по-дружила будущих супругов. В те месяцы он просил Бога только об одном, чтобы позволил пожить ещё на свете, ибо жизнь казалась ему прекрасной. То благо, которого всегда желала, но не имела его душа, нашлось само собой на далёких от России рейнских берегах. 
   При возвращении в Петербург Жуковский привез с собой портрет невесты, выполненный в Дюссельдорфе известным живописцем и портретистом Карлом Зоном. Друзья и близкие поэта, узнав об этом, захотели непременно взглянуть на его избранницу. Жуковский охот-но предоставил им такую возможность, выставив портрет на самом видном месте своего кабинета. Познакомившись с портретом Элизабет Рейтер, Петр Александрович Плетнев, друг и преемник Пушкина по изданию «Современника», известный поэт и критик, профессор и ректор Императорского Петербургского университета писал: «Во-образите идеал немки. Белокурая, лицо самое правильное, потупленные глаза, с крестиком на золотом шнурке; …невыразимое спо-койствие: мысль, ум, невинность, чувство – всё отразилось на этом портрете, который я назвал не портретом, а образом. Точно можно на нее молиться. Самая форма картины, вверху округленной, с голу-бым фоном – все производит невыразимое впечатление».
   В один из дней, возвращаясь в одной карете с Плетневым после дружеского вечера в салоне Карамзиных, Жуковский уточнил некоторые детали, касавшиеся его невесты и ее портрета:   
   – Она не мечтательна, у нее совсем ясный ум. Росту она немножко ниже меня. Портрет писался тогда, когда я читал ей книгу. Глаза у нее темно-серые…
   Новый 1841 год Жуковский встретил у Петра Андреевича Вяземского, в компании с Михаилом Юрьевичем Виельгорским, Ива-ном Андреевичем Крыловым и Петром Александровичем Плетневым. В один из новогодних дней, встретился с министром просвещения Сергеем Семеновичем Уваровым, старым приятелем по литературному обществу «Арзамас». По-дружески попросил его помочь издателю А. Ф. Смирдину, оказавшему на грани банкротства. Через неделю уехал в Москву, чтобы заранее проститься с родными и близкими друзьями. Пробыл здесь почти два месяца. Вдоволь наговорился и обменялся жизненными и творческими планами с племянницей и лучшей подругой Авдотьей Петровной Елагиной, в первом браке Киреевской, и ее сыновьями – братьями Киреевскими и Елагиными. В ее доме встретился с доктором И. Ф. Мойером, мужем умершей Маши, с ее матерью, сестрой Жуковского по отцу Екатери-ной Афанасьевной Протасовой, разрушившей когда-то его надежды на счастье, племянницей Катей Воейковой.
   Почти каждый божий день проходили встречи с многочислен-ными друзьями и знакомыми, цветом московского общества: фило-софами, писателями, поэтами, театральными деятелями, профессорами Императорского Московского университета. В свою записную книжку Жуковский внес имена П. Я Чаадаева, М. П. Погодина, С. П. Шевырева, М. С. Щепкина, М. Н. Загоскина, А. Н. Верстовского, П. В. Нащокина, Ф. И. Толстого («Американца»), Д. Н. Свербеева, И. И. Давыдова, С. М. Усова...
   Запомнились интереснейшие беседы с Алексеем Степановичем Хомяковым – о живописи, об освобождении крестьян, о железных дорогах, о философии Гегеля… «Великий спорщик Москвы», как называли Хомякова современники, был не только идейным вождем славянофилов и прекрасным поэтом, но и человеком, обладавшим уникальными знаниями и феноменальной памятью. Каждая встреча с ним Жуковского была событием неординарным, памятным и приятным.
   Понравилось чтение Павлом Нащокиным, московским другом Пушкина, его воспоминаний о поэте. «Человек ума необыкновенного и душевной доброты несказанной», как говорили о нем современники, Павел Воинович, был дружен с Пушкиным много лет. Ещё в 1832 году Пушкин побудил его писать «мемории» в виде дружеских писем к нему. На их основе и сложились воспоминания.
   Рассказами Нащокина о Пушкине Жуковский был немало растроган. А в конце встречи произнес:
   – Если бы Пушкин был посерьезнее, какую бы пользу мог принести отечественной словесности!..
   Одним из первых, с кем встретился Жуковский в Москве, был московский старожил, профессиональный военный, служивший когда-то директором Медицинского департамента Министерства внутренних дел, Александр Михайлович Тургенев. Ему было около 70, но он прекрасно выглядел, не утратил интереса к жизни и веселого нрава. Познакомились они с Жуковским давным-давно и радовались каждой встрече. Вот и на этот раз, одной встречей не обошлось. Тургенев рассказывал с присущим ему юмором истории из своей жизни, а один день посвятил рассказам о недавно скончавшемся легендарном архимандрите Фотии и его «духовной дочери» графине    А. А. Орловой-Чесменской. Об истории их отношений, с легкой руки А. С. Пушкина, знала вся Россия. По рукам ходила злая пушкинская эпиграмма:
             Благочестивая жена
             Душою Богу предана,
             А грешной плотию
             Архимандриту Фотию.
   Наряду с пушкинской эпиграммой, по России ходили и анекдотические истории о графине Орловой и Фотии, рассказывать которые Тургенев был большим мастером.
В суматошной Москве Жуковский попутно улаживал свои имущественные дела и благословил на долгую жизнь новый учёно-литературный журнал «Москвитянин», в котором впоследствии часто печатался.
   Вернувшись в начале марта в Петербург, тепло простился с цар-ским семейством, заверив всех, что уезжает ненадолго, а всего лишь на каких-нибудь два-три года. Приступил было к распродаже своего петербургского имущества, но выручил старый друг доктор Карл Зейдлиц, который вместе с имением в Тульской губернии приобрёл у Жуковского оптом и его петербургскую мебель, пообещав, что бы ни случилось, сохранить всё в целости и сохранности, и вернуть Жу-ковскому по первому его требованию. Жаль было расставаться с привычной уютной обстановкой квартиры в Шепелёвском дворце, но всё оказалось теперь в заботливых и надёжных руках. Впоследствии Карл Карлович Зейдлиц станет первым биографом Жуковского и довольно объективно раскроет перед читателями образ поэта, жизнь которого была красна красой его души. 
   Набравшись напоследок храбрости (а там будь что будет!), Жуковский буквально засыпал царственную семью прошениями и ходатайствами о помиловании вольнодумцев и тех, кто числился в списках государственных преступников: декабристов, Лермонтова, Герцена. Попутно написал статью для «Прибавления» к «Северной пчеле» «О бракосочетании наследника», которую прочитал на завтраке у императрицы.
   Особо памятный случай, произошедший перед отъездом, – подписание Жуковским обязательства о крещении и воспитании будущих детей в лоне православной церкви.
   Больше двух недель Жуковский добирался к назначенному заранее месту венчания. Его путь лежал через Кёнигсберг, Бранден-бург, Берлин, Веймар, Ганау, Франкфурт, Кёльн, Майнц, Мангейм, Гейдельберг, Людвигсбург. Почти всюду проходили какие-то встречи, визиты, знакомства. Нужные и ненужные, случайные и договорённые заранее. При этом мозг его был неустанно занят работой. С особым душевным рвением по пути в Германию Жуковский дописывал заключительные главы романтической повести из древнеиндийской «Махабхараты» «Наль и Дамаянти», начатой несколько меся-цев назад. Восточный эпос никогда не имел для Жуковского само-цельного значения. Сюжеты великих легенд прошлого поэт использовал исключительно для собственной гуманистической проповеди. Так было с более ранними его художественными переводами, так было и позднее. Как часто случалось, перевод «Наль и Дамаянти» не был близок к оригиналу: он перелагал в русские стихи немецкий перевод поэта Фридриха Рюккерта. Но это нисколько не смущало Жуковского. В эти дни и часы, приближавшие его к долгожданной встрече с невестой, только два небесных Ангела жили в его сердце: прекрасная Дамаянти и не менее прекрасная Эльза, его Елизавета Рейтерн…
                ***
   Они встретились с невестой во Франкфурте, где вместе нанесли визит Йозефу Радовицу. Почти два дня добирались на пароходе до Мангейма, затем пересели на поезд. Приехав в Людвигсбург, встретились с ожидавшим их семейством Рейтернов. Оттуда все вместе с ними отправились в небольшой живописный городок Канштадт, расположенный в пяти километрах от Штутгарта, в гористой местности.
   Венчание было назначено на среду 21 мая 1841 года по российскому календарю. На европейском календаре это было 2 июня. День, клонившийся к вечеру, был солнечный, но не жаркий, воздух живительный и лёгкий, небо – удивительно чистое и безоблачное. Процедура венчания, на которой присутствовали отец, мать и сест-ра невесты, была трогательной и глубоко-значительной. Проходила она дважды. Первый раз по православному обычаю их обвенчал в церкви русского посольства в Штутгарте священник и учёный-богослов Иоанн Певницкий, законоучитель принцессы Марии Вильгельмины Баденской, впоследствии императрицы Марии Александровны. Церковь Святой Екатерины была расположена на горе Ротенбург, на могиле королевы Вюртемберга Екатерины Павловны, дочери императора Павла Петровича.
   Жуковскому запомнились распахнутые двери храма, сквозь ко-торые был виден алтарь, отворенные царские ворота, горящие в темноте свечи, голоса певчих… «Отец держал венец над своею дочерью; надо мной не держал его никто: он был у меня на голове...», – вспоминал Жуковский. «Тишина в церкви. Решётки над гробом. Вид с горы», – пометил он в своём дневнике.
   Второе венчание, по вере невесты, прошло в расположенной неподалёку лютеранской церкви Святого Себастьяна. Там было всё скромнее – простая трогательная проповедь с ясным христианским поучением, с простыми правилами жизни. Речь священника была прекрасной. Жених, стоял у алтаря, понемногу приходил в себя после утомительной долгой дороги.
   О чём он думал в то время? Наверное, о том, что желание быть счастливым не подлежит осуждению. И конечно о том, что невозможность противостоять счастью не есть грех. Родные и друзья за-валили его поздравительными письма и наилучшими пожеланиями. «Наконец Бог указал вам пристань, – писал П. А. Плетнев. – С вами – ангел, который озарит всякое для вас уединение. И так будьте тем, чем вы должны быть. Живите для любви, дружбы и поэзии, и Бог продлит вашу жизнь, безмятежную, радостную и полную высоких благ».
                ***
   В полночь после венчания новобрачные отправились в расположенный поблизости курортный городок Вильдбад, где для них был заказан уютный номер в отеле.  Родители и сестра невесты уехали домой в Дюссельдорф. В Вильдбаде, по словам Жуковского, рассказавшего в письме своему другу Александру Ивановичу Тургеневу о женитьбе, он «блаженно провёл» с молодой женою первые две недели семейной жизни. В первую брачную ночь дело, конечно, не окончилось поцелуями. Но беззаботная вера Жуковского в безоблачное счастье сразу же была поставлена под сомнение.
   Если бы Тургеневу удалось взглянуть в дневниковые записи Жуковского тех дней, он бы понял, насколько далеки от правды были его слова о «блаженстве».
Все дни после венчания он чувствовал себя не в своей тарелке. Сказывалось переутомление последних недель, нервное напряжение, которое он испытал, стоя перед алтарём. Были и бессонница, и «пробуждения с сильной болью». Был и нежданный приступ люмбаго, что в России называют прострелом. Внезапная острая боль в пояснице случилась на третий день супружества и заставила его не-сколько часов пробыть в полусогнутом положении.
   Головные боли случались довольно часто и у молодой супруги. Хорошо, что рядом оказался доктор Карл Фаллата, «интересный и добрый человек». Он и лечил семейную пару, и не прочь был составить компанию Жуковскому за дружеским столом. В эти дни доктор Фаллат настолько сблизился с супругами Жуковскими, что познакомил с ними фрау Фаллат. «Его жена, – пометил на всякий случай Жуковский в своём дневнике, – в семье № 1». Бывать в гостях у российской знаменитости ей понравилось. Жуковский был хлебосольным хозяином, очень непохожим на скупых и экономных немцев.
   Василий Андреевич, хотя и сохранял себя, как мог для семейной жизни, был наделён от природы неплохим физическим и духовным здоровьем, но годы брали своё. Просыпались болезни прошлого, откуда-то возникали новые. Его молодая жена оказалась на ред-кость болезненной и хрупкой, чего не замечал Жуковский до же-нитьбы. Елизавета Ефграфовна плохо переносила критические жен-ские дни, теряя много крови, страдала периодическими приступами мигрени и нервными срывами.
