Как я провёл эту жизнь. Часть 2. Школьные годы

Глава шестая. ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ.
 
В школе, в отличие от раннего детства, я отнюдь не был бойким, а скорее, стеснительным, смирным и старательным, но в меру самолюбивым. Первые годы учился на отлично. В третьем классе ребята под впечатлением книги Гайдара выбрали меня Тимуром, и мы собирались в нашем дворе, в дровяном сарае, вынашивая грандиозные планы. Но тем дело и кончилось. Найти реальный фронт для приложения тимуровской энергии нам не удалось. Строго-то говоря, мы не больно и искали.
 
Во дворе я подружился с ровесником из соседнего подъезда Аликом Шаповаловым. Тогда мы оба были Аликами, но потом он возмужал и оказался, в отличие от меня, Олегом. А пока, выучив уроки, мы играли «в ножички», бросая перочинный нож в очерченный на земле круг и прирезая себе очередной сектор, или «в голы», перекидываясь через двор теннисным мячиком и ловя его руками. А то ходили к дому Эдгарова одноклассника Вадика Чичкова кататься на лифте или гуляли с разговорами по длинному «каналу». Каналом мы называли канализационный сток под дощатым настилом, проходивший по соседнему пустырю и тянувшийся в отстойник в низовьях Даугавы. Аромат там был, конечно, не цветочный, зато осенью на окрестных огородах можно было перекусить морковкой или брюквой.
 
Пару раз во время весенних каникул мы с родителями ездили на неделю в санаторий Кемери. Жили в шикарном, белом, как большой теплоход, главном корпусе. Красивые интерьеры, тишина, ковры, культура, обслуга, вкусная кормёжка на убой... Рядом дремучий лес с благоустроенными дорожками, симпатичная речка, минеральные источники с серной «омолаживающей» водой. На речке было два мостика, с одного мы с Эдиком спускали флотилию бумажных корабликов, а с другого, когда они подплывали, расстреливали их снежками.
 
Время текло хоть и не быстро, но неумолимо, и вот уже шестой класс. В том году я часто болел простудами и пропустил много уроков. Такие болезни мне не были в тягость, скорее, наоборот. Лёжа в постели, я с упоением читал книжки, а, устав читать, брал толстый альбом с песнями Блантера и распевал их подряд или по выбору. Если не знал мотив, на ходу сочинял сам. Но много песен я знал наизусть и, помимо постели, распевал их в ванне во время мытья. Среди любимых – «Раскинулось море широко», «По диким степям Забайкалья», «Прощайте, скалистые горы», песня варяжского гостя из оперы «Садко» («О скалы грозные дробятся с рёвом волны»), песня Никиты из оперетты «Холопка» («Коль влага в чарах пенится»)... Любил и неаполитанские песни, такие как «О, отворись окошко», «Скажите, девушки, подружке вашей»...
 
А в феврале на фоне простуд у меня обнаружили бронхоаденит и на весенние каникулы отправили вместе с братом в местный детский лёгочный санаторий в местечке Инчукалнс. Там мы ходили на ингаляцию в таинственное помещение, где были и другие люди, но из-за густого тумана никого не было видно, только слышно покашливание. А на май мне дали путёвку в Крым. По этому случаю весенние экзамены, которые тогда проходили ежегодно, мне  перенесли на осень.

В Крым мы поехали вместе с папой, который взял отпуск и получил путёвку в санаторий в Кореизе. В Москве перекантовались у Маклаковых. К тому времени по Москве я так соскучился, что бредил о ней во сне и наяву, хотя уехали оттуда мы всего шесть лет назад. Правда, для детства это очень много. Вот и освежил я свои детские впечатления, а заодно пошлялся по магазинам, закупил диафильмов, которых, в отличие от Риги, тут было пруд пруди. Потом сели в самолёт и прилетели в Симферополь, откуда долго и нудно ехали на такси по сильно петлявшей горной дороге.
 
Крымский детский противотуберкулёзный санаторий назывался «Москва» и располагался в Симеизе, на просторной прибрежной территории с уклоном к морю, в двухэтажном корпусе с большой верандой, на которой и были расставлены наши кровати. Он слыл «вторым Артеком», но до «первого» ему было далеко, хотя бы по размерам. Это был обычный пионерский лагерь с подъёмом и отбоем, с линейкой, зарядкой, коллективным купанием, послеобеденным «тихим часом» и обязательными страшными историями на ночь. Никаких лечебных процедур я не помню, как и дальних походов и экскурсий. Главным развлечением была кинопередвижка, приезжавшая раз в три-четыре дня. Когда нам дважды не привезли обещанный фильм «Георгий Саакадзе», в обиход вошла поговорка «А гэ-сэ не хэ?»

Лагерь делился на отряды, которые ходили строем по окрестностям, трубили и барабанили. Но больше шалили, разве что не хулиганили. После отъезда нашего лихого барабанщика меня поставили на его место, поскольку я учился в музыкальной школе, хотя и не по классу ударных. Тем не менее, справлялся я хорошо, на вечерней линейке неоднократно получал благодарность и даже титул «лучшего пионера отряда».
 
А однажды ко мне приехал папа, отдыхавший поблизости, в Кореизе, в шикарном дворце «Дюльбер», и мы с ним прогулялись за пределами лагерной территории, что категорически возбранялось. Кто-то нас засёк, и в результате я был разжалован из барабанщиков и оставлен на сутки без трусов, а значит, целый день валялся в постели. Зато в лагере я подружился с двумя хорошими ребятами, хотя по дому сильно скучал и часто писал письма. «Вот бы сюда нашу дачу», – говорил я папе. – «У тебя губа не дура», – смеялся он.
 
Много позже я изменил своё мнение. Дача стоит нормально. Правда, в Крыму рядом горы, зато в Юрмале поблизости хороший город. Там тёплое море, но тут тоже море, хоть и прохладное, зато с шикарным пляжем, которого там нет. Тут море мелкое, и условия для купания гораздо лучше, чем там. А ещё тут протекает большая река, которой там тоже нет. Тут бывает дождливо и прохладно, а там бывает несусветная жара. Тут надоедают комары, а там кусаются москиты. Один меня укусил так, что я три дня ходил с заплывшим глазом. Везде свои преимущества и свои недостатки, и грешно рассуждать по принципу «там хорошо, где нас нет». Это прибалтийские националисты язвят: «Точно. Хорошо там, где вас нет». На самом деле хороши или плохи только мы сами со своими неуёмными запросами и неуживчивыми характерами.

Когда я вернулся домой, то губить лето на подготовку к осенней переэкзаменовке не захотел и остался в шестом классе на второй год. Стало быть, попал в новый, незнакомый коллектив. Лишь одна девочка, Таня Короткова, была мне знакома: в начальной школе мы были одноклассниками, но она тоже где-то притормозила. А учиться теперь стало гораздо легче. Иные удивлялись, что за диво: второгодник и почти отличник! А я удивлялся им: что тут странного, когда повторно изучаешь одно и то же, а все изложения, сочинения и решения домашних заданий есть в прошлогодних тетрадях.
 
Свободного времени стало больше, и я зачитывался книгами. Кроме неплохой домашней библиотеки, папа ежемесячно привозил с работы кипу свежих книг местного издательства. Их покупка наряду с облигациями трёхпроцентного займа вменялась в партийную обязанность. Каждую прочитанную книжку я заносил в специальную тетрадь с пометкой «понравилась», «не понравилась», «очень понравилась». Ещё и подчёркивал одной, двумя или тремя линиями. Применял даже и волнистую, и пунктирную линии. Жаль, что эта тетрадь не сохранилась, и теперь все прочитанные книги вспомнить уже невозможно.

Но многие помню. Была у нас детская книжонка про Евпатия Коловрата, русского богатыря времён татаро-монгольского нашествия. Когда в школе нам задали написать былину, я взял его в качестве героя своего опуса.

То не гром гремит над лесом тёмныим,
То не молнии сверкают над долиною,
То не тучи грозовые надвигаются,
То татарские войска по степи движутся…

Это начало. Среди сохранившихся школьных тетрадей эту былину я тоже не нашёл. Помню лишь отрывки.

Но отбил предатель-князь удар Евпатия
И занёс над ним кривую саблю острую.
Рассёк шлем и буйну голову Евпатия.
Погибал Евпатий от удара страшного...

Князь живым хотел к Батыю привезти его,
Соскочил с коня и подбежал к нему,
Но Евпатий умирающий,
Навалившись, задушил его.
 
А концовка такая:

На мечи свои скрещённые булатные
Положили воины Евпатия,
Понесли они его-то из шатра в Рязань,
И пред ними расступилось войско ханское.

За былину я получил пятёрку и одобрение класса, поскольку её зачитали вслух. Кроме былин, я сочинял издевательские стишки по программе обучения. Вот, например, к «Евгению Онегину»:

Татьяна русскою душою
Любила русскую природу,
Да и вообще была отроду
Оригиналкою большою.

Но с ней промашка приключилась:
За князя вышла замуж вдруг,
И в результате получилось –
Остался с носом Женька-друг.

Ещё сочинял эпиграммы на писателей:

Радищев был примером нам:
Он с крепостничеством сражался.
Его гоняли по тюрьмам,
И под конец бедняга сдался:

Запасся с горя мышьяком,
И в рот пошла сия отрава…
«Он был мятежником, и в том
Его немеркнущая слава!».

*   *   *
Иван Андреевич Крылов
Был баснописец и повеса,
Писал он басни про ослов
И был значительного веса.

Народ  он в баснях прославлял,
Его пороки восхвалял,
И вам скажу без громких слов –   
«В народе жив всегда Крылов!».
 
*   *   *
Жуковский малый был мудрец:
Не спорил с властью и не дрался,
И обязательно мертвец
В его балладах появлялся.

Обычно спал его герой
И под конец вдруг просыпался,
И от баллады от такой
Никто ума не набирался.

К Жуковскому я прицепился всерьёз:

«Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали».

«Вечерок – башмачок». Разве это рифма? Рифма – это созвучие. Рок и чок – где же тут созвучие? Явно не для музыкального слуха. А «гадали – бросали»? Тоже не лучше. Для хорошей рифмы желательно, чтобы согласные перед ударной гласной совпадали. Бывают рифмы более сложные, но речь здесь не о них. А я на этом примере стал упражняться в рифмоплётстве применительно к девушкам разной социальной принадлежности. Вот что получилось.
 
Девушки-комсомолки:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали,
Что с гаданья будет прок,
Даже и не ждали.

Школьницы-прогульщицы:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали
И назавтра на урок
Сильно опоздали.

Отстающие ученицы:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали,
Был учитель очень строг – 
Физику не сдали.

Любительницы  поесть:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали
И с капустою пирог
Салом заедали.

Любительницы  выпить:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали
И, согревши крепкий грог,
Хорошо поддали.

Олимпийские спортсменки:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
«За вчерашний кувырок
Нам дадут медали?»

Гадальщицы на спичках:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали,
Запасли дровишки впрок,
Разложили костерок,
Подпалили хуторок…
А потом рыдали.

