След ее доброты

                Кто был там, тот и разумеет,
                как выжили мы во время войны,
                когда не было ни дома, ни покрывала,
                ни пищи, ни воды, ни еды –
                так, что и десяти граммов хлеба
                на день нам никто не давал…
                И сегодня дети с коротким детством помнят,
                насколько хрупко человеческое счастье,
                насколько длинен след доброты людской.

Глава 1

– Вставай, бомбовозы летят!
Для меня эта фраза всегда была ужасом, как смертный приговор. Тут же, проснувшись, я слышала страшный гул с неба. Мы даже не могли убежать во время бомбежки. А куда бежать?!! И все старались уйти из дома, выбежать в поле, спрятаться в погреб. Мама с ребенком на руках, Валя, тетушка Параскева и бабушка Вера Алексеевна с полуторагодовалым внуком. Мы бежали по картофельному полю…
В начале войны было мне пять лет, потом исполнилось шесть. Семь, восемь…
Мама рядом – и это счастье! Мы жалели маму. Ничего не страшно, когда мама рядом. И голод переносится по-другому. И бомбёжки. В тёмный лес бежали – и пусть, – мозги шевелились по-детски. Всем дадут поесть – и мне дадут. Дали поесть – хорошо. Не бьют – хорошо. Говорят, что всем плохо – и мне, значит, надо чувствовать это «плохо». Я не думала, что детство может быть другим, и не понимала, как это – бояться, что детство может отнять какой-то враг.
Во время войны взрослые молились просто – на стеночку, да на небушко. Иконок не было в домах.
У меня до сих пор сохранилась бабушкина иконка на бумаге. И для меня это самая дорогая иконка из всех возможных. С ней две женщины, мама и бабушка, встретили войну с шестью детьми: побег под бомбёжками. Но это было только начало. Съежились в доме – немецкие солдаты квартировали, потом зимовали с партизанами, пока повторно не заняли село наше немцы и не сожгли дома… А мы из леса – в лагеря…
С иконкой остались мы живыми, сохраняла нас от голода-холода, пыток да побоев охранников. После освобождения не скоро вернулись домой: в селе ни одной крыши не осталось, не было и стен домов. Сохранился наш погреб. В нем и ночевали первое время…
Отец выжил после ранения, забрал нас на Урал, мы там выучились и устроились на работу. Трудилась я в Асбесте мастером-технологом швейного производства, учила девочек-старшеклассниц швейному делу.
Давно на пенсии, и до сих пор учениц своих встречаю и в ателье швейных, и в магазинах тканей. И добрым словом семидесятые-восьмидесятые вспоминаем. А то и далёкие сороковые на девятое мая в школах городских…
Помолюсь с утра, посмотрю на фотографию иконы Божьей Матери, которая у меня в рамочке на виду, на столе своём. Очень уж дорожу ею. Хоть и простая, а намоленная бабушкой Верой моей. Молиться её научила жизнь.
Да и родителей отца детство не баловало. Шёл восемнадцатый год. Тиф, столбняк, чахотка выкашивали целые семьи. Мой папа Серафим остался сиротой в семь лет: слегла его мама Ирина, схоронили ее. Красивой и проворной, говорят, была моя бабушка. Дед Афанасий её из Польши привез.
С кладбища вернулись домой, а там – затих и мой дед. Довелось отцу лет с шестнадцати идти в забой в горловских угольных шахтах. На Донбассе работал.
Дед по маме, Иван Силкин, смолоду был крут, да отходчив. А бабушка, Вера Алексеевна, богомолкой была. До Суземки не скоро коммунисты добрались, так чтобы мозги начисто людям прочистить.
Стояла ли я тихонько за её спиной или с полатей, проснувшись, наблюдала, слегка приоткрыв глаза, и часто думала, что хорошо нам живётся на земле, покуда над нашим родом Всевышний наш, Бог-Хранитель, да Ангелы берегут нас.
Помню из своего детства в колхозе, как мы ходили в церковь с мамой и бабушкой. И батюшка причащал меня в церкви, и ложечку маленькую протянул, а в ней что-то вкусное. Так запомнила, года три было мне, а рядом улыбалась баба Верочка. Так что Бога чтила баба Верочка и тогда, и до самой смерти, до семидесятого года…
Дед Иван понимал, к чему коммунисты клонят, ждал, что могут прийти в любую хату и плетьми забить за то, что с красного угла Божья матерь с младенцем смотрит. Поэтому, как найдёт на него страх, схватит он иконы, что под руку попадёт, и перекрошит…
К воскресенью отойдёт. Запряжёт лошадь, посадит бабушку, дочерей на телегу и в Середину Буду везёт: грехи отмаливать, да покупать всё снова.
– Всепетая, Вселюбимая наша Мати, подай нам ума прибавление… всех заблудших от неразумия к свету истины Христовы обрати, страху Божию, воздержанию и трудолюбию настави, слово премудрости и душеполезное знание просящим даруй, осени нас вечною радостию, Херувимов светлейши и Серафимов честнейши сущая… – причитала моя пятидесятидвухлетняя бабушка у икон в церкви, ни от кого не таясь.
Мало что разбирала я из слов её, но и радовалась, как слышала про Серафимов, помышляя, что она за моего папку просит перед фотографией иконки матери Божией, которую незадолго, в сороковом, заказала в фотоателье.
Помню начало войны. Папа Серафим Афанасьевич ушёл на фронт. В семье нас оставалось девять человек.
Небольшой поселок, домов пятьдесят-шестьдесят по одной стороне в ряд выстроены, параллельно речушке, несущей воды свои куда-то вдаль. Это поселок Девоцкий Суземского района Брянской области. В сорок первом году бомбили там железнодорожный разъезд.
Мы с мамой сидели за печкой в углу, налево от входа в дом. В доме затряслось. Тряслись стёкла. Тряслась хата. Будка собачья тряслась. Всё тряслось. Тряслась и прабабушка, стояла у окна и приговаривала: «Бей мельче, собирать будет легче!». Это она от страха.

Глава 2

В нашем доме всегда были собаки. Отец был охотником. Когда отец ушёл на войну, с нами остался его охотничий пёс по кличке Марзон. Озорной был щенок, весёлый, появился на смену верному старому псу по кличке Рич. Отец предпочитал воспитывать кобелей – они выносливее, приучал их к охоте с подросткового собачьего возраста.
Марзон был очень энергичным, потому отец следил за ним, не оставлял одного. Строил дом – брал его с собой, чтобы он не выл, не грыз имущество, не бегал по двору и посёлку, гоняясь за домашними животными и приводя в ужас соседских кур, а ещё – чтоб не подрался с гусем или индюком, не раздражал громким лаем или грозным видом. Даже подстилка песика, пока тот ещё был щеночком, размещалась недалеко от него.
Мы любили наблюдать, как отец с ним занимался во дворе:
– Марзон глупыш, зелёный малыш! – прикрикивал отец, когда видел, что щенок бежит за глазастым лягушонком, скачущим на огороде в поисках лужицы.
Сохнет нежная кожица песика от полдневного зноя, ковыляет едва, разинув рот и высунув язык. Капли слюны от частого дыхания падают на мягкую траву. Нюх привёл его под куст крыжовника, где притаился свернувшийся в клубок ёжик. Лает щенок, сигналит хозяину: унюхал добычу. А то и оса увяжется за пёсиком, так и норовит укусить кончик носа.
А под вечер новый запах после удушья учуял пёсий нос – потянуло лесным духом. Поднял глаза – вдали мрачная туча накрыла верхушки берез, лип да сосёнок. Солнце скрылось, послышалось первое урчание грома, вспышки огнедышащих молний. Ветер свистел, кружил пылью – несущая дожди туча-махина надвигалась со скоростью необъезженного скакуна. Вот и первые капли рассыпали на собравшуюся меж грядками землю. И хлынул ливень, встал стеной, чередой струящихся иголок, стекающих с неба на землю. Это был первый ливень в жизни заскулившего от ужаса охотничьего пса, который под дружный смех сестричек без оглядки мчался с прижатым хвостом, сметая грабли и вилы, попавшиеся ему на пути в старенькую просторную будку.
Прежде всего, пока не вышли из дома в поле, учил отец игривого пёсика правильно выполнять команды и соблюдать безопасные действия при обращении с оружием: не кусать макет ружья, не хватать его пёсьей лапой, чтобы не нажал на курок в поле и не выстрелил случайно.
Иногда я смотрела и мечтала о том, чтобы отец больше играл со мной, чем со щенком. И я даже сказала об этом бабе Верочке.
– Ну, что ты, миленькая! Щенок – это не игрушка. Отец воспитывает полноценную собаку, пригодную для охоты. А иначе кто ему поможет добыть мясо на зиму на всю семью?
И бабушка подсказала папе, что я интересуюсь охотой. Вечером после ужина, пока мама мыла посуду и задавала корм скотине, папа остался с нами за столом и рассказал о таинствах дрессировки охотничьих собак.