   Настоящих земных плотских радостей в эти первые дни и недели было мало. А потому на сон грядущий новобрачные читали статьи и проповеди протоиерея Василия Бажанова, законоучителя и духовника великого князя Александра Николаевича, четвёртую главу романа Жан Жака Руссо «Эмиль» под названием «Исповедь савойского викария», сочинения историка немецкой церкви и теолога Августа Неандера. Днём посещали церковь Святой Марии. Гуляли по окрестным достопримечательностям. Заглядывали в мебельный салон Бембе, где занимались планами обустройства будущего семейного гнезда, с теми же целями ездили на местную ковровую фабрику…
Самым полезным делом была, пожалуй, поездка к поэту Нико-лаю Михайловичу Языкову, который лечился неподалёку, в Ганау, у доктора Коппа. Сюда, чуть ли не силой, его, совсем больного, при-вёз из России родственник Жуковского Пётр Киреевский, и Василий Андреевич чувствовал свою «семейную» ответственность за здоровье страдавшего болезнью спинного мозга поэта. С Языковым Жу-ковский познакомился в стародавние времена, когда была ещё жива его Маша, в доме профессора Мойера, в Дерпте. Здесь Языков, со-всем ещё юный, но подающий большие надежды как поэт, учился в местном университете.
   Жуковский тепло относился к Языкову, хвалебно отзывался о его творчестве, выделал среди других поэтов «пушкинской плеяды». Любил его и сердечный друг Гоголь, считавший Языкова чуть ли не величайшим поэтом после Пушкина.
   – Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конём своим. – Сказал как-то Гоголь, когда речь зашла о Языкове и его творчестве.
Жуковский не возражал:
   – Языков дарование истинное, настоящее. Я ещё в 1823 году пи-сал об этом в «Обзоре русской литературы». И Николай Михайло-вич надежды мои оправдал.
Но сейчас, в июне 1841 года, Языкова надо было во что бы то ни стало удержать в Ганау. Не дать болезни раньше времени свести талантливого поэта в могилу. Гоголь опрометчиво намеревался увести его в Рим до окончания лечения. Жуковский был категорически против.
   – Будете лечиться не сколько Вам хочется, а сколько следует. – Жуковский был серьёзен и чеканил каждое слово. – Ишь, чего выдумали?  В Рим убежать! Не долечившись! Да кому вы там нужна, недолечившийся! А с музами дружить можно и здесь. Поверьте мое-му слову – Германия не самое плохое место для творчества. Глав-ное, чтобы мысли были, чувства и творческое вдохновение.  А ещё – здоровое тело, конечно…
   Жуковский подозвал поближе наблюдавшего за их разговором доктора Коппа и спросил:
   – Как Вы думаете, доктор, сколько времени необходимо, чтобы господин Языков поправился?
   – Думаю, что несколько месяцев, а то и год, не меньше…
Немногословный Иоганн Генрих Копп, давший знакомый Жу-ковского, был прекрасным врачом, автором научных работ по медицине, к тому же членом-корреспондентом Петербургской медико-хирургической академии. 
   – Так вот, уважаемый Николай Михайлович, извольте слушать-ся доктора Коппа. Будете у него в клинике лечиться до весны. Если у вас с финансами временные затруднения, об этом не беспокойтесь…
   О встрече с Жуковским Языков писал брату Александру: «Жу-ковский приказал мне оставаться до весны под надзором Коппа».
   После описываемых событий Николай Михайлович Языков прожил с практически неизлечимой в то время болезнью пять с половиной лет. За это время им был создан целый ряд замечательных поэтических произведений, и среди них знаменитое «Землетрясение» (1844), которым особенно восхищался Гоголь. Оно стало программ-ным для позднего творчества поэта и вошло в сборник «Новые сти-хотворения», изданный в Москве в 1845 году.
   Когда весть о смерти Языкова в январе 1847 года дошла до Жу-ковского, в письме к Гоголю он писал: «Языкова нет на свете. Кто бы мог подумать!.. Жаль, что этот гармонический голос для нас замолчал, что это знакомое нам существо, живое, доброе, милое, теперь заперто в тесной могиле и навсегда пропало из глаз наших». Жуков-скому вспомнилось, что когда-то в молодые годы Языков был влюб-лён в его племянницу и ученицу Сашеньку Протасову, родную сестру незабвенной Маши, что в её честь в 1820-х годах молодой поэт написал ряд великолепных элегий. 
                ***
   Жуковский полагал, что семейная жизнь станет для него смиренным приютом, тихой гаванью перед концом житейской дороги. Он верил – Бог наградил его редким чистым счастьем, которого он, «действительный холостяк», «желал во сне и наяву». Но счастье это не было безмятежным и не обещало быть таким в ближайшей пер-спективе. Оно было трудным. Порой, даже очень. Оно противоречило законам гармонии. За всё приходилось платить. И платить сполна.
   Тревоги сердца он чувствовал с момента сватовства, но ничего не мог с этим поделать. Страсть его была сильна и безоглядна. Его болезненно чуткая душа с трудом осознавала: она только переступила порог девичества, а он уже – согбенный жизнью старец.
          Как сладостно твоим присутствием пленяться!
          И как опасно мне словам твоим внимать!
          Ах, поздно старику надеждой обольщаться,
          Но поздно ль, не имев надежды, обожать?
   Эти строки о любви вопреки благоразумию Жуковский написал в пору поэтической молодости. Ему было тогда всего 23 года. Он не примерял их к себе. Но они оказались пророческими.
   Первоначально новобрачные поселилась вместе с семьёй Рейтернов в пригороде Дюссельдорфа, в двухэтажном уединённо расположенном особняке, окружённом с северной стороны небольшим садом. При доме был свой огород, обильно снабжающий домочадцев свежим картофелем и овощами. За огородом простиралось поле с городским кладбищем на горизонте. «Я убрал этот домишко так удобно, – писал Жуковский в одном из писем, – что не могу желать себе приятнейшего жилища: в нём есть картинная галерея, есть музеум скульптуры и даже портик, под которым можно, не выходя из дома, обедать на воздухе. В саду есть пространная беседка… Я должен прибавить, что самая большая горница моего дома принадлежит не мне, а моему тестю Рейтерну. В ней он учредил свой atelier, где теперь работает весьма прилежно».
   Половина, на которой проживали молодожёны, была обустроена самим поэтом. Даже временное своё жилье Жуковский всегда стремился сделать максимально уютным. Вокруг были милые его душе вещи: бюсты, офорты, гравюры, книги, коллекция картин, которую он начал собирать три года назад, и которая постоянно по-полнялась новыми интересными работами. Для рабочего кабинета заказали стол-бюро, за которым было комфортно работать стоя, как в петербургском его кабинете в Шепелёвском дворце. «Как жаль, что Шепелёвского дворца уже нет в природе, – с грустью подумал Жу-ковский, осваивая новую обстановку, – в нём прошли счастливые и беззаботные годы жизни!» Грандиозный пожар Зимнего дворца, случившийся в год смерти Пушкина, затронул весь комплекс двор-цовых сооружений, но Шепелёвский дворец не пострадал вообще. Зато его разрушили архитекторы, производившие реконструкцию императорской резиденции.
   Побывавший в гостях у Жуковского в Дюссельдорфе историк Михаил Петрович Погодин, издатель «учено-литературного» жур-нала «Москвитянин», оставил описание дюссельдорфского жилища поэта: «Описать его покои выйдет ода. Древний и новый мир, язычество и христианство, классицизм и романтизм являются на стенах его в прекрасных картинах. Здесь сцены из Гомера, там жизнь Иоанны д;Арк, впереди Дрезденская и Корреджиева Мадонны, молитва в лодке бедного семейства, Рафаэль и Данте, Сократ и Платон. В Помпее археологи называют один дом домом поэта по каким-то не-ясным приметам, но дом Жуковского с первого взгляда никому нельзя назвать иначе».
   В письмах в Россию Жуковский признавался, что поселился в Дюссельдорфе не по выбору, а потому, что здесь живут родители жены и можно некоторое время прожить экономно. А экономия необходима для того, чтобы скопить деньги, на которые Жуковский надеялся начать домашнюю жизнь, возвратившись в Россию.
   Сколько продлится эта «приготовительная жизнь», Жуковский не знал. Но его планы на будущее, так или иначе, были связаны с возвращением в Россию. К этому его очень многое обязывало: и патриотический долг, и милости государя, и оставшиеся без его попечения родные и близкие люди. Тем не менее, он еще загодя многое сделал для того, чтобы его жизнь на чужбине была комфортной и обустроенной.
                ***
   В начале августа дом Жуковских посетила племянница и подруга детства Василия Андреевича Авдотья Петровна Елагина-Киреевская. Её сопровождали дочь Мария и племянница, росшая без матери, Катя Мойер, дочь «его Маши». Авдотья Петровна как могла участвовала в организации свадьбы Жуковского из Москвы. Именно её просил Жуковский заказать в первопрестольной обручальные кольца. Поручение это было выполнено чётко и в срок. Ко дню брачной церемонии Жуковского и Елизаветы Рейтерн Авдотья Пет-ровна и её юные спутницы не успели: непредвиденно долгим оказалось морское путешествие к немецким берегам. Море штормило. Пароход бросало из стороны в сторону. А они веселились и провозглашали здравицы в честь новобрачных. С обоюдного согласия гос-тей и принимающей стороны, опоздавшие сначала направились в Карлсбад. Здесь, на популярном среди русских курорте, известном щелочно-глауберовых водами, Елагина намеревалась подлечиться, а по завершению курса прямиком направиться к Жуковским в Дюссельдорф.
   Авдотья Петровна и её спутницы первыми из родственников Жу-ковского поспешили воочию поздравить новобрачных с важным в их жизни событием. Ещё до личной встречи они постарались завязать заочное знакомство с молодой супругой поэта. «Дорогая мадам Жуковская! – писала Елагина проездом из Берлина. – Вы выбрали лучшего из всех людей, которого Бог благословляет для Вас. Ваша сестра Евдокия хочет увидеть Вас, обнять Вас и принести сердечные пожелания. Только скажите, будет ли мне разрешено это счастье? К концу июля я закончу курс вод, и мы хотим вернуться по суше в Москву. Смогли бы Вы позволить созерцать самый дорогой спек-такль, как на небе, так и на земле: это счастье видеть Жуковского. Посылаю вам обоим нежный и братский поцелуй».
   С аналогичными словами обратились к супругам Жуковским и её спутницы, для которых Василий Андреевич с детства был куми-ром. Отношение к нему целиком переносилось и на его избранницу, хотя никто из них толком не знал, какая она на самом деле. «Но нет, Жуковский не мог ошибиться в выборе невесты, – таково было их общее мнение. – Жена его, безусловно, прекрасна во всех отношениях!»
«Жучинька, обними за меня славную свою жену, – привычно об-ратилась к Жуковскому Катя Мойер, считавшая поэта своим вторым отцом, – скажи ей, что, хотя я и не видала её, но люблю её, как Благодетельницу, которая за нас платит долг наш тебе. Дай ей Бог возможность, хотя это почти невозможно, воздать тебе сторицею то, что ты для нас всех сделал… Будьте уверены оба, что в мире есть человек, который отдаст свою жизнь, чтобы обеспечить счастье, которое Вы заслуживаете, и который не перестаёт молиться за Вас». «Позвольте и мне крепко, как можно крепче, обнять вас обоих», – приписала к письму Мария Киреевская.
И вот они, наконец, в Дюссельдорфе.
   – Хочу, друг мой, посмотреть на твою избранницу воочию, – за-явила Авдотья Петровна Жуковскому с порога. – Так ли она хороша, как о ней рассказывают. Какого ангела послал тебе господь за все твои мытарства?
   – Самое главное, милая Дуняша, это то, что мы любим друг дру-га! А уж какой она будет женой покажет время… Ты лучше расскажи, как там дела в первопрестольной, как сыновья? Как наше Мишенское поживает?
   Мишенское, расположенное в трех верстах от древнего Белёва, было родовым поместьем его отца, Афанасия Ивановича Бунина. Здесь прошло его детство Жуковского. Здесь жила в прислугах его мать, пленная турчанка Сальха, привезенная еще совсем юной с турецкой войны крестьянами-маркетантами. Долгое время Жуковский не знал, что именно ей он обязан своим рождением. После смерти законной супруги владельца имения Марии Григорьевны Буниной,  на много пережившей своего мужа, Мишенское, по завещанию, ото-шло к ее внучке Анне Петровне Юшковой (в замужестве Зонтаг), родной сестре Авдотьи Петровны. В письмах к Анне Петровне Жуковский часто называл ее своей «одноколыбельницей». Родившаяся раньше положенного срока, она росла «на деревенском молоке», вместе с Жуковским. Они были почти ровесниками. Анет лишь на два года была моложе Василия, приходившегося ей дядей. Недавно она овдовела и вместе с дочерью приехала в Мишенское…
   – Всё расскажу, конечно, дай только с дороги отойти. Уж больно тяжело мы к вам добирались…
   Все искренне радовались встрече, новому знакомству и были бесконечно счастливы. Вспоминали каждый своё, много смеялись. Зацеловали всеми любимого Жуковского и его молодую избранницу. Спутницы Елагиной, близкие молодой жене по возрасту, замучили её бесконечными вопросами обо всем, что приходило на ум: о парижской моде, о том, какими книгами увлекается современная молодёжь в Германии, думает ли она изучать русский язык, собирается ли переезжать вместе с мужем в Россию и о многом другом.
