Песнь шестая. О светлом Ирии и молодильном яблочке

На море, на океане, на острове Ирии стоит светел сад. В том саду деревья чудесные, что ни в сказке сказать, ни пером описать. На ветвях растут плоды невиданные и благоухание износят чудное. Живут в саду птицы райские: Гамаюн, Сирин, Алконост и Стратим, та, что моря колеблет и крылом машет.
Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.
Вон, прекраснейшая дева-птица клокочет, уши сохнут:
– Смертный, убери!

Смертный
…какой солнечный день.
В саду все дни солнечные. Ночей здесь не бывает. Солнце от глади моря-океана отталкивается да сызново поднимается. Иной час по три раза обернётся. А иногда застывает неподвижно. Работу справлю, отдохну, снова за лопату – солнце стоит привязанным телёнком.
Скрип-скрип-бум – колесо самодельной тележки свернулось. Ничего, дело привычное: вбиваю непослушную ось придорожным драгоценным камнем. Скрип-скрип-скрип – дальше везу пахнущий груз.
Моя наипервейшая задача – содержать райский сад в чистоте. Он не мал, не велик, – обойдёшь, ноги не собьёшь. Хозяйки сада – девы-птицы – твари диковинные, волшебством от когтей до макушек начиненные. Но отходы у них чисто птичьи. Курочка по зёрнышку клюёт, а весь двор в помёте.
И я убираю, чищу, нагружаю. Долго ли, коротко, усердно скрипит тележка худым колесом.
Вот и сейчас у яслей вычистил славно, гладко, до соринки. Можно отдохнуть – без передышки и орёл не летает. У меня же брюхо трели выводит почище весенних соловьёв.
Набиваю подгнившими плодами и ягодами плетёную корзину, да и иду к молочной речке с кисельными берегами.
Та река лениво тянется через весь сад. Её водами кормлюсь, моюсь, постирушки правлю.
Набрал в самодельный кувшин молока да оторвал кусок берега, сунул в корзину. И бреду домой, на самый верх башни, где на крыше отдыхают облака.
Где райскому саду конец, а синему морю-океану начало, стоит каменная башня. Высоко подниматься по узким стёртым ступеням, да я привыкший. Справа – стена, слева – стена.
Всего-то три передышки на ступенях, и моя комнатушка: пять шагов из угла в угол, три – вдоль стены. Сквозь дыру-окно дым улетает, солнце освещает да любопытный ветер заглядывает.
Есть каменный очаг, полати, чурбан вместо стола – вот и всё убранство. На полатях – гусли. Сажусь рядом, провожу пальцами по струнам, те отзываются переливчато. Душеблагостно как! Жаль, умею песни складывать только в голове.
Сейчас у меня – бывает же радость! – удача в мешочке на поясе. Скорей его снимаю, чтоб в ладонях понежить.
У золотой кормушки сказочных дев среди шелухи и плевел достались нетронутые пшеничные зёрна. Обычно Жар-птицы саранчой всё подъедают вчистую. А тут разодрались, раскудахтались; зёрна из яслей и просыпались.
Позже из пыли выгреб целую горсть, спрятал в поясной мешочек. Сейчас разотру на камнях, замешу на серебряной воде. Раскалённые камни зарумянят пшеничную лепёшку. Такой нечастый, желанный, славный – хлеб! Не всё молоко с киселём хлебать.
Только потянулся за камнем – сверкнуло у окна отблеском. Пронеслась кругом жёлтая молния, да так шустро – глазом не уследить. Шумнула, пискнула. Что за чудо?
Вслед шмякнулась в оконную дыру коряга. С грохотом протащилась за привязанную лиану, оставила в пыли борозду. У коряги вьётся яркий комок – то ли зверёк, то ли птичка. Размером с яблоко, а цвет, что плод с дерева под названием кисляк. Потому что кислый.
Тем временем коряга зацепилась за створ окна, лиана задёргалась. Смекаю: поднимается кто-то по каменной стене. Что за сорви-голова? Сильнейший колдун, не иначе.
На Светлый Ирий-остров ни конному, ни пешему, ни по воде ходу нет. Вокруг лишь море-океан до конца мира. Если покажется парус на горизонте – поднимается на крыло Стратим-птица, та, что моря колеблет. После по берегу обломки собираю, в очаге жгу.
Сколько я здесь – ни одной живой души.
Но ведь не чудится: дёргается верёвка, вздрагивает коряга. Сверху присел кисляк, лапки свесил. Покрикивает тонким голосом:
– Быстрее! Выше! Сильнее!
Спрятаться бы под полати, да ноги одеревенели, а на спину словно несколько пудов подвесили.
Так и сижу – пень пнём. Мешочек с зерном прижимаю.

Ратибор
Прадед мой, Слав, небывалой смелости и расчетливости был человек.
По семейному преданию, Слав в одиночку одолел клыкастого оборотня, орду недругов и дикого зайца. Раскидал, растоптал врагов, спас родную деревню от нашествия нечисти, за что и удостоился права открыть на торговом пути харчевню.
На самом деле было так: прадед накопил деньжат на постоялый двор. Назвал «У оборотня».
Мужики ругались: не призывай горе, не буди лихо. Не нужна в деревне нечисть, даже шутейно. Собрались артелью Слава поколотить.
Но прадед был не из хиляков, а взял полено да разогнал побойщиков. Пригрозил, что самолично над воротами намалюет лютого зверя: с когтями, клыками, недобрым оком. Уже приказал ягоды варить на краску. Но пришли к нему молодые бабы, девки, в ноги поклонились, пирогов принесли да браги. Просили: не привечай зверя, не зови в деревню беду. У нас детушки малые, не губи, мил человек.
Так харчевня сменила название на «Печёный заяц».
Над дверями жжённой костью Слав изобразил зверька. Смешного, на задних лапах, с разнодлинными ушами; рядом, в круге, – отпечаток звериной лапы: не то медвежьей, не то волчьей. И повелел уважительно воинов привечать.