Он говорил о том, что много времени ещё предстоит Марзону учиться нагонке, натаске и притравке, пока вырастет и научится помогать хозяину ходить на кабана, на лося и оленя. Но в этом году охота по силам: на мелких зверей – зайца, лисицу, и конечно, задача – приносить подстреленную дичь.
Тогда я многое узнала об охоте и даже запомнила, что собаку с дичью в пасти обучают обходить охотника, садиться около левой ноги и ждать, пока хозяин не возьмёт тушку.
– Зачем? – спросила рассудительная Валюша.
Она всегда задавала вопросы взрослым – старалась во всём докопаться до сути.
– Нельзя на утиной охоте стрелять и одновременно отпускать собаку в поиск.
– Почему же? – откликнулась и я.
– Потому что необученный пёс принесёт тебе птицу и бросит под ноги в то время, когда ты стреляешь в следующую утку.
– И пусть бросит! – никак не могла я взять в толк.
– Как же пусть! Девчонки, вы и есть девчонки! – вздохнул отец. – А если споткнусь о тушку во время стрельбы, то ружье выстрелит куда попало: у пули глаз нет!
– И попадёт в кого-то! – пояснила Валюшка.
– Поранить можно не только свою собаку, но и другого охотника, да и себя, – так рассуждала я после объяснений отца.
– И что тогда нужно сделать? – не унималась сестрёнка.
– Повязку!
– Папа, ты умеешь? – воскликнули девчата, вытаращив глазёнки.
– Это каждый охотник делает, если небольшие травмы у собак: порежет лапу или ее укусит насекомое или змея.
– Ой! – вскрикнули мы хором.
– Борзая скачет за зайцем по полю так, что ничего вокруг не видит. Бывало, и бок распарывала…
Так я поняла, что отец воспитывает пса, заботится о нём, чтобы был на охоте настоящий друг. Я тогда ещё не знала про взаимопонимание и доверие.
Папа часто ходил с ним на охоту. Марзон вырос огромным псом, похожим на волка, с рыжими и черными пятнами по бокам.
Однажды, после зимы, в погоне за зверем по тонкому льду, плюхнулся пес в студёную воду. Вернулся с опущенным хвостом, скулил, пока не уснул. Лечил его отец, отвары давал. Отлежался пес – и снова на охоту.
Отец ушёл на фронт. Марзон остался нам сторожем.
Как-то утром пришла почтальонка и принесла свернутый папой треугольник. «Здравствуйте, все мои дорогие! Ну, как там Марзон?» И написала мама отцу, что у нас всё хорошо.
Не стала беспокоить отца и писать о том, что снаряды летят на нас, кажется, что от одного свиста их уши оторвутся. Но проходит секунда – и ты жива, а они разрываются где-то совсем рядом.
Пролетела первая череда, послышался новый гул самолётов. Все бегут из домов, чтобы не погибнуть под развалинами. Бежим и мы в ямы: бабушка с Витей позади, мама с Раей впереди. Мы с Валей – по картофельному полю, а ей казалось, что по лесу – настолько она мала.
Не стала писать мама и новости про Марзона, который скучал по охоте и искал своего хозяина. Бывало, ничего не ел от тоски. День за днём бегал то по посёлку, убегал в лес: рыскал по хоженым тропам, пытаясь учуять знакомый хозяйский запах. Наверное, пёс на самом деле думал, что хозяин ушёл на охоту и попал в беду, искал, спеша помочь другу. Ночью – скулил. И я сочувствовала собаке – живое существо.
– Не обижайся, – приговаривала я. – Папа вернется. Покушай! – и подвигала миску с собачьей едой к носу Марзона.
Почтальонка пришла без писем, но с вестями. Бежал за речкой большой и сильный охотничий пёс навстречу партизанам. Испугались, думали, что волк, подстрелили пса. А подошли ближе: узнал сосед-охотник Марзона, но было уже поздно.
– Что ещё слышно? – спросила мама.
– Немец идет. Все собираются. И вы уходите!

Глава 3

Собрали наспех какой-то скарб. В войну абсолютно все бабы молились Богу, да веру свою напоказ не выставляли. Зная, в какое время живёт, да горячий нрав мужа, бабушка фотографию иконки Божьей матери прятала.
А как только в лес бежали укрываться к партизанам, бабушка в картонку да платок её заворачивала, отдельно от документов, чтоб дед не видел да не испортил. В солнечный день, беженцами, спешим всем колхозом поселковой дорогой в лес, к партизанам. Тогда была ещё шустрая, шла пешком. Я – с маленьким горшочком каши. Мы шли и шли. Нас кормили люди, у кого-то пирожок был, у других – куриное яичко. На телеге – бабушки с маленькими детьми. Баба Верочка с Раечкой и ленинградским полуторогодовалым внуком.
Мы все остались живы. Благодаря матери. У партизан перебирали картошку. Мы их спасали, а они – нас, последним куском хлеба делились. Но партизанский отряд – не для детей. Отправили нас домой. За сто пятьдесят километров.
Село отбили партизаны, и мы пошли назад. Идти было недалеко, по полю, а поле то немцы успели заминировать.
– Осторожно! Рядом со мной идите! След в след, за руку! – предупредила мама нас, словно утят друг за дружкой резво шажки вымеряющих, резво топающих по придорожной тропе.
Небо голубое высокое, облачками белыми раскрашено неведомым художником. Душистые травы трепещутся под ногами, мягким ковровым покрытием устилаются. Чирикают воробушки вездесущие, стрекочут, свистят птички лесные и дятлы стучат. И кукушка кукует. Радостно возвращались всем селом по своим домам.
Бабушка с дедом шли позади. Смотрит дед Иван: рядом с колышущейся травинкой блестит тоненький проволочный усик.
– Смотри-ка, Вера, диковинка!
– Не тронь, Иван! Дойдём до дома! – бабушка спешила в свой дом: пыли полно, дети голодные, и маленьких уложить спать.
Раздался щелчок и взрыв. И внучка Верочка оглянулась, бежать направилась, но мать дёрнула ее за руку, крича:
– Стоять!
До дома деда донесли с оторванной ногой и положили на топчан.
– Я только палочку поднял и проволочку ткнул, – виновато оправдывался он, пока нога чернела. Дней пять пролежал, промучился, да и умер дед Иван. Схоронили его. Как и положено…
…Сидим в доме за столом. Кутья на столе – рис с изюмом. Деда поминаем.
С детками малыми да без мужика в доме никак. Это было понятно всем.
Маме – двадцать шесть. И мы, мамины дочки: Наде – семь лет, я – пятилетняя, трехлетняя Валя и одиннадцатимесячная Рая. Ещё – полуторагодовалый мамин племянник, а сестра была на фронте. И еще была моя одиннадцатилетняя тетушка Параскева.
Мама моя, Василиса Ивановна, на три года была младше моего отца. Как многие колхозники, работала в поле села Страчево Суземского района Брянской области. В девятнадцать вышла замуж, а уже в тридцать четвертом родилась моя старшая сестра Надежда. Я – с 1937 года.

