Жизнь как творчество

Мы переживаем тревожное, нестабильное, смутное время.
Эта фраза стала уже столь привычной для нас, что порой начинает раздражать – как назойливо повторяемая банальность, никуда не зовущая, ничего не объясняющая и не дающая никакой жизненной опоры. К несчастью, однако, за нею стоит поистине драматическая реальность, от которой легко устать и впасть в уныние, озлобление или растерянность, но нелегко (а то и невозможно) уйти или укрыться. Точно дамоклов меч, висит над нами угроза голода и гражданской войны; хозяйственная жизнь парализована, а политическая – в лихорадке; межчеловеческие отношения то и дело превращаются в межнациональную рознь и резню. Наше об¬щество движется в неизвестность, как поезд в кромешной ночи или тёмном туннеле, и мы затрудняемся сказать, наступят ли вообще определённость и ясность, и если да, то откуда и как воз¬никнет желанный источник света. Мы не видим перспективы и потому недо¬вольны судьбой и страной, строем и властями, которые ввергли нас в эту безысходность.
Но бросим беглый взгляд вокруг и назад, попытавшись узнать, сбывалось ли хоть где-то и когда-то человеческое упование на счастливое и свободное развитие, на тотальный мир и полноту бытия. В какие исторические эпохи, в рамках каких социальных систем и событий это могло происходить? Мо¬жет быть, в годы мировых войн? Или во времена инквизиции, террора и репрессий? А может, в периоды револю¬ций и массовых бунтов, сметающих всё на своем пути? Или, быть может, в тихие времена, когда никто не смеет поднять голоса и коснеет в застойном омуте, а если проявляет индивидуальность, то оказывается в психиатрической клинике, за решёткой или за пределами родины? Быть может, людские чаяния сбыва¬лись в эпоху античной демократии, когда многие выступали в качестве «говорящих орудий»? А может, в пору могучих княжеств, что вели бесконечную тяжбу с другими, и когда люди ценились по их родословной, точно собаки? Или, быть может, человеческое счастье расцвело за несколько столетий промышленной цивилизации с её диктатурой товара и  денег, машин и механизмов, с её огромными городами, в которых царствует разобщенье?
Да, мы приходим к неутешитель¬ному выводу: у человека никогда не задавалось настоящее счастье; никогда его надежды не сбывались до конца; ему всегда было трудно и проблематично жить в недрах общественной махины. Не зря ли, в таком случае, мы негодуем только на наше нынешнее время, и не логичнее ли было бы протестовать про¬тив социальной истории вообще?..
Однако допустим на минуту, что общественная жизнь утряслась, машина наладилась и, работая бесперебойно, выдаёт человеку, словно рог изобилия, все блага, кои способна давать: жилище и одежду, еду и питьё, гарантированные права и защищенность. И что же? Жизнь, быть может, станет легче, – но не станет лёгкой; проблем, быть может, станет меньше, – но они не исчезнут. Ибо существование человека имеет не одно только общественно-экономическое или политическое измерение, но протекает также по руслу его собственного бытия; а в этой реке индивидуаль¬ной жизни тоже хватает камней и ила, порогов и водоворотов, стремительных течений и мёртвых запруд, – всего того, что можно назвать внутричеловеческими трудностями, то есть проблемами не общественных, а межличностных отношений как таковых. Разве даже в луч¬шие времена истории мы застрахованы от неразделённой любви, разлуки с друзьями, непониманья и ссор, одиночества и тягостного отсутствия вдохновения, от тоски об ином и большем, – от болезней и смерти, наконец? Эти житейские, «экзистенциальные» проблемы неизбывны, как сама жизнь, так что и самые щадящие общественные условия не могут автоматически обеспечить индивиду благополучие.
Почему же, несмотря ни на что, не¬которые люди бывают счастливы и ведут полноценную жизнь? «Таковы стечения обстоятельств; везение, удача родиться и существовать в благоприятных условиях», – говорит наш обыденный рассудок. Он склонен принимать это объяснение за единственно возможное и разумное, ибо оно самое лёгкое и ни к чему не обязывающее; оно оправдывает нашу собственную инертность и неумение жить.
Можно, следовательно, с уверенностью утверждать, что ныне, когда социальный организм агонизирует, явственно обнаружилась наша поистине рабская зависимость от общественного целого. Сегодня отчётливо видно, что моя индивидуальная судьба, к несчастью, вовсе не является моей, а управляется внешней силой исторических законов, экономических перипетий, групповых интересов и прихоти властей.
В условиях хозяйственной анархии и зияющей социокультурной пустоты нашим идеалом становится существование «механического человека», пускай и несамостоятельного, не свободного от общества, но зато спокойно, без раз-мышлений и усилий живущего в отмеренных ему рамках. Иными словами, нас начинает прельщать та роль винтиков, от которой ещё вчера мы с негодованием отказывались; теперь нам хочется только того, чтобы эти винтики, то есть мы, находились внутри чётко отлаженного механизма.