   Жуковский встретил родных, не скрывая и не стесняясь подкатившихся слёз. Особенно долго он держал в своих объятиях Катю Мойер. Её фигура, запах её волос, улыбка, блеск глаз – всё в ней напоминало Машу. Ведь она была её кровинкой, её живой памятью!
   – Милый Жученька, – говорила Катя, – я так тебя люблю, так люблю! Ты у нас самый родной, самый близкий…
   Жуковский не находил слов, чтобы ответить. Он просто стоял, как истукан, тихо вытирая платком внезапно нахлынувшие слёзы.
   Авдотья Петровна не отходила от Жуковского ни на шаг. Он был близким ей человеком с самого детства, она поклонялась душе и поэзии Жуковского всю свою сознательную жизнь. Семейные беды и радости, тревоги и волнения были для них общими. Роднила их и духовная общность, отработанная с годами привычка понимать друг друга с полуслова, готовность в любую минуту прийти на по-мощь друг другу. Её любовь и обожание передались всем, кто находился с ней рядом, и ее детям, и друзья, и знакомым накоротке. Сов-местно с Жуковским Елагина участвовала в судьбе Кати Мойер, помогая её отцу Ивану Филипповичу в воспитании девочки. После смерти Марии Андреевны он так и не женился, посвятив всего себя дочери.
   Выполняя предсмертную волю жены, взявшей с него слово, что их дочь будет жить в России и подружится со своими русскими род-ными, он покинул кафедру и клинику в Дерпте, переселился вместе с 16-летней Екатериной поближе к бунинским семейным очагам. В 1837 году приобрёл у сестёр Вельяминовых небольшое поместье в селе Бунино Орловской губернии. Мойер выстроил там каменный дом со служебными постройками, посадил несколько десятин леса, разбил два фруктовых сада, устроил чудесную берёзовую аллею специально для того, чтобы его дочь могла приобретать навыки верховой езды. Бывший светило медицины, учитель знаменитого хирурга Николая Пирогова и не менее известного Владимира Даля доктор Мойер сделался образцовым сельским хозяином и добрым помещиком, не раз выручавшим окрестных селян в трудные для них времена. Он бесплатно лечил окрестных жителей, невзирая на их сословную принадлежность.
   Авдотья Петровна подробно рассказывала Жуковскому о своей жизни в Долбино, о том, что довольно часто покидает свою усадьбу, чтобы съездить за 80 вёрст в Бунино, навестить Мойеров, помочь им в хозяйственных делах, посмотреть, как живёт племянница, не скучает ли она в орловской деревне.
   Почти всегда в поездках к Мойерам её сопровождают её младшие сыновья, братья Елагины. Они, сказать по секрету, оба влюблены в Катю. Да и как в неё не влюбиться! Умница, красавица и очень тонкая душа. Как у Машеньки, царство ей небесное. Сыновья рев-нуют Катю к подающему большие надежды доктору Пирогову, ко-торый, похоже, желает стать зятем Ивана Филипповича. Пирогов пишет Кате нежные письма. Но Кате он не нравится. Она дружит с братьями Елагиными. Особенно с Василием…
   Рассказ Авдотьи Петровны получил своё продолжение два года спустя, когда Василий Елагин и Катя Мойер объявили себя женихом и невестой. В январе 1845 года молодые сыграли свадьбу. Все были довольны и счастливы, кроме, пожалуй, отвергнутого Пирогова, ко-торый незадолго до этого приезжал в Бунино свататься, но получил вежливый отказ Мойера. «Моя дочь, – заявил он заявил своему быв-шему ученику, – уже сделала свой выбор. И я их благословил».
   Напоминания о Долбино всегда вызывали у Жуковского целый букет приятных воспоминаний. Всякий ясный день, всякий запах берёзы, по его признанию, вызывал в нём тоску по родным белёв-ским местам. Ведь он прожил в этой усадьбе «среди соловьёв и роз» почти два года перед тем, как отправиться в конце 1815 года в Пе-тербург для издания своих поэтических произведений. Он думал, что скоро вернётся сюда, посвятит себя воспитанию подраставших бра-тьев Киреевских, старших сыновей Авдотьи Петровны. Но судьба распорядилась иначе. Он остался на многие годы в северной столи-це, вступив в службу при дворе.
   Жуковский по-отцовски дружен с детьми Авдотьи Петровны, особенно с братьями Иваном и Петром Киреевскими, известными литераторами-славянофилами. Не остались без его отеческой опеки и сыновьями Авдотьи Петровны от второго брака – Василий и Нико-лай Елагины, ставшие со временем историками и публицистами. Помогал всем четверым и словом, и делом. И когда жил в Петербурге, и когда уехал за границу.
   В одном из писем Жуковский признавался Авдотье Петровне: «…В вашей семье заключается целая династия хороших писателей – пустите их всех по этой дороге! Дойдут к добру, Ваня – самое чи-стое, доброе, умное и даже философское творение. Его узнать покороче весело». К десяти годам Иван Киреевский был коротко знаком с лучшими произведениями русской и западноевропейской, особенно французской, словесности. С юности увлекался философией, лите-ратурной критикой. Детские впечатления от общения с Жуковским в Долбино сделали Ивана Киреевского истовым почитателем творче-ства поэта и эталоном нравственности. Жуковский вёл его по жизненным дорогам и тропинкам с мудростью опытного проводника и наставника. При всех литературных предприятиях Киреевского Жуковский оказывался его первым и ревностным сотрудником, веря в чистоту и благородство его помыслов. Когда же над Иваном Васильевичем сгущались тучи и гремел гром, он был первым его заступ-ником и спасителем, будь то царский гнев или происки литератур-ных противников.
   Ещё бы у такой матери, да сыновья не стали литераторами, людьми в России известными! Авдотью Петровну Елагину хорошо знала вся просвещённая Москва как хозяйку литературного салона 20-30-х годов, не столько «модного», сколько интеллектуального. В её доме у Красных ворот бывали Пушкин, Гоголь, Хомяков, Пого-дин, Чаадаев, Баратынский, Языков… Авдотья Петровна хорошо разбиралась и в литературе, и в людях, была знакома с немецкой философией. Жуковский находил у Елагиной «чуткое чутьё поэзии».
   Выбор Жуковским спутницы жизни ей пришёлся по душе. Авдотья Петровна мечтала о том, что, вернувшись в Россию, супруги Жу-ковские обоснуются в Москве и их дом станет центром литературной жизни Белокаменной, объединит вокруг себя весь цвет отечественной культуры.
   Через несколько месяцев по возвращению в Москву, узнав из письма Жуковского, что его Лизанька, будучи на пятом месяце беременности потеряла ребёнка, Авдотья Петровна написала ему тро-гательное письмо-утешенье: «Грустно мне об вас, душа моя! Не подпускайте к вашему раю смут и забот, его не достойных! Пусть херувим с пламенным мечом любви хранит его; но пусть и Высший Мир в нём безысходно живёт. Недуги и болезни женщины связаны с её натурой, и если к каждому обращать беспокойное внимание, то недостанет сердца. Скажу даже, что это отнимет бодрость вашей бесподобной жены, а вам поручено не только её телесное здоровье, но и внутреннее душевное совершенствование. Сами себя и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим…»
   В январском письме 1842 года Елагиной Жуковский сетовал, что Елизавета Евграфовна «похудела и худеет». Авдотья Петровна ответила вполне для него неожиданно: болезненная худоба супруги – суть предвестие новой беременности.
Как в воду глядела! По осени у Жуковских родилась дочь.
                ***
   После неудачной первой беременности у Елизаветы Евграфовны начались частые нервные срыва. «Не более семи месяцев, как я женат, – признавался Жуковский в одном из писем, – но в это короткое время успел прочитать всё предисловие моего будущего. Теперь знаю содержание открытой передо мною книги; знаю и радостные, и печальные страницы её; знаю, какое должно быть заключение; не знаю только, дойду ли до него». Уже тогда он почувствовал и осознал: семейная жизнь – это, прежде всего, школа терпения. Он изло-жил это в поэтических строчках, адресованных самому себе и не предназначавшихся для печати:
            Друг мой, жизни смысл терпенье. 
            Это в сердце запиши.
            Входит вера в Провиденье,
            С ним в святилище души.
            Счастье наше сон прелестный,
            Божий Ангел этот сон;
            Здесь о радости небесной
            Нам, пророчествуя, он
            Слово вымолвит святое.
            Им утешно одарит
            Всё тревожное земное
            И на небо улетит.
            К тихой пристани привел я
            Свой смиренный лёгкий чёлн,
            Там убежище нашёл я,
            Безопасное от волн.
   Болезненные состояния Елизаветы Евграфовны продолжились и даже несколько осложнились после вполне удачных родов, благо-даря которым 30 октября (11 ноября) 1842 года появилась на свет совершенно здоровая дочь, названная при крещении Александрой. Появление на свет дочери радовало Жуковского как ребёнка. Уже на восьмой день её жизни Жуковский сумел разглядеть первые таланты дочери: талант аппетита и сна!
   6 (18) ноября в час по полудню девочку крестили. Исполнить та-инство крещения Сашеньки приехал священник Иоанн Михайлович Певницкий, тот самый, который венчал супругов Жуковских в русской церкви в Штутгарте. Непосредственными восприемниками при крещении были дед новорожденной Герхард фон Рейтерн, старые друзья семейства Рейтернов – генерал-адъютант Фридриха Вильгельма IV, граф Карл Гребен, его супруга графиня Зельма Гребен и графиня Луиза Шуленбург. Заочно восприемниками значились Екатерина Афанасьевна Протасова и Йозеф Радовиц, Авдотья Петровна Елагина и Иван Филиппович Мойер. 
   О приданом для девочки позаботилась, конечно, Авдотья Пет-ровна. Она прислала из Москвы для новорождённой изрядное коли-чество пелёнок, распашонок, детских платьиц и халатиков.
   Жуковский был в восторге от дочери. Было бы время, не отходил бы от неё часами. «Моя дочь прекрасный ребенок, – записал он в своем дневнике, – она кажется выждала полный срок своей жизни под сердцем матери прежде, нежели начать собственную жизнь: голова, покрытая густыми черными волосами;  глаза, говорят голубые, (я еще не разглядел их), ; fleur de t;te;; нос и губы довольно одутлые, теперь похожи на мои; две полные щеки, падающие на подбородок, так что нижняя часть лица шире верхней; лоб ровный и прекрасный; грудь полная; все остальные члены, руки и ноги, хорошо сложен-ные; ничего такого, что так необразованно в других детях, вялых и тощих, похожих на гибкий скелет, обтянутый слегка кожею». Дай Бог ей продолжения той жизни, которую Он ей сохранил при её вступлении в свет».
   Лишь одно обстоятельство омрачило такое важное семейное со-бытие как рождение дочери. Написанное накануне родов письмо к императрице Александре Фёдоровне с просьбой в случае рождения дочери быть её восприемницей, Жуковский ответа не получил. Ни-чего хорошего это не сулило. Когда и в чем провинился Жуковский перед императрицей, оставалось только гадать.
                ***
   Один из заочных восприемников дочери поэта, Йозеф Мария фон Радовиц, хотя и находился не так далеко от Дююсельдорфа, но присутствовать на обряде крещения Александры не смог. Венгр по национальности, он был генералом и видным государственным дея-телем королевства Пруссии. Радовиц родился в 1797 году в Блан-кенбурге. Получил образование в Париже. В 1823 году поступил на прусскую службу, где за короткое время сделал блестящую карьеру.
   С Радовицем Жуковского познакомил в сентябре 1827 года его будущий тесть Герхардт Рейтерн. Жуковский и Радовиц оказались интересными друг для друга и близкими по мировосприятию людьми. В первый же день знакомства их разговор длился 12 часов к ряду! Да и в дальнейшем их встречи и беседы никогда не были мимо-лётными. Их всегда тянуло друг к другу, чтобы обменяться впечатлениями о прочитанных книгах, о событиях политической жизни Европы и о многом другом.
   Встречаясь, они могли часами говорить о Гёте, Байроне, Шекспире, Гегеле, о трудах самого Радовица, о ре-лигии и вере, о католицизме и православии. Они вместе посещали картинные галереи и выставки, часами прогуливались по улицам и паркам больших и малых немецких городов, где проходили их встречи. Радовиц был человеком многосторонне одарённым, имел сильную волю и деятельную натуру, что не могло не отразится на его политической, научной и литературной деятельности.
