Тихая заводь

        Миша Хлебников – двадцатипятилетний токарь высокой квалификации – сладко спит, расслабив добротное лицо с пшеничным чубом на отлёте. Он причмокивает толстыми губами и шевелит коричневыми веснушками, особенно густо облепившими нос картошкой.
        Он всегда улыбается. Даже во сне, как сейчас. Может, действительно от приятных видений, но скорее по привычке. Миша обладает редкой по своей кротости и безмятежности улыбкой, которая вкупе с ярко-голубыми глазами возбуждает ответное чувство безотчётной радости. Глядя на него, начинаешь потихоньку забывать про тяжкий груз собственных прегрешений. Настолько, что в какой-то момент даже всерьёз задумываешься – может, и в самом деле на свете есть ангелы? Тогда они никак не могут обойтись без Мишиной улыбки. Без этих лазоревых глаз в густом обрамлении по-девичьи длинных ресниц; без этого высокого лба, беспомощно открытого всем ветрам.
        Смотришь на Хлебникова час, смотришь другой – и умиляешься. В душе подымается что-то новое, настоящее, что неожиданно заставляет обратить взгляд внутрь себя с предельной честностью.
        Но странное дело: через некоторое время замечаешь вдруг, что умиление понемногу слабнет, уступая место непонятному раздражению. Улыбка на лице Хлебникова начинает казаться застывшей маской; стараешься отвести от неё взгляд, но вновь и вновь возвращаешься к ней, мысленно примеряя её на себя. Более того – испытываешь болезненное удовлетворение от мучительного вопроса: «Что это – твёрдая уверенность в собственной непогрешимости или глупое самодовольство, всепрощающая радость блаженного либо наивная защита от внешних потрясений?» И покуда глядишь на неё, успокоение не приходит. Ворочается неприятная, уязвляющая самолюбие мысль: «А я – кто? На какие размышления наводит окружающих мое собственное, такое серьёзное лицо?»

        Миша просыпается. Сквозь закрытые веки настойчиво пробивается не слишком раннее солнце. Из кухни назойливыми волнами доносится грохот посуды, перебираемой беспокойной женой. Слышится её громкий голос:
        – Миша! Вставай! Уже десять! Завтрак готов!
        Стучат переставляемые табуретки, туго ударяет струя воды из крана, хлопает дверь; и вновь, ещё громче:
        – Миша! Ну вставай же! Остынет всё! Вставай!

        Он глупо сидит на кровати, пытаясь войти в явь, но дурман полусна цепко держит своего пленника вязкими объятьями: в голове проносятся смутные картины зыбких образов, которыми только что жил и которые никогда не увидишь наяву. Ему становится чуть-чуть грустно, что прекрасный, но уже неясный и почти забытый мираж не вернешь назад.

        – Папа, иди есть, – перебивает его неповоротливые мысли дочь Катя.
Она тоже светловолосая, и переполнена здоровой подвижностью. Катя забирается на колени родителя, и, не испытывая ни малейшего сомнения в своём праве на отцовский подбородок, теребит его.
Миша встаёт с постели, берёт на руки дочь. У входа в ванную комнату он опускает её на пол, шутливым шлепком направляет к матери, и принимается за утренний туалет.

        Они втроём сидят на кухне. Пьют чай. Чай горячий, от него пахнет чем-то терпким, а ещё – мятой. Маленькая Катя потешно надувает круглые щёчки и старательно дует в чашку, подражая матери. Обжегшись, обиженно отодвигает чашку в сторону и серьёзно говорит: «Чай колючий. Я его не люблю!» Родители заливаются счастливым смехом, а затем мама Нина терпеливо и очень доходчиво объясняет, как именно его нужно пить. Ароматная поверхность дымится, по ней бегают солнечные блики и высвечивают тёмно-вишневое дно чашки.
        Начинает требовательно кричать младенец. Это просыпается Петя, их младшенький. Ему ещё нет и года. Нина обеспокоенно смотрин на мужа, ласково просит:
        – Миша, сходи пожалуйста, посмотри.
        Тот встаёт, и вскоре возвращается из комнаты, где лежит ребёнок, весело, изо всех сил делая строгое лицо, возвещает:
        – Ну конечно – мокрый!
        Папа проносит в ванную запачканные пеленки. Долго-долго стирает их. Нина тем временем чему-то старательно учит дочь.