Очевидно, что, осуществив подобный идеал, мы снова покатимся в пропасть по наезженной колее, проложенной нами же в прежние десятилетия.
Чем же, однако, плох идеал размеренной, мирной и сытой обыкновенной жизни? Разве «обыватель» – ругательство, а не символ «нормального» бытия человека в обществе? И в чем же тут рабство, если в «нормальных» общественных условиях я ощущаю себя свобод¬ным от беспокойства за завтрашний день?
Это по-своему логично: действительно, быть рабом – значит казаться независимым; быть рабом – значит ощущать себя свободным от ответственности за настоящее и будущее, свободным от самостоятельных решений и шагов и, следовательно, от цели и смысла собственной жизни. Быть рабом – значит жить впустую.
Но такое «свободное» существование возможно для раба, лишь покуда он еще не осознаёт своего рабского состояния. Отсутствие рефлексии в данном случае является для него спасительным убежищем, – правда, иллюзорным, непрочным, недолговечным. Ведь мысля¬щее существо рано или поздно должно приходить к пониманию неистинности своего подчинённого, несамостоятельного положения, при котором индивидуальность раздавлена прессом безликой коллективности. Человек впервые ощущает себя человеком, а не рабом, только тогда, когда осознаёт самого себя в качестве «я».
В этом пункте и с этого момента обнаруживается принципиальная несводимость человека к социальности. Человек – это нечто особое по сравнению с социумом. Будучи условием человеческой жизни, общество в то же время оказывается и ограничительным барьером личностной эволюции; социальное противостоит индивидуальному. И это неудивительно: способность индивида к созданию новых цен¬ностей наталкивается на воздвигнутые задолго до него бастионы общественных представлений, традиций, законов, норм и запретов.
Конечно, следует согласиться с тем, что человек – существо социальное, ибо каждый из нас неизбежно носит в себе взрастившее его общество и соответствующую историческую эпоху. Но, осознавая своё «я», человек приходит также и к иному, противоположному, пониманию себя – как неповторимого отдельного существа.
Но, следовательно, я есть общественно-индивидуальное существо, а это ли не парадокс, это ли не проблема? Я не могу родиться и оставаться голым «я», но меня не может устраивать и роль безгласного рупора общества, бездушного винтика и безличного воплощения социального механизма.
«Жить в обществе и быть свобод¬ным от общества нельзя». Да так ли? Если «нельзя» означает «запрещено», то кто установил запрет – другие люди? Кто же дал им это право по отношению ко мне, такому же человеку? Если же «нельзя» означает «невозможно», то, осознавая эту безнадёжную истину, я тем самым – именно в силу осознания её безнадёжности для меня – уже не хочу мириться с ней, уже отрицаю её. Ведь раб, осознавший своё рабское состояние, начинает видеть принципиальную разницу между своим суверенным внутренним миром и зависимым внешним существованием, которое он влачит; и, следовательно, в известной мере он возвышается над этим существованием.
Разумеется, од¬ного только осознания своего рабства слишком мало: если при этом я не пы¬таюсь вырваться из его тисков, я раб в ещё большей степени. Поэтому следую¬щим необходимым шагом на пути к освобождению должен являться выход из всеобщей игры в социальность (мнимую коллективность) и конформизм.
Но здесь я оказываюсь на распутье: передо мною два варианта этого выхода.
Первый заключается в том, чтобы изменить правила игры социальных сил; то есть, попросту говоря, это путь борьбы за иной, лучший общественный строй; путь капитального ремонта со¬циального механизма, а это предполагает участие индивида в тяжёлых политических битвах.
Увы! При всей его героике этот путь ведёт в никуда, – точнее, он просто не выводит нас из круга игры, которую мы желали прекратить. Спору нет, общест¬венный прогресс обладает известной ценностью, ибо создаёт более удобные условия человеческой жизни. Но, во-первых, как мы убедились с самого начала, никакая социальная система не предоставляет людям условий идеальных. Это и понятно: люди сами творят свои общественные отношения, и, значит, каковы люди, таково и общество. Поэтому внешняя, социальная свобода – ничто без свободы внутренней, индивидуальной. Во-вторых, имеет ли смысл бороться за общественный прогресс, то есть, в сущности, жить во имя будущих поколений, жертвуя интересами поколений нынеш¬них, когда проблема состоит в другом: в том, чтобы каждый жил подлинно человеческой жизнью здесь и теперь?
Как изменение правил игры не есть выход из неё, так и погружение в стихию социально-политической борьбы не есть выход к личностному развитию. Может быть поэтому многие предпочитают иной, противоположный путь обретения свободы. Они желает жить вне зависимости от общественной конъюнктуры и нужд социального про¬гресса. Они не хотят быть ни винтиками, ни борцами: их жизненный план выглядит проще и естественней и заключается в том, чтобы реализовать свои неповторимые, индивидуальные способности.