   С конца 30-х годов Жуковский и Радовиц стали встречаться регулярно. Жуковский знакомится с семьёй Радовица и чувствует теп-ло их семейного очага. С фактическим переездом поэта в Германию дружба двух европейских мыслителей, а именно таковыми они и были, становится особенно крепкой. Жуковского интересовали, прежде всего, труды Радовица и как религиозного философа, и как историка церкви, и как защитника философии гуманизма и веры. Интересен был Радовиц и как теоретик мирного единства германской нации, впоследствии, скреплённого кровью железным канцлером Германии Отто фон Бисмарком.
   В выборе друзей для Жуковского особое значение имела род-ственность душ. Это заметил и хорошо знавший обоих прусский король Фридрих Вильгельм IV, либеральный консерватор и покровитель искусств. В письме к русскому поэту 21 декабря 1850 года Фридрих Вильгельм писал: «Вы, Жуковский, хорошо знаете Радовица уже потому, что схожи с ним».
   С прусским королём, родным братом императрицы Александры Фёдоровны, Жуковский познакомился в 1820 году, когда тот был ещё кронпринцем. Несмотря на разность положения, они три десятка лет не теряли друг друга из виду, довольно часто встречались, вели переписку, обменивались не только любезностями и светскими ново-стями, но и активно обсуждали современную политическую и куль-турную жизнь Европы. Фридрих Вильгельм имел пристрастие к жи-вописи, музыке, литературе, в молодые годы даже написал роман в письмах «Королева Борнео». В 1848 году, когда финансовое положение Радовица сильно пошатнулось, Жуковский предложил Фридриху Вильгельму приобрести свою богатейшую коллекцию рисунков, чтобы вырученные деньги были отданы Радовицу. Король не принял от него такой жертвы и назначил
   Радовицу пенсию из прус-ской казны.
В письмах родственникам и друзьям Жуковский восхищался та-кими качества своего друга, как редкая логика и самобытность мысли при величайшем богатстве знаний, прекраснейшее, строго логическое рассуждение о чести и душе. «Какое богатство мыслей, но мыслей (не родившихся в голове вооружённых как Минерва) обдуманных, логически выдержанных и знанием поддержанных, – сообщал Жуковский, представляя Радовица одному из своих корреспондентов, – Это лучше остроты, красноречивости и тонкости».
   Высшим проявлением дружбы Жуковского и прусского мыслителя стала небольшая книга о Радовице, написанная Жуковским и изданная на немецком и русском языках в июне 1850 года в Штутгарте и Тюбингене. В основу этой книги были положены письма Жу-ковского к великому князю Александру Николаевичу о реформаторской деятельности Й. Радовица.
   Систематизируя философские и политические взгляды Радовица, Жуковский характеризовал своего друга как человека с младенчески доверчивой душой, готового во всякое время симпатически принимать чужое чувство, чужую радость, чужое горе, в которой нет и тени притворства. Терпеливый к чужим убеждениям, Радовиц, по словам Жуковского, обладает победоносным словом и пером, отстаивая свои убеждения и принципы. Имея великие душевные силы, Радовиц – человек и политик со светлым, философически-глубоким и математически-верным умом, соединённым с ребяческим чистосердечием и с непоколебимостью воли.
   На книжной полке поэта всегда под рукой стояли книги Радовица: «Иконография святых. Исследование по истории искусства», «Притчи отца Бонавентуры. Руководство в помощь наставникам, учителям и родителям для разъяснения христианских истин и нравов», «Девизы и мотто Позднего Средневековья. О поэзии афоризмов», другие его работы.
   Радовиц высоко ценил дружбу с Жуковского и его семейством. «Все, что может дать верная дружба и проникновенная братская любовь, я нахожу в этих прекрасных душах, – писал он. – Наша жизнь проходит в редкостном единении, которое кажется просто чудом при столь различных характерах и отношении к жизни. Наше взаимное доверие не знает границ, мы всё переживаем сообща, гру-стим и радуемся друг с другом в равной мере, касается ли это одного или другого. Когда я нахожусь в этом кружке, меня захлестывает еще чувство молодости, такое, какое может излиться только из юной свежести и теплоты переживаний. После того, что Бог даровал мне в жене и детях, ни за одно приобретение в жизни я не благодарю его так проникновенно, как за эти души, которые он привел ко мне. <...> Жуковский – один из чистейших и благороднейших людей, которых я когда-либо встречал в жизни: благотворение – это его величайшая радость, а мне каждый его разговор – благотворение; как поэт он будет жить до тех пор, пока на земле жива истинная поэзия».
                ***
   С июньским письмом 1842 года из Берлина Жуковский получил от Гоголя еще пахнущий типографской краской экземпляр первой части «Мертвых душ», с обложкой, выполненной по рисунку писателя. Книга вышла в мае, в Москве, в Университетской типографии. Гоголь в силу выбрался из России. Слишком частые выезды за гра-ницу не нравились властям. Усталый и измученный переживаниями, он намеревался приехать к Жуковскому в Дюссельдорф, но, боясь, что не застанет там Жуковского или Василию Андреевичу, как в прошлом году, будет не до него, в связи с болезненным состоянием жены. Решил ехать в курортный Гастайн, близ Зальцбурга, на тер-мальные воды. Предстоящую зиму он приглашал Жуковского с же-ной провести вместе с ним в Риме, и обещал там быть с Языковым.
   Отдельные главы «Мертвых душ», с которым ранее Гоголь знакомил Жуковского, были переделаны. Прося Жуковского прочитать его поэму, Гоголь писал: «Не читайте без карандаша и бумажки, и тут же на маленьких бумажных лоскутках пишите свои замечанья. Потом, по прочтении каждой главы, напишите два-три замечанья вообще обо всей главе. Потом о взаимном отношении всех глав между собою и потом, по прочтении всей книги, вообще обо всей книге, и все эти замечания, и общие, и частные, соберите вместе, запечатайте в пакет и отправьте мне. Лучшего подарка мне нельзя теперь сделать ни в каком отношении. Напишите мне, когда придётся вам особенная и сильная потребность меня видеть. Я приеду, несмотря ни на из-держки, ни на хворость, ни на скуку немецкого пути».
   Сюжет «Мертвых душ» и почти всё, что было связано с работой Гоголя над поэмой, было хорошо известно Жуковскому. Он не раз с огромным интересом слушал отдельные главы поэмы, которые Го-голь читал в Петербурге в узком кругу друзей-литераторов. Помнит-ся, однажды он чуть не поссорился с Гоголем, кажется это было в доме князя Вяземского, когда тот почему-то неожиданно наотрез отказался читать новые главы. К слушанию Гоголя, читавшего свои вещи с актерским мастерством, все были готовы, и Жуковскому пришлось публично пристыдить автора словами:
   – Ну что ты кобенишься, старая кокетка? Ведь самому смерть хочется прочесть, а только напускаешь на себя причуды!
   Читая письмо друга, Жуковский улыбнулся, вспомнив прошлое. Он от всей души был рад за Гоголя, которому удалось напечатать «Похождения Чичикова» без особых цензурных изъянов и добиться получения заграничного паспорта. Без сомнения, Гоголь – честь и слава русской литературы. Вряд ли кого из современных прозаиков можно было поставить рядом с ним.
                ***
   Главным событием творческой жизни Жуковского в 1842 году стало начало работы над переводом «Одиссеи» Гомера. В минувшем октябре он успешно завершил работу над переводом восточно-го эпоса «Наль и Дамаянти», который посвятил великой княжне Александре Николаевне, младшей дочери Николая I. Она была любимицей семьи, славилась своей красотой и легким простым характером. В декабре переписал рукопись начисто, готовя к печати.
   Замысел перевода «Одиссеи» Жуковский вынашивал давно, пре-красно понимая, что для его воплощения требуется ряд непременных условий: устроенный быт, душевная свобода и соответствую-щее настроение. Дюссельдорф как нельзя лучше предрасполагал к работе. Правда, здесь было небезопасно. Дом стоял на отшибе. В минувшем декабре сюда пыталась проникнуть через забор шайка грабителей. Вызывали полицию, велось следствие, но, дай Бог, всё обошлось. Слуги усилили бдительность. Запаслись оружием. Повесили колокол. Наняли дворового сторожа… 
   Но приятного в Дюссельдорфе было больше. Атмосфера города была пропита искусством и культурой. Здесь было несколько круп-ных учебных заведений, театров и концертных залов, сформировалась знаменитая школа живописи, известная во всей Европе. Многие годы эту школу возглавлял директор местной Академии изящных искусств, выдающийся мастер романтизма Фридрих Вильгельм фон Шадов (1788–1862), с которым Жуковский был связан многолетними дружескими узами. Будучи неплохим рисовальщиком, Жуковский приходил в восторг от живописных полотен и гравюр фон Шадова, как, впрочем, и от его книги «О влиянии христианства на изобрази-тельное искусство».
   С творением «всевидящего слепца» Гомера (в России первоначально он был известен как Омир) россияне в самых общих чертах были знакомы ещё в середине XVIII века. В 1747 году в С.-Петербурге вышел в свет русский перевод назидательного романа Франсуа Фенелона «Похождение Телемаково, сына Улиссова. Ч. I–II.», представлявший собой набор реминисценций из Ветхого и Но-вого завета, Гомера, Геродота и Вергилия. Несколько позднее, в 1766 году, увидела свет «Тилемахида, или Странствования Тилемаха сына Одиссеева» ¬– переложение романа в дактило-хореических гексаметрах, выполненное В. К. Тредиаковским. Несмотря на то, что оба произведения имели отдаленное отношение к содержанию гомеровой «Одиссеи» наблюдательный читатель мог узнать из кратких упоминаний об испытаниях, выпавших на долю ее главного героя у Полифема и лестригонов, между Скиллой и Харибдой, о пребывании у Цирцеи и в плену у нимфы Калипсо, о его свидании у входа в под-земное царство с тенями умерших, о путешествии Телемака в Пилос и Спарту. Роман Фенелона был широко распространен в кругах дворянства. Достаточно вспомнить о том, что Стародум в знаменитой комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» хвалил Софью за то, что она читает «Фенелона, автора Телемака», ибо «кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет».
   В 1788 году в двух частях, безымянным автором (полагают, что это был П. Е. Екимов) в Москве был выпущен первый полный рус-ский прозаический перевод с «эллинского» книги «Одиссея. Героическое творение Омира». В 1826–1828 годах «Одиссия» вновь была переведена прозой (в 4 ч.) известным ученым и переводчиком с древнегреческого И. И. Мартыновым и издана в С.-Петербурге. Приложил руку к переводу «Одиссеи» и баснописец И. А. Крылов, но вскоре бросил это дело.
   Стремясь более глубоко и детально ознакомиться с подлинником гомеровой «Одиссеи», Жуковский познакомился и подружился с известным эллинистом Карлом Грасгофом (1799–1874), профессором Дюссельдорфского университета. Грасгоф был автором ряда публикаций, посвященных гомеровским реалиям, таких как «Корабль у Гомера», «Домашняя утварь у Гомера и Гесиода» и других. В переписке с близкими – П. А. Вяземским и А. П. Елагиной, а также в письме к С. С. Уварову Жуковский писал, что Карл Грасгоф – «честный, ученый профессор», воплощение «немецкой совестливой, трудолюбивой учености», «великий эллинист», «который в особенности занимается объяснением Гомера».
   С немецкой педантичностью Грасгоф переписал для Жуковского весь греческий текст, проставив под каждым греческим словом немецкое, с разъяснением грамматического смысла оригинала. Это стало замечательным подспорьем для поэтической работы. Но Жуковскому вовсе не хотелось досконально воспроизвести по-русски патриархальную утопию. Его более ранняя работа над переработкой восточных сказаний подсказала поэту главную цель нового повествования: живо и ярко описать романтические странствия и приключения главного героя древнегреческого эпоса, мотивы супружеской верности, отношений отца и сына…
   Немецкий подстрочник «Одиссеи», над которым Грасгоф работал около трех лет, отвечал самым строгим требованиям поэта. Он определял порядок слов оригинала, образ выражения и инверсии Гомера, весь буквальный смысл «Одиссеи», её, по словам Жуковского, «древнюю физиономию». Это был беспрецедентный лингвистиче-ский и переводческий опыт. Переписать всю «Одиссею» вслед за Го-мером, а затем перевести построчно более 12000 стихов, снабдить фактически каждое слово комментарием был кропотливый труд, заслуживающий не меньшего уважения, чем сам перевод античного эпоса. Изучение текста Грасгофа позволяет объективно оценить сходства и различия оригинала Гомера и русской версии Жуковского: не только определить границы точности и вольности, но понять оригинальную концепцию античного лиро-эпоса русского романтика.