        Вот они уже вчетвером и пытаются смотреть телевизор. Жена что-то комбинирует с иголкой в руках; муж, взяв в руки игрушку, тарахтит ею перед малышом, голова которого покачивается на слабенькой шейке. Дочь успевает уколоться о мамину иглу, стащить у брата пластмассовое колечко, отчего тот начинает моргать непонимающими глазёнками, грозя разреветься, и быстро устраивается на плечах отца, благо те крепки и широки. Петя уже плачет, а Нина укоризненно смотрит на мужа…

        Хлебниковым сегодня нужно навестить родителей Нины – со дня последнего визита прошла целая неделя. Нина деловито собирает детей, поминутно прося мужа принести то платье для Кати, то распашонку для Пети; всё время выясняется, что забыли надеть дочери шапочку (вдруг напечёт голову), а сыну может не хватить пелёнок. Сама Нина никак не успевает подкрасить свои губы, которые от природы полные и поразительно яркие. Но таковы уж женщины – они всегда в погоне за совершенством… Миша, тем не менее, умудряется всё это благополучно разрешить, сохраняя стойкую улыбку человека, самоотверженно любящего жену и детей. Так что семья выходит на улицу почти без задержки.

        В автобусе тесно, душно, однако Нину и детей быстро усаживают на переднее сиденье. Они уютно устраиваются там. Малыш мгновенно засыпает на руках матери, а дочь тут же, и надолго, приникает к окну. Миша стоя склоняется над ними.

        Автобус мерно покачивается, неспешно, будто задремав под гул собственного мотора, едет по привычной для него дороге. Слышно, как сидящая позади скорбная старушка со ртом, сжатым в куриную гузку, доверительно, но довольно громко, шепчет соседке в цветастом платке: «Какие хорошие… Жена – картинка, сам – молодой и тоже симпатичный. А дети какие чистенькие!»
        Нина принимается рдеть, словно маков цвет, а Миша трогательно смущается, будто извиняясь за столь явное благополучие своей семьи. А старушки уже предосудительно качают иконообразными лицами и трагически сравнивают: «А вот моей подруги сын…»

        Никто не предполагал, что Михаил и Нина когда-нибудь поженятся. Слишком уж разными были они.
Нина, – о, Нина! – она являлась образцом энергичности: круглая отличница, для которой укоризненный взгляд учителя мог стать несчастьем всего дня, она неизменно была на виду и очень огорчалась, если кто-то, случалось, оттеснял её в сторону с законного для неё пьедестала. Неважно, касалось ли то комсомольской деятельности (её безальтернативно избирали секретарем школьной организации), либо участия в самодеятельности – Нина великолепно танцевала вальс с партнершами – партнеры не находились вообще, так как юноши страдали избытком застенчивости. К тому же она выделялась особенной, смуглой красотой, и это тоже был повод для соперничества, причём весьма существенный, как и для любой другой девушки. Правда, до поры до времени этот аспект жизни был как бы… невостребован, что ли. Нина – человек серьёзный, и никто и никогда не видел её наедине с мальчиком. Она умела двумя-тремя насмешливыми словами убедить любого в его недопустимо легкомысленном отношении к понятию «дружба», а тем более «любовь». Ей прочили грандиозное будущее и не сомневались, что так оно и будет.

        Хлебникова же, напротив, никак нельзя было обвинить в излишнем афишировании своих достоинств – он искусно умещал свою довольно заметную фигуру за ученическим столом таким образом, чтобы никому не бросаться в глаза.
        Также нельзя было представить его скверно ругающимся или способным на другой отчаянный поступок – это было сродни тому, как если бы вдруг рассудительный заяц превратился в отвязного волка. Миша ни разу не огорчился от не слишком высокой отметки на уроке. И это при том, что мало кто из однокашников не прибегал к его помощи – Хлебников обладал редкостными способностями к учёбе. Ну разве только Нина также могла позволить себе консультировать одноклассников; чего, впрочем, она избегала. В одном, пожалуй, оба были едины: как и Нина, Миша был выше любви и всяческих её проявлений. Он с крестьянской основательностью одинаково краснел перед учителями и сверстницами, ввергая первых в недоумение по поводу своих профессиональных качеств, и резко повышал самооценку у вторых…

