В. И. Будько. Легенды, сочиненные мной

Легенды, сочиненные мной…

Федорка – человек Божевольный

В леты императора нашего Николая Палыча жил-проживал в Заборовье Веенском человек Божий Федорка. Лето-зиму как есть наг ходил в дрявом рубище, и с веригой. Мир мирской ругал ужасны словесы, благочестиво корыстолюбство обличал, слов нет! А то хлеб-квас на торгу хаял, то правенно солнце искал.
Иной раз скажет кому, где колодец рыть, иной – болесь предрекет кому, а то и косу вовсе! Хрестьяне все слухали Федорку, тока поп Симеон не слухал с помещиком – то ихня беда была... «Се за грехи наши», – скажут помещик с попом, чехалдыкнут стакан, да разойдуцца.
Квартировал Федорка в дохлой халупы без пещи, а то вовсе на паперти спал – в их, юродских, завсе так бывало… Денег в богатых не брал, тока в Богобоязненных, и то не кажны день.
Приснился Божевольному чунный сон – знаменье, будто явился ему у ключа Заборовска Святитель какой Митрофан, будто сказывал то-то и то-то... Стал кликать народ Федорка – сон по- слухать. Народ сну дивится.
Быстро оне икону соотвествущу Святителю измыслили, часовню под ее почали рубить. Тут да ж власти не рюхнули! Не успели! – Враз сляпали часовню по обету, аккурат у тоева ключа.
Прослыша про то самовольство исправник гдовски, поп ему перцу подсыпал, леща заслал. Спознали в Питери. Стали следствие шить, дело стряпать...
А народ-то валит-валит, – гомон не унимаецца. Икону-то сразу изъяли, в Невску Лавру отправили, под замок, молельню же по бревну солдатня раскатали, а воду плитою-каменьем бутить почали!.. – Да где там, оннако! – Стихия она и есть стихия! – Сила веры народна непоколебима! – Не счас!
Почали тут стенка на стенку, да плюнули, до драки тогда не дошло... Отписал благочинный инператору, а тот велел кончить вс; миром.
Федорке ж ево бунтарство да Святость боком вышли, нагота безнравственна – по перво число стала. – Таскали туда-сюда по инстанцьям, а ;н все свое, – колбасу в страсну пятницу ист, да бесчинство в храме творит. Подвижник, – подвижник и есть!
Люд же до сих пор к воды той идет! – Кто лечицца, кто на лысину льет. Жаль, что тады рвенье духовно прижимали, но мене прижимали, чем н;не...
Теперь тоже поборники правды встречаюцца, – все мир ругать горазды. Кто с распущенной волосней, кто в галстухе. Тока царей укорять охотников мало, – мирска Святость исчезла, тщета жисти заела. Трудничество, свет очей наших духовных, далече...

Аминь.

27.04.1997. Сл. / 0.45 /.
Пасха.

Антошкина печь

Раньше на Кушелки в Лучках деревня така была, – маленька, от силы две-три избы стояло, а баре далече живали, – кто в Питере, кто в Курляндии, а кто ещ; где. Хрестьяны кормились скромно, картохи до весны не хватало, а хлеба не было уже к Рожжеству. Бенно тогда жили...
Отстроился раз Антошка, дед лучински, новой избой обзавелся. Старухи в ево давно не было, деток, тож, – всю жись, почитай, бобыльничал, бездомок был захребетный. А ронни в ево хватало, недалече все тут и жили. 
Все б хорошо, да грошей не печь и предпечье в Антохи нема, не с чево тем грошам взяцца.
Взял он вместо калена кирпича на печь камня серого, что в Полях по Плюси валяцца. Мягок сей камень был, и колецца к тому ж без трудов запросто.
Строил Антоха печь три дни и три ночи, и вышла она в ево, как мать ронна, – толста и изрядна! – Думал все лето на печи л;живать, баранки есть, да в помойно ведро плевать, ан, нет.
Долго ли, коротко, Антоха браги сусляной наготовил, пива корчажного наварил, пошел р;ду свою на обмыванье сзывать, а печь-то впервой и и затопил, пусть себе прогреваецца. Без чашки бражки гость – гложи кость.
Долго ли, коротко, Антоха хаживал, а только гости на двор, а на дворе беда. – Сгорела халупа ево со всем барахлом, и, глядь, чудны дела твои, Господи, вместе с халупой сгорела печь, только собака вокруг лает, а тушить в тех местах избу было некому. Не бывало допреж такого, что бы печь сгорела вместях с избой.
Прознал про ту штуковину инператор питерской, снярядил команду каку, послал своих с кокардами, смуту упредить, дознанье учредить. Инператор без слуг, как без рук: те бегают вкруг, друг друга с ног збивают, а толку нет. Бегают, галдят, ниче в толк не возьмут, ровно бесовско дело, – пора вотку им пить.
Не видала Москва таракана, а такого отродясь не было. Которы час? – Яичны квас, как говорицца. С тем и отъехали восвояси, а дело сдали в архив до лутших времен.
В наше ужо время стал Ильич в Москвы и Питери царствовать, и стал архив тот просматривать. Глядь, а дело неведомо под печатью лежит.
Вызвали тогда спецов каких, кои в П;риж со страху не побежали, выслали всех на место, на Плюсу в Поля, и комисара им для пригляда, что б не сбежали в Нарву.
Очень большевикам камень тот надобен был. Питер нечем топить стало, а в ;м корки тогда все подъели, а немец из-за бугра все так и прет, так прет. Совсем дров не стало в Питере в войну.
Глянули наскоро спецы камень нашенски, и сказали, что это сланец, и что годен ;н для сжигания в печи, и что, мол, годен для многой иной цели.
А когда Иосиф наш стал в силе, то выслал он сюда друга свово, Мироныча, и уже тот почал в нас город по Плюсы строить. Киров наш город и зачинал, а Сталин им с Кремля руководил.
Много к нам комсомолии понаехало, с Питера, Пскову, и с местных дерев;н прибыли. Кои сами пришли, а коих палками тады гнали. Раньше нашенски все лапти плели, да крынки лепили, а которы в Питер и Нарву ходили на фабрики, мостовые ходили делать. Денег в деревни не было, да и работы для мужика немного, ешь себе хлеб на мякине, да киселем из клюквы да запивай. деревенски все наши тогда слаще морковки-то почитай и не ели. Конфеты хрестьяне впервой при немцах и увидали.
Мироныч бывало нагрянет нежданно-негаданно, начальство причесать, народ усовествовать. В шахту спускался, в столовой с рабочими ел, а вскоре и смерть принял. Все за рабочий класс.
Хоронили ево в Москвы, на Красной площади, в стены, а в нас же ему уже после войны памятник выставили на Руднике. Там и стоит до сих пор, болезный… 

