Экспедиция

Folie - ce toujours un sentiment brise. Michel Foucault. "L'histoire de la folie a l'epoque classique".
Безумие — это всегда смысл, разбитый вдребезги.  Мишель Фуко. «История безумия в классическую эпоху».

* * *
Меня разбудил сигнал внутренней связи, торжественный Левитановский голос САПа: «Всему персоналу корабля собраться на мостике!».
САП – система автоматического пилотирования корабля. Она копирует мнемотические данные нашего капитана – Сергея Леонтьевича. Если честно, то САП просто нашпигована типичными решениями и приказами старшего состава, но человека она не заменит. САП не меняет запрограммированных решений.   
Капитан уже на мостике. Но он направил автоматический приказ – видимо рассчитывает новый маршрут. Людей на маленьком корабле класса Исида трое: Капитан, штурман – Мария Корс и я – инженер Леонид З. Я — странный инженер, механизмы в работе пугают меня. В моих чертежах все так стройно и подвластно мне… А в жизни … в жизни мои железяки фокусничают. Главное – они нужны.
Когда на внешне безводном Титане впервые забил гейзер, все просто сошли с ума. И вот уже три года, как мы используем их как источник тепла и энергии, обеспечивая этим добром всю пятимиллионную колонию. Хорошо, наверное, растить в парниках редкие фрукты, заниматься селекцией. Я не знаю, чем ещё… Я разрабатывал гейзерные станции. Не всех принимают в колонию. И вот… какая-то из моих железяк квакнула… колонисты позвали нас. Но я рад. Там у них теперь почти Эллизиум, только с работой…   
Работы и у меня хватает даже здесь. Когда выходишь за пределы гелиосферы, веер солнечной батареи можно свернуть только на ручном управлении, такой уж корабль. Хорошее упражнение в терпении: долго складывать зеркального журавлика из огромного зеркального листа, складывать почти вслепую.
Столкнулся в дверях каюты с дежурным техником, роботом: проверяет, слышал ли я приказ. Смешной. У него недавно сгорела возвратная речевая клемма, та, что позволяет ему понимать обращенную речь, намучался я с ней, дай Боже!
Когда уж совсем без сил, сажусь на край койки и начинаю аккуратно точить цветные карандаши. Ну, да… никаких трехмерных сенсорных инженерных панелей.
Карандаши, ватман, линейки, двадцатый век. Глупо? А мне проще думать, если все три, а то и четыре измерения я строю сам.

* * *

Вечер: уже поужинали, сижу у себя. Кот пришёл. Трётся об ноги и мурчит. Стареет друг. Раньше бегал и охотился, а сейчас все больше спит. Обещал спуститься к жене. Опять этот Зансон из головы не идет. Сын солнца. Да. Параноидальная шизофрения может возникать у очень интеллектуально и творчески одаренных. Вот тебе и Эйнштейн, и черные дыры, и теория струн, и межзвездные корабли. Но обычно… обычно эти люди легко переключаются с одного аспекта бреда на другой. Там есть своя логика, но достаточно их отвлечь, и они с той же убежденностью будут рассказывать о говорящих тумбах, что и о кораблях. А этого… не собьёшь с его пути… На чем он построил свой бред? Азимов? Бредбери? Хайнлайн? Стругацкие? Звездный путь или Звездные войны? От всего понемногу… Нет, доктор Селянин, голуба вы моя… признайте: сказка этого вашего клиента уникальна! И это ваш билет в Европу, как минимум. Он – и новая школа для вашего сына… и Бог ещё знает, что. Копать. Описывать и копать. Нет, Селянин, ты – сука… школа… Европа… а парень? Его же можно вытащить… Говорить, варьировать терапию… У него есть мать. Что ты скажешь ей? «Ваш ребенок – уникальный случай»? Хорошенькое де…
– ****ь… горячий кофе!
– Доктор, вы идете, или снова кофейничаете на ночь глядя? – Жена.
Спускаюсь в спальню. На мой страх и риск увеличу дозу Зансону. Это может быть кома, а может…
– Серёж?
– Ау?
– А Петька сегодня английский тест пишет…
– Он говорил… Я знаю… напишет лучше других опять. Это ж Петька! Весь в маму…
– Ну, хватит… Опять смеешься… Сереж, а давай в Лондон его, а? Он хотел. Там и язык будет… и его галерея тейт, будущее все-таки.
– Такое же, как тут, Наташ…
– Ну, да, Сереж… у нас тут художников с руками отрывают…
– А в Лондонах отрывают? Будет в школе при тейт учиться, и так же копии известных полотен писать. Только не на Арбате, а на Пикадили… Я понимаю, что вы оба мечтаете уехать. Ну, уедете. Ну, все уедут… И?
– Ладно. Хватит. Я просто предложила.
– Извини…
– Сам поговоришь с ним…
– Поговорю… Зай… я хотел спросить тебя… Есть мать одного моего… ммм… спишь уже. Спи….
Между потолком и стеной вижу трещину. Она разветвляется мелкими морщинами вниз. Еще хуже ситуация с крышей. Я помню. Жена обижается, пророча обрушение стропил крыши. И что ванную на втором этаже так и не доделал. Да-да, дом наш нуждается в ремонте. Я не знаю, когда решусь на это, надо найти бригаду, грузовую машину, деньги, наконец…
 Долго не могу уснуть. Наконец проваливаюсь, и вижу луну и траву, всю усыпанную прозрачными осколками звезд.