        Время шло, а нежный румянец под лёгким пушком не сходил с белых щек Хлебникова, поскольку даже к окончанию школы он всё ещё не брился, в связи с чем имел довольно забавный мохнатый вид. Всё так же лез на глаза его непомерно длинный чуб, который Миша беспрестанно откидывал пятерней в сторону, и каждый, кто это наблюдал, хотел воскликнуть:
        – Да подстриги же ты наконец его!..
        Всё так же смолкали скабрезности, ещё не ставшие привычными среди молодых людей, при появлении Хлебникова – совестно было казаться перед ним прокуренным пошляком. А гордая Нина всё так же не признавала право мужчин на место в своём сердце.
                ***
        Один за другим уходили на срочную службу в армию мальчишки из недавнего 10-го «Б». Принесли повестку из военкомата и Хлебникову. Провожать его пришли те из мужской половины, кого пока ещё минула чаша сия, – их было не слишком много – и почти все девчонки. Смущались, секретничали, танцевали и посмеивались над «стариками» – родней Хлебникова, которые намертво вцепились в гармошку, с пьяной грустью вспоминая ушедшую молодость.
А Юность тем временем жила настоящим. В медленном танце склоняли свои завитые кудри на плечи мужественных сверстников девчонки. Было отчетливо видно – пришла их девичья пора. Они заневестились, захороводились и, в общем-то, мало заботились тем, что мальчишкам-одногодкам предстояло в скором будущем, так же как и Хлебникову, идти на срочную. Девчонки ждали других героев…

        Вот тут и вышел внезапно из дому Миша, бесхитростно открыв всем пришедшим на его проводы, что армия – не простая школьная переменка. Миша был уже острижен. Острижен решительно и напрочь. Голова его, оказывается, была немного продолговатой, а затылок такой же круглый и крутой, как лоб.
        – А где же твой чуб? – ахнул от неожиданности кто-то из парней.
        Миша нарочито бодро развел руками в ответ.
        – Нет его…
        Какой-то прочувствованный родственник поднялся с места и произнес сумбурную речь о тех, кто «стоит на посту...». Он показал многотиражку с завода, где до призыва успел поработать Миша. В ней была статья о Хлебникове, и надо сказать – замечательная статья. Из неё стало ясно, что и на заводе он уже оставил пусть пока и неглубокий, но прямой след; заводчане желали своему товарищу такой же службы – может, нелегкой, но честной...

        Когда наутро от военкомата его увёз маленький автобус, под завязку нагруженный такими же коротко стрижеными призывниками, девчонки возвращались назад без обычной болтовни, присущей им. Пожалуй, при всей своей, теперь уже явной, отстраненности от забот своих бывших одноклассников, впервые они казались слегка озадаченными: трудно было связать воедино того Мишу, которого они доселе знали, – длинноволосого светлого парнишку, неуклюже, но старательно сглаживавшего все неровности своих одногодков – с тем Мишей, который внезапно повзрослел и очевидно стал другим. Пожалуй, даже чужим. А самое главное было то, что эта разительная метаморфоза с одним из них, «бэшников», резко поделила жизнь на «до» и «после». Но если «до» было знакомым до последней запятой в школьном дневнике любого из них, то что собой представляло пресловутое «после»? Кто мог в эту минуту знать наверняка? Совершенно точно, никто.

        От Нины всё ещё ждали впечатляющего начала большого пути, но она почему-то пошла работать на завод. Поступила в техникум на заочное отделение и всем знакомим говорила: «Я хочу вначале попробовать фактическую сторону жизни, а ВУЗ... – он никуда не уйдет…» Трудно было не согласиться с её доводами, как всегда, очень убедительными в её устах.
        Она сразу похорошела, хотя, нужно оговориться, никогда и не была дурнушкой. Работа обеспечивала её неплохим заработком, и все вдруг увидели – Нина может не только блестяще учиться, но и со вкусом одеваться. Право, на ней задерживался взгляд… А эти влажные чёрные глаза! Их хотелось поцеловать…