Итак, первый из возможных путей выхода из плена общественной машины требует самоотречения, но ведёт в тупик, ибо только совершенствует эту машину, делая плен лишь более комфортабельным. Второй же требует самовыражения; он увлекает прочь от общественного целого – и чреват одиночеством.
Перевод жизни из омута безликой коллективности в русло личностного бытия дарит человеку уединённость и интимность, которых он лишен среди социальной маеты; но он оставляет его один на один с непривычным, слишком огромным для него миром, в котором он ощущает себя заброшенным и беспомощным. Человек-винтик кажется 
более защищённым: у него всегда есть поддержка в виде группового сознания и группового интереса – классового, партийного, национального и т.д. Этой опоры нет у того, кто выбрал индивидуальную жизненную стезю. Он про-тивопоставил себя обществу; он отрёкся от социальных целей, норм, традиций, ритуалов, карьеры; он перестал признавать чиновничью субординацию и материальное благополучие; он отказался от должностей и званий; он вышел из-под гипноза группового сознания.
Ещё недавно он был таким же, как все. Личность его дробилась на множество личин, и он участвовал во всеоб¬щем маскараде. Он не был самим собой на службе: там он лишь выполнял воз¬ложенную на него функцию работника. Он не был собой и в быту, где лицедей¬ствовал в качестве семьянина и хозяина дома. Он постоянно что-то скрывал, и этим «что-то» был его глубинный ду¬шевный слой, который раскрывался в нём в те минуты досуга, когда он бывал предельно искренен перед собой и миром. Тогда он сочинял стихи и рома¬ны; а может, писал картины, вырезал по дереву или изобретал технические новшества. Только в это время и только в этом процессе творчества он ощущал себя свободным и настоящим, а значит, поистине человеком.
Неудивительно, что он начинает ви¬деть в этом своё единственное предназначение. Его жизнью овладевает страсть делать открытия, желание соз¬давать шедевры, «вещи», произведения. Это своё производство он рассматри¬вает как важнейшее из всех произ¬водств, и не без оснований: оно удовлет¬воряет не плотские или меркантильные интересы; оно питает и растит душу, а это главная нужда человека.
Беда, однако, в том, что специализи¬рованное творчество (художественное, научное, техническое и т.д.), если ему предаваться без остатка и самоцельно, заслоняет и подменяет собою всё. Человек перестаёт замечать, что вокруг него, помимо социальной бутафории и суетности, есть другое, вполне заслу¬живающее внимания – живая жизнь и живые люди. Увы, они зачастую остаю¬тся для него всего лишь пёстрым фоном, материалом и средством для творчества.
Но это говорит по крайней мере о том, что полностью отречься от людей и внешней жизни не может и самый ярый эгоист. Жизнь громко стучит в его запертые двери, а порой и прямо врывается в его темницу. И это вторжение жизни заставляет нас сделать одно крайне важное замечание.
Если «человек социальный» сугубо одномерен, поскольку, продав душу социуму, утратил самого себя, то «человек индивидуальный», как это обнаруживается теперь, живёт уже в двух измерениях, которые, однако, противоречат друг другу. Его бытие разорвано и раздвоено так же, как его сознание; больше того, его сознание и его бытие не связаны и между собой. Его внутреннее пространство заполнено бездной невиданных и прекрасных миров, созданных его воображением, но внеш¬няя его жизнь – обывательская и рутин¬ная. В служебное время он исправный член общества, а на досуге - вольное существо, живущее по собственным законам. Он хочет быть один, но его тянет к людям; он жаждет общения, но ему не меньше необходимо уединенье. В своём сознании он живёт космосом и словно дышит воздухом неба, – но не может не чувствовать себя несчастным, понимая всю грубость, бремя и бренность своего здешнего существования. Он стремится взлететь к звёздам, но его опутывают и не пускают тернии; он смотрит вверх, поднимается ввысь и с высоты объемлет взглядом всю вселен¬ную, – но вдруг, стремительно снизившись, спотыкается о земные камни. Его раздвоенная натура сказывается на каж¬дом шагу; желание жить по-человечески и стремление к полноте бытия наталкиваются на неумение этого достичь. Порывы к добру и красоте парадоксально сочетаются в нём с безумствами, неблаговидными поступками, с пьяной и исковерканной жизнью.
Поистине, как у Тютчева: «Поэт всесилен, как стихия, / Не властен лишь в себе самом…».
Или как у Шарля Бодлера:

Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

Глядя на него, обыватель злорад¬ствует: «Он такой же, как я! Он ничем не лучше меня, а может, и хуже! Что с того, что он творец, если живёт он безалаберно и губит сам себя?» Этой мыслью обыватель оправдывает рутину собственной жизни и, низводя «творца» до себя, успокаивается.