Иван-родник

А когда вздумали Сланцы зачинаться, приехал в леса сии сам Мироныч, посланец партейный, – поглядеть житье-бытье комсомолии красноперой, спросить – не хватает чево. А, приехавши, видит, – живут все в землянках, а жилья, почитай, и нету! И как строить ту шахту и город – мало кто знает.
Вызвали тут опять же псковских, – те тыщу лет под сению Троицы почитай стоят, и ести не просят. И был среди ихних Иван-плитолом, – песенник и стихоплет, который и лом держать мог, и киркою добр; орудовал.
А фамилия в его была истинно богатырская, – то ли от Батория, а то ли от Батыра, – то сам Бог ведает, ибо был он Иван Батурин из псковской деревни Крестки, а жена в его была Полина, родом которая была из псковской деревни Романово. И дети у их совсем еще малые были, и так все на машины со Пскову на Рудник приехали, жить на ;м и работать по комсомольскому призыву.
Что с работы итти, что на нее, – все с песеньем. Работы тогда никакой не боялись, – а работа та сплошь физическая была! Другой тогда и не было. Это потом техника на Плюсы появилась…
Определили Ивану и место плиту ломать, – город камнем снабжать, – в аккурат на берегу незатейницы Плюсы, котора своей красной водой знаменита и рыбой была изобильна. Эт счас ее рыбу вытравили, а упреж возами в Нарву возили, сказывали.
Нашлись и товарищи, с тех, кто покрепче, кто свежего воздуха не боицца. Почали плиту ломать у моста прямо, супротив места того, где когда-то и гдовский номастыръ стоявши. А, може, и не было того номастыря, многое люди набрешут...
Долго ли, коротко работали, однако, яму ископали великую, а камня все на реки не убывает. – А и где ему кончиться, когда матушка-Плюса тысячи лет каменье точит-точит, – выточить не может! – Так и торопится, – бежит в камнерезном логове в  царь-море Балтийское.
Приехавши же вдругорядь на Рудник Мироныч, решил снова глянуть на успехи да на нужды опять людские. Кому надобно, нагоняй сделал, кто заслужил, – похвалу дал. А Ивану-плитолому иное место указал, где камень сподручнее брать.
Вдарил Иван раз, – не идет камень! Вдарил другой, – то ж самое! А в третий вдарил, – забил с под земли ронник, такой чистый забил и д;брый, что люди только диву давались.
Стали его дохтора на воду проверять, – лечебная. Стали в ведра наливать, – стоит, почитай месяцы! А уж хозяйки-то супов наварили, ча;в, а на зиму солений наделали.
С той поры люди идут к нему, к роднику, кто с ведром, кто с бутылью, кто с чаркою. А кто лечится, кто так пьет. А хмель от той воды не берет благоронного, а плохого человека берет, если пить с воткою. Проверено не единожды лично!

А открывши родник, Иван быстренько рассчитался с работы, простился с ронными и близкими, уехал неведомо куда, сказыват, ко своим местам ближее, на Скобарщину. А потом и вовсе пропал на войне в последню Германску неведомо где, дак и в книгах ево памятных сыскать не смогли. Видно, в землю-камень ушел навсегда, как и все мы уйдем когда- то.
Ронник же тот и счас по сю пору поит людей в любу погоду, а кода плохо кому, то к нему идут, – помогает.
Иван-родник зовется в народе то место. А я там был, и я там пил, и вам завсегда советую, у Плюска моста налево чрез Теплы воды протти, в аккурат. – Тока не гадьте Святого…

Лунный камень

Кто в нас това камня не знает? – Нет таких! Лунны – ён Лунны и есть. Тут наши предки голы скакали при луне на празники свои. Христа-то в нас долго ещё после Ольги не было! – Курганы-жальники на Плюсы глядели, во Гдове и Долгом озери, нич; Божьего не нашли.
Греха в древних тово не знали, как в нас, – им никто про то не сказывал. А кому кака глянется, с той и шёл по кустам шарить. Це место удобно, – сам пробовал... Счас, правда, стёкла набили с-под шампуни на камне, а преж на нем и около не гадили...
Язычество язычеством, а в стары годы ходили по лесам разны охотники. Прям как счас. Вася вон Пелешской каку утку убьёт, в книжку напишет. А тады исключительно рухлядь стреляли, тож валютки хотели! А от лесничего в саму глухомань прятались, – чтоб следа не сыскать, – в зимовье хоронились.
Бывало, буря завоет, деревья гудят, трубу позаткнут, – псалтирь чтут, – чтоб нечиста их не сховала... А кто сказки травить мог, – самы ценны человек в зимовье и был. Счас по за Плюсье зверья повывели, а тады страсть велось, – скобски так со скупкой и шастали, – в Европы всё шло просвещённы.
Народ, естественно, упреж богомолен был. Дни до Рождества всегда сосчитают. Настало и в эти разы...