Подружки хулиганов:

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
«А за что столь долгий срок
Нашим хлопцам дали?»

Учитесь рифмовать, тов. Жуковский! За авторство не цепляюсь – пользуйтесь, рифмоплёты.
 
Но хватит стишков. Продолжал я и рисовать свои комиксы, и они становились всё длиннее и красивее. Но именно поэтому с ними пришлось «завязать»: они стали отнимать слишком много времени. Рисование мне давалось легко, и я увлёкся копированием картин со стены или с журнальных репродукций – сначала акварелью, а потом и масляными красками.
 
А с шестого класса мы с братом уже активно занимались фотографией: снимали людей и пейзажи, проявляли плёнки, увеличивали и печатали снимки. Сначала использовали папин старенький «Кодак», потом купили «Комсомолец», ещё позже «ФЭД», «Зоркий», «Зенит»… Конечно, регулярно покупали плёнки, фотобумагу, порошки с проявителем и фиксажем, жидкости для колерования и глянцевания отпечатков…
 
Летом мы катались на лодке и велосипедах, зимой – на лыжах и коньках. Стадион «Динамо», на котором располагался каток, тыльной стороной выходил на нашу улицу, и я частенько шёл туда из дома прямо в коньках, цокая по ступенькам,  а там – через улицу и через забор.
На катке я как-то столкнулся со встречным конькобежцем и сорвал локтевой отросток правой руки. В больнице его пришили серебряной ниткой на место, а руку я долго ещё ходил греть озокеритом, клюя носом над томом Вальтера Скотта, и полуслепой массажист разрабатывал сустав для восстановления сгибаемости локтя. Но гранату с тех пор я бросал неважно.
 
Про гранату я вспомнил потому, что она входила в нормативы ГТО («Готов к труду и обороне») с тремя ступенями: I, II и III. А эти нормативы, как и перед тем БГТО, были обязательными к выполнению на занятиях по физкультуре. Сдавал я их довольно легко, бегал быстро, прыгал далеко и высоко, плавал хорошо. По канату влезал под потолок спортзала, подтягивался пятнадцать раз, отжимался сорок. Разве что на кольцах, турнике и коне сложных упражнений мы не выполняли. На брусьях работали, но там проще. И лихо прыгали с разбега через «козла».
 
На стадионе зимой мы смотрели хоккей, а весной и осенью – футбол (летом, как помнит читатель, мы жили на даче). Наше рижское «Динамо» обычно выигрывало, но футбольный поединок с московским «Торпедо», проходивший под дождём, закончился вничью 1:1, а когда приехал ЦДКА, нам и вовсе не поздоровилось. Их вратарь Никаноров выходил из ворот почти на середину поля, где стоял и скучал, пока армейцы наседали на наши ворота. Тогда мы продули 0:4.
 
Водил нас папа и на рысистые бега. Ипподром тоже был недалеко от дома. Денежных ставок, конечно, не делали, но за любимых лошадок болели. Потом я прослышал, что на ипподроме всё куплено, и потерял к нему интерес.

От простоты ли школьного обучения, от романтических ли книг или просто по недосмотру властей я влюбился в одноклассницу. Почему-то одна какая-то девчонка вдруг начинает тревожить. Почему? Вопрос. Симпатии-то у меня были всегда, но тут случилось нечто посерьёзнее. Помимо школы, мы с ней встречались на катке. Многие помнят, в какое счастье превращалась случайная встреча, а простое прикосновение или долгий взгляд тайной подруги вызывали трепет сердца более сильный, чем впоследствии даже полноценные радости в объятиях прекрасных дев. Конечно, мы подлавливали друг друга на проявлениях неравнодушия, но отношений не выясняли, не говоря о признаниях. В ранней юности ведь всё так таинственно, трепетно, многозначительно…

Это чувство пронизывало всё вокруг. ОНА растворялась в нём и растворяла в себе весь мир. Вся жизнь преломлялась через неё. В книгах, фильмах и песнях я находил следы её образа. На запястье нацарапал бритвой две буквы – КШ, которыми зашифровал её инициалы. Друзья сопереживали, но даже им я её не рассекречивал.
Как-то ребята в классе мне доложили, что видели у неё мою маленькую фотографию, которая у меня пропала. Тогда я напечатал такую же, вырезал её таким же овалом и невзначай показал ей. Меня вознаградило её откровенное смущение. Пару раз я отважился пригласить её в кино, но явной дружбы между нами не было, мы не общались в классе и не «провожались» после школы. 

А когда в школе организовали курсы бальных танцев, я записался, как только узнал, что записалась ОНА. Правда, это было уже в восьмом классе. И мы с ней разучивали и танцевали па-де-патинер, па-де-грас, па-де-катр, па-д;эспань, польку, краковяк, мазурку и, конечно, вальс. А начиналось всё с венгерки Шварца, под которую мы катались на катке и которая осталась в сердце гимном первой любви. А когда её принимали в комсомол, я, бывший уже членом бюро, задал ей каверзный вопрос: кто является президентом США? Каверзным он был потому, что президента там недавно переизбрали. Она подумала и сказала: «Трумен». А на самом деле уже был Эйзенхауэр. Как я её подкузьмил! Ничего, приняли.

К выяснению отношений я не стремился, опасаясь, что оно разрушит их хрупкую гармонию. Любой напор здесь казался мне неуместным и даже глупым. Позже по мотивам этой романтической истории я написал аж два рассказа, один из которых был вполне правдивым, а другой выдуман от начала до конца.

Но это я уже забежал вперёд. Бегать полезно, но вернёмся в шестой класс. Кроме возлюбленной, там у меня, как и в крымском лагере, завелись два закадычных друга, с которыми мы образовали союз трёх мушкетёров. Атосом был Юра Столбоушкин, Портосом – Володя Путилов. Ну, а я, стало быть, звался Арамисом. Был там и капитан мушкетёров Тревиль в исполнении Лёвы Крючкова. А вот д;Артаньяна у нас не было вовсе. К новогоднему школьному маскараду мама пошила нам мушкетёрские плащ-накидки с крестами, хотя на самом деле никакой формы у тех мушкетёров вроде бы и не было. Но мы уже привыкли к ней по книжным иллюстрациям и кинофильмам.
 
За отсутствием гвардейцев мушкетёры дрались между собой. Наши поединки на спортивных шпагах, которые мы раздобыли, до смертоубийства не доходили, но травмы бывали. Однажды рапира угодила мне в раскрытый рот, в другой раз рядом с глазом, в третий вонзилась между большим и указательным пальцами, откуда жирно хлестанула кровь. Последний случай, правда, уже из институтской жизни. Фехтование, как всякое искусство, требует жертв, особенно, если на рапире нет гарды, на голове шлема, а в голове мозгов.

Штудирование игры на пианино к тому времени мне надоело, я бросил занятия, но к музыке не остыл и увлёкся аккордеоном. Мне нравилось его звучание на довоенных немецких пластинках и в аккомпанементе у тех же Лещенко с Утёсовым. Вообще, было у меня тогда три мечты: винтовка, лодка и аккордеон. Сбылись они постепенно в обратном порядке. Сначала я играл на чужом детском аккордеоне, а когда родители увидели, что я увлечён всерьёз, купили в комиссионке «Weltmeister», и со временем я стал играть в школьном оркестре.
 
В качестве лодки у нас появилась подаренная Тринклером байдарка, к которой мы пристроили мачту с парусом. Держали её в гараже писателя Юлия Ванага на берегу реки, в километре от нашей дачи. Помимо байдарки, там стояла привезённая писателем из Канады красивая зелёная пирога, по-нашему «каноэ», на которой мы тоже пару раз прокатились. Этот гараж, точнее, эллинг, мы постепенно «приватизировали» и впоследствии, став заядлыми любителями водных путешествий, разместили там своё туристское хозяйство.
 
Малокалиберная винтовка ТОЗ-8 была приобретена к моему шестнадцатилетию с помощью двоюродного брата Володи (того самого), в то время работавшего в милиции. Из неё мы стреляли в саду с 25 метров по пивным пробкам, а в лесу я стрелял ворон, которые со своим противным и враждебным карканьем были мне откровенно неприятны. К тому же в охотничьем обществе за них платили по два рубля как за вредителей, разоряющих гнёзда и не брезгующих порой склевать зазевавшегося птенчика.
 
А однажды я подстрелил и куда более красивую птицу – сойку, нахально поедавшую наши ягоды. Она оказалась окольцованной, я снял кольцо и отправил по указанному там адресу. Вскоре пришёл ответ с благодарностью и информацией о весьма отдалённом месте её кольцевания. Стрелять я насобачился неплохо, получил третий разряд и в тире с его лёгкими ружьишками форсил, стреляя по мишеням с одной руки.

Увлечения увлечениями, а учёба отнимала всё больше времени. Шёл седьмой класс, за ним восьмой, и это, в отличие от шестого, уже были для меня нехоженые тропы. С восьмого класса обучение стало платным, и мы занимались уже в новой, 13-й средней школе. Ах, эти ароматы новой, с иголочки, школы, новеньких учебников и тетрадей! До сих пор эти запахи, как машина времени, всплывая, переносят меня в далёкое детство. А как звенит звонок! Он всегда один и тот же, но почему перед уроком он звенит так строго, а в конце урока – так весело? Загадка.
 
Новая школа привнесла в нашу жизнь и новых учителей, и новую классную руководительницу, Галину Моисеевну – молоденькую, прямо со студенческой скамьи, хотя уже и замужнюю. Преподавала она русский язык и литературу. Нрав у неё был приятный, удачно сочетающий строгость с душевностью, и постепенно в неё влюбились многие мальчишки. Ну, не то чтобы влюбились, но явно симпатизировали. Да и я не без удовольствия смотрел на её стройные ножки на высоких каблучках, когда она прохаживалась в проходе между рядами парт. А девчонки стали делиться с ней своими девичьими проблемами, как с подружкой.

Школьная подготовка тех времён была посолиднее нынешней. Из предметов мне больше всего нравилась история, но здесь я хочу остановиться на литературе. По программе мы много читали классиков, писали изложения и сочинения, а сверх программы вообще читали взахлёб.
 
Интересовали меня не сами книги как произведения литературы, а описанная там жизнь с её удивительными поворотами. Будучи эмоциональным и впечатлительным юношей, я с головой окунался в сюжет и вживался в героев, представляя себя на их месте. Когда их жизнь поворачивалась жестоко или обидно, хотелось вмешаться и навести порядок, а когда «наши» побеждали, душа ликовала. Больше всего, естественно, мне нравились жанры путешествий и приключений, где можно было ощутить себя в необычных и опасных ситуациях.