Да, этот «творец» нередко вязнет в болоте, но, в отличие от обывателя, стремится вырваться оттуда. Да, он – расщеплённая личность, но он не одномерен, как обыватель, а это уже достижение и счастье. Его сознание разорвано, но оно – ищущее; оно отвечает подлинно человеческой потребности не стоять на месте, двигаться, развиваться.
И если механическая и бескрылая обы¬вательская жизнь есть для обывателя беда неосознаваемая, то жизнь с подрезанными крыльями есть для творческо¬го человека остро переживаемая драма, беда сознаваемая.
Уход в спокойную гавань уединения оказывается иллюзорным спасением от общественных проблем, поскольку тотчас оборачивается одиночеством. А одиночество, в свою очередь, порождает неодолимую тягу к людям. Человек попадает в заколдованный круг: жить в миру он не желает, но жить в изоляции – не умеет. Из этого тягостного проти¬воречия в глубине его души рождается томительное и тревожное, манящее и против воли ведущее магнетическое чувство, подобное тому, что возникает при созерцании прекрасного. И это чувство – любовь. Она обладает силой закона, который логично вытекает из вечного стремления человека к иному бытию. И если этого «иного бытия» он не нашёл ни на общественном поприще, ни в самоотношении и самокопании, то он находит его в другом отдельном человеке, вернее, в своём тяготении к нему. Ведь в чувстве любви он наконец обнаруживает ту меру бытия, которую искал: он преодолевает свою единичность и одинокость и тянется к ближне¬му своему; но в то же время не отдаёт себя в руки общественного закона и остаётся свободным в своём индиви¬дуальном мире.
Таким образом, он – осознанно или интуитивно – удерживает известную дистанцию между собой и тем, кого любит. Он любит «на расстоянии» и, может быть поэтому, как никто, умеет обожествлять любимое существо. Эта идеализация, в свою очередь, вызывает необходимость сохранения некоторой отстранённости от предмета симпатии. И, следовательно, такая любовь – прежде всего (а пожалуй и единственно) чувст¬во, то есть созерцательное, а не деятель¬ное участие в жизни любимого.
Любовь издалека, любовь неразделённая для нашего персонажа предпочтительнее любви, поделённой на двоих. Ведь разделённая любовь предполагает утрату тайны, романтики, необыкновенности в людских отношениях, а также то постоянство общения, которое отнимает у индивида его свободу и от которого он когда-то пытался бежать; теперь он вынужден растрачивать силы на развитие и счастье другого человека, хотя замышлял развивать и делать счастливым себя. Он по-прежнему жаж¬дет быть один, но его беспокоит, что у него для этого всё меньше времени и возможностей. Любовь начинает сопровождаться раздражением, недоволь¬ством и даже ненавистью, в том числе по отношению к самому себе. «Когда мы кого-нибудь любим, мы никого уже больше не любим», – эта фраза Марселя Пруста делается ему теперь вполне понятной.
Но что же предпринять? Навсегда связать свою жизнь с другим человеком, узаконив эти отношения и устроившись в семейном быту, невозможно, ибо это будет ещё худшей зависимостью, бессмысленно-хозяйственной жизнью обывателя. Единственный выход – пустить свои отношения с другим на само¬тёк, предоставив любви идти к логическому завершению. С разорванной индивидуальностью такое случается не однажды: находить любовь только для того, чтобы её потерять.
В силу этих учащающихся утрат человек наконец прозревает: «Сколь мала и непрочна моя любовь – диффе¬ренцированная, выборочная; любовь к родственнику или случайному человеку; любовь к тем, кого любить легко или выгодно. Такая любовь не может по-настоящему развивать ни их, ни меня; она рождает размолвки, ссоры, взаимные претензии и, в сущности, мало чем отличается от духа торгашеского принципа “ты мне, я тебе”. Ведь если мне не отвечают взаимностью, я впадаю в уныние и уползаю в свою раковину. Относясь к людям по принципу дифференцированной любви, я тем самым создаю вокруг себя врагов и не отличаю врага от друга. Такая любовь мстительна и почти не умеет прощать; прощение тут зависит лишь от моих прихотливых душевных движений; и, следовательно, эта выборочная любовь – вовсе и не принцип, она беспринципна».
Человек наконец сознаёт: его жизнь всё время уходит из-под его контроля, и, значит, он вовсе не сценарист и не ре¬жиссёр своей биографии. Он постоянно плыл по течению – и вот попал в водово¬рот. Куда теперь плыть? Как жить даль¬ше? Стоит ли жить вообще и если да, то как? И человек вновь испытывает нужду в рефлексии, в самопознании, – более глубоком и серьёзном, чем прежде.