Особенно богатырского сложения, с медными волосами и медовым глазом.
Говорил, что такой воин однажды спас прадеда, прабабушку Гостену, ведунью Жураву и защитил жителей поселения от нечисти поганой, от смерти лютой.
Мне прадедов оберег из серого металла с отпечатком звериной лапы от отца достался. Храню его в полотняном мешочке в тайном месте.
На удачу и отворот злых духов.
И, знаете, помогает.

Смертный
В окне показались ладони с крепкими пальцами, затем копна медных волос. Поднялось запыленное лицо с аккуратной бородой. Широкие плечи протиснулись, и ввалился человек. Встал, выпрямился, закрыл собой проём окна. Сразу сделалось темно и тесно.
Я скорей мешочек сунул за пазуху.
– Тут человек. – Незваный гость отряхнул на плечах волчью шкуру; посыпалась на пол каменная пыль.
– Он – безъязыкий калека, – чихнул кисляк. – Смертный не помеха, не в штанах прореха.
– У тебя нет штанов.
– Штаны не важны. – Разговорчивый плод почесал передней лапой нос. – Прочешу птицефабрику с яблоком. Жди, я на догляд!
И исчез. Будто не было.
Я сижу желторотым птенцом. Мне бы испугаться велик-гостя: его волчьей шкуры на невозможных плечах, медной гривы волос, рук с лопату, сильных движений. Но почему-то не боязно.
Гость слегка склонил голову:
– Гой еси, хозяин. Прощения просим, что не званы.
Голос глубокий, как колодец, мягкий, как сон; серьёзный такой голос. Долго я не слыхивал ничего, кроме птичьего клёкота и райских трелей.
Спрашивает:
– Как имя твоё? Ты человек?
Широко развожу руками. Имя? Я не знаю, как матушка звала. Девы-птицы кличут Смертным; Жар-птицы – «Фу, русским духом пахнет». Человек ли я? Если поразмыслить: перьев нет, крыльев нет, хвоста не имею, голоса тоже. Безголосый я, немой.
Велик-гость снова взглянул пристально, ажно жуки по хребтине пробежались; глаз цвета спелого медового фрукта.
– Да ты без памяти! Птицы Сирин песни слушаешь?
Слушаю! Слаще тех песен и не сыскать.
– От этих песен ты себя забыл. Негоже без памяти, будто в неволе – злодей да лиходей легко верх возьмут.
Гость привычным движением откинул волчий плащ, оттянул пальцами кожаную тугую повязку на крепкой шее.
Приметная повязка – изящной работы вещь. Только зачем она велик-гостю? Ошейник в кожу впился, из-под него сукровица сочится.
Знаю, средство чудодейственное. В саду под мхом колодец: тяжелую крышку откинуть – внизу плещется мёртвая вода…
Не успел я мысль додумать, как гость рядом оказался; мне на лоб ладонь легла. Ох, и тяжела ладонь, аж дух перехватило.
Тут вихрь в голове зашумел, закрутил. Ноги подкосились, ухнул я в чёрную бездну.

Человек
Ох, и тяжелая ладонь у гостя. В голове зашумело, закрутило, утащило в чёрное небытие.
Как на полатях очнулся, глаза открыл, тут и вспомнил. Как есть вспомнил!
Себя вспомнил. Мать, отца, какого я роду-племени. Имя мне Баян, немой от рождения. Корабельщики мы: отец – кормщик; я ему в море был первый помощник.
Ладья наша заплутала в неизведанных морях. Уж начали всем богам молиться.
Вдруг вдалеке остров. Обрадовались: жить-то хочется.
Тут явилась Стратим-птица, та, что моря колеблет, и воскликнула:
– Выбирайте мне одного корабельщика в жертву!
В морях трусы не водятся. Корабельщики натянули луки, нацелили каленые стрелы. В ответ поднялась смертная волна выше лесу стоячего. Я сразу смекнул: спасения от смертной волны не будет. Осталось на морских богов уповать, да неведомо, помогут ли те боги!
Тогда я, сын кормщика, отрок Баян, прыгнул за борт. Тяжёлым камнем пошёл на дно: принимай жертву, Стратим-птица. Проглотили меня холод и чернота.
Будь здрав, отец; живите, славные корабельщики!
После очнулся на мягкой траве под деревьями невиданными. Густой воздух приторнее мёда. Кучерявые облака в море любуются.
Встал, отряхнулся, да взялся обеими руками за лопату с тележкой, словно для этого и родился. Отныне и навсегда. Сколько я здесь обитаю?
– Долго, – отвечает гость. Ишь ты, чужие мысли разумеет. – Зим и вёсен не меньше десятка прошло.
Не успел я удивиться, за стеной вдруг рёв Алконост-птицы. Громкий, чаячий. Удар колыхнул башню. Рассерженный крик заново резанул ухо.
Зыркнула в окне жёлтая молния, взвизгнула. Это кисляк ворвался и прыснул под лавку. Велик-гость же мгновенно ввинтился следом, соломенный матрац приподнял. Там и замер.
Тут же в окне показалось всклокоченная голова Алконост-птицы – коса растрепана, кокошник на боку. Дева царапнула когтями об камни, огляделась буйным взглядом, открыла уста сахарные:
– Где? Убью!
Вопль швырнул меня на пол, обезмыслил.
С трудом себя в кучу собрал. Чуть приподнялся, жестом спросил:
– Чего изволите, прекрасная?
Новый крик всколыхнул рубаху на спине. Отозвались жалобно гусли. Я носом рухнул обратно в пол.
Слышу, оттолкнулись острые когти, царапнули об каменную стену. Захлопали вдали крылья. Девы-птицы грозят на всё море-океан, до горизонта:
– Найду! Убью! Растерзаю!
Я замер, от греха подальше. Долго лежал, крики за стеной слушал. Но как зашуршало в комнате, глаз приоткрыл.
Гость уж вылезает. Пыль с рубахи и кожаных портов стряхивает. Подмигивает:
– Строга твоя хозяйка.
