Софиты

Маша мечтала о театре. А вот театр о Маше – нет, не мечтал. Он о ней
даже не знал. На его сцене бывали разные Маши: пушкинские, чеховские,
гоголевские, но Машу, простую и никому неизвестную Машу Иванову театр
не знал. Невзаимность длилась до тех пор, пока она случайно не попала в
театральную студию на выпускной показ одной из групп.

Войдя в небольшой белый зал с красными портьерами, с узкой
деревянной лестницей, ведущей на второй этаж, Маша увидела связки
баранок на гвоздиках под лестницей, мягких игрушечных сов, висящих на
вешалках и охранявших дух театра, и ей показалось: она уже здесь была.
Стена справа от сцены – вся из зеркал. Маша увидела своё отражение и
застыла – в зазеркалье её тут же увлекла предпоказная суета: расставлялись
стулья, софиты направляли свои лучи в разные места сцены, администраторы
бегали с реквизитом, режиссёр что-то быстро объяснял актрисе в кремовом
кружевном платье… А актриса – это она, Маша!

Вдруг зеркала затянули длинным белым занавесом. Маша вздрогнула, огляделась. Зал уже заполнился зрителями…

– Маша, замечательно! Но… никуда не годится!!! – Андрей резко
прервал её. – Вот как надо: «Хазарский хан…», – махнул рукой вверх –
интонация повышается – «…в уме своем, уже Людмилу обнимая…» без пауз,
плавно вниз. Слышишь? Резко вверх и плавно вниз! Давай ещё раз, акцент на
эр-р-р!

Маша вспотела, покрылась красными пятнами от волнения: «Господи,
это всего лишь стихотворный текст, что ж так сложно-то?»

– Представь, что ты хан! Почувствуй, что он думает, ощущает, как у
него кровь кипит, глаза горят, и тебе сразу станет легче. Давай!
Маша набрала воздуху, собралась и с четвёртого раза выдала нужную
скорость, интонацию и страсть.
– Вот! Уже ближе! Уже рядом! Поехали дальше!

Маша переживала, вбирала, впитывала, старалась изо всех сил. Если бы
ей попался другой педагог, сбежала бы, не задумываясь… Но Андрей… с
низким классическим мхатовским голосом, какой она слышала только в
радиопостановках, с тонкими аристократическими пальцами, сжимавшими
настоящий хлопковый носовой платок, а не какой-нибудь бумажный
заменитель, был настолько хорош, талантлив и при этом доступен, что Маша
не шла, а летела после работы на занятия, даже с невыполненным домашним
заданием. А задавал Андрей как следует. И спрашивал так же.

– Маша! Эта фраза должна звучать кантиленой, то есть напевно,
текуче! И только так! Что за скачки? Здесь покой и умиротворение. Где они у
тебя?

Их не было. Да и откуда им было взяться, если она впервые об этом
слышала. Услышала и поняла, что проспала всю жизнь, что всё прошло мимо
и нечего мечтать о чём-то высоком и прекрасном.
Но Маша мечтала. Её бросало в жар при виде тяжелых бархатных
занавесей, подхваченных толстым витым шнуром; софитов, ярких и жарких;
лестниц по бокам сцены, по которым, придерживая платье с кринолином,
шла она к желанной мечте и несвободе!

– Маша, поймешь ты, наконец, или нет? Здесь аффриката! Двойной
звук, ну и произнеси его, как положено! Если чаша, так чаша. Если чарка, то
чарка! Покажи разницу. Дай мне её так, чтоб я увидел!

Маше казалось, что замечания он делал только ей одной: «в группе
семь человек, почему у меня всё не так? Саша – тот вообще половину слов
проглатывает, и ничего… а у меня дома есть нечего, опять в магазин не
успею… черт! О чём я думаю?»

– Маша! О чём ты думаешь, в конце концов? У тебя «Руслан томится
молчаливо и смысл, и память потеряв»… Ему можно, а тебе нельзя!
Соберись и поехали!

Через месяц – выступление. И уже не Маша придет смотреть, на неё
придут смотреть! Конечно, она не одна в группе. И всё же… придут смотреть
и на неё тоже!

Весь сценический Машин опыт сводился к постановке «Сказки о попе
и его работнике Балде» в шестом классе, где Маша сыграла попадью. Ну и
ещё к выступлению на выпускном вечере дочери в одиннадцатом классе. Тут
уже Маша разошлась: написала сценарий, собрала народ, провела репетиции.
Получился такой благодарственный ответ родителей учителям, что вся
школа до сих пор помнит! И вот теперь её собственный выпускной! На
сцене! Пушкин, «Руслан и Людмила». Конечно, она не Людмила. На
попадью, как ни крути, больше похожа, особенно теперь, когда «земную
жизнь, пройдя до половины», ну и что с того. Зато она произносит слова
автора! Она Пушкин! Возможно ли это?

Руки, ноги трясутся, щёки горят – в зрительном зале люди… Люди! «Я
не смогу, собьюсь, забуду…» Длинное платье в пол, грим, сережки тянут
горящие от страха уши, последняя речевая разминка, настройка дыхания,
скороговорки. Всё… пора… Третий звонок! Софиты в лицо, зрительный зал
не видно, там пропасть! Огромная и ждущая. Маша забыла обо всем,
оседлала все аффрикаты, смычные, щелевые и какие там есть ещё, и пустила
свою низкоголосую певучесть вскачь!

«…А дева спит. Но юный князь,
Бесплодным пламенем томясь,
Ужель, страдалец постоянный,
Супругу только сторожил.
И, в целомудренном мечтанье,
Смирив нескромное желанье,
Свое блаженство находил?»

От жара софитов Маше почудилось, что в зале сидит Александр
Сергеевич и внимательно на неё смотрит, покачивая кудрявой головой: «Эх,
Маша, Маша…» – и вдруг не выдерживает: «Ну, давай! Больше страсти,
больше, до дрожи! Тебя что и страсти учить надо?...Ярче, жарче,
зацепи моё сердце, чтобы я и тебе мог сказать: я восхищён, я очарован,
короче – я огончарован!... Ну, давай!»

Господи, что это? Маша очнулась, судорожно глянула в зал, нашла
Андрея. Он махал руками, жестикулировал, вставал на носки, всячески
пытаясь помочь…

«Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой».

– Маша, замечательно! Теперь годится! – Андрей стоял в стороне от
зрителей и, закончив хлопать, вытирал лоб скомканным платком.

«…А дома еды – ни грамма», – вдруг подумалось Маше, когда она
принимала цветы и сходила по ступеням со сцены, измученная пушкинской
страстью и невероятным счастьем. «Надо бы хоть булку хлеба к ужину, хоть
бородинского горбушку или баранок черствых штучки три», – всё неслась в
Машиной голове наполовину рифмованная правда жизни.