Ясно, что начинать этот сложный процесс следует с критики прежнего опыта, с переосмысления пройденного пути. Правильно ли я жил? – вот вопрос, на который надо ответить, взвешенно и предельно искренне.
Но что означает жить «правильно?» Может быть, в соответствии с правила¬ми общежития? Что ж, в таком случае я жил неправильно, так как не принимал их внутренне. Но в то же время – правильно, поскольку почти не нарушал этих правил, как нарушают их преступник или сумасшедший. Значит, я жил в разладе с собой, в разладе мечты и реальности: мнил себя бог весть кем, а жил серо, как робкая мышь. Даже когда, натерпевшись, я бунтовал, то вёл себя не по-людски, я отнюдь не утверждал себя в созидательном плане. Я не был естественным ни в одном своём состоя¬нии; я впадал в крайности; я жил либо правильно внешне и неправильно внутренне, либо наоборот.
Выходит, если я жил «неправильно», то в самом глубоком смысле этого сло¬ва: я жил неистинно, я не жил в истине и не был истинным. Я не умел править себя и править собой.
Что же выбрать в жизни теперь? Возвращение в общество не сулит ника-ких перспектив, особенно если иметь в виду нынешнее общество, которое тре¬щит по швам и в котором человеку весьма неуютно. Но и жизнь в себе уже невозможна, ибо исчерпана.
Значит, нужны радикальные перемены.
Сменить место работы или профессию? Но этим способом не уйдешь из социального лабиринта и не убежишь от себя. Тогда, быть может, найти новое применение своей потребности в творчестве, занявшись каким-то иным его видом: например, вместо поэтичес¬кого – техническим? Но ведь это будет лишь переменой слагаемых, от которой не изменится действие и его результат. К тому же, способности и тяги к иному виду творчества у меня может вовсе не быть.
Задавая себе такие вопросы, индивид ощущает, что они не о том. Он сознаёт, что его задача состоит в чём-то бо¬лее глубоком, более существенном. Что если причина всех его жизненных неудач – в его неорганизованности, неумении дисциплинировать себя? В таком случае, вероятно, следует упорядочить свое существование: наладить режим дня и режим питания, бросить дурные привычки и всерьёз взяться за своё здоровье, например, совершать пешие прогулки, заняться спортом или йогой. Что ж, чаще всего люди ищут спасения именно в этом изменении образа жизни.
Но что он такое? Очевидно, только «образ» жизни, то есть ее внешнее проя¬вление, поверхность, видимость. Но наш индивид ищет не этого. Ему нужна перемена внутренняя, пересмотр и переделка самих основ его бытия в мире. Ему нужна не просто жизнь как повседневная рутина, украшаемая спортом и поддерживаемая здоровым питанием; более того, ему нужно не просто искусство творить те или иные произведения и вещи. Нет, ему необходимо творчество самой жизни; ему нужно сознательное и свободное располагание своей судьбой и контроль, который осуществлял бы над нею творчес¬кий, озаренный истиной, разум.
Едва человек задумывается над всей громадностью, грандиозностью такой задачи, у него опускаются руки. Ведь подчинять себе ход жизни трудно, неимоверно трудно; это под силу разве что Богу. Простому смертному не всегда даётся даже столь лёгкое на первый взгляд дело, как перемена режима дня или рода занятий. Что же говорить о пересмотре и перемене всего строя своей жизни, всей её окраски, всего её настрое¬ния, всех целей и отношений, привычек, идеалов и ценностей! Да и возможно ли это? Стоит ли пытаться всё это осущест¬вить и не лучше ли быть самим собой?
Но вопросы нарастают лавиной. Что значит быть самим собой? Как часто мы слышим эту заповедь и как часто этой фразой прикрываем своё ничтожество и безликость! Один рассуждает: «Я раболепствовал перед начальством? Я льстил глупцу? Я предал друга? Я мнителен, скучен и уныл? Но я такой и есть! Во всех этих поступках и состояниях я был и остаюсь самим собой. Что поделать, если я именно таков?» Дру¬гой, которого обвиняют в отсутствии цельности, в хамелеонстве, скажет: «Я просто широкая и гибкая натура, к разным людям я подхожу по-разному, так сказать, диалектически, и в этом я являюсь самим собой». Наконец, третий, боящийся потерять среди людей собственное лицо и потому живущий в своей скорлупе, гордо заявит, что чувствует себя свободным, самостоятельным и что, уйдя в себя, он стал самим собой.
Тому, кто не привык продираться сквозь чащу парадоксов, эти доводы могут показаться неопровержимыми; они заводят в тупик его решимость самоизменения. И однако во всех них есть какая-то интуитивно ощущаемая брешь; и человек, который отважился мыслить и продолжать свой поиск, скоро её обнаружит.