Немцы пришли в наш поселок в первый раз в сентябре-октябре. Особых безобразий не было, они устанавливали свой образцовый немецкий порядок. Требовали, чтобы мы подчинились их власти. Немцы пришли и заняли наш новый дом, который строил папа для семьи, но до конца отделать не успел. Так немцы приглядели дом, нас выгнали и сделали штаб.
А мы жили в бабушкином доме. Там жили крёстная с двумя детьми. Хата была с деревянными низкими полатями, на которых мы и спали. Была печка-пригубочек. Кроватей в доме не было. А вот немцы были. Солдаты спали на полу, на соломе. Утром бабушка с мамой готовили нам поесть и уходили копать картошку на колхозном поле. Придут – еды нет в бабушкином доме.
Соседка посоветовала маме обратиться в штаб к их начальству. Мама сходила. И на следующий день мы увидели, что горшочки с едой перед печкой стояли в ряд, а немцы показывали нам на них и говорили:
– Киндер! Киндер!
И больше не трогали наши продукты. Была дисциплина. Так солдаты стали готовить для себя сами. Немцы были сыты ещё, любили порядок. Даже помогли с поля принести выкопанную мамой и бабушкой картошку и не трогали ее.
Пробыли они недолго – им не давали покоя партизаны. Многие мужчины ушли в леса, в наши прекрасные брянские леса. Кто-то не успел уйти на фронт, другие – выходили из окружения и пробирались лесами к своим.
Так организовались отряды мстителей: собирали оружие, взрывали немецкие эшелоны с продовольствием и передвижной техникой. То штаб фашистской воинской части обстреляют, то нападут на немецкие моточасти из лесной засады, уничтожат полицейских. Да и Красная Армия постоянно напоминала о себе.
Ближе к зиме поселок отбили и заняли партизаны, с которыми мы и перезимовали. В нашем доме жил дядя Миша. И мы к нему тянулись, скучая по отцу. Часто приходили взрослые мужчины и обсуждали дела защиты мирного населения, куда-то уходили, возвращались уставшие. Мама и бабушка кормили их, стирали одежду, рвали простыни для перевязки раненых после лесных стычек, доставали лекарства, делали отвары.
А весной сорок второго снова нагрянули немцы, и партизаны ушли в лес. Люди, чьи родственники были партизанами, ушли с ними, а остальным приходилось терпеть немецкие беспорядки. И для нас началась жизнь под контролем нацистов, обозлённых после потрепанной немецкой силушки в Сталинградской схватке. Это был уже незнакомый нам грубый немец, обманутый и Гитлером, и жизнью. Забирали весь скот, продукты – своих запасов у них не было, жить всем хотелось. А чем кормиться?

Глава 4

Послышались за оградой крики животных, женский плач. Мама с бабушкой были дома и выбежали во двор, глядя, как немцы уводили животных на край поселка.
К нам пришли только один раз. С винтовками. Один из них зашел в сарай. Смотрю – мама плачет. Вышел, телёнка Борьку держит за верёвку. Мама за ним:
– Не надо! Не надо! – тянет за хвост Борьку.
А немец – за верёвку. Борька мычит, ногой упирается, головой трясёт и ушами машет.
На крик соседка прибежала:
– Отпусти! Убьёт!
Схватила маму, оттащила от телёнка… Так забрали скотину. А после обеда – объявили назавтра сбор людей.
И снова решили сельчане под покровом ночи уйти в лес. Ехали на телеге мы, а везли нас старики да женщины. Ехать было страшно и холодно. По дороге, на обочинах, лежали убитые лошади люди – беженцы. Женщины, старики да дети малые.
Хотелось спать, но тряска не убаюкивала. Хотелось домой на родную теплую печку. Я оглянулась и увидела длинный хвост огромных языков пламени, поднимавшийся до небес. Это горел сзади наш поселок. И соседний, чуть поодаль, тоже озарил округу. Надвигалась туча. Взрослые сдержанно говорили о том, что возврата нет, и радовались, что вовремя унесли ноги и вывезли детей.
Мы заночевали в лесу на опушке, под телегой. Группировались родственниками по 3-5 семей. Мы расположились с семьей папиной сестры и двоюродного папиного брата. У кого были родные в партизанах, те уходили вглубь леса. Шел дождь, земля была сырая. А мы спали на мокрой подстилке, и никому не хотелось просыпаться.
Тучи вроде уже и поредели и отступили, отогнанные ветром. Свет солнечный сквозь плотные ватные облака просочился на поляну. И я разглядывала их и представляла, на каких животных они могут походить.
Услышав спросонья бодрый мужской голос, я сразу узнала папиного брата, который частенько жил у нас зимой с дядей Мишей, и открыла глаза. Поняла, что папин брат пришел повидать свою семью, он мирно разговаривал с сыновьями – шестилетним Иваном и четырехлетним Сергеем. Я завороженно смотрела на его ружьё и радовалась ему, как спасенью. Я искренне верила, что он, такой крепкий и смелый, как и все партизаны, заберет нас с собой, и мы будем свободно жить в лесу.
– Идут немцы! – новость неслась цепочкой, от стана к стану.
Папин брат поцеловал в лоб сыновей и ринулся в сторону леса. Я увязалась за ним. И бежала, бежала, а он все удалялся и удалялся, пока я не споткнулась о поваленное дерево. Упав на землю, я содрала коленки и от боли вскрикнула. Он оглянулся, вернулся, поднял меня и, перешагнув через дерево, под его густой кроной спрятал ружьё. Оглянувшись вокруг, сорвал какой-то листок, ещё один, облизнул и приложил, прилепил к моим коленкам.
Он посмотрел назад и сказал:
– Пошли!
Я оглянулась в сторону мамы и увидела, что всего-то в пятидесяти метрах от нашей семьи стояли фашисты. Мы вернулись. На мои коленки смотрел молодой высокий немец и широко улыбался. Я недоуменно смотрела: на его руках была моя полуторагодовалая сестренка Раечка. Ручонки ее вцепились в плитку шоколада и русский букварь. По этому букварю мы будем учиться читать в школе, когда закончится война.
Я молча смотрела и не хотела в ответ улыбаться этому взрослому человеку в немецкой форме, на руках которого моя малышка-сестренка с букварем и шоколадкой. В форме людей, которые недавно забрали телёнка, которые вчера сожгли наш дом, наш посёлок…
Немцы приказали всем собираться и всем вместе (с тетей, женой папиного двоюродного брата и детьми) выходить на проселочную дорогу. Дядю забрали. Собирали односельчан с опушки и окраины леса, вглубь леса пойти побоялись. Я до сих пор вспоминаю этот случай и думаю, что именно я стала виновницей смерти папиного двоюродного брата. Если бы я не увязалась за ним, он добрался бы до партизанского отряда и остался бы жив.
С этими думками я шла весь день и не заметила, как настал вечер. Нам разрешили присесть, устраиваться на ночлег. Это был наш первый привал, где-то перед кладбищем деревни Горожанка. Но не успели мы расположиться кружком, как подошли охранники и полицаи за женой папиного брата и увели ее; забрали и ещё нескольких взрослых людей, отвели их в сторону.
Вскоре послышались выстрелы, наверное, в пятистах-шестистах метрах от нас. Мама и бабушка плакали и говорили мальчикам, что они больше не увидят папу и маму, потому что немцы расстреливают наших героев – партизан и партизанские семьи…
Старший хотел побежать и посмотреть, но бабушка строго-настрого запретила и ему, и нам всем ходить туда, в правую сторону от кладбища, потому что там земля «дышит». Конечно, только потом до нас доходил смысл ее слов о том, что фашисты не только расстреливали неугодных им людей, но ещё многих и живьем закапывали…
Тогда все хутора и поселки, находящиеся в лесах, сожгли. Людей из лесов собрали и погнали на запад. Это была дорога на эшафот. Не хватало телег, а идти они не могли. Шли куда – не знали. Младенцев, детей, больных и какие-то вещи подростки и старики погрузили на телеги. Были случаи, что и детей теряли в дороге.
На пути снова и снова попадались участки, которые заставляли обходить, потому что там «дышала земля». Так взрослые называли рвы, заполненные людьми, которых немцы приказывали заживо бросать в ямы и чуть присыпать землей.
Наконец, мы пришли в город Середина Буда Сумской области. Там был лагерь. Пересылочный лагерь, обнесенный колючей проволокой в три ряда. На территории находились два барака и кирпичная школа в два этажа. Метров через пятьдесят – сторожевые вышки.