* * *

Капитан на брифинге сказал: «Там твоей работы, Лёня, на одни земные сутки. Ну, максимум, на двое. А потом – что-то вроде отпуска. Кокосовое молоко и огромные парниковые финики. Даже ребята, делающие вакцину из местного алоэ там будут… Помнишь, этого поселенца, темнокожего? Он ещё за штурманом нашим ухаживал… Так он вырастил там какие-то орхидеи, просит отвезти домой… Говорит, просто распределительный щит глючит… Вчера сад чуть не… Ладно. Ты справишься. А скоро они выучат свою инженерную команду».
Мы вышли с брифинга вместе с Корс.
– Чашку кофе? – спросила она, тряхнув своей золотой гривой.
– Маш, – я не очень кофе люблю.
– Грубиян! – на детском лице мелькнула опасная улыбка, и силуэт нашей Калипсо растаял в конце коридора.
С ней как-то забываешь о космосе. И не говорит она ни о чём особенном. Может долго рассказывать о земных нарядах, а ты, укутанный, почти спелёнатый её теплым голосом, слушаешь, как младенец. Нельзя после этого работать. «Лёня? Странный он… у него не сердце, а марсианский ледник… хотя глаза такие…» – так она говорила, я услышал.
Глаза? У меня обычные еврейские глаза. Не стоит преувеличивать. Как правило Исида обходит стороной планеты, опоясанные астероидами. Красное свечение в космическом океане, очень похоже на водоросли, а в нём плавают эти обломки чужого мира. Пусть я – другая планета. Мне не нужны искусственные спутники.    

* * *

Женщина склонилась над раковиной, полной посуды.
– Это Синцовы приходили. И ещё Лёнины однокашники. Хорошо, что ходят ко мне. С тех пор, как он там… А Николай Королёв обещал молиться. Надо же, теперь он протестантский пастырь… Кто бы мог подумать, как они все по-разному пойдут в своих жизненных путях. Помоги, Господи!
А Лёня… был чудесным мальчиком. Он же блестяще учился, закончил университет с отличием, его дипломная работа основывалась на изобретении, которое запатентовали и используют до сих при создании космических моторов. Все же у него было хорошо. И профессора пророчили ему блестящее будущее. Ну, были странности… Но ничего ужасного. А потом как-то резко стало ему хуже.
Господи! Вхожу к нему тогда, а он говорит с кем-то у стены. Я тогда подумала… по телефону… или шутит. А он… Ладно. Утри слезы! Если б они ему помогли… он был бы уже здоров. Говорил мне: «Я тебя Люблю, но я никогда не понимал тебя, мама, прости…» – я тоже не понимаю эти его формулы, графики, чертежи… но…
Однажды, лет пять-семь назад мы гуляли вечером.
– Мама, а ты знаешь, что мы видим звезды, которых не существует…
– Разве?
– Пока оттуда наших глаз достигает свет, который мы можем видеть, звезда погибает…
– К чему ты это, Лёня?
– Хочу успеть послать свет хоть кому-то, и не погибнуть…
– Что ты такое говоришь, мальчик?! Тебе ещё так долго…
– Я Люблю тебя, мам…
Женщина вытирает чистую посуду. На кухонном столе – гора квитанций.
– Нужно позвонить его врачу. Он говорил о каком-то новом виде лечения… Пусть бы он помог, врач этот. Вроде сопереживает нам, пытается что-то. Не то, что тот диспансер, где его студенты фотографировали. Как вспомню… Будто с обезьянами подопытными обращались…