Ведь если я ищу самого себя, – зна¬чит, я надеюсь найти в глубине или серд¬цевине себя другое «я», более истинное, чем моя теперешняя индивидуальность? Если мое нынешнее «я» дробится в мозаику осколков, и я не чувствую себя целостным, – значит, должно существовать и то, что колеблется и дробится, то есть целостное, единое «я»? И если, в конце концов, можно стать самим собой, – значит, можно самим собой и не быть? И значит, в каждом из нас живут по меньшей мере два «я»: маленькое (внешнее, поверхностное) и большое (глубинное и сущностное)?
Не это ли большое «Я», которое просыпается в нас по временам, и притом часто помимо нашей воли, назы¬вают человеческой сущностью, совес¬тью и даже Богом? Не оно ли составляет ядро, сердцевину нашего разума и резко отличает нас от животных? Ведь было бы противоестественно, если бы великая способность постигать бесконечный мир и творить культуру – «вторую природу» – разменивалась бы на поиски еды и питья, на удовлетворение инс¬тинктивных желаний и потребностей, как у братьев наших меньших! Было бы недостойно человека припрятывать и подавлять в себе своё внутреннее существо, своё большое «Я» в угоду сиюминутным, конечным интересам «я» малого.
В таком случае надо признать, что индивидуальное «я» бессмысленно делать самоцелью, культивировать и хо¬лить его. Оно только средство, условие ориентации индивида среди конечных, преходящих, ограниченных вещей и отношений. Тогда понятно, что «быть самим собой» – значит постоянно пере-растать себя и стремиться к освобождению и реализации своего пленённого «Я»  – сущностного, общечеловеческого.
Но стоп! Неумолимый скептик, сидящий в каждом из нас, вновь, точно Подросток Достоевского, пронзает душу вопросом «зачем?» Зачем я должен развивать в себе нечто большее себя? Для чего я должен рваться к какой-то цели? В чем смысл и цель самой этой цели? Во имя чего я должен заниматься неким «творчеством жизни?» Какая в том польза?
Развеять все эти сомнения необходимо, иначе жизнь снова зайдёт в тупик и тотчас обернётся не жизнью, а застоем, окостенением, умираньем.
Попытаемся же спокойно разобраться в неотвязных проблемах. Зачем нужно то, что называют жизнетворчеством? Почему именно оно выступает в качестве цели человека и зачем вообще в жизни цель?
Вопрос «зачем, для чего?» есть воп¬рос о смысле и цели, – а значит, главный в человеческом познании и бытии. Ведь если жизнь представляется неразумной, лишённой смысла, тогда обесценивает¬ся всё, и жить вовсе не стоит. Поэтому даже когда утверждают, что жизнь бесцельна и бессмысленна, то говорят так лишь потому, что имеют некое представление о смысле и цели как о чем-то должном, необходимом человеку.
А смысл человеческой жизни оплодотворяется и поддерживается её целью. Цель способна придавать жизни характер целеустремленный, целенаправленный, целеполагающий, то есть активный, поступательный, творческий. Без цели жизнь пуста и случайна, как у животного или раба. Без цели может существовать лишь Абсолют или тот, кто жаждет Ему уподобиться, – но в последнем случае это уже не есть жизнь человеческая. Если же цель полностью разменивается на удовлетворение мелких, суетных интересов: деньги, карьеру, славу, наслаждения, то жизнь, имея содержание, всё же лишена смысла, и потому снова и снова она вызывает вопрос: «А зачем всё это?»
Человек, преследующей цели внеш¬него благополучия, заботится лишь о малом «я», порождённом специ¬фическими условиями и обстоятельствами индивидуальной жизни, и закрепляет это «я» малыми усилиями и успехами. Такой человек – ещё не совсем чело¬век. Жизнь его не знает иного бытия: развития, перспективы и выхода к свету. Но так как любой человек всё-таки может становиться иным, то есть эволю¬ционировать и жить в подлинном смысле слова, жить, а не «отбывать срок», – то, не делая этого, он живёт бесцельно, неистинно и нетворчески.
Его человеческая сущность не в состоянии    воплотиться    в    его существование, которое напоминает существование камня, зверя, машины; его глубинная общечеловеческая природа постоянно конфликтует с его поверхностной отдельностью и обособленностью, и борьба эта изнурительна как для самого человека, так и для окружаю¬щих его людей. Такой человек разры¬вается на части и мечется, безуспешно пытаясь их сочленить. А это – болезнь; это духовная патология, которая способна повлечь за собой и физические страдания.
Заметьте: никто не спрашивает, зачем быть здоровым; а ведь цель, состоящая в достижении человеком максимальной полноты развития, как раз и означает высший род здоровья. Поистине, исцеление – это обретение цельности через движение к цели. И поэтому только тот, кто живет в согласии с этой идеей, может называться полноценным, целостным человеком, подлинной личностью.