Глава 5

Солнце вставало неспешно, по-осеннему прощаясь. До поздней осени мы сидели посреди двора и грелись у костров. Местные жители, кто мог, приходили к лагерю и через проволоку перебрасывали из продуктов кто и что мог. Немцы, конечно, их гоняли и наказывали. Порою жестоко избивали на глазах у всех.
Но люди снова и снова приходили – жалели детей. И пока не видела охрана, приносили вареную картошку, хлеб даже. Есть хотелось всегда. И непонятно, как же что-то находилось. Что дадут в руку, то и съешь тут же. Иногда приезжала машина, из которой немцы сбрасывали консервы, пачки печенья. С тех дней я стала неповоротливой. И до сих пор в час пик не езжу на общественном транспорте, а захожу самая последняя и только тогда, когда в автобусе есть место. Иначе – жду другого следующего или хожу пешком.

Голод делал своё дело. Я стояла у стенки и бросилась за съестным, схватила что-то, но люди бежали и толкали меня. Я запнулась, упала, уронила. А люди бежали мимо; и, бывало, затаптывали детей в этой сумятице. Я упала с краю, не в самой гуще – кто-то меня оттолкнул, отбросил, и таким образом я была спасена.
Казалось, этот кошмар никогда не кончится. Было очень холодно и голодно. И только к зиме нас заселили в бараки. Все спали вповалку, на полу. Я уже была не той шустрой девчонкой, от горя и голода стала тихушницей. И вот уже тихонько старалась жить, в сторонке. И никого не беспокоить, ни о чем не спрашивать зря.
По вечерам, после того как взрослые возвращались с работы, выстраивали всех их на перекличку и сверяли количество людей. После сверки люди шли в бараки, и больше никто не выходил. Однажды затемно вышла из барака – захотела в туалет, и тихонечко шмыгнула за дверь. Вернулась – везде темно. Села в уголок. Потерялась: «Куда идти?» Сижу и плачу.
В это время двоюродный брат прошёл по комнатам – не нашел меня и пошёл искать. Слышит всхлипы в темноте:
– Вера? – узнал в темноте.
– Угу, – откликнулась я.
– Дорошева? – уточнил.
– Дорошева, – понимая, что пришло моё спасение.
Взял меня за руку и провел по темноте.
– Тётка Василиса, все дети дома? – задорно спросил искатель приключений.
– Да, – отозвалась мама.
– А Вера где? – не унимается брат.
– Да здесь она. Тише – разбудишь!
– А вот она – плачет! – сказал он, радуясь своему героизму.
На очередной сверке группа полицаев в сопровождении немца проходила мимо. Оглашался список людей, которые уходили и больше не возвращались.
В то время «местные» немцы зверели, измывались над пленными семьями партизан. И казалось, не будет конца фашистским зверствам. Пленных детей, женщин и стариков, родственников партизан, уводили к оврагу, там расстреливали и сбрасывали вниз. Вызвали и нашу маму. Мы её ждали, плакали.
– А ну, садитесь все кружком, – достала платочек свой баба Верочка, открыла иконку и шептала–шептала–шептала, утирая глаза платком, знакомые мне причитания:
– О, Пресвятая Дево, Мати Господа вышних сил, небесе и земли Царице, града и страны нашея Всемощная Заступнице! Ты бо еси, Госпоже, Слава небесных и Упование земных, Ты по Бозе наша Надежда и Заступница всех, притекающих к Тебе с верою. К Тебе убо молимся, и Тебе, яко Всемогущей Помощнице, сами себе и друг друга и весь живот наш предаем, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Завернула в платок иконку, спрятала в котомку, отвернулась от нас, замолчала. И долго-долго просветлённым взглядом пристально смотрела в небо, будто видела кого.
Когда мама вернулась, то рассказала, что её отпустили, потому что муж был на фронте, а не в лесу.

Когда-то всё кончается. Осенью сорок третьего кончилось и наше пребывание за колючей проволокой. Приехали на автомобиле и мотоциклах немцы, и по коротким недовольным окрикам какого-то немца в военной форме и начищенных сапогах, вышедшего из задней дверцы автомобиля, стало понятно, что дела их идут совсем не так, как планировал Гитлер.
Автомобиль уехал, собрали всех, пересчитали, приказали выстроиться в колонну по шесть человек в ряд, и погнали. Кто-то научился понимать некоторые слова на немецком, различил обрывки фраз немецкого офицера. Взрослые переговаривались о том, что гонят нас в Польшу.
Мы шли и шли колонной по дорогам в сторону Украины, истощенные, провожаемые сочувственными взглядами людей, под злорадствующие гримасы предателей-полицаев...
В сёлах люди добрые старались кинуть что-то из съестного из урожая. В городах было голодно самим. Иногда немцы подкармливали нас. Среди конвоиров были люди, которые скучали по своим деткам, оставленным в далекой Германии. Я держалась за мамину юбку, боясь отстать: уставала, шла медленнее и медленнее. Немец-конвоир меня хлопнул легонько по ножке:
–Хальт! Хальт!

Дела врага были настолько плохи, что вечером на привале нас не стали пересчитывать. О хвалёном немецком порядке забыли все. Махали руками и кричали друг на друга. Видна была их растерянность. Гримасы злости искажали физиономии фашистов, совсем не похожих на сытые самодовольные морды гитлеровцев сорок первого, победителей Европы, пришедших устанавливать свой новый мировой порядок на нашей земле.

