Свои дни счастья

Глава 1

Это был мой первый день счастья – День Пионерии!
Быстренько натянула платье, аккуратно повязала красный галстук и выскочила за порог. За дверями дома меня встретила майская теплынь с яблоневым запахом. Белоснежные цветы нарядили нашу улицу. Безоблачное небо поддерживало моё радужное настроение.
Училась я в третьем классе. И пока вприпрыжку бежала до школы, вспомнила, как зимой сорок первого года нас с Майкой Рогозиной да Таней Жигаревой принимали в пионеры. С утра мы пошли в библиотеку на торжественную линейку. Нас встретила библиотекарь и пригласила встать в первую линию. Комсомольцы стояли напротив нас, на согнутой руке аккуратно висели новенькие галстуки.
Слова пионервожатой, казавшейся нам всем образцом беззаботности и счастья помню как сейчас. Добрый взгляд ее на нас, …вступающих в ряды Всесоюзной пионерской организации, выразительную мимику, четкие движения рук и пальцев, привычно поднятой выше лба ладони, обозначающие, что общественные интересы пионера выше личных, подчеркивающие важность момента.
Как и все мы, она верила в наше светлое будущее нас, юных ленинцев.
А мы волновались, сомневаясь в том, что сможем быть такими же достойными людьми, как эта замечательная девушка, которая, как нам тогда казалось, обладала  особым чувством правды, врожденным чутьём, внутренней чистотой, честью и неодолимой жаждой жизни, исключающей любые фальшивые ноты – всегда, при любой ситуации.
– Таня, а мы сможем стать строителями новой жизни в нашей Великой стране? – шепнула я подружке.
В это время в центр зала широкими шагами устремилась худая долговязая шестиклассница и прокричала:
– Как повяжешь галстук,
Береги его!
Он ведь с нашим знаменем
Цвета одного!
Мы вслух произнесли слова пионерской клятвы, и только после этого Таня шепнула в ответ:
– Теперь – должны!
Человек десять нас стояло, и все обещали «следовать заветам Ленина, курсу Коммунистической партии и законам пионеров Советского Союза».
И после клятвы нам повязали наши первые галстуки. Как это было красиво! И так почётно было войти в класс с алым галстуком на груди.
Свой галстук я весила на край кровати. Там он и висел, пока я не одевала его в последний момент перед школой. А, вернувшись, сняв обувь, сразу снимала и его. Стирать его старалась каждую неделю, самым лучшим мылом. И сушила отдельно, и гладила едва теплым утюгом, то и дело поднося пальцы к подошве, где лежали угольки.

Жизнь в колхозе «Красный Октябрь» Сюмсинского района Удмуртии начала налаживаться после голодных лет гражданской войны. Провели электричество. Построили ферму. И школу, и клуб, и Дом Правления.
Люди работали дружно, сообща готовили землю к посадке семян, ожидая весной, что летняя погода выдастся хорошая и уродится собранный на колхозных полях урожай.
Народ был настроен оптимистично, смотрел на патриотов. Активная общественная деятельность коммунистов и комсомольцев видна была каждому. Первого мая и седьмого ноября на трибуне выступали коммунисты. Дети – в День Пионерии.
И вот 18 мая 1941 года мы строем, с пионерским флагом, шли к школе на торжественный сбор вслед за комсомольцами и коммунистами партийной колхозной ячейки. Жизнь тогда казалась нам праздничной.
После сбора мы, рвань в калошах, шли строем и радостно пели песни. Впереди – горнист, барабанщик и знаменосец. Хотя знамя нашей пионерской дружины, красную бумазею на древке, нам не дали на берег реки, чтоб не замарали, не потеряли, пока будем жечь костёр.
На праздник привезли детей из ближних деревень, которых, по коммунистическим меркам, комсомольцы должны были охватить воспитанием на «советских дрожжах». Это чтобы каждый «был готов на подвиги ради людей», как мы это тогда понимали.
И вот колхозный комсорг скомандовал:
- Песню запе - вай!
Барабанщик и горнист первыми загорланили.
- Хором! Это значит, всем вместе, – пояснил знаменосец. То ли Пётр, то ли Федор – уже и не вспомню, как его звали. Но помню, был он племянником дяди Егора, председателя нашего колхоза.
- На сопках Манчжурии! – объявил он так, что слышно было и на другом берегу.
Собранные из разных деревень дети начали переглядываться, а вихрастые пацаны перешёптывались, когда мы затянули «Ночь подошла». И, честно говоря, не все попали в первую ноту.
Оно и понятно – про Манчжурию и сопки никто из удмуртов и слыхом не слыхивал, да и мотив песни не все слышали. Песней этих мы никогда не учили и вместе не репетировали. Получалось не очень стройно, но все-равно празднично,  потому что мы были вместе и мы пели «кто в лес, кто по дрова».
Поэтому, пока костер горел и мальчики подбрасывали дрова, вместо песен объявили сбор хвороста. А в это время щупленький пионервожатый бегом побежал в клуб за патефоном после того, как комсомолец сказал, что нам должно быть стыдно перед коммунистами.

