Майонезные баночки

– Зайге Зунд, Лиечка! – пронеслись в моей воспаленной голове бабушкины слова и растворились в спутанном телефонном проводе…
– Стой! Не улетай! Что они значат, скажи, бабушка!

Резкий наглый магнитофон с верхнего этажа прервал тишину бреда и вытянул меня на илистый берег потно-мятой кровати. Темно. Душно. По потолку плавают тени оконной рамы, запирая меня в клетку фарами машин. В этой клетке спасалась я раньше от бабушкиного храпа – грозового, раскатного, неизбежного, раздававшегося из её маленькой комнаты с зелёной лампой на столе. Я следила за тенями на потолке и гадала, с какой стороны едет машина. Слева? Справа? Уже совсем рядом! Задавит ли? 

Сколько лет, бабушка, я живу в твоей комнате? Почему слышу тебя именно сейчас…когда «скорая» только уехала, когда пузырьки, облатки, пинцеты, шприцы стоят у меня, а не у тебя? Ты решила открыть мне тайну тех слов? Так?.. Ты говорила их только по телефону и только тёте Лие. А я хотела, чтобы ты говорила их мне.
Однажды в школе, я сказала учительнице русского языка «зайге зунд», злясь на неё за двойку. Меня выгнали…

У тебя странное имя. Но мне нравилось его произносить – Эдя Аркадьевна. Я так и не сказала тебе об этом… Волна жара опять накрыла меня с головой…

– Эдя, бери детей и уезжай! Я скоро вернусь!
Не вернулся… Знала ли ты тогда, в 37 году, что, спасая своих детей, спасаешь меня сегодняшнюю. Меня, моего брата, моих и его детей. Не просто спасаешь – даешь жизнь…

А что дала тебе я?

Ба, я же за молоком в посёлок ходила, каждое лето, через день. С трехлитровым голубым покоцанным бидоном, с биркой «Дача 72»… Первые два литра мы выпивали тут же, со свежим чёрным хлебом и солью, а третий…

На подоконнике в тесной кухоньке, где всё место занимали печка и шкафчик вместо стола с покосившимися дверцами, стояли майонезные баночки, накрытые неровными картонками. Солнечные лучи, обтекая сосны, падали на эти банки: из того, третьего литра, делали простоквашу… Ты по утрам ела простоквашу, сидела на открытой террасе, поглаживая рукой плотную клеёнчатую скатерть в больших синих квадратах с цветами… Ветер обдувал твои редкие седые волосы. На тебе очки со стеклами невероятной толщины. И невероятно большие глаза.

Я терпеть не могла простоквашу, и эти банки, и то, что их надо мыть. Они копились после праздников и были везде. Чёртовы банки этого чёртова «провансаля»!

Ба, прости меня! Теперь я люблю простоквашу. Но у меня не получается, как у тебя – баночки не те… Кухня не та, лучи не те.

Температура ушла и забрала с собой все силы. Рванулась встать, что-то сделать, куда-то пойти – нет. Опять лежу, опять потолок, бред и ты, ба…

Ты печешь крендель. Свой коронный маковый крендель. Я тихо сижу рядом и жду, когда можно будет отщипнуть кусочек сырого теста и незаметно съесть его. В духовке крендель раздувался, румянился, лопался, раскрывая своё сладко-маковое нутро. Ты ведь так и не рассказала нам с мамой, как его делать. Скажи сейчас! Я согласна болеть и бредить. Я жду тебя… У тебя красивые руки! Бабушка, у меня твои руки, ты знаешь? Этими руками я пытаюсь замесить тесто твоего кренделя – не получается.

А ты всё сидишь на своей террасе, на своем удобном, похожем на трон, табурете с подлокотниками: расшатанном, облезшим посередине, с торчащими по бокам круглыми шляпками обойных гвоздей, за которые ты всё время цеплялась сарафаном.

…Почему я тебя не слушала, почему не слышала?.. Закрывала дверь в твою комнату. А ты сидела одна в полной тишине, говоря, что тебе с самой собой никогда не скучно…

– Что? Что ты сказала, я не слышу?
– Зайге зунд! – Будь здорова…