Пошел один Плюсой в Никольско село, – водчонки да свечек взять. Схватил с полведра Инбирной в бочонке, в церкву зашёл, а ввечеру в обратный поплёлся.
Идёт себе, песни поёт, пробку нюхат, когда сосанет. Дошёл ён до полпутя, – устал, невтерпёж. Сел на пенёк, перекусыват, вьюгой любуецца. Любуецца, попиват, а сам долу клоницца. С тем и уснул.
Оннако, слышит в полночь, – взошла луна... Стали тут черти и нечисть всяка у камня сбирацца. Стали песни оне хороводить, русалок за мягко щупать. А те ледяны, не даюцца, – всё по-своему щебечут...
Долго ли, коротко, – стали на камни в очко играть со смыслом, со смаком: кто кому проиграет, тот тому и тово!
Не вынес такого позора охотник, – ветвь под ним хряснула, – тут нечисть и увидала ево! Взрычали, взревели по-зверину, бросились вкруг болезнова, – ён и круг обвесть не успел. Взял крестится. Ан, поздно! Сорвали с ево полушубок, схватили бочонок хмельнова, – ну, давай ё глотать!
Высосав всё, за мясно и кроваво принялись! – Грысть ему клетку почали, на вены нажимать!..
Хлынула кровь христианска, сердце забилось, да позно, – не спастись!
Так и погиб человек – подлою силой нечистоюй.

Проезжал след д;н поутру рекой купец. Глядь, возле Луннова всё истоптано, окровавлено, а на камне человек лежит, весь истерзан, молодец... В лице ни кровинки, в синяках весь, и глаза в ево открыты...
Сообщил куда след, и товарищи убитого объявились, – долго по н;м горевали.
На счастье ни жены, ни сродственников не нашли...
Схоронили там же в лесу, безвестно, не на погосте. – Тело зацепили крючьям, сволокли в яму, без отпеванья закидали песком.
Урядник в Питер отписал, а поп им пять седмиц поститься назначил и руки Святой водой кропить приказал. Псалтирь читать, само-собой...

Вот так к Лунну камню в полночь Рождественпку попасть!

А летом в други дни – пожалуйста! Приезжай, колбаси, – все так могут-умеют…

Бочка в озери

А вот ещё случай ведаю, про то ты верно не слышал...

Много в нас озер рассыпано, больших да малых. Взять там Тега-Тега, Яичко, Колечко, Погано Озеро близ Кошелевич, Дретновско – Городец.
Как за Гдов заедешь у Лахтинска залива Речицско озеро имеецца. При ем гора есть – Глебова. В древни годы тут Стор;жа была, людишки окресны от ливонца прятались.
Задал Александр Ярославич ворогу перца, – забыли в Паозерье ходить, страшно стало. С тех пор опустела Гора-Городище, сира была.
Многи годы прошли, быльём поросли, забыли людишки тропинки. Оннако, объявились в Допетровщину там лихи братья-акробатья. Днём тракт и озеро грабют, а в ночь – отсыпаюцца.
Много делов понаделали, нечистых, а злата-серебра в люда награбили без счета. Всех убивали направо-налево, не жалели.
Кости людски по кустам там тлеют, – всё их бандитска работа. Не было, знать, Божьего хреста в их ни в кого!
Выслали раз с Пскова урядника с войском, – силу ту втихомирить. Услыхали оне, и ватман гаркнул ховаться. Побрякушки все в бочку засмолили, золото все ворованно, да печать ту разбойну поставили.
В озери все утопили, на средины. Л;жили на сем страшно заклятье, и в стороны все подались.
Сила та псковска пришла на место, шастать-пошастать почала, выспрашивать. Никого не нашли, нет, ищи ветра в поли, зайца в лесу! Стали бочку ту искивать с золотом, бесполезно. Всю Глебову гору порыли впустую.

Вышел же тут с леса тово старый-престарый косматый волхв-арбуй, и сказыват:

– В Речицком-та озери смотрели чево?

Стали те вои ручий с озера рыть, воду в Царь-Чудо-озера самотоком спускать. Долго в илу ковыряли, сбежала вода, черна была, и ржава, вырыли со дна бочку. –
Бьют по ей день, – не даецца, бьют другой, не даецца. – Крепко знать была сработана.
Вышел в други раз волхв-арбуй, и молвил:

– Кака моя доля будет с боч;нка, ежли подскажу вам, как ево вскрыть?

Те же зажидились все, глупые люди были:

– Никака твоя доля не будет!
– Ты с нам землю не копал, ты в озеро не спускал!
– Наша маневра военна, а твоя лесна! Ступай себе по добру по здорову…

Засвистел тут арбуй по-зверину, засвистел вдруг по-соколину. Вдарил тут гром и молния, и потемнело!
Хлынули тут воды речицки откель ни возьмись! Заполнилось озеро доверху вновь, с тем и исчез тот треклятый бочонок! – Насилу скобарски вой ружья схватили.
А арбуй тоже и враз запропал, и с той поры ево не видал уж никто...
Кто, бают, потонул, но вряд ли, – какой с наших плавать не могет?
А кости, быват, находят в воды в том озери, так те ливонски, други, Бог знат про это.
Кто ни искал с той поры бочонок, – без толку. Учены мужи с Питера бывали, все облизнулись, анализы составяли. Анализы кажут, золото есть, но как ево взять, не ясно.
Пусто с нечистой тягацца, с лешим-арбуем спознацца!
И то верно!..
;
Пушкина на Ворониче