* * *

Экзопланета – двойник земли Титан.  Интересно, что бы сейчас сказал о ней Пифагор. Он, говорят, называл возможную планету-двойник Антихтоном…
Помню, как на Титане ставили первые земные палатки с ветряными генераторами. Мы вылезали из своих скафандров как печённая картошка из фольги…
– Now… do you know what is it? It’s our prairie, dude… And we are pioneers… (Ну, вот… ты знаешь, что это? Это наши прерии, чувак… А мы – первопроходцы…) – сказал мне тогда Чарли Колинз. Мы оба были счастливы, как дети в песочнице.
Потом были и ночи, убивавшие холодом, и бури, застилавшие мусором и синим песком розовое небо. Был и Андрей Туманов, сорвавшийся с местных скал. Все было потом. Но знаете, что? Счастье абсолютно нового – оно не исчезло никуда. Титан не был пустыней. Просто тут не было ни Египта, ни пирамид, ни библиотек, ни домов… Все это могли построить и создать мы сами. Мальчишки и девчата, мы стали Царями, фараонами, создателями нового, ещё не рожденного мира – мира, ни на что не похожего. Этим хотелось жить. И мы жили. И теперь живём.
Мы пользовались земным календарем. Через месяц провели конкурс красоты, но наши девчонки смутились, и в нем победил тонкий ветвистый кустарник, всегда занимавшийся оранжевым пламенем на восходе титанического солнца, но никогда не сгоравший…
- Thy I’m I God Lord of Israel… (Се Я Господь Бог Израилев…) – пробасил Колинз, ошалевший от этого файер-шоу. И хотя мы просили его так не шутить, кустарник все равно обозвали неопалимой купиной и Моисеевым кустом. 
Гравитация на Титане не позволяла рыть каналы. Серая сухая почва, едва расступаясь от наших усилий, снова затягивала свои раны. Решено было создать канал по всей длине мгновенно при помощи ультразвукового удара, ультразвуком же удержать края, пока не установят титановые сваи. Я помню, как, дрожа и потрескивая, по телу Титана прополз, оставляя наш невидимый змей, как хлынула в новое русло освобожденная из недр река. Нравилось ли планете это самоуправство? Титан мог уничтожить нас одной из своих безумных гроз или похоронить в свежем разломе, как первую метеостанцию. Он мог. Но не сделал этого.
Здесь нет кричащего разнообразия собственных животных и растений, потому что вод внешних почти нет. Но есть ещё два чуда. Мы назвали их папоротник-телепат и летучий кот.
Первый – внешне бесцветен, но достаточно представить любой оттенок, как титанический куст окрашивается в него. Страх, тоска или агрессия, учуянные папоротником, снова заставят его потускнеть. Я представил как-то цвет волос Марии Корс: папоротник расцвел оттенками золотистой карамели. Позвал Машу, чтоб сравнить. Очень похоже! Она фыркнула, обозвала меня доморощенным ландшафтным дизайнером. Но, глядела на меня, улыбалась. Я ей тоже улыбнулся.
А вот летучий кот… размером он и впрямь схож с небольшой домашней кошкой. Отличают его только куцые лапки, тонкий острый хвост и увесистые мохнатые крылья. Когда нам повезло поймать такого летуна, мы разглядели пятнистую морду, острый носик и глаза, похожие на ежевику. На удивление он не сопротивлялся, только удивленно вертел головой на все триста шестьдесят градусов, от него густо пахло чесноком, хоть хлеб натирай. Безобидное существо. Хотелось бы понять, сколько их, чем питаются, как живут. Нам нравится их дом.