Появился из-под полати и кисляк, серый от пыли. Грозно трясёт пушистым кулачком:
– Курица как фурия!
Гость к нему обратился:
– Тебя чуть не склевали!
– Кур пасти, добра не обрести!
– Ёршик, магния помешала?
– Вот тебя, гусыня, в ощип! Я чуть не охрип!
Велик-гость быстрым движением схватил желтый комок, но тот вдруг исчез. А появился над полатями, грозит в сторону окна:
– Если повезёт, никто из вас не умрёт!
Велик-гость не отстаёт:
– Ты от всякого уйти способен! В это, как его? В иное измерение. Как же случилось, что чуть не поймали? Сильная магния?
– Магния? Что за…?
– Ты говорил: в саду есть кривое поле магния. Мол, из-за травы этой портал не открыть. Пришлось мне плыть подобно рыбе морской.
– Дурак сам себе враг!
– Что за трава такая – магния? Почто не люба? Чихаешь с неё или горька, как лебеда?
Кисляк наконец перестал кричать. Повис в воздухе, лапки на пушистой груди сложил, крылышки затрепетали быстро-быстро.
– Искривленное магнитное поле. Поле! Магнитное! – Он застонал и закрыл круглые голубые глаза ладошками. – О! Чем я провинился, что связался с тобой, умнейшим оборотнем этого мира?
– Старушку обидел. – Предположил велик-гость. В глазах запрыгали медовые искорки. – У младенца свистульку отнял. Поперёк лавки спал.
Кисляк надулся. Растопырил шерсть иглами. Я тихонько отодвинулся – не ровен час лопнет, окатит жёлтым соком. А вдруг ядовит?
Велик-гость ко мне повернулся:
– Давай снова знакомиться, человек.
Он назвался Тенью. Просто Тенью. А летающий кисляк – вовсе не говорящий плод и не мелкая птичка, а сам Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира. По-домашнему, Ёршик.
Житель Лучшего Мира посмотрел на отражение в моих глазах, вздохнул и пробормотал:
– С умным разговориться, что мёду напиться.
Тень чистой тряпицей убрал пыль с лица, тщательно обтер ворчащего Ёршика. Потом мы втроём сели на пол.
Тень рассказал о том, как три дня и три ночи под водой плыл (я так и знал – колдун!), от дев-птиц в прибрежных кустах прятался, в подходящий час по каменной стене мухой полз.
Зачем они здесь? Что в Светлом Ирии нужно? Неужто худое задумали?
– У демона Филотануса есть колдовская вещь. Наливное яблоко катится по серебряному блюду, всякое место мира показывает. Любое, что пожелаешь. Вот однажды пришёл демон, а волшебное яблоко съедено.
– Враки! – со стороны кисляка, то бишь, Ёршика, зажужжало рассерженным майским жуком.
– Я-то знаю: его сгрыз прожорливый…
– Пустой трёп и поклёп!
– Будь по-твоему: яблоко пропало. На волшебном блюде остался лишь огрызок с отпечатками малых зубов. И вот я со строгим приказом: добыть новое, молодильное, с райского сада.
– И я. Без меня не справится. – Важно подтвердил Ёршик.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Стали мы думу гадать, как молодильное яблоко из-под птичьего вострого глаза унесть.
Ёршик назвал затею:
– Замысел «Ять».
– Почему ять?
– Чтоб никто не прознал!
Стол кинули на топчан, сгребли в угол песок и сухие листья. Тень концом палки изобразил на земляном полу неровный круг – будто колесо тележки обвёл.
– Это – остров Ирий посреди моря-океана. Мы вот тут, в башне, сверху.
Гость начертал башню – на печную трубу похожую – взял с корзины плоды, пристроил их на картинке. Сначала большую, тёмную ягоду – называю её семянкой.
– Смоковница это, иначе инжир, – объяснил гость.
Рядом пристроил жёлто-зелёный плод кисляк.
– Цитрон. Противен, но иногда пользу имеет.
Затем – высохший финик с прилипшим птичьим пером.
Беру из корзины яблоко, втыкаю посреди нарисованного острова: дерево волшебное с золотыми плодами тут. Пальцем обвожу вокруг – заслон великий – забор за семью замками.
– Покажи путь к яблоне.
Я головой трясу. К молодильному дереву ходу нет: ни с тележкой, ни на смотрины, ни просто так.
Был случай: убирал мусор, задумался, приблизился к ограде. От крика колыхнулась земля. Сверху на меня могильным камнем рухнула Алконост-птица – когтями драла, крыльями забивала. Закричал тогда от боли и страха, погибель близкую почуял. По крику признала меня Алконост-птица, заклекотала, швырнула прочь.
Еле выжил, покалеченный. Дополз до колодца, из последних сил откинул тяжелую крышку, вытащил берестяную лохань. Мёртвая вода излечила, не успел кровушкой истечь.
Тут я рубаху задрал, повернулся – глядите: полспины будто медведем поломано. На голове шрамы и редкий волос тоже оттуда.
– Озорница эта птица! – Присвистнул Ёршик.
Тут я вспомнил. Как валяла меня Алконост под волшебным деревом, после выпал из дыры в рубахе мятый яблочный ломтик. Я его укромно припрятал да забыл.
Кидаюсь в угол, отгребаю песок, царапаю ногтями камень. Тот не сразу, но поддался. Из ниши достаю кусочек яблока, с мизинец, прозрачный, как янтарь, с семечкой – ясной звёздочкой. Пахнуло свежим ароматом, будто только сорвано.
К гостям оборачиваюсь, держу кусочек на вытянутой ладони. От него руке тепло, солнечный лучик.
Тень посмотрел на яблоко, на меня; принюхался.
– Человек, – говорит, – съешь-ка его.
Съесть? Вот немыслимое кощунство! Ни за что!
– Съешь, говорю. Яблоко чудодейственное, сплошь эликсир. За такой кусочек полцарства предлагают.
Запретный плод. Нельзя! Я даже глаза прикрыл от приказного взгляда.