Страдал Пушкин аневризмом, – а кого послушать, так и не тем страдал. Ноне, как политический деятель, дак и сифон найдут! – Всё можно стало, акромя хлеба!
Много про его брешут, а я своё загну, дитёнок. Прибабаски – вещь не страшная, – чего их правители боятся, ума не приложу? Взять пушкинистов, – благородства напустят, как вони в нужнике! А толку на грош! – Того не поймут, что жись не научна, а жизненна. Поэт пишет вопреки бытию и естеству. Поэт неисчерпаем, как родник, река бездонная. Даром, не Сороть...
Тем на свете много, – мож в протолок глянуть, можешь в книги смотреть, – и ен это знал. Для ево сочинить, – раз плюнуть! Жалко баба в его это не понимала. А, говорят, любила!.. Поэта любить, – поддакивать ему, а не хвосты крутить. Как тока подёт крутить, тут уж не до писания! Сиди, кури табак...
А с курса передряга збиват, страсть! По пол-года потом расчухивасся. Зачем и бабы созданы? – Даром, две ноги, две руки, а посредине бог знает что!
Бабы – народ бешеный. За это их в алтарь не пускают. И без их нельзя, – за счёт чего плодиться тогда православным? Поэтому кажный норовит жениться, а как не женится – до старости бесится. – В его вся психология друга, – ущербна.
Пушкин детей любил, как Ленин. Тока в того их совсем не было. Сказал бы дале, да слово – страшна вещь, за им при кажном строе следят. Поэт при любой системе не угоден, даже родной матери! Однако, поэт завсегда мать лучше схоронит, чем его братовья.
Хотел бы я таку ссылку в Михайловско: не надо думать ни о каком хлебе, можно до часу в койке валяться, и баба под боком... Чемергесу не меряно, – знай пиши, вдохновляйся на кустики!
Нет таких ссылок сегодня! А хотелось! Счас посадят к уркам, и, думают, хорошо делают! Какое здесь воспитание? Народ совсем озверел, – морды друг другу бьют!.. А, если не видеть народа, тады ничего. – В затвор надо творить. Ведь как сказано, – посиди, подумай! Чернышевский где «Что делать?» сотворил? А Ганди сидел? А Ильич? – немеряно, – совсем здоровью навредил, анатомы посля смотрели...
От Пушкина не стоят удаляться, – даже сейчас. А в те годы обстоятельства его в долг вогнали. И в карты особливо не играл. Короче, крякнул, а в самого сто тыщ долгу, – больши деньги тогда! Это щас сто тыщ буханка, а тогда это бабе платьев можно было купить!
Кто не бывал в Пушкиногорье, тот однозначно дурак. У нас, на Скобарщине, кажный считает долгом побывать и плачет, коли не съездит. Счас денег не стало, детишкам не попасть, а при старом режиме мы разов много бывали, даж по зиме. Летом-то там раздолье, – станем у озера с палаткой, аль на сеновале где, и давай квасить! – Пушкина видели, называется! В Печёры приезжаешь, – совсем квадратный! – Ничё тебе ужо не надо! Так и на теплоходе ездили...
Природы там, кислороду навалом. В нас такого жирного воздуха нет, хоть на хлеб мажь! Нас травют тут, бежать надо, а бежать не на что! Прожить нужно там, как говорил поэт. Не зря Пушкин в загранку просился, – не пустили. Тады тоже много проблем было. А уж у ево – цельный воз: то «Современник» не клеится, то баба рожает, а то у собачки мигрень!..
В парке евоном не тока кустов много. Там завсегда отдохнуть можно, – что душе угодно! Аисты каркают-серут, аллея Керн. Гейченко всё бегал с лопатой, а платил людям гроши. Счас бы уехать, хоть ёлки окучивать, а кто нам заплатит? – Сами, поди, не задарма крутились? Народ валил валом, – глупость в России несусветная. Дорожки, как мамонты вытоптали. При Александре Сергеиче ходили мягко помалу, а счас Пушкински праздники пошли, – чисто проституирование темы! К могиле стало не пробиться! Прут, кому надо и не надо. Тако ж и у Высоцкого, – веников, гитар навалено! – Каженно утро на базар носят спецальна кладбищенска служба. Воровство у нас на кладбищах, как заведено. Хлебом не корми, дай украсть.
Глупо из святого делать политику. Глупо из святого делать коммерцию. На том мы и сгорели. У нас и идеи были, и люди... Где это счас? – Обосрано всё бездарным образом.
Чрез призму Пушкина рассматривай всё, себя примерь на вшивость. Счас тираж пушкинский мильонный, а теребят его не часто. Глянь, каки кичи в нас торгуют? – Я не против голых баб, например, я это приветствую, но уровень письма-то скурвился! Не то теперешни шелкопёры пишут: то страшилки, то, вообще, невесть что. Не стало внутренней культуры пиитизма. А у Пушкина она была. Пушкина на щит подняли, а сами опустились. Тянуться за ним надо, а не за Диснеем. Что нам прерия, что нам Монро? – Нам Европа-то ближе, а в Сэма онни огрызки собраны! Он тока в шоу и понимает, а нас это шоу давит. Показателен феномен Лас-Вегас. – Здесь ихно всё, и хорошее, и плохое. На Манхеттен в банк тебя ни за что не пустят, а в Вегасе, кады в лапти обуют, тады поймёшь кой-что! Хороший душ, когда в лапти обувают. Россию, например, уже опустили, – тут паханы виноваты, – наши крутые. Действительность потом окажется всё той же, что и при Лёне. Оказывается, Лёня, ещё ангел пред нонешними! Оказывается, Лёня о России думал! – Бля! Лучше всех из них Ильич выразился: «Для нас России нет!» И в этом весь цимус Совдепа!
Совдеп – бездонна труба, высасывающая Пушкиных, родившихся и нет. Это, воистину, кладбище талантов!
Пушкин смотрит на нас из-под склепа и говорит: «Я дурак был, а вы дурнее во сто!». Во что Россию превратили, куда ещё эволюционировать?! Маркс пил себе спокойненько пиво, а в это время русские-дураки икали. Тож Ильич бредовый вообразил, что страна-игрушка, что в страну можно поиграть, что с помощью России можно кому-то отомстить! Истинно добрая Россия, – не казнит своих тиранов! Ой ли нам от нашей доброты! Не от ей ли и Пушкины дохнут?