***

Пятница, здесь на танцполе – почти как в космосе: всё сверкает и вращается. Парни и девушки в каких-то диких цветных скафандрах, искусственный свет играет веером стального оперения. Я опять стою неподвижно, среди всей этой публики. Танцевать – это просто: сердце вздрагивает в такт битам и движет твоим телом. Ты становишься маленьким сверкающим смерчем.
 Но почему я стою неподвижно?
– Ей, мать! Проснись! Тут танцуют! – Анька ржёт надо мной.
– Давай отойдём, – прошу я.
Мы стоим на улице снаружи. Анька всегда говорит, что кругом одни психи. Что она знает о них. У нас в клинике одна женщина ищет в стенах прослушку. Обычная. У нее два сына. Она верит, что за ней следят, следят все.
– Анька, слушай, выбери из этого ряда то, что считаешь лишним: зонт, фуражка, пистолет и барабан.
–  Машенция! Я вытащила тебя оторваться! А ты опять… опять в своей голове! Ну… предположим, зонт.
– Почему??
– Зонт военным не выдают.
Хм… Ну, дела… Наш доктор иногда предлагает сделать этот ментальный тест. Здоровый человек исключает зонт, больной чаще всего выбирает фуражку, говоря, что фуражка не издает звуков! Анька, ты в перспективе могла бы занять место в нашем отделении, стать Марией Антуанеттой, чашкой с чаем или еще одной участницей экспедиции на Титан. Э, нееет. На Титан я её не пущу.
– Ну, подруга, рассказывай, как дела, что происходит в жизни? – Анька не унималась в своем оптимизме.
А о чём ей рассказывать-то? Я в клинике уже пять лет. Но тот парень… Инженер, кажется… «Вы прекраснее, чем Решение Керра» – ничего себе, комплимент. Глупость…, а мурашки по спине… Даже стало стыдно, что я не знаю ни про Керра, ни о том, что и зачем он решил…
Инженер из восьмой. А может он физик? Когда я вхожу, он меняется в лице. Иногда мне кажется, что он меня боится, а иногда… Тьфу! Ну, нет… он же ненормальный! Чёрные, огромные глаза, как маслины…, и я ведь на работу стала ходить иначе… Из-за него?
– Подруга… ты сама рехнёшься так со своими психами.
– Они не мои, Ань, и они не врут. Никогда. Сумасшедшие никогда не врут, понимаешь? Их люблю – это люблю, а боюсь – значит боюсь.
– Ну, канэшно! Сегодня люблю, а завтра ты станешь тамагочи… или фейхоа…Милая! Они психи. Психи. От них всего можно ждать. А этот твой из космоса… я только о нем и слышу. Ты что … в него?
– Прекрати!
– О, Боже! Бедная!
– Аня! Вот, что я делаю? Кто я? Мне двадцать пять. Я – медсестра. Я вижу людей, которые… их нельзя вылечить. А их используют как тему диссертации, студенты снимают их на телефон, так, как будто это макаки в зоопарке…
– Ну да. Давай дружно сойдем с ума! Ага? Я, кстати, и пригласила тебя с ума сойти по-настоящему. Выпить, познакомится с кем-то…
– Раз в две недели с кем-то, как ты?
– Сволочуга ты, Маш! Лучше честно уметь развлекаться, чем запариваться на всём, как ты! Да… эти мальчики так… одноразовые, но зато мне хорошо. Все честно. Я – женщина. И хочу, чтоб и ты вспомнила, как это…
– Я тоже женщина. Я, Ань, штурман корабля Исида – Мария Корс…
(Нет, на корабль я тебя, дорогая моя, не пущу… Эта мысль меня не отпускает).
– Ань, дай презерватив.
– Да иди ты… психичка ненормальная… я тут для нее, а она…
– Не, я серьезно, дай одну штучку. Ну… мне надо.
– Ты серьезно?? Посмотрите-ка не нее! Святоша наша…
Анька продолжала весело стебаться. Но мне вдруг невыносимо захотелось иметь такую возможность. Нет, я не буду приставать к пациенту. Конечно, нет! Этика, мораль, безопасность, наконец. Но можно же просто помечать, повертеть в руках маленькие символ того, что мы можем с инженером…