Костер разгорелся. Тем временем вернулся пионервожатый. Он бережно тащил перед собой патефон, вытянув руки. Затем он пригнулся, поставил патефон на травку, на бугорок, и включил.
По цепочке всем сообщили, что надо открывать рот под музыку:
– Патефон пусть поёт, а мы – должны широко рот разевать.
Пластинка с песней «На сопках Манчжурии» пришлась как нельзя кстати. И пусть ни слов, ни мотива деревенская детвора не знала, но рот открывали широко, и всем стало весело!
Даже коммунисты улыбались и потому я думала, что праздник получился выдающимся. Так я и запомнила, что счастье – это когда смотришь на задорные язычки пламени костра на берегу реки и поёшь хором со всеми песни. Пусть и не знаешь слов, зато вместе!

Глава 2

На следующий день в колхоз подошла техника, привезли тракторы. Мы шли в школу, колхозники – на поля. Неподалёку от школы стояла разрушенная церковь. Старушки ходили туда молиться все эти годы.
До революции во многих сёлах церкви строили: рожденных крестили, молодых венчали и отпевали усопших. Была церковь и в Красном Яре, за шесть километров от нашего дома.
Но пришли коммунисты. Молодым да партийным ходить в церковь строго запрещалось.
Соседи наши отыграли свадьбу. Как полагается, первенец родился. Добрые люди, честные. Тетя Лена учительницей работала, а муж ее Михаил – бригадиром колхоза.
И вот, решили они первенца крестить по традиции семейной, крещеные они были с детства, и родителей их в церкви этой крестили, - передавалась эта традиция на селе из поколения в поколение, до времен дедов и бабушек еще.
Сказано – сделано. Крестных пригласили. Как положено. Поп, бабки деревенские.
А после – праздник семейный с застольем.
Узнали про это дело в Правлении колхоза, вызвали их и ругали. Из партии тетю Лену исключили, сняли с учительства.
Дяде Михаилу строгий выговор дали, да забыли, в колхозе оставили – где ж другого бригадира толкового взять накануне посевной. Нет других!
А после посевной надумали ремонтную мастерскую в церкви обустроить.
Послали ярый комсомольцев. Таких как дяди мои, Алексей да Григорий. И поручили молодежи придел разрушить, иконы снять да стены расписные забелить.

В колхозе и отдел милиции был, в здании отстроенном. За этим зданием колхозники начали строить здравпункт.
Чуть дальше – и библиотека стояла. Я ходила, брала книжки, и читала, читала, читала. Начиная с чеховской «Каштанки» и до «Одиссеи» Гомера, – всё что там было.
Даже книгу читали «Как закалялась сталь». Но очередь на неё была. И давали читать только комсомольцам. А я ее, бывало, вечерком листала! Когда её взял в очередь дядя Лёша, мамин брат.
Придет, бывало, вечером после клуба: пока девчат проводит, на завалинке посидят, и уже светает. А он – читать. Дотемна занят, а ночью никто не давал лампу жечь – дорого!
Раным-рано люди на поля выезжали. Приедут, а там уже с красноярского колхоза люди пашут вовсю.
В каждом доме были коровы, овцы, куры. Не выше нормы, конечно. Всё по закону. Продавали на рынке мясо, масло и сметану. Картофель и свёклу… А кто и пирожки да шаньги.
А одевались как! В магазине, на станции, ситец продавался по нормам. Два метра ситца на кофту женщинам, а три метра – мужикам на рубаху. И шили сами. В каждой семье кто-то мог шить. Или мастерицам отдавали. Детям чаще перешивали одежду старших, чтоб в школу получше одеть. А дома бегали в чем есть – штаны да балахоны.
Школу мы любили. Но ещё и заглядывались на другую – в соседнем селе, которая была большой и светлой, пахла свежим срубом, смолой и краской. Заботились о детях взрослые.
И вот, собрались доярки да полеводы на сбор и порешили летом лагерь детский организовать – первый сельский колхозный лагерь для ребятишек. Человек тридцать нас собралось. Учительница с нами весь день занималась. Повариха была, сторож и дворник школьный. Заведующим лагерем стал товарищ военрук. Он был в особом почёте. Семиклассники его хвалили, восхищались его уроками:
- На его уроках всегда тишина. Особенно, когда он истории из своей жизни рассказывает!
- Он и с финнами воевал!