– Жуй! – такому голосу сопротивляться немыслимо.
– Яблоко на ужин – и знахарь не нужен. – Вторит Ёршик.
Мысль бьется: «А ну как прознают девы-птицы?», но кто слушает ту голову! Пальцы сами собой кусок в рот положили, зубы жевать принялись. Я сглотнул, прислушался и глаз открыл.
Тень и Ёршик смотрят, головы склонили набок.
– Ваш вердикт, знахарь?
– Человек стал строен и ладно скроен.
– Щёки зарумянились.
– У молодца кудри вьются у лица.
– Взгляд просветлел.
– Жить будет. – С сожалением подытожил Ёршик.
Я за голову схватился: шрамы исчезли, а волос прибавился. Спину ощупал – рубцов словно и не было.
Не мешкая, до земли поклонился:
– Благодарность вам век по веку.
– Человек, – Тень зубы обнажил в улыбке. Ух, таким зубам любой орех мягок. – К тебе голос вернулся.
И вправду, говорю! Вот так яблоко – чудо-чудесное!
– Баян имя мне! Баян!
Имя своё вспомнил!
Эх, даже вприсядку пустился! Опрокинул топчан, уронил гусли. Эх, Баян я, Баян!
Тень улыбается, а жёлтый Ёршик хохочет меня громче, в лапки бьёт.

Баян
Когда восторги утихли, стали дальше думу думать.
– Ну-ка, укажи излюбленные места дев. – Тень подаёт зелёные ягоды. – Это оливки, – объясняет попутно. – Где стражницы спят по ночам?
Ночь. Не бывает в саду ночи, светло круглый год. Спят девы-птицы редко, по очереди, а волшебную яблоню с каждой стороны доглядывают. Отмечаю оливками жердочки стражниц. У яслей бдит Гамаюн, на высоком дубе – Сирин, у берега – Статим… Где ещё ягоды?
– Ты снова?
– Голодное брюхо к свершениям глухо! – Ёршик фыркнул, заглотил оливку и запустил острые зубки в грушу, больше его самого.
Где же моё гостеприимство? Скорей наливаю в миску молочной реки, достаю кусок бережного киселя. Угощайтесь, гости незваные, дорогие. Вот и мешочек: в нём – хлебные зёрна.
Ёршик на зёрна скривил мордочку. Оторвался от груши, сунул палец в молоко. Фыркнул, облизнулся и нырнул в миску. Лёг на дно, пускает пузыри.
Велик-гость на угощения поглядел да достал из-за пазухи чистые тряпицы. Разворачивает и мне протягивает.
Райские птицы! Благоухание чудное! Сокровище великое!
Развернул, а там розовые куски мяса с прожилками, аж светятся. В другой – половина каравая. От ноздреватого духа у меня и ноги подкосились. Я уж не помню о таких чудесах. Руки сами собой потянулись, повисла на подбородке ниточка слюны.
– По нраву?
Зачем спрашивает? Я ж на месте умираю от наслаждения – хлеб! Земной хлеб – слаще райских кущ и прозрачных медов. Стою, нос в каравае, нюхаю – не нанюхаюсь. Жирной землёй пахнет, прохладным ветром, мозолистыми руками, дымным очагом, мамой.
Велик-гость посмеивается:
– Значит, по вкусу придется и напиток.
Извлёк из-за пазухи кувшин формы удивительной – узкое горло, острое дно, на боку узоры нарисованы.
Ёршик в молоке забулькал.
– Дар подземного бога Харона. – Тень кувшин подал. – Тебе хватит и глотка.
Ох, и вкусный тот глоток!
…качается стена… Небо в окне меняет тона, облако отрастило вдруг штаны, улыбается нахально и едко…
У лица мельтешит жёлтое пятно. Отмахиваюсь – не мешай! Хорошо мне – малые пташки поют. А пятно не исчезло, наоборот, по носу щёлкнуло.
– Был Баян, стал болван.
– Баян! Эй! Эвон тебя как с единого глотка развезло!
– Вино колдунов не для слабаков.
Дальше помню плохо.
Сквозь мутное болото пробивается гостей беседа.
– А что, если…
– Нет!
– Моя идея – панацея!
– Не буду обмазываться птичьим дерьмом!
– Во-первых, это гуано, а во-вторых…
– Предложи ещё раз – отведаешь полной ложкой, с добавкой!
Ик! Ик! Ик! Это моё нутро предательское. Сунули под нос миску с молоком. Выпил, подавился жёлтой шерстью. Икота перешла на Федота, с Федота на Якова, с Якова…
– Что с ним?
– Ворожит помаленьку.
Лежу. Отчего пол качается? Сквозь дремоту слышу:
– Клади фрукты! Где должен быть командир? Впереди, на лихом коне!
– Увы, нет коня, а у тебя – ума.
– Не умею я обращаться в змею! Соблазнять дев не буду! Нам яблоко украсть надобно, а не познать сущее.
– В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и клюют без промаха в лоб.
Эх, красиво! Под гусли бы такое спеть.
– Ты всерьез предлагаешь подкинуть девам плод с надписью «Прекраснейшей»? И пока они дерутся, стащить яблоко? Думаю, птицы грамоту не разумеют!
– Подстрелить стрелой калёной с нитью привязанной? За нить подтянуть? Это, конечно, дело. Только Кощей не обрадуется дырявому яблоку. Если оно на серебряном блюде кривду покажет?
Тут я проснулся. Захотелось пить. Нетвердо поднимаюсь на ноги, вижу кувшин. О, ещё бы глоток дивного вина!
И валюсь назад от резкого крика. Кувшин выпал, стукнулся о пол и разлил винную дорожку.
В окне Гамаюн-птица распахнула уста сахарные – завопить в другорядь. Но принюхалась. Вытянула шею. Раздула тонкие ноздри, учуяла аромат пролитого вина. Звякнули золотые украшения в густых волосах, бряцнули усереги на висках.
Взмахнула крылами и молвила дивным голосом:
– Дай!