Глава 6

Как-то я утром проснулась от припекавшего солнца и непривычной тишины: не было криков полицейских и команд немцев. Обессилевшие в пути дети спали, взрослые экономили силы на разговоры. Что сказать: неизвестность! Тишина и тишина.
Оживились, увидев красную звезду на башне подъезжающих советских танков и машин. Танкисты объявили, что враг бежит и озверевший немец гонит маршем смерти всех пленных людей в польские лагеря для расправы за пределами Советского Союза.
Так и комендант нашего лагеря, очевидно, получил приказ уничтожить нас и спешил спрятать следы своих преступлений против человечества, боясь справедливого возмездия грозной армии-победительницы.
Вечерний переполох был вызван известием о том, что красноармейцы гораздо ближе, чем докладывали начальству. Никому не хотелось задерживаться и расстреливать целую колонну: каждый хотел унести ноги с земли русских и остаться в живых.
Старики, глядя на детей, радовались и причитали, что выжили их деточки малые и теперь свободны. Радовались и подростки, и дети. То и дело неслись слёзные возгласы счастливых матерей «Слава тебе, Господи! Спасибо, Божечка!», сменяемые безутешной растерянностью женщин и старух:
– Господи, куда нам идти? Помилуй деток малых несчастных. Не покинь нас, Боже, спаси, помилуй, сохрани!
Свобода!
Картины колючей проволоки в памяти освобождённых вытеснены картинами языков пламени над белорусскими поселками, деревнями и хуторами. Оранжевые всполохи пожарищ: огромные клубы черного дыма, рвавшиеся на волю из-под нашей крыши, облизываемой огненными перьями красного петуха. Где укрыться от первых холодов?
Пережившим плен было рекомендовано возвращаться в близлежащие сохранившиеся деревни. И снова
 шли и шли днями, возвращаясь в родные места, колонны семей, а ночами отдыхали на привалах. Оказавшись на берегу чудного озера в деревне Страчёво, мы небольшой группой расположились отдохнуть. Остались и на следующий день.
Подходили местные и забирали людей к себе в шестнадцати-, четырнадцатиметровые хатки. Вскоре берег озера опустел. О людях позаботились и предложили на зимовку расселиться по домам. Остались только мы: двое взрослых и шестеро детей.
– Кто же столько возьмёт столько ртов, – вздохнула бабушка и устремила взор свой в сине небушко, вытирая платком влажную щёку.
Нашёптывая тихо в унисон, мама обняла нас, лысых, босых, голодных.
Неспешной походкой приблизилась круглолицая женщина с чуть вздёрнутым носом. Протяжно оглядела и мягко пригласила:
– Пойдемте.
Мы пришли к домику, который снаружи казался совсем махоньким. По контрасту с нашим огромным сгоревшим новым домом, который строил наш папа.
– Приятно он пах свежей стружкой, – неожиданно проговорила я, вспомнив дом.
Заглянув через порог и увидев маленькую девочку, я задумалась. Девочка мне, конечно, понравилась. Она с нескрываемым любопытством разглядывала меня своими светлыми, такими же, как у её мамы, глазками.
Я не могла понять, как же мы поместимся в одной комнатке дома, где нет ни кухоньки, ни веранды, ни чулана…
– Знакомься, Танюшка, это наши гости, – приветливая женщина представила нас.
–Угу, – вскочила девочка, сидевшая на деревянном полу посреди комнаты.
– Бери свою куклу. Выходи во двор. Пойдем к крёстной.
– Здравствуйте! – отозвалась девочка, выйдя во двор и оглядывая наши изможденные лица, тоненькие ручки и ножки, оборванную одежду. – Будем дружить?
– Да, дочка. Но сначала они хотят отдохнуть с дороги, помыться…
– И поесть! – догадалась Танюшка.
Мы с Валюшкой завороженно разглядывали куклу. В лагере ни у кого игрушек не было. В лагере не играли, да и в лагере дети не жили: болели, молчали, ждали.
У Таниной куколки была голова-мешочек с золой, туловище – скаточка из домотканного полотна, и ручки – пришитые скаточки, с нарисованными угольком лицом и туфлями.
Я вспомнила моих собак, Марзона и Рича, из старого детства – того, счастливого, довоенного.
– Надюша, помнишь? Когда цвел укроп, мы отламывали головки и заплетали в косы? – спросила я у старшей сестры.
– А еще вы пеленали кочаны кукурузы, чтоб волосы были наружу, – живо отозвалась Валюшка.
– Да, и соревновались, у чьей куколки будут длиннее косички! – впервые за последние годы мы увидели улыбку бабы Верочки.
И я обрадовалась знакомым углубившимся морщинкам, мелкой паутинкой улегшихся у глаз и на щеках. Сколько же у нее новых морщин!
Радуясь улыбке бабушки, я забыла переспросить Валю, как она могла помнить наших кукол: она и была всего-то годков трех, когда мама порою нам давала овсяную кашу на молоке с маслом, которую мы могли есть без особого аппетита. И пеленали, пусть и обглоданные, но съедобные початки кукурузы!
К маме обратилась круглолицая женщина:
– Оставайтесь здесь. Я вернусь.
– Спасибо, – мама благодарно проводила взглядом женщину и ее дочку Танюшку до калитки.
Через несколько минут женщина вернулась с котелком с горячей вареной картошкой. С дороги мы поели, попили и рухнули спать тут же, на полу. Добросердечная женщина оставила нам свой дом и всё, что было в доме. А сама с дочкой ушла жить через дорогу, в дом напротив, где жила кума женщины, у которой было своих пятеро детей…

Глава 7

Кончилось время плена, а война тем временем ещё шла. Нас не будили поутру, не заставляли стоять долгими часами на перекличке, не отправляли маму ни на изнурительные работы, ни по спискам на расстрел. На нас никто не кричал.
Бабушка, её младшая дочь Прасковья, и наша старшая сестра Надя ходили по домам просить милостыню. Тем и жили. Однажды женщина проходила мимо, да и сказала маме, чтобы прислала меня к ним. Пошла я. Смотрю – за забором гора картошки, свеклы и моркови.
Я подошла, облокотилась на колышки забора и не могла глаз отвести от этого богатства. А женщина с девочкой лет тринадцати разглядывают меня. Я как пристыла к колышкам и оторваться не могу от зрелища этого. И слово не могу вымолвить. Взяла женщина из этой кучи три морковки и одну свёколку, подошла ко мне:
– Возьми, да не ешь все сразу! Нельзя тебе!
Вернулась я домой, положила всё целехонькое на стол. А сама молчу, как воды в рот набрала. Теперь я и не скажу, стыдно было ли, голодно ли. Но запомнился мне тот день – первый и последний раз я ходила в люди за едой. Что уж там случилось, я не знаю. Но больше я не ходила. Не посылали меня.