Пушкин, чернильна душа, строчить начал Бог знат с каких пор. В его все писали: и дядя Вася, и батя, и Леопольд. Сеструха, правда, рисовала, так за это папа ея гонял.
Ольга-ангел божий вышла за онного, дак тот всё Сергеича деньгами донимал, а каки поэту деньги? – Ему б четыре стены, книги да любушку, а более – ничего. – Проза всё остальное. Братец-ястреб, Лёва кучерявый, все стихи Санины знал, ходил, тряс мудями по салонам, – про братца бахвалился.
Скукота в сельце по лету, а зимой волком вой. Сидели там господа, в носу ковыряли, аль мух давили: быват, съездят куда, а и пили некоторы. Пушкины-то не пили, анахоретничали. Нелицемерный супруг, бывало, возьмёт и гитару – сбрякать чего. Надежда-свет, несравненна маманя, особой крови была и тенпераменту. Сплошной Парнас у их, и согласие. Один Санёк-блунный сын, как водится. Во двор выйдешь, – чисто гульбище, чуть дале, – часовня. Можно лампаду затеплить. Пушкины к Христу хорошо относились, знались. Чли нашу историю. Ихних много в летописи попало, – кому голову за царя рубили, кому ещё чего. С другой-то стороны, арапство эфиопско, оттель и коленкор весь с интересом.
Кады старики в Питер укатили, приходит к ему поп вороничски, посидеть. Ен ему бумаги древни носил и вотку пил. А ещё древности читать давал Вася-монах святогорски. Монахи там ссыльны были. Пивали-с изрядно, до смертного бою, к бабам, естественно, блудили. Ризы иконные драли, и тако бывало...
История красива и неприглянна. Где Бог, там и бес. Чёрное с белым, лёд и пламень, как говорицца.
Как баре живали? – По-разному. Роння Пушкиных в Петровском и Благочинного принять могли, а вдова поэтова и чайку занять не брезговала у дворовых. А приказчик всё крал. Сунет дочь свою Сане, а сам  в казну лапой.
Слюблялися Аннибалы со дворовыми кады хотели, и скока хотели. Сантер тоже был не промах. Тока женицца не обещался. А зря. Взял бы за себя Калашникову-то Лёлю, дак горя не знал бы. А расходы каки скромны в деревне? – Это не пудру мешками куплять, да брильянты всяки! А как сам мечтал бросить той свински Питер! – Осточертел ведь, совсем! И донимали его там всяки голубые.
То голубые, а то голубая мечта! – Прошу не путать!  Вещи разные. Хотел ен в деревню, да вспотел. Болтают, что царь, мол, не пускал! – Да Алексашка-царь, воотще, сказал: «В Михайловско! – Пусть попишет!». – Без ево мы б Онегина не увидали б, – всё б Пушкин проплясал, всё б Пушкин проблевал!
У его ж в кажном слове Россия! – А где ен её видел? – В Ворониче, да под юбкой у няньки! Где ещё Россия и есть кондовая? – Тока здесь!
Россия – Россией, а Бенкендорф дороже! Пасли его, как бобика! – Эта система допреж жива! - Как тока прыщ на чистом теле Родины завязался, какой-нибудь Бошняк тут как тут.
Держи ноги в тепле, а голову в холоде. Поэта тока в тепле надо и в сытости, а то ;н такого понапишет, и про правителей тоже! Цари в монахи уходили! – Цари-гонители, а эпоха-то Пушкинской звалась и допреж так!
Дурят у нас, – и понятно! – И раньше так было, и сейчас. Никуда от себя не деться, – человек есть человек.
С финансами романсы известные – их всегда нет! И у Пушкиных не густо. В доме клопы и шифаньеры старые, в огороде, правда, репа была и мёд в ульях. Челяди в их не густо – театр не откроешь. Гаремов не содержали. Бабы в пяльцы глядели, мужики себаритствовали. По сю пору в иных семьях так поставлено.
Писать и легко и сложно, кто умеет. Мешает обыденная заземлённость. Кады толпа, наконец, свалила, пошёл Пушкин строчить. Пошла писать губерния, онним словом. Тут и нянькино в ход пошло, и лицейско, и то, что папа в башку напихал с Чаадаевым. Симбиоз мыслей и чувств, – абракадабра.
Маяковский писал – рукам махал, Есенин. И Пушкин махал, – все не рыжие! Закроется, бывало, на замок, шторки прикроет и пишет при свечах до сама обеда. – Таинство! А кады жрать захочет, выходит, что б всё было готово!
С дури-то, бывало, в ледяну воду сигал, аль палил с пистолетов. Хлобыстнёт кваску и – на коня! – Лихой конник был, – даром в цыганах даром в цыганах околачивался! Он и по-ихнему мог трёкать и девок их знавал! – Поэт должен всё знать, везде поспевать, как швейная машинка!  Иначе он  – не поэт!
А что до политики, то и туда нос сунуть надо! – Политика-святое дело, сродни искусству! Тока политики над искусством властвуют, а искусство потом политику судит! Последнее слово за поэтом! Поэт – с большой буквы писать надо, а у нас всяк клюнуть норовит за саму погану статейку! Всё в их ошибки ищут, орфографию и проч. – Засранцы...
Бог его Байрон был. Тот тож жись вёл, не дай вам Бог! – То войны, то любви, то страдания!.. Впрочем, Байрона счас в нас забыли, а зря – не было б тако бескультурья!..
Жуковского-учителя победил и всех переплюнул. Многи коллеги палки ему в онно место вставляли - до сих пор порочна практика жива!
Слав Бо, кумовей не заводил на Сороти, а то б спился!  Кумовья – народ такой, - им дай палец, он в горло вцепится! А Вакх ли, Бахус – у их во первой, и не посмотрят, что ты Пушкин! – Так в дверь незваны ломятся! – По себе знаю! Для таких Пушкина дома не бывало. Он завсегда прыг на лошадь и юрк в кусты! – Правильно делал! – Вино пить – здоровью вредить! Муза – чисто сестра трезвости! Как запьёшь, – тады друга муза, – она ничё сказать не может, а, вроде, с виду ничего.
Много от пьяной музы в наше время поупивались. Не дожили до положенного сроку. Уж как Высоцкий убивался за свою страсть, а в деревню так и не собрался! – А ведь тащили человека за уши!