Личность вовсе не есть исключительность, или своевольная оригинальность, но гармония индивидуального начала с предначертанием общечеловеческим. Быть личностью значит жить так, чтобы жить иначе было уже невозможно и безнравственно. Это значит быть свободным от внешней зависимости и внутренних пут; имея в себе пристанище, быть открытым общению; не подчиняясь обстоятельствам, судьбе и властям, подчинять себя только высшему идеалу.
Быть свободным означает служенье отнюдь не себе самому, – но и не социуму. Прежде, в своих экономических, политических, классовых и иных груп¬повых отношениях, индивид был отсе¬чён от себя; а уйдя в свой внутренний мир, отрезал себя от всего остального. Но сами его метания меж тем и другим, когда он наивно полагал, будто «тре¬тьего не дано», говорят о том, что индивид больше и общества, и себя самого как голой индивидуальности. Его неудачные поиски собственной сущности свидетельствуют, что она шире и глубже той области, где он её искал.
И тогда человек должен увидеть, что кроме его замкнутого в себе «я», с одной стороны, и социальной реальности – с другой, существует и нечто третье, вер¬нее, первое по времени и по важности, а именно – Мир как целое, во всей неисчерпаемости и полноте его проявлений. Тогда-то человек должен обнару¬жить свою причастность к органическому целому мироздания – не причастность даже, а вписанность в это целое и одновременно эквивалентность ему. Тогда становится ясно: человек не просто принадлежность общества и не просто робинзон на островке своей индивидуальности; он – универсален, он существо действительно вселенского масштаба. Он не порождён обществом, а лишь обусловлен им, в той же мере, в какой общество обусловлено им самим. Он поистине «мировое древо»: корни его – в глубинах космоса, откуда на поверхность вырываются ствол и крона; он произошёл от всей природы и стал её олицетворением – её зеркалом, рефлексией и лицом; в нём сошлись воедино все уровни организации универсума и все творческие функции, которыми наделены Природа и Бог.
Зачем человеку дан разум? Не для того ли, чтобы отражать мировую бес-конечность и – главное - носить её в себе, поддерживая и развивая? Не на этом ли пути только и возможно восхождение человека к вершинам жизни, его личностная эволюция?
Уже от рождения в нём заложено потенциальное совершенство: ведь он наделен способностью сознания, кото¬рая является идеальной, то есть именно совершенной. Но теперь, на перевале своей жизни, человек отдаёт себе отчёт в том, что иметь совершенство и быть совершенным – далеко не одно и то же. Быть совершенным значит постоянно реализовывать свое потенциальное богатство, а не держать внутри себя без движения, как Скупой рыцарь своё сокровище; выходить из своей замкну¬тости и отдельности, развиваться, а не пребывать. Человек наделяется полно¬той совершенства не столько потому, что обладает ею, сколько потому, что сво¬бодно ею располагает. И если совершенный всё-таки чувствует свое несо¬вершенство, то не как разлад с собой, не как фатальную безысходность, а как творческое томление, стремление быть и делать ещё лучше. Если когда-то его творила жизнь, точнее, подчиняла себе, коверкая и ломая, то теперь он сам дол¬жен и способен творить её – разумно контролируя и целенаправленно сози¬дая все свои чувства, мысли, поступки и отношения.
Но что же именно должен я делать? Какова конкретно должна быть моя цель?
Если мир воплощён во мне, то он воплощён и в каждом из нас; и если я связан с миром, то я связан и с челове¬чеством, со всеми и каждым, и тогда любое моё деяние отражается на всех людях, сказывается на всех мирах; и следовательно, если я хочу полноты бы¬тия, гармонии и совершенства, я должен делать то, что сохраняет, поддерживает, укрепляет и облагораживает эту всеобщую связь, эту живую целостность Мира. Моё творчество должно подняться на новый уровень и принять иную форму: его следует направлять не в сторону общественной конъюнктуры, не на удовлетворение личных амбиций, не на создание «произведений» самих по себе, а на изменение к лучшему характера самой жизни, на очеловечение Мира и боголепие Человека.
Сознавая себя ансамблем вселенских отношений, я почти физически ощущаю своё родство со всеми людьми; неся в себе искру Божию – душу, я духовно объединяюсь со всеми людьми. Не с их социальными институтами, партиями и группировками, – но с живыми людьми, с которыми меня связывают невидимые гены космического организма и миллионы незримых нитей духовной ткани.
Надо мною – бескрайнее звёздное небо, во мне – бесконечный космос, а задача моя – полюбить человека.
И только теперь, на высотах нового мировоззрения, я чувствую в себе силы для того, чтобы воплотить в жизнь великую максиму апостола Павла: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» (1 Коринф. 13:4-7). И я не могу ждать этой духов¬ной, жертвенной Любви от других; это я сам должен любить других так. Если я прихожу к Любви – я совершенствуюсь, преображаюсь в иное «я»; а совершенствуясь, выходя из тюрьмы собственного эго, я непременно прихо¬жу к Любви. Преодоление границ моего эгоизма есть подлинная свобода. Она означает общение – совершенно иного, чем прежде, характера, уровня и масштаба: предметное, развивающее, заряжающее меня и людей животворной энергией и благодатным Духом.