Тихо было. В деревне не было собак, кошек, кур и петухов. Не было ни уток, ни индюков, гусей. Коз, овечек и барашков. Свиней. И коров, и лошадей – с тех пор, как всю скотину увели и съели немцы, новой не родилось. Было тихо.
Но вот накатился звук – это звук тяжелого самолёта-бомбовоза. Чернел и начинал гудеть горизонт. Все дети и взрослые сбежались к озеру, в воронку от бомбы, надеясь, что второй раз бомба туда не упадет.
Налетали на Страчёво немцы и бомбили остервенело, по–черному. Гудят самолеты, свистят, падая вниз, и рвутся бомбы. Одна из них в соседний дом попала. Погиб Танин дедушка, жаль его. Добрым запомнился. Он кукол нам сделал, с Танюшкой играть: чурки выстрогал, обмотал соломой и принес. И дом его жаль.
Та бомбёжка и мне отметину оставила – шрам на пальчике ношу с тех пор, уже семьдесят пятый год. У озера сидели мы, прятались. Вдруг чувствую: пальчик как огнем обожгло. Смотрю – и кровь просочилась. Мама посмотрела, резко отогнула край пальто и рванула край подклада. Оторвался кусок ткани, перевязала мне пальчик. И дальше сидим. Молчат все, сестрички глаза таращат. И лишь я одна реву и кричу от боли.
Самолёты развернулись и улетели, освободившись от своего смертоносного груза. Выползая из ямы, мама взяла меня за здоровую ручонку и успокоила:
– Пойдем к врачу!
В Страчёво жил немец-хирург. Держали его для немецкой воинской части, чтобы мог оказать помощь офицерам и солдатам, доставленным с передовой.
Деревня была как бы в стороне от линии фронта. И получается, не освобождена нашими, да и немцы в ней не особо появлялись. Наезжали, бывало, раненые, после боёв, бегали-шныряли и полицаи.
Мы вошли в дом-лазарет, где нас встретила заплаканная Лена:
– Тётка Василиса, Васенька ранен.
Я все продолжала всхлипывать от боли и страха.
– Как? – переспросила мама.
– Осколок в грудь попал. Столько крови! И молчит, не дышит…
– Не плачь, подождём, – стала утешать мама девочку. – Он – герой.
Наклонилась и шепнула: – И в лесу, и в плену выжил!
Я стояла и держала свой пальчик. На секунду даже забыла о боли: так жаль мне было маленького Васеньку. Все лагерные тяготы они были рядом с нами, и не хотелось верить, что после того как он выжил и в партизанском лесу, и у врага в плену, неужели он погибнет от бомбёжки?!!
С семьей Васи мы особенно были дружны. В плен они попали из нашего же осеннего леса, где пряталось множество раненых, сбежавших пленных и даже отбившихся немцев.
Их молодая семья жила в лесу, с партизанами, но однажды муж не вернулся с очередного задания – погиб. Осталась женщина с дочкой. Летом питались ягодами и грибами, пили речную и ключевую воду, к зиме с пропитанием становилось сложнее. А у нее родился мальчик, и она решила уйти из партизан. Не хотелось быть обузой отряду. Идут они по лесу, и мать начала уговаривать дочку:
– Лена, давай Васеньку оставим, – тяжело было и нести сына в неизвестность, не во что ни завернуть, ни накормить.
– Как же мы его оставим? Он же наш! – девочка не поверила своим ушам.
– Кормить-то чем, доченька, да и жить где?!! Нет у меня молока… Пропадёт он.
– Как же так, матушка, одного – в лесу?
– А на немцев нарвемся? Меня сразу убьют. Как ты с ним останешься? – женщина делилась своими страхами.
– Не знаю…
– Оставим! Подберут люди добрые, кто из деревни за хворостом придет или за грибами, – уговаривала саму себя мать, оправдывалась и перед дочерью.
Так и решили. Положили ребёночка в простынке на пенёчек, выделявшийся на полянке, чтобы издалека виднее было.
Отошли метров на десять, а ноги дальше не двигаются. Постояли, ещё метров пять прошли. Оглянулись мать с дочерью — а над ребёночком уже рой мух! Набросились голодные, кусают младенчика. И малыш кричит, плачет, маму зовет.
Разрывается от жалости сердце материнское. Схватила она сыночка, прижала к груди:
– Будь что будет!
Шли-шли и дошли живые-невредимые к утру до речушки. Постирали одежду, пелёнки малыша, да на ветках развесили. Попили ключевой водицы, прилегли отдохнуть. Достала мать кусок тряпки сухой, перепеленала малыша. А разбудили их немцы да в лагерь привели…
Так и оказались вместе, помогали чем могли друг дружке.
Пока вспоминала, казалось, что палец и не жгло. А повернулась к кабинету врача – и снова болью пронзило так, что и терпеть невозможно.
Вскоре вышел приземистый мужчина в пенсне и белоснежном халате.
– Зер гут! – уверенно сказал Лене, и мы догадались, что операция прошла.
Увидев его, я стиснула зубы, прекратила реветь. Но как только заметила, что на его носу держатся стёклышки, стала их разглядывать, расслабилась и перевела дыхание. Хотелось довериться ему.
Он подошел к ведру с водой, зачерпнул чистым ковшиком и, жадно глотая, выпил до дна. После – взял ведро и унес в операционную. Вернувшись с пустым ведром, поставил его на пол и подошел к столу, достал две банки мясной тушёнки и протянул Леночке и мне.
Мяса мы не ели давно. Очень давно. Голодная девочка тут же схватила свою банку, а я, не глядя на съестное богатство, смотрела на хирурга и осторожно протянула руку с раненым пальчиком.
– Данке! – отозвалась я, на что приподнялись брови хирурга, и даже стекляшки – на его сморщившемся от неожиданности носу.
– Битте! Гей ин ден раум! – он показал рукой на дверь комнаты, в которой виднелась ширма, кушетка и медицинский столик с хирургическими инструментами. Я переступила через порог.
Маме протянул тушенку и закрыл за собой дверь. Доктор тщательно намылил руки, сполоснул под рукомойником и вытер свежим полотенцем.
Я завороженно смотрела и вспоминала рукомойник в сенках, который повесил отец в ту далёкую пору моей жизни, когда мама учила меня умываться и вытирать лицо белоснежным льняным полотенчиком. И запах нашей баньки, в которой мы любили плескаться, особенно зимой, когда приходил папа и легонько хлестал нас с сестричками липовым или дубовым веничком. Алмазные брызги из кадки и каскады речных брызг, когда мама брала нас с собой на мостик стирать постельное белье, и нам разрешалось вдоволь купаться жарким июльским днём…
Резкая боль вернула меня из воспоминаний – врач в это время снял с моего пальца пропитанную кровью, наспех сооруженную повязку и выбросил в таз.
Осмотрев пальчик, взял игловидный нож и точным движением цепких хирургических пальцев в один миг достал осколок из пальчика и протянул мне. Тут же смазал спиртом ранку. Операция была завершена. Выделилось ещё немного капелек крови. Беленьким узеньким бинтом он перебинтовал ранку:
– Битте, фрау!
– Данке! – снова отозвалась я и побежала к маме.

