САЛО

Почти все праздники, устраиваемые в начале 60-х в доме у тетки Варвары Прокошиной,  заканчивались потасовками. Бузили чаще всего двое – старший  Варварин сын Юрик и муж ее младшей сестры Анюты Семен Титович,  по-уличному – Титыч. Другие участники кулачных  боев были попеременными, в зависимости от того, кто и сколько выпьет. Чаще всего в их число входили братья-близнецы Вадик и Борька,  реже – хромой Афанасий, живущий от тетки Варвары через два дома, а  иногда  и фронтовик Василий Потапов.
 А начинались застольные мероприятия, приуроченные к какой-либо знаменательной  дате, очень даже торжественно: в неказистый тетки Варварин домок собирались многочисленные соседи, ближние и дальние родственники и выводок  разновозрастных ребятишек, которым накрывали отдельно в небольшом  закутке на кухне. Правда, последние  здесь  особенно не  кучковались – старались незаметно пробиться  к взрослым столам  и исподволь  стянуть лакомый кусочек.
По случаю праздника мужчины облачались в светлые сатиновые рубахи и чистые брюки, крепленые для стройности и надежности разномастными трофейными или солдатскими ремнями – наследством прежней фронтовой жизни, а женщины надевали нарядные цветастые платья, поверх которых неизменно накидывали яркие полушалки.
Чтобы порадовать хозяйку и не быть в тягость ее скромному семейному бюджету, каждая пара гостей, с учетом количества едоков, на общественное гульбище определяла  пищевой  взнос в виде холодца, вареных яиц или жареных куриц, если таковые были в наличии, а те, кто позажиточней,  приносили с собой кусман  вареной колбасы, колбасный сыр или банку-другую килек в томате, по случаю купленных в городе или местном сельмаге. Сама хозяйка –  тетка Варвара Прокошина – тоже не сидела сложа руки: отваривала вдоволь рассыпчатых картох, крупными ломтями нарезала розовое сало, несла из погреба хрустящие грибочки, чаще всего грузди, квашеную капусту, помидоры и, конечно же, пупырчатые огурчики – на закусь. Как же без них?
Откуда-то,  из каких-то тайных  схоронок на столе появлялось спиртное. Оно было невзлядное, мутноватое, а разлитое по граненым стаканам становилось похожим на разбавленное молоко. Но это для мужчин. А для женщин в складчину закупалось вино в огромных бутылях, напоминающих огнетушители, которые  тетка Варвара прятала за печкой и выдавала гостям по одной по мере опорожнения емкостей.
Поначалу приглашенные жадно налегали на выпивку и закуски, но по мере насыщения тем и другим пыл их поостывал. Нельзя сказать, что в своих семьях они сильно голодали (хотя случалось и такое!), просто, когда столы ломились от всякой всячины, грех было вкусно не перекусить. Правда, нажимали на изобильную еду не все – заправские любители горячительного всему остальному предпочитали соленья – норовили набросать в рот квашеной капустки  или всласть похрустеть соленым огурчиком.
С тостами гости сильно не церемонились – и без того было понятно, по какому поводу собрались. Обозначались тосты обычно кем-нибудь из особо уважаемых фронтовиков и разнились только исходя из времени года. Если всеобщее застолье собиралось в мае, то звучало так: «Давайте за Победу!», а если глубокой осенью, то  «Давайте за революцию!».
Хотя, надо признать, что за революцию пили менее торжественно, чем за Победу: во-первых, она отстояла во временном отрезке дальше, чем почти что вчерашняя Победа, и все празднующие, большей частью недавние фронтовики, рожденные уже  в двадцатых, застали только ее последствия, а во-вторых, когда пили за революцию, присутствующие невольно косились в сторону Нины Ивановны Камневой, сидящей здесь же за столом, которая революционными переменами не сильно восхищалась, хотя прилюдно этого и  не выказывала.
А дело было в том, что семье Нины Ивановны всеобщая революция ничего хорошего не принесла – в ходе ее вероломного шествия была экспроприирована пуговичная фабричка, когда-то принадлежавшая ее дяде, а сам дядя, не ожидавший такого коварства от новой власти, вскоре отошел в мир иной.
Стоит добавить, что сама Нина Ивановна от репрессий не пострадала, так как была малолетней и имела официальный статус сироты – якобы пребывала у дядьки-буржуя в воспитанницах. В дальнейшем она даже сумела выучиться на бухгалтера, но ее грустные и продолжительные взгляды на бывшее семейное производство, от которого по причине последовавшей вскоре после экспроприации бесхозяйственности остался только главный фабричный корпус, селяне подмечали и в глубине души ей даже  сочувствовали.
Присутствовавшие на торжестве дети по малолетству не вникали в тонкости тостов, и судьба прямой наследницы местной пуговички Нины Ивановны Камневой их  тоже пока не сильно волновала. Их  несформировавшийся детский организм больше привлекали те вкусности, которые в изобилии прибывали на праздничном столе. Под шумок они норовили положить в свою  маленькую тарелочку дымящихся картох, сдобренных постным маслом, выудить из общего блюда кусочек мясистого холодца и, предварительно отчистив его от застывшей юшки, превратившейся в жирноватый налет,  вместе со свежайшей черняшкой спровадить все это   в рот. Вкусно! Как же было вкусно!