Торжественное открытие лагеря началось в первый же день после обеда. Мы выстроились на линейку и пошли на костровище, на тот же берег реки, что и в День Пионерии. Дровишки были заготовлены. Мы снова пели «На сопках Манчжурии», а потом военрук рассказывал, как мальчишкой сплавлялся по реке.
– Велика страна наша. Много горных рек и озер в России. Я до сих пор с глубоким уважением отношусь к горным рекам. Неоднократно сплавлялся со школьниками.
Мы, притихшие, слушали.
- Чудо-жизнь! Возьмите меня! – попросил невысокий вихрастый конопатый мальчуган в серой холщовой рубахе, заправленной в широченные штаны.
- А чего не взять, даст Бог, научу и вас покорять водную стихию! – согласился начальник лагеря и продолжил:
– Отец мой каждое лето ходил в разведку новых путей для сплава леса. Однажды взял меня, четырнадцатилетнего, на открытие пути по горной реке со стремительным течением. Мы добирались по Каме до Перми. Потом – на машине, и вот спустили плот. Он шёл в начале пути благополучно и быстро. Привал в первую ночь задался.
Обнаружив по течению широкую поляну с ручьём, окаймлявшимся низкой травой, мы решили остаться на ночлег. Подтащили плот и лодки. Развели костёр. Сварили уху из пойманной на удочку рыбы. Затем развернули палатку, поели и приготовились ко сну.
Хорошая была ночь, с ясным небом и яркими звёздами, тихая погода, река спокойная. На открытой поляне человек спит чутко: просыпается от подозрительного шороха, чужеродного звука.
На плоту я сплавлялся не впервые, потому как Удмуртия покрыта густой развитой речной сетью, где более восьми тысяч рек протяженностью до двадцати тысяч километров. Поэтому и знал характер равнинных полноводных рек, приятных для рыбной ловли и отдыха на лодке. Таких как Вятка и Кама, Иж и Чепца…
Проснулись мы с восходом, перекусили, собрались. Предстояло пройти невидимые водовороты, мелководье и избежать пробоины дна при столкновении с камнями или бревнами в утренние часы с хорошей видимостью.
– Я бы приклеилась к тому плоту, – отозвалась Таня Жигарева.
– На инструктаже сказали, что коварна Чусовая, величавая уральская река, – улыбнулся военрук и закончил свой рассказ: – И важно слушать ведущего, который регулирует движение. Особенно – синхронно выполнять команды: когда нужно грести, когда можно отдыхать, а когда мобилизоваться и буквально бороться за свою жизнь.
– Конечно, – снова отозвался конопатый парнишка, – без ведущего на плоту любой из экспедиции мог быть ранен. И даже утонуть.
– Правильно мыслишь, — похвалил начальник лагеря. — А теперь вспомним, что с течением реки сравнивают и течение нашей жизни!
– И важно помнить, что Василий Захарович в путешествии по течению нашей жизни в лагере охраняет нас от всех подводных течений и жизненных водоворотов. Понятно, ребята? – подытожила учительница.
– Понятно, – сразу раздалось несколько голосов.
– А что мы будем сейчас делать, чтобы не налететь на невидимый валун? — спросил неугомонный конопатый мальчик Вася Добрых.
– Сейчас у нас полдник!
– Ур–ра! Печёнки! – закричали старшие мальчишки и побежали навстречу поварихе – помочь нести вёдра картошки.
– Внимание! Клавдия Степановна будет закапывать картошку в горящие угли, вороша их кочергой. Ей помогут старшие ребята, а младшие должны отойти на безопасное расстояние, чтобы искры не достигали вас и никого не обожгли.
– И не испортить бы платье, – поддакнула Танька.
Платье это ей досталось от сестры, а сестре – от тёти. И другого платья просто не было.
День пролетел быстро. И всё-то нам было впервые, в диковинку. Кормили сытно, разнообразно.
А на следующий день пионервожатая пришла нарядная. Поверх белой блузки развевался самый настоящий шелковый красный галстук.
Она пригласила всех во двор на зарядку и выбрала организатором физкульт-гимнастики долговязого громкоголосого Фёдора, который кричал:
– Раз-два, раз-два!
– Руки шире! Три-четыре! – отзывались мы.
– Шесть, пять – голову поднять! – сочинял он на ходу.
Когда зарядка прошла, нас ожидал завтрак. А там – и на прополку грядок школьных. Чтобы осенью было из чего суп варить. Росли на школьном дворе и свекла, и капуста. Уже до обеда мы успевали поработать дружно: петрушку с луком прополоть, а грядку с морковкой – и дважды за смену. После обеда читали книги и слушали рассказы пионервожатой. В свободное время играли в чехарду и догонялки, в домино и в шашки, а старшие – охотно думали как выиграть в шахматы. Майка Рогозина с младшими девчонками из соседней деревни прыгала через верёвку, а еще играли в прятки. А мальчишки – то в догонялки, то в гигантские шаги и иногда – в Чапаева. Так быстро пролетало время до ужина, и мы неохотно расходились по домам, чтобы наутро снова бегом – в лагерь.
– Хорошо придумали взрослые, – радовалась Таня по дороге в лагерь воскресным утром двадцать второго июня.
– Так бы всё лето провела! Хотя – скоро в поле, – отозвалась и я, и снова подумала, что это День счастья.