Глава 8

Мы торопились домой порадовать семью вкусным ужином. Бабушка ножом пробивала отверстие в жестяной банке. Мне было страшно, казалось, она вот-вот порежет пальчик, и ей будет так же больно.
Но бабушкины руки, знакомые мне с детства одновременно твердые и мягкие руки, которые могли и дерево спилить, и дров нарубить, уверенно управлялись и с ножом. Эти руки шили и штопали, вязали и вышивали. Когда-то они ткали и пряли, ловко месили тесто и квасили капусту; собирали облепиху и крыжовник. А вечером обнимали нас так нежно, так ласково касались пальчиками наших щёчек и плечиков.
А утром– они заплетали косички. Ах, какие же косички далеким довоенным утром выплетала бабушка из шелковистых волосёшек своих маленьких внучек – Наденьки, Веры и Валюшки!
В лагере волос у нас не было. В лагере были вши. И тиф. Людей заразили тифом, чтобы испытывать лекарство. Мы не мылись месяцами, горячей воды не было. Лагерь захлестнула эпидемия. Взрослым еле удавалось сберечь от смерти себя и своих детей… Хоть и не всегда.
Та зима была отмечена черной полосой в нашей семье. Не перенесла нечеловеческих мук и лишений наша малышка Раечка: она прожила всего-то полтора года. Там, в лагере, закончилась её короткая безрадостная жизнь. А наша – и сегодня продолжается.
Вечером я легла спать возле мамы и быстро уснула, устав от боли. И поев вкусного мясного бульона с первой весенней травой. Уснула я не быстро, успела додумать свою мысль о том, что я доверилась врагу. Хорошо это или плохо, хотела подумать я, когда еще была в лазарете, но тогда мне было так больно, что все мысли мои совсем перебивались.
И вот я вспоминала хирурга, за стёклышками в его глазах не было жестокости. Мне снова попался добрый немец, добрый враг. Как тот, который угощал в лесу Раечку шоколадом и подарил букварь. И охранник в колонне, который подгонял меня, чтобы я не отстала и не потерялась от мамы. Вспоминала и улыбки тех, которые когда-то жили в нашем доме и угощали нас с сестричками сахаром.
Я проснулась от стука в дверь, услышав немецкий окрик:
– Шнель! Шнель!
Мигом мама шмыгнула в подпол, бабушка прикрыла крышку и бросила наших кукол сверху:
– Играйте! Господи, помилуй Ты, Божечка!
Надя села сверху крышки подпола и потянула за руку Валюшку. Я села, как вкопанная, смотрела на бабушку, боялась шевелиться. И вот она с перекошенным от страха лицом открывает дверь. Размашистым шагом пытается войти немецкий солдат, но у нас и ступить-то некуда:
– Арбайтен! Арбайтен! Матка, арбайтен!
Оглядев сухую тощую бабушку и зевающую, протирающую глаза детвору, окинул взглядом голые стены. В это время Витя, который уже научился говорить, спросонок начал кричать и плакать:
– Откройте мамке! Откройте!
Он показывал на подпол и испуганно кричал. Мальчик испугался: он помнил, что всем было строго-настрого запрещено туда лазить, чтобы не упасть. Немец, не понимавший русского языка, внимательно смотрел на девочек. В это время Параскева подскочила, выхватила из рук Вали куколку и дала Вите. От неожиданности Валя захныкала, а Витя, раздосадованный, что его не понимают, топнул ножкой, развернулся и пошел к двери.
За ним следом пошел и немец, которого уже окликал местный полицай из двора. Я очнулась, кинулась за малышом, чтобы не выбежал во двор и не попал злодеям под горячую руку и, схватив его, притащила к столу... Он продолжал пищать:
– Откройте мамке!
А мы с сестренками с облегчением вздохнули и истерично захохотали.
Запричитала бабушка, привычно сжимая пальцами кончики платка и поднося к глазам:
– И снова Бог миловал! Слава Богу!
Оправившись от встречи с незваным гостем и убедившись, что опасность миновала и немцы ушли, бабушка открыла подпол и мама вышла наверх, к радости Витеньки.
Бабушка сходила к Таниной маме и вернулась с новостями:
– Оборону готовят. Собирали траншеи рыть.
– Видать, наши совсем близко! – обрадовалась мама.
– Если бы не замешкался полицай, несдобровать бы! – задумалась бабушка.
Немцы суетились, рыскали по домам и собирали всех, не угнанных в Германию, копать окопы и рыть траншеи. Если бы пришел к нам полицай, понимающий русский язык, он, конечно, понял бы слова Витеньки и открыл подпол. А за укрывательство и за уклонение от работ по образцовому немецкому порядку полагался расстрел. Маме. И бабушке…

Глава 9
 
Бои прошли мимо Страчёво. Весна сорок четвертого пришла - пришли и красноармейцы. Пришла пора собираться домой.
– Что такое домой? – спррсила мама.
– Домой, значит в дом, – баба Верочка собирала нас в путь.
– Благодарим сердечно, – прощалась бабушка с Таниной мамой, теребя концы платка. – Пора и честь знать! Да пусть Бог вас сохранит!
– Спасибо, на добром слове! И Вам Ангела-хранителя в пути!
– Бежит ведь немец поганый! Наладится жизнь твоя, вот увидишь! Да и муж твой, даст Бог, вернется скоро.
– Дай-то Бог!
– А я молиться буду за вас, жива покуда. Да и пусть детушки ещё народятся, кои не народились, пока война шла…
Бабушка благодарить умела. Стержень был в ней – доброта чистая. За всё благодарила людей: за помощь, за доброе слово, за даяние, за самую малость! Никогда не обидела ни малого, ни старого. И Боженьку своего и устами, и делами славила.
Вот и я, ее припоминая, стараюсь угождать всем до сих пор – восьмой десяток живу. А как птичку увижу голодную – накормлю. И для мальчишек хулиганистых – найду и для них слово доброе. И только добром можно человеколюбие на земле хранить. Только добром! Как баба Верочка.
Хутор сожжен до щепочки. Ни одного домишки не было. Взрослые делали место для костра, на котором готовилась пища. Обустраивались кто как мог. Жгли костры как символ домашнего очага и возле этих кострищ ставили шалаши.
Пришли мы к месту дома нашего – остался один только погреб целым. На весь посёлок – один и сохранился. И для нас, детей, сделали в погребе полати. Доски нашлись, их прибили вдоль стен. На них мы первое время и спали, и укрывались от непогоды. Бабушка, мама и тетя спали у костра в шалаше.
Не было и посуды. Подобрали мы в пути гильзу. Многие односельчане варили пищу в гильзах от техники, от самолетов. В этой гильзе, она мне до животика доходила – большой очень казалась, мы варили суп из травы. Трава уже проросла. Тем летом хранили огонь в костре, чтоб не погас. Мне велели помешивать, остужать пищу.
Я помешивала, пока пища была, и увидела, как всплыла картофелина. Я ее украла из общей гильзы и съела, обделила всех. До сих пор всю жизнь мучаюсь, что так поступила, не сдержалась.
Встал вопрос: где жить и как строиться? У кого-то сыновья подросли, у других старики еще могли соорудить что-то. Нашему старшему мужику – Вите, сорокового года рождения, только пятый годок пошёл.
Соседка подсказала:
– Вчера в лес ходили.
– Что там?
– Амбар ваш нетронутый стоит – разбирайте и выживайте.
– Как же? Мы ж его в тридцатых в колхоз сдали!
–Детей поднимать надо! Как жить-то думаешь, Василиса? А колхозом выживем все вместе.
– Спросить бы прежде надо у кого… Колхозное добро ведь!
– У кого спросить? Вот восстановишь силы, детей поднимешь, тогда и будет добро колхозу! А не убережёшь детей – ни себе, ни колхозу не рада будешь… – мудро заметила женщина.
Речь шла об амбаре, который остался цел, потому как в лесу был, за речкой. Его еще дед Иван, будучи молодым, построил на покосе, метров в семистах от села. Там и сено, и солому, бывало, хранили для скотины.
Когда вступали в колхоз: кто что мог – отдавали лишнее в общее пользование. А дед Иван амбар и отдал. Он остался цел, пережил нелёгкую годину. И разобрали мы его по досочкам, перенесли доски через реку – бабушка, мама, да мы, как муравьишки, туда-сюда.
Помогли нам и подростки папиного брата. Поставили, сколотили постройку. Хата, да и хата. Мама решила к зиме складывать русскую печь из кирпичей да глины.
Добывали мы соль на Украине, потом меняли на глину. Как кто обживался – так и радовались всем селом, новоселье справляли: суп в гильзе варили и песни пели. Жили, отца с фронта ждали.
Младший племянник, тринадцатилетний Иван, заботился о нас. Он подрабатывал – то здесь, то там силу свою применит. Так и съестным обижен не был. Придёт, бывало:
– Тётка Василиса, там у дерева, в кустах, я положил вам еды. Иди, забери. Да так, чтоб мои не видели.
Очень душевный был, переживал за нас. И у самих-то не лишка было еды, но зато их семья была крепче: старшие его братья, Василий и Николай, работали наравне со взрослыми. К тому времени уже и первые мужики в селе появляться стали: демобилизованные по здоровью возвращались из госпиталей после ранения, кто без ноги, кто с осколками…
Мы обжили новое жильё, перезимовали.
Мама пошла работать. Мы жили с бабушкой. Весна пришла. И вот пришла пора обрабатывать землю. Девять лет Наде исполнилось, мне – семь, а тётушке уже и тринадцатый пошёл. И вот – мама в центр запряжется в плуг, мы – по бокам. И тащим борону. Тяжело. Да и земля была не пахана целых четыре года, целиной заросла.
Не стонали мы, не плакали, а радовались и смеялись, даже когда что и не получалось. Знали – полезное дело делаем, для семьи стараемся.
Был как-то солнечный-солнечный день. И вдруг крики начались, оживление необыкновенное:
– Победа! Победа! – кричали взрослые.
Пели и плакали. Война закончилась. Женщины враз и плачут, и поют; и поют и плачут.
Мы с Валей не поняли – а чего плакать-то? Что за победа, я не знала. Но все радовались кругом – и я со всеми радовалась. Жаль, что мамы не было дома. Маму ждала. И маме, когда она вернулась уже, я радовалась больше, чем победе. На следующий день мама вернулась и принесла соли. Комочек величиной с мизинчик. Какой он был вкусный!!!
Радостная мама вернулась и рассказала, что обменяла глину на соль. И домой добиралась, как обычно, на крыше вагонов. Поезда шли на запад, вагонов было мало и проездных – не достать.
- Забирались мы на крыши вагонов, так и переезжали в Брянской области с Украины в Белоруссию – обычное дело.
И вот дежурные сняли всех пассажиров с крыши вагона, провели в комнату на железнодорожном разъезде и оставили под охраной. Выходить никуда не разрешалось, ждали наказание – штраф или ещё что жестче, по законам военного времени.
Просилась мама, чтоб отпустили, плакала, говорила, что дочерей малых кормить надо. Да там все такие, бедовые, собрались. Плакали и беженцы с поездов. Не от хорошей жизни люди по поездам скитались, да на крыши вагонов лазали. У каждого одна беда, общая – война.
– И вот слышу, – рассказывала мама, – шум поднялся. Смотрю – дежурные забегали туда-сюда. Кто побойчее из нас – выбежали из комнаты. Ждем - никто их и не вернул. Так и я выскочила, оглянулась: вокруг незнакомые целуются, кидают шапки вверх и кричат:
– Ура! Победа!!!