Между тем захмелевшие гости, обсудив за общим столом все свои насущные дела, друг за другом начинали выходить на перекур или, если это были женщины, просто размять ноги или проветриться. В ходе перекуров обсуждались вопросы индивидуального характера, отчего разномастные кучки мужиков или женского сословия можно было заметить возле парадного крыльца тетки  Варвариной хаты или поодаль, или за углом, а тех, кто обсуждал особо секретные вопросы, можно было застать  даже за дальним дровяным сараем.
После помывки тарелок и длительного перекура гости обычно собирались на вторую часть застольного торжества, которая отличалась от первой отчаянной музыкальностью.
– Вот кто-то с горочки спустился, – затягивала голосистая Маша-Кульчиха.
–Наверно, милый мой идет,  – вторила ей другая Маша – Черемина.
Это было только начало застольных спевок. А потом полилось:
– Хмелю, ты мой хмелю, хмелю зелененький… – заливисто выводил муж  младшей  тетки  Варвариной сестры Анюты  Семен  Титович.
– Хмелю зелененький…– вторила ему Анюта  на одном дыхании.
А потом были «Ридна мати моя…» и другие печальные малоросские песни.
Никто уже особо не удивлялся, откуда здесь, в чисто русском  фабричном  поселке появились тягучие малоросские напевы. Со временем они  становились своими, также как те, кто занес их сюда с далекой певучей родины. Приносили их постепенно, живой певучей посылкой, доставленной почти в каждую семью. Ну, если не в каждую, то во многие, это точно.
В самом начале  50-х по всей стране шло массовое строительство. Строительство шатко ли валко идет всегда, но то,  что развернулось в те годы рядом с маленьким фабричным поселком, имело статус особый: строили новую бетонку, которая должна была соединить между собой два важных объекта – объект А и объект Б. Объекты отстояли друг от друга не так далеко, но доехать от одного к другому по разбитым проселочным дорогам было непросто. И тогда какие-то умные головы решили прочертить прямую  и соединить объекты один с другим. Но чтобы соединять их не на бумаге, а на деле, нужны были строители. И их пригнали, пригнали в избытке. Это были не просто строители, а те строители, которых нужно было охранять. Правда,  сами они убегать не собирались,  но охранять их все равно было нужно – так полагалось.
Новому строительному объекту присвоили номер  в/ч 345, хотя никакой в/ч тут не было и в помине, вернее, была, но на  довольно значительном расстоянии. Так они и существовали под одним определяющим обозначением – настоящая в/ч и не в/ч, но под тем же номерным знаком.
Сами строители проживали в холодных бараках, по углам которых в стужу искрился снег,  а тех, кто их охранял, селили  в бараках потеплей. Почему нужно было охранять строителей? Потому что оказались они на данной стройке не по доброй воле. Почти каждый из них имел одну и ту же неблагонадежную статью, но с некоторым ее разнообразием.
В число тех, кто охранял неблагонадежных строителей, почему-то традиционно  мобилизовывали парубков из далеких украинских деревень, которым подходил срок армейской службы. Наверное, в том и  был определенный  резон: первые – заключенные – были из местных, или почти из местных,  а вторые – те, кто их охранял – приезжали  издалека. Оно и правильно: если назначить  охранников из  местных, из  своих, то  может начаться панибратство и кумовство, а если из  тех, кто издалека, то первые  не будут любить вторых, а вторые  – первых, и своячничество из обихода будет напрочь  исключено.
Как бы там ни было, но охранная служба из бравых украинских парубков в пристанционном фабричном  поселке нашла свое логическое продолжение: у нового поколения местных и коренных начали появляться совсем неместные фамилии. Со временем они стали прозываться Охрименками, Кузьменками, Оксененками, Эттенками, Журавлями и даже Ткачами.
Муж младшей тетки Варвариной сестры Анюты тоже был из охраны, из вохров, и одно время бегал по в/ч не в/ч в форме, с оружием и даже с собаками. А после того, как отслужил срочную, женился и осел  теперь уже в знакомых местах. Так поступали  многие. Можно даже  сказать, что призванные в охранную службу украинские парубки сыграли в маленьком фабричном поселке довольно положительную роль – они активно  разбирали замуж засидевшихся в девках барышень и наделяли их каким-никаким женским счастьем.
                2
Старший  тетки Варварин  сын Юрик  заливистые украинские песни петь не любил. После третьей рюмки он уже сидел за столом, набычившись, и не сводил мутного взгляда с Семена Титовича, который, напротив, пребывал в веселом расположении духа и в перерывах между песнопениями не забывал сытно перекусить, особенно  налегая на сало.
– Что, вкусно? – как обычно затевался Юрик, вперив в собеседника глаза с недобрым прищуром.
– Очень даже вкусно, – спокойно отвечал Титыч,  не реагируя на выпад племянника.
– Ну, ешь, наедайся, – зло заключал Юрик таким тоном, что всем было понятно: на самом деле приятного аппетита он Титычу не желает, и ничего хорошего  тоже не желает – ни сегодня, ни вообще.
Но  сало у тетки Варвары Прокошиной действительно было вкусным: розовое, мягкое,  с большими мясными прослойками. Но таким оно получалось вовсе не из-за того, что хозяйка намеренно стремилась снять именно прослоистое  сало. Просто помещенному в холодный хлев кабанчику, а чаще всего хрюшке,  мало что перепадало с общего стола – все дочиста подметалось самими хозяевами. Положа руку на сердце,  стоит признать, что  жила  эта самая хрюшка всю свою недолгую жизнь в основном впроголодь, о чем оповещала  частым и противным криком всю округу.