   Листы с переводом Грасгофа были вклеены в тетради Жуковского таким образом, что соседняя страница оставалась чистой для русского чернового перевода. Перевод каждого стиха представлял собой три строки, первая из которых – греческий вариант, вторая – немецкий текст, написанный аккуратным разборчивым подчерком, третья строка состояла из грамматических указаний. Гармонию по-этического языка «Одиссеи» Жуковский старался угадать чутьем. А оно ему практически никогда не изменяло!
  Сотрудничество Жуковского и Грасгофа с окончанием «Одиссеи» не окончилось. Оно было продолжено, когда Жуковский взялся переводить гомерову «Илиаду».
                ***
   После рождения дочери Елизавета Евграфовна большую часть года провела в постели. У неё развилась болезнь, известная позднее как послеродовая депрессия. Её прекрасное лицо стало задумчивым и мрачным. Настроения часто менялись. Вокруг неё суетились её мать Шарлотта и сестра. И, конечно же, Жуковский, не доверявший присмотр за женой никому, кроме ближайших родственников. Он буквально метался между постелью больной супруги и письменным столом, понимая, что жена не сможет жить его жизнью, как хотелось бы ему, что она сама нуждается в помощи и поддержке. Он постепенно привыкал к реалиям своего семейного существования. Но же-на оставалась повелительницей души Жуковского, особенно – став матерью его детей.
   В конце 1843 года, доктор Копп, основательно обследовав Елизавету Евграфовну, посоветовал супругам покинуть Дюссельдорф и переехать на жительство во Франкфурт-на-Майне, как «в более су-хое место». К этому времени Елизавета Евграфовна стала вставать, выходить вместе с мужем на прогулки. На переезд во Франкфурт она была согласна. Согласилось на переезд и семейство Рейтернов.
   Узнав о предполагаемом переезде во Франкфурт, Авдотья Пет-ровна с затаенной надеждой спрашивала Жуковского: «Переселение ваше во Франкфурт не есть ли начало переселения в Россию?» И при этом высказывала опасения: «Так же страстно, как я этого желаю, так же и боюсь. Мудрено будет Елизавете привыкнуть ко всем хло-потам и неудобствам здешней жизни». Жуковский успокоил, объяснив, что переезд во Франкфурт никакого отношения к переезду в Россию не имеет и исключительно рекомендован доктором Коппом. А там посмотрим.
                ***
   1843 год Жуковский провел в частом общении с Гоголем, который время от времени появлялся у него перед глазами, а осенью прожил почти два месяца в доме Жуковских в Дюссельдорфе. С ин-тересом прочёл гоголевскую «Шинель». Они много разговаривали о литературе и религии, вспоминали друзей и общих знакомых. И во-обще – пребывание Гоголя было Жуковскому полезно. Общество Гоголя не мешало работе над «Одиссеей», поскольку сам Гоголь был занят второй частью «Мертвых душ».
   А ещё порадовало общение с Александром фон Гумбольдтом. С выдающимся немецким естествоиспытателем Жуковский познакомился еще в марте 1822 года, и все эти годы проявлял большой ин-терес к его жизни и научной работе. Жуковского всегда привлекал и поражал широчайший научный кругозор немецкого ученого. Он заслушивался его рассказами о путешествиях, с увлечением знакомился с его книгами «Картины природы» и «Космос».
   Весной этого года Жуковский перевёл корсиканскую повесть Адельберта Шамиссо «Маттео Фальконе», которая в том же году была напечатана в журнале «Современник». Затем написал предназначавшуюся для юношеской хрестоматии историю капитана Боп-па. Начинает переводить «Царя Эдипа» Софокла. Жуковский рассматривал это как отдых от основной работы над «Одиссеей».
   Из неприятного, что случилось в этом году, – «роковая» реплика императора Николая Павловича «Не заживайся!», сказанная в сентябре, в Берлине, во время представления Жуковского гостившему там императору. Длительное пребывание поэта за границей не нравилось официальному Петербургу. Оно создавало некий прецедент: пребывание русских за границей не по «казенной надобности» строго регламентировалось действующим законодательством. Любая задержка приравнивалась к государственному преступлению. Это касалось даже лиц, близких к императорскому дому. Благоговение к Жуковскому царского семейства грозило перерасти в свою противоположность. И первые шаги к этому были уже сделаны! Это и мол-чаливый отказ императрицы Александры Федоровны быть крестной матерью дочери поэта, и то же молчание двора на живописный подарок тестя Рейтерна к серебряной свадьбе императора и императрицы.
   Все дальнейшие годы проживания в Германии Жуковской помнил царское «Не заживайся!» и ту интонацию, с которой это было сказано. А ведь перед отъездом Жуковского за границу Николай Павлович недвусмысленно намекнул, что желание поэта жить в Германии ничем не регламентировано. И тут такое!  За многие годы общения с императором Жуковский довольно хорошо изучил его натуру, и сильные, и слабые стороны его характера. Он решительно был не согласен с теми, кто безоговорочно его осуждал, кто называл его «каботэном и лжецом», но вполне был согласен с теми, кто находил в нем лицедея.
                ***
   Пока шла подготовка к переезду во Франкфурт, Жуковский работал над IV и V песнями «Одиссеи». Работа спорилась, в том числе и от того, что на столе лежала корректура индийской легенды о любви «Наль и Дамаянти», которая вот-вот должна быть напечатана в Петербурге, в типографии Е. Ф. Фишера. V песнь «Одиссеи» он перевёл всего за двадцать дней! Всю возможную выручку от продажи индийской легенды он распорядился передать Анне Петровне Зонтаг. Дорогие его сердцу и овдовевшая Анна Петровна, и усадьба Мишенское нуждались в его материальной поддержке.
   В свободное от поэтических занятий время Жуковский развлекал жену тем, что водил её по мастерским местных художников, выбирая полотна для пополнения своей домашней коллекции живописи. Они часто посещали родственников жены и принимали их у себя. Готовясь к переезду во Франкфурт, Рейтерны с немецкой педантичностью занялись поиском нового жилья, подыскивая наиболее удачный вариант для того, чтобы поселиться по соседству с Жуковскими.
   Душевный покой Василия Андреевича тех дней нарушило пись-мо Елагиной о безвременное кончине Кати Воейковой, дочери его любимой племянницы, сестры Маши Протасовой-Мойер. Катю Воейкову, как и Катю Моейр, Жуковский опекал с детства и по-отечески. У неё не было никакой другой опоры, кроме бабушки Екатерины Афанасьевны и тётушки Авдотьи Петровны. Жуковский в который раз перечитал письмо Елагиной, и тяжело опустился в кресло. «Ещё у нас гробница, на которой надобно написать: да не смущается сердце ваше, – писала Елагина. – Катя Воейкова сконча-лась. – Это было так же неожиданно для нас, как будет неожиданно вам».
   Катя приехала в Москву на день рождения Авдотьи Петровны и умерла в сознании за 4 дня от неизвестной болезни на руках ее дочери Маши Киреевской. Что это была за болезнь никто не знал. Бы-ли известны лишь её проявления: началось с лёгкой боли в горле, затем появилась сыпь на лице и по всему телу, горловое кровотече-ние и смерть. Кати Воейковой было всего 29 лет. Она всегда была весёлой, энергичной. Очень напоминала свою мать, которой Жуковский посвятил свою знаменитую балладу «Светлана». Рождению Кати, в далёком 1815 году он посвятил стихи:
                Здравствуй, новый гость земной!
                К счастью, в мир тебя встречаем!
                И в восторге над тобой
                Небеса благославляем!..
   Как нелепо, как безвременно покинула она этот мир, не дожив год до своего тридцатилетия. Он вспомнил, как тяжело проходили роды, как страдала её мать, ожидая своего первенца… Вспомнились и другие потери в семье, почти все преждевременные.
   От грустных мыслей и воспоминаний Жуковского всегда спасала только работа…
                ***
   Во второй декаде марта 1844 года Жуковский вместе с Гоголем съездили на несколько дней в Дармштадт. Здесь проходила традиционная встреча Василия Андреевича с наследником престола. Официально числясь в отставке, Жуковский оставался при великом князе: такова была воля императора. Ехали железной дорогой через Бонн, потом пересели на пароход «Der K;nig». Времени для общения в пути, да и в самом Дармштадте, было предостаточно.
   – Ну вот, теперь наговоримся, – радостно воскликнул Гоголь, обнимая старого друга. Он был, как всегда, в белой с широкими по-лями поярковой шляпе, итальянском плаще, известным в то время в России под названием «манто», и видавшим виды темном сюртуке. В отличие от него Жуковский был одет «с иголочки». А как иначе: он ехал к своему ученику и наследнику могущественной империи.
   Часто мрачный и раздражительный, в присутствии Жуковского Гоголь словно становился другим человеком: весёлым, жизнерадостным и разговорчивым.
   Жуковский рассказал, как идёт работа над переводом «Одиссеи», грозился планами перевести в недалеком будущем и гомерову «Илиаду». Гоголь, хорошо знавший древнегреческий еще со времен Нежинской гимназии, обещал Жуковскому помощь в разборе грече-ских текстов.
   На вопрос друга о том, как обстоят дела со вторым томом «Мёртвых душ», Гоголь ответил короткой фразой: «Они и пишутся, и не пишутся». Гораздо охотнее он говорил о своём намерении написать большую статью под условным названием «В чём же, наконец, существо русской поэзии и в чем её особенность». В этой связи он собирался написать ряд писем известны поэтам с просьбой прислать «для знакомства» свои новые стихи. Уж очень ему хотелось знать куда идет и чем дышит русская поэзия после Пушкина и Лермонтова.
   Жуковский с интересом слушал рассказ Гоголя о первых пред-ставлениях на петербургской и московской сценах его «Женитьбы», о трудностях издания сочинений, где впервые были напечатаны «Шинель» и «Театральный разъезд».
Предстоящий переезд Жуковского во Франкфурт-на-Майне Го-голь одобрил, сказав: «Раз доктор так велел, значит так и надо». Сам же отправился вскоре после этого в Баден-Баден «подлечиться».
   В конце мая Жуковский информировал  Гоголя о своём переезде: «Я во Франкфурте: главное дело сделано, т. е. вся пакость, принадлежащая к жизни человека бессмертного, созданного по образу и подобию Божия, столы, стулья, шкафы, перины, горшки, стаканы, стаканчики, ложки, плошки, шляпки и тряпки, всё приехало в добром здоровьи и всё лежит передо мною в том виде, в каком пребывал мир до великого слова: да будет свет! Поскольку я не мог сказать такого слова, то и окружающий меня хаос продолжится не день и не два, а может быть и 14 дней или две недели. И в эти 14 дней (в которые, по вашему мнению, я должен быть в некотором экзальтированном рас-положении духа) легко случится, что и пророк Даниил может подчас приобрести или толчок в задние регионы бытия своего, или со-ответствующее сему толчку русское приветственное и поощрительное слово…»
   Слуга Даниил, которого Гоголь называл не иначе как «Дании-лом–пророком», человек практический и умный, получить пинка под «задние регионы бытия» не захотел. Обустройством нового жилища Жуковских занялся усердно и основательно. По распоряжению хо-зяина выделал особую гостевую комнату на верхнем этаже специ-ально для Николая Васильевича.
   Приглашая Гоголя поселиться у него во Франкфурте, и сетуя на то, что ему необходимо на какое-то время отлучиться в Берлин, куда прибудет императрица Александра Фёдоровна, Жуковский в конце своего письма сообщал о «некоем деле», которое для Гоголя «не бу-дет неприятно». Желая в очередной раз поддержать Гоголя, не имевшего устойчивых доходов от литературного творчества, Жуковский сочинил историю о том, как во время встречи в Дармштадте с великим князем Александром Николаевичем он пытался отдать ему свой долг в размере 4000 тысяч рублей. Но великий князь долга не принял, а простил, разрешив при этом Жуковскому передать всю сумму долга известному ему «затейливому русскому писателю», господину Гоголю. При этом великий князь заверил своё согласие передать долг Жуковского Гоголю словесной и письменной резолюцией: «Быть по сему». «Таким образом, – говорилось в последних строках письма, – и состою вам должен 4000 руб., с коими и пребываю ваш богомолец Жуковский».
   Гоголь сильно засомневался и деньги не взял, видимо, разгадав хитрость друга. Но Жуковский не унимался и Гоголь, в конце кон-цов, согласился принять первую выплату в размере 1000 рублей.
   Общение с Гоголем всегда доставляло Жуковскому большую радость. После гибели Пушкина этот малосимпатичный с виду, сутуловатый человек с длинными волосами и длинным носом, черными жиденькими усами занял в сердце поэта его место. Как старший по возрасту Василий Андреевич успокаивал Гоголя, когда тот испытывал душевные переживания или просто хандрил. Их беседы могли длиться часами, и тон этих бесед, благодаря особой деликатности Жуковского, его способности к сопереживанию, всегда был спокойным, ободряющим.