Глава 10

Летом сорок пятого идут на поле колхозницы с косой на плече – поют. Сено сгребают – поют. Сено сгребают – поют женщины… Мама на копну взобралась -запевает. Голос звонкий, разливается по всей округе. Солцне яркое. Небо голубое, высокое – ни облачка.
Вышел из леса солдат. В семью возвращается, с фронта спешит. Слышит – песня знакомая льется.
– Ой, бабоньки! Солдат идёт! – охнула одна.
– Василиса – это же Серафим! – удивилась другая.
Маму отпустили домой фронтовика встречать, да хлебом-солью потчевать.
Я стояла у стенки шалаша и смотрела, как одет мама с каким-то солдатом и оба улыбаются.
– Ну что, девки, возьмём? С войны боец вернулся. Папой будет? – смеется мама.
А мы отвечаем хором:
– Нет! Нам этого не надо.
– Есть наш папа!
Не узнали мы отца: младшие его совсем не помнили, да и я хоть и помнила, но уходил из дома ночью, так что и проститься не получилось. Изменился – то как!
Отец пришёл в отпуск, на побывку. Он ранен был в сорок третьем году и направлен в свердловский госпиталь на операцию и на поправку. К строевой службе уже и не пригоден. Выписали его из госпиталя, да и направили в Суворовское училище. Сейчас футбольное поле там, где раньше казармы были, где и жили солдаты, и отец тоже там жил.
Побыл отец у нас, повидался, да и снова в Свердловск уехал – война с немцем кончилась, а служба продолжалась. Многие с фронта вернулись только в сорок шестом, в сорок седьмом годах.
Вскоре после победы вернулась и советская власть на места, возвращался и порядок. Так и нам было велено вернуть сарай. И то, по совести сказать, негоже нам колхозным добром пользоваться. С одной стороны. А с другой – где жить?
Написала мама с горя письмо папке: «Хорошо тебе там, и крыша над головой, и поесть вовремя дадут. Выгонят нас из сарая – куда я с детьми пойду?»
И вот сидит отец на службе, письмо читает, пригорюнился. До того тоскливо стало, что не заметил, как генерал мимо прошёл:
– Что не радуешься, солдат? Новости какие?
Приказал дать письмо. Протянул ему письмо солдат, не отказывая генералу. Всю ночь думал – рапорт подавать, да и увольняться: не отпускают со службы, а в казарме с семьёй жить – не положено!
На следующий день вызвали отца в штаб. Будь что будет. Сам виноват – не приветствовал генерала, задумался, трибунал ожидает…
– Не беспокойся, солдат. Больше твою семью беспокоить не будут! Служи честно! – только и сказал генерал отцу.
А через день маму вызвали в район. Это генерал дозвонился и спросил, кто же это придумал, и почему семью служащего Советской Армии притесняет, да из дома на улицу деток его малых выгоняет. Шла мама в район и слёзы утирала, не знала, куда перебираться. Да не догадывалась, о чём ее спросят:
– Ну что, Василиса, печку-то сложила?
– Сложила, да ещё не до конца.
– Ну, поможем сложить тебе печь, да и живи с детьми служивого!
В этом домике так и остались жить бабушка с Витей, когда мы уехали в Свердловск.
Осенью сорок пятого я пошла в школу и ходила до морозов, пока можно было ходить босиком – обуви у нас не было. Потом забрал нас папка к себе. И жилье нашел, и работу…
Выросла я в Свердловске, училась в школе № 59, и фотография моя висела на Доске почета завода РТИ в числе трех лучших учеников: я, Макаров и Семенов. Снимок 50-го года до сих пор хранится в моём альбоме.
Я была добросовестной, любое дело делала на совесть. Выбирали меня и председателем Совета отряда и комсомольским лидером. И общественной работой занимаюсь до сих пор, юбилей уже! Как говорится, отличница, спортсменка, комсомолка.
Я ездила играть в волейбол с Эльмаша на Куйбышева в Дом пионеров и школьников. Девчонки из нашей секции, которые приходили на тренировку, все были красавицы, как на подбор. И вот повадились они бегать в Ивановскую церковь на службу, и меня звали: «Пойдем с нами, батюшка там молодой, до того красивый, хоть поглядишь!». Но в церковь я тогда и не ходила.
Много позже как-то в Рождество на ночную службу в Асбесте пришла.
Была я уже на пенсии. Меня по распределению направили технологом швейной службы асбестовского ателье; позже и заведующей ателье работала и на учебно-производственном комбинате учила девочек швейному делу, - так я много проработала.
Так и начала ходить в церковь, особенно часто посещать стала храм, когда мужа не стало. Молиться чаще стала за детей и за себя. Важна она  – помощь Боженьки во всех делах.
Каждый раз вспоминаю, как мы выжили бабушкиной верой, мудростью ее бесхитростной. И остался в моем характере след ее доброты. Только благодаря молитвам её, да доверию Богу моей старенькой бабы Верочки. А как иначе, если не с Божьей помощью? Наши матери и бабушки – все молились в нашей округе и смогли сохранить и вырастить детей в условиях оккупации и концлагеря. И победить!