Летом, конечно, было проще – можно было нарубить крапивы, смешать ее с мучнистым комбикормом, залить все это теплой водой и накормить животину вдоволь, а вот весной, осенью или зимой… Впрочем до очередной зимы хрюшка чаще всего не доживала, ее земные дни были сочтены еще поздней осенью в канун первых заморозков  после Покрова.
С аппетитом поедая сало, обильно сдобренное хреном,  Титыч почему-то не вступал в очередной куплет застольной песни, хотя его участия ждали, потому что голос он имел от природы хороший и частенько солировал. Много лучшим для себя он считал право оставаться  сторонним  наблюдателем, и от осознания этого права, а также  от наслаждения, повод для которого был  понятен только ему самому,  случалось, даже прикрывал глаза: заливистая украинская песня нежно услаждала его слух, напоминала о родной хате с мазаными коровьим навозом стенами, рушниках, вывешенных на божничке,  и буйных подсолнухах на огороде. Да мало ли еще о чем…
Зажмурившись от удовольствия, словно пригретый солнцем мартовский кот,   Титыч невольно радовался и  тому, как на редкость быстро (по молоросски –  швидко) украинские песни приживаются здесь, на чужих просторах и, найдя совсем иных, но по праву достойных исполнителей, будто обретают новую силу и мощь.
               
Старший  тетки Варварин сын Юрик был не против украинских песен. Где-то в глубине души они ему даже нравились, но иногда ему казалось, что вместе с песнями его жизненное пространство, то, что он привык считать своим  и неделимым, начинают занимать другие. И занимают его как раз те, кто как усладу, как приманку,  приносит  из далеких малоросских земель эти дивные песни.
По характеру своему, и может быть, по молодости лет, Юрик слыл человеком занозистым и петушистым, а внешность, не вровень характеру,  имел тщедушную и худосочную. Сама  тетка Варвара считала, что от недокорма. А где ему было накормиться, если выпало  Юрику появиться на свет как раз перед войной, в самом конце сорокового. И едва минуло  младенцу   полгода, как мобилизовали  тетки Варвариного мужа Василия на фронт.
Рассказывали, что тетка Варвара так по нему голосила и убивалась, так цеплялась за солдатскую шинель, что чуть было не оторвала от нее  полу. Но как оказалось позже, голосила она так горько не в последний раз: едва закрылись за мобилизованным дворовые ворота, как свекровка – мужнина мать –  спровадила вслед за ним  и молодую сноху. Нехорошо, зло спровадила: отрезала  краюху хлеба, сунула младенца Юрика в  руки и велела идти,  куда глядят глаза.
–У меня своих малых трое. Куда еще ты? – только и кинула в след.
Варвара понимала, что дело не только в том, что она с Юриком  в хозяйстве свекровки – лишние  рты. Сама вину свою знала: нечего было  удаль показывать да додельностью новую родню удивлять…
Свекровка с самого начала молодую сноху невзлюбила, как та ни старалась. Она хотела сыну невесту из своих – из дальних родственников или соседей, но тот, когда  женился,  воли родительской не спросил. Вот и трепала она Варвару, как только могла.
Свекровкина мысль – взять в дом своего человечка – была вполне оправдана и понятна: со своими  делиться – не так жаль, и если помощь какая нужна,   свояки набегут. А тут, выходит, нечего и ожидать –  сноха была незнамо откуда взята.
От свекра молодой добрых слов тоже не перепадало – занят был он целый день  на извозе, развозил на старой коняге товары по  селам и деревням.
А  однажды и вовсе  случилось ЧП. Привез как-то свекор из очередной поездки большой отрез ситцу и наказал свекрови пошить постельное белье, видно насмотрелся у городских, как люди живут и на белом спят.
–Так тож швейная машинка нужна! – всплеснула руками свекровь, а сама  ситец в сторону отодвигает – сразу стало понятно, что никаким наволочкам с простынями в этом доме не бывать.
– Давайте я пошью, – неожиданно для себя предложила Варвара.
– Так тут же швейная  машинка нужна! – повторил чужие слова  потерявший всякую надежду  свекор.
– Не нужно никакой машинки, я на руках, – заверила его молодая.
И действительно, пошила Варвара белье филигранно, стачала и обработала каждый шов – опыт у нее был. Наволочки, простыни и пододеяльник получились на загляденье, но вместо того, чтобы похвалить, свекровь только недовольно поджала губы. Было и без слов понятно, что она хотела сказать: мол,  я за эту работу не взялась, значит, и ты не лезь. А вот свекор, наоборот, после того случая начал относиться к молодой немного уважительнее и теплее и даже предложил передохнуть, когда она с огромным животом, ожидая первенца,  пласталась в поле на уборке картошки.
А потом и вовсе лихие денечки подступили – грянула война. На фронт тетки Варвариного мужа Василия призвали  сразу, уже в  41-м, так что ту картошку они почти всю успели доесть, а до новой еще  не дошли.
Теперь неизвестно, за что так жестоко отомстила Варваре свекровь, когда прогнала ее со двора: то ли за искусно пошитые простыни и наволочки, то ли за что еще, но как бы там ни было, надо было  искать себе новый приют.
И куда  деваться, да еще с малым дитем?  Конечно же, к матери в деревню, а это километров пятьдесят, без денег, без еды, на перекладных. Юрик по дороге приболел – донимал понос. Ну, это ладно, детская хворь, но сверх того что-то приключилось у него с глазами – сначала загноились, а потом  закрылись насовсем.