Девам-птицам перечить нельзя. Склоняюсь:
– Приветствую, светлая! Ик!
– Дай! Дай!
Падаю ниц. Стены со мной качнулись.
– Да, светлая! Окроплю в яслях белоярово пшено!
– Дай! Дай! Дай!
– Уже бегу!
Гамаюн-птица оттолкнулась от стены, отлетела от окна. С криком: «Дай! Дай!» захлопала крыльями. За ней потянулась стайка Жар-птиц: эти завсегда там, где жарко.
Тень отлип от стены, почти невидимый серый на сером. Внимательно взглянул:
– Домой хочешь?
Хочу. Теперь, когда память возвратилась, нет желания сильнее.Не буду в саду жить, удавлюсь на осине. Или проберусь к яблоне, пусть меня Алконост-птица раздерёт на клочки. Но и тогда тоска не пройдёт по родимой стороне.
– Есть план. Ты с нами?
Да я готов райский сад по листику разобрать за возможность воротиться. К матери, к отцу.
– Ты, Баян, для крылатых дев не жалей: чтоб пшено вином напиталось: райским птицам греческое угощение, что роса. Слушай внимательно: сделаем так…

Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира
Тень объяснил смертному задачу: напоить птиц-кур, а когда захмелеют, закурлыкают или спать повалятся, подать сигнал.
Понял ли? Человек, как яблочный кусок сглотнул, так не перестаёт улыбаться. Мурлычет себе, радуется, будто эндорфинов наелся.
– Надо, чтоб сигнал в башне услышали. – Хм, человек не настолько туп, как кажется. – Если громко шумну, потревожу дев-птиц.
Сую ему обломок дудки. Эх, хороший был прибор, сам настраивал ультразвук на мозговые волны земной нечисти. Столько клыкастых громил от того сгинуло!
Тень почесал ручищей затылок – помнит катакомбы! После той встречи свисток уж никому не повредит: звук в иной терции и в четверть силы. Даже такие гениальные творения не выдерживают удар камнем.
Условились: один свист – опасно, два – приготовиться, три – путь открыт.
Ничего сложного, но проверить должно. Спрашиваю:
– Счёт разумеешь? До трёх сосчитать сумеешь?
Человек и дунул в свисток. Три раза, с малым перерывом. Тень зарычал. С усилием клыки втянул, искры в глазах укротил. Дудку Баяну в рукав сунул.
– Не надо сейчас. – Ласково так, через стиснутые зубы. – После, когда время придёт.
Человек повторил: рта не открывать, вино подливать, дев-птиц от яблони отвлекать.
– А если не отвлекутся?
– На гуслях сыграй!
– На гуслях? – заморгал человек, подтянул деревяшку со струнами.
Вот недотёпа! Пой, танцуй, колесом ходи, если надо. Судя по тому, как накинулись на меня эти химеры, птицы умом обижены, а в еде и питье несдержанны.
Тени же хватит двух минут к яблоне подскочить, плод сорвать и обратно метнуться.
– Главное, ничего не бойся. – Очень уж Тень заботливо с человеком возится. На дело пора – птичьи крики за окном настойчивы.
– А чего мне бояться? – Зря молодильное яблоко вернуло голос, молчал – умнее казался.
Тень спокойно объясняет:
– Зверь вдруг налетит, на спину закинет. Ты, Баян, не робей, за шерсть хватай и глаза закрывай.
Сую человеку в руки кувшин с вином, подталкиваю к порогу. А он у дверей мнётся:
– Я это… спросить хочу, – чирикает, – вы кто будете? Колдуны? Волхвы?
– Скройся!
– Ежели и волхвы, то добродеи!
– Брысь, сказал! Обращу в лягушку, кину девам-птицам!
До чего этих смертных распустили: оборотня не боятся! Ишь, доброту в лютом звере разглядел.
Человек уже с лестницы:
– Добродеи!
Тень рыкнул. Того как ветром сдуло – только быстрые шаги вниз по лестнице.
Оборотень тоже не мешкает, – в волка обращается. Нравится мне на это смотреть: и мощь, и сила, и звериный оскал. Но сейчас некогда: важное дело. Успех затеи от меня зависит – это и глупому волчонку понятно.
Недаром ластится, пройдоха:
– Непревзойдённый, только на твой ум надежда. Без портала я – несмышленый кутёнок: у дев-птиц небесная магия и древняя сила.
Фыркаю. А кто бы сомневался. Без меня пропадешь ни за грош. Сам вспоминаю: «Портального порошка – с заячий хвост, – на дракона извёл. Тень виноват, прохвост».
Проколоть пространство нетрудно. Сквозь башню сочится энергетический канал нужной частоты и мощности. Да вот беда: закончился портальный порошок. В Лучшем Мире колдовские ингредиенты найдёшь в любой лавке. А здешний дремучий мир лишь мухоморами славен. Тень же, глупыш, надеется.
– Фу! Не облизывай меня! Будь осторожен, волчок, не дай ухватить за бочок.
Тень скрылся, я за портал принялся: в свою нору пятого измерения нырнул. По коробу поскрёб, по сусекам помёл, набралось порошка пригоршни две. Эх, совсем мало.
Но призрачный шанс остаётся: укреплю тайным словом, плевком и самодельным эликсиром.
Я ведь гений. Хоть этого не признал Высокий Совет Лучшего Мира и выгнал из учеников почём зря. И к пожару в Академии я не причастен, и Башня Высокого Совета рухнула сама. Не докажете!
Усмехнулся, вспомнил, как улизнул от погони в самодельный портал. Ругань разъяренных стражников Академии была слышна даже в этом мире.
Итак, за дело.
Встаю на энергетический канал, говорю слова. Сыплю порошок.
Ничего не изменилось.
Не открывается портал, чтоб меня хариконы разодрали!

Баян
Наказ выполнил как надо: пшено из кувшина окропил, с поклоном хозяйкам подал.
Те захмелели быстро.