Глава 3

Мы посмотрели воскресный мультфильм «Мойдодыр» в клубе и по деревянным доскам тротуара топали в центр села.
Парами - первоклашки, рассказывали друг другу, какие дома умывальники, каким полотенцем вытирают руки. Кто-то пожалел, что мыла нет. Девчонки спорят, чем лучше голову мыть – яичным желтком, простоквашей или настоянным хлебом ржаным. Щебечут девчата из деревни за пригорком:
– У моей мамы самые густые, самые длинные во всем районе волосы! Она их золой из печки ополаскивает! – повернулась к малышам моя Танька.
– Моя – крапивой! – встрял в разговор девчонок Вася Добрых, проходя мимо своего дома.
Из двора лошадь с телегой выезжает. В телеге – трое мужчин.
– Батя, куда?
– В район! – только и ответил отец Васи.
Идём гулять дальше – снова телега. И снова мужики в ней сидят серьезные, сурово смотрят вперёд. За ней – ещё телега с мужиками…
– Не в поле – в район! Все в одну сторону. В выходной день? – озадачилась Танька.
В тот день товарищ военрук отпустил по домам после полдника. Не сказал ни слова.
Дома узнала, что провожаем отца. На войну. Проводили и дядей. Отец мой был с седьмого года. Брат его – только из армии пришёл. Дядя Ваня был начальником милиции. У бабушки нашей шесть сыновей было, шесть парней…
Ох и плакала бабушка! О каждом! Получит письмо – глаза утирает. Похоронку – завывает. Так ревела, что ослепла в конце войны. На операцию просилась, да не случилось её вылечить…
Лагерь через неделю закрылся. Товарищ военрук ушёл. Председатель колхоза ушел. И - бригадир, сосед дядя Миша, - все ушли добровольцами.
Остались в колхозе дети да женщины.
У маминой мамы, бабушки моей – четыре дочери и сыновья, Алексей да Григорий. Не успел Алеша про Павку Корчагина дочитать. Пришло письмо, где писал, что Ташкент проехали и ели много арбузов. Больше вестей от него и не было. По сей поры нет – пропал…
Пришло время – пошли похоронки одна за другой. Плачут женщины замужние. Ревут и девки-молодухи. И мы, девчушки, с ними ревём.