– А ты песочком глазки ему потри, – посоветовал дедок, который из милости и сочувствия к молодой матери подвозил ее на своей скрипучей подводе.
Она и потерла, и чуть было совсем без глаз не оставила. Вскоре, когда глаза открылись, на одном из них начало расти бельмо. Так и вошел Юрик в жизнь: худой, неказистый, да еще и с бельмом на правом глазу…
Иногда даже казалось, что тетка Варвара Прокошина  недолюбливает своего старшего сына Юрика.  Но это было не так, вернее, не совсем так.  Просто, бывало, она стеснялась, что Юрик получился у нее как костюм у  неопытного портного – и там тянет, и здесь рябит. Видно,  многое было ему недодадено и в него недовложено – и еды, и тепла. Это как пироги… Чтобы их испечь, нужна добротная опара, яйца, свежие дрожжи. А если в наличии всего лишь щепотка плохонькой муки, как не крутись,  пироги  не подойдут.

                3
               
Сама тетка Варвара Прокошина  особой красотой никогда не блистала, даже по молодости лет: лицо имела широкое с маленьким курносым носом и глубоко утопленными  глазами. Фигура у нее была  под стать лицу – крепко сбитая, будто посаженная, безо всяких переходов и талий, подобно  трехведерному  самовару,  на громоздкий таз.
Внешностью Варвара пошла в  отцовскую породу, которую по-уличному прозывали «калмыками» – видно, действительно,  в их роду когда-то отметился  заезжий калмык. Однако такие особенности внешности никогда не мешали, а может, и помогали тетке  Варваре исправно тащить на себе тяжкий воз всяких домашних забот. Так было и раньше, в юности и по молодости,  и потом, когда она  отделилась от родных и зажила своим домком.
Когда Варвара в девичестве проживала у  матери, были на ней весь дом и огород, а еще присмотр за младшими братьями и  сестрой. С братьями-то  что случится? Только и напастей, что штаны порвут или из  чужого  сада  яблок натаскают. А вот сестра…Из-за младшей  сестры Анюты ей больше всего и доставалось.
Как только Анюта вошла  в вальяжный возраст, как только округлилось у нее в фигуре и спереди, и сзади, так и началось: то с одним ухажером ее за околицей приметят, то с другим. Что только не делала Варвара, чтобы младшую сестру от беды уберечь: и в доме запирала (а та в окно), и из-под кустов  вытаскивала,  ничего не помогло. Матери жалиться  было себе дороже: та всю вину на старшую переложит, мол, твой недосмотр.
На все сестрины увещевания Анюта отвечала одно и тож:
– Ты просто мне завидуешь! Понимаешь, что в твою сторону никто  не поглядит!
В отличие от Варвары красотой Анюта пошла в мать: высокая, статная, носик точеный, бровки домиком – чудо как хороша! Но только  внешность  Анюта взяла от родительницы, а по другой части – вся в отца. Тот всю жизнь плотничал по окрестным деревням и в каждой из них имел теплую, нагретую кем-то постель и сытный обед у местных вдовушек да разведенок. Где-то среди них  и затерялся насовсем – глаз не казал уже третий год. Толи жив, толи нет, никто и не знал.
А еще была Анюта сызмальства крученая и верченая, знала, кому и что сказать, к кому и как подойти. И даже старшую сестру обводила вокруг пальца по части хозяйственных дел. Стоило ей только всплеснуть руками и подластиться: «Ой, как ты, я не смогу!», как Варвара таяла и готова была лопатить за двоих.
Так и прошла бы Варварина жизнь при коровах и поросятах, если бы не производственный набор на ткацкий станок – ездил агитатор по деревням, приглашал молодых девиц поработать на фабрику. Варвара и согласилась – и нужную  профессию получит, и  живую копейку в семью принесет.
Поначалу жила она с девчатами, такими же ткачихами, на квартире у хозяйки. За квартиру платили вскладчину, а спальных мест было в обрез. Спали по очереди,  кому как повезет: если в ночную смену, то до обеда, если в дневную, то после него. Неудобно, но как-то приноровились.
Обед у молодой ткачихи состоял из пары купленных у уличной торговки пирожков с капустой и чая, а ужин – из кулечка подушечек-конфет. К подушечкам Варвара пристрастилась не просто так, заметила:  когда конфеты сосешь, меньше  хочется кушать.
Напрасно сестра Анюта предрекала, что в сторону Варвары никто не поглядит. Очень даже поглядел. Вот именно, что поглядел, но не смог ничего сказать,  потому что в ткацком цеху было так шумно, что сам себя не узнаешь. Когда работает одна ткацкая машина, и то в ушах звенит, а когда их целый цех, а вокруг все снуют, шпульки вставляют, переставляют, творится сущий ад. Звали его Василий,  и трудился он наладчиком станков. Когда что-то ломалось или застопоривалось, или станок без нужды вставал, был он, как и положено,  тут как тут.
Варвара поначалу его даже не заметила – маленький, щупленький, из-за огромной машины его не видать, а ведь ничего – с нормой  справлялся, простоев у ткачих не случалось. А вот он ее приметил сразу, еще бы не приметить,  ее-то гренадерскую фигуру ни за какую машину не спрятать. Пару месяцев походили они рука об руку да на танцы. А еще он ее мороженым угощал. Она благодарила, но упреждала, чтобы лишних денег не изводил.
Василий был обходительный, без глупостей, под подол не лез, в темных углах не зажимал. А как повстречались положенное время, предложил он ей  замуж  пойти  и его же фамилию взять.