Жар-птицы заклекотали, что кумушки на посиделках: друг перед другом хвосты распустили. Стратим в море-океане отражением любуется. Алконост голову под крыло спрятала: дремлет. Сирин курлычет, глаза закрыла.
Лишь Гамаюн к зерну не притронулась. Ей ниже остальных кланяюсь. На золотом подносе подношу. На хмурый взгляд улыбаюсь, мычу, будто встарь.
Подействовало: Гамаюн-птица пробует, клокочет. По нраву вино из колдовского сосуда!
Дую в свисток два раза.
Краем глаза на яблоню с молодильными плодами поглядываю. Как Тень ограду обойдет, как семь замков отопрёт?
Пора свистеть: вот уж и Гамаюн-птица осела наземь, глаз закрыла.
Дую в свисток три раза.
Тут Гамаюн на меня взглянула. Взор ясный, без мутной поволоки. Крыло подняла, там зёрна нетронутые. Полундра!
Один раз в свисток! Один! Опасность!
Гамаюн-птица к яблоне повернулась, завопила. Ей вторили остальные. На крыло встали как одна трезвые. Поднялся шум до небес.

Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира
Не открывается портал, чтоб его ларкощ в подземелье уволок!
Повторяю слова. Ещё порошка.
Наконец, поток света разорвал пространство.
Заискрилось, пахнуло озоном. Дыра хороша да мала – лишь крыса проскочит. А мой оборотень размером с медведя.
Пинаю энергетический канал, костерю словами. С таким же успехом могу о прибрежные камни биться: не увеличивается портал, чтоб его кракен всосал! Тут бы электричество пригодилось, да его ещё не придумали.
Слышу: два свиста – приготовились!
Тут меня осеняет: сухой воздух, шикарная рыжая шубка. Плюс мой природный магнетизм. Шерстяное электричество!
– Врёшь, не возьмёшь! – Вслед за ладонями побежали по бокам рыжие искорки. Портал всколыхнулся и с коготок подрос. Я говорил, что гениален?
Слышу: три свистка! Лишь сотня ударов сердца до появления Тени. Зачесался так, что блохи решили: конец света. Я теперь шаровая молния: рыжая, опасная и ужасно симпатичная!
Портал гудит. Теперь в дыру голова волка пролезет.
Снова свист! Один! Опасность!
Снаружи птичий рёв. Громко, будто море подступило. Башню колыхнуло от удара.
На лестнице топот волчьих лап.
Тут в проёме окна появилась одна из этих тварей, птица с человеческой башкой. Корона набок, косы змеями вьются.
– Пошла вон, клуша! Вот тебе груша! – Швырнул что под лапу попало. – На, получай! Возвращайся в свой рай!
Пернатая зашипела, куда там змеюке! Бусы разорвались, по полу жемчуг запрыгал. Не лезь, ворона, на тебе лимона! Закричала, ошарашила, начинка для подушки, чтоб её крамонары всосали!
Одной лапой фрукты швыряю, другой бок тру. Выкрикиваю заклинание, руганью приправляю. Упорно лезет в окно пернатая тварь, фрукты на лету перещелкивает. Как крыло высвободит – снесёт портал к птичьей бабушке.
Тут дверь вдребезги. Врывается Тень. На спине тряпкой человек, сверху – Жар-головешка-птица. Следом влетела ещё пара жгучих тварей, бестолково захлопали крыльями в тесной каморке; от всполохов задымила сухая трава на полу. Волшебный огонь занялся быстро. То, что надо!
– Тень! – кричу. – Огненную дуру! Хватай! Кидай!
Волк в прыжке схватил пернатую за хвост и швырнул. Прямо в окно, в морду шипящей твари в короне. Тоже неплохо: крики, ругань, лай.
– Кидай! В портал!
Щелчок зубами и полетела вторая птичка огненным колесом. Прямо в яблочко!
В тот же миг портал вспыхнул. Я даже не вякнул, когда подхватил меня серый вихрь, в огненное колесо бросил.
Эх, не успел той крылатой твари перья из хвоста выщипать!

Баян
Налетел огромный волк между птиц серой молнией. Зубастая пасть за рубаху схватила, кверху подкинула. Как оказался на звериной спине, в руке вдруг яблоко: то самое, молодильное. Тёплое, солнечное. Сунул надёжно за пазуху, прижал крепко-накрепко.
Одним духом мой конь от когтей увернулся, промеж крыльев прошмыгнул, к башне устремился. Наказ Тени помню: за густую шерсть схватился, глаза прикрыл.
Слышу: Ёршик кричит. Девы-птицы клокочут. Зверь жеребцом необъезженным скачет – мышцы подо мной каменными жерновами перекатываются.
Прыгал, скакал, потом ухнул в никуда: сердце закрутило веретеном в умелых руках. Заболтало, как при буре великой. Вдохнуть – воздуха нет, вместо крика – обухом по голове. Помирать в пучине не так страшно было.
Но вдруг всё кончилось. Тяжесть сгинула. Сердце нехотя на место возвратилось.
– Слезай, Баян. Приехали.
Я с волчьей спины скатился, рухнул носом в траву. Вдохнул–выдохнул. Глаза тру: травинка, стрекоза, цветок василёк. Чуть голову поднял. Роща поблизости, а в роще кукушка.
Рядом фырканье:
– Повезло вороне дрянной! Спаслась не ощипанной!
Неужели удалось уйти? А я не верил! Вот мы, вот так дружина: велик-гость, плод Цитрон и немотствующий Смертный! Получилось!
Вдыхаю воздух, руками землю трогаю. Настоящая, живая. Щекой прижимаюсь:
– Ну, здравствуй, родимая.
Слышу:
– Ёршик! Портал не закрыт!
– ****! Зависло коромысло!
Оборачиваюсь: кулаки сами сжимаются.
Висит блестящий круг над поляной. В ней – голова Гамаюн-птицы. Щёки в алом размазаны, корона расколота. Заклекотала, вылезла. Стрелой ко мне – ногой к земле придавила. От птичьих когтей на груди кровь хлынула.
– Вор-р! Вор-р! – Лицо девы-птицы злобой свело, в очах острые клинки пляшут. – Отдай!
Сбоку спокойный голос:
– Брось смертного. Брось, я сказал.
Зашипела Гамаюн-птица:
– Ш-ш-ш! Всех убью!
Тень на задние лапы поднялся. И вот уже не волк, а зверь-оборотень: клыки и лютый глаз. Когти с мою руку!
Я, оказывается, на оборотне скакал!
А он говорит Гамаюн-птице, спокойно так, будто у костра:
– Оставь смертного, моё яблоко. С меня и спрос.
Понял я – конец: Гамаюн-птица корабли шутя топит, что ей земная нечисть! На меня один удар крыла, на Тень – два, Ёршику плевка хватит.
Оборотень мягко ступил ближе, улыбнулся. От тех клыков по спине озноб пробил. Дикой кошкой шипит Гамаюн-птица, крыльями мир застелила.
Тут Тень споткнулся, схватился за горло. Рухнул, прогнулся в спине, затем сжался в комок. Взвыл не как зверь, а как мать по пропавшему сыну. Послышался хруст костей. Запахло гарью.
Да что же с ним?
– Кощей! – Ругнулся Ёршик и исчез.
Эх, снова помирать! Взглянул на родимую сторонушку, вдохнул воздуха славного – и будет. Может, за гранью куда веселее, чем в приторном светлом саду.
Дотянулся до гуслей. Отозвались струны, будто ждали. Всё равно пропадать: долю горькую песней встречу.
Песня сама собой сложилась, вылетела, как птица из клетки:
Как за славным да синем морем,
На Ирии-острове стоит светел сад.
Ай, как стоит светел сад.
Чую, хватка ослабла, дышать вольготнее. Гамаюн-птица шипеть бросила, наклонила голову. Я струны поглаживаю:
То вам не чудо, не диковинка,
Я видал чуда чуднее того:
Живёт в саду девица-душа красная
Душа красная, а перья в золоте.
Ай, как у Гамаюн-птицы перья золотые все.
Разлилась музыка бурной рекой, наполнила поляну морем-океаном.
...Ай, как Гамаюн-птица хороша, что ни в сказке ни сказать, ни пером не описать. Перья подобны Ярилу, глаза – самоцветным камням, голос – хрустальному ручью.
Ай, краше всего – сердце девичье, добротой и ласкою известное.
Ай, как птицы небесные, звери лесные, гады земные Гамаюн-птице подчиняются, её красотой и мудростью восхищаются...
Гамаюн брови нахмуренные расправила, искры из глаз убрала.
– Ладно! Славно! – Перья пригладила, плечами повела. – Всем спой!
Обещание дал твёрдое: славить красоту Гамаюн-птицы по земле-матушке.
Свободой клялся и гуслями.
Кивнула дева:
– Следить стану! – и снялась в небо. Напоследок крылом по скуле шоркнула.
Тихо стало. Лишь ветер запутался в рощице, хрипит кто-то, да ворчливый голос проклинает окаянных кощеев.
Поодаль дымится Тень. Снова он человек: без клыков, без когтей. Ёршик льёт на ошейник из плошки, да и сам насквозь мокрый. Вокруг земля порушена, кусты выворочены.
Достаю яблоко. Вот оно, молодильное. Бери, друг, хоть и ты не человек вовсе, а зверь обращенный.
Тень глаз приоткрыл. Слабой рукой яблока коснулся.
– Сберёг?
Сберёг. Гамаюн-птица дозволила оставить молодильное за песню и клятву.
– Чем... – Тень закашлялся. Повернулся вбок, сплюнул в траву сгусток крови. – Чем поклялся?
Этот секрет сберегу до смертного часа, как обещал райской деве.
Валюсь на спину. В синем небе что ни облачко, то либо птица белокрылая, либо ладья белопарусная. Торопятся в дальние дали. Между ними улетает Гамаюн; с земли – не больше воробышка.
Тут неожиданно засмеялся Ёршик, захрюкал, чисто поросёнок. Затем на товарища повалился, в волчьей шкуре запутался. Хохочет, лапками машет, сладу нет. Ухмыльнулся и Тень, растянул в улыбке обкусанные губы. Видно, отпустило то, что его мучило.
Ну, и я руки размахнул, мир обнял. Смеюсь в полный голос. Трава мягкая-колючая. Ветер свежий-погожий. Комар кусачий-приставучий. В рощице вновь закуковала кукушка.
Эх, хорошо! Дышится-то как – вольной волюшкой!

Ратибор
Нежданно-негаданно объявился в деревне безвестно сгинувший Баян.
Мать его сразу признала по родинке и по шраму на левой руке.
Десять с лишком лет прошло, как не вернулась с похода ладья его отца. Баяна мальцом помню, от горшка три вершка. Теперь он уже не отрок немотствующий, а парень на загляденье – статный, кудрявый, звонкоголосый.
Стали расспрашивать родственники и знакомые, из каких краёв явился, где запропастился на столько лет. На все вопросы улыбается да в небеса перстом указывает. Говорит:
– На пользу обеды райскими плодами и кисельными берегами. И та яблочная долька.
Порешили люди, что он малость умом тронулся, отстали с расспросами.
В харчевне говорили, что Баян в праздники по деревням хаживает, на гуслях играет, сказки да былины сказывает.
И про Ирий-сад, про яблоки молодильные, и про птицедев прекрасных, кои зовутся Алконост, Сирин, Гамаюн и Стратим-птица, та, что моря колеблет и крылом машет.
Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.
Только про то, чем в саду занимался и как возвратился, – ничего не сказал и не спел, сколько его ни упрашивали.
Мне же некогда глупости слушать. У меня харчевня, хозяйство, три дочери на выданье. От Баяна по деревне сплошь неприятности: многие девицы по бездельнику вздыхают. Кое-кто из вдовушек мечтает нарожать от него детишек кудрявых да синеглазых.
Дочери мои туда же, все глаза проглядели. Пуще других старшая, Жданка:
– Батюшка, позволь Баяну в нашей харчевне на гуслях играть, гостей привечать.
– Цыц! Ноги бездельника не будет в «Печеном зайце»! Будто не знаю, зачем просишь, распутница!
– Батюшка, глянь, гость! Такой, как ты наказывал!
Точно, на пороге воин. Богатырь. Нагнулся, чтоб в дверь пройти. Солнце подсветило медную копну волос. Как есть под дедово описание подходит.
Воин, видать, знатного чину: волчий плащ, крепкий шаг, гордый взгляд. Зыркнул на компанию торговых людей, направился в дальний угол. Сел – стол собой занял и лавку.
Я повязал свежий фартук для особых гостей. Тороплюсь, накладываю самолучшего мяса. Глянь, а Баян, гусельник охальный, вслед за воином в дверь проскочил – эх, мало его гоняю – и присаживается. Гусли на лавку кладёт, будто имеет на то право.
Подношу угощение, стол протираю и говорю:
– Если желаете, прогоню вон, – киваю на бездельника. – Не дело мешать важному человеку.
А воин улыбается наглецу, будто знакомцу.
Вблизи воин бледный, щеки в лихорадочном румянце. Глаз быстрый, ясный, но за медовой патокой – боль. Не иначе, серьёзная хворь гложет. И точно: по длинной косе струится белая прядь.
Такой молодой, а седой!
А на шее – защитник Беломор! – рана жжённая. Из-под кожаной повязки сукровица сочится. Что за оружие наносит такие увечья? Кликну дочерей принесть целебное снадобье ведуньи Журавы. За тем рецептом из далёких сёл приезжают, в ноги кидаются. Мы делимся, не жалко.
– Не надо, то пустое. Благодарю. – Воин не торопясь берёт ложку, подвигает миску. Далее Баяну: – Полгода моей неволи осталось. Весной заново жизнь начнётся.
Голос наваристый, будто славная похлёбка; крепкий, как отменная брага. Таким голосом только дружиной командовать.
– Как дела у жителя лучшего мира? – Вот надоедливый Баян! Не даёт гостю продыху.
– Ёршик к лесавкам подался. Говорит, порядка нет у маленького народа. Знамо, что привлекло, они на цветах живут и красивы, как бабочки.
Охальник заходится в смехе:
– Появятся на Руси беспутный народец – мохнатый, крылатый. Станет из травы глядеть, путников за пятки хватать.
Воин с бездельником за беседой три кувшина вина уговорили. Свечи им два раза менял. Уехали одни торговые люди, другие сели ужинать. Наблюдаю. Баян – дурень, да не совсем. Со знатным воином на равных. Видать, в странствиях своих гусельник знался не только со всяким сбродом, ему под стать, но и с приличным людом.
Тут Баян гусли на колени пристроил, пробежал перебором. Зазвенели струны переливчато. В харчевне будто бы свечей прибавилось, стены раздвинулись.
Торговые люди разговор прервали. Старший купец с ложкой у рта замер.
Полилась песня, запел Баян.
В харчевне вдруг подул ветер, окатило брызгами моря. В одночасье среди лавок вытянулись деревья чудесные, на ветвях плоды невиданные; и благоухание разнеслось чудное.
Живёт в саду девица-душа красная
Душа красная, а перья в золоте.
Ай да, перья золотые все.
Я как наяву увидел: светла Гамаюн-птица: лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладкий, как сама любовь.
Пролетела стрелой огненной, очертила в небе знак-оберег и пропала.
Как песня смолкла, будто воздух закончился. Нет ни волшебного сада, ни золотой девы-птицы. Свечерело, в окошке темно, тени по стенам пляшут. Торговые гости к мискам обернулись, молча стучат ложками.
Я же полкувшина мимо чарки пролил. Экий неловкий!
Стол протер, смотрю: Баян сидит в одиночестве, гусли обнял. Куда воин делся? Не бывало такого, чтоб мимо меня человек прошёл незамеченным. Видать, я задумался крепко.
– Баян! – Подхожу к столу. Возле пустой миски монетка блестит серебром. – Гость где?
– Тень? Думаю, уже так далеко, что коню три дня и три ночи скакать.
Вот враль! Бездельник и враль! Но вместо этого говорю:
– Так и быть, гусельник. – Чего я расчувствовался? Неужто от песни? – Позволяю в харчевню приходить, гостей песнями ублажать.
Гляжу на его посветлевшее лицо, на благодарную улыбку, говорю как можно суровее:
– Бдить буду! Поленом отхожу, если взгляд бросишь на Жданку!

Тенелюб
И жили отец мой, Баян, с матерью моей, Жданой, в любви и согласии.
Десять детей родили; отец сорок внуков дождался и пятнадцать правнуков. Матушка в почтенном возрасте почила, а отец всё жил и жил, здоровьем справен и умом ясен.
С гуслями не расставался до глубоких седин. С отца и повелись в нашей стороне сказители, былинщики и песнопевцы под гусельные звоны. Всякий краснослов приходил на выучку, потому что отец был лучшим из лучших.
А за два года до успокоения своего он сказал:
– Время пришло долг вернуть Гамаюн-птице.
Нанял он целую артель каменотесов. Принялись они на Трёхгорбом острове камень преогромный обтесывать, пока не появилась взору птица диковинная с головой девичьей.
У подножья и схоронили отца по его последней воле.
Но много лет прошло с тех пор, я уж сам прадед. От могилы отца и следа не осталось.
Я же и детям своим, и внукам передал строгий наказ: в харчевне «Печёный заяц» уважительно воинов привечать. Особенно богатырского сложения, с медным волосом и медовым глазом. Лечебное снадобье ведуньи Журавы держать наготове.
По семейному преданию, похожий воин спас отца моего, Баяна, от смерти лютой, вытащил с места заколдованного да помог судьбу свою обрести, матушку мою, Ждану.
А кто не верит, приезжайте посмотреть на птицу каменную, сотворенную по воле сказителя Баяна.
Народ зовёт её Крылат-камень.