Среди авторов прочитанных мною книг были и французские романисты – Жюль Верн, Виктор Гюго, Эмиль Золя, Александр Дюма, Оноре Бальзак, Проспер Мериме, Ги де Мопассан, Стендаль, Анри Барбюс… И английские – Вальтер Скотт, Артур Конан-Дойль, Томас Майн Рид, Даниэль Дефо, Гилберт Честертон, Роберт Стивенсон, Джонатан Свифт, Джером К.Джером... И американские – Эдгар По, Фенимор Купер, Марк Твен, Джек Лондон, Теодор Драйзер... Потом ещё были сборники национальных детективов – английских, французских, американских, сборники коротких рассказов… В те годы ближе других по духу мне были Александр Дюма и Джек Лондон. У Дюма захватывали приключения мушкетёров и графа Монте-Кристо, у Лондона - золотоискателей на Аляске.

Среди любимых был и Фенимор Купер с его Зверобоем и индейцами, и Теодор Драйзер, особенно его убедительная и душещипательная психологическая драма «Американская трагедия», где я остро переживал за всех участников злополучного «треугольника» - за Клайда, Роберту и Сондру.
 
Сочинения же таких писателей, как Анатоль Франс, Гюстав Флобер, Марсель Пруст, Ромен Роллан, Чарльз Диккенс, Джон Голсуорси меня не увлекали, воспринимались как унылая скукотища и тягомотина. Описание невесёлой жизни, такой, как она есть, без сложных интриг, поворотов и приключений, копание в нездоровой психике наводили тоску. Быть героем таких историй не хотелось даже в воображении.
 
Не могу не упомянуть итальянца Рафаэлло Джованьоли с его «Спартаком». Читал его с увлечением, хотя эта подробная книга, скорее, для взрослых. Ещё позже мне попались книги чешских путешественников Ганзелки и Зикмунда: «Там, за рекой, – Аргентина», «От Аргентины до Мексики», «Меж двух океанов», «Африка грёз и действительности»… Не хуже были и книжки польского путешественника Аркадия Фидлера: «Канада, пахнущая смолой», «Зов Амазонки», «Рыбы поют в Укаяли», «Тайна Рио де Оро»… Не остались без внимания и такие путешественники, как Джошуа Слокам, Ален Бомбар и Тур Хейердал. «Ничего себе, – думал я обо всех этих счастливчиках, – выбрали профессию! Мне бы так. Катаются по всему свету за казённый счёт, описывают свои приключения и ещё гребут денежки за публикацию!»

Попадались и русские книги про путешествия: «Водители фрегатов» Николая Чуковского, «В лесах Урала» Ивана Арамилева, «В дебрях Уссурийского края» и «Сквозь тайгу» Владимира Арсеньева… В Дерсу Узала я был влюблён не меньше, чем в куперовского «Зверобоя» Нэтти Бампо.
 
В почёте были и «Лесная газета» Виталия Бианки, и рассказы Павла Бажова, и другие книги отечественных авторов: «Чапаев» Дмитрия Фурманова, «Железный поток» Александра Серафимовича, «Как закалялась сталь» Николая Островского, «Молодая гвардия» Александра Фадеева, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, «Белая берёза» Михаила Бубеннова, «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева, «Кортик» и «Бронзовая птица» Анатолия Рыбакова, «Старая крепость» Владимира Беляева, а ещё «Тайная схватка» и «Зелёные цепочки» Германа Матвеева, «Военная тайна» и «Записки следователя» Льва Шейнина…
 
Любил я Аркадия Гайдара, больше всего «Школу», но хороши и «Тимур и его команда», и «Судьба барабанщика»… «Чук и Гек» мы с братом читали, словно это написано про нас, так тонко и точно подметил автор характеры и отношения двух братишек. Потом их заменили столь же близкие нам по духу Том Сойер и Гек Финн. С наслаждением читал я «Два капитана» Вениамина Каверина, особенно про детство и школьные годы. Чувствовалось, что это не выдумано, а написано с натуры, как и «Школа» Гайдара. А потом зачитывался «Хождением по мукам» Алексея Толстого и «Педагогической поэмой» Антона Макаренко… Да, много жизней я прожил вместе с героями самых разных книг.
 
А «Порт-Артур» Александра Степанова, «Даурия» Константина Седых, а рассказы Александра Куприна и Константина Станюковича, а фантастика Александра Беляева, Валентина Иванова, Владимира Немцова, Ивана Ефремова, того же Алексея Толстого, Николая Шпанова… Его увлекательная «Тайна профессора Бураго» печаталась отрывками в журнале «Красноармеец», затем вышла отдельными брошюрами, а ещё позже была издана в виде дополненной книги «Война невидимок». Осилил я и два его толстых романа на политические темы – «Поджигатели» и «Заговорщики».

Думаете, это всё? Как бы не так. Вот ещё навскидку: «Чингисхан» и «Батый» Василия Яна о монгольском нашествии, «Возмутитель спокойствия» Леонида Соловьёва о Ходже Насреддине, «Опасный беглец» Эммы Выгодской о восстании сипаев в Индии, «Дети горчичного рая» Анны Кальма об американских подростках... Ещё? Пожалуй, хватит на первый раз.

Конечно, читал я и Вилиса Лациса, и не потому, что мы жили в его квартире. Его книги мне нравились. Тут и «Сын рыбака», и «Бескрылые птицы», и «К новому берегу», и «Потерянная родина», и «Буря», и рассказы...
 
Из малой прозы я особенно любил истории с неожиданной развязкой. Они показывали, как жизнь преподносит сюрпризы вопреки ожиданиям и намерениям героев. В моих глазах это всегда отличало суровую правду от благодушного вымысла. Среди них такие маленькие перлы, как «Костёр» Джека Лондона, «Флаг» Валентина Катаева, «Бочонок амонтильядо» Эдгара По, «Случай на мосту через Совиный ручей» Амброза Бирса. Нравились психологические новеллы австрийца Стефана Цвейга. А «Святая любовь» Куприна и «Западня» Драйзера преподали, кроме того, назидательный урок женского коварства.
 
Где я брал такое обилие книг? Некоторые были из собраний сочинений, другие – из «Библиотеки приключений», а многие и просто в отдельных томах. Одни уже стояли в наших книжных шкафах, оставалось лишь покопаться и выбрать. Другие, как я упоминал, папа привозил с работы в качестве партийной нагрузки, за третьими я охотился в библиотеке и в букинистических магазинах, а некоторые были подарены друзьями и знакомыми. Хорошая книга тогда была едва ли не главным подарком ко дню рождения, тем более что в свободной продаже они попадались редко.
 
Ещё я читал сказки разных народов, русский былинный эпос, стихи наших поэтов, среди которых особенно симпатизировал Некрасову. Ну, пушкинский «Евгений Онегин», конечно, вне конкуренции. Впрочем, читал я и «Дон Жуана» Джорджа Байрона в русском переводе и даже сравнивал переводчиков – Георгия Шенгели и Татьяну Гнедич, отмечая безусловное превосходство последней. Кстати, над своим великолепным переводом она работала в заключении в период сталинской «охоты на ведьм». Ясное дело, ведьма.

Не без интереса просматривал я и журналы: Огонёк, Крокодил, Пионер, Вожатый, Юный техник, Знание – сила, Техника – молодёжи, Вокруг света… Почитывал и газеты – Пионерскую правду, потом Комсомольскую, Советскую молодёжь, Советскую Латвию...
Я перечисляю их без кавычек, хотя это и неправильно, но такое обилие кавычек не выдержит ни моё терпение, ни внешний вид текста. Надеюсь, меня простят.

Когда и где я всё это читал? Спать почти всегда ложился с книжкой, и это был, пожалуй, главный стимул для отхода ко сну. Иногда читал дома после школы, а летом – по утрам, сидя в шезлонге на солнышке и загорая. Спина-то загорает сама, а вот фасад приходится облучать дополнительно.

Как-то летом в городской квартире, пока все по очереди мылись в ванне, я взялся читать «Четвёртую высоту» Елены Ильиной, которая попалась в кипе свежих книг, привезённых папой с работы. Книжка меня заинтересовала простотой и свежестью изложения, и, когда уже в сумерках мы возвращались в машине на дачу, я нетерпеливо мечтал, как после ужина продолжу её читать.

Но после ужина я её не обнаружил: оказалось, что она осталась в городе. То-то была трагедия! А книжонка-то – не остросюжетный роман какой-нибудь, а простая история жизни реальной девушки Гули Королёвой. Но я был расстроен почти до слёз. Это иллюстрация к тому, насколько я увлекался чтением, а точнее, чужой жизнью, чужими интересными судьбами в обрамлении исторических декораций. Как всё устроено, как ведут себя люди, как и почему всё так получается...

В нашем классе ходили по рукам сохранившиеся со времён довоенной независимой Латвии детективы Эдгара Уоллеса – «Тайна булавки», «Красный круг», «Таинственный двойник» и другие, которые нам казались поинтереснее приключений Шерлока Холмса. В те диктаторские годы правления Ульманиса многие книги издавались здесь на русском языке, и никто не боролся за его искоренение, в отличие от нынешних, «демократических» времён.
 
А что за «тайна» булавки? Там убийца, оставив труп жертвы сидящим в комнате за столом и заперев снаружи дверь, исхитрился с помощью нитки и булавки отправить единственный ключ обратно в комнату, прямо на стол возле жертвы. Налицо как бы самоубийство. Этот трюк меня заинтриговал, и я успешно воспроизводил его на практике. Правда, без трупа. Не знаю, сам ли Уоллес придумал этот фокус, но он, право, достоин авторского свидетельства. А в «Красном круге» злодеем и убийцей оказался знаменитый сыщик, и его разоблачил простой полицейский инспектор. Как если бы у Конан Дойля штатный инспектор Лестрейд прищучил самого Шерлока Холмса. Согласитесь, круто.
 
Однажды, роясь в отцовском столе, я наткнулся на мамин рукописный дневник. Раскрыл, почитал. И вдруг обнаружил целый кладезь переживаний и страстей, не хуже, чем в романах. Оказывается, у них с папой была серьёзная ссора, и он даже уходил из дома, а она страдала… Вроде, это просто мама, такая обычная, будничная, а тут такое… Как же я её зауважал! Но родители этого не понимают, и я не стал сознаваться в своём любопытстве. Куда он делся, этот дневник? А как бы сегодня пригодился.

К сожалению, многие из тех, кто ведёт дневник, в конце жизни его уничтожают. Вроде, понятно. Писали они искренне, честно и откровенно, хотя некоторые суждения могли быть ошибочными. А теперь они считают, что это слишком личное, давно прошедшее, и никого не касается. И напрасно. Ведь это крохи жизни, драгоценные свидетельские показания, замены которым нет и не будет, а они могли быть полезны для будущих поколений, для лучшего понимания не только автора, не только эпохи, но и вообще такого интересного существа, как человек.

Кроме дневника, у мамы была тетрадь, куда она записывала наши детские высказывания. Например: папа пришёл с работы, лёг на диван, а я на него забираюсь. «Алик, не лезь на папу, у него голова болит». – «А я не на голову, я на живот». Железная логика. Эта тетрадь тоже пропала, хотя хранилась открыто. А вот папино «Жизнеописание» сохранилось, но, к сожалению, он довёл его только до 1940 года.