* * *

Как-то я спросил Чарли, о том, зачем мы на Титане? Парень нахмурился, и, погладив бороду, заговорил:
– Начать заново? Устроить тут, типа, Землю номер два? Свободную от нашего цивилизационного дерьма? Чистую и открытую вам – русским, американцам? Бразильцам? Чтоб сделать Эдем? Чушь собачья, брат! Эдем не делают. Он просто растет, типа, сам. А мы можем возненавидеть друг друга вдруг, понастроить чертовых бастионов. Белые против нигеров, иудеи против мусульман и еще кто-то против кого-то. Мы можем все сожрать, выкачать, украсть, загадить. Но есть то, чего мы не можем. Мы не можем не работать. На земле тоже работы по горло. Но там от нее бегаешь. Отпуск. Профсоюз, болезнь, депрессия, вспышка на солнце. Тут не до отговорок, здесь нет Шабата, поста, и Пасхи. Но сам Господь смотрит тебе в глаза и говорит: «Я дал тебе целую, новую планету! Делай что-нибудь, засранец! И уж лучше бы это что-нибудь было посерьезнее домика с оградой! Будь достоин нового! Желай Большего! Вперед и выше, мать твою так!»
– Ты не похож на Льва из Нарнии! – засмеялся я.
– Заткнись! – буркнул он, смутившись. – Помнишь, сдох летучий кот? У нас бы он сгнил, стал удобрением, нефтью, метаном. Потому что люди даже смерть заставляют служить своей выгоде. А тут его останки иссохнут, сгорят на солнце, и ветер унесет то, что осталось. На Титане все по-настоящему. Мы тут работаем. Пошли, там вчера ваши какой-то фрукт вывели. Смесь местного кислого плода и земных яблок. Посмотрим, может ребята из Дерри уже намострячились гнать из этого фрукта чудную выпивку? Ирландцы, чтоб их черти взяли!

* * *

Одним земным вечером я рисовал Титан. На серо-голубой вязкой земле под моим дрожащим перышком послушно проступали трещины. Разбросала свои четыре локатора-отражателя, горящая и почти звенящая под расплавленным розоватым светом наша «Чебурашка» – Станция Титан А. В одной из палаток кто-то разбил кокос. Этот рисунок и теперь бы стоял передо мной, но на изумленную бумагу свалилась гигантская как осьминог клякса… Нет. Она тарантул. Огромным пауком она ползет на меня. Этот паук вырос теперь в небе со стороны третьего иллюминатора. Исида жалобно вздрогнула. Черная дыра? Меня трясет… бьёт озноб. Какого? Какого черта умолк САП? Где все? Где капитан? Бежать. Куда? Просто бежать… Где я? Бежать…
– Лёня… Леонид Зансон! – голос как сквозь вату, это наш кэп. – Вы узнаёте меня? Знаете, где Вы?
Черт меня… головокружение. Какая странная каюта. Белая. Мой рисунок. Расчеты. Чем это воняет. Хлор? Господи. Что это за вспышки.
– Его сейчас вырвет, – капитан спокоен.
– Сергей Леонтьевич… – отплевываюсь, – Где я? Почему на вас этот халат? Это вечеринка… Исида встретилась с чёрной… мы все…
– Успокойтесь.  Вы инженер Леонид Георгиевич Зансон. Я ваш врач…
– Да, кэп… Сергей Леонтьевич…
– Сергей Леонтьевич… дальше…
– Что?
– Как моя фамилия?
– Ваша фа… я не знаю…
– Моя фамилия Селянин. Я Ваш лечащий врач.
– Мой… кто? Капитан. Это не смешно. Этого…
– Вы поступили к нам… три года тому назад…
– Пос… тупил…
– Вы в клинике.

* * *

Никто не помнил того, как «Титан» сорвался со своей искусственной орбиты. Станцию унесло, как ветром уносит сухой лист. Впереди в темноте её ждало зияние зевающего Ничто. Звёзды рождаются из мрака, когда неуловимый нами звук оставляет в нём следы, словно упавший камень – круги на воде. Листик «Титана» уплывал в этот мрак, и тонкий свиток пространства почти незаметно сворачивался вокруг него.
Лёжа в своей каюте, инженер видел старую больничную палату. В белом халате над его скованным кататонией телом стояли Мария и капитан.
Они смотрели так, словно знали, что исчезнувшие с экранов всех радаров, вместе с ним сейчас летят прямо к сердцу будущей звезды, свет которой может быть виден кому-то прямо сейчас. 


Рецензии