Падшего неба не бывает

         Он подтащил меня к краю скалы. Руки у меня были связаны спереди грубой шершавой веревкой так сильно, что кровь капала на колени. Скала была высотой метров 200. Внизу был еле виден какой-то шелестящий ручей. Или это была небольшая горная река?
          Он восхищенно присвистнул.
          - Красота какая! – сказал мой убийца, раскинув руки. Он покрутил головой. – Вот это облако, как шляпу, можно натянуть на голову! Представь, Марк, что ты лежишь на крыше небоскреба в 60 этажей. И что ты решил свести счеты с этой непутевой жизнью, потому что постоянно несешь потери. Потери здоровья, смысла, тепла любимой женщины. Теряешь друзей, которые медленно превращаются в равнодушных прохожих, перестающих звонить и здороваться с тобой, хотя вы  вместе росли в одном дворе. Все отдаляется, отдаляется, становится мутным – теряется фокус, - а приближаются вялость, пустота. И один и тот же пейзаж перед глазами, куда бы ты не пошел. Куда бы ты не пошел. Один и тот же пейзаж, Марк. И все дни – понедельники. Или среды – какая разница. Семь понедельников, одинаковых, серых, неинтересных. В жизни не происходит ничего – на часы можно не смотреть, календарь – не листать, одежду не покупать, в зеркало – не смотреться. С какого-то возраста лицо замирает и не меняется. Маска, Марк.
           Он вдруг схватил меня за шиворот и сбросил со скалы.
           Я не ожидал этого. У него очень сильные руки.
           Я пролетел 5 метров и ударился спиной об огромный кожаный матрас. Его постелили на доски, лежавшие на металлическом основании, которое поддерживали двухтавровые швеллера, вбитые в скалу.

           Режиссер Инна Бережная упала в обморок. Выяснится – потом – что она серьезно выломала себе ключицу, раскрошив кость. Осветители, помрежи, водители, гримерши - все замерли. Все смотрели на Дэвида Ридовса, моего партнера по съемкам, однокурсника по ВГИКу.
           А ведь он не знал, что пятью метрами ниже той площадки, на которой мы с ним разыгрывали эту сцену, дубль первый… что рабочие вчера соорудили  там огромный металлический поддон, укрытый матами, на который  завтра должен был приземлиться мастер спорта каскадер Римас Рутаускас, мой дублер, закольцевав нашу сцену.
           Дэвид приехал сегодня в 4 часа утра. Уставший, вымотанный, небритый. Спектакли, репетиции в театре, съемки в кино сразу в нескольких проектах, перелеты. Он сразу завалился спать.

           Я с трудом снял вымазанные красной краской веревки с рук и медленно стал карабкаться по металлической лестнице обратно. Сильный ветер расшатывал конструкцию.  Я вцепился в перила. Главное - не смотреть вниз. Как только моя голова  появилась над плато, Ридовс судорожно глотнул воздух; левая нога его подкосилась.

           Дэвид, я не уводил у тебя Лану. Она позвонила в мою дверь в 23.55, месяц назад. Ни о чем не предупредив. Я открыл дверь и увидел ее, держащую одной рукой дорожный чемодан на колесиках. Чемодан дурацкого цвета… как ее… фуксии. В другой руке она держала огромного смешного мехового дикобраза Ваню – ты же знаешь, она с ним не расставалась при всех ваших переездах на съемные квартиры.
           Она молча прошла на кухню, села на диван. Ваню посадила рядом.
           Сказала мне: «Давай поужинаем сигаретами». Затянулась южнокорейскими крепкими Esse black. Мы молчали. Потом она посмотрела на свои джинсы, царапнула их ноготком и  произнесла: «С возрастом, Алекс, ценишь не хорошие вещи, а хорошие слова, сказанные в твой адрес».
           Лана жила у меня уже месяц, а я не знал, как поступить. Я не мог ее не впустить – куда ей было идти? - и я боялся, что она с собой что-нибудь сделает. И не мог оставить ее у себя, хотя очень любил ее. Я не знал, как мне смотреть тебе в глаза, Дэвид.

          Дэвид сидел на маленьком тряпичном стульчике. Вся съемочная группа окружила его плотным кольцом. Он сидел с таким серым лицом, будто его выкопали из могилы, отряхнули и посадили за стол.
          - Я понимаю, почему она ушла к тебе, - улыбнулся он, глядя в сторону. – Ты бессмертный.

           В вагончике я пролежал всю  ночь один. Потом встал под утро, закурил. Сморщенная простыня, униженная бессонницей, лежала у стены, обидевшись. Я курил и вспоминал детство. Когда  был маленьким, я мечтал работать катером, мечтал перевозить на себе людей, собак и мотоциклы на другой берег реки у бабушкиной деревни. Обожал запах бензина. Это был запах путешествий, новых впечатлений.
          Я вышел на плато скалы -  все вокруг было в тумане. Задрал голову. Некоторые люди не поднимают голову и не смотрят на небо. Они видят небо только в грязных, дергающихся от ветра лужах.
          Самое неприятное в жизни – писать книги, которые никто не будет читать. Сниматься в фильмах, никому не интересных. Когда в кинозале – два человека. Рожать детей, которые  вырастут потом неприкаянными. Которые будут звонить тебе строго один раз в год. Взять квартиру в ипотеку, выплачивать и не жить в ней. А жить на чердаке старого деревянного дома в самом центре, глядя в дырочку крыши, как по небу плывет облако с чудовищным задом, как у афроамериканской горничной. И читать-читать  старые-старые журналы. Потому что  тогда их читали все.

         - Алекс, мы будем продолжать съемки? – спросила меня Эдита, ассистент режиссера - высокая, стриженная под "ноль". С татуировкой на шее "Не врите мне!". – Вы в порядке, Алекс?
         - Конечно, Эдита. Не переживайте. Я готов.
         Кино - это же производство. Все дорого. Я понимаю. Мы все понимаем. Нельзя останавливаться. Нужно крутить педали. Как в жизни.