Но это так, к слову. А у школьников результаты повального чтения были налицо.
Это видно и по письмам, которые писали мне впоследствии девушки нашего поколения из любых провинций. Сейчас и столичная молодёжь навряд ли способна тягаться в грамотности с нами, стариками: достаточно взглянуть на переписку в сетях и на форумах интернета. Даже матёрые гуру-миллионеры пишут «надо договорится», «не получиться», политики говорят «в двухтысяч первом году», «десять людей», а в новостях по телевизору предлагают «ускорить темпы». На голову не напялишь.
 
А «другого выбора не было» – это вообще бедствие. Звучит так, как будто один выбор всё же был. Например, был выбор между кислым и сладким, но хотелось бы ещё выбрать между синим и зелёным. На самом деле выбор обычно возможен один из взаимоисключающих вариантов: «либо по три, но вчера, либо сегодня, но по пять». Можно и завтра, но уже по семь. Нельзя сделать сразу два выбора. 

Здесь присутствует и путаница между двумя значениями слова «выбор»: выбор как процесс – «я делаю выбор», то есть выбираю что-то из возможных вариантов, и выбор как результат – «вот мой выбор», то есть вот вариант, который я выбрал. В последнем значении выбор (он же вариант) может быть и «другим», но если был только один вариант, то вместо фразы «другого выбора не было» следует сказать просто: «выбора не было». Или, что то же, «был единственный выход». А если имеется два выхода, значит, есть выбор между двумя вариантами: или – или. Тогда говорят – «третьего не дано». Рыцарь подъехал к развилке: налево – коня потеряешь, направо – голову. Делай один выбор из двух вариантов. Прямо дороги нет – третьего не дано.   

Встречается и похожий пассаж. В телесериале «Драйв» герой говорит: «У меня не было выбора: либо я, либо он». В другой передаче слышу: «У нас выбора не было: или мы их, или они нас». Но ведь «либо то, либо другое» – это как раз и есть выбор! 

Для меня всё это очевидно: ведь в школе нам, кроме русского языка, преподавали логику. А чувство языка развивается, прежде всего, благодаря чтению художественной литературы, да и то, если читать не бегло, а внимательно, «смакуя текст». Даже не применяя правил, я чувствовал, что фраза «Я как медалист был принят без экзаменов» не требует запятых, а «Я, как всякий медалист, был принят без экзаменов» требует. Почему это так, меня даже не интересует. Наверное, потому, что во втором случае налицо сравнительный оборот, а в первом – просто дополнение к местоимению «Я». В сложных случаях проще положиться на чувство языка, чем путаться в правилах.

К тому же правила не всегда спасают. Возьмём, например, два грамматически однотипных слова: «мост» и «хвост». Почему мы говорим «на мосту», а не «на мосте», но «на хвосте», а не «на хвосту»? Видимо, так уж сложилось, а правила покуривают себе в сторонке. А порой они и вовсе идут на поводу у всенародной безграмотности. Старшее поколение вообще писало бы без ошибок, если бы не вводимые время от времени поправки к правилам.

Чего стоит, например, выражение «не хватает денег»? Кто-то, возможно, и не хватает, а кто-то наверняка хватает. Даже хапает. Частица «не» раньше писалась раздельно с глаголом, но слитно в прилагательном, наречии, да и в существительном, если нет противопоставления. Несмелый, нерадивый, несмышлёный, немногословный; немало, немного, нехорошо; непогода, неполадка, недостаток, нехватка... А раз «не хватает» (берёт культурно?), значит, и «не хватка» (а подножка?), и «не достаёт» (мал ростом?) Значит, и «не достаток» (а нищета?), заодно и «не досуг» (а сплошное хулиганство?) Разделим тогда уж и другие наречия: не зависимо, на перекор, во преки, до упаду, до сыта, до отвала, до смерти...
 
Нелогично? Почему же. Оказывается, теперь это не просто наречия, а «существительные с предлогом, которые выступают в роли наречного выражения». Придумали новую часть речи! Усложнили, чтобы упростить. Чтобы не думать, когда писать вместе, когда раздельно. Известно, что между существительным и предлогом можно вставить пояснительное слово. Попробуем: «сказал на абсолютный перекор», «наелся до полного сыта, до неприличного отвала», «танцевал до неловкого упаду», «устал до самой смерти». Красота!
 
А ещё и «на конец» будем писать раздельно, и «на последок», и «на верх», и «в перёд», и «на зад», и «в даль»… Почему нет? Это существительные с предлогом, «выступающие в роли наречного выражения»: «на крайний конец», «на окончательный последок», «на обратный зад»…
 
А «по очереди»? Раньше писали слитно, потом через чёрточку, но вот появились грамотеи и навели порядок: писать раздельно! А вот «поочерёдно», говорят, нужно писать вместе. Вот тебе и раз. А чем плохо – «по очерёдно»? А также по парно, по штучно, по взводно… Врозь так врозь. Но тогда уж «в розь». Типа, в полную розь! Одни влево, другие вправо. Пардон, – одни в лево, другие в право. В явное лево и в крайнее право...
 
Много бед породила отмена буквы ё, у которой отобрали точки. Я за всю жизнь не написал ни одной буквы ё без точек, разве что, когда печатал на машинке, где её нет. А пренебрежение этой буквой даром не обходится. Даже в грамматическую терминологию пробралась ошибка: совершенный и несовершенный виды глагола на самом деле являются совершённым и несовершённым видами, ибо имеется в виду не совершенство, а совершённость, или завершённость, законченность действия, обозначенного глаголом. Очевидно, раньше так и было, а когда отменили точки, то и возникла глупость, непонятная ученикам.
 
Иностранное слово «афера» часто произносят «афёра», хотя ни в английском, ни во французском произношении «ё» не прослушивается, а французское слово «манёвр» с явным «ё», напротив, часто называют «маневром». Теперь уже все забыли, что слово «опека» изначально было «опёкой», а «современный» – «совремённым». Солить – солёный, зеленить – зелёный, земля – позёмка, летать – полёт, опекать – опёка, временить – совремённый, мыслить – смышлёный, увлекать – увлёк, убегать – убёг (тоже устарело)... Это характерное для русского языка чередование звуков, в данном случае, безударное е – ударное ё. И если бы существовал глагол «аферИть» (с ударением на и), то могла быть и «афёра». Но глагола нет, нет и чередования е-ё, а потому извольте говорить «афЕра».   
 
На букве «ё» всегда стоит ударение. Стоило точки убрать, и ударения поплыли:  возбУжденный, осУжденный, новорОжденный... (Это значит, «рОжденный  ползать –  летать не может»?) Тогда уж пойдём дальше: прирОжденный, возрОжденный, пробУжденный, обОжженный, окрУженный, воорУженный, осАжденный, оглАшенный, возврАщенный, разврАщенный… Нравится? Но есть и слова подобного типа с другим ударением: обУченный, а не обучЁнный, закрУченный, а не закручЁнный, расстрОенный, а не расстроЁнный... Оплавленный, обезглавленный... Короче, лишая букву «ё» законных точек, мы неизбежно сталкиваемся с неразберихой и путаницей. «Е» и «ё» – звуки совершенно разные, потому и буквы должны быть разные. Проследите за своим ртом, когда вы их произносите: ничего общего. Скорее уж, «е» ближе к «и», а «ё» – к «о».
 
У нынешних противников буквы «ё» есть «крутой» аргумент: они боятся, что так мы не убережём нашу классическую поэзию «от варварской модернизации»: наставят, дескать, «ё» вместо исконного «е» и всё испортят. Но эти опасения напрасны, поскольку от такой модернизации убережёт сама рифма. Вот, например, Евгений Онегин:

«Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно…»

Здесь прочитать «ё» в слове «непринужденно» рифма не позволит. То же в случае с Ольгой Лариной:

«В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела, как ландыш потаенный…»

Не думаю, что у кого-то повернётся язык прочитать здесь «потаённый». Тогда заранее, в первой строчке, надо прочитать «смирённой». Ну, а если ученик или, тем более, взрослый парень совсем лишён музыкального слуха и чувства рифмы, тогда ему в поэзии и делать нечего. Проходите мимо, товарищ, вам никакие правила не помогут.
 
Но перемещение ударений происходит и без «ё». Вот, например, зловредное словечко «феномен». Казалось бы, чего проще: произошло от греческого «phеnОмеnоn», значит, «фенОмен». Нет, придумывают варианты: если речь о предмете или явлении, то говорим «фенОмен», а если о человеке, то допускается «феномЕн». А зачем? Для пущей путаницы? Да и звучит слово «феномЕн» по отношению к человеку как-то издевательски.

Конечно, ударения могут со временем перемещаться. Так, некоторые слова раньше произносили подобно иностранным оригиналам: шОфер, стАртер, а теперь говорят – шофёр, стартёр. Сейчас мы говорим тАймер, но когда-нибудь дойдём до таймёра. И если говорим актёр, боксёр, полотёр, мушкетёр, то почему не мастёр, тостёр, компостёр, компьютёр? Тут влияет, конечно, то, что в английском языке ударение, как правило, падает на предпоследний слог, а во французском – на последний. Но в русском-то тоже нужен порядок! Явно однотипные слова хотелось бы и писать, и произносить однотипно, не оглядываясь на французов и англичан, традиционно конфликтующих друг с другом.

Многие несуразности возникают при попытках упрощения «слишком сложного» русского языка, в частности, путём упразднения исключений из правил. В слове «ветреный» упразднили вариант с двумя «н», а в слове «безветренный» оставили. Ну, и где логика? Упрощатели языка! Создаётся впечатление, что они его неуклюже адаптируют. Для иностранцев, что ли? Да вы их ещё больше запутаете. Хорошо, что в математику такие реформаторы не пробрались: рухнула бы экономика вместе с новыми зданиями, а подлодки никогда бы не всплыли. Или школьникам трудно запомнить, когда пишется «не хватает», а когда «нехватает», когда «ветреный», а когда «ветренный»? Ох уж эти несчастные школьники! Речи об их перегруженности я слышу с детства. Скоро их так разгрузят, что превратят в бездельников и неучей. А заодно русский язык исковеркают. Видимо, сами законодатели в детстве путались в правилах, теперь пытаются отыграться.
 
Все эти нововведения режут мне слух, хотя учился я в национальной республике, да после войны, когда профессиональных учителей не хватало. Вот, подчиняюсь правилам, пишу «не хватало» врозь, а то компьютер сердится. А у меня невольно возникает вопрос: что это за чудовище, которое «не хватало» профессиональных учителей, а хватало, видно, лишь демобилизованных солдат: хвать – и в школу, на преподавательскую работу!