Советские лидеры страну электрифицировали, реки вспять разворачивали, поставили задачу культивировать в наши земли из Средней Азии каучуконос кок–сагыз для промышленного использования в целях в оборонных целях.
Вручную и женщины, и подростки сеяли семена. По четыре человека вставали на выделенную полосу. Шла женщина и палкой делала бороздку на глубине один – полтора сантиметра. Следом – девочка доставала семена и сеяла через трубочку в лунку. Дальше – женщина несла корзину с перегноем, вслед за ней девочка брала этот перегной, наклонялась над лункой и засыпала перегноем эту лунку с семенами. Как только вылезет кок–сагыз на 3–5 сантиметров, шли на первую прополку. Потом и на межрядную обработку спешили.
Терпеливые, трудолюбивые наши колхозницы, ухаживали за растением, похожим на одуванчик, с каучуконосными свойствами в корнях. Собирать его рекомендовали с восходом солнца, пока на нём не высохла роса.
Летучие семена–парашютики стелились у земли. Корешки мелкие, вросшие глубоко в землю. Их машиной не подцепить, надёжнее – тонкими девичьими пальчиками. Попробуй, выкопай вручную – все руки в мозолях!
Одуванчики наши обыкновенные, домашние, подрастут и привычно летят по родной земле, забивая принудительно внедряемые каучуконосы-оккупанты, непрошеные родственники дальние.
Приходилось сидеть, склонившись, на постоянной прополке и травы, и одуванчиков. Но не вырастал кок-сагыз. Ничего не собрали. Зря только спину три года гнули.
Потом разрешили на поле хлеб засеять. Урожай удался! Снопы жали и в скирду складывали. День – жнут, ночь – молотят. Уполномоченная контролирует, как отгружают хлеб государству. Все стараются норму в срок сдать, в поле шли дружно: хлеб нужен фронту, а значит – сыновьям, мужьям, братьям!
Даже если не позовёт бригадир – шли работать с утра, колхозный трудодень заработать. Привык народ работать и терпеть. Терпеть и работать. Никто не воровал. А коли начнет кто-то из уставших баб охать, тут же другие окликнут:
– Хотя бы немца нет! И то – радость!
Закончились работы полевые – пошла работа в лесу, на заготовках. Сосны да ели валили. Соблюдался объём окружности, длина бревен и досок.
Шахты угольные стали поднимать для нужд оборонных заводов. Двадцать новых шахт поставить предстояло.
Пошли мы лес рубить.
рудостойки для крепления шахт подготовить. Бригада наша – я с одноклассницей Таней Жигаревой. Объяснили нам, что дерево должно быть определенного диаметра в цилиндре, в соответствии со стандартом на деревянные рудостойки.
- Что за стойки? – Голос у Тани грубый, не по годам низкий.
- Стойки в рудниках предназначают для крепления подземных горных выработок, пояснил дед Василий.
Так мы оказались на лесоповале. Пилим – валим, валим – пилим.С осени до весну. Распилили как-то дерево – а его расщипнуло, и повалилась сосна на нас прямо, хорошо хоть в снег упала. И нас ветвями да и снегом завалило.
Лежу под ветками. Ни жива, ни мертва. И думаю: «Умерла моя Танька! И я не встану. Лежать с ней помирать буду. Не могу больше так. Не хочу! И не буду!». Застыть решила на снегу. Горько так на душе, плакать – и то уж не хочется.
– Рая, ты жива? – слышу вдруг.
И какая радость меня накрыла!
– Живая! – откликнулась я, вскочила – и к ней.
Обнимаемся, прыгаем. И – пилить и пилить. Сосны валить. Снега по колено намело. Морозно. Устали! Юбки на морозе колом стоят, штанов нет. Снег забился в лапти, лапти к портянкам примёрзли. Портянки – к пальчикам и пяткам. Обморозилась бригада наша, из строя вышла…
Отлежались – и снова на делянку. Не ревели мы, на работу не жаловались. Измерим верхушку в объёме, толстый срез выпиливаем отдельно. Как пилить? Пилим, согнувшись, а сил нет: пила тупая, наточить – некому. Старики, мальчишки малые да мы. А кто посильнее – с того и спроса больше. Чуть подрастает парень – то в трудовую армию идёт, то в тыл, ближе к фронту да на учёбу военную…
Принимал работу Василий Старков. Ему было лет так за семьдесят, был достаточно крепок и силён. Когда-то в молодости в одиночку дом на хуторе построил, себе на уме. С мужиком – твёрдый, с бабами – справедливый, с детьми – строгий. А с внучатами… ох, как же он был ласков со своими внучатами: с мальцами лошадок стругает, девчонок на салазках катает.
По хозяйству у себя на хуторе орудовал, пока не пришла пора в колхоз всем вступать. Забрали всё нажитое подчистую.
Мужиком он оказался невредным, кому надо – всегда в тяжелую пору поможет. А про лёгкую пору в колхозе никто уж и не помнил.
Его и приставили работу принимать – поможет и бабам, и пацанам подсобит.
– Девки! Что за пень, батюшки мои! А ну, перепиливайте!
Смотрим, и правда – пень торчит.
– Не будем, дед Василий! Ни за что! – размазывая по щекам слезы, отозвалась Танька.
– Вы же пионерки! – дед Василий выпучил глаза. По законам военного времени спорить с начальством нельзя.
Но это же был дед Василий! Дедушка всех деревенских деток. Девчата с малых лет играли в его игрушки, они разглядывали во дворе, как мастерил он свои свистульки, выстругивал головы их куклам и коняшек-солдатиков – младшим братьям.
– Ой, невмоготу, дедуль, – отозвалась я, бросившись ему на шею и заглядывая под усы в поисках довоенной улыбки.
– Делянку не примут у меня, – обмяк дед Василий. Присел на пенёк, сморкнул в снег.
– На расстрел веди – не перепилить! – стонала Танька.
– Дождёмся лета – подпилите, когда делянки свои зачищать от веток пойдем, – махнул рукой дед, встал, развернулся и пошёл дальше.
Дождался нас тот пенёк летом, как к старому другу вернулись. И вспомнила я, как счастлива была, когда разрешил дед Василий домой идти в тот зимний трескучий мороз.