        Между тем школьные друзья медленно, постепенно отдалялись друг от друга. Что поделаешь – нельзя жить лишь старыми привязанностями, сколь бы сильны они ни казались поначалу. У каждого начинался свой разбег, в котором места для бывших друзей оставалось всё меньше и меньше. Встречались в автобусах «наши» девчонки, и оказывалось, что не такие они теперь и «наши»; возвращались домой «наши» парни, и многие замечали, что они уже совсем не «наши»…
        С теми, кто обзаводился семьей, было и того непонятнее: они почему-то сразу уединялись в своих маленьких, тихих и уютных квартирках, снимаемых у очень любящих спокойствие хозяев. При редких встречах с бывшими одноклассниками «женатики» чрезвычайно вежливо и терпеливо выслушивали: «А помнишь?.. А как ты тогда!..» С мудрым прищуром кивали на «А что если?.. А неплохо бы!..». В конце концов, учтиво провожали до дверей, самоотверженно сохраняя понимающее выражение на своих, но таких уже чужих, обласканных семейным счастьем лицах…
Некоторые, правда, отчаянно сопротивлялись наступавшему отчуждению – всякий разрыв влечёт за собой дискомфорт, порою боль, а она особенно ранит, когда тебе двадцать, или около того. Но такой протест, как правило, не давал в итоге того, чего хотелось вернуть. По сути, каждый видел в другом старый образ давнишнего – того, чего уже не было и в помине. Тем сильнее оказывалось разочарование, когда оно приходило. А оно приходило почти без исключений; и нужно было идти дальше, встречая новую если не радость, то хотя бы просто новое. Бывшие школьники, бывшие друзья, как и все предыдущие поколения, убеждались на своём вновь приобретаемом опыте, что на свете нет ничего постоянного.

        Однако любое настоящее правило только тогда чего-то стоит, когда имеет хоть одно мало-мальски приличное исключение. Иначе жизнь была бы слишком линейной и предсказуемой. Чего, как мы все знаем, на деле не бывает. Отсюда немедленно следует вывод, что нужно быть готовым ко всяким переменам. Например, к тому, что однажды статус твоего одноклассника c заявленного как «один из наших» для тебя может внезапно и кардинально измениться на «только мой». И он, один из многих, может превратиться в твоего мужа. К слову, как в случае Нины и Миши…

        С тех пор минуло несколько лет, и вот беспокойная судьба занесла домой двух школьных друзей, которые также наперекор всему не «разбросались» по разным жизненным дорогам, а продолжали дружить. И не просто дружить, а вместе работать.
Они немедленно разыскали двух одноклассниц, которые также ещё чего-то добивались от незамужней жизни, и вместе решили нагрянуть к Хлебниковым. Просто так, потому что а почему бы нет? Да и сорока на хвосте принесла, что молодожёны сейчас должны подъехать к своим родителям…
                ***
        …Чета Хлебниковых чинно подходит к домику родителей Нины. Здесь довлеет строгая аккуратность. Дорожки в саду посыпаны желтым песком, лишняя трава нигде не обременяет глаз ненужной зеленью, а культурная поросль с отрадным однообразием теснится ровным строем на грядках.
        Внутри домика необычайно чисто и светло. Необходимый достаток деликатно обступает то мягкими половичками, то нарядными занавесями на окнах. А то и старенькие – бабушкиных да дедушкиных заветов – настенные часы дают о себе знать кукушкой.

        Нина тут же принимается помогать маме готовить обед, а мужчинам на весь день разъясняется детальный план их действий, которого они дисциплинированно придерживаются. Катя настойчиво мешает и тем, и другим; зато Петя продолжает спать с богатырской настойчивостью.

        День проходит очень верно и упорядоченно, когда раздается стук в калитку. Миша идёт открывать, и тут же радостно восклицает: «Привет!» Особенная, хлебниковская улыбка с простоватой фамильярностью озаряет его – нежданно-негаданно пришли бывшие одноклассники. Тут же выходит на крыльцо Нина. Она приятно удивлена и приглашает всех во двор.
Мужчины яростно жмут друг другу ладони, дамы обнимаются. На некоторое время они – мальчики и девочки, и только что вернулись из школы: восторженно горят глаза, в голове щенячий сумбур; зашвырнув портфель подальше, хочется бегать и непрестанно орать, привлекая к себе внимание... Радость от встречи настолько явная, что даже чувствуется до боли знакомая вина оттого, что ещё не сделаны уроки. И так не хочется доставать тетради – ведь кругом столько интересного! Да-а… как хорошо, что эта вина лишь фантомная…