А ещё мне резало слух искажение текста исполняемых песен. Вроде, невинно поменяют слова, а за ними меняется и смысл. Вот русский романс «Гори, гори, моя звезда» на слова Владимира Чуевского. Теперь там поют «Другой не будет никогда», а было-то иначе: «Другой не будь хоть никогда». Вроде, одно и то же, да не одно. В первом случае это уже клятва: не будет, и всё! Ухожу в монастырь. Хотя и монахи не святые. В прежнем же варианте звучала досада: не будь хоть никогда! Типа «Да хоть и вовсе никого не будет». Говорится явно сгоряча и не всерьёз. Наверняка будет и другая, и третья, а даже если и не будет, какая разница? Лирический герой поёт о своих переживаниях, а не о планах на будущее.
 
Однако тут сидит строгая цензорша: «Какая ещё другая? Это что ж, значит, и вместо меня можно завести другую? Что за разврат? Не пущать!» А «В душе тоскующей моей» – какая ещё тоска? Что за декаданс? «В душе измученной моей!» — вот это по-нашему. Страдания, мучения, любовь и кровь, а не рахитичные охи-вздохи.

В популярной песне «Пора в путь-дорогу» из фильма «Небесный тихоход» редакторы позже подправили слова Соломона Фогельсона: «Мы перед вылетом еще их поцелуем горячо и трижды плюнем через левое плечо». Какие ещё плевки через плечо? От сглазу, что ли? И это советские лётчики? Нет уж, пусть поют так: «Мы перед вылетом еще их поцелуем горячо сперва разок, потом другой, потом ещё». Вместо того, чтобы плеваться, пусть целуются на здоровье!
 
А возьмём задорную солдатскую песенку «Вася-Василёк» на стихи Сергея Алымова. Вот как поначалу пели Васины однополчане:

«Что ты, Вася, друг большой,
Зря себя так мучишь?
Если любит всей душой —
Весточку получишь.

Не захочет написать, —
Значит, позабыла,
Значит, надо понимать,
Вовсе не любила.

Прижимай к плечу плечо,
Дружба остаётся,
Если сердце горячо,
Девушка найдётся».

Имеется в виду, что найдётся другая девушка, коли эта не любит и писать не хочет. Наплевать на неё, она вовсе и не любила, только притворялась. Но подобные нотки кому-то показались аморальными, и песня зазвучала по-иному. Вот грустно поёт Вася:

«Не захочет написать,
Значит, позабыла,
Значит, надо понимать,
Вовсе не любила».

Но однополчане отвечают ободряюще:

«Что ты, Вася, друг большой,
Зря себя так мучишь?
Верю, любит всей душой —
Весточку получишь!

Прижимай к плечу плечо,
Дружба остаётся,
Если сердце горячо,
Девушка найдётся».

Тут совсем иной смысл: найдётся не другая девушка, а эта самая, которая потерялась. Она опомнится и непременно напишет, ибо любит всей душой. Какое право она имеет не любить? Какая ещё другая? Ишь, советуют: чуть что, менять девушек. Поощряем неверность и измены? Девушки — они ведь тоже песни слушают. И подумают: «А что? Раз такое дело, я тоже найду себе другого парня, пока мой служит». И что у нас начнётся?
 
Подобная «цензура» с моральным давлением на клиента всегда вызывала у меня раздражение и протест как насилие над личностью, над правдой жизни, как желание «скруглить углы», как борьба с джазом или с брюками, которые слишком узки, и с юбками, которые слишком коротки, как прочие проявления ханжеской и лицемерной политики, проектируемой на мораль. Когда кто-нибудь пытается читать мне мораль, хочется потребовать у него диплом моралиста. Ах, нет? Тогда свободен. Моралей нам достаточно в баснях Крылова. С ним тягаться – кишка тонка.

Я уж не говорю о песнях, фальшивых изначально. К примеру, вот популярная «Сормовская лирическая» (стихи Евгения Долматовского):

«Под городом Горьким,
Где ясные зорьки,
В рабочем посёлке подруга живёт».

Во-первых, ясные зорьки для рабочих посёлков нехарактерны. Недаром в другой песне, кстати, на стихи того же автора, поётся: «За фабричной заставой, где закаты в дыму…» Вот видите, в дыму! Очевидно, и рассветы не лучше, после ночной-то смены. Возможно, вначале поэт так и написал: «...где дымные зорьки», а в редакции поправили. Но вернёмся в Сормово:

«Свиданье забыто,
Над книгой раскрытой
Склонилась подруга в окне золотом.
До утренней смены,
До первой сирены
Шуршат осторожно шаги под окном».
 
Вроде, красиво, но чтобы девушка за чтением книги забыла о свидании? Ха-ха. Чтобы парень всю ночь ходил под «золотым окном» и даже не бросил камешек? Хи-хи. Чтобы они оба утром, даже не вздремнув, шли на завод отрабатывать целую смену? Хо-хо… Вольтер как-то изрёк, что если слова слишком глупы для того, чтобы их говорить, то их поют. Но не стоит принимать это за прямое руководство к действию.

Кстати, насчёт завода. Что за завод-то? Может, это знаменитый ЗиМ - автозавод имени Молотова? И делали они там не менее знаменитый автомобиль «Победа»? Он - в сборочном цехе, она - в покрасочном. Тогда так и скажи, не темни. Шутка.
 
Ну да ладно, это отступление. Что-то много отступлений. Накипело. А вы сочиняйте, но глядя на жизнь, а не в катехизис. И не хулиганьте с правописанием! (Это я не вам).
 
Однако хватит о литературе, надо упомянуть и о других предметах. Какое-то время я отставал по арифметике, но с помощью репетитора, который показал мне алгебраический подход, наловчился легко решать любые задачи. Оказывается, всё дело в алгоритмах. Обозначьте неизвестную величину символом (х), а её связь с известными отобразите в виде уравнения. Остаётся решить уравнение, то есть заменить символ известными величинами. Элементарно, Ватсон.

А ещё я запомнил двадцать пять знаков бесконечной цифры «пи» и однажды, отвечая урок, вместо 3,14 выложил их все на доске. Учитель сидел спиной и не видел, а класс посмеивался, пока он не оглянулся. То-то был эффект! Между прочим, я до сих пор помню:  3,1415926535897932384626433... Также с детства я помню, например, что самый быстрый зверь – гепард, что крейсер «Варяг» был затоплен в бухте Чемульпо, что Репина звали Илья Ефимович, Мичурина – Иван Владимирович, а Салтыкова-Щедрина, напротив, – Михаил Евграфович. Все мы знаем таблицу умножения, а я знал наизусть и телеграфную азбуку Морзе. Детская память цепкая. А вы говорите – перегруженность. Всё запомнят! Что надо и чего не надо. Детишки прибедняются, как и взрослые халтурщики. Просто человек инстинктивно стремится облегчить свою участь.
 
А наш оригинал-физик Попляев, отличавшийся умением одним движением руки, словно циркулем, рисовать на доске большую и ровную окружность, в конце урока задавал на дом пару более сложных задач со звёздочкой, на любителя. На следующем уроке спрашивал: «Кто решил дополнительные задачи?» Поднималось несколько рук. «Пять, пять, пять, пять, — указывал он пальцем на каждого. — Дневники на стол!» И, не проверяя, выставлял пятёрки. Такую возможность я старался не упускать.
   
А по русскому и латышскому я и без репетитора был признанным авторитетом. При чтении учителем диктанта в нужный момент щёлкал прищепкой авторучки, сигнализируя о запятой или гарумзиме (это чёрточка над гласными). Учитель не обращал внимания, ибо мёртвой тишины в классе никогда не было, а этот слабый щелчок был, тем не менее, хорошо слышен всем, кто его ждал. И они тут же вставляли соответствующий значок.

Ещё я был бессменным редактором классной стенгазеты. Правда, поначалу с газетой не ладилось, и я даже написал возмущённый стишок:

«Нужна газета нам – прямая, боевая!» –
Писал один поэт, к редакторам взывая.
Никто на то не возражал,
Комсорг поэта поддержал:
«Газета нам нужна. Газета – это дело!»
Редакция перечить не посмела,
А публика шумела:

«Фундамент дайте нам! Ну, дайте ж нам основу,
Где мы могли б раскрыть круг злободневных тем,
Нашёлся б где простор критическому слову…»
– Основа будет. А затем?
– Затем уже не ваше беспокойство,
Затем пойдут дела.
– Дела? Какого свойства?
– Там поместим мы голос масс.
Писать умеет же весь класс!
Основа только нам нужна!..

Основа, наконец, была водружена.
«О счастье! — все вскричали. — Красота!»
Прошло недели две, и вот основа та
За неимением материала
Была снята, смята,
За урну запхнута,
Глаза мозолить перестала
И потихоньку паутиной зарастала.

Кто виноват, кто прав, – судить не нам,
Да только воз и ныне там.
 
Осенью учёба и общественная работа прерывались уборкой картошки на совхозных полях. Туда мы ездили всем классом на неделю или две. Спали обычно вповалку на каком-нибудь просторном, специально подготовленном чердаке. Картошку собирали, идя за картофелекопалкой, которая выбрасывала клубни на поверхность. Собирали в вёдра, а их опрокидывали в большие ящики, стоящие на телеге, или в мешки, стоящие на меже. Вёдра считали и соревновались, кто больше наберёт. Я набирал за смену до сорока вёдер и никому не уступал.

Иногда мы ходили на экскурсии по учебной программе – то в кино, то на какую-нибудь фабрику, а то и вовсе в морг. Ещё играли в футбол с другими школами на первенство города. Там я довольно успешно «работал» защитником. А первого мая и седьмого ноября все с удовольствием ходили на демонстрацию. Тогда от каждой школы шла целая колонна со своими транспарантами. Демонстрации были многолюдными, в них участвовали все предприятия и организации города. Бесконечный поток то подолгу стоял, и в это время можно было ходить «в гости» к знакомым в другие коллективы, то передвигался перебежками, но при подходе к трибунам шёл ровно, размахивая флажками или зелёными веточками и откликаясь на приветствия с трибуны криками «ура!»

Отдельная история – каникулы. Летом в хорошую погоду мы целыми днями пропадали на море. Ну, не целыми, но нередко с утра до четырёх, а то и до пяти часов вечера. И не «на море», а на роскошном пляже, широкой полосой окаймляющем с юга Рижский залив Балтийского моря. В детстве там можно было рыть туннели и строить песочные замки, а в юности играть в мяч, в шахматы, в карты, читать книжки или ходить пешком вдоль берега, разглядывая девчонок и время от времени окунаясь в прохладные воды. Ходили по нескольку километров от нашего посёлка Лиелупе до Дзинтари и Майори или в обратную сторону, по безлюдью, до устья самой реки Лиелупе (не забывайте, ударения в латышских названиях — на первый слог).

Уж скоро обед, а на пляже я не был,
Схожу, прогуляюсь туда на часок:
Безбрежное море, безбрежное небо,
Горячее солнце, горячий песок!
 
Загар приставал ко мне хорошо, и к концу лета я был загорелым, как мальтийский рыбак. К сожалению, к концу года всё это великолепие смывалось, и я снова становился бледным, как Эдмон Дантес после 14-летней отсидки в тёмном каземате замка Иф.