В стары времена суррогаты были для народа и счас тоже. Так суррогаты тока наронны поэты и пьют. А дворяне шампунь глушили, и головы в их болели, но я подозреваю, что не так! Дворянин хватит с утра кусок сала, женьшенем запьёт – и снова, как огурец! А мы? – О нас и сказать стыдно! – Сера кость, оннем словом!
Пушкин любил апельсины, – все мы люди, все человеки. Ногтищи отращивал, – бзик такой. Бакены на манер бороды носил. А то наденется простаковски, идет на ярмарку колбасить... Глядь, а ево урядник и за цевьё! – Всё права человека доказать хотел! – Если б не был высоко звания, далеко б упекли!
Упекли ж его благородно, – камни в Сибири не таскивал, на Соловках не телепался, но оченно боялся их, – не раз свои записки жёг. Дядька его Никита так и прятал его цидулки за ним, чтоб ЧК не достались. – Тады тож сыск был, не хуже нашего!
А когда упечь его стало невозможно, ввиду его арапской известности, решили просто затравить. Он во время того не понял, а зря, – очень легко свинтить было. Что его держало, не понятно? – Какой такой престиж, – не ведаю! Баба его навешала ему на шею своих родственников с их проблемами, и он тянул этот воз ни за что, ни про что! – Хреновый чемодан легче выбросить! – Я так и поступаю! – Не должен поэт ни в няньках быть, ни в родственниках! – Поэт живёт вне времени! Он и всем принадлежит, и никому!
Родня-то его и довела во главе с дорогой. А уж царь тут совсем ни при чём! – Даже, сиди он в деревне, пиши в стол, толк всё равно б был, ибо, рукописи не горят! – А ему дружки всё надобны были, подружки, – на том и сгорел. А многи предали под конец, многи смотрели сквозь пальцы, и некому было просто в рожу обидчикам дать по-русски! – Старо испытанно средство. Чистоплюи вокруг него были, – всё про честь мифическу думали, на это ен и клюнул. Дело б было проще, ежели б ен смирил гордыню, по-христиански поступил... Одно по-христиански – место себе в Святых горах заказал за год, кады мать схоронил...
Сельска любовь его – не тока костры над озером с птичницей, не тока разглядывание голубых глаз. Это и моления Святогорской Владычице, это известная заземлённость в двояком смысле. Оннем словом, неповрежденность сохранить не получилось... Ен написал по сему поводу стишки, и адью...
Родился в его сын, об етом пушкинисты мало пишут... Им всё львицы свецки интересней, которы его в лапти обували. Судьба крестьянки с лялькой на руках мало кого интересовала... А она, бедная, намучалась за грубым мужиком, терпела побои и прочее, пока не схоронила свет Александровича, но было это далече...
Батька Калашниковой тока у Пушкина поттибрил 50 тыщ, не считая папа и Аннибалов! – Знатнейшая личность была за кадром нашего пушкинизма!..
Психология нашкодившего кота и Поэт? – Что это? – Не нам решать. И Гейченко не любил вопросов про это, а их задавать надо! – Вот где простор исследовательской мысли!..
Пушкин не тока скворцов слухал. Были заботы и поважнее. Основно, конечно, творчество...
Мне творчество его – чисто свинье цитрусовые. Я в ем меньше, чем в “Имбирной” понимаю. Прочту, правда, “Деревню”, аль “Выпьем с горя”, а так редко. Три книги дома упреж стоят, а онна 37 года с печатью: “Проверено!” – Это наши пигмеи ПУШКИНА проверяли!
Что творил, то творил! – Тут ничё не попишешь! Творцов в нас много, редактора жалуются, ан, такой пробы нет! – Мельчают Назоны! – Никто в ссылки не хотят! Все к Москвы норовят, к пирожному! Кого счас в селе увидишь? – Народ сиротлив, а все бытописатели “наши” авозля Гума селятся и в церкву тока счас почали ходить, счас можна стало. А, как крестются, друг на друга смотрят, как бы кто не заложил другова. – Это наша элита сраная! – Зад такой элитой вытирать у народа! – Се флюгеризм. Исаич, тот, например, страдал за Матушку – дак его сейчас с телевизора выкинули, – обидели человека! Душа в его по России голодна, а ты бойся голодного! – Голодные революции делают и разны дела творят. Сытый, если какой вождь, сидит на даче. Затем едет нам за народ говорить. Дак кто ему поверит? – Оннако, дураки находятся, так в гроб и сходят с партбилетом, твердолобость. По мне, если ты кадровый - 30 лет онно место протираешь, тебя расстрелять нужно, – по чё Родину от забот не ослобонишь? – Она тебе и лекарства, она тебе и Крым, – а ты сам в силе, ибо спец! А наш спец норовит в иждивенцы.
Отбили у людёв свободу действия духа, а зря. Фараон знал, что на луке и хлебе человек работать не будет, а наши с тремя образованиями не знают! – О чём народ думает, интересно? На шее Родины онне больные и ущербные должны сидеть, как ране было. А то, до чё дошло, – жильё двадцать лет ждут, избу не срубить, жрать хотят, – картопли не посадить, и так далее тому подобное... Это позиция, нажитая долгим непосильным трудом. Оченно нашим нова человека хотелось увидеть! – Смотрите теперь свой постулат! – Человек не Дарвинизм! Человек, это звучит гордо! А того, кто это чирикнул, стрихнином! Надо знать, что говорить и кому...
Бог и Пушкин, – мало кто обдумывал, – нельзя было. Немощным и нельзя. Все на атеизм нажимали, но ето не так. Атеизм лёг позорным пятном на мурло пушкинизма. Бывал Сергеич в храме, – по штату ему положено. И опросники в их религиозны были, – мол, скока ходил – причащался? И всяко прочее. – Система своих не упускала. А царь распрекрасно понимал, что ;н генофонд русский, иначе, на памятник не дал бы! Счас памятник поставить, и то миром сбиваются. Стрижельчику, например. А в ево вдовы с детишкам, что взять? Царь долги ево карточны и не карточны отдал, а мы всё ругаем! – Да за меня трояк сосед не отдаст, не говоря о жене! – Вот мы каки стали! А у тех честь была! – Видать, не совсем абстрактно понятие!