– Чем не муж? – подумала Варвара. И пошла.
Когда задумывался Юрик, Варвара  мечтала, что внешностью он пойдет в Василия, и будет иметь лицо милое и  наружность приятную, а уж фигурой – плотной и крепко сбитой – пусть в нее. Но получилось все наоборот: лицом Юрик  выдался в мать: скуластый с глубоко посаженными, чуть раскосыми глазами (наследство неизвестных, но хорошо наследивших в роду калмыков), а неказистой  и нескладной  фигурой – весь в отца.
                4
 В марте 43-го на Василия пришла похоронка, в которой сообщалось, что погиб он смертью храбрых где-то под Вязьмой, в боях.  Анюта с матерью заверяли Варвару, что теперь ей положено денежное вспомоществование, как вдове,  и надо по этому поводу хлопотать. Но Варвара не спешила хлопотать, только то и сделала, что повязала на голову темный, еще бабушкин платок, который отыскала в схоромках в старом сундуке, и еще глубже ушла в хозяйство.
А потом неожиданно принесли письмо, из которого выяснилось, что  муж ее, Василий Прокошин, на самом деле не погиб, а был тяжело ранен и в настоящее время находится на излечении в госпитале, куда Варвара незамедлительно и отправилась.
Пока Варвара проведывала мужа, пока ухаживала за ним, пока добиралась длинной дорогой в оба конца, Анюта с матерью (та прихварывала) запустили картошку и не успели вовремя ее  убрать.  И возвернувшаяся  Варвара вынуждена была выковыривать картошку чуть ли не из мерзлой земли.
 Дома ждала еще одна беда: Анюта не уследила за Юриком – он упал с лестницы и сломал себе руку. Расстроенная Варвара бросилась к  сестре с упреками, но та в ответ только  повела плечом: мол, не мое это дело за малым следить, да и  ничего страшного, до свадьбы заживет.
Когда Василий демобилизовался и вернулся домой, когда отгремели последние салюты победы, Варвара понадеялась, что теперь-то лихим временам наступит конец и  они, наконец,  заживут и вздохнут, но не тут-то было. Уже на следующий год, едва  Прокошины успели приспособить под жилье небольшую сараюшку, как наступила пора бескормицы и голодухи:  в ход пошли лебеда и крапива, каменные  лепешки из листвы и цветов липы,  заячьи ушки и калачики – в пищу годилось все, что только можно было съесть.
А  однажды   Варвара поймала за сараем большую старую крысу. Сначала  хотела просто прибить ее лопатой, чтобы наказать за мародерство,  за то, что последнее съестное из дому несет, а потом решилась  освежевать и сварить. Правда, похлебка из крысы вышла не слишком наваристой, видно и та от бескормицы  отощала, но Юрик ел с аппетитом,  и наелся всласть, наверное, первый раз за всю весну лютого сорок шестого года.
Уже поздней осенью того же года Варвара снаряжала пятилетнего Юрика вместе с соседскими ребятишками  копать в поле неубранную мерзлую картошку. До колхозного поля надо было идти по бездорожью километра три, а то и четыре. И он ходил.
Картофельные очистки шли на оладьи – надо было их подсушить и перетереть, а потом кинуть чуток муки, влить, если есть, постного маслица, и на сковороду. Тем и довольствовались.
Случалось, что за ту мерзлую картоху тетка Варвара Юрика еще и ругала – ей казалось, что по сравнению с другими сверстниками он мало что приносил. И даже, бывало, высказывалась, не стесняясь: мол, ты только есть горазд, а как чего добыть, так тебя нет.
А потом еще ругала и упрекала Юрика за щавель и заячью капусту, за которыми  посылала его по весне. Иногда Юрик приходил пустой и говорил, что капусты нет, кто-то ее  уже собрал, а потом его донимал понос.  Варвара не верила Юрику, подозревала, что заячья капуста была, но он ее нашел и  сам всю уел.
А осенью она ругала Юрика за грибы – он был невнимательным и, как ей казалось, ленивым. И действительно, грибы, в основном, валуи, Юрик собирал плохо, не шустро, а некоторые даже давил.
Но засоленные в глубокой  кадке валуи не помогли безбедно пережить зиму – уже к следующей весне у Юрика начал расти живот, и местная фельдшерица сказала, что это рахит или даже  дистрофия. Неожиданно  пришла на помощь соседка-фронтовичка – принесла  Варваре небольшой  кусочек сала. Не пожалела, хотя у самой в дому были  мал, мала, меньше.
Так  и выхаживали пацана – тетка Варвара нарезала сало  маленькими кусочками и давала Юрику. Он его медленно рассасывал, а потом также медленно  жевал. Помогло, но после этого огромный живот еще долго болтался впереди Юрика как сдувшийся  футбольный мяч или как  туристический рюкзак.
                5
В начале 50-х стало немного легче – Прокошины прикупили в соседней деревне небольшой сруб и с помощью отзывчивых и трудолюбивых соседей возвели себе небольшой домок об одной комнатке и кухне. В  комнатке, прямо за печкой, соорудили  двуспальный топчан, можно сказать первое семейное ложе и отделились от уже подросшего Юрика (чтобы не смущать) плотной занавеской.
Но супружеское благоденствие в новом, еще пахнущем свежеструганными досками дому,  было недолгим – в гости из родных краев пожаловала Анюта – тоже намеревалась поступить  на фабрику ткачихой.