Вечерами мы часто посещали кино или танцы в окрестных домах отдыха. В кино я предварительно покупал билеты, объездив клубы на велосипеде. Иногда там показывали и старые заграничные фильмы. А танцы были бесплатные и нравились нам тем, что оценить девчонок там можно было не только на взгляд, но и на ощупь.

А однажды я чуть было не утонул в море. Дело было в день моего пятнадцатилетия, 22 августа. Днём, пока мама с тётей готовили закуски к застолью, мы вдвоём с Андрюшей пошли искупнуться. Погода стояла солнечная, но с моря дул ветер, разгоняя волну. А море наше характерно тем, что от берега до серьёзной глубины в нём грядами располагаются четыре подводные мели: первая – по колено, вторая – по пояс, третья – по грудь, а четвёртая – по горло. Это в тихую погоду, а во время прибоя на четвёртой мели дна уже не достанешь. Ну, а между мелями, понятно, гораздо глубже.Там волны плавные, а на мелях с шумом рушатся, закручивая вскипающую пену.

На этот раз мы хорошо попрыгали в рушащихся волнах на второй мели, но этого нам показалось мало. Поплыли на третью, где рушились более крутые волны. Там уже было по горло, а волны накрывали с головой. Тем не менее, какое-то время мы продержались, но нахлебались воды и решили плыть обратно. Андрей, который в Москве учился плавать профессионально, быстро уплыл к берегу, а я трепыхался сзади. Плавал-то я тоже неплохо, но сильно мешали волны. Они то и дело накрывали сзади, а впереди своими горбами закрывали весь обзор.
 
Временами я пытался нащупать дно – нет, ещё глубоко. А поскольку ветер поверху гнал воду к берегу, то понизу она уходила назад, в море, таща и меня, лишь только я опущу ноги в поисках дна. Было непонятно, приближаюсь ли я к берегу или кручусь на месте, а сзади волны одна за другой догоняли и накрывали с головой, не давая вздохнуть и опомниться. Усталость брала своё, но я не сдавался, хотя был близок к отчаянию. Наконец, нащупал твёрдую почву под ногами и выбрался на берег. Андрей уже там, а в ушах давило и шумело всю обратную дорогу.
 
Шли годы, и взморье всё больше наполнялось народом. В выходные дни, да в хорошую погоду на пляже уже не то что пробежаться с ветерком, яблоку негде было упасть. Правда, яблонь там не было, одни сосны, да и то наверху, на дюнах. Но вообще-то места хватало всем. Кто не любил тесноты, гнездился подальше от центральных, густо заселённых районов.
 
Летняя погода в Юрмале была довольно капризной. Дождик мог брызгать с перерывами неделю и больше, да при температуре тринадцать градусов «жары». Случались целые дождливые месяцы. Тогда в доме становилось сыро, и даже простыни в кровати бывали влажными. Но и солнечная погода могла стоять подолгу. А самое обычное дело – переменная облачность, лёгкий ветерок, 17-19 градусов. Высший комфорт – 24 градуса, безветрие и лёгкие облака. Правда, в безветрие не покатаешься под парусом. Да и на море – отлив, особенно, если ветерок тянет с берега: верхний, нагретый слой воды уходит в море, а понизу на его место поступает холодная вода из морских глубин. Лучше всего, когда светит солнце, и несильный ветерок дует с моря, разгоняя небольшую волну. Тогда вся вода тёплая, а на воздухе не жарко.

Но на взморье мы развлекались не только летом. Например, в восьмом классе на весенних каникулах поехали на дачу втроём с приятелями-«мушкетёрами» Юрой и Володей. Я залез на крышу сбросить остатки снега, а они снизу стали обстреливать меня снежками. Я отвечал тем же, отгоняя их от приставной лестницы, чтобы они не взяли меня на абордаж. Когда снег на крыше закончился, наступило время обеда, и мы заключили перемирие. На следующее утро, пока друзья спали, я поднял на верёвке на крышу две бадейки снега из сада. Когда сражение возобновилось, они рассчитывали на скорую победу, но я неожиданно встретил их градом снежков, обратив в бегство и принудив к заключению мира.
   
Вечером все втроём мы ходили по пустынному проспекту в Булдури, в дальний магазин, ибо соседние точки работали только летом. На ходу продолжали развлекаться. Завидев одинокую встречную женщину, начинали шагать в ногу, молча отсчитывая шаги, а приблизившись, внезапно вскрикивали хором «десять!» или там «сорок!», повергая её в шок. Она в страхе отскакивала и смотрела на нас с недоумением, но мы уже удалялись, и она, успокоившись, продолжала свой путь.

А ночью спали, взгромоздив кровати одну на другую и забравшись под потолок, чтобы не угореть от натопленной печки. Потом, в мае, готовясь к экзамену по химии, я вычитал в учебнике, что угарный газ легче воздуха. Вместе с дымом он поднимается вверх. То-то было смеху! Спать-то надо было на полу! Как говорят студенты, учиться следует в семестре, а не на экзаменах.

Тем временем в стране сменилась эпоха: умер Сталин. На траурном собрании в школе некоторые девочки плакали, а учителя сидели в президиуме с пресными лицами и влажными глазами. Все задавались вопросом, как же мы будем дальше жить. Но особых изменений не произошло, разве что к радости молодёжи перестали преследовать джаз, а к радости стариков выпустили из лагерей тысячи невинно осуждённых. Впрочем, заодно выпустили и отпетых уголовников. Почему «отпетых»? Не знаю. Вроде, живых не отпевают, а мёртвых не выпускают.

Глава седьмая. КИНОМАНИЯ.

В те годы главной отрадой для меня были просмотры. «Просмотр» – это демонстрация кинопродукции, подготовленной к выходу на широкий экран. Просмотры еженедельно устраивались в маленьком зале для руководящих работников и их семей и длились с небольшим перерывом с семи вечера до одиннадцати, а то и до двенадцати ночи. Помимо малоинтересной для меня хроники типа «Новости сельского хозяйства» и киножурналов, там обычно показывали два художественных фильма или один двухсерийный.
   
Поход в кино всегда был для меня праздником, а тут не просто фильм – целый киновечер! Вот уж насмотрелся я вволю! Конечно, фильмы попадались и пустяковые, и скучные, выбирать не приходилось, но много было и хороших. В детстве среди мальчишек считалось, что хороший фильм тот, который «про войну и про шпионов». Но к восьмому классу критерии усложнились, получили признание и другие жанры. А самыми желанными, конечно, стали фильмы «трофейные». Лишь только на чёрном экране возникала белая безмолвная надпись «Этот фильм взят в качестве трофея после разгрома Красной Армией немецко-фашистских войск под Берлином в 1945 году», как сердце замирало от сладостного предвкушения.
 
Тогда появились и четырёхсерийный «Тарзан» с Джоном Вейсмюллером, и комедия «Три мушкетёра» с Доном Амиче и братьями Ритц, и «Серенада Солнечной долины» с Соней Хэни и оркестром Гленна Миллера, и «Леди Гамильтон» с Вивьен Ли и Лоуренсом Оливье, и «Мост Ватерлоо» с той же Вивьен Ли и Робертом Тейлором, и «Газовый свет» с Шарлем Буайе и Ингрид Бергман… А также «Индийская гробница», «Знак Зорро», «Башня смерти», «Мятежный корабль», «Охотники за каучуком», «Судьба солдата в Америке», «Двойная игра», «Под кардинальской мантией», «Ярость» и много-много чего другого.

Всё это было чрезвычайно интересно. Многие из этих фильмов затем выходили на широкий экран, некоторые впоследствии демонстрировались и по телевидению, другие же были забыты напрочь. Среди них, например, «Капитан армии свободы» («Вива, Виллья!», США), «Дорога на эшафот» («Сердце королевы», Германия), «Штрафная плошадка» и «Пекарь императора» (Чехословакия), «Петер» и «Огонь» (Венгрия),  «Зигмукд Колосовский» и «Аринка» (СССР), «Битва на рельсах» (Франция)...

В сильном фильме Фрица Ланга «Ярость» (США,1936) озверевшая толпа жаждет линчевать невиновного человека, запертого в полицейском участке по обвинению в похищении детей. Не сумев прорваться к нему, наиболее свирепые линчеватели поджигают участок, попадая при этом в объектив случайного кинооператора. Герою удаётся тайно выбраться из горящего здания, а линчевателям теперь грозит повешение за его убийство. Жажда мести поначалу заставляет его прятаться, но он понимает, что поджигатели оказались на его месте, будучи обвинёнными в несовершённом убийстве. После драматических переживаний он всё же является на суд, тем самым снимая с них это обвинение.
 
Я мог бы с увлечением рассказывать и про многие другие из этих фильмов, но, сами понимаете… Попадались мне и редкие для тех времён цветные картины. Это, прежде всего, «Багдадский вор» и «Джунгли» английского режиссёра и продюсера Александра Корда, правда, не трофейные, а подаренные им Советскому Союзу во время войны. «Пока я смотрел Багдадский вор, московский вор бумажник спёр», – ходила поговорка. А «Джунгли» (в оригинале «Книга джунглей») – это по Киплингу, про Маугли. В обоих фильмах главную роль великолепно сыграл индийский мальчик Сабу Дастагир.
 
Ещё порадовал цветом американский фильм режиссёра Майкла Кёртица «Приключения Робин Гуда» (1938 г.). И не только цветом. Про этого легендарного разбойника было снято более двадцати фильмов, но этот остался вне конкуренции, и по версии «New York Times»  он даже занимал седьмое место в рейтинге когда-либо существовавших фильмов. А в 1995 году Библиотекой Конгресса США он был признан «культурно, исторически или эстетически значимым» и выбран для сохранения в Национальном реестре фильмов.
 
Всего благодаря бесплатным просмотрам я посмотрел более трёхсот фильмов, и кино владело моим воображением не меньше, чем книги. Больше всего мне нравились исторические приключенческие картины, а особенно полюбился знаменитый голливудский актёр Эррол Флинн (те же «Приключения Робин Гуда», а ещё «Королевские пираты» и «Остров страданий»). Он был красив, весел, бесстрашен, великодушен и неотразимо обаятелен. Юношам свойственно выбирать себе героев не просто достойных восхищения, а ещё и близких себе по духу. Впервые-то я увидел его ещё в пятом классе в фильме «Принц и нищий» и его запомнил, хотя тогда понятия не имел, кто это такой, да и вообще не интересовался исполнителями ролей.
 
Позже, живя в Москве, я пересмотрел в кинотеатре «Иллюзион» на Котельнической набережной и в клубе фабрики «Красные текстильщики» на Якиманке многие из этих фильмов и, сверх того, увидел целый фейерверк других замечательных старых картин. Прослушал и лекцию об Эрроле Флинне. Лектор поведал о жизни актёра, спортсмена, искателя приключений и вообще незаурядного малого.
 