У Бога всего много, а в Святогорье монастырь стоявши и други учрежденья церковны. Иван Грозны ещё что-то курировал сии места, а теперь там Пушкин с матерью почивает. Десять рублёв место его стоило. Панихиды по пути ен везде заказывал: в Гатчино, Луге и Пскове. А мог бы ехать прямо до места. А денег в самого ни шиша, – мать и то в долг хоронил. А мы всё – поэзия, поэзия! - Да ни одна мразь Пушкину денег не давала, все норовили отнять. И счас лимонщиков большинство тако...
Богобоязнен был, а витийствовал показно. Часто к о. Ионе хаживал на беседу. Ионе Благочинный псковский на ево подбрехивать приказал, а тому – Адеркас, а тому – маркизет рижский Паулуччи, держи хрен лучше. Ещё Кисельвроде был, – толпа сатрапска. До сама верха ниточка тянулась, – кто боле нагадил, – не ясно.
Иона со своими-то гавриками не знал, что справиться. То снетков упрут, то в трезвак загремят. Никакой святости. А кака святость, ежли постоялый двор в обители? – Тож коммерция. Иона мемуары пописывал, а Благочинный совсем писака был. Один писака за другим надзирал. В его, Болховитинова, история Святогорской и прочих обителей написана. А ещё всяких трудов много. Позже ен в Киев переведён был. Тож по архивам лазил, – тады таких проблем не было, – подходи и читай любу древность. И не были оне от глаз людских спрятаны.
Маман схоронил в 36-м, а сам в 37-м загремел. Свояк его и грохнул, глазом не моргнул. Во, родственнички! – Бабья не поделить!
Дантеса с ево хеврой парле франсе департировали, они допреж документы от позора прячут. Он дома большим человеком стал, при деньгах был. Как-то и Натали с ним встречалась. Можа, помирились, ежли так выразиться... Странны народ дворяне! – Бьются, целуются...
Маман по большому чину отпели. Колокола плясовую сыграли, - конец святой недели. Могилу не тяжело рыть по весне. Место оттаяло. Крест православный поставили, а позжее плиту.
Душа озябла у поэта, поел Саша винегрета. Сходил к дворне своей, к тригорским. Делать неча, – кранты! Два века себе мерить не стал. Распорядился Ионе и о себе, - чуял, - тучи сгустились.
Кладбище, – вопрос не праздный. Хорошо, что понял. На то и голова курчава-величава, на то и Пушкин, чтобы всё рюхать. Счас строки его живы, а ен дотлевает, – люди апосля войны видели. Хотели фрицы взорвать Святогорье, ан, не успели. Место его мало, но место ево - вся Россия. Россия-Россией, а к личной жизни пиитизм не приспособлен. Поехал опять в Питер горе мыкать...
Планов его громадье нам не охватить, как не напряги кишку! А по началу кручинился. Нянька его утешала, зятёк ейный-Никита Козлов и протчий народ. Дядька – примечательна личность. У поэтов и слуги стихотворны. Мог сон толконуть, сказку загнуть, а уж на балалайке сыграть - сам не свой! Пушкин из-за ево чуть на дуэль не влез. Во, какой верный слуга был. Как помер Александр Сергеич, он в штат комиссии упросился, курьерствовать, – по типографиям мотаться, бумаги разны выправлять. Сиречь,
тоже работа стрёмная, нужна в издательском деле. Так рядом на всю Россию и прошли – Поэт и мужик! Этот Козлов пацаном Алексашку на Ивана Великого гонял, – пусть глянет на лепоту московску, прочухает Мать-Родину! Суть сама наронна в том Никите. А ен сказку загнуть мог, прямо, как я, али Арина... Счас се – секлетарь, а  тады – дядька. Ен и морошки к одру Пушкину поднёс, – как-никак русский человек просит, тока смугл...
Следоват о многих ещё рассказать, да времени нет, – велик деепазон у Пушкина... Что слов знал больше нашего, что людёв. У нас тока царь да нищий без товарищей, а у поэта все, вроде, худо-бедно были.
Затворник один семерых стоил, а какой ен затвориник? Часто в Тригорско гостевать хаживал. Кажный божий день – скок на крылечко, дёрг за колечко. А больше в окно любил – для презенту! Игрив был и стремителен. С детьми под диван лазил, а с барышнями обходителен.
О Пушкине и собаки лаяли, а уж тригорски фонтаном лили. Бывало, хозяйка поперхнётся, - Сергеич катит! Она ему едва не интимна подруга была, даром, семеро детей! Всё-то понимала, сама к ему езживала, – настоящий спонсор бабьей души. Свет Прасковья Лександровна. Она ж там на Ворониче почивает. Дни свои с поэтом счастливейшими считала, – к великому приобщилась, за честь почла. Грамотна по-домашнему была, а с кем тока не зналась?!
Писаки ей запросто строчили, Дельвиг с Языковым у ей в бане спали, михайловской с Алёхой в шахматцы перекидывался. Сама себе на радость не жила, жила для всех. И хозяйка была строга. Пушкин тут день дневал да ночь коротал, – всё в библиотеке шелестел. Чего в ей много, – жрачки и книг. Кладезь бедняге.
Мне дай тюрьму и книгу, – и жить можно. А тут ещё барышни всяки разны! А тут ещё ром с вином, - жжёнка после борщу!
А в самого дома хлеб вилами ели, молоко – шилом.
Зизи, кристалл евонной души, за другово так и вышла, как он не ластился. А вот Аннет, та к ему льнула, – да всё без толку, – затем и письма личные его сожгла, – компромат барышне... Развязен ен был, не воздержан во фразах, – оригинал. А на ту оригинальность ины обижались. Чрез неё и дуэлей бывало!..
Места вороничски, – истинно рай, а пред ним поэт с взором горящим, – Пророк. Маленький был, талия девичья, а велик! Силой Пушкина не возьмёшь, ;н сам – сила! Я б тож ел сметану, да нет талану! – Его способности все на нюх чуяли, даж камельдинеры! Дворники “Онегина” наизусть разучивали! Все, кроме Натальи Николаевны! – Несчастный она человек. – Так в темноте и померла! – Всё с молоду суетилась, потом кой-как женой стала. А уж красива! – Пушкин любил красоту во всём! На счёт этого с им, что с Богом спорить! Вся жись его красива. Красива и трагична...