Перед тем, как Анюте отправиться в путь, мать прислала Варваре длинное  письмо, в котором сообщала о местных  новостях и очень просила сестру приютить. О грядущем приезде Анюты Варвара сообщила за поздним ужином, когда муж и сын сидели за столом.
         – Анюта приезжает, – как бы между делом сказала она. – Просится на постой.
–Оно нам надо? – проворчал недовольный Василий. – Только сами начали жить.
А немного помолчав, добавил:
– Да и помощи от нее никакой…Еще и кормить придется.
– Не объест, все же сестра, – сказала свое последнее слово  Варвара.
Сначала Анюта сама в чужой семье прижилась, а потом и жениха привадила. Василий, недовольный, конечно, ворчал,  но что поделать – родня.
 –Знакомьтесь, Семен, – представила Анюта родственникам щекастого, крепко сбитого парня.
– Семен Титович, – добавил тот и заверил: – Я в ваших краях  надолго не задержусь.
Жених, который позже стал законным Анютиным мужем, был из пришлых, из тех самых, которые охраняли  в/ч не в/ч.. Срок его службы в охране  как раз подходил  к концу, и после выхода  на вольные хлеба он намеревался забрать молодую жену и отбыть вместе с ней в бескрайние украинские степи. И действительно, на какое-то время они вместе с Анютой туда отбывали, но почему-то быстро возвернулись назад. Толи молодая жена свекру со свекровью не приглянулась, то ли еще в чем  причина была, но стала Анюта вместе с  мужем снова проситься к старшей сестре на постой. Мол, поживем до тех пор, пока сами не обустроимся, а когда сами обустроятся, срок не называли. Так и обосновалась вновь созданная  молодая семья за занавеской на свежевыструганном семейном топчане.
Сколько раз Варвара корила себя за то, что пустила Анюту в дом и не обозначила сроки проживания. Да и еще, будто в насмешку над собой  уступила ей собственное  семейное ложе (сама не пожила),  но вслух все стеснялась об этом сказать да родственницу усовестить. Так, кстати, у русского человека частенько бывает – ни о чем не договорится, ничего не обсудит, а потом еще и обижаться надумает, хотя по правде говоря, сам и виноват.
Больше всего появлением новых  жильцов в доме был почему-то недоволен Юрик.
–Мам, а они к нам надолго? – спрашивал он не  раз.
– А тебе-то что?
– Да так, ничего, просто ребята разное говорят…
– А ты тех ребят побольше слушай.
Анютина молодая семья не бедствовала. Жених ее, теперь уже законный муж, устроился на уважаемую хозяйственную должность все при той же в/ч, а сама Анюта перевелась в учетчицы – видно, до того загубила ни один ткацкий станок, и даже у начальства терпенье лопнуло. Работа у учетчицы была не сильно тяжелой, да и время распределено – никто не заставит тебя после смены задерживаться и дневную норму до положенной выработки тянуть. Но несмотря на наступившее материальное благоденствие предпочитали молодожены,  как и прежде,  кормиться с общего хозяйского стола.
Кушали поначалу все вместе, то, что  Варвара сподобится на стол собрать, то и ели. А что сподобится? Картошек наварит, которые со своего огорода соберет, да еще огурцы соленые выставит или грибы, чтобы для переменки и разнообразия, а еще черный хлеб крупными ломтями нарежет – вот и вся еда.  На первых порах  вечерили за одним столом, а потом пошло так: Анюта без стеснения  себе и мужу еду в отдельную тарелку соберет и шмыг за занавеску в свой облюбованный отдельный уголок. Попервоначалу  для Варвары это было  непривычным – мол, если хотите отдельно питаться питайтесь, но зачем же с общего стола лучшие куски тянуть. Но потом они с Василием рассудили так: мало что у молодых на уме, пусть отдельно едят. Они и ели. Только однажды Варвара обнаружила  на кухонном столе  жирный засаленный  нож и очень удивилась: сала в доме давно не  водилось.
Перво-наперво Варвара  подумала, что засаленный нож принес в дом Василий – мало ли кто из соседей угостил его  шматком сала, но потом поняла, что это не так. Василий бы хоть крошечный кусочек неожиданного  угощения домой принес, а тот, кто резал сало ножом, явно его утаил.
Разгадка произошла случайно, когда она увидела  Юрика, шарившегося в закутке у родственников-молодоженов. Она застала момент, когда тот уже вытащил из-под кровати фанерный чемодан и ощупывал холщевые тряпицы, в которые было завернуто сало.
–Воруешь? – строго спросила Варвара, отодвигая тяжелую занавеску.
–Мам, ну я чуть-чуть…
–Ни чуть-чуть, ни много чужого  брать нельзя. Или не знал?
– Знал. Но ведь они сами едят, а нам не дают.
–Они едят, потому что у них есть. А мы не едим, потому что у нас нет.
–Но ведь они  живут у нас, а едят без нас, – резонно заявил Юрик.
На такое замечание Варвара  не знала, что и сказать. Она понимала, что в словах Юрика была большая доля правды, и хоть она и была по отношению к нему скора на расправу, на этот раз решила себя сдержать. Только и сделала, что отобрала нож и наказала, чтобы больше так не поступал  и чужого не брал.
– Дадут так дадут, а не дадут, ешь то, что свое, – только и нашлась, что сказать.