Родился он в 1909 году в Австралии, отец его был профессором биологии, а сам он до Голливуда перебрал множество профессий: шкипер, менеджер табачной плантации, полицейский, контрабандист, ловец жемчуга, вышибала в баре, волонтёр китайской армии… И это далеко не все. Ложась спать, он часто не знал, куда завтра занесёт его судьба. Понимая, что в кочевой жизни хорошим подспорьем служит журналистика, он сотрудничал с рядом изданий и написал роман «Холодный рис».
 
В Англии он работал театральным актёром, на Олимпийских играх выступал боксёром от Голландии, а в Америке, наконец, обрёл триумфальную славу киногероя и секс-символа. Женщины не могли устоять перед образом его романтических героев, за внешней бесшабашностью которых скрывалась благородная душа. На съёмках, пренебрегая каскадёрами, он сам скакал на коне, бился на мечах и шпагах, выполнял акробатические трюки и достиг фантастической популярности. Афиши с его портретами разбрасывали с самолёта. В 1936 году, бросив кинокарьеру, он махнул в Испанию воевать за республику с фашистами, а в 1959-м отправился на Кубу помогать Фиделю Кастро, где и погиб.
 
Последние факты ещё более героизировали в моих глазах его образ, но уже в век интернета, наведя справки, я расстроился, узнав, что в Испании он не воевал, а путешествовал с профашистским приятелем, а на Кубе просто снимался в документальном фильме «Кубинские мятежницы». Но с Фиделем Кастро он всё-таки встречался и подолгу разговаривал, называл его своим другом и великим человеком.

В конце концов, благодаря махинациям менеджера и партнёров он разорился, распродал недвижимость и жил на яхте, поскольку был ещё и завзятым яхтсменом. «Настоящими моими жёнами были мои яхты», – сказал он в одном интервью. Ощущая себя вечным моряком, он говорил, что приключения на море предпочитает любым приключениям на экране. «Некоторые считают, что в моих венах алкоголя больше, чем крови. Они ошибаются, там больше морской воды».

Едва дожив до пятидесяти лет, он умер в Канаде, куда приехал продавать свою последнюю, любимую яхту. Конечно, эта продажа была для него трагедией, спровоцировавшей сердечный приступ, но главной причиной было то, что долгие годы он распутничал, пьянствовал и не брезговал наркотиками.
 
Что ж, это достаточно типично для подобных авантюристов и баловней судьбы. Его даже привлекали за изнасилование несовершеннолетних с угрозой загреметь на двадцать лет, но это выглядит комично на фоне того, что сотни девиц всех возрастов преследовали его, мечтая забраться к нему в постель. Тот судебный процесс только добавил ему популярности. Естественно, он был женолюбом. Да и как им не быть, когда пользуешься таким успехом, ведь мужчины и стремятся к славе во многом ради внимания женщин.
 
Но Эррол Флинн интересовался вовсе не только женщинами. «Я был одним из немногих, кто проштудировал труды Маркса от корки до корки», — хвастался он. А одна из кинозвёзд, то ли Бетт Дэвис, то ли Вивьен Ли, говорила о нём: «Актёр-то он средненький, но сколько обаяния!» Тут я согласен только наполовину. По мне, и обаяния в нём сверх меры, и играл он превосходно. Думаю, ему и несложно было играть при такой многогранности судьбы, многоплановости профессий и занятий, при незаурядных физических кондициях. Даже будущий президент США Рональд Рейган выглядел рядом с ним весьма бледно (они вместе играли в фильме «Дорога на Санта-Фе»).
 
Так или иначе, для меня он надолго остался любимым киногероем, как книжными фаворитами оставались Арамис и Эдмон Дантес из романов Александра Дюма. Арамис – за то, что в знаменитой трилогии в его словах, реакциях и поступках я часто узнавал самого себя, а Дантес – за то, что был героем одного из лучших романов всех времён и народов — «Граф Монте-Кристо».

Кстати, сначала я прочитал второй том этого романа, поскольку первого тома у нас не было. Через пару лет попался, наконец, первый том, и я прочитал оба. Ещё лет через пять соскучился и прочитал снова. И позже читал ещё раз. А в последние годы дважды прослушал его чтение по радио «Звезда». Скоро выучу наизусть.
   
Но тут я говорил об Эрроле Флинне, который графа Монте-Кристо вовсе не играл. А кто ещё из киноактёров мне нравился? Кларк Гейбл, Шон Коннери, Стюарт Грейнджер (кстати, его фехтование с Мэлом Феррером в «Скарамуше», пожалуй, лучшее из всех подобных кино-поединков). Как и Флинн, эти ребята привлекали меня, кроме прочего, чувством юмора, без которого я не воспринимаю мужчин всерьёз. Ален Делон… он хорош не только сам по себе, он не играл в неинтересных фильмах. Его дружок Бельмондо тоже весьма колоритен, да и с юмором у него всё в порядке. Если герои Делона, как правило, невозмутимы, то герои Бельмондо, напротив, возмутительны. И это разные грани одного и того же свойства, имя которому — незаурядность. Немногим уступает им ещё один француз – Жерар Филип, блистательный «Фанфан-тюльпан».
 
Из картин итальянских режиссёров мне нравились фильмы Лукино Висконти и Серджо Леоне, а среди актёров большое впечатление произвёл Джан Мария Волонте, создавший яркий образ человека из народа в замечательном фильме Дамиано Дамиани «Золотая пуля». Мне всегда нравились остросюжетные фильмы, но лишь когда они наполнены человеческим, социальным и философским смыслом, как впоследствии и вестерны «Великолепная семёрка» или «Белое солнце пустыни». В остальном схема беспроигрышного сюжета фильмов жанра «экшн», то есть действие, достаточно проста: герой или герои разрабатывают эффективный план решения возникшей проблемы, но на деле всё идёт не по плану, и им приходится выкручиваться на ходу, при нехватке времени  и средств. И вот тут они получают возможность проявить свои реальные героические качества. Именно так и бывает в жизни.
 
А что касается итальянского кино, то фильмы знаменитой послевоенной серии неореализма – «Рим в 11 часов», «Похитители велосипедов», «Нет мира под оливами», «У стен Малапаги» и подобные производили на меня двойственное впечатление: местами они были интересны и познавательны, но показанная там унылая жизнь не привлекала, а лишь вызывала сочувствие. Я не видел там себя, точнее, мой внутренний образ, состоявший из моих предпочтений.
 
Не могу обойти вниманием мэтра индийского кино Раджа Капура. Он ворвался на наши экраны фильмом «Бродяга», имевшим оглушительный успех в СССР, и не только. Если сыграть главного героя в 25 лет – не слишком большое достижение, то при этом быть и постановщиком такой картины – факт поразительный. Сделана она великолепно. А вот другим фильмом на сходную тему – «Господин 420», снятым через четыре года, подобного успеха Радж Капур не добился, поскольку дело-то не в сюжете, а в изобразительном решении. Подозреваю, что в создании первого фильма Раджу всё же помогал снимавшийся там же его отец, крупная величина индийского театра и кино, тогда как второй фильм он ставил уже самостоятельно, двигаясь в колее прежнего успеха.
 
Среди актрис постоянной симпатии у меня не было, вкусы на женскую привлекательность с возрастом менялись. Из заграничных актрис нравились Оливия де Хэвиленд, Бриджит Бардо, Джина Лоллобриджида, Одри Хепберн… А вот Софи Лорен, несмотря на красоту, не мой типаж. Мне не хватало в ней девической живости и непосредственности.
 
Что касается отечественного кино, то со времён Станиславского и Михаила Чехова первоклассных актёров у нас не счесть. Начнёшь перечислять, не остановишься. Вот только навскидку: Крючков и Андреев, Жаров и Алейников, Чирков и Меркурьев, Лукьянов и Кадочников… А позже – Смоктуновский и Юрский, Папанов и Леонов, Козаков и Баталов, Куравлёв и Борисов, Адомайтис и Будрайтис, Банионис и Калныньш, оба Соломина, Тихонов и Калягин, Кузнецов и Абдулов, Табаков и Миронов, Бурков и Ефремов, Лановой и Боярский, рано ушедшие Вадим Спиридонов и Олег Даль…
 
Пусть не обижаются на меня другие, я ведь не перечислять сюда пришёл, а только упомянуть тех, что вспомнились. А среди актрис вспомнились Любовь Орлова и Марина Ладынина, Фаина Раневская и Вера Марецкая, Лариса Голубкина и Людмила Касаткина, Людмила Гурченко и Наталья Варлей, Марина Неёлова и Галина Беляева…
 
Но я не закончил про мужчин, женщины перебили. Олег Янковский с «Полётов во сне и наяву» выше всякой критики, Ролан Быков в фильме «Служили два товарища» создал образ не хуже, чем Волонте в «Золотой пуле», Михаил Ульянов подтвердил свою гениальность в фильме «Без свидетелей», а Юрий Яковлев с Владимиром Этушем блеснули в телефильме «Игра», который зачем-то размагнитили. Юрий Никулин был не только комиком – возьмите «Они сражались за Родину» и «Когда деревья были большими». Александр Домогаров и Юрий Беляев отличились в сериале Владимира Попкова про графиню Монсоро. Кстати, это наиболее добросовестная экранизация Александра Дюма. Жаль, что в таком же духе Попков не поставил «Графа Монте-Кристо». По этому роману так и не было создано ни одного фильма, достойного первоисточника. В основном экранизации Дюма в разной степени приближаются к ядовитой эпиграмме Валентина Гафта:
   
«Пока-пока-покакали
На старого Дюма,
Читатели заплакали
От этого дерьма!»

Чем же они мне, как и Гафту, не угодили? В любом искусстве я ценю добросовестность и не терплю авторский выпендрёж, не говоря уже о халтуре. Ты убедительно покажи то, что экранизируешь, и не лезь туда со своим «прочтением», ибо, как правило, это будет снижение планки, заданной первоисточником. Чужой труд, если он достойный, надо уважать. А если у тебя к нему претензии, отложи его в сторону и возьми то, что нравится безусловно, во что ты влюблён. Слава Богу, достойных экрана литературных произведений ещё хватит не на одно поколение кинематографистов.
 
Или тебе важнее продемонстрировать себя? Тогда сам создай литературную основу и делай с ней, что хочешь. А я, наглядевшись экранизаторов-интерпретаторов, предпочту им документальные фильмы про историю и про войну, – они самые правдивые. Хотя злые языки утверждают, что и военная кинохроника сильно грешит постановочными сценами.
   
А ещё я всегда любил остроумные и весёлые комедии, начиная с неповторимого Чарли Чаплина, феноменального Бастера Китона, забавного Джорджа Формби («Джордж из Динки-джаза»), комичных братьев Ритц («Три мушкетёра»), весёлых французов Луи де Фюнеса и Пьера Ришара, наших «Весёлых ребят» во главе с Леонидом Утёсовым и кончая талантливыми работами Леонида Гайдая. Много весёлого остроумия попадалось и в мультипликациях с лёгкой руки гениального прародителя Уолта Диснея. Комедиям не требуется достоверность, а вот узнаваемость типажей и ситуаций необходима, но в форме смешного шаржа и мягкого гротеска. И это бывает посложнее драм и трагедий.
 