Глава 4

Мать тридцати лет осталась с четырьмя детьми. Каждую крошку старалась отдать нам, каждую травинку – летом. Принесу опилок с делянки, с горсткой муки заварит – вот и еда детям. А себе и без муки – лишь бы от кипятка разбухли. Поела она как-то опилок, многие их ели в ту пору, вот живот у нее и разбух. Стонет, от боли страдает, а за неё и поставить некого. Съездил председатель в село за фельдшером: Таня умирает!
Посмотрел на язык её, ладонь на лоб положил, живот потрогал:
– Ничего не могу сделать! – и уехал.
Бабушка проводила за порог, да в угол, к иконкам и на колени:
– Прости, помилуй, Божечка! Сохрани мою девку от гибели неминучей!
Поглядела на икону, перекрестилась.
Встала с колен, кряхтит и ворчит:
- Ох, и времечко: силушки нет, мужиков нет, хлеба нет. Да и молитвы усердной, как раньше в церкви, в каждом селе – тоже нет…
Поглядели мы на нее с братьями, не сговариваясь, пальцы вытянули, переместили в воздухе, как бабушка, от лба к животу, от левого – к правому плечу: очень уж хотелось, чтоб мамка наша с кровати скорее поднялась.
Приготовила бабушка обмылочек. Занавеску задёрнула. Матери свечку мыльную поставила, зверобой с иван-чаем заварила да настаивала. Выпить дала полстакана и, немного погодя, надавила что сил было на живот со всех сторон, чтоб прошли опилки по кишечнику. Взвыла мамка, подскочила от боли, очистился живот – полегчало к утру. Опилки больше никто не ел.
Пришла на работу с утра – председатель глаза выпучила:
– Жива, Татьяна! Как выжила-то? Фельдшер вчерась сказал, что никто не выживал с такой еды!
– Жива, крутит живот, да работать надо!
– Ну, иди. Всё равно не ждали тебя. Завтра придешь. Отпускаю тебя. Да сходи на ферму, масла возьми.
– Как – масла?
– У Авдотьи возьми. Молока попей, да масла – для себя только! Для лечения, не по прихоти разрешаю!
Авдотья была старшей сестрой маминой. Лошадкой рабочей жила, сколько помнит себя. Сначала помогала родителям, подросла – на скотный двор вышла скотницей, после и на ферме, в коммуне, доила коров. Там всю жизнь молоко перерабатывали, масло взбивали, в колхоз сдавали, государству. Только подрастет теленок – в стадо. Как угонят стадо на пастбище, доярки, их четыре осталось в войну, шли на покос, в поле на колхозные работы.
Коровы были ухоженные, надои - показательные. Авдотью за хорошую работу награждали грамотами не раз и депутатом выбирали, да на выставку ВДНХ коров выставлять в Москву приглашали, …
А замуж выйти ей не довелось. Сперва дедушка не отпустил: старшей была в семье, младших растила да по дому всё делала. Обижалась девушка, когда сваты приходили, да жених нравился.
– Авдоть, неужели с нами плохо жить-то? Ведь неизвестно какой мужик попадёт! -
Скажет отец, как отрежет.
И другие парни сватов засылали. Много с чужими отец не разговаривал. Ответ тот же:
– Нет! Не пойдет взамуж, рано ещё!
Потом, в сороковом, уже и вдовцы свататься подходили, да своих детей не было, боялась, что с чужими не справится. Так и смирилась с судьбинушкой.
Авдотья, увидев сестру живой, на ногах, на радостях и молоком напоила, и пару лепёшек к маслу дала.
– Да не ешь сразу, к вечеру, по кусочкам. И – сама ешь! Жива останешься, детей прокормим. А коли сгинешь – и им несладко придётся.
Бабушка не ждала её домой, но как увидела, да ещё и с молоком да маслом, так к иконе и припала, на колени встала и перекрестилась, да в церковь позвала:
– Попей травки, да собирайся, в Водзимонье пойдём! Слава Богу, поднялась!
Спорить с матерью в то время моды не было. Женщина хотела открыть крышку подпола, где холоднее поставить продукты с фермы, да сохранить надежнее, да не смогла - крякнула от боли. Живот крутило до сих пор.
Пришлось бабушке споить «Танино лекарство» – молочко колхозное, за которое без разрешения – ответ «по закону военного времени».
Нагнулась, затянула лапти, фуфайку накинула да поправила платок, и пошли они за пятнадцать километров в храм во имя Вознесения Господня, с батюшкой встретиться, исповедоваться да возблагодарить Боженьку за то, что от смерти избавил, да жизни дни продлил, избавление от муки даровал. Служба в храме была непрестанная. И среди ночи батюшка открывал путникам храм, если с нуждой приходили. А с утра – как полагается: и утренняя служба, обедняя, да вечерняя.
Храм тот особый. Стоит он с 1796 года нетронутым до сих пор, в нём и бабушка крещена по рождению, с 1878 года запись в церковных книгах сохранилась, и о венчании записи есть, и крещенье Авдотьи во втором году записано по имени церковному Евдокия.
Дети знали, что мать с бабушкой вернутся затемно, но спать не собирались. Ждали новостей, мать свою здоровую ждали. Да и уснули…
А я никак не хотела засыпать, хотелось посмотреть в глаза мамочке и обнять ее перед сном. Это было самым огромным счастьем в моей жизни, потому что еще вчера меня одолевал страх за ее жизнь.