   Двух великих деятелей русской литературы объединяла общ-ность душевных стремлений, мыслей о литературном творчестве,  идей о нравственном совершенстве художника, которое должно ле-жать в основе литературного творчества как единственная гарантия того, что слово поэта и писателя станет благом для мира. Жуков-ский восхищался искромётным талантом Гоголя, особенно его неподражаемым искусством схватывать внешне незаметные черты человеческой пошлости и придавать им выпуклость, внутренне значение и жизнь. Гоголь, в свою очередь, высоко ценил Жуковского как поэта и мыслителя. Вслед за Пушкиным, он отдавал дань тонкому критическому чутью Жуковского, восхищался его лёгким воздушным стихом, «порхающим как неясный звук золотой арфы». 
   С Гоголем Жуковский был знаком с момента его приезда в Пе-тербург. Скромный уроженец Больших Сорочинцев был частым посетителем «литературных суббот» Жуковского в Шепелёвском доме. Но по-настоящему они сблизились и подружились, как и с Радовицем, в 1838 году. Это произошло в Риме, куда Жуковский приехал, сопровождая наследника престола в его путешествии по Европе. Целыми днями Жуковский и Гоголь бродили по Риму, рисовали с натуры (оба они были отменными рисовальщиками), вспоминали о Пушкине. Гоголь несколько раз приезжал к Жуковскому в Дюссельдорф и жил у него неделями, подружился с Елизаветой Евграфовной и её родственниками. Обещал постоянно приезжать и во Франкфурт.
   Жуковские обосновались в пригородном районе Франкфурта Саксенгаузен. Трёхэтажный дом с садом, рядом парк, берег Майна. Недалеко подыскали себе дом и Рейтерны. Постепенно жизнь на новом месте наладилась, вошла в привычное русло. Жуковскому очень понравилось его новое жилище. «Никогда бы его не покидать, – размышлял он про себя. – По крайней мере, в первое младенчество детей моих. Но русский человек своей воли не имеет».
   Гоголь был одним из первых гостей Жуковского в его новом до-ме. Но Гоголь непоседлив. Про него говорили, что он «живёт в своём дорожном чемодане». Ему спокойно не сидится у Жуковского. Неутомимый искатель новых впечатлений, он всё время куда-то рвётся: то в Мангейм, то в Бинген, то в Баден… Порой, Жуковский не знает даже адреса, куда писать письма «любезному Гогольку». А Гоголь всему находит оправдание, утверждая о своей способности только тогда представлять себе живую Россию, когда он удалён от неё территориально. Хотя всем известно: многие произведения, написанные им о России в России, были весьма и весьма хороши. А чего стоила его болезненная убежденность в том, что «родину своей души» он увидел в Риме, где душа его жила прежде, чем он родился на свет?
                ***
   В конце июня во Франкфурт приехала Александра Осиповна Смирнова-Россет. Гоголь несколько недель безвыездно пробыл во Франкфурте в ее компании. Считалось, что с Гоголем они близки «духовно и душевно». Будучи женой дипломата, Смирнова с детьми много времени проводила за границей и там по-дружески опекала Гоголя. Бывшая фрейлина императрицы Александры Фёдоровны уверовала писателя в том, что именно он «выискал» её душу и показал ей путь, по которому надо следовать. На самом деле это он следовал за ней повсюду. В Рим, в Париж, в Ниццу… Гоголь летел по первому её зову, словно мотылёк на свет лампы.
   Во Франкфурте Смирнова остановилась в H;tel de Russie, на Цейле и имела возможность каждый день общаться с Гоголем, а за-одно и с Жуковским. Иногда к их компании присоединялся граф Алексей Константинович Толстой, друживший с Гоголем. В этом же отеле проживал старый знакомый Жуковского, бывший гвардейский офицер и не вполне состоявшийся литератор Сергей Алексеевич Викулин, приехавший в Германию на лечение. По воспоминаниям Смирновой, Жуковский часто посещал Викулина, оплачивал его проживание в гостинице и даже приставил к нему своего человека, следившего за тем, чтобы Викулин не пил. Помогать людям в труд-ных жизненных обстоятельствах было для Жуковского жизненным правилом. Он остро чувствовал чужую боль и никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. Даже если имел дело с таким малознакомым человеком, как Викулин.
В беседах со Смирновой Жуковский вспоминал молодые годы, жизнь при императорском дворе.
   – А помните, дорогой Василий Андреевич как вы называли меня в первые месяцы нашего знакомства?
   – Конечно, помню. Я называл Вас «прелестная Иосифовна», и говорил, что вы дитя Иосифа Прекрасного…
   – А помните, как я училась рисовать деревья масляными краска-ми с натуры? Вы меня тогда обидели, сказав, что это не деревья, а зелёные шлафроки;.
   – Неужели, вы и такое помните. Ну, уж никак не хотел я вас тогда обидеть, поверьте…
   Сохранив дружбу молодых лет, Жуковский был доверителен в отношениях и переписке со Смирновой, хотя многие его друзья её недолюбливали, и за острый язык называли столичной сплетницей. Доверительными были и их отношения по поводу оказания помощи Гоголю. Прекрасно понимая его роль в русской литературе, и Жу-ковский, и Смирнова стремились найти для автора «Мертвых душ» какую-либо подходящую и не очень обременительную должность, например, университетскую кафедру. Но с кафедрой не получилось. Вместо этого в январе 1845 года Гоголь был избран в почётные члены Московского университета. А два месяца спустя, по ходатайству Смирновой перед Николаем I, Гоголю был назначен пенсион из сумм Государственного казначейства сроком на три года, по тысяче рублей серебром в год.
   Вскоре после отъезда Смирновой из Франкфурта Гоголь уехал в Западную Фландрию, на лечебные морские купания в курортном Остенде. Но не купания были главной причиной отъезда из гостеприимного Франкфурта. В Остенде его ждала встреча с семейством Виельгорских, дружбой с которым он очень дорожил. Глава семей-ства граф Михаил Юрьевич, был крупным музыкальным деятелем, много сделавшим для пропаганды и поддержки русского музыкального и сценического искусства. Отец его когда-то служил польским посланником при дворе Екатерины II. Михаил Юрьевич, получив русский паспорт, много лет служил по Министерству народного просвещения, был членом Комитета Главной театральной дирекции и членом Главного совета женских учебных заведений. В 1846 году его пожаловали в обер-шенки. Виельгорский получил один из первых чинов Императорского двора. Дом Виельгорских в Петербурге слыл «академией музыкального вкуса». Михаил Юрьевич был дружен и часто общался с Жуковским. В 1838 году они совместно организовали лотерею, вырученные средства от которой пошли на выкуп из крепостной зависимости поэта и художника Тараса Шевченко. После смерти первой жены, от которой не было детей, Виельгорский женился на её сестре, фрейлине императрицы Марии Фёдоровны Луизе Бирон. Сестры приходились племянницами последнего курляндского герцога.
   В семье Виельгорских было пятеро детей – двое сыновей и три дочери. В младшую из них, Анну Михайловну, Гоголь был тайно влюблён и вёл с ней переписку. Только весной 1850 года тайное стало явным. О своём желании жениться на Анне Михайловне Гоголь сообщил зятю Виельгорских Алексею Владимировичу Веневитинову (брату известного поэта), женатому на одной из старших их доче-рей. Он просил его быть посредником в своих сердечных делах. Зная своих родственников, Веневитинов предупредил Гоголя, что его сватовство не может иметь успеха, но всё же поставил об этом в известность супругов тестя и тещу. При всём расположении к Гоголю Ви-ельгорские не могли объяснить, как явиться такая странная мысль у человека с таким необыкновенным умом. Особенно непонятным это казалось Луизе Карловне. Обратившись за объяснениями к дочери, Луиза Карловна узнала, что она действительно любит Гоголя. Но только как писателя…
   С окончанием купального сезона из Остенде Гоголь вместе с се-мейством Виельгорских переехал в Брюссель, а оттуда возвратился к Жуковскому во Франкфурт. Но ненадолго. Вскоре он уехал в Па-риж, посчитав, что жить «на хлебах» у Жуковского слишком обременительно для Василия Андреевича. Как ни старался Жуковский удержать у себя приятеля, сделать этого ему не удалось. Поездка в Париж не пошла Гоголю впрок. Она не взбодрила его, не изменила общего состояния душевного дискомфорта, который писатель испытывал в последние месяцы.
                ***
   В один из летних дней 1844 года в дом Жуковского заглянул его хороший знакомый по Дюссельдорфу, молодой немецкий скульптор и гравёр Август фон Нордгейм. Они познакомились четыре года назад, когда Нордгейму был заказан бюст Жуковского, а художнику Теодору Гильдебрандту его живописный портрет. И работой скульптора, и работой художника поэт был доволен.
Сообщив, что тоже недавно переехал во Франкфурт и теперь будет жить и работать в этом городе, Нордгейм чуть ли не с порога заявил:
   – А у меня, ваше превосходительство, есть для вас приятное известие! Его императорское высочество, великий князь Александр Николаевич заказал мне ваш скульптурный портрет. Очевидно, он желает видеть ваше изображение своего учителя в своём рабочем кабинете.
   Лицо Жуковского расплылось в улыбке.
– Очень тронут! Ну что же, предоставим великому князю такую возможность. Что я должен для этого делать? – спросил Жуковский, немного смущённый от такого действительно приятного известия.
– Ничего, Ваше превосходительство. Я прошу вас только об од-ном: найти свободное время и немного мне попозировать.
   Из разговора с Нордгеймом Жуковский узнал, как дела в Дюссельдорфской Академии художеств, как поживают ее руководитель, знакомые художники – Э. Штейнбрюка, Л. Бланка, И. Шнейдера и других. Особенно Жуковский поинтересовался здоровьем профессора Гильдебрандта, написавшего в 1840 году его великолепный портрет, и недавно повторившего его также по просьбе великого князь.
В итоге в мастерской скульптора была исполнена не только статуэтка, оригинал которой был отправлен заказчику, но и барельефный и горельефный портреты поэта. Вскоре статуэтка с изображением Жуковского действительно заняла место в рабочем кабинете наследника престола. Весть об этом Жуковскому была приятной.
                ***
   11 июля по европейскому календарю, оставив на несколько ча-сов работу над переводами VI и VII песен «Одиссеи», Жуковский достал из книжного шкафа чистую тетрадь в клеточку и написал на картонном переплёте: «Мысли и замечания». Так начиналось его новое сочинение, над которым Жуковский будет периодически тру-диться более пяти лет. Поначалу это были отдельные фрагменты литературно-философских рассуждений на разные темы, которые волновали поэта. Некая литературно-философская смесь. Со временем всё это обретёт логическую стройность и станет книгой. Васи-лий Андреевич обладал редким даром крупного системного мышления, что нашло отражение и в этой его книге.
   В 1850 году он завершит работу над рукописью и перешлёт её в Петербург, в цензурный комитет. Но увидеть рукопись опубликованной Жуковскому было не суждено. «Мысли и замечания» были решительно отвергнуты цензурой. Главным цензором при этом выступил всемогущий Леонтий Васильевич Дубельт – руководитель тайной полиции Николая I. Причина цензурного запрета была обо-значена так: «Вопросы его сочинений духовные слишком жизненны и глубоки, политические, слишком развёрнуты, свежи, нам одновременно, чтобы можно было без опасения и вреда представить их чтению юной публики…» Книга увидела свет, да и то с большими купюрами, лишь в посмертном издании «Сочинений В. Жуковского», в 1857 году. Всю свою жизнь Жуковский отчаянно боролся с полицейским надзором за литературой, с цензурным произволом, и светским, и церковным. Но права русская народная мудрость: плетью обуха не перебьёшь, как ни старайся.
   Первые фрагменты предполагаемой книги касались вопросов о назначении и принципах христианства. Излагая мысли по этому поводу, Жуковский писал: «…цель Христианства есть уничтожение ветхого человека, с его первых дней, с его отторжения из-под власти его природы, и без понятия о падении человека нет Христианства. Если принять падение и вследствие оного испорченность природы человеческой, то Христианство в совершенной противоположности с этой природою».
По стечению обстоятельств в этот день, 11 июля 1844 года, в Неаполе в возрасте 44 лет, скоропостижно скончался приехавший в Италию на отдых с семьёй Евгений Абрамович Баратынский. Для русской литературы это была невосполнимая утрата, хотя многие печатные издания Петербурга и Москвы прошли мимо этого события. Баратынский считался одним из самых ярчайших представителей русской поэзии своего времени. Его произведения отличались замечательным мастерством формы, выразительностью изящного стиха, не уступавшего пушкинскому, а порой и превосходившего его.
   О смерти Баратынского Жуковский узнал только через несколько недель и был этим весьма удручён. Вспомнилось исповедальное письмо Баратынского к нему с рассказом о грехах молодости, его, Жуковского, письма к князю Голицыну с просьбой об улучшении положения Баратынского на службе в Нейшлотском пехотном пол-ку, выступления Баратынского «на субботах» в Шепелёвском доме в Петербурге… К Баратынскому с большим пиететом относился Пушкин, его недопонимал, но ценил Гоголь, с них дружили Вяземский, братья Киреевские и многие близкие Жуковскому люди. Отношение самого Василия Андреевича к Баратынскому и его творчеству опре-делялось когда-то произнесённой короткой фразой: «Он поэт!»