К декабрю ;н, было, собрался. А Прасковья-то ему, чума, потворствовала, да Бог предотвратил! – Заяц с попом попались! – А так, быть ему на каторге, – оченно царю глаза намельтешил со своим стихам!..
Царю надоело, - к себе вызвал, но то не сейчас...
Отдыхал ен от горя, отдыхал. Как умел. Случись с нам, не известно за каку юбку б мы схватились! А неки и за горлышко!.. Не все там за пяльцам бабцы сидели. Племянница Вульфихи, Анна, та не така была. Она книгу про Пушкина написала! – Сильной воли и любви человек. Силу любви поэтовой не спознала, но страсти временной задала. Всяк “Чудно мгновенье” знает, – любовна лирика на все времена.
Анна Петровна – пример самоотверженности бабьей для нынешних вертихвосток! – Се надо в школах изучать!.. Бекон-свинину она не ела. Обстоятельства ея ужасны, а в конце пути всё ж с Пушкиным повстречалась, – с бронзовым памятником! Тогда и пожалела, что не слюбилась с живым!.. Все ей глазы Вульф Алёшка застлал...
Тот гусь тож был грамотен. Тож нашего в записках вспомнил. Жись приличну прожил, как полагается христианину, с тем и ушёл...
В природе всё есть – леса, поля. Чудны места сии не прошли бесследно для Алексашки. Их то там, то сям в книге встретишь, а встретив, узнаешь знакомцев... Как счас помню “Вновь я посетил”, дак там онна природа есть с ностальгией...
Счас часть природы Гейченко сделал, спасибо за то. К слову, большой души человек был. Самоваров в его, экспонатов!.. Тока у кажного угла бирка ни к чему... Ни к чему таки потоки людски... А так много хорошо! – Вся Россия скажи Семёну спасибо!
Спасибо и другой примечательной личности, - няньке его, Арине. Поэзия – божье, но натощак стихов не попишешь!  Для того в его была своя хатка, а в хатке – матка. В аккурат – нянька. Та, как курица, по дому копошилась, нет ухи – за дровам сбегает! Девишники разны на ей были, рукоделие...
Поп и петух не евши поют, а эта Санечку свово мочёным яблочком угостит, яичко ему облупит!.. Не дай Бог у Пушкина понос!.. Любящих и бог любит. В церкву завсегда ходила, даж в Опочку. Просвирки, свечи таскала. Потом у Ольги жила. В 28-м померла... Сказки у Пушкина – все её, почитай!.. Бедный песни поёт, богатый слушает. Быват, за песней плачется. Песня в ходу была, не счас. За пословицей и дом метёт. И по винной части землемер была, – наливки Сашеньке канстралила. Кто на Руси не знает программное “Где же кружка?..”? По её – не буян, знацца не пьян. Про её тему долго развить можно. Онно след сказать, что часть нашего Пушкина она в аккурат и родила! – Втора мать! – Поэтическая. Она ж край земли евоный и средство похмельное. Нянька, нянька и есть. Не всяк няньку прославит! Не у всякого она есть! Иная мать няньки не стоит! А эта собакой мух ловит, – Саню обихаживает. И не зазорно.
Где моё Михайловское? Где моё Тригорское? – Хошь меня у городища Вороничска спознать, – чти Довлатова. В этой жизни хороший человек с хорошим редко встречается. Мы тож с шумом и гамом ездили. Девок в Пушкиногорье – завсегда мемориальное щупать. Голым в Сороти купаться, – слов заново креститься. И не толпой ходить надо, а одному – на всю жись протрезвеешь. Один, – любой забор перескочишь, шишек заветных сберёшь. Под двум соснам сидеть, – себя им представлять. Насчёт стихов не уверен, – хрен тут сочинишь! – Пресс-давленье велико!
Всяка сказка хороша с присказкой. Если соврал чего, не мне судить. Тока святее места для русского человека нет в России, – не мавсол сие, – Пушкиногорье, – Пушкина горе! Таких людей раз в 1000 лет Земля родит. Не скоро кто переплюнет. Нам не дождаться.
Хоронили его в 37-м, но не в том, какой ты подумал... Хлопнули парня по глупости, да после обгадились. С дерьмом в душе доживали, – не завидует никто. Многи свои предали. Онной Зизи исповедался. Жена, как попка была, всю кашу заварила, потом примочки делала.
Толпы народа стеклись. Тайно решили департировать, чтоб заварухи не случилось...
Тургенев с жандармом повезли и дядька Никита. До Острова допёрли, там Великой рекой пошли. Свернули на Сороть, – чуть не заблудили!.. Лошадь ногу сломала, оннако в Тригорско прикатили. Оно по Сороти упреж Михайловска стоит. Осипова бястренько службу заупокойную сообразила в приходской. Согрелись по чарке чаю, а в Святых-то горах игумне другой, толь Геннадий, не упомню... Схоронили скорей... Колокола грянули, а рядом, почитай, никого!.. Михайловско оскудело, – до десяти-то челяди не было. Кроме того, царски рескрипт был. – без церемоний!
А чрез то в николашки в декабре того же царский дворец сгорел. Цельну неделю полыхнуло! – Кто-то поджег, нашлись людишки!
Смерть великого россиянина всегда чем-то эдаким Бог отмечает! Петух головой трясёт, – и то, – беда! А тут Пушкин взбрыкнул! – Получи, Россия! Хотели со Пскову до места на руках тащить, – не дали! Кажный скобарь Пушкину свой! Почитай, роння! Господь над нами, а Поэт в земле. Каждый живёт, скока завещано, но хотелось бы боле...

Скриптум. Во Пскову на Богословском Ванька лапин со своим лежит. Опоцкий купец, знакомец и Пушкина, и Тригорских, и даж Аришу знавал. Упреж пред нашим прадедом склеп разломанный стоит. Ен тож записки незатейливы писал, виршам баловался... Земля, – она на всех онна, что Пушкиным, что Мордвиновым...
Когда бушь на кладбище, свечу и нашим, и Лапиным ставь, а будут деньги, о.Ионе дай, – Собор Псковских святых напишет, попёнку конфету купит...