Глава 5

Вскоре все больше хороших вестей настигать стали.
Война от Москвы откатилась, в переломный момент доходили сводки и о победе в битве Сталинградской, и о том, что от Курска отогнали немца.
А бабушка всё Алёшеньку ждала, письма соседке Клавдии Климовой читала:
– Хоть арбузов вдоволь мой Лёшенька поел, – вздыхала она.
Сядет письма-треугольники перебирать:
– Этот – из Рошаля, в Подмосковье. Про то пишет, как Гитлер приказал до зимы уничтожить советскую армию и взять Москву с севера и юга: «Но не выйдет у него. Потому как за Родину сражается и за родных своих, от которых перед боем весточку из дома получили и хором подхватили: «Вьется в тесной печурке огонь».
В другом треугольнике (бабушка их назубок помнила), от зимы сорок второго, о том, что бои идут на подступах к Москве, и чтоб мы не переживали за Москву и за Россию: «Не отдадим врагу ни Москву, ни Россию! Ждите домой с победой!».
Перечёркнуты цензором толстым черным карандашом строчки, но и оставлены, что можно разобрать: «…в разгар боя наши отступавшие цепи укрылись в траншее от огня вражьего пулемёта, пока не затих от пули снайпера».
Третье, последнее письмо, было самым известным в деревне. Из уст в уста на делянке и на ферме передавали слова «Едем через Ташкент. Арбузы едим. Вкусно!». Никто в деревне не слыхал про арбузы, да и на вкус не пробовал…
А от Алексея больше ни единого письма и не было…
Слушает соседка, тихая Клавдия Климова, да и переведёт разговор:
– Бабоньки, гляньте колени мои: в час ночи глухой приду с фермы, поливаю огород, из колодца воду таскаю: ноги-то есть или нет. Ей-богу, не чую. Печи уж люди с утра затопят, а я ещё и не спала, не ложилась: то подштопать детям, да застирать. Присяду на сундук и не разуваюсь. Всё боюсь, что обуться не успею, как петух прокричит: не опоздать бы в поле!
Вознесенье в сорок третьем выпало на третье июня. В колхозе муку с утра выдали. Бабочка Донечка прибегала на перерыв, замесить теста, настряпать шанег да калачей. Дождались тех, кто до вечера отработал. Женщины прибарахлились, идут со всех деревень к нам на село праздновать. Под окном нашим пели под гармошку, да и плясали.
Каждый год радость была. Одна гармонь на село. Клавдия Климова до войны ещё картошки насадила, продала и купила гармонь мужу. Немолод был и глазами слаб стал. Да уж больно охоч до веселья. Выучил четыре песни, их и играл, а больше памяти не хватало.
Мелочь наша подрастать стала – толковые ребятишки, научились меха разводить да на кнопочки нажимать пальчиками резвыми.
Одна гармонь – да хорошо веселье! Наплясались – и вповалку спать, кто где устроится. И с утра на второй день соберутся – выходной обязательный. И снова хороводы водить да празднику Вознесения радоваться.
Только к следующему вечеру со своими узелками, где ложки свои да миски опустевшие собраны, отплясавши своё, поникшие, возвращались по деревням своим, по домам.
С утра – на работу спешат бабы: на ферму, в поле, на делянку… Война продолжается.
Косили мы в Ворошиловской долине траву. Сочные июльские травы, шелковистые! Жмых изо льна нам давали. Масло отожмут, а нам – сочней напечь делились.
Отдохнуть присели. Почтальон подходит, глаза прячет. Отдаст резким движением руки похоронку – уходит, чтоб не слышать вопль.
Так я узнала про отца. В сорок третьем скончался от ран в Калуге, в госпитале.