                ***
   В начале осени, по пути из Киссенгена в Карлсбад к Жуковским приехал погостить Александр Иванович Тургенев. Друзья юности давно не виделись друг с другом, знали, кто чем живёт, только из переписки. Они предполагали встретиться ещё два года назад, но из-за болезни Тургенева не могли этого сделать. Свои впечатления о проживании в доме поэта Тургенев описал в письме к их общему другу князю Петру Вяземскому: «Я здесь блаженствую сердечно в милом, добром, умном семействе, изнеженный всеми комфортабельностями жизни… Ты знаешь, какой мастак Жуковский устраиваться, но он превзошёл здесь себя во вкусе уборки дома, меблей, картин, гравюр, статуэток, бюстиков и всей роскоши изящных художеств. Всё на своём месте, во всём гармония, как в его поэзии и в его жизни. Он встаёт в семь часов (Жуковский приписал на полях «В пять») и беседует с Гомером (перевод «Одиссеи» на VIII-й песни и перевод, по его мнению, коему я верю, как чужому, прекрасный и лучше всех других). В девять мы вместе завтракаем, и милая жена-хозяйка раз-ливает сама кофе моккский… 12-го часа Жуковский опять с Гомером, потом опять с Морфеем, то есть, спит до первого часа… От ча-су до двух – мелкие поделки или визиты. В два обедаем. После обеда – болтовня, и при солнце, под деревьями, в саду. Тут являются иногда к чаю или к моему молоку, разбавленному водой, сестры, мать, отец святой Елизаветы Жуковской: милое, умное, почти идеальное в немецкой существенности семейство – они поют и играют; Жуковский гуляет с час; до часу визиты: гениальный и всеучёный Радовиц, художники с бюстиками, портретами».
   Тургеневу понравилась хозяйка дома, в которой он нашёл «много высокой, но вместе с тем и глубокой германской прекрасной жен-ственности». Он с удовольствием слушал отрывки из переведённых Жуковским песен «Одиссеи». Перевод Жуковского привёл Тургенева в восторг. Особенно его поразила простота и свежесть «запаха древности», наполнявшая душу. Он искренне восхищался интуиции Жуковского, называл его колдуном, который знает по-гречески меньше чем знал их общий друг, недавно умерший в Петербурге историк и археолог Алексей Оленин, а угадывает и выражает Гомера лучше Иоганн Генрих Фосс, знаменитого переводчика на немецкий язык гомеровских «Одиссеи» и «Илиады».
   Жуковский был доволен, что ему удалось «полелеять» старого друга в своей семье: точно ожила молодость, с ее звуками, аромата-ми и легкостью мысли. А вот слова Тургенева о том, что он живёт «роскошной сибаритской жизнью», нашёл не совсем справедливыми. Может быть, надобно более простоты, но излишество – почти преступление против неимущих, говорил Жуковский. И он, и жена его любят «святую умеренность», «опрятность и вид смиренного довольства». «Опрятность и comfort в семейной жизни, – по выражению Жуковского, – есть то, что гармония и чистота стиля в стихах».
   Разговор, конечно, не мог не коснуться жившего в Париже Николая Ивановича Тургенева, за которого так усердно и так бесполезно хлопотал перед императором Николаем Павлович Жуковский. Александр Иванович рассказал, что младший брат прочно обосновался во Франции. У него прекрасная молодая жена, итальянка Кла-ра де Виарис, чудесные дети. Дочери Фанни уже девять лет, сын Александр–Альберт еще младенец. Русские в Париже чураются его, как государственного преступника, но он от этого не страдает. Не так давно Николай Иванович завершил работу, посвященную социально-политическому устройству России, где рассказывает и о сво-ем участии в тайном обществе декабристов. Публиковать книгу пока не решается, поскольку живы участники тех событий. Александр Иванович, как и раньше, материально поддерживает брата и его семью, сберегает для него каждый рубль; жалеет, что редко с ним встречается, и при новой встрече непременно передаст привет от Жуковского и его жены.
   Старые друзья вместе оплакивали Баратынского, а заодно и всю современную русскую поэзию, из которой беспощадная смерть с неумолимой последовательностью уносила лучших представите-лей: Пушкин, Лермонтов, Козлов… Теперь вот Баратынский! 
   Изредка к беседам друзей юности присоединялся Гоголь, гостивший у Жуковского с сентября 1844 года по январь 1845 года. Он «гнездился» на верхнем этаже франкфуртского дома, работал над второй частью «Мёртвых душ». Здесь же были написаны его письма к А. О. Смирновой и С. М. Соллогуб. Они стали первоначальными набросками статьи «Чем может быть жена для мужа в простом до-машнем быту, при нынешнем порядке вещей в России», вошедшей впоследствии в его книгу «Выбранные места из переписки с друзья-ми». Гоголь, увлеченный работой, говорил всем, что неважно себя чувствует. Он выходил из своей комнаты лишь изредка, когда его звали «на чай и трапезу».
   В доме Жуковского Гоголь вынашивал мысль о создании фонда помощи нуждающимся талантливым студентам Московского и Петербургского университетов. В декабрьских письмах к П. А. Плетнёву и С. П. Шевырёву он просил употребить для этой цели средства от продажи его «Сочинений».
   В самом начале 1845 года Гоголь уезжает из Франкфурта в Париж, испытывая «нервическое тревожное беспокойство и разные признаки совершенного расклеения во всем теле пугают меня самого». В Париж он надеется немного отвлечься от всяких дел и восстановить силы.
                ***
   В ноябрьском 1844 года письме к Елагиной Жуковский докладывал, что полностью завершил перевод XI песен «Одиссеи». Труд этот поэт считал «наилучшим и удачнейшим». Когда начинался пе-ревод очередной песни, Жуковский забрасывал все прочие дела и целиком погружался в море гомеровских страстей.
   А ещё Жуковский давно мечтал собрать книгу «Повестей для юношества» – познавательно-воспитательную по своей сути. Рождение собственных детей подхлестнуло и эту работу. Набрасывая проект книги, Жуковский включил в неё свои сказки, стихотворения, повести, отрывок из «Орлеанской девы», из «Нибелунгов», «Войны мышей и лягушек», обработку сюжетов русской истории. Задумывался он и над тем, чтобы превратить «душистые цветы поэзии древней Греции» в «самую привлекательную и образовательную детскую книгу». «Одиссея», полагал Жуковский, может быть издана в двух вариантах: и для взрослых, и для юных читателей.
   «Одиссею» для юношества Жуковский выпустить не успел. Но многое для этого сделал. Всякий, кому бы захотелось иметь такую «Одиссею», мог легко это исполнить. Следуя советам Жуковского, достаточно было удалить из основного текста произведения выделенные поэтом места и заменить отдельные строфы переработанными для юного читателя. В «Прибавлении» к первой половине издания «Одиссеи», выпущенной в типографии немецкого города Карлсруэ, Жуковский писал: «Эта мысль отчасти здесь исполнена: к переводу «Одиссеи» прилагаются поправки, которые показались нам необходимыми для того, чтобы познакомить молодых читате-лей обоих полов с простодушным рассказчиком Гомером, не повредив чистоте их свежих идей и чувств теми вольными выражениями и картинами, которые весьма изредка встречаются у греческого поэта. Здесь означено, к какой песне и к каким стихам принадлежит каждая поправка: стоит только вырезать поправленные стихи и заклеить ими те, которые следует изъять из текста. Иногда число поправлен-ных стихов менее, нежели число тех, которые должны быть замене-ны ими: в таком случае последние заменяются точками. Для облегчения этой операции везде означено чертами то, что должно быть вырезано из прибавления и потом наклеено на соответственные ме-ста в тексте». Хитрая комбинация, но вполне реальная. Именно по такому экземпляру познакомился с бессмертной «Одиссеей» дальний родственник Жуковского гимназист Иван Бунин, будущих Нобелевской лауреат в области литературы.
   Для своих повестей для юношества Жуковский выбрал ямбы без рифмы и особый, свой собственный, сказочным гекзаметр. Слог этих произведений, считал Жуковский, «должен составлять средину меж-ду стихами и прозой, то есть, не быв прозаическими стихами, быть, однако, столь же простым и ясным, как проза, так, чтобы рассказ, несмотря на затруднения метра, лился бы как простая непринуж-дённая речь».
   «Рифма для старого, ещё не состарившегося душой поэта, – шу-тил Жуковский, – есть то же, что для старого мужа молодая жена (не такая, как моя для меня), но модница и вертушка. Моя жена своею молодостью даёт настоящую зрелость моей старости; это сосуд живой воды, из которого я пью отживая новую жизнь, дающую земной, прежней, уже испытанной жизни что-то свежее, новое, чистое и не пускающее в душу того увядания, которое по закону природы тво-рится во всем внешнем, материальном».
   В декабрьском письме 1844 года Авдотье Петровне Елагиной из Франкфурта-на-Майне, рассказав, как всегда, подробно о своих ли-тературных делах и планах, Жуковский поделился с ней приятной новостью: через недели три, а может быть и раньше, в его семье ожидается пополнение. «Жена, – писал Жуковский, – слава Богу, в хорошем положении, но едва ходит. Были во время беременности тревожные минуты; но теперь, кажется, можно спокойно ждать конца – благослови её Бог, даровавший мне без всякого моего произвольного искания настоящее моё благо!»
О двухлетней Сашеньке он рассказал подробно и с восторгом: очень умна, имеет прекрасную память, лицо выразительное, хотя и не должествует быть прекрасным, она, как говорят, похожа на меня, волос на голове туча, но волосы не воздушные шёлковые, как её матери, а суровые, гарусные её родителя, хотя и не чёрные; во всех её движениях много грации, хотя и толста, как подушка, и пользуется довольно замечательным пузом. Глаза под длинными ресницами прекрасны и всегда выразительны, большая охотница до мужчин, пляшет до упада. Особенно когда Жуковский сам играл ей мазурку, которую когда-то часто исполнял в усадьбе Долбино. Подробней-шим образом Жуковский описывал характер дочери, её привычки и наклонности.
   В другом письме, восторгаясь дочерью, Жуковский писал: «Сашка – прелестная сильфидочка, с гениальными глазами, которые часто меня изумляют своей выразительною значительностью, с пышными светлыми волосами, с грацией во всех движениях. Она необыкновенно умна; была бы очень своенравна, но я приучил её к покорности. Ум её в беспрестанном движении; с утра до вечера играет одна со своею куклою, и беспрестанно говорит, поёт, рассказывает. По большей части вздор, но часто что-то фантастическое, поэтическое». Всякий раз, когда Жуковский смотрел на дочь, он радо-вался жизни, забывал про всё на свете. Занимаясь с Сашенькой, Жуковский ожил как педагог, как воспитатель. Он понимал, что дети – это то, ради чего следовало жить, бороться с недугами, наконец, творить.
   Записывая в тетрадь свои мысли о воспитании, Жуковский отметил: «Первое время воспитания для утверждения хороших привычек. – Самое верное средство для сего, основа всем другим привычкам, привычка к повиновению…». Он стремился в первую очередь выявить врождённые качества дочери: умственные, нравственные, фи-зические и использовать их для воспитания «благих привычек», способствующих развитию добрых и подавлению худых врождённых качеств.
   Вскоре у Жуковского появился новый объект педагогических наблюдений…
                ***
   В последний день 1844 года Елизавета Ефграфовна произвела на свет мальчика. За три дня до этого Жуковский завершил перевод первых двенадцати песен «Одиссеи» и мог позволить себе на какое-то время целиком переключить внимания на заботу о сыне. Тем более, что самочувствие Василия Андреевича в последние недели оставляло желать лучшего. Первые дни жизни Павла, так назвали ребёнка, вызвали у Жуковского немало отцовских переживаний: как он чувствует себя, как развивается, не появилось каких-либо осложнений. Состояние роженицы было неважное, но она кормила ребёнка грудью. Мальчик с аппетитом вкушал материнское молоко. По ночам иногда покрикивал, и тогда Жуковский не смыкал глаз. Но в целом всё шло нормально. Продолжать работу над переводом Гомера Жуковский, был пока не в состоянии, но писем в свободные часы, когда малыш не капризничал, написал много. И в первую очередь написал о рождении сына своему воспитаннику великому князя Александру Николаевичу.
   Великий князь дал своё согласию быть крёстным отцом сына Жуковского ещё два года назад, накануне рождения дочери, когда не было известно, кто именно появится на свет – мальчик или девочка. Известив наследника престола о рождении сына, Жуковский напомнил и его обещании.