Прошла пора жизненных накопле¬ний, когда я лелеял своё чувство как не-движимую собственность. Соломон го¬ворит справедливо: «Лучше открытое обличение, нежели скрытая любовь» (Притч. 27:5). И следовательно, для меня наступило время любви активной, любви как созидательной человечности. Знать людей, их нужды, вкусы, потребности и мечты; словами и поступками, сочувствием и дарами, а главное – делами рук своих помогать им стать лучше и делать их жизнь счастливей и легче; вот та цель и та заповедь, которой стоит последовать и которая придаст нашей жизни вечный смысл.
Ведь если есть потребность в огром¬ной и настоящей Любви, то, значит, есть потребность жить вечно и вечно жить, – ибо разве пожелаешь любимому человеку смерти, разве пожелаешь, чтобы Любовь ваша кончилась?
Но если есть потребность в Любви, значит, есть и способность так любить. Ибо это – потребность отдавать душу, а для этого не надо никаких «техник» и орудий, как при потребности брать.
И если любишь именно так, есть и потребность дарить всегда радость другому. В чём эта радость? В творчестве для другого, творчестве, растущем из души твоей, из твоих дарований и мастерства.
Но постоянно находиться на такой жизненной высоте очень трудно: этому мешают всевозможные стрессы нашей урбанистической цивилизации. И потому надо жить на природе, надо встраиваться в природу, – конечно же, не нарушая с нею гармонии. И, кроме того, надо жить не просто наедине с одним любимым человеком, а расширять круг общения и любить всякого входящего в этот круг, то есть любить всех людей вообще: в семье, союзе семей, общине.
Итак, когда творчество твоё станет творчеством Любви, оно станет творчеством Жизни, а значит, Жизнью Вечной, ибо смысл Жизни – в Любви безграничной, которая, по самой сути своей, окончиться не может: ведь она предполагает безграничное Творчество.
Всё это означает, что творчество должно быть живым человеческим общением, – тем духовным обменом, что служит условием эволюции к свободе и плероме бытия. Эта цель подразумевает полноценное развитие каждого из нас, ибо развивать других я могу лишь в том случае, если совершенствуюсь сам; а я совершенствуюсь, когда забываю себя и живу для людей. И если облагораживание других жизней в союзе с самосовершенствованием я ставлю перед собой как осознанную задачу и ощущаю в её решении глубочайшую смысложизненную потребность, – я превращаюсь в целостного человека. Я обретаю нравственную чистоту, а с нею – душевное равновесие.
...Да, Истина проста: сущность человека – человечность. И моё лучшее «Я» – в ближнем моем. Быть полноценным и целостным человеком значит быть частичкой другого человека. Са¬мим собой я становлюсь только в любви, когда я безмерно отдаю душевное тепло всем на свете и любому, кто встретился на пути.
И все мои «муки роста», все коллизии моей личностной эволюции проистекали оттого, что я пробирался внутрь себя и вверх, к Небесам, – тогда как следовало с самого начала и на любом этапе развития сделать естественный шаг – к людям (к людям, а не к со¬циуму!). Но беда в том, что с самого начала я, не без помощи социума, был су¬ществом отчуждённым и вывернутым наизнанку. Вот почему так долго, трудно, зигзагообразно я продвигался к возвышению над собой: это был неизбежный этап моей жизни – история, которая теперь завершилась. И значит, это была всего только предыстория.
И ныне, когда я живу для людей и, наконец, становлюсь человеком, начи-нается новая эра, прорастает росток Истории, а точней – Жизни Вечной. Ибо «времени больше не будет»; не будет движения от и до – будет калейдоскопи¬чески прекрасная и всегда юная Вечность. Доселе я лишь подбирал к ней ключи, я лишь эволюционировал в Личность. Теперь же, любя всех без исклю¬чения и безвозмездно творя для них добро и красоту, я развиваюсь как сама Личность. И душа моя развивается бесконечно, изменяя и законы бытия плоти моей.
И теперь, наконец, всё моё видение мира и отношение к нему преображаются светом спокойной ясности, так что каждый мой день наполняется благодатью,  и я могу с чистой совестью подписать вслед за Брехтом его бесхитростный и мудрый «Список радостей»:

Первый взгляд поутру в окно
Снова найденная старая книга
Вдохновенные лица
Снег смена вёсен и зим
Газета
Пёс
Диалектика
Душ плаванье
Старинная музыка
Удобные башмаки
Постижение
Современная музыка
Писать выращивать
Путешествовать петь
Быть дружелюбным