Варвара,  конечно же, надеялась, что история с ворованным салом на этом закончится, но не тут-то было. Не прошло и пары дней, как Юрик снова полез в чужие закрома. Поначалу он не хотел этого делать, даже зарок себе давал,  но потом, когда сидя на крылечке, пригретом весенним солнышком, и обстругивая острым ножом очередную палку для  игры в войнушку,  он вдруг почти явственно ощутил  во рту  сытный и сладковатый вкус добротного вылежавшегося  сала,  то уже не смог себя  сдержать.
–Последний раз, – торжественно дал себе слово Юрик и,  улучив момент, когда мать пошла в колодец за водой,  направился в заветный уголок за занавеску.
Заметив неладное, Варвара подкараулила Юрика под самый вечер, когда Анюта с мужем под ручку возвращалась с работы. Юрик как и прежде сидел на подогретом солнцем крыльце и строгал очередную палку, явно намереваясь сделать из нее пистолет или на худой конец пугач. Сначала Варвара схватила Юрика за шиворот, затем, обозвав гаденышем, повалила на землю, а под конец, не контролируя себя, больно  отхлестала его тяжелым отцовским ремнем.
Со стороны казалось, что Анюта с Титычем не обратили никакого внимания на разыгравшуюся во дворе экзекуцию. Ничему не удивившись и не сказав ни единого слова  они прошествовали в дом и затаились в своем укромном уголку за занавеской. Ужинать к общему столу в тот вечер ни Титыч, ни   Анюта  не пришли.
                6
Юрик на ужин тоже не пришел. К вечеру  отведать разваристой картошки собрались только двое – Василий и сама  Варвара. Василий, конечно же, спросил, почему за столом такой недобор, на что жена попыталась что-то объяснить, но получилось совсем неубедительно.
Между тем Юрик домой решил вообще не возвращаться. Он отыскал в сарае старую отцовскую телогрейку, от которой пахло навозом и пылью, и, накинув ее на плечи для тепла, отправился в ближайшую лесосеку. Здесь, в глубине леса, располагался знакомый шалаш, в окрестностях которого они с ребятами обычно играли в войну. В шалаше Юрик никого не застал, но зато в хоромках нашел немного черствых  подмокших  сухарей, которые они с ребятами припрятали на случай внезапных боевых действий,  и чуточку поел.
Для обустройства шалаша мальчишки выбрали самое укромное место в густых  зарослях – сразу  не приметишь. Здесь они  играли в партизан и обязательно назначали командира отряда. Чаще всего в командиры определяли Славика Ватушкина, он был посолидней и постарше других. Но иногда  быть в  командирах выпадало и Юрику,  и он самостоятельно отдавал важные партизанские команды: «Бегите туда!», «Бегите сюда!» Но после того,  как в их доме поселился Титыч – бывший вохр – командиром отряда Юрика назначать перестали, и все чаще  стали записывать в предатели или фашисты.
Поначалу Юрик не понял, в чем дело, но потом, когда неприятное назначение  стало повторяться из раза в раз, начал возмущаться.
– А ты оправдай, – бескомпромиссно заявил ему Славик Ватушкин, когда Юрик в очередной раз был определен не туда, куда хотел. Отец Славика, в свое время, как положено, отсидел и имел свои взгляды на вохров и на жизнь, которые от сына  не скрывал.
– Как оправдать? – спросил Юрик.
– А ты поищи у своего вохра пистолет…
– Он больше не вохр, – пытался защититься Юрик. – Да и потом он не мой.
– Твой не твой, а ты поищи, – не унимался Славик.
Юрик и поискал. Поискал здесь, поискал там, потом залез в фанерный чемодан, а там было сало…
        Сначала Юрик хотел только посмотреть на него или понюхать. Но потом вдруг вспомнилось, как мать, когда он сильно заболел, давала ему, словно невиданное заморское угощение, крошечный бело-розовый кусочек сала, и как он сначала обсасывал его, как леденец, потом разжевывал,  и как его приятная мякоть, застрявшая в поздних  молочных зубах,  надолго  оставляла во рту тот сладковатый, ни с чем не сравнимый  вкус…
Из-за того, что он  был пойман с поличным и нещадно побит, Юрика душила обида и одолевала досада. Он чувствовал себя одиноким, никому не нужным и не по возрасту маленьким, как будто было ему не десять лет, а пять или даже три.
         –Ремень – фигня, хоть и больно было. То, что мать ругалась – тоже фигня, – в одиночестве рассуждал Юрик. –  А то, что  она устроила выволочку и отдубасила меня из-за Титыча и Анюты вместо того, чтобы вывести их на чистую воду,  вот это – не фигня.
В лесном шалаше Юрик просидел до глубокой ночи, но когда окончательно окоченел, все-таки решил вернуться домой.
Как того и следовало ожидать, ночная прогулка не прошла даром – Юрик заболел и почти неделю провалялся в постели с высокой температурой. Мать лечила его настоем из малиновых веток и чем-то  еще, но чем именно, он точно не помнил, потому что много спал.
Во время болезни Юрику  снилось  много разных снов, но из всех промелькнувших в  бессознательном состоянии  сноведений он почему-то запомнил только два. Первый сон был связан с матерью. Будто бы она сама полезла к Анюте и Титычу в хоромки, вытащила из их деревянного чемодана злосчастное сало и начала трясти им перед многочисленными соседями, которые почему-то  собрались в их дому.
–Вот, люди добрые, смотрите, глядите, – публично выступала мать. – Сами тайно едят, и никому не дают.