   Оповещены о рождении Павла были и постоянные адресаты Жуковского, входившие в близкий круг общения: Тургенев, Гоголь, душеприказчик Родионов, Виельгорский, Вяземский, Смирнова-Россет, Плещеев. Позднее ещё отправил ряд писем к родным и зна-комым. Потом были ещё и ещё письма. Жуковский спешил поделить-ся своей радостью со всеми родными и друзьями. Если бы это было возможно – он поделился бы радостью со всем миром.
   В первую очередь хотелось порадовать Авдотью Петровну. Но у неё в эти же дни в семье был траур: умер младший сын Андрей Ела-гин, студент Московского университета. «Кончина его была для всех (кроме меня) неожиданна, – писала Елагина Жуковскому. – Он был болен какою-то нервною болезнью, чувствовал сильную тоску в подгрудной ложечке, но всё время был в памяти, и [доктор] Иноземцев накануне ввечеру сказал, что опасности нет, но болезнь будет долгая. Он скончался на моих руках, и я своим дыханием приняла его последний вздох, но причастить его не успела. Ему было 19 лет, и в горячем его сердце не таилось ни одного дурного чувства. Вы-рван младший из семьи нашей».
***
   Елагина стоически перенесла смерть сына, а Жуковский не мог найти слов, чтобы её утешить. Глубокая печаль в её душе постепенно сменилась светлой о сыне памятью. Надо было жить повседневностью, решать обычные проблемы, помогать людям, в том числе и самым близким. «Друг бесценный, благослови Бог вас и вашего сы-на! – писала она Жуковскому, получив известии о рождении Павлуши. – Я радуюсь ему и благодарю Бога. Сегодня вдвойне вы с нами присутствуете. Хорошо, что милая наша Елизавета сама кормит, это счастье и для сына, и для матери. Надобно только пораньше начинать кормить Павла другой пищей, для укрепления груди и вообще здоровья, только не немецким Brei, что очень вредно, а русской манной кашкой, которая не производит кислоты в желудке. – О, как жаль, что вы не здесь, не в России! и что я не могу ходить за вашим сыном и за Елизаветой. Вам надобно скорее сюда».
   Мальчик рос на материнском молоке и манной каше здоровым, румяным, и быстро прибавлял в весе. «Павел Васильевич похож на красного рака: мурчит и копышется. Лоб у него славный, глаза чёр-ные и очень весёлые», – сообщал Жуковский о новорождённом сыне. Когда Павлуша немного подрос отец дал ему шутливое прозвище – Herr Ochs, с переводе с немецкого – «Господин Бык». В одном из писем к Смирновой с гордостью сообщал: «А Павел Васильевич так богатырски толст, что уже проименован мною: Herr Ochs».
   Впоследствии, наблюдая за развитием Павлуши, Жуковский не-однократно отмечал своё физическое и духовное сходство с сыном. Ему хотелось, чтобы это сходство подтвердила и Авдотья Петровна. Но она была далеко, для этого надо было ехать в Россию...
   К первой годовщине со дня рождения Павла Жуковский «пода-рил» ему перевод с церковно-славянского на современный русский «Нового Завета Господа нашего Иисуса Христа». Перевод предназначался исключительно для семейного пользования. В 1895 году Павел Васильевич Жуковский отметил своё 50-летие публикацией отцовского подарка отдельной книгой в одной из типографий Бер-лина, где печатались и книги на русском языке.
   Жуковский очень хотел, чтобы его дети выросли русскими людьми. В германских городах русская речь раздавалась не так часто, как хотелось бы. Не нашёл здесь Жуковский и русских учите-лей, поэтому ему самому приходилось заниматься с детьми русским языком. Этот труд был ему, педагогу Божьей милостью, не в тягость, а в радость. После поэзии педагогика была вторым его призванием, впрочем, понятия «поэзия» и «воспитание» были для него всегда тождественными, неразделимыми. «Поэзия принадлежит к народно-му воспитанию. И дай Бог в течение жизни сделать хоть шаг к этой прекрасной цели» – писал он когда-то Александру Ивановичу Тургеневу.
   Учебные занятия и игры с детьми были одним из светлых лучей, которые грели душу поэта. Для них Жуковский выполнил не только художественный перевод «Нового Завета». Он сочинял прекрасные стихи и сказки, с раннего детства приучал понимать все прелести русского поэтического слова. Несказанную отцовскую радость испытывал Жуковский, когда вечерами в тесном семейном кругу его «гениальная Сашенька» и добродушный толстяк Павлуша наперебой декламировали по-русски специально сочинённые для них ма-ленькие поэтические шедевры: «Птичка», «Котик и козлик», «Жаворонок»:
                На солнце тёмный лес зардел,
                В долине пар белеет тонкий,
                И песню раннюю запел
                В лазури жаворонок звонкий,
                Он голосисто с вышины
                Поёт, на солнышке сверкая:
                Весна пришла к нам молодая,
                Я здесь пою приход весны;
                Здесь так легко мне, так радушно,
                Так беспредельно, так воздушно;
                Весь Божий мир здесь вижу я.
                И славит Бога песнь моя!
   Стихотворения органично вписывались в разработанную Жуковским систему обучения и воспитания. Они способствовали эмоциональному развитию детей, помогали им практически усваивать русский язык.
   Постоянно думая о детях, Жуковский и радовался, и тревожился за них одновременно. Ему уже за шестьдесят. Сколько лет жизни природа уготовила ещё? Что если совсем немного и впереди у Саши и Павлуши безрадостное сиротство в далёкой чужой стране, а может и бедность, даже нищета? Эта мысль мучила его в последние месяцы особо: общее его состояние, подчас, было тягостным. Он гнал чёрные мысли прочь, но они время от времени возвращались к нему и, выражаясь его словами, «как дубина колотили голову», при-носили сердечную боль и состояние тревоги.
   Он гордился бы своими детьми, если бы знал наперёд их жизнь и судьбу. Павлуша – Павел Васильевич Жуковский, унаследует от отца и деда по материнской линии дар живописца. Он окончит Боннский университет, будет преподавать в московском Строгановском училище, станет автором памятника своему крёстному отцу и царю-освободителю Александру II в Кремле, в конце жизни посетит роди-ну отца село Мишенское, а в уездном городе Белёве откроет на свои средства художественный музей.
   По-своему определится жизнь и судьба Сашеньки – Александры Васильевны Жуковской. С детства она проявляла всесторонние способности, на лету схватывала всё, чему её учили. В юные годы она станет любимой фрейлиной императрицы Марии Александровны, а через несколько лет в неё влюбится четвёртый сын императора Александра Николаевича, великий князь Алексей Александрович. Она ответит на его чувства, будучи старше великого князя на целых восемь лет. Они будут мечтать о супружестве, о счастливой семейной жизни, но сбыться этому будет не суждено: морганатические браки при императорском дворе не приветствовались. В ноябре 1871 года Александра Васильевна родит сына Алексея Алексеевича. Вскоре мальчик вместе с матерью получит в Сан-Марино баронский титул и фамилию Седжиано, поскольку отец приобретёт для них имение в Италии с правом на баронский титул. Он обеспечит их жизнь, с высочайшего соизволения образовав из собственных средств особый неприкосновенный капитал для сына в размере 100 тысяч рублей серебром.
   Родной брат Алексея Александровича, император Александр III, пожалует племяннику титул и фамилию графа Белёвского, его сын Николай II, то ли в честь 300-летия Романовых, то ли в честь 130-летия со дня рождения знаменитого деда разрешит Алексею Алексеевичу носить двойную фамилию граф Белёвский-Жуковский.
Александра Васильевна уйдёт из жизни в 1899 году, после апоплексического удара. Местом её успокоения станет русское кладбище в хорошо знакомом ей с детства Баден-Бадене. Её сын, внук поэта, после революции 1917 года иммиграции предпочтет Россию, достигнет больших успехов как учёный-биолог. В 1933 году он будет расстрелян большевиками, как человек, в жилах которого текла кровь русских самодержцев Романовых.   
                ***
   В этот год Жуковский вновь вернулся к разработке эстетики воспитательного эпоса, к которой впервые обратился еще в конце 1810-х годов. Поэт дорабатывает начатую ранее стихотворную «Повесть об Иосифе Прекрасном». (О разработке этого сюжета мечтал когда-то И. В. Гёте). Повесть должна была войти в его цикл «Библейских повестей». Цикл этот он намеревался включить в «Книгу повестей для юношества». Повесть представляла собой стихотворное переложение легенды о любимом сыне Иакова, добродетельном отроке-ясновидце Иосифе, изложенной в книге Бытия. Поэма состояла из четырех частей, каждая из которых соответствовала определенной главе Ветхого завета. Начиналась она с событий, изложенных в тридцать седьмой главе книги Бытия. Удивительно точно следуя библейскому тексту, Жуковский создал яркое поэтическое переложение ветхозаветной истории, предназначенное для юного читателя. В полном чудес повествовании, в котором проглядывался прообраз искупительного подвига Спасителя, речь шла о добре и зле, о неотвратимости наказания, о величии человеческого духа перед любыми жизненными обстоятельствами. Лев Толстой называл библейскую историю Иосифа среди произведений, оказавших на него сильнейшее впечатление в раннюю пору жизни.
                ***
   В начале 1845 года Жуковские принимали в своём доме и дружески общались со светлейшим князем Александром Аркадьевичем Суворовым и его супругой Любовью Васильевной. Они поселились во Франкфурте недавно, ожидая нового назначения по службе. Внук прославленного полководца был и сам человеком не робкого десят-ка, самостоятельным в суждениях и отважным в боях. В тот год ему исполнилось 40 лет, и он имел звание генерал-майора свиты. А за плечами «придворного» генерала были персидская кампания 1827 года, в которой он отличился при осаде и взятии крепости Сардара-бад, участие в русско-турецкой войне 1828-1829 годов, сражения с польскими сепаратистами в Варшаве в 1830 году. В том же году два крупнейших русских поэта – Пушкин и Жуковский посвятили ему восторженные строки.
   Характер Александра Аркадьевича шёл от деда, генералиссимуса. Он был человеком отменной доброты, исполненным любовью к людям и бывшим не в состоянии видеть равнодушно страданий человека, к какому бы сословию он не относился.
   Князь, рано оставшийся без отца, погибшего в 1811 году при переправе через реку Рымник, получил блестящее европейское образование. Он учился в Сорбонне и Геттингенском университете, имел отличную библиотеку. По свидетельству Смирновой-Россет, «Суворов был прекрасный и честный малый». А вот жену его, свою однокашницу по Екатерининскому институту, она недолюбливала и отзывалась о ней довольно резко. Любовь Васильевна была высокой, белокурой и белолицей, с правильными чертами лица, чем-то похожей на хозяйку дома. Может поэтому Елизавета Евграфовна и Любовь Васильевна быстро нашли общий язык. Они обе недавно стали матерями: хо-зяйка дома во второй раз, а княгиня Суворова в третий.
   Александр Аркадьевич был в курсе светской жизни Петербурга. Но разговор на эту тему и для хозяина, и для гостя был не по душе. Гораздо приятнее было разговаривать о детях, о воспитании, о литературе. Вспомнили, что совсем недавно, два месяца назад, в Мюнхенбуксе, на 73 году жизни скончался знаменитый швейцарский педагог Филиппа фон Фелленберг и помянули его добрым словом.
   – По прошествии лет, я очень благодарен покойному Фелленбергу, – с грустью сказал князь. – Ведь мы с братом Константином целых пять лет проучились в его пансионе в Гофвиле под Берном. Удивительный был человек и великий гуманист. Он учил нас вместе с детьми крестьян и ремесленников, старался показать, что проис-хождение ничего не значит, что люди всех сословий равны от природы. И знанию иностранных языков, как и всего прочего, мы с братом обязаны Фелленбергу. Ведь в его школу собирались ученики из разных стран, и даже из Америки.
Жуковскому тоже нашлось, что вспомнить о швейцарском педагоге.
   – Я познакомился с Фелленбергом в августе 1821 года, побывав в его учебных заведениях в Гофвиле. Правда, мельком. Но впечатление о методах обучения и воспитания остались в памяти надолго. Мне всё показали – и сельскохозяйственные машины, на которых учились работать воспитанники Фелленберга, и мастерские, зал для занятия физкультурой, учебные классы, минеральный кабинет. Помню, мы много разговаривали о Песталоцци, обсуждая его педагогическую систему…
   Жуковский поинтересовался у князя, как здоровье матушки Елены Александровны. И узнав, что, слава Богу, всё хорошо, стал вспоминать, как она в молодые годы прекрасно пела.
   – Она и сейчас замечательно поёт, – заметил Александр Аркадьевич. – Вот вернётесь в Россию, обязательно попросим её спеть специально для вас!
   Василий Андреевич ответил на слова светлейшего князя горькой улыбкой и пожал плечами.

                Продолжение следует