Однако хватит про кино, а то я уже вышел из хронологических рамок. Как говаривал упомянутый Дюма, вернёмся к нашему повествованию.

Когда я окончил девятый класс, мы двумя семьями на большой машине «ЗиМ» совершили поездку в Ленинград. Второй семьёй были Чернышёвы, а Чернышёв Алексей Павлович – старинный папин коллега ещё с довоенной ленинградской эпохи. Долгое время они жили в Саратове, откуда три года назад переехали в Ригу. У них было две дочки – маленькая Нина и моя ровесница Рита, с которой к тому времени мы с братом были уже весьма дружны. Между делом она учила нас новым модным танцам. Их квартира, как и дача, располагались недалеко от наших, что способствовало поддержанию контактов.

По дороге в Ленинград мы заночевали частично в машине, а частично в придорожном стоге сена. В Ленинграде гостили у чернышёвской родственницы, вспоминали раннее детство, гуляли по паркам и фотографировали архитектурные ансамбли. Ленинград удивил обилием кошек во дворах и на придомовых территориях. А на обратном пути мы заночевали во Пскове, в гостинице. Псков нас тоже удивил, но не кошками, а галками, которые, толпой собравшись на крыше, чуть свет разбудили нас своей громкой болтовнёй.
 
Но вот пролетел и мой последний, десятый класс. К экзаменам на аттестат зрелости я готовился на даче. Решал задачи из «продвинутого» учебника Ларичева, писал сочинения на вероятные темы, запоминая цитаты и удачные фразы. Засиживался за полночь и однажды вдруг услышал, как в саду расчирикались птицы. Что там случилось? Приоткрыл ставни – а за окном уже светло! Глянул на часы – четыре! Плюнул на всё и пошёл спать. Зато все экзамены сдал на пятёрки.
 
После проверки экзаменационных сочинений комиссией гороно в класс пришла Галина Моисеевна, чтобы доложить результаты. Меня она спросила, как пишется «в общем». «Так и пишется, – говорю. – В общем». – «Раздельно?» – «Разумеется». – «А что же вы пишете вместе?» – «Я? Не может быть!» – «Тем не менее. Надо быть внимательнее. Хорошо, что я успела исправить. Вам пятёрка».
 
Тут две девочки стали возмущаться: почему им поставили четвёрки, хотя у них нет ошибок, а мне – с ошибкой – пятёрку? Галина Моисеевна стала им объяснять, а я уже вышел из класса. Но дверь была открыта, и я слышал, как на их ропот она рассердилась: «Вы себя с Авотиным не равняйте! Разный уровень». Это был удар ниже пояса, и они замолкли. А за это на выпускном вечере я пригласил её на танец, и мы танцевали даже два раза. Не игнорировал я и свою давнюю любовь, чувство к которой за прошедшие пять лет не остыло, хотя и потеряло остроту и таинственность.

В нашем классе была круглая отличница Ира Ивашенко, девочка умная и бойкая, претендовавшая на золотую медаль. Помню, как однажды на уроке я послал ей выпавшую ресничку, завернув её в бумажку и снабдив припиской: «Сударыня! С почтением возвращаю ресницу, которую Вы обронили». Вскоре ресничка вернулась с подписью: «Это или твоя, или коровья».

В отличие от Иры, у меня с первой четверти оставалось несколько четвёрок, поэтому медаль мне пророчили серебряную. Однако благодаря продуманной тактике к концу года я исправил все четвёрки на пятёрки. А тут ещё и выпускные экзамены сдал на отлично. 
Встал вопрос – что со мной делать? Пятёрки пятёрками, но ни в одной четверти этого года, как и вообще после третьего класса, отличником я не был. Поэтому второй золотой медали для нашего класса не заготовили. Спорить я не стал и согласился на четвёрку по какому-нибудь второстепенному предмету, не влияющему на поступление в вуз. Выбрал психологию, хотя и там за год выходила пятёрка. И получил свою серебряную медаль.

Летом мы с мамой поехали на машине в Москву, к Маклаковым. Выехали поздно, ехали ночью, и водитель Николай Владимирович постепенно стал клевать носом. Опасаясь, что заснёт, он, едва начало светать, передал руль мне, а сам пересел вздремнуть на заднее сиденье. Всё шло гладко, пока я не прозевал переносный дорожный знак со стрелкой вправо, в объезд. Внезапно из утреннего тумана перед машиной возникла куча щебня, и я едва успел затормозить, ткнувшись в неё автомобильным носом.  Оказалось, участок дороги приготовили к ремонту. Пассажиры в панике проснулись, и я уступил место законному водителю, пока не погубил всю компанию.

В Москве я посетил несколько столичных вузов в плане выбора будущей учёбы. Зашёл на факультет журналистики МГУ, размещавшийся на Моховой, и разочаровался, увидев мрачные, тускло освещённые коридоры и орфографические ошибки в стенгазете. Сходил на подготовительные курсы в Архитектурный – порисовал геометрические фигуры и гипсовые модели. Затем по наущению папиного знакомого профессора МАИ зашёл в авиационный. А Андрей затащил меня в свою школу на концерт самодеятельности и прихватил аккордеон, на котором тоже учился играть. Ко всеобщему восторгу я сыграл там мелодию песенки Раджа из свежего фильма «Бродяга».
 
Когда вернулись в Ригу, вопрос, в какой институт пойти учиться, остался открытым. Среди намеченных был ещё Московский институт международных отношений, но мы с Юркой шутили: раз МИМО, значит, мимо. Строгановка и Мухинка почему-то выпали из нашего поля зрения, а могли бы нам подойти. Хотя медаль давала право поступления без экзаменов, в творческих вузах предстояло пройти собеседование и конкурс по специальности.

В итоге мы очертя голову подались во ВГИК, прямо на режиссёрский факультет.
Кто не знает, ВГИК - это Всесоюзный государственный институт кинематографии, единственное на всю большую страну высшее учебное заведение, готовившее создателей кинофильмов (если не считать ленинградский институт киноинженеров, который готовил технических специалистов кинопроизводства). Всё-таки кино привлекало нас больше всего, да и благодаря просмотрам я неплохо в нём поднаторел. А почему на режиссёрский? В основном, мне хотелось экранизировать любимые книги, а то, что уже было сделано, мне часто не нравилось. Вот этот герой совсем на себя не похож. А эту сцену я сделал бы лучше. Жизненнее, что ли. Или эффектнее. А тут они зачем-то переделали события по-своему, аж досада берёт. Добро бы к лучшему, но ведь стало хуже, чем в оригинале!
 
Вообще, к концу школы я чувствовал себя среди постановщиков фильмов, как и среди писателей, потенциально равным среди равных. В фильмах и книгах наблюдал не только сюжет и образы героев, но и то, как это сделано. Что-то подвергал критике, не считаясь с авторитетами, чем-то восхищался, не считаясь с критикой. Замечал косяки и в сценарии, и в постановке. Не щадил и таких классиков, как Эйзенштейн: фильм «Александр Невский» считал технически слабым, а «Броненосец Потёмкин», хотя он и держался на вершине мировых рейтингов, – примитивным, как плакат. Типа «Я хочу, чтоб к штыку приравняли кино».
 
Но мастерством кинопостановок я восхищался так же, как в литературе — психологическим скальпелем Шекспира или выразительным языком Гоголя. И если для написания романов мне не хватало фактической информации, то есть жизненного опыта, то для съёмки кинофильмов по готовому материалу – только знания технологии. Вот сейчас меня и научат!  А на режиссёрском  факультете было сорок человек на место, и конкуренты – не нам чета: многие уже с киностудий и из театров, да ещё и поступали не первый год. А школьников, вроде нас, и вовсе, по-моему, не было.

Между прочим, в это время абитуриентов из общежития ВГИКа приглашали в поездку на съёмки фильма «Они были первыми» про первых комсомольцев. Актёрский коллектив во главе с молодым артистом и героическим моряком Георгием Юматовым нуждался в ребятах на эпизодические роли. Если бы мы поехали, судьбы наши, возможно, сложились бы по-другому. Конечно, предстояло отказаться от поступления в этом году, зато к будущему году наши шансы заметно бы возросли. Но самоуверенность помешала нам свернуть с прямой дороги на окольную, и мы храбро ринулись на творческий конкурс.
 
Он состоял из трёх туров. На первое нам показали свежий фильм Ивана Пырьева «Испытание верности» и велели написать рецензию. С этим мы справились. Во втором туре проходило собеседование о творческом опыте соискателя. Хотя такового у нас было мало – рисунки, фотографии, стишки да апломб, но в поредевших списках лиц, допущенных к третьему туру, мы всё ещё числились. А вот после третьего тура – «Актёрское мастерство» – в списках нас уже не было. И то правда, откуда у нас актёрское мастерство? Одно фиглярство. Да и актёрами мы быть не собирались.
 
Не знаю, повлияла ли тут басня «Осёл и Соловей», которую я прочёл на экзамене, подразумевая под Соловьём, естественно, себя, а под Ослом – приёмную комиссию. При всей своей скромности я не чурался подобных дерзких шуточек. Надеюсь всё же, что на свой счёт эту басню они не приняли. А если и приняли, то снисходительно подумали: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона», подразумевая под Слоном, естественно, себя, а меня под наглой Моськой.
 
Так или иначе, конкурс мы не прошли и в институт не попали. А позже я понял, что профессия кинорежиссёра мне вообще не подходила. Человек я не слишком публичный, скорее, интроверт, и без конца орать в мегафон, командуя бестолковой ватагой актёров, операторов, осветителей, рабочих, да ещё и массовкой, а потом управлять монтажом и озвучкой – нет, это совсем не в моём характере. Муторная, беспокойная работа. Скорее уж, я мог бы стать неплохим киноведом или сценаристом. Недаром мой тёзка, знаменитый английский кинорежиссёр Хичкок говорил: «Чтобы сделать великий фильм, необходимы три вещи — сценарий, сценарий и еще раз сценарий». А вовсе не режиссура. Вот и надо было поступать на соответствующий факультет, где и конкурс был гораздо меньше. Но в школьном возрасте наши знания о специфике профессий весьма поверхностны, и разглядеть своё амплуа получается далеко не у всех.
   
В других вузах к тому времени приёмные экзамены закончились, но меня как медалиста это не пугало. Я просмотрел республиканскую квоту подготовки национальных кадров – к сожалению, в творческие вузы там квот не было. Тогда оформил заявление в МИИТ – это был наиболее приличный вариант. Думаю, проучусь годик, а там куда-нибудь переметнусь. Но судьба снова распорядилась иначе.

Долго в школе я учился
И в учёбе отличился:
Заслужил себе медаль
И рванул из дома в даль.

В даль не в даль, но за тысячу километров, в столицу нашей Родины Москву. Правда, пытаясь поступить во ВГИК, я тут уже малость притоптался. Но теперь речь пойдёт о МИИТе.