        Миша моментально начинает отзываться на «Миху», и вмиг вспоминает, что пришедших в школьной бытности звал «Лохматый» и «Боксёр». Лохматый и Боксёр смеются, похлопывая его по широкой, как дверь, спине, сами в ответ получая от Михи крепкие тычки.
        – Ну как ты?
        – Да ничего. A ты?
        – Тоже нормально.
        – А ты?
        – Прыгаю. Гляжу, женился?
        – Да. А ты что же?
        – Вот ещё чуть-чуть подрасту… Твоя дочь?
        – Моя.
        – Дети, дети…
        – У тебя-то когда свои будут?
        – Я сам пока ребёнок!.. Закуривай мои!
        – Давай!
        Все скопом начинают нещадно дымить, и пауза затягивается, как сигарета. Наконец кто-то, кажется, Лохматый, интересуется:
        – Ты всё так же на заводе?
        – Конечно.
        Миша искренне удивляется вопросу, но не забывает спросить в ответ:
        – А вы с Боксёром и вправду работаете вместе на… – он называет какое-то непостижимо далёкое место, знакомое лишь по телерепортажам из дальних северных районов.
        – Ну да, – Лохматый добродушно смеётся.
        Он большой и насквозь продублен сильными морозными ветрами.
        – Ну и как? – Хлебников слегка подаётся вперёд, словно ожидая чего-то необычайного.
        – Комары там... – Лохматый принимается, как опытный рыбак, разводить руками, но встречает внимательный взгляд Боксёра, после чего вертит пальцем в воздухе. – летают строем и соблюдают очередь...
        – Какую очередь? – Миша озорно подмигивает – «Знаем мы вас, мол…»
        – За компотом, – невозмутимо сообщает тот.
        В это время Боксёр, как настоящий, заслуженный мастер слова, разворачивает широчайший горизонт перед девушками, рисуя его в столь мужественных тонах, что они, девушки, включая Нину, смеются до изнеможения.

        – А что ты дальше собираешься делать? – спрашивает Хлебникова собеседник.
        Миша недоумённо вздымает белесые брови и моргает девичьими ресницами. (Нет, он все-таки не изменился и не погрубел.) Ему непонятен вопрос.
        – Я говорю, ты с завода не собираешься уходить?
        – Зачем?
        Миша беспомощно оглядывается на Нину, оживлённо болтающую с девчонками и бросающую время от времени быстрый взгляд на мужа.
        – Ты ведь собирался после армии учиться…
        – Да что ты!.. – Миша красноречиво разводит руками, описывая ими некий сакральный круг, внутри которою семья и заботы.
        Нина тотчас успокоенно говорит дочери:
        – Катя, не трогай кошку. Видишь – она сердится…
        Мужчины снова молчат. Закуриваются новые сигареты, а пепел стряхивается в баночку, заботливо принесённую мамой Нины.

        Бывшие одноклассники неоправданно внимательно оглядывают аккуратный дворик. Мама Нины всплёскивает руками, говоря зятю:
        – Миша, почему не угощаешь гостей? Набери им яблок!
        Гости протестуют, но пристыженно улыбающийся Миша уже предлагает им большую кучу спелой антоновки. Яблоки в самом деле отличные; аппетитный хруст раздается до тех пор, пока от них ничего не остаётся.
Боксёр, умиротворенный окружающей благодатью, задорно оглядывает девичий кружок, и заявляет:
        – А что! Возьму и тоже женюсь! Или отобью у тебя жену, – обращается он к Хлебникову. – Она у тебя вон… – красавица!
        Кроткая Мишина улыбка мягко отвечает на дружескую дерзость: «Ну какие глупости ты говоришь. Разве такое возможно?» Нина благодарно опускает голову, и это правильно понимается остальными девушками.
        Мама Нины теперь обращается ко всем, приглашая за стол.
        – Нет-нет, – торопятся отвечать гости.
        В этом отказе нисколько нет той, ученической, застенчивости. Просто нужно ещё очень много успеть за сегодня, обежать ещё целую кучу других мест... Все прощаются, не желая утруждать гостеприимных хозяев ненужными хлопотами, а заводной Боксёр шутит напоследок:
        – Слушай, Миха! Мы вот тут через неделю улетаем на новую стройку. Поедем с нами!
        Миша ещё не успевает открыть рот, как Нина, по достоинству оценив юмор «под занавес», с весёлой категоричностью вручает мужу сына, нарочито капризно парируя вызов.
        – Вот ещё! Поезжайте сами! У нас тут своя стройка!
        Бывшие одноклассники быстро уходят. У калитки стоит Хлебников с сыном на руках. Он виновато улыбается: «Что ж поделаешь… Нам действительно хватает дел и здесь. Что поделаешь…»

1985