В сорок четвертом разрешили нам в конце осени в школу пойти, до весны проучились. Сидела за одной партой с младшими братьями – догнали они меня. Я многое уже забыла, повторяла с ними. Дома вместе уроки веселее делать.
Вот и верба сорок пятого распушилась. Силы собрали, работу заранее справили – дело к Пасхе. Для всех объявлен выходной, чтобы на службу в храм идти!
Принарядились колхозницы, зашумели-забалагурили. Из сундуков, с самого дна, подняли платья да кофты понаряднее. Чуть свет собрались всей гурьбой из разных деревень в одну сторону – в Храм Вознесенья Господня.
Полный храм баб с подростками, детьми да стариками. А  в гимнастёрке сбоку-припёку дядька Аким, опираясь на тросточку, стоит – на укрепленье здоровья из госпиталя выписан. Дед Алексей, весь седой, рядом с ним стоит и посматривает за Акимом – не упал бы…
К покаянию – очередь, и просфоры выдали, и к причастию… Песнопения церковные. Батюшка службу отвёл. Голосили бабы по молитвам об успокоившихся, да о пропавших без вести милости вопрошали. Радовались, что зима пережита, да силы обновляются в ожидании посевной, нового урожая…
Уставшие женщины и дети жили ожиданием. И это всегда легче, чем неизвестность. Легче стало учиться и оттого, что война отступала всё дальше от дома.
После перемены урок всё не начинался. Смотрим – за окном уж и яблоньки зацвели. Нарядная наша улица, любуемся. Входит учительница и говорит:
– Кончилась!
Оперлась на стену, глаза закрыла, слёзы текут:
– Сегодня кончилась.
И даже звонка не было, а шум-гам поднялся: все радовались, нас домой отпустили. Мы с Майкой Рогозиной идём домой, песни поём: «Три танкиста, три весёлых друга».
Горланим во всю силу:
– Медсестра дорогая, Анюта, подошла и сказала: «Живой!».
Всем колхозом обнимаются друг с другом, песни на улице.
И это был мой новый день счастья.
На радостях прибежали мы домой. Сели за стол – Бабочка Донечка воем воет:
– Алёшенька не пришёл. Погиб мой Васенька…
Отец в сорок третьем в госпитале в Калуге скончался от ран.
У ослепшей Бабочки Верочки моей только Гришка дожил до Победы. Отвоевал Германскую и Японскую. Ехал домой осенью уже. Вышел в палатку на станции Мальта гостинцев матери купить. Припорошило. Купил, а поезд тронулся. Он – бежать, за поручни хвататься. Да и соскользнул, упал. Перерезало колесом железным…
Пришли документы, все в крови. Жена его с бабушкой так и жила. Пришёл домой только дядя Фёдор, двадцать пятого года рождения. И то после Германии на Японию перебросили. Вернулся домой, снова все за столом радостные. Лист смородины с малиной заварили, слушаем, а он и рассказывал:
– Обещал я себе: «Как только встану на Советскую землю, сколько будет денег, первому встречному отдам». Сказано – сделано! Увидал старушку на перроне, схватил из-за пазухи деньги и сую ей в руку, она – не берёт. Смотрит – глазам не верит! Сунул ей в карман купюры и убежал на поезд…
Прошло время, сколько воды утекло, а я с радостью вспоминаю ту пору – молодые мы были, сильные. Казалось, всё осилим. Так оно и было – выстоял народ: кто на фронте, кто в тылу, а кто и на чужбине.
Мы просто жили, без упрёка. Война, горе кругом, трудности. И холод, и голод. Но были у каждого свои дни счастья.
И верили мы в силу России-матушки, так земля наша нашей и осталась. На своей земле российской дожил народ русский до семидесятипятилетия Победы. Родителей, сестёр-братьев, подруг моих – никого уж и нет сегодня. Новое поколение выросло – дети да племянники. У них и наши внуки, и правнуки родились. И самое бесконечное мое счастье – мой каждый день, когда я могу видеть мирное небо над головой, потому что помню цену свободной жизни. Помню, потому что память, священная память остаётся с человеком. Навсегда.