А второй сон был еще явственней, Юрик его тоже хорошо помнил. Будто бы случилась в в/ч-не в/ч какая-то непредвиденная  буча – якобы взбунтовались зеки. И назначили эти зеки главным виновником всех своих бед именно Титыча, и бегали они за Титычем с большими кусками сала, почему-то тяжелыми, как кирпичи, а некоторые даже пытались  их в него кидать, приговаривая:
– Вот тебе!..Вот тебе!...На! Получи!
          По прошествии некоторого времени  никто из родственников  неприятное событие  с салом не обсуждал и лишних вопросов не задавал, только через две недели Анюта с Титычем переехали на частную квартиру, а  через год прикупили себе полдома на окраине  поселка и благополучно определились туда  на постоянное место жительства.
        А чуть позже, уже  в 52-м случилось в тетки Варварином семействе пополнение –  родился ее младший сынок Валерик, родился таким, каким она его и задумала: коренастым, ладным как гриб-боровик – в нее, а лицом пригожий – в мужнину родню. Видно, сыграл свою положительную роль освободившийся семейный топчан.
                7
В пристанционном фабричном  поселке давно  уже привыкли к тому, что почти все застольные мероприятия, устраиваемые в доме у тетки  Варвары Прокошиной, заканчиваются потасовками. Основных драчунов было двое –  муж ее младшей сестры Анюты Титыч и  старший Варварин сын Юрик. 
Причин, выводящих из себя Юрика, было великое  множество: то Титыч не так  посмотрел, то Титыч не то сказал. Надо заметить, что Титыч действительно часто говорил не то, даже не то, чтобы совсем не то, просто в его словах, на первый взгляд, самых простых и обыденных,  иногда угадывался какой-то двойной смысл. Проще говоря, изъяснялся Титыч с  подковыркой, и временами казалось, что   он специально раззадоривает  Юрика.
Чаще всего дело доходило до рукопашной, кровавых соплей и порванных рубах, но иной раз телесные и имущественные потери были трагичнее из-за того, что в ход шли увесистые колья или доски от забора. Именно так и случилось на Юриковой свадьбе.
Когда Юрик объявил, что будет жениться, тетка Варвара долго гадала, приглашать ли на свадьбу Титыча и Анюту. Потом решила  пригласить – все-таки родня, если не пригласить, осудят соседи.
После третьей рюмки, выпитой за свадебным столом,  Юрик, как обычно, полез к Титычу задираться:
–И что тебе надо? Куда ты все смотришь? – домогался он.
Осоловевшему Юрику вдруг показалось, что на его невесту как-то не так смотрят, особенно Титыч, и понеслось…
На свадьбе драчунов разнимали  всем кагалом. На этот раз порванными рубахами дело не обошлось – у обоих участников драки было подбито по глазу,  изранены спины,  кроме того у молодого жениха смешно оттопырилось и посинело  изрядно пострадавшее ухо.
Было видно, что бились люто. И каждый понимал, что невеста здесь  не причем, вернее, почти не причем…
А ведь начиналось застольное мероприятие, приуроченное к свадьбе, очень даже торжественно и праздничный  стол по тем временам накрыли  богатый –  были кабачковая икра, колбасный сыр, консервы-кильки,  докторская колбаса и, понятное дело, сало...
Уже много позже случилось так, что такой, казалось бы, благодатный продукт, как сало, сыграл с участниками этой истории очень даже злую шутку. Оно нависло камнем над семьей Юрика – его сына, тоже Юрика, осудили за магазинный грабеж. Денег в магазинной кассе почти не оказалось, но  среди уворованных продуктов числились краковская колбаса, российский сыр, водка и конечно же …сало.
Может быть, потроша пачки сигарет «Прима» для передачи сыну в сизо (передавать сигареты полными пачками запрещается по закону) Юрик-старший невольно вспоминал знакомый с  детства  сладковатый, нахлынувший стихийной волной, богато насыщающий плоть и кровь вкус бело-розового сытного сала?
А уже в 90-х грабительская павловская реформа внезапно подкосила и  Анютину семью – ее жадноватый скопидомок Титыч оказался с инфарктом на больничной койке после того, как выяснилось, что  двадцать пять  тысяч рублей, заработанные на продаже мяса и сала от сытых кабанчиков, враз превратились в никому не нужные цветные бумажки. А ведь совсем недавно на них можно было без труда купить почти пять автомобилей – гордости отечественного автопрома…Но с другой стороны, зачем были нужны  Анюте и ее мужу Титычу  эти автомобили? Водить они не умели, да и ездить им было  особенно некуда,  да и, если признаться,  не к кому вообще…
 Под конец  своей жизни тетка Варвара Прокошина  стала образцовой прихожанкой. Она неистово крестилась и била лоб под заунывные  проповеди молоденького  бородатого священника, в которых мало что понимала. Но если бы тетка Варвара более детально подошла к основам христианства, то непонимание ее усилилось еще больше. Наверняка она  была бы удивлена, что  к большим человеческим грехам оно причисляет скорбь, тоску и печаль, но почему-то не записывает  в  главные людские  грехи  грех обидеть ребенка.
Если бы позволили тетке Варваре Прокошиной, она бы уж точно записала этот грех  в наипервейшие людские  пороки. Может быть, записала  вместо тоски и печали, породивших Полонез  Огинского и  вальсы Шопена, и была бы права. А все потому,  что наверняка знала, как  из обиженных детей получаются  обидевшиеся и злые дети, а потом из них  вырастают  обиженные и злые взрослые.
А что касается  Огинского и  Шопена, то тетка Варвара Прокошина не имела